Беззаветность исканий

ЖИВЫЕ С ЖИВЫМИ

В юбилейный — толстовский — год вместо традиционных обычных тем я предложил девятиклассникам для классного сочинения тему «Война и мир» сто десять лет спустя».

Вот три девятиклассницы пишут о Наташе Ростовой:

«Мне очень близка Наташа Ростова. Ее милый образ западает в душу. Наташа — воплощение красоты, обаяния, мягкости, доброты и великодушия, нежности, хотя ей не откажешь и в мальчишеской удали. Но для меня самое главное в ней — это искренность и душевная простота. В жизни так много ложного, фальшивого, нарочитого, именно Наташ подчас нам не хватает».

«Восторженная, впечатлительная Наташа не только не вызывает жалости, а даже раздражает меня. Люди, у которых эмоции, страсть, порывы перекрывают ум, всегда менее привлекательны для меня, чем люди, у которых эмоции и ум дополняют, не могут существовать друг без друга».

«Наташу, которую рисует Толстой в эпилоге, я не признаю. Выйдя замуж за Пьера, она опустилась, перестала следить за собой. По-моему, женщина всегда должна оставаться женщиной, у нее не должно пропадать желание нравиться, быть красивой... А графиня Ростова до замужества для меня — олицетворение молодости, непосредственности. Как она умеет удивленно широко раскрытыми глазами смотреть на окружающий мир, видеть прекрасное в нем! Она так искренне любуется звездной ночью, что пробуждает к жизни князя Андрея. Наташе не свойственна фальшь в отношениях между людьми. А разве эта искренность, непосредственность, отсутствие фальши, умение радоваться жизни не волнует людей нашего времени?»

Во всех трех сочинениях речь идет об одной и той же Наташе Ростовой. Но это три в чем-то разные Наташи.

А вот несколько сочинений, авторы которых размышляют об Андрее Болконском. Но как по-разному он увиден, понят, прочувствован, воспринят.

«Я безумно полюбила Андрея Болконского, наверное, потому, что в нем всегда было много нерешенного, не было спокойствия, а был вечный поиск, искание своего «я». Меня очень волновал вопрос, обретет ли счастье и найдет ли смысл жизни Андрей Болконский. Толстой не дает однозначного ответа на этот вопрос. Но меня охватило непонятное радостное чувство, когда я прочитала эти слова, которые мне так хотелось услышать от князя Андрея: «Я не могу, я не хочу умереть, я люблю жизнь, люблю эту траву, землю, воздух». Не о вечном небе думает в решительную минуту своей жизни князь Андрей, а о земле, о полыни, о струйке дыма. Князь Андрей, стремящийся всю жизнь к чему-то неземному и высокому, понял, что счастье всех — на земле. Но не повторит ли в будущем Николенька Болконский своего отца, не захочет ли своего Тулона, Аркольского моста? Ведь об этом говорит его сон: «Я сделаю лучше. Все узнают, все полюбят, все восхитятся мною». А если сравнить эти слова со словами Болконского-старшего: «Хочу славы, хочу быть известным людям, хочу быть любимым ими». Не одно ли это и то же? В эпилоге вновь возрождается то, что ушло со страниц романа со смертью князя Андрея».

«Потрясло меня небо над Аустерлицем. Серое, с тихо ползущими темными облаками. В нем есть какая-то спокойная уверенность, чуть-чуть надменность, величавость. Такое небо удивительно, это невозможно передать, это надо увидеть и почувствовать. В нем есть какая-то недосягаемость, что-то высокое и чистое, к чему надо стремиться. Я теперь очень часто, когда иду в школу, смотрю на мчащиеся потоки машин, на толпы людей, в какой-то странной возбужденности спешащих по своим делам. Каждый занят сам собой. Все бегут, спешат, боятся опоздать. И над всей этой суетой — аустерлицкое небо. Спокойное, медленное небо. В нем есть что-то, что нам не дано».

«Я не могу принять Андрея Болконского с его страданиями и нравственными мучениями. Они кажутся мне надуманными и нежизненными. В наш век вряд ли найдется человек, который, взглянув на небо, скажет, что вся эта жизнь — «суета сует», не так надо жить, а по-другому. Думаю, что современный человек, посмотрев на чистое, безоблачное небо, на зеленеющий дуб, на девочку, весело смеющуюся, не пересмотрит взгляды на жизнь. Я не могу принять того, что Наташа, взглянув в окно и увидев прекрасный вечер, затаила дыхание и долго не хотела уходить. Конечно, все это прекрасно, но это мне чуждо. Я, например, не буду сидеть на подоконнике и говорить своему брату о красоте вечера и т. д. Я думаю, что даже влюбленные лет через десять не будут говорить, что закат красивый, воздух мягкий, а будут говорить, что ветер умеренный, температура ниже нуля, давление ртутного столба 750 мм. Вот что более соответствует нашему времени».

«Когда я прочел «Войну и мир», одно я чувствовал совершенно четко: есть что-то невероятно близкое мне в стремлениях, переживаниях, исканиях героев. Особенно одного — Андрея Болконского. Этот герой мне близок всем. Я вместе с ним мечтал о Тулоне, вместе с ним прозрел на Аустерлицком поле, полюбил Наташу и порвал с ней, я переживал, глядя на прощение князем Андреем Наташи, и был неимоверно удивлен смерти Андрея Болконского. В каждом поступке Андрея Болконского я видел себя. Но... ближе всего мне был князь Андрей в его худших поступках. Да, я радовался его прощению Наташи, но разве можно это сравнить с тем чувством, когда князь Андрей порвал с ней. Я восхищался Андреем Болконским порывающим, а не прощающим. Для меня гораздо ближе князь Андрей, сгорающий честолюбием, чем познающий тщетность этих стремлений. Я видел правильность этого продвижения к истине, к этой переоценке ценностей, но они меня не убеждали. И хотя я знал, что князь Андрей поступил несправедливо, не простив Наташу, я, оказавшись на его месте, поступил бы так же».

Как видите, и здесь мы встречаемся с тем же: глубоко личностным восприятием литературного героя. Когда речь идет о восприятии художественной литературы, это естественно (мы не говорим сейчас о том, что это личностное восприятие может быть и обедненным, и искаженным, и ложным, и что поэтому задача преподавания литературы — идя от этого непосредственного, живого восприятия, личного отношения, восприятие это обогатить, уточнить, насытить всеми красками созданного писателем художественного образа).

Совершенно очевидно при этом, что наряду с индивидуальными особенностями восприятия художественного произведения существуют и некоторые типические.

Несколько лет назад, закончив на уроках литературы анализ драмы А. Н. Островского «Гроза», я предложил девятиклассникам в течение урока ответить на вопрос: «Волнует ли «Гроза» современного читателя и зрителя?» Больше половины писавших принимают «Грозу» и Катерину:

«Ее естественность, честность, чистота, незаурядность и достоинство могут служить примером».

«Ее характер, твердый, сильный характер, который не может смириться с насилием, со злом, не может не волновать нас».

«Героизм и мужество необходимы людям любого времени».

«В пьесе Островского нас прежде всего поражает характер Катерины. Если ей не нравится жить в доме Кабанихи, она и не будет здесь жить: «Не хочу здесь жить, так не стану, хоть ты меня режь!» Если она любит Бориса, то так, что ей нипочем людской суд: «Коли я для тебя греха не побоялась, побоюсь ли я людского суда?» Характер Катерины открытый, прямой. А в наше время не всем хватает душевных сил, чтобы совершить какой-нибудь решающий поступок. И современному зрителю будет интересно посмотреть, как разворачиваются события в драме».

Но почти половина писавших ответила, что сегодня читателя и зрителя «Гроза» не волнует.

«Драма Катерины — драма того времени. То, что произошло с Катериной, могло произойти только тогда. Только тогда можно было сказать: «Нет, мне что домой, что в могилу — все равно... в могиле лучше».

«То, что Катерина изменяет нелюбимому мужу, не волнует современную молодежь. Ведь сейчас не считается грехом уйти от нелюбимого мужа».

«Сейчас невозможно выдать женщину замуж за нелюбимого человека. Правда, некоторые матери не разрешают выходить замуж своим дочерям, если жених не нравится. Но их, как правило, не слушаются. А если невестка не уживается со свекровью, то она просто уезжает от нее. А ситуация, возникшая в «Грозе», если и возникает в современной семье, то никогда не приведет к самоубийству».

«В наше время Катерина попросту развелась бы с Тихоном через загс и уехала бы с Борисом».

«Для меня, советской девушки, такой проблемы, как жить с нелюбимым мужем, не существует. Для меня (пока) все просто и ясно: любишь — живи, не любишь — уходи».

«Гроза» не волнует, она, по-моему, просто вызывает интерес зрителя к событиям, ставшим историей. Зритель обращается к «Грозе» скорее для того, чтобы познакомиться с еще одной стороной жизни XIX века, а не для того, чтобы найти в пьесе ответ на интересующий его вопрос. Нет там такого ответа».

Судя по этим сочинениям, мне не удалось донести драму Островского до всего класса. Но думаю, что одна из причин не просто в отношении части класса к «Грозе» и Катерине (а такое отношение типично для многих современных девятиклассников: о подобном «неприятии» Катерины не раз писали учителя и методисты), не только в понимании или непонимании текста самого художественного произведения.

Главная причина здесь, на мой взгляд, внелитературная: не все в классе понимали и чувствовали, как это важно и как это трудно и сегодня остаться верным самому себе, своему свободному чувству, своей нравственной бескомпромиссности, не обменять и не разменять их на вроде бы и благополучную жизнь. Именно поэтому бесконечно далекой показалась части девятиклассников Катерина Кабанова. К тому же сплошь и рядом Катерина воспринимается сквозь призму современного быта. Каждый год слышу я на уроке одни и те же вопросы: «Почему Катерина не ушла от Тихона?», «Почему не вернулась она к матери?», «Почему не уехала в другой город?»

Мы говорили об индивидуальных различиях в восприятии художественного произведения и об одном из проявлений типических тенденций этого восприятия. Но каковы же те общие, исходные позиции, которые и определяют отношение старшеклассников к литературе классической и современной?

Передо мной сочинение девятиклассницы на тему «Искусство в моей жизни».

«Меня в искусстве привлекает именно его назначение — отражение жизни. И жизни разной, именно самой жизни. Когда вполне понимаешь и чувствуешь то, что хотел донести автор, испытываешь ко всему прочему и радость. Потому что это замечательно — видеть до самых корней и понимать жизнь.

Где, как не в искусстве, сталкиваешься с тем, что пережила, с подобными чувствами, мыслями, вопросами, жизненными загадками и, наоборот, с тем, что не испытала, иногда с тем, что никогда не испытаешь. Всегда при этом волнует вопрос: как можно, как надо, как бывает, почему и зачем и в то же время такие вопросы: как не надо, как не должно, как не может быть? Все это раскрывает искусство.

Человека волнуют разные мысли, человек испытывает и переживает разные чувства. Случается, мы заблуждаемся сами в себе, в своих чувствах. Но случается и так, что только чувствуешь, а дать объяснение своим чувствам не можешь. И объяснение всему происходящему в человеке может дать искусство.

Когда я читаю очень хорошую книгу, я уже не отличаю, не делаю границы между реальностью, тем, чем живу я лично, и тем, что происходит на страницах книги. В это время я живу одной общей жизнью с героями этой книги, переживаю так же, как если бы это происходило и случилось со мной.

Искусства бы не было, если бы через него перед нами не ставили очень серьезные жизненные вопросы, которые мы иногда «обходим стороной» или вовсе не замечаем и не задумываемся о них.

Для меня искусство не имело бы никакого значения, если бы не заставляло грустить, радоваться, смеяться, плакать. А происходит это потому, что в искусстве раскрывается то, что близко человеческой душе».

В сочинении этом хорошо выражено то, о чем писало большинство. Читаю сочинения девятиклассников на тему «Далекое и близкое в литературе классической и современной».

«В моей жизни прочтение Лермонтова, — написано в одной из работ — ступень вверх. Он заставил меня перестрадать вместе с ним все. Я стала жить в Лермонтове, в его системе оценок». «Он заглянул в мой ум, в мою душу, — пишет девятиклассница о Толстом, — как никто, даже я сама, никогда не смогла бы заглянуть. Роман «Война и мир» открывает нам самих себя», «У него, — читаю я о Баратынском в другом сочинении, — я нашла такие строки, что поразилась, как это мог написать человек, живший более века назад, так обо мне, о наших насущных вопросах». «От героев произведений, — размышляет другая ученица, — ждешь гораздо большего, нежели от простого человека: решения каких-то своих проблем, ответов на важные вопросы. Потому-то я и бываю так рада, просто вчитываюсь в каждую строчку; когда вдруг узнаю, что не только я, но и еще кто-то живет и волнуется моими волнениями, когда я чувствую, что образ мыслей героя книги мне очень понятен, потому что я сама так мыслю».

Это — по-разному выраженное, разными примерами подтвержденное — во всех сочинениях. В литературе, не только современной, но и прошлого века, ищут себя и открывают себя. Даже в книгах о вчерашнем дне волнует то, что созвучно дню сегодняшнему. И прежде всего ищут в книге ответы на основные, краеугольные вопросы духовного бытия, нравственного самосознания.

«Конечно, нас волнуют больше те проблемы, которые перекликаются с нашей жизнью. Вопросы, главные вопросы жизни, теперь, как и раньше, так же остро стоят перед нами (только в другой, может быть, форме): цель жизни, место человека в ней, достижение цели, человечность. Эти глобальные проблемы человечества решают многие герои классических произведений».

«Сейчас у меня такой возраст, когда хочется объять все необъятное, хочется понять и узнать все и всех, но почти всегда получается, что скользишь только по поверхности, хватаешь верхушки, а глубины нет. И если мне это удалось хоть в какой-нибудь мере преодолеть, то только благодаря Чехову. Он открыл мне ту глубину, которой мне всегда не хватало. Через его рассказы, через его драматургию смотришь на жизнь и на людей совершенно другими глазами».

«Каждый раз, когда мне было плохо, по-настоящему плохо, когда дисгармония проявлялась не в чьей-то чужой жизни, а в своей личной, когда отрицание не доставляло наслаждения, а было нестерпимо мучительно, когда оно становилось не маской, а сутью, я шла к «Войне и миру» и «Анне Карениной». Только там я находила единое целое, весь мир. Только там я могла обрести столь необходимое мне утверждение гармонии».

«Проблемы счастья, личности и общества, гармонии личности, поиски смысла жизни, проблемы взаимоотношений человека с людьми мучают меня, связывают, ответа на них я не могу найти, лишь новые и новые появляются. И, не видя разрешения проблем, переживая от боли, мук и пытаясь найти ответы, все чаще перечитываю в последнее время Пушкина, Лермонтова, Достоевского, Толстого, Чехова, Бунина».

В речи на III съезде комсомола В. И. Ленин говорил о том, как нелегко, как мучительно входит в жизнь новая нравственность: «Надо, чтобы все работали по одному общему плану на общей земле, на общих фабриках и заводах и по общему распорядку. Легко ли это сделать? Вы видите, что тут нельзя добиться решения так же легко, как прогнать царя, помещиков и капиталистов». «Сразу общего труда не создашь. Этого быть не может Это с неба не сваливается. Это нужно заработать, выстрадать, создать. Это создается в ходе борьбы».

Заработать, выстрадать, создать.

Выстрадать. За несколько месяцев до выступления на III съезде комсомола Ленин употребил слово это в книге «Детская болезнь «левизны» в коммунизме»: «Марксизм, как единственно правильную революционную теорию, Россия поистине выстрадала...»

И тут же Ленин говорил о «беззаветности исканий» передовой мысли России.

Беззаветность исканий. Передовая мысль России (литература в том числе) завещала нам не только найденное, обретенное, открытое. Но прежде всего сам пафос искания, обретения, открытия. На XXV съезде партии говорилось о нравственных исканиях современного советского искусства. Разве не наследуют, не развивают эти нравственные искания ту беззаветность исканий, о которой говорил Ленин?

«Мне кажется, что даже и не через сто лет, а гораздо скорей, — писал пятьдесят лет назад в одном из писем М. Горький, — жизнь будет несравненно трагичней той, коя терзает нас теперь. Она будет трагичней потому, что — как всегда это бывает вслед за катастрофами социальными — люди, уставшие от оскорбительных толчков извне, обязаны и принуждены будут взглянуть в свой внутренний мир, задуматься — еще раз — о цели и смысле бытия. Таковых людей народится неисчислимо более того числа, какое ныне существует на земле... Вообразите, что будет, если десятки и сотни тысяч людей воспылают страстью догадаться не о том, как удобнее жить, а о том — зачем жить»[1].

Пророческие слова! «Не хлебом единым жив человек» — это люди понимали давно. Но чем меньше сил уходит у человека на заботы о хлебе насущном, тем яснее становится истинное значение этих слов — «не хлебом единым». И тем не легче, а сложнее становятся пути нравственных исканий. Особенно в юности.

Молодых часто корят тем, что жить им куда легче, чем старшим, когда они были юные. Но — не могу не согласиться с Владимиром Шубкиным — надо быть здесь очень осторожными с однозначными ответами: «Жизнь нашего довоенного поколения не баловала нас альтернативами. Реальная трагедия жизни открывала для нас единственно возможный путь — на фронт, вместе со всем народом. Поэтому, не преуменьшая степени наших жертв и лишений, не будем в то же время преувеличивать сложности наших решений, их нравственного значения. Решения принимала за нас сама жизнь, история. И, скажем честно, в чем-то нам было легче: на миру и смерть красна...

Молодым людям, вступающим в жизнь сегодня в отутюженных костюмах и ярких галстуках, о которых мы не смели и мечтать, не легче, чем нам. Вряд ли стоит сползать на ту примитивную точку зрения, что материальные, бытовые трудности сложнее духовных... Молодые люди сегодня не детерминированы законами исторической необходимости, они имеют варианты, альтернативы. Они должны опираться при этом на внутренние нравственные критерии... сейчас молодежь острее нуждается в нравственных ориентирах, чем предыдущее поколение»[2].

Выработке этих нравственных критериев, обретению этих нравственных ориентиров способствует художественная литература.

Здесь важно и вот что.

Тысячи неповторимых, своеобразных случаев, ситуаций, коллизий, конфликтов — такова сфера действия морали. Здесь невозможно подходить с единой шаблонной меркой, здесь нет готовых ответов, здесь нравственные задачи нужно решать каждый раз заново. Это вовсе не отрицает значения общих принципов, положений. Но здесь вся суть в переходе от общих принципов, правил, норм к реальным ситуациям, конкретным случаям, единичным явлениям, отдельным фактам.

Между тем, рассуждая на этические темы, старшеклассники часто рассматривают их глобально, как говорится, в мировом масштабе. И очень часто при этом они не умеют применить их к решению индивидуальных, конкретных задач. Вот почему важно, с одной стороны, поддерживать интерес к общеуниверсальным, всечеловеческим проблемам, а с другой — стараться уберечь от бесплотных и бесплодных словопрений, учить сопрягать всеобщее и конкретное, а если говорить об исканиях нравственных — высокие принципы и реальные поступки, моральные нормы и индивидуальные ситуации.

И здесь особо велика роль литературы, как и вообще искусства. В книгах писателей ставятся и решаются коренные вопросы человеческого бытия, исследуются сложнейшие нравственные проблемы, но все это предстает перед юным читателем в живых картинах, конкретных образах, неповторимых ситуациях, реальных конфликтах.

Размышляя над страницами художественных произведений, наши дети думают о книге и ее героях и вместе с тем — о психологии человека вообще, о морали и нравственности, о жизни, о себе.

Вот почему нельзя понять современного старшеклассника, не зная, что думает и что чувствует он, читая художественную литературу. Потому что художественная литература — это часть (и важнейшая!) его духовной жизни, его духовного опыта. Ведь книга нужна человеку, об этом хорошо сказал Чингиз Айтматов, «как основа его духовного самопостижения, духовной ориентации в кругу сложнейших вопросов», ибо сегодня, «как никогда прежде, литература занимает главенствующее место в духовной жизни человека»[3].

«Юноша, обдумывающий житье» над страницами книг, — главный герой этой книжки. Само это обдумывание житья вместе с писателями и их героями — содержание ее. Беззаветность исканий русской классики и современной советской литературы и нравственные искания сегодняшнего старшеклассника — так можно было бы обозначить тему ее.

«Государство, — читаем мы в Конституции СССР, — заботится об охране, преумножении и широком использовании духовных ценностей для нравственного и эстетического воспитания советских людей, повышения их культурного уровня». Об этом — использовании духовных ценностей для нравственного самоопределения юности, ее духовном становлении в процессе приобщения к этим ценностям — и пойдет речь.

Я стремился сделать эту книжку многоголосой: многочисленные высказывания юношей и девушек, здесь приведенные, — не иллюстрация к моим рассуждениям, а необходимая составная часть их. Пожалуй, даже главная их часть.