Безымянная могила

Мертвое море

Пустыня была словно море — вне времени. Волны вздыбленные, недвижные — и волны пенные, ритмично дышащие. Солнце слепило глаза. Они стояли на берегу. На берегу пустыни, на берегу моря.

— Море тоже мертвое, — произнес хрипловато Дидим. Лука не обернулся; щурясь, он смотрел вдаль, на водный простор. То, что он сегодня узнал от Дидима, оглушило его, наполнило голову тяжелым шумом.

— Что собираешься теперь делать? — спросил он наконец.

— Прости, ни к чему тебе это знать. Если есть у тебя вопросы по существу и я сумею на них ответить — отвечу с радостью.

— Что еще спрашивать… после этого? — Лука наконец повернулся к Дидиму. Губы его кривила усмешка, в которой бессилие смешивалось с отчаянием. — Пустыня — это пустыня, море — это море, пустыня мертва, море тоже. Что тут спрашивать? Ведь не я, ты хотел со мной говорить. Ты меня разыскивал. Ты передал, что будешь ждать меня здесь. Я из такой дали шел… Думал, у тебя хорошие вести. А ты мне…

— Надежнее места я не нашел, — перебил его Дидим. — Никто не должен видеть, как мы с тобой встретились, и знать, о чем говорили… Кстати, я тоже сюда пешком добирался. Лука растер пот на лбу, на висках, огляделся в мучительном недоумении, шагнул к каменистому пригорку.

— О том, что Анания умер, я и сам знал. О смерти первосвященника, хоть и бывшего, слухи расходятся быстро. Сикарии, говорят, его зарезали. И было это год назад.

— Про Павла тоже слухи пошли. Вроде бы голову ему отсекли, на дороге из Рима в Остию. — Теперь Дидим повернулся лицом к морю. — Я думал, ты в Риме был, с ним вместе.

— Да, был… Но потом вернулся на родину, в Антиохию, так мы с ним решили. А Павел остался. Он в Риме снимал жилье, власти его особо не донимали, приходил к нему всяк, кто хотел, и всем он нес слово истины. — Лука сел на камень и продолжал говорить, обращаясь к спине Дидима: — Это он мне советовал, как возвращусь домой, записать всю историю. Что умер он, до меня тоже дошло. Только не поверил я этому, да и сейчас не верю. Я думал, ты меня для того и разыскиваешь, чтобы сообщить, что он жив. А ты — про Ананию…

— Не про Ананию, а про то, как все на самом деле произошло. — Дидим по-прежнему стоял к Луке спиной, словно ему тяжело было смотреть тому в глаза. — Когда я услышал о смерти Павла, мне нужно было удостовериться, жив ли ты. Кому-то ведь я обязан был все рассказать. Анания очень просил: только после того, как не станет Павла. И — самому надежному из братьев. Вот почему я тебя разыскивал. Ты знаешь многое — должен и это узнать. Наступила долгая тишина. Лишь мелкие волны шуршали, взбегая на берег и сонно вздыхая, прежде чем откатиться назад. Зной висел над берегом тяжелой, недвижной пеленой.

— Почему ты молчишь, Дидим? Ответь: что ты теперь собираешься делать? Сам понимаешь, после того, что ты рассказал, нет и не может быть у меня вопроса важнее.

— Еще раз повторяю: это тебя не касается. Лука перебирал камешки, насыпал их горкой рядом с собой.

— Признайся, Дидим… Кому ты служишь? И кому служил раньше? Дидим поднял к небу лицо и сухо то ли покашлял, то ли засмеялся.

— Недоверчивый ты человек, Лука! Сколько раз тебе повторять: писарь я. И всегда был писарем. Ремеслу этому мы учились вместе с Фомой. Я не нищий, но и особым достатком похвастаться не могу, это ты тоже знаешь. Я всегда старался жить честно, но тайны умею хранить, если нужно. Видишь, я ничего от тебя не скрываю. Деньги — если на это ты намекал — мне платит Синедрион. Там я служу тридцать восемь лет.

— Почему тогда мы не встретились, например, в Сидоне? Или в Дамаске? Или где-нибудь на полпути между Антиохией и Иерусалимом? — Лука взял камешек, поднес его близко к глазам, повертел, отшвырнул. — Так было бы куда проще, не думаешь?

— Если ты мне не доверяешь, скажи прямо! — крикнул Дидим, теряя терпение. Он зашел по колено в воду, нагнулся, поболтал ладонью в густой соленой влаге, пригладил пальцами редеющие седые волосы. И, овладев собой, добавил негромко: — Иначе мне придется считать, что ты ничего не понял. Или еще хуже: что ты сам на кого-то работаешь.

— Великолепный ответ, Дидим, — с бесстрастной, холодной улыбкой произнес Лука. — Изобрази возмущение и сделай ответный выпад… Виден почерк тайного агента с большим опытом.

— А ты, Лука, хорошо знаешь приемы, которыми пользуются тайные агенты!

— Пришлось познакомиться. Нашему брату иначе нельзя. Дидим вышел из воды, остановился на берегу, похожий на усталого рыбака.

— Циник ты, Лука. Но я тебя понимаю. Последний раз повторю: я служил и служу писарем в Синедрионе. Это — все. Тайным агентом никогда не был и никогда не буду. Не гожусь я для такой работы. Компетентные люди это давно заметили. Но надежный чиновник им тоже нужен — и я стал им. Тайных агентов я видел; то есть… мне доподлинно было известно, что они — агенты, но связан с ними не был никогда. Потому, наверно, что я брат Фомы, который был одним из двенадцати, еще до Павла. Но о Фоме тебе ведомо столько же, сколько мне, а может, гораздо больше. И, должно быть, ведомо, что от брата я не отрекся. Вот почему я ненадежен как соглядатай, хотя надежным чиновником могу быть вполне. Лука устало набирал в горсть мелкую гальку и тут же высыпал ее.

— Ты мне не ответил. Почему мы не могли встретиться в Сидоне или Дамаске?

— Не было другой возможности, я все перебрал. Слишком велика тайна.

— Предположим, Дидим, я тебе верю. И не только из-за того, что ты брат Фомы. Но скажи, откуда тебе известно так много: и про смерть Павла, и про то, что Анания был убит не сикариями?.. Не говоря уж об этой бредовой истории, будто Анания — не Анания вовсе, а Иуда, которого нынче иначе не называют, кроме как предателем, Искариотом… Дидим подошел к Луке, который все сидел на камне и все набирал и набирал пригоршнями гальку и сыпал ее рядом с собой.

— Ты как ребенок, Лука. Сидишь, камушки перебираешь. Еще бы домики строил… Я бы даже тебе позавидовал… не будь мне так горько.

— Тебе что, это мешает?

— Да, мешает, Лука. Не для этого я тебя столько разыскивал.

— А… как я должен себя вести? Чего ты, собственно, ждал, рассказав мне все это? Так оглушают коров на бойне… обухом по голове. Дидим опустился рядом с Лукой на колени.

— Как я должен был рассказать? Смягчив, приукрасив? Придумав что-нибудь утешительное? Ради этого ни к чему было тащить тебя в такую даль… И думаешь, мне, мне-то легко было, не моргнув, выдержать этот удар… как ты говоришь, обухом по голове? — Он устало сел на пятки. — Ты спрашиваешь: что я собираюсь после этого делать? Не хотел говорить, но скажу: покинуть хочу этот мерзостный мир. Если повезет, в тот же самый момент, что и Фома. С близнецами такое бывает. Правда, я о нем совсем ничего не знаю. Попрощались мы с ним наспех. Слышал я, в Индии он, учит тамошних людей вере Христовой.

— Хоть ты и писарь простой, а хорошо информирован.

— Писарь в Синедрионе, не в какой-нибудь деревенской общине. И с Фомой мы близнецы. Он сомневался, потом уверовал. Так же и я. Пускай мы два разных человека, но неразрывно едины друг с другом. Другому этого не понять. Когда у него зуб болит, у меня тоже ноет. Расстояния нас не разделяют, а связывают. Я бы тебя не стал разыскивать, если б не знал, что война на пороге. И поэтому вызвал тебя сюда, а не в Сидон, не в Дамаск. Бежать вам надо. Спасать, что можно спасти. Теперь веришь? Лука молчал, перебирая камни.

— В общем, я тебе все сказал, Лука, — продолжал Дидим. — Дальше — делай как знаешь. Если веришь мне — хорошо, нет — ладно и так. Одно знай твердо: слежки за тобой нет, никто тебя не задержит. Синедрион послал меня в Кесарию: судебное разбирательство, мне велели вести протокол, откомандировали на целую неделю. Послезавтра буду на месте, и никому не придет в голову спрашивать, где я пропадал целых два дня. А если кому и придет, скажу: застрял на день в Антипатриде. Солнце клонилось к горизонту; на небе откуда-то появились белые пушистые мазки — облачные клочья. Двое на берегу молчали; так молчат люди, которые сказали друг другу все. Время текло; наконец Лука поднял голову:

— Я когда-то врачом был… Если ты болен, скажи: вдруг сумею помочь.

— Павел тоже был болен: помог ты ему? И вообще — кого-нибудь ты в жизни вылечил?

— Однако… у вас там, в Синедрионе, порядочно информации обо мне! Дидим смотрел на Луку с грустным сожалением.

— Я же тебе говорю: за тобой нет слежки. Ты — из семьи язычников, под общие законы не подпадаешь. Досье на тебя у нас не заведено. Наверное, считают, что ты на римлян работаешь.

— Ты разочарован во мне, Дидим? Ты уже думаешь: не стоила овчинка выделки. Дидим встал.

— Выводы делай сам. Я сказал все, что знал. Фомы рядом нет, с ним я не мог разделить свое знание. От тебя я ничего не хочу, и советы свои врачебные оставь при себе. — Он отвернулся к морю. — Тебе же я желаю от всего сердца мира и благополучия. Что война будет — это факт, так что пожелание мое прими всерьез. Хотя ты человек свободный, можешь просто выбросить из головы, что я тут рассказывал. Свидетелей — нет. А еще можешь считать, что я лгал, что меня для этого наняли… Лука стряхнул с ладоней песчинки, потеребил свою седеющую бороду, глядя на пятно пота, расплывающееся по ткани на спине Дидима.

— И все же: есть у тебя хоть какие-нибудь доказательства? — Лука смотрел на Дидима неподвижным колючим взглядом.

— Я много беседовал с Ананией перед его смертью.

— Говорят, после того, как его сняли, он умом тронулся.

— В последние недели в самом деле так казалось. Возможно, иначе он никогда не выдал бы своей тайны. Лука склонил голову к плечу.

— Значит, свихнувшийся, больной старик что-то тебе наболтал, а ты его бреду поверил?

— У меня нет сомнений: он говорил правду.

— Он же мог сказать все, что в голову придет. Из обиды, из жажды мести. Многие, проиграв, теряют голову и сами не знают, что несут. Дидим присел рядом с Лукой на корточки.

— Ты был с ним знаком?

— Нет. Но видел, как он перед всем Синедрионом велел бить Павла по устам.

— Если ты не был знаком с ним, только видел однажды — почему судишь его?

— Не сужу. Просто говорю то, что слышал от других. Двенадцать лет он был первосвященником, и вдруг, ни с того ни с сего, его сняли. Власть отравляет тех, кто к ней привык. Таковы люди, и с чего бы Анании быть исключением? Ни семьи, ни друзей у него не было. С помощью Феликса он пытался добиться осуждения Павла — и потерпел позорный провал. Хотя даже адвоката-римлянина нанял на этот процесс. Римляне смеялись ему в спину, свои же возненавидели и в конце концов сместили. Разве этого мало, чтобы он почувствовал себя оскорбленным и стал вынашивать планы мести? У человека в такой ситуации легко возникают навязчивые идеи, он говорит невесть что, придумывает фантастические истории, чтобы себя обелить. Злоба, Дидим, самая заразительная и самая стойкая вещь на свете.

— Ни единого твоего слова не оспариваю, Лука. Но повторяю: сомнений у меня не возникло. Да и злобы в нем уже не было. Он сидел такой сгорбленный, опустив плечи… ему и дышать уже было трудно. Потом снова и снова начинал говорить, через силу, но страстно… Время от времени, подняв на меня неподвижный взгляд, спрашивал, понимаю ли я, что он делал и почему. Иной раз бормотал: да, тут я ошибся… Мне кажется, у него наступило раздвоение личности; иногда понять было невозможно, что он хочет сказать. И сказал он не все, я уверен… В общем, Лука, у меня сомнений не возникло. Да и зачем ему было лгать? Лука задумался и спустя какое-то время спросил:

— А как получилось, что ты у него оказался? Трудно поверить, что вы с ним были приятелями.

— Ответ прост: меня послали к нему. Или, если быть точным: приказали пойти.

— Думаю, с каким-то особым заданием.

— Да. С секретным. Задача моя была: выспросить все, что ему известно. Это была личная просьба первосвященника Иешуа из рода Гамалиилова. Он вызвал меня к себе, дал задание и велел представить отчет в письменном виде.

— Выходит, ты все-таки тайный агент, Дидим?

— Нет, Лука. Я не получил за это особой платы, да и Анания не был уже опасен ни для кого.

— Тогда что хотел узнать Иешуа?

— Ему был нужен ответ всего на один вопрос: почему при Анании был какой-никакой, а мир? И почему после его смещения все пошло прахом? Вот какую тайну нужно было разгадать Иешуа. Значит, в Синедрионе считали, что Анания — человек с двойным дном?

— Да. Иешуа, во всяком случае, именно так и считал.

— И ты думаешь, это возможно, чтобы человек с двойным дном целых двенадцать лет был первосвященником? Ведь такой человек вряд ли способен внушать доверие людям.

— Что думали об Анании в Синедрионе двенадцать лет назад, я знать не могу. В то время я был всего лишь помощником писаря. Может, он в тот момент чем-то устраивал Рим?.. Ведь что бы здесь ни происходило, решение всегда Рим принимал. Лука покачал головой.

— Тогда — как же в Риме допустили, чтобы их человека взяли и сбросили? Ведь прокуратор Феликс на посмешище его выставил.

— Что ж… многое с тех пор изменилось. Императором стал Нерон. Вон Каиафу в свое время тоже сместили, а ведь он был первосвященником восемнадцать лет. Разве можно знать, как действуют тайные пружины власти? С моря потянуло ветерком; волны с пенными гребешками побежали на берег. Пушистые клочья в небе стали сереть. Лука встал, отряхнулся, подошел к воде. Волны, набегая, лизали его ноги в сандалиях и тихо отползали назад.

— Вот еще что, Дидим… Ты сказал, что должен написать Иешуа отчет? Дидим тоже поднялся, подошел к Луке, встал рядом с ним.

— Стражи Анании присматривали и за мной. Я боялся, Иешуа не внушал мне большого доверия.

— И ты изложил в письменном виде все, что рассказал сейчас мне?

— Да. Но Иешуа мой отчет не прочел. У него появилось много других забот… А если и прочтет когда-нибудь, наверняка уничтожит.

— Ты уверен в этом?

— Да. Он понимает, люди не должны знать об изменах на самой вершине власти. И Ананию он сам хоронил с надлежащей роскошью. Так что будь спокоен, тайна эта останется лишь твоей и моей. Лука рассмеялся, но на лице у него было страдание.

— Вот спасибо!.. А если ты ошибаешься? Если Иешуа все же воспользуется твоим отчетом? Тогда нам конец!

— Я не ошибаюсь.

— Ох, Дидим… От этих людей можно ждать что угодно.

— От каких людей? От иудеев?

— Нет, от власть имущих!

— Видишь ли, тут-то я точно не ошибаюсь. Нет такой власти, которая по доброй воле станет рубить сук, на котором сидит. Найти и назвать врага в собственном лагере — это еще куда ни шло. Но выставить на всеобщее обозрение что-то такое, что разоблачает ее как власть, — никогда. Это политика, Лука. Возможно, завтра Анания станет козлом отпущения; послезавтра, возможно, героем. Но пока эта власть существует, предательство, совершенное внутри нее, будет спрятано за семью печатями. Потому что власть, и эта, и любая другая, хочет лишь одного: удержаться любой ценой, сохранить своих родоначальников, свои законы, свои пророчества и свои поверья. Если она падет, то и народ этот погибнет, его поглотят пустыня и море. Вот почему я уверен: Иешуа, если прочтет мои записи, бросит их в огонь. Ибо никакой первосвященник, будь у него хоть сто пядей во лбу, не признает по доброй воле, что пора отречься от иудейской веры, ибо она потерпела крах. За тридцать восемь лет я много всего повидал, Анания же окончательно открыл мне глаза. Пускай с помраченным рассудком, пускай в разладе с самим собой… У него остались и еще тайны, которых нам уже никогда не узнать… Он сказал, что хочет умереть. Лука плюнул в пенное кружево, колышущееся у берега, повернулся и двинулся к тропинке, что вела прочь от моря.

— Одного ты добился, во всяком случае: мне тоже горько. И тошно… от всего. И от всех.

— Я этого не хотел. Меня ты можешь ненавидеть, но Фому, очень тебя прошу, люби. Они долго шли по тропинке. Позади остались море, волны, каменистые гряды. Зыбкие вечерние сумерки мало-помалу затопили окрестность.

— Синедрион заинтересован, чтобы народ иудейский и вера его оставались в неприкосновенности до скончания мира. Вот почему они не позволят тайне Анании выплыть наружу.

— Но Иешуа знает, что тайна эта известна тебе.

— Об этом я тоже подумал, Лука. Потому я тебя так настойчиво и разыскивал. Теперь, если меня зарежут сикарии… будем считать, по чистой случайности, тайна станет твоей. А что касается Рима… Римлянам нужна надежная колония, им все равно, христианская она или иудейская. Война вспыхнет не из-за этого. И тот, кто ее начнет, будет все время иметь в виду, какой мир ему нужен после войны. Мир этот носит имя «равновесие интересов».

— Ты циник, Дидим.

— Я лишь хотел, чтобы ты знал правду. Знал то, что было на самом деле. Ибо то, чему учил Иисус, это другая правда, она еще не воплотилась в жизнь. Лука остановился.

— Но многие верят, что воплотилась. И таких людей все больше. Я тоже верю в это, и Фома учит этому, и Павел с Варнавой, и все остальные.

— Я говорю не о вере — о жизни.

— Ни единого твоего слова не хочу принимать! Анания лгал тебе! Ведь Иисус воскрес, он явился другим, и Фома, твой брат, тоже тому свидетель! Дидим положил руку Луке на плечо, крепко сжал пальцы.

— Ты ведь врач, Лука. И знаешь: сколько ни лечи больного, смерть в конце концов одолеет его, как и меня, и тебя, и любого. Я не врач, я не саддукей и не фарисей. Анания, однако, сказал, о какой из заросших бурьяном могил на Земле Горшечника идет речь. Вот об этом я не писал в своем отчете. Анания сам об этом меня попросил. Лука упрямо тряс головой:

— Неправда!.. Не может быть!

— Все может быть, Лука… Кстати, Ананию положили в склепе того самого Иосифа Аримафейского, который в свое время просил у Пилата тело Иисуса… Пойдем, а то темнеет. Долгое время они шли, слыша лишь звук своих шагов. На небосводе одна за другой загорались звезды.

— Прости меня, если сможешь. С кем-то надо было мне разделить этот груз. И… прокляни, если хочешь, но я очень ждал вести о смерти Павла. Анания взял с меня слово, что лишь после того… Лука снова остановился и устало сел, почти упал в придорожный бурьян. Дидим сел рядом с ним на обочину.

— Знаю, тебе нелегко сейчас.

— Только не надо меня утешать… Ты-то можешь вздохнуть свободно: послезавтра будешь в Кесарии, потом вернешься в Иерусалим, получишь свое жалованье…

— Не было у меня другой возможности: кому-то я должен был довериться… — Дидим встал и двинулся по дороге. Лука подождал, пока тот отойдет подальше, потом тяжело поднялся с земли и, опустив голову, пошел следом. Совсем стемнело. Недалеко от окраинных домиков Вифании черной тенью в призрачном свете звезд стоял, прислонившись к дереву, Дидим.

— Я подумал… надо бы попрощаться. Лука шагнул к нему.

— Может, пойдем дальше вместе?

— Нет, Лука. Давай попрощаемся.

— Мир тебе.

— И тебе тоже. Они неторопливо брели по пыльной улице. В селении залаяли собаки. Кое-где кричали петухи. Приземистые тени домов медленно проплывали мимо и тонули во тьме.