Би-боп (повести)

Предпр. АССЕНИЗАЦИИ п. з.

Раб. прочистка, откачка.

Требуется м. м. не в/о.

Права г. т. с.

Тел. Собесед.

1.1

В углу комнаты, между окном и батареей, уткнувшись в штору, вот так, со спины, можно подумать, он дуется, плачет, дурачится, корчится от смеха, от боли, но вовсе нет, он играет на альт-саксофоне, раструб прижат к шторе, так приглушается звук.

Еще очень рано, он импровизирует с «Lover man», один и тот же мотив, способный взволновать самых тугих на ухо, ну вот, началось, сосед уже взволновался, стучит в стенку, стук пробуждает импровизатора, он перестает играть; перестать играть — это совсем как проснуться, играть — это тоже как проснуться, а еще как заснуть, ну, короче, он просыпается очень рано, чтобы играть, он играет очень рано утром, потому что рано утром ему играется хорошо, ему очень хорошо играется очень рано утром, а еще очень поздно вечером, ему очень хорошо играется очень поздно вечером, впрочем, очень рано или очень поздно — один и тот же час, и порой — один и тот же настрой.

Он отстегивает саксофон, снимает ремешок, достает из кармана колпачок, надевает его на мундштук, похоже на клобучок, что надевают на голову соколу, и тут задумывается; об этом он, Базиль, — нет, не фамилия, а имя, фамилия у него Премини — задумывается впервые: как связаны саксофонный мундштук и соколиный клюв, и охота, вот-вот, охота, но, собственно, на кого?

Он оборачивается, бросает сакс на кровать — кровать у окна, здесь все у окна, здесь тесно, — саксофон подпрыгивает, он смотрит на него и тут же чувствует, что уже не может его терпеть, такое случается не впервые.

Все очень просто, будь это сокол, нападающий на птиц более слабых, более медленных, более слабых, ибо более медленных, он свернул бы ему шею.

Он хватает его, сворачивает ему шею, отделяет шею от тела, тело от шеи, убирает, кладет тело и шею в чемодан, закрывает и уже сожалеет, что закрыл, с сожалением представляет чеканку, нет, гравировку, хотелось бы снова увидеть, нет-нет, ничего, желтый металл, на дне красный бархат, клавиши из перламутра.

1.2

Он подпрыгивает на ступеньках, словно мячик, который ускакивает, как в детстве, это из-за кроссовок с пузырьками, из-за подошв с пузырьками, пружинящих, с воздухом, воздухом сжатым, он купил их, когда, нет-нет, об этом потом.

Выйдя на улицу — как свежо, как привольно, как будто задумался, словно спросив самого себя: И куда это все его заведет, — он проводит рукой по лицу, по всему лицу, трет щеки, лоб, подбородок, так от усталости потирают себе лицо; приятно чувствовать на лице чью-то руку, даже свою, это правда; когда взрослеешь так, что уже не ребенок, уже никто не погладит тебя по лицу, а жаль, будто, кроме усталости, он хотел стереть что-то еще, может быть свое детское лицо, или хотел напомнить себе, что, всему вопреки, у него есть лицо, вот это, со лбом и щеками, ощущает щетину, говорит себе: Ну а если придется идти на собеседование, и возвращается, чтобы побриться.

1.3

Бреясь. Видит в зеркале чемодан на кровати. Внутри чемодана представляет себе сакс, даже больше, чем представляет, отчетливо видит сакс в закрытом чемодане, да и к чему ему представлять, что чемодан открыт, он и так видит его открытым.

Говорит себе, может, надо уже не играть как он, поправляет себя, говорит себе: Может, надо уже не пытаться сыграть как он, говорит себе: Надо пытаться играть не как он.

И потом, не могу же я всю свою жизнь, повторю, всю свою жизнь, все свое время, скажем, все свое время тратить на то, чтобы… слово он не решается произнести, боится даже подумать и все же подумал, поэтому и не решается произнести, но все же подумал, я все же подумал, говорит он себе.

Так пусть скажет.

И он говорит. Не могу же я все свое время тратить на то, чтобы подражать, хуже того, копировать, даже хуже того, заимствовать, это стыдно, хотя… ну, давай же, давай, скажи честно, что думаешь.

Думаю, говорит он себе, может, лучше копировать великого, ну, такого как Чарли (Паркер), чем пытаться самому стать великим, но не суметь, ну-ну, продолжай, и оставаться малым, то есть? лучше быть двойником великого, чем никем себя самого, то есть? хочу стать или Чарли, или никем, ну вот и порезался.

Кровоточит изрядно. Почему так сильно кровит? Он же не принимает лекарств, разжижающих кровь. Ведь он же не гемофилик? Что это значит, гемофилик? Тот, кто любит кровь так, что дает ей истечь. Нет, это наверняка из-за головы. У него в голове было много крови. Полная голова, налитая кровью, вот-вот, прилив крови, слишком долго дул в сакс, говорит он себе перед зеркалом.

И потом, со шторой, что затыкает раструб, приходится дуть сильнее, но зато придается звучание, как сказать? ладно, не парься, капля стекает с подбородка, падает на футболку, ну вот, теперь надо сменить футболку, надеть ту, что грязная, но без пятен.

Натягивая ее, говорит себе, нет, ничего, ему хочется есть, денег нет, лишь одна монетка, жалкие десять франков, хватит лишь на… а потом посмотрим, да уже посмотрели, мне надо найти, говорит он себе, ему надо найти как… но сначала пожрать, что-нибудь, круассан, сэндвич, нет, на это не хватит, тогда только кофе, а как же газета? да, правда, чуть не забыл про газету. Порез заклеил пластырем.

1.4

Идя мимо церкви, он видит скорбные лица двух святых, нарисованных на фасадной стене, на фронтальной стене, на фронтоне, нет, на фронтисписе? не суть, вернемся к святым, сделай милость. Если это святые или, правильнее, если они святые… Конечно, святые, иначе неясно, с чего, ему неясно, с чего их расписали по обе стороны от дверей, от врат входных. Как бы то ни было, от скорбного вида святых он ухмыляется, про себя смеется, видит себя бородатым, длинноволосым и скорбным.

У него светлые волосы, ежиком, прямо как у Маллигана, он похож на Джерри Маллигана, и он это знает, ему уже говорили, а еще он знает, что у Маллигана теперь длинные волосы и борода, значит, он похож на Маллигана прежних времен, когда Маллиган был молодым, безбородым, в футболке и джинсах.

Вот играл бы я на баритоне, говорит он себе, баритон — это классно, ну, это классно, когда на нем играет Маллиган, но если бы на баритоне играл я, то наверняка пытался бы играть как Маллиган, так вот, чем играть на баритоне, как Маллиган, говорит он себе, лучше продолжать играть на альте, как Чарли (Паркер), поправляет себя, говорит себе, лучше продолжать пытаться играть на альте как Чарли (Паркер), звучать как, фразировать как до тех пор, пока не достанет, до тех пор, пока не захочется, нет, мне никогда не захочется, — почему мне должно захотеться, а? почему мне должно захотеться? — я люблю Чарли, мне хорошо с ним, и я не хочу меняться, мне очень хорошо и такому, каков я есть, впрочем, чтобы научиться играть так же хорошо, как он, это сколько же надо, говорит он себе, шагая по улочке, развеивая перед собой сияние этого утра, — ты так думаешь? — а ведь как красиво, как нежно, как почти тихо, повеситься можно, просто мечта, мечта розовая, местами чуть желтая, временами зеленая цвета надежды.

1.5

Вот был бы он черным, не очень высоким, с брюшком, алкоголиком, наркоманом, насмерть больным, американцем. А он всего-навсего невысокий. Он выходит на площадь имени имперского генерала.

Генерал большущий, худущий, с отсутствующим видом, как и Сесилия. Сесилия — это высокая, весьма элегантная женщина, которую Премини встретил как-то вечером у Фернана, вечером, когда играл в квинтете у Фернана. Фернан — это парень, что держит бар там, на площади, бар под бесстыдным названием «Бёрд». Фернан и сам фанат Паркера (Чарли), но не только, он очень любит еще и Колтрейна.

Премини говорит себе: Я куплю газету, затем пойду выпить кофе к Фернану, если тот уже открылся; тот открылся, жалюзи бара уже подняты.

1.6

У продавца газет, точнее, у продавщицы, ведь это дама, Премини берет газету, дает монету в десять франков, забирает сдачу, но вместо того, чтобы смыться, как это сделал бы кто угодно, он застывает перед дамой, ему хочется с дамой поговорить, хотя дама совсем не любезна, в лавке пахнет чернилами, бумагой, пылью, а впрочем, нет, ему вовсе не хочется поговорить, почему я сказал, что ему хочется поговорить? наверное, потому что мне самому хочется поговорить, нет, ему не хочется поговорить, ему хочется лишь услышать, как звучит голос дамы, ну хотя бы: Спасибо, до свидания, мсье, пусть не так: До свидания, юноша, его бы не покоробило; а тем временем секунды проходят, как минимум три, это долго, когда боишься, дама боится, не решается у него спросить, желает ли он что-то еще, она ждет, когда он уйдет, смотрит на его щеку с пластырем, говорит себе: Парень подрался, уверена, он кому-то поддал, от кого-то в ответ получил, чтобы давать и получать, главное — не упустить, есть ведь любители.

Я порезался, произносит Премини. И отклеивает пластырь. Дама морщится, закрывает глаза. Все-таки глубоко себя распорол. Ничего страшного, говорит он. И вновь приклеивает пластырь. Дама смотрит в окно, наружу, ищет взглядом что-то снаружи. Премини оборачивается, тоже смотрит наружу, туда, куда смотрит дама. От солнца блестят зрачки генерала, торчат бакенбарды, лоснятся кудри.

1.7

Что это с тобой? спрашивает Фернан. Я порезался, отвечает Премини, ожидая, что Фернан спросит: Когда что? Так и случилось. Когда что? спрашивает Фернан, ожидая, что Премини ответит: Когда брился. Так и случилось. Когда брился, отвечает Премини.

У Фернана ливанская рожа, скутер и каждый день трехдневная щетина. Из-за ленты, намотанной вокруг головы, он похож на фри-джазового альтиста. Он немного похож на Орнетта. Хотя совсем не альтист. Альт он обожает, но предпочитает тенор.

Вот и сейчас, как и в любой час, на вертушке, за барной стойкой, рядом с кофемашиной — Сваришь мне кофе? — кружит Колтрейн на старой черной пластинке с оранжевым яблоком, а Премини, усталый, голодный, аж вздрагивает, будто ему пронзает мозг, кожа исходит холодным потом, зябнут корни светлых волос, да, надо сказать, такой звук, такой драйв, это неподражаемо, он уже пробовал — Ну, как там мой кофе, сварил?

Сейчас-сейчас, говорит Фернан. Он говорит это дважды, не дважды «сейчас», а дважды «сейчас-сейчас». Сейчас-сейчас, сейчас-сейчас. Получается ритм, который напоминает Премини начало одной части какого-то квартета центрального периода Бетховена, но какого квартета? Фернан не подскажет, не подскажет и Нассуа.

Нассуа тоже здесь, этакий длинный костяк, вразвалку на барной стойке, бесполезно спрашивать у него, впрочем, спрашивать что? не напоминает ли ему это «трала-ла-ла» что-то? да и что это может ему напомнить?

Нассуа — высокий худой парень со сломанным носом и пластырем на кончиках пальцев. Когда он улыбается, это редко, у него наидобрейшая в мире улыбка, но сейчас — стоит только взглянуть на его ногу, на огромную руку, квадратную голову и глаза, что мигают при слабых долях, — нет, бесполезно спрашивать, отвлекать, чтобы узнать, он слушает ударные и контрабас, особенно контрабас, Нассуа — контрабасист.

А Фернан стучит рожком с фильтром о край мусорного бачка, говоря Премини: Утро у тебя сегодня раннее. Утро всегда раннее, подхватывает Нассуа. Да, да, да, поддерживает Фернан, я-то знаю, о чем говорю, да и Базиль тоже, правда, Базиль?

Премини не слушает, все пытается вспомнить, в каком же квартете он слышал это «сейчас-сейчас», пока не услышал, как о стальную барную стойку блюдечко стукнуло, а затем о блюдечко чашечка тукнула, а затем о край блюдечка ложечка звякнула.

Пойду спать, говорит Нассуа. Пока, произносит Фернан, кладя сахар с другого края блюдца. Пока, Базиль, говорит Нассуа. Премини кивает ему, затем с чашкой кофе и газетой садится в глубине бара.

1.8

Адвокат Вержес как тайный агент Карлоса. ООН призывает усилить контроль над рождаемостью. Элиас Канетти или провинция человека. Кто это, Канетти? Премини подумал было спросить у Фернана, но Фернан. Он немного похож на Орнетта Коулмана. Что-то записывает в блокнот — вероятно, счета, заказы, список покупок.

Французские военные больше ни дня не останутся в Руанде. Ганские голубые каски сменяют французских морпов. Премини поднимает глаза, смотрит на Фернана, зовет его, спрашивает у него: Морпы в армии это кто? Ну, не знаю, говорит Фернан, морские стрелки, морпехи, ну, не знаю, наверное, моряки, какие-то моряки. Вот я, например, говорит Премини. Фернан уже не слушает.

Шри-Ланка. Левые должны объединиться с депутатами меньшинства. Лаос. Скорбное блуждание беженцев мяо. Премини поднимает голову, нет, ничего, ничего он, конечно, не знает. Реклама «Контрекс». Партнер по похудению.

Папа римский намерен приехать в Сараево. Боснийские сербы требуют выкупа у миротворцев СООНО. Польша. Споры вокруг назначения бывшего коммуниста. Франция. Премини хочется есть. Молодой савойский приемыш не смеет попросить у Фернана круассан или что-нибудь еще, кусок хлеба, сэндвич, пусть и без масла. Отправляйте ваши пожертвования. Б. К., П. П., S. O. S. Милосердие, для дополнительной дезинформации, набирайте: 36–15 бутерброд.

Никарагуа. Победа бывшего мятежника. Революция не умерла. Заткнись. Разбита, как и всегда; поругана, как обычно; предана, это наверняка, но не мертва. Ты заткнешься, вконец? Милое дело. Так ты заткнешься? А? Ты заткнешься? (Удары дубинкой по зубам.) Все, заткнулся, можете продолжать, извините.

Параллельная дипломатия Шарля Паскуа. Нелегальный оборот радиоактивных веществ. Спорт. Первая золотая медаль гонщицы в преследовании. Что это такое, гонщица в преследовании? спрашивает Премини. Ты меня достал, отвечает Фернан, если сам не понимаешь, что читаешь, перестань читать, да и вообще, на хрена тебе эта газета?

Премини молчит, он не хочет, чтобы Фернан снова подначивал его, не хочет, чтобы Фернан сказал ему: Ну что, видишь? словно бы говоря: Ты думал, что круче других. Несколько слов об этом. Премини всегда заявлял — в отличие, например, от Нассуа, тот работает по ночам, — что сможет пробиться за счет балов, банкетов, причастий, свадеб, крестин и похорон в духе Нового Орлеана.

Музыка. Смена директора Парижской оперы. Мне плевать на Оперу, произносит Премини, мне плевать на Париж, мне плевать на этого… как его? да, на Канетти. Фернан спрашивает: Что ты сказал? Премини не отвечает и переворачивает страницу.

Театр. Шекспир и Хиросима. Экономика. Эмансипация женщины должна помочь снизить демографический рост. Здесь — всё, стоп, хватит отлынивать, хватит откладывать, надо действовать, он переворачивает, переворачивает, доходит до объявлений о найме, до этого, например, читает и говорит себе: Ну-ну, затем не говорит ничего, закрывает газету, складывает ее, встает и убирает в карман, направляется к выходу. Фернан кричит ему вслед: В воскресенье увидимся в монастыре?

1.9

Эти кроссовки на воздушной подушке, версия рэп-подошвы из ветра, Премини купил у одного типа, потому что тот вызывал жалость, ведь он, Премини, — такой, а тип был другой, наверняка где-то спер, ну, не важно. Площадь сверкает на солнце. Две машины, проезжая одна за другой, подпрыгивают на лежачем полицейском. Ох, что у меня внутри. Премини мутит. От солнца его мутит. Он задирает голову и смотрит на солнце, от которого его так мутит. Ох, моя голова. Держась за голову, он останавливается в тени статуи.

Взгляд генерала затерян вдали, но ведь вся эта даль, как бы задумался о запредельном, о далеких планетах, говоря себе: Ну а потом? неужели нет ничего? ладно, брось, нет, это значит, пустоте нет конца? one more, значит, пустоте нет нигде завершенья? значит, можно все гнать и гнать прямо вперед, а там лишь одна пустота? такое возможно?

Премини выходит из тени. Направляется к длинной ограде у озера. Площадь на самой вершине города, со стороны озера ограничена пустотой. Перед оградой, словно расселись скамейки. Он падает на одну. Под ногами угадывает пустоту, небольшую в сравнении с той, другой, и все ж пустоту, но ничего, он терпит ее, поскольку глаза смотрят вперед. Пока не опустил их, все в порядке. Он глаза и не опускает. Рассматривает пейзаж. Надо сказать, что пейзаж. Ну вот, нас не избавят от общих мест.

В этом месте мы возвышаемся над. Нет, это пейзаж, пред нами, возвышен, безмерная озера гладь, горы, и вправду красиво. Все голубое, розовое, бледно-желтое, мягко-зеленое. Все в дымке, но в дымке столь легкой, что видны слои пелены, ваты, синеющей, бледно желтеющей, кое-где зеленеющей пакли.

Он достает из заднего кармана джинсов газету, разворачивает, открывает на нужной странице, склоняется. Вот юноша, склонившийся над раскрытой газетой, молодой блондин в футболке без рукавов, склонившийся над газетой, вновь читающий объявление, размышляя.

На ту же скамейку, возле него, совсем рядом, усаживается пожилая пара, хотя другие скамейки свободны, ну и ладно, пускай. Он чувствует странный запах, поворачивает голову, смотрит на пару. У пожилой женщины на коленях сверток конической или пирамидальной формы. Она тянет за кончик ленты, развязывает бант, разворачивает сверток. Тот, раскрывшись, оказывается всего лишь обычным большим квадратом синей бумаги. В малом квадрате, только что бывшем основанием пирамиды, находится картонка с загнутыми краями. На картонке два пирожных наполеона, а третье сверху.

Пожилая женщина протягивает одно пожилому мужчине, берет другое, нет, кладет его обратно, понимая, что с пирожным в руке она не сумеет расправить большой бумажный квадрат с третьим наполеоном, лежащим посередине картонки, нет, уже сместившимся к краю и лишившим ее равновесия, хоть картон и твердый; закрепляя его несгибаемость, она кладет на скамейку возле себя, слева, заслоняя его от Премини, двумя руками, кладет развернутый сверток на скамейку, от себя слева, вновь берет наполеон, подносит ко рту, открывает рот, чуть отставляет пирожное, смотрит на кончик, сведя зрачки, закрывает рот и поворачивается к мужчине.

Тот тоже рассматривает свой наполеон, медлит и глядит на женщину. Она еще не начала есть и тоже глядит на мужчину. Они глядят друг на друга. Ну, ешь, предлагает женщина. Ну а ты? отвечает мужчина. Он усмехается и поворачивается к Премини.

Премини смотрит на пирожное, затем бросает взгляд на мужчину, сдерживается, но недолго, затем говорит: Не дадите кусочек? Спохватывается и произносит: Простите, я не хотел этого говорить, забудьте, будто я ничего не сказал, не обращайте внимания на меня, я сейчас уйду, вы сможете есть спокойно, лично я ненавижу, когда смотрят, как я ем, но я на вас даже не смотрел, только просто так повернул голову, я уже уходил, собирался уйти, и, как делают люди, намереваясь встать и уйти, он встает, я не хотел вам мешать.

Дай ему третье пирожное, произносит мужчина. Ну а как же ты? спрашивает женщина. Я, я, ну и пусть, я обойдусь, отвечает мужчина. Ты говоришь так сейчас, а потом, не унимается женщина. Говорю же тебе, дай ему, настаивает мужчина. Нет, нет, возражает Премини, оставьте себе. Да, ладно, все нормально, брось, говорит мужчина, так ты ему дашь?

Женщина смотрит на мужчину, затем на Премини, затем опять на мужчину, затем на Премини, во взгляде женщины мелькает уйма чего, уйма мыслей касательно много чего — относительно жизни, времени, дружбы, гордости и отцовской, и материнской, — все это быстро мелькает во взгляде женщины, затем она отдает красивый наполеон Премини, протягивает ему, передавая у мужчины под носом, мужчина смотрит на передаваемый наполеон, провожает его взглядом, смотрит на руку Премини, тот берет, нет, не берет, он его не возьмет, говорит он себе, нет, все же берет. Спасибо, действительно, большое спасибо, говорит Премини. И открывает рот. В тот же миг слышит голос мужчины.

Ты голоден, замечает мужчина. Да, отвечает Премини, глядя на кончик наполеона. Премини также сводит зрачки, глядя на кончик наполеона. Он открывает рот. В тот же миг вновь раздается голос мужчины.

У тебя нет работы, произносит мужчина. Вы ешьте, ешьте, отвечает Премини, на меня не смотрите, мне так неловко. Ты хотя бы ищешь? спрашивает мужчина. Я уже нашел, говорит Премини, ну если, конечно, получится, но в объявлении. Можно взглянуть? перебивает мужчина. Перестань его донимать, вмешивается женщина, ты разве не видишь, он подыхает с голоду? Ты права, соглашается мужчина. Давай есть.

Пожилая женщина широко раскрывает рот. Пожилой мужчина надкусывает свое пирожное. Премини, сминая половину своего, видит, как другая приподнимается. От выдоха из его ноздрей воспаряет облачко сахарной пудры. Отовсюду выдавливается крем. Вкусно, но до чего же. Ну и пусть. Он уминает пирожное в три счета, облизывает пальцы, вытирает о джинсы, разглядывая пейзаж: цвета изменились, дымки почти уже нет, видны горы.

Ну так что с объявлением? спрашивает его мужчина. Может, получится, отвечает Премини. Он достает газету, открывает на нужной странице, складывает вдвое, вчетверо, передает мужчине, показывая, вот, здесь, посередине. Дай мне очки, говорит мужчина.

Женщина отряхивает платье, смахивает крошки с подола, висящего между ног, Премини видит форму ног, особенно колен, представляет, как выглядит то, что выше, бедра, живот, ему неловко думать об этом, затем вдруг вспоминает о фотографии из журнала, которую видел у Сесилии, фотография голой старой женщины, очень старой — можно сказать, старухи? — блондинки с голубыми глазами, или серыми, или светло-зелеными, черно-белая фотография, очень красивая женщина, наверняка была очень красивой, сказал он себе тогда, и она показалась ему чище, чем какая-нибудь молодая, меньше растительности, почти нет, но не как у молодых, которые все выбривают, и словно светлее, это показалось ему таким искренним, это его взволновало. Ты слышишь? переспросил мужчина, дай мне мои очки.

Женщина открывает сумку, шарит. Ты отдавал мне их? Точно? Ну да, да, поищи там получше, произносит мужчина. Премини хочется поскорее свалить. Ах, вот они, говорит женщина. Передает их мужчине. Ну-ка, посмотрим. Он читает внимательно, не торопясь, поднимает голову, снимает очки.

Ассенизация, ты хотя бы знаешь, что это такое? спрашивает он. Не очень, отвечает Премини. Будешь, малыш, изо дня в день откачивать дерьмо, объясняет мужчина. Тогда его станет меньше, отвечает Премини. Мужчина внимательно смотрит на него. Для ассенизатора как раз и не надо, чтобы его было меньше, надо, чтобы оно было всегда, ну, в общем, подумай. Так оно и будет всегда, отвечает Премини. Верно, вторит мужчина, верно, и ты что, собираешься всю жизнь копаться в дерьме? Как твой брат Анри, встревает женщина. Что Анри? Почему Анри? При чем здесь Анри? Ты уж, пожалуйста, не говори мне об Анри, распаляется мужчина.

Премини хочется плакать. Он говорит: Это ведь так, временно, не буду же я заниматься этим всю жизнь, ведь я музыкант. Да ну? удивляется мужчина. И повторяет свое «да ну» разным тоном. Да ну, да ну. Да ну. Да ну! Да ну…

Ну и? спрашивает он, но вовсе не так, когда про себя: ну и хрен с ним, а вслух: ну а вообще как оно; нет, он спрашивает так, когда хочется больше узнать, короче, мужчина хочет все знать, Премини ему все и рассказывает.

Ах, Бад Пауэлл, Кенни Кларк, Сонни Ститт. А что? А ты что думал? В пятидесятом мне было сорок, а в сороковом тридцать. Смешные все же эти юноши. Они полагают, что, говорит он, глядя на женщину. И удивляются, когда им скажешь. Удивляются, как один юноша, которому однажды сказали, добавляет женщина. Да нет, я просто думал о Сонни Ститте как о точной копии Паркера, вам не понять. Он опять за свое, произносит мужчина. Он думает, я не знаю, кто такой Сонни Ститт, но Паркер играл лучше, это же был Паркер! А я, я-то кто? спрашивает Премини. Что ты сказал? спрашивает мужчина. Нет, ничего, отвечает Премини. Мне пора идти.

И идет, оставляет их там, перед озером.

Славный парень, говорит мужчина, как ты считаешь? Женщина не отвечает, созерцает пейзаж. Затем спрашивает: Ты заметил пластырь у него на щеке?

1.10

Что с вами случилось? спрашивает господин Анкер (господин Анкер — глава Г. К. А., а Г. К. А. — Генеральная компания ассенизации, а ассенизация — это понятно что), глядя на щеку с пластырем.

Премини доехал до П. З., промышленной зоны, взяв скутер Фернана. Перед тем он пришел к Фернану — снова ты? — позвонить. Перед тем как позвонить, попросил большой стакан воды, потому что ему очень хотелось пить после пирожного — Я потом тебе расскажу, сказал он. Затем позвонил. Девушка по телефону ответила, что его смогут принять в девять часов. После звонка ему вновь захотелось пить, но от страха. Он выпил снова большой стакан воды, сдерживая дыхание. И потом никак не мог отдышаться. И ждал, пока сможет перевести дух перед тем, как заговорить. Фернан ждал, пока он его переведет, видя, что он хочет что-то сказать. Переведя дух, он сказал Фернану: Мне нужен твой скутер.

Вы меня слышите? Я спрашиваю, что с вами случилось? спрашивает господин Анкер, думая: Этот малый, похоже, драчлив. Я порезался, отвечает Премини. Когда брился, добавляет он, не дожидаясь, когда у него спросят: Когда что? Это «Когда что?» он угадал на устах господина Анкера, устах на уровне его глаз — господин Анкер очень высок, — но господин Анкер не успел вставить свое «Когда что?», ибо Премини своим «Когда брился» его опередил. Собеседование начинается скверно, думает господин Анкер, этот малый, похоже, строптив.

У вас есть права на вождение грузовика? спрашивает он. В армии получил, отвечает Премини. Думаю, они недействительны, говорит господин Анкер. После армии я пересдал, добавляет Премини. Так сказали бы сразу, говорит господин Анкер. Я не сказал сразу, отвечает Премини, потому что это все меня заколебало.

При слове «заколебало» господин Анкер чуть отпрянул, поморщился. К тому же вы еще и грубы, замечает он. Почему «к тому же»? спрашивает Премини. Не почему, отвечает господин Анкер. Вы уже водили, я имею в виду, профессионально? Немного дальнобойщиком, но недолго, отвечает Премини. Хозяин меня заколебал.

Господин Анкер, вздохнув, обходит письменный стол; обойдя, садится в вертящееся кресло, делает оборот, застывает перед большим окном, что выходит к гаражу, нависает над гаражом, позволяет следить за гаражом, гараж на первом, кабинет на втором.

Премини стоит и ждет. И тоже смотрит в окно, но оттуда, где он стоит, в окне видна только крыша гаража, ему остается смотреть на господина Анкера.

От господина Анкера пахнет одеколоном, его большая ладонь поросла волосками, его ногти тюкают, тукают, стукают, постукивают по стеклянной столешнице, он посвистывает сквозь зубы, тянет все ту же ноту, тсы-тсы-тсы, его живот выступает, когда он сидит; он лыс, в лице что-то трогательное, наверное, обожает детей, если они у него есть или были, а особенно если их нет.

Ладно, говорит он. Я могу взглянуть на права?

Да, отвечает Премини.

Обволакивающим движением, по бедру к ягодице, вот так, словно в поисках кобуры, он тянется правой рукой к правому заднему карману джинсов, вынимает оттуда бумажник, открывает его, медленно достает из прозрачного отделения, обшитого кожей, свои права, небрежно их подает.

Премини, Базиль, читает господин Анкер. Откуда такая фамилия? спрашивает он. От моего отца, отвечает Премини, а если вы спросите, не досталась ли эта фамилия моему отцу от его отца, я отвечу вам: Нет, от его матери, моя бабушка была служанкой в замке под Сен-Жермен, департамент Ивлин, регион парижский, и дала себя обрюхатить отпрыску сеньора, если не самому сеньору, — видите, как гладко я изъясняюсь, ведь я учился, направление гуманитарное, диплом бакалавра, специализация музыка, — который желал загладить, но нет, сказала она, нет; вот такие дела, а теперь я ухожу, вы же совсем ку-ку, и он уходит.

Да куда же он? Куда? Подождите, подождите, окликает его господин Анкер, думая: Нет, определенно, этот малый мне нравится. Вернитесь, зовет он, думая: черт, ну и характер. Вернитесь, да вернитесь же, ну же, вы мне нравитесь, я вас беру. Как это? возвращаясь, спрашивает Премини. Ну да, а что, я принимаю вас на работу, заявляет господин Анкер. Ух ты, ну вы даете, говорит Премини, забавный вы персонаж, и потом, знаете, насчет ругательств, может показаться, будто я такой, но я ведь и сам этого не выношу. Да, я понял, это чтобы меня подколебнуть, вворачивает господин Анкер. Они хохочут. Как в конце телефильма. Все только начинается.

Вами займется Сюзанна, говорит он. Зовет Сюзанну. Сюзанна! Да, господин Анкер? «Да» Сюзанны раздается в тот же момент, когда появляется и сама Сюзанна. Красивая фигуристая брюнетка, глаза блестят. Займитесь господином Премини, произносит господин Анкер. Озадаченные глаза Сюзанны. Его оформлением на работу, уточняет господин Анкер. У-у! Вы здесь? Да, господин Анкер. Затем представите господина Премини Сержу. Вот увидите, это очаровательный юноша, обращается он к Премини, который глаз не отрывает от Сюзанны. Вы меня слушаете? Да, отвечает Премини. Он покажет вам наше хозяйство. Начнете работать с ним. Он возьмет вас в свой грузовик. Будете с ним в команде. Понятно?

1.11

В тот вечер, когда Сесилия и Премини познакомились, был очень классный драйв. Всегда трудно сказать, ну, мне всегда трудно сказать, почему драйв возникает, но если он есть, пусть даже ничего в этом не смыслишь, или особенно когда ничего в этом не смыслишь, то его слышишь, его чувствуешь, его чувствуют и музыканты, они переглядываются, они улыбаются.

Патрик-клавиши, светлые волосенки, взгляд в пустоту, сгорбленный над роялем, Нассуа-контрабас, высокий, худой, кончики пальцев заклеены пластырем, Клод-ударные играет как Элвин (Джонс), хоть ему и говорят, что такая манера не подходит для бопа, но ничего, ничего, пока все трое играют очень хорошо, они и сами удивлены, переглядываются, сдерживаются, чтобы не рассмеяться.

Та-ката, та-ката, ката, ката, та-ката, та-ката, очень быстро, они взяли темп чуть ускоренный, в таком темпе Премини-альту и Жоржу-трубе и придется сбацать тему, тему Паркера, сложную, как и все темы Паркера.

Премини над ней много работал, его беспокоит не тема, а Жорж, тот вернулся из Австралии, хотел там обосноваться, разводить кенгуру, дурацкая история, так ничего и не получилось, с дурацкими историями так всегда, никогда ничего не выходит, разве что у Шекспира, да и то, комедии — просто плачешь, а трагедии — давишься со смеху; во всяком случае, он провел там полгода и все это время не играл, правда, он немного играл после того, как вернулся, но, правда, после того, как вернулся, он уже не такой, каким был, смурной, подавленный, заразился сплином от аборигенов, да и с техникой у него так себе, еще до того, как уехать, он думал только о том, чтобы уехать, ладно, посмотрим, если Жорж облажается, это не страшно, мы ведь у Фернана среди своих, приятелей, завсегдатаев, и играем запросто, по вечерам, время от времени, фортепиано не строит, Патрик невольно играет как Монк, а сегодня вечером он играет так хорошо, Клод и Нассуа тоже; я знаю, что с ними сегодня вечером, бывают такие вечера, всю бы жизнь их слушал, дадим им сыграть еще два пассажа.

Та-ката, та-ката.

Вот. Премини смотрит на Жоржа. Кивает ему. Жорж очень напряжен. У него, как и раньше, длинные волосы и борода. Они вступают.

Без лажи, конечно же, не обошлось, ну, не сразу, первые восемь тактов они шли слаженно, в унисон, восемь следующих вполне себе сносно, Жорж уже немного терялся, а в связующем пассаже с тридцать вторыми, да еще и нашпигованном синкопами, он сдулся, Премини закончил в одиночку и завел первое соло.

Импровизировать после темы Паркера рискованно, но не надо бояться, Паркер и сам не всегда на высоте того, что сочинял, но Премини осмеливается, вступает на цыпочках — паузы, ноты, паузы, ноты, — почти так, как начиналась эта книга, затем все плотнее, энергичнее, вдвое ускоряет темп, драйвно, классно, круто, он это чувствует, он это знает, выдает потрясающе стройное соло — можно нарисовать в пространстве — и уже видит его продолжение.

В следующем пассаже он удерживает этот вдвое ускоренный темп, но нарушает ритм, начинает гулять по гармониям, брать соседние, параллельные, смазанные аккорды, легко расширяя их, искривляя их, ему хочется показать, на что он способен, он играет все сложнее, сложнее, пианисту приходится трудно, почти как Томми Фланагану, который спешил за Колтрейном в «Giant Steps», но Нассуа успевает, да еще и цепляет высокую ноту, как на виолончели, ударник Клод не отстает, попадает точно, все безупречно.

А потом вдруг все рушится на хрен, валится, рассыпается. Премини вырывается, в том смысле, как субъект одним махом вычеркивает себя, чтобы услышали, как он слышит, как он слышит себя. Он забывает о гармонии, темпе, структуре и обо всем остальном. Его сакс рычит по-звериному. Стонет, плачет, лает, ухает, фыркает, воет. Он слышит свой крик. На него отвечает еще более пронзительным криком. Клод еще держится, но остальные не знают, что делать. Такой резкий рывок к свободе пугает их. Они прерываются. Как, впрочем, и Клод. Возможно, лишь Клод один понял, что надо оставить Премини одного. Премини даже не осознает, что играет один. Он продолжает выжимать вопли из сакса. Жорж глядит на него. Лицо Премини искажено яростью. Он топает. Его голова вот-вот взорвется. И сердце. Легкие горят. У него не осталось дыхания. Он успокаивается, постепенно; как одержимый осознает постепенно, что бесполезно орать; как неистовый осознает постепенно, что ничего не поделать, осознает постепенно, что играет один, что он уже долгое время один. Он останавливается. Полная тишина.

Его глаза закрыты. Он не решается их открыть. Но открывает и западает взглядом в глаза женщины — я уже вижу, как кто-то посмеивается, но такое бывает, и вот доказательство, — сидящей за столиком прямо перед ним. Он глядит на нее. Ему кажется, что, если ничего не произойдет, он так и останется подвешенным к взгляду этой женщины. Но что-то вдруг происходит. А происходит то, что люди прерывают тишину. Стряхивая оторопь, медленно начинают хлопать. Раздается свист. Затем выкрики.

Премини оборачивается, смотрит на Патрика, пианист кивает ему, что значит: да, правильно, ты все правильно сделал, я не думал, что ты решишься, но ты решился, и это хорошо. Этого ему достаточно, Премини верит только ему, затем отстегивает сакс, кладет его на рояль и, не раздумывая, направляется к столику.

Женщина видит, как он подходит, она бездвижна, в ее поведении ничего не меняется, она какая-то особенная — это выражение бессмысленно, — она вся в сером, очень элегантная — еще одна бессмыслица, — рядом с ней маленькая, очень маленькая девушка, намного моложе ее, которую явно забавляет то, что происходит между ней и музыкантом, она смотрит на приближающегося Премини, затем снова на сидящую рядом женщину, ей забавно наблюдать, как эти двое смотрят друг на друга, Премини останавливается перед двумя женщинами — полуженщиной и женщиной с половиной — и говорит: Я присяду к вам выпить, он словно оглушен.

Мы как раз собирались вас пригласить, усмехается девушка, я и эта дама, говорит она, эта дама — моя мать, ее зовут Сесилия, а вас? Базиль, произносит Премини. Девушка хохочет. Эта пигалица, которая смеется, как дурочка, — моя дочь, вступает женщина. Вот так она и Премини познакомились, если это можно назвать знакомством.

Принесу себе выпить, говорит он, весь в поту, под пиджаком футболка липнет к коже, в тот вечер он надел пиджак, пиджак великоват, длинные полы ему идут, хотя ладони тонут в рукавах, черный цвет ткани подчеркивает бледность лица, светлый ежик волос, впалые щеки.

Он возвращается с бесплатной выпивкой, Фернан платит по сотне каждому и дает выпивать сколько угодно, считается, что в подпитии лучше играют, он возвращается, он мог бы и не вернуться, но он возвращается, это судьба.

Женщина смотрит, как он садится напротив нее, в ее взгляде есть что-то странное, что не прощает, разбирает по косточкам, оценивает, судит, кажется, видит насквозь, но этого что-то Премини не замечает, он садится, она наблюдает за тем, что он пьет, она наблюдает, как он пьет, она наблюдает за ним не отрываясь, словно он редкий экземпляр, на свободе, прирученный, приученный, приходящий пить к столу от одного только взгляда, Премини это совсем не смущает, он все еще как оглушенный, а то, что он пьет, только усугубляет.

Дочь смотрит на мать, смотрящую на Премини, смотрящего на ее мать, она спрашивает себя, что скажет он, что скажет она, дочь ждет, мать молчит, ей нечего сказать, Премини тоже, им нечего сказать друг другу, у них нет желания говорить, у них есть желание только смотреть друг на друга по причинам диаметрально противоположным, но молча, и это может длиться, может тянуться, пока непрерывно молчание, молчание можно превратно понять, молчанием можно отделаться, можно им насладиться; когда он открыл глаза, его взгляд встретил ее, его взгляд упал на нее, хотя мог упасть на другую, но упал на нее; она не отрываясь смотрела, когда он играл, назовем это игрой, он играл, а теперь не играет, ей трудно принять, что он мог играть, как играл, а теперь не играет, Премини тоже трудно это принять, а значит, даже молчание справляется плохо, справляется хуже, поскольку оно столь болтливо, что вызывает желание заговорить, пусть ради того лишь, чтобы его опровергнуть — его опровергнуть? — она наблюдает, как он уже не играет, а Премини осознает, что он уже не играет, и чувствует на себе ее взгляд, и все это длилось, пока Премини не услышал, как задрожала тарелка Клода.

1.12

В тот вечер, когда Премини, листая журнал, увидел ту фотографию у Сесилии, фотографию ню очень старой женщины, которая его так взволновала, в специальном номере ежемесячного журнала по искусству, посвященном фотографии и, в частности, ню, даже если фотография — это совсем не искусство, а ню только повод, чтобы себя им не утруждать, он пришел с коробкой пластинок Бетховена под мышкой.

Он завернул ее в оберточную бумагу, обвязал лентой, завязал бантиком, что не помешало Сесилии дергать за нее яростно, нервно, как это всегда бывает, когда спешишь узнать, или боишься расстроиться, или когда смущен, ведь подарки смущают, что за идея мне сделать подарок, говорила она, вы приводите меня в замешательство, пока Премини не сказал ей: Бантик там, с другой стороны.

Она то и дело его благодарила, не менее получаса, до аперитива, во время аперитива, после аперитива, она благодарила его так настойчиво, что Премини спросил себя: А вдруг не стоило приносить ей Бетховена? и сказал себе: Может, это ее смущает, — потом она его оставила, чтобы заняться ужином, он взял первый попавшийся на глаза журнал.

Затем пришла пигалица дочь.

Премини не ожидал увидеть ее.

Премини надеялся побыть с Сесилией наедине.

Но дочь пришла, и с этого момента она и мать не переставали добрую часть вечера, точнее, почти весь вечер, да что уж там, весь вечер — пусть с перерывами на то, чтобы поставить квартет Людвига ван — какое удовольствие, если конечно вы не предпочитаете джаз, — ему даже стало обидно, или вытащить из духовки блюдо, Премини остался на ужин, дочь тоже.

Спорить по поводу авиабилета, дочь Сесилии вернулась из Греции, с одного острова, посмотрите, она мне прислала открытку, сказала Сесилия, террасы, совершенно белые стены домов, синие крыши, но такие синие; какая же синева, красиво, произнес Премини, но Сесилия и дочь уже снова заспорили.

По поводу авиабилета, который дочь якобы оплатила дважды, агентство не переслало билет, по крайней мере, так получалось, или послало, но билет затерялся, билет ждали до самого вылета, его так и нет, тогда я купила другой, сказала дочь, мне пришлось, я ничего не могла доказать; допустим, перебила ее мать, но все же ты должна была, да я только приехала, перебила ее дочь, дай мне перевести дух.

После ужина пигалица ушла, Премини тоже. А Премини-то думал. И зря. Премини говорил себе, что Сесилия предложит остаться. Ан нет. С Бетховеном или без. Дочь вас проводит, сказала она.

Уходя, выходя, расставаясь, от Сесилии ни слова, ни взгляда. Не забудь зайти в агентство, изрекла она. Потребуй встречи с директором, слышишь? С директором. Хочешь, я пойду с тобой? Только не это, буркнула дочь. Вы где живете? Премини ей сказал где.

В машине. Кабриолет. Старый «Триумф-3». Синий, с поднятым верхом, Премини зябнет. Пигалица тут же включает радио, ищет волну, попадает на Монка. Ах, черт, это же Монк, говорит Премини. Вы слышите? Это Монк. Молчание. Он слушает. Сначала я не любил его, произносит он. Молчание. Он слушает, а затем. Однажды я видел его на концерте в Париже. Он смолкает, слушает, глядя, как проносится улица ночью, вспоминает ночной Париж, около полуночи, вспоминает Монка, затем. Делает звук громче — вы позволите? — молчит, а потом. Мы целый час просидели в зале, всё ждали его. Он пришел в стельку пьяный. Фуражка в клетку, очки «Рэй-Бен». Он не держался на табурете. Забывал о клавишах, цеплялся за рояль. Играть он не мог. Я видел его со спины, а рояль качался. Я уперся взглядом в спину ему, хотел его поддержать, не позволить упасть, и мне, смотрящему в спину ему, казалось, рояль качается. Чтобы дойти до такого, чтобы дойти до такого состояния, ему довелось хлебнуть лиха. Я сказал, он не мог играть, но он все же играл, потому что это были его темы, ему не надо было их вспоминать, они выходили сами, независимо от него, вне его, но в интерпретации необычной, пьяной. И все держалось на Чарли Роузе. Хороший тенор, Чарли Роуз. Пигалице плевать на Роуза. Вы любовник моей матери? спрашивает она. Нет, отвечает Премини. Друг? Нет, отвечает Премини. Тогда кто? Никто, отвечает Премини, это здесь. Здесь? Да, здесь.

Я зайду к вам на минутку, говорит дочь Сесилии. Мне хочется посмотреть, как там у вас. Премини хочется ответить ей: Как и раньше, как во время, как после, как вместе с, как без. Ладно, говорит он, но предупреждаю вас, что.

У Премини. А вот и прославленный сакс, восклицает дочь Сесилии, хватая альт, что раскинулся на кровати. О, тяжелый. Она ищет, куда поставить пальцы. Вот так, говорит Премини. Она дует. Он смотрит на ее большие губы. Она взяла губами мундштук саксофона, как член. Кстати, за его собственный она возьмется сразу же после. Но если эта сцена вас смущает, можно ее и убрать. Хорошо, я ее уберу. Однако она все же была. И продолжалась следующим образом.

У нее короткое платьице, без рукавов, с молнией на спине, то есть было сначала. Потом уже нет, когда легла на кровать, задрав высоко сведенные ноги. Премини взирает. В этом ракурсе как половинка персика. Но кровать слишком низкая. Он опускается на колени. Но все еще высоко. Нет, слушайте, нет, не так, так не пойдет, говорит он, так не получится, устройтесь как-нибудь по-другому или валите, ведь я ничего у вас не просил, все, с меня хватит, давайте валите.

Ой, какой же он злюка, наш маленький Базилёк, протянула пигалица, привстав. Затем, поменяв интонацию: Вот ведь дурень. Затем еще раз, поменяв интонацию: Не знаю, что моя мать в вас нашла, я нахожу вас придурковатым. Одеваясь, она рассматривает его, как бы проверяя свое утверждение. Хотя не похоже, думает она, выгибаясь, ей трудно застегнуть молнию.

Чем рассматривать, лучше бы помогли, произносит она. Премини застегивает свою, потом принимается за ее. Пигалица действительно очень мала. Ее волосы под его подбородком, пахнет приятно, подстрижены ровно, обрезаны высоко на затылке, взбиты в шар, как набалдашник, как какой-то баллон, затем челкой падают на ресницы, что ей мешает, она головой мотает, дергается точно девочка с тиком, раздражительная, гиперчувствительная, возбудимая, чересчур возбудимая, так и хочется прижать к себе эту голову, чтобы успокоить, поддержать, хочется поцеловать ее и даже хочется, чтобы она расплакалась и можно было бы слизнуть соль ее слез, а сейчас она егозит, пока Премини усердствует. Вот, говорит он, дело сделано, и разразилась буря, та, другая, настоящая, в небе, и слышно, как первые капли стучат о капоты кабриолетов.

Она расстегнута, говорит пигалица. Нет, застегнута, говорит Премини, уверяю вас. Вот, говорит он. Берет ее руку, выворачивая, заводит за спину, прикладывает ладонь. Чувствуете? спрашивает он, затем прижимает руку, поскольку она не отвечает. Вы мне делаете больно, произносит она. Высвобождается, поворачивается и с высоты своей миниатюрности бросает ему: Я говорю о крыше машины, да и машина-то не моя. Она усмехается. Это машина Филиппа, сообщает она. Вы знаете Филиппа? Нет, говорит Премини. Вы не знаете Филиппа? Нет, говорит Премини. Хотите, расскажу прикольную историю о Филиппе и его машине? Расскажете потом, говорит Премини. Итак, она не рассказывает ему, как однажды Филипп, остановившись на красный свет рядом с грузовиком, а довольствуется тем, что вспоминает об этом, улыбаясь. Премини выглядывает в окно.

Сиденья залиты водой. Премини, стоя на тротуаре, под дождем, натягивает откидной верх, удерживая его по краям. Пигалица, сидя внутри, его пристегивает. Забавно их представлять разделенными какой-то вульгарной резинкой, к тому же дырявой, у заднего окна, крест-накрест заклеенного под дождем. Вот, дело сделано. Премини наклоняется, просовывает голову внутрь машины. Сидеть вам, наверное, зябко, говорит он. Она резко включает сцепление. Премини едва успевает отпрянуть. Смотрит на нее, ухмыляясь. Задние колеса буксуют, зад синего «Триумфа-3» вихляет, включите фары, кричит ей Премини, красные фары включаются, словно она услышала, дождь усиливается, белая молния освещает всю улицу. За ней гремит гром.

1.13

Тот же вечер. Прогулка на кораблике? Она все повторяла: Прогулка на кораблике, прогулка на кораблике? Вы сказали: Прогулка на кораблике? Да, я сказал: Прогулка на кораблике, а вы не любите прогулки на кораблике?

Нет, ответила Сесилия. Ах вот как, произнес Премини, я думал доставить вам удовольствие, ну, представлял себе, я не знаю, ну, представлял себе, что вам будет приятно, ну, ладно, значит, ошибся, вообще-то, ну, короче, я стою здесь, как идиот, под дождем.

Он стоял там, как идиот, под дождем, в телефонной будке, возле дома. Он только что сплавил дочь. И тут же подумал о матери. Возможно, он прогнал дочь, потому что слишком много думал о матери. И вот бежит под дождем до телефонной будки, оттуда звонит Сесилии, и все такое, здесь угадать нетрудно, после Бетховена, что бы ей предложить? Нет, до чего ж он смешон.

У вас тоже буря? спрашивает он. Я спрашиваю потому, что она может быть здесь, у меня, но не у вас. Кстати, меня бы это не удивило. У вас никогда не бывает бури, это было бы слишком красиво. Что вы сказали? спохватывается Сесилия.

Она устроилась на кровати с Вилли Шекспиром, «Виндзорские насмешницы», весьма забавно, потом почитает «Как вам это понравится», подоткнув подушку под спину, спокойно, у лампы, прильнувшей к радиобудильнику, настроенному на «Франс Мюзик», в джазовый час, почему бы и нет? Она подумает о нем, немного, чуть-чуть, лишь чтобы осознать, что она думает о нем, а он думает о ней, это ведь совершенно безвредно, так чувствуешь себя не такой одинокой, затем вновь погрузится в «Как вам это понравится» и неминуемо натолкнется на знаменитую реплику, говоря себе: Хм, я и забыла, что это отсюда. Я спрашиваю: У вас тоже буря?

Да-да, здесь тоже, отвечает Сесилия, бушует, вы слышите? Да-да, слышу, говорит Премини, но слышу скорее, что бушует здесь, как я, по-вашему, могу слышать, что бушует у вас там? Хотя да, может бушевать и у вас, но не в то же самое время, молния у меня, гром у вас. Что? спрашивает Сесилия.

Ладно, значит, вы не хотите приехать, говорит Премини, вам явно это не доставляет удовольствия. Да нет же, это доставляет мне удовольствие, мой милый Базиль, отвечает Сесилия. Ах вот как, значит, приедете? Нет, я хочу лишь сказать, мне доставляет удовольствие то, что вы мне предлагаете это, отвечает Сесилия.

Это все начинает Премини доставать. Это доставляет ей удовольствие или не доставляет удовольствия. Если ей приятно, что я предлагаю, то ей должно быть приятно и принять мое предложение. Иначе какая-то фигня получается. Вот ведь манера. Скорее она не хочет светиться. Ее смущает, что могут подумать. Ну и пусть.

Вы хотя бы уже плавали? спрашивает он. Нет, отвечает Сесилия. Хотя да, но очень давно, мне было сколько? семнадцать, подруга постарше подбила ее провести запоздалые каникулы, в начале октября, с каким-то франко-английским клубом путешествий, судно отходит от пристани, гавань отдаляется, город, земля, одиночество в море, белый след, под ней глубина, вода, вся эта вода, повсюду, она испытывает огромное облегчение, когда встречается другое судно; к счастью, суда плывут не так быстро, и вы успеваете посмотреть, как проплываете мимо, безмолвно крикнуть: Эй, понадеяться на спасение душ и даже поймать себя на мысли, что подаете знаки, не пошевелив при этом даже мизинцем, который даже не вздрогнул, гостиница была почти пустой, абсолютное одиночество на пляже, ветер с песком, желание всунуть в себя два пальца и выть, вечера на террасе, единственный англичанин, который ей нравился, надирался пастисом «Казанис», вдрызг пьяный танцевал в одиночку, к перилам спиной, в итоге все же свалился, на следующий день уплывали обратно, ночью, приличных кушеток не было вовсе, только пластмасса, я заснула, прижавшись щекой, а проснувшись, обнаружила, что половина лица вся в прыщах, кстати, в субботу утром, невероятно, надо вызвать кого-то почистить ковер, он вроде бы чистый, но как-то я отодвинула кресло, и когда увидела цвет, я имею в виду, изначальный цвет ковра, я сказала себе, это просто невероятно, неужели у меня такая грязь, алло?

Сейчас отключится, говорит Премини, у меня больше нет монет. Ладно, давайте. Пристань, в одиннадцать. Вы слышите? Я буду вас ждать. Придете или же нет, как хотите, мне плевать. Нет, не в воскресенье. В воскресенье я в монастыре.

1.14

Ту-у-у-ту-у-у, гудит туманный горн теплохода. Тумана нет, ясно, солнечно, жарко. Одиннадцать часов утра. Лопасти теплохода бьют по воде, как лапы собаки, большой собаки, сорок метров в длину, два мотора в пятьсот лошадиных сил, остальное вывешено на ограде у входа на дебаркадер, название, год постройки, количество пассажиров — в общем, все.

Ту-у-ут, врет теплоход, еще приближаясь, весь белый, нет, труба коричневая, чуть скошена, градусов десять, над кормой реет красный флаг, нет, не пугайтесь, с белым крестом, трогательный, напоминает не помню какой австрийско-немецкий роман, где рассказывается о любви и туберкулезе, побочно о мире, прогнившем до мозга костей, рассмотрим-ка лучше теплоход, что прибывает к нам из-за деревьев.

Он приближается медленно.

Низкое глухое гуденье, как на иллюстрациях Дюфи.

Разноцветная кучка людей сидит на носу, на открытом воздухе, на солнце.

Наверху, на уровне верхней палубы, где щеголяют пассажиры первого класса, капитан, расфуфыренный словно англичанин в летнем костюме, осуществляет маневр тютелька в тютельку.

Длинное белое судно, как на картинке, подбирается к малой пристани, так, чтобы встать у трапа, чуть промахивается, еще попытка, задний ход, полегче, — вода, противясь, противореча, бурлит, — и вот, скрипя, уже подбирается, пристает к дебаркадеру.

Этот тип управляет своей махиной, надо видеть, лучше, чем я своим грузовиком, думает Премини, и сравнение его раздражает. Он подумал — грузовиком, а не музыкой. Он предпочел бы думать, сравнивая джаз и навигацию. Например, я хотел бы играть на саксе так же хорошо, как этот тип ведет свою посудину. Это правильно. С тех пор как он устроился работать, у него появилось ощущение, что он забывает джаз. Хотя это ведь всего лишь ощущение. Хотя оно ощутимо вовсе не всего лишь, и от таких ощущений в голову быстро лезут поганые мысли, и вот оно, доказательство: мысленно сравнил с грузовиком. Конечно, он может уверять себя, что поступает так ради куска хлеба, но мысль о запахе возвращается. Каждый вечер он отмывается как ненормальный, намывается как невротик, перемывается почем зря. Он спрашивает себя, чувствует ли Сесилия этот запах дерьма от него, даже в метре от, а чаще всего в двух.

Когда он приближается, она отдаляется, так уж лучше быть в метре от, это всяк лучше, чем вдали от, впрочем, не так уж это и далеко, только кажется, что далеко, а на самом деле совсем и не далеко, даже довольно близко, в добром метре от, дальше она не отходит, это даже хорошо — быть далеко и в то же время недалеко.

В сером, как обычно, вся в сером, застегнута до подбородка. Премини предпочитает платьица в цветочек с декольте, зияющим, когда девушки наклоняются. Но Сесилия — нет. Для женщины она очень высокая, очень чинная, очень элегантная, очень всё-всё, совсем не сексуальная, правда с безумным очарованием, которое идет от чего-то, чего, Премини так и не понял. Он спрашивает себя, почему она с ним. Он ниже нее. Всегда так далек от.

Как-то вечером он осмелился положить свою руку на, или, точнее, притронулся к ее левой руке. И что? Ах, да ну его на фиг. Нет уж, нет, ты скажи нам, что произошло. Ничего. Она отдернулась, как трепетный зверь, пружина, клубок нервов, кошка, которая наступает на большую осу и высоко отпрыгивает. Что дальше? Ничего, он оставил ее, ушел, у него была встреча в баре Фернана. С кем? С ударником, которого он знал по имени, понаслышке, он знал, что тот играл в знаменитом, даже очень знаменитом оркестре, встреча была важной, Фернан все устроил, поговорил с ударником, наверное, сказал ему много хорошего о Премини, потому что ударник, едва Базиль пришел, сразу, запросто, не послушав его, предложил поехать с ними в турне на шесть месяцев в Африку, это не Америка, это лучше Америки, но Премини. Что, Премини? Кто знает, что произошло. Я знаю, что произошло. Все очень просто. Просто глупо. Очень глупо. Хоть пощечин себе надавай. В его голове засела Сесилия, в правой руке он держал левую руку Сесилии, он сказал: Нет, сожалею, у меня жена, я не могу ее оставить. Да ты что, опешил Фернан. Фернан уставился на него, как он сам сейчас смотрит на Сесилию.

Ее глаза закрыты, голова чуть наклонена, откинута, она впитывает солнечное тепло, слегка прислонясь к перилам дебаркадера. Премини хочет приблизиться. Нет, бесполезно. Он все же приближается, ненамного, видит, что Сесилия вовсе не прислонялась, ее спина не касается перил, и глаза ее не закрыты. Прищурив веки, она смотрит на то, как люди сходят на берег.

Вот и наша очередь, говорит Премини. Вам не страшно? Они обращаются друг к другу на «вы», это прекрасно. Пока они будут обращаться друг к другу на «вы». Нет, отвечает Сесилия, а вам? Ну и ну, она улыбается. Немного, говорит Премини, воображая кораблекрушение, спасение, он плывет к ней, хватает ее под мышки, невольно трогает груди, как Джеймс Стюарт трогает груди Ким Новак в «Головокружении». Да, знаю, я зауряден. С чего вы взяли? спрашивает Сесилия. Ни с чего, отвечает Премини, ни с чего. Пошли? Они идут на посадку.

Он сторонится, это нетрудно. Она идет по сходням впереди него. Он следует за ней метрах в двух. Слишком близко, чтобы хорошо рассмотреть. Ему хотелось бы отойти назад, остановиться и наблюдать, как она удаляется, созерцать ее элегантность. Он медлит, одной ногой ступив на сходни, останавливается, отступает. Служащий Г. Н. К. глядит на него, Сесилия оборачивается, будто ищет запах дерьма, что несет ее кавалер, с которым она носится, — а почему? и что она в нем нашла, не считая саксофона, что болтается на животе, его голову, забитую музыкой, что идет из нутра, поднимается в голову и выходит через нутро и так далее по кругу? Вы идете? спрашивает она.

Да-да, отвечает Премини, и, отвечая свое «да-да», он попадает снова на звуковую дорожку «да-да», которая в тот день напомнила ему начало одной части одного из квартетов в посвящение Разумовскому. У него это был единственный комплект пластинок классической музыки. Он купил его подержанным из любопытства, а особенно из-за привлекательной цены. Послушал. Открыл спокойную красоту, на первый взгляд спокойную, это его потрясло, так потрясло, что он чуть не забросил любимый би-боп. Даже слушать их боялся, эти пластинки. Убрал подальше от глаз, ну это нетрудно, у него ведь так тесно, коробка большая, четыре пластинки, нет, три, ну, не важно, все равно на виду, она у него всегда на виду, он мог бы спрятать ее под кровать, но в итоге сказал себе: Подарю Сесилии.

Они все еще у вас? спрашивает он, прерываясь, протягивая билеты служащему Генеральной навигационной компании. Служащий в форме, пузатый, с физиономией, обгоревшей на солнце. Компостирует билеты, объявляя: На Лозанну, пересадка в Ивуаре, отправление в полдень. Вот, завершает он, поднимая глаза на Премини, глядя на светлый ежик бледного парня. Спасибо, говорит Премини, забирая билеты и проходя в тень внутри теплохода. У лестницы, что ведет к туалету, его ждет Сесилия.

В двух метрах от нее он останавливается и спрашивает: Пластинки Бетховена, которые я вам подарил, все еще у вас? Конечно, отвечает Сесилия с недоуменным видом, мол, что за вопрос. Вот уж правда, глупый вопрос, думает Премини, почему бы им не быть все еще у нее, даже если подарки обязывают, обременяют, да так, что порой желаешь избавиться от них, ей было бы лучше отказаться, она отказывалась, это я настоял, вы знаете, спрашивает он, что я чуть не бросил джаз из-за того, что слушал эту музыку?

Вы поступили бы неправильно, говорит Сесилия, это как если бы писатель, говорит Сесилия, прочтя какой-нибудь шедевр, говорит Сесилия, бросил бы писать, говорит Сесилия, он ведь может писать только свое, говорит Сесилия, и только он может написать то, что ему суждено написать, говорит Сесилия, и надо еще, чтобы у него было что написать, говорит Сесилия. Если это в мой адрес. Он, Премини, не видит связи, ему нечего сыграть, он ничего не сочиняет, он копирует, имитирует, наизусть воспроизводит Чарли. Все, что он знает, это то, что от игры на альте, нет, только во время игры ему хорошо, а как только он останавливается, ему становится хуже, и так было всегда.

Дети резвятся на палубе, целый лагерь, вожатые, трое-четверо парней, пытаются их обуздать. Один плакса остановился у ног Сесилии. Она кладет ему руку на макушку. Что с тобой? спрашивает она. Малыш смотрит на нее. Премини ревнует, видя взгляд ребенка, видя взгляд Сесилии. У того очки с толстенными линзами, из-за них глаза кажутся большими, как бильярдные шары. Я потерял ветровку, говорит малыш. И шмыгает носом. Там, говорит Премини. Сесилия оборачивается. На скамье одиноко лежит поясная сумочка. Вон, видишь, она там, говорит она. Где? спрашивает малыш. На скамейке, отвечает Сесилия. Малыш идет за своей ветровкой. На обратном пути останавливается. Спасибо, мадам, благодарит он. Сесилия берет его лицо в свои большие ладони, наклоняется и целует, малыш краснеет, а потом, как это водится по обыкновению, убегает.

Как подумаю, что меня вы никогда не хотели поцеловать, говорит Премини. Ах, оставьте, говорит Сесилия.

1.15

Серж, это вы приняли вызов от шале «Лё Савояр»? Мсье говорит, что звонил уже три раза. Это не Серж, это Робер, отвечает Робер.

Ах, вот как, значит, это вы, мой милый Робер, говорит Сюзанна, я не узнала ваш голос, думала, это Серж, хотя у вас разные голоса, у вас что, насморк? Нет, отвечает Робер. Тем лучше, тем лучше, говорит Сюзанна. Скажите-ка мне, мой милый Робер, это вы приняли вызов от шале «Лё Савояр»? У меня на проводе мсье, который говорит, что звонил уже три раза. Нет, отвечает Робер, это не я, это, наверное, Серж. А Серж на месте? спрашивает Сюзанна. Подождите, сейчас посмотрю, отвечает Робер. Нет, его грузовика не видать. А самого Сержа? Тоже не видно, отвечает Робер. Подождите, подождите, говорит он. Нет, это Базиль. Спросите у Базиля, просит Сюзанна.

Сюзанна слышит, как Робер кричит: Базиль! Его крик раздается в утренней тиши ангара. Из глубин телефонной мембраны она слышит даже слабый звук текущей воды, как если бы шел дождь, но текущая вода это еще не дождь. Хотя мог бы идти и дождь. Ворота гаража широко раскрыты. Сюзанна могла бы вполне услышать шум дождя, усиленный пустотой гаража. Но это не так. Сегодня утром дождь не идет. Если не идет дождь, то, значит, ясно. Но необязательно. Дождь может и не идти, однако и ясно не будет. Даже без дождя иногда бывает пасмурно. Но сегодня не так. Сегодня утром ясно. В окно своего кабинета Сюзанна смотрит на далекие горы с неопределенностью во взгляде, присущей лишь ей одной, когда она просит подождать.

Не вешайте трубку, просит она.

Я не вешаю, отвечает мужчина.

Следуют Времена года или, точнее, нет, время одно и то же, месяц август.

Базиль! кричит Робер.

Готов поспорить, он снова в своих наушниках, говорит себе Робер, идя через гараж, и действительно. Вот и он, я был готов поспорить, говорит себе Робер. Идя через гараж. Гараж не такой уж и широкий, но Робер шагает медленно — словно ленивый зверь, который, думается мне, свое имя носит от лени, — застывая на каждом шагу, пока его не окликнут соответствующим прозвищем. Так я и думал, говорит себе Робер, приближаясь к Базилю сзади.

Спина Базиля подергивается, дергаются руки Базиля, ладони Базиля, дергается и струя воды.

Дерганья водяной струи происходят из-за порций патоки, которую себе заливает в уши Премини. Кстати, у него абсолютный слух. Патока — это все то, что Чарли Паркер записал со струнным оркестром, все такое липучее, клейкое, растекается, бедный Чарли, какая скука.

Возможно, возможно.

Но, включая воду, Премини говорит себе: Я предпочел бы играть слащавую размазню, как Чарли, поправляет себя, говорит себе: Я предпочел бы пытаться играть слащавую размазню, как Чарли, чем драить этот дерьмовый насос.

Наверняка, наверняка.

Только вот, чтобы записываться на студии, нужно читать по нотам, а Премини не очень хороший читатель. Он никогда не учился читать по нотам. Он, конечно, не находил свой саксофон в мусорном баке, как Стэн Гетц, но читает, как если бы. Он запускает струю. Что до гармонии, мы это видели, он способен все сделать по слуху. А по нотам нет, никогда. Он запускает струю. Как заявляет господин Анкер, пусть мы выкачиваем грязь, гниль, ил, содержимое выгребных ям, но должны быть опрятными. Наши клиенты, говорит он, терпят нас, лишь когда мы чисты. Скажу еще лучше, думает он, еще лучше: В глазах наших клиентов наша чистота — это залог, что я говорю, залог? Да, действительно, почему он сказал «залог»? Все это зря, сказал бы он просто: Я хочу, я требую, чтобы ваши грузовики были безупречны. Грузовик Премини почти таков.

Робер хлопает его по плечу, Премини испуганно оборачивается, Робер едва успевает увернуться; осторожней, черт, говорит он. Премини ничего не слышит, видит гневные зрачки Робера, распрямляется, мощная струя бьет вверх, дождем ниспадает посреди пустого тихого гаража, красиво, как на Женевском озере, капли блестят на солнце.

Выключи, говорит Робер. Что? спрашивает Премини, выключая левой рукой звук плеера, а правой направляя струю на крыло светло-зеленого грузовика, чистого, ну, почти, вот эти следы не сходят, придется смывать вручную.

Выруби, говорит Робер.

Да-да, говорит Премини. Выключает воду. Что? спрашивает он, что такое? Это ты принимал вызов на виллу «Лё Савояр»? спрашивает Робер. Какой-то тип якобы звонил уже три раза. Нет, отвечает Премини, не я, но я могу туда съездить. Вопрос не в этом, говорит Робер, я тоже могу туда съездить. Такой лодырь, как ты, это вряд ли, отвечает Премини. Что ты сказал? спрашивает Робер, который все очень хорошо расслышал. Я сказал, такой лодырь, как ты, это вряд ли, отвечает Премини. Что ты сказал? еще раз спрашивает Робер, который уже не может оправдаться, что плохо расслышал. Не будут же они драться. Не будем же мы из-за этого драться, говорит Премини. Нет, говорит Робер, ну так что, съездишь ты? Да, говорит Премини, но не раньше двух, у меня утром встречи, закончу и съезжу.

Алло, Сюзанна? выпаливает Робер. Он запыхался, бежал, прыгая то вправо, то влево, чтобы не угодить в лужицы, лужи и целое озерцо, к телефону. Да? отзывается Сюзанна. Базиль съездит, сообщает Робер, заметьте, мог бы поехать и я, но Базиль заявил, что поедет он и будет там после обеда.

Алло, переключается Сюзанна, вы еще здесь? В сторону: Наверное, бросил трубку, хотя нет, не слышно гудков. Алло?

Да, алло, говорит мужчина. Извините меня, я только.

Ну, вот все и уладилось, говорит Сюзанна.

Хорошо, говорит мужчина. И что?

К вам приедут около двух часов, говорит Сюзанна. Напомните адрес.

НАПРОТИВ ОЗЕРА ЛЕМАН

Роскошная савойская вилла.

Оч. большая гостиная, камин.

Кухня полн. оборуд, посуд/м., стир/м., ТВ.

4 сп, 2 ван, 2 душ.

Уч-к 3 га.

Свободна в августе.

Тел.

2.1

Ворота открыты, Поль поворачивает с дороги на съезд, проезжает ворота, поднимается чуть по аллее, останавливается позади и слева от другой машины, совершенно нового бежевого «Ситроена ZX», багажник открыт, под крышкой склоненный мужчина, который даже не обернулся.

Поль выходит из машины, весь в поту, так устал, что даже не думает рассматривать этот большой дом, он снимает очки, отцепляет от них солнцезащитные стекла, кладет их в карман синей рубашки поло, серо-бежевые штаны прилипли к ягодицам, вновь надевает очки, смотрит на мужчину, согнувшегося под крышкой багажника «ZX», подходит к нему, обращается.

Я господин Сен-Сабен, говорит Поль, а вот моя. Жанна, его жена отошла, заинтересовалась парком. Мы немного запоздали, продолжает Поль, вы, наверное, господин Тарти? Мужчина выбирается из-под крышки багажника «ZX». У него какие-то особенные очки, что делают его черные глаза огромными, изумленными, а в руке большой разводной гаечный ключ.

Поль медлит, протягивает руку мужчине. Мужчина не пожимает руку Полю, обходит «ZX», открывает дверцу, давит на гудок, поднимает голову. На балконе появляется женщина. Жанна, слыша гудок, оборачивается и видит женщину, появившуюся на балконе. Я ее представляла себе не такой, говорит она себе.

Женщина держит в правой руке моющее средство «Сиф», в левой губку «Спонтекс» с красной абразивной стороной и вогнутыми боками, как раз по форме ладони: стало быть, левша. Она чуть растрепана, улыбается. Поль устало смотрит на розовый куст. Розовый куст, что растет под балконом. Розовый куст вьется вверх до самого балкона. Отупевший с дороги Поль думает, что из-за балкона куст не может расти выше. Побеги вьются по низу балкона, а потом обращаются вспять. К тому же так, под балконом, куст никогда не видит дождя. Или, точнее, он его видит, но не чувствует на себе. У него красные розы. Я заканчивала уборку в ванной, сверху кричит им госпожа Тарти, сейчас спущусь.

Жанна принимается доставать легкий багаж. Не сейчас, говорит ей Поль. Мужчина с изумленными глазами и гаечным ключом в руке неподвижно стоит и пристально рассматривает асфальтовую дорожку. Жанна опускает сумку, которую хотела достать из багажника. Мужчина внезапно оживает и быстро шагает к открытой двери, слева от розового куста. Поль идет следом и останавливается на пороге.

Мужчина в глубине гаража возится со стиральной машиной. Поль стоит в тени на пороге гаража. Мужчина высовывает голову из барабана стиральной машины. Поль оборачивается, глядит на свою машину, стоящую возле «ZX», на Жанну, смотрящую на «ZX». Я предпочитаю свою, говорит он себе. Выходит из тени, солнце все еще жарит, возвращается к Жанне. Я предпочитаю нашу, говорит он Жанне, а ты? Жанна, смотревшая на «ZX», но не видя ее, думала о другом, пожимает плечами, или вообще не думала ни о чем, изнуренная долгой дорогой.

Поль, словно только сейчас заметив, что гараж загроможден, говорит себе, ну и ладно, оставлю ее во дворе. Поставлю ее сюда, говорит уже Жанне, указывая на участок газона между домом и изгородью соседей. Жанна подходит к нему — длинная широкая юбка в цветочек, белая блузка — и, понизив голос, ему признается: Я ее представляла себе совсем иначе. Поль первый раз смотрит на виллу. По телефону у нее был старческий голос, продолжает Жанна.

По большой лестнице к ним спускается женщина их возраста, разведя в стороны руки в знак приветствия или как бы говоря: Я сожалею, или же приветствуя и говоря: Я сожалею. Жанна не прочь съязвить: вы сами занимаетесь уборкой? Госпожа Тарти, склонив голову, протягивает руку. Жанна пожимает руку, пахнущую «Сифом», что напоминает ей о ее собственной руке по утрам в субботу. Правую руку. Поль замечает: Хм, амбидекстр. Госпожа Тарти долго трясет руку Жанны, лепеча любезности. Затем руку Поля, недолго.

Хорошо доехали? Да.

Не очень жарко? Нет.

Нашли легко? Да, ну так.

Пойдемте осматривать.

Поль ненавидит осматривать, когда он измотан. И даже когда не измотан. Еще будет время все осмотреть. А когда он осмотрит все, то сразу начнет скучать. Он будет скучать, даже осматривая. Чаще всего он скучает, даже осматривая. Он уже начинает скучать. Если бы он не был так измотан, он бы уже заскучал невыносимо. Ему хочется им сказать: Осматривайте без меня, но Жанна ему говорит: Ну, пойдем?

Осмотр с гидом.

Поль тащится сзади, слушает комментарии, но не слыша, это возможно, когда измотан, решительно ни на что не глядя, ничего совершенно не видя.

Затем госпожа Тарти спрашивает: Вы, наверное, умираете от жажды. Предпочитаете, чтобы я сварила вам кофе? Поль отвечает: С удовольствием, но прежде стакан воды, большой. И поправляет себя: Если позволите. Простой или с газом? Что есть, но очень большой. Будьте как дома, говорит госпожа Тарти. Ну да, как же. Вода в холодильнике. Полю хотелось бы оказаться дома. Он дорого бы дал, чтобы. Но он и так уже очень дорого дал, чтобы оказаться здесь. Стаканы у вас здесь, слева. Здесь, подтверждает Поль. Да, подтверждает госпожа Тарти, готовя кофе в машине «Мулинекс» на двенадцать чашек.

Четыре она ставит на низкий столик напротив ветхого телевизора. Поль сразу же отметил, что он ветхий. Ему не терпится остаться одному, чтобы его испробовать. Он считает чашки, говоря себе: Нас ведь только трое.

Мужчина с выпученными глазами входит через дверь, которая выходит в коридор, который выходит на лестницу, которая ведет в гараж. Оттуда он и пришел. Ну, починил? спрашивает госпожа Тарти. Мужчина издает невнятный рык. Садись, говорит госпожа Тарти, выпьешь с нами кофе.

Чашки керамические. Поль ненавидит непрозрачность, весомость, матовый звук керамических чашек. Особенно стук, когда их ставят на блюдце. Это словно точильный камень, тяжелый камень, который надо сдвинуть, или, точнее, звук, который издает огромный камень, когда его сдвигают, если, конечно, могут.

Она бы могла, эта госпожа Тарти, подвинуть или приблизить кожаное кресло в, скажем, английском стиле, стоявшее рядом с камином. Который, кстати, не чистили. Жанна это отметила. И речи быть не может, чтобы его чистила я, думает она. Обойдемся и без огня. Хотя Поль, по вечерам, даже летом, когда идет дождь.

Госпожа Тарти разливает по чашкам крепкий кофе. Забыла. Идет за сахаром, предлагает его. Никогда, говорит Жанна. Поль говорит: Да, два. Затем, вместо того чтобы придвинуть кресло, она садится по-турецки на пол, помешивает, пьет, закуривает сигарету «Мальборо», громко дышит, оживляется, задает вопрос Полю, который закуривает свою, вместо него отвечает Жанна, она тоже берет сигарету, Поль дает ей прикурить, Жанна прерывает свой ответ, Поль смотрит на нее, Поль обожает давать прикуривать женщинам, особенно Жанне, госпожа Тарти смотрит, как Поль дает прикуривать Жанне, как ей бы хотелось, чтобы Поль, ну да ладно, она ждет, когда Жанна закончит свой ответ, но вместо нее заканчивает Поль, то есть вместо себя, как бы давая понять: Впредь не отвечай вместо меня; госпожа Тарти говорит: Да-да, и потом, ведь я, видите ли, — и с этого момента начинает рассказывать свою жизнь.

Голова Поля гудит, диван качается, последствия семи часов в дороге. И еще: с языком этой женщины что-то не так. Что-то не ладится с речью у госпожи Тарти. Глагол пропадает то здесь, то там, всплывает чуть дальше, в другой фразе, словно госпожа Тарти, говоря слишком быстро, теряет глаголы, находя их позднее, пытаясь восстановить смысл фразы, пройденной и уже давно полузабытой, смысл, который таким образом, даже в силу такого образа, но Поль уже не пытается понимать и, впрочем, осознает, что ему наплевать. Он смотрит на полурасстегнутую белую рубашку, белое нижнее белье, белые шорты, скрещенные загорелые ноги, позолоченные босоножки. Перед ним — сорокасемилетняя бессвязность в ювелирных украшениях, а рядом с ним — этот мужчина.

Мужчина-аквариум сидит неподвижно, уставившись в выключенный телевизор. Наконец воцарилась тишина. Основательная. Надо бы нарушить. Надо будет. Надо. Все, нарушена. Госпожа Тарти говорит: Надеюсь, я ничего не забыла. Супермаркет совсем рядом. Выходя, сверните налево. Затем еще раз налево. Затем первая улица направо. Потом: Ах, да, шезлонги. Робер, ты ведь искал ключ от подсобки? Мужчина-рыба что-то булькает, затем встает и начинает кружить по комнате. Никак не найти этот ключ, говорит госпожа Тарти.

А чек, когда его выписывать? спрашивает Жанна. По завершении срока? Сейчас? Предпочитаете сейчас? Вопрос приводит госпожу Тарти в полную растерянность. Она смотрит на Поля, как если бы Поль. Поль смотрит на Жанну и говорит ей: Проще всего, как бы говоря ей: Да, выпиши прямо сейчас. Нет никакой спешки, отвечает госпожа Тарти. Чтобы к этому не возвращаться, говорит Поль.

Чуть позднее колесо повернулось или, точнее, сцена, площадка сменилась, теперь здесь распоряжаются они, здесь хозяйничают они, Поль и Жанна, Жанна и Поль с верхней ступени лестницы смотрят, как те двое садятся в «ZX», мужчина так и не промолвил ни слова, госпожа Тарти усаживается на место водителя, Жанна машет ей, Полю некому махать, он смотрит на Жанну, ему хочется ей сказать пару слов по поводу мужчины, он ничего не говорит, Жанна опускает руку, смотрит на Поля и спрашивает: Постелем до или после магазина?

2.2

На следующее утро Жанна нашла на дне горшка, на полке, за стеклянной витриной, ключ от подсобки, где были закрыты шезлонги, Поль теперь сможет читать в парке.

Поль осмотрел все комнаты, часть — вчера вечером, перед тем как подняться в спальню и лечь спать, остальные — сегодня утром, до завтрака, он даже вновь просмотрел взглядом утренним те, что уже осматривал взглядом вечерним, но ни одна не вызвала у него желание там читать.

Кроме парка, других вариантов не вижу, говорил он себе, завтракая на террасе, глядя на парк в тот момент, когда Жанна, с ключом в руке, пришла и сказала: Я нашла ключ от подсобки, а на вопрос Поля: Откуда ты знаешь, что он от подсобки, Жанна сказала: Так на бирке написано, а на запрос Поля, захотевшего посмотреть на бирку, Жанна показала ему бирку, как бы говоря: Я умею читать, и сказала ему: Теперь ты сможешь читать в парке.

Да, но шезлонги закрыты в подсобке, говорил он себе до того, как Жанна пришла и сказала: Теперь сможем читать в парке, Жанна ведь тоже намеревалась устроиться в парке, чтобы читать, и поэтому стала искать ключ от подсобки.

После завтрака Поль осмотрел туалет внизу. Все хорошо. Но без вентиляции, и унитаз опорожнялся плохо. У него был выбор между душевой внизу и ванной на втором этаже; возможно, ленясь подниматься по лестнице, он принял душ. Никаких замечаний. Не считая того, что душевой поддон опорожнялся плохо за то время, что Поль вновь осматривал душевую. Бреясь, еще до того, как принять душ, он смог, насколько позволила длина провода бритвы, осмотреть ее.

Он вышел оттуда обновленным, проходя через огромную гостиную, меблированную по-английски, белые занавески в синий цветочек, обои такие же, он сказал себе: Завтра приму ванну, затем обошел барную стойку кухни, осторожно, край очень опасный, глядя на шкафы светлого дуба, различную технику, затем вышел из кухни и оказался на круглой террасе.

В центре — круглый каменный стол, вокруг каменные скамьи, дугой поставленные с таким интервалом, чтобы можно было сбежать — но кто говорит о побеге? — чтобы не перешагивать через скамьи, прислоненные к холмику, бугорку, пригорку, устроенному в стиле пейзажного парка, который содержат кое-как, лишь бы пробуждать и поддерживать в глубине омытой души неясную и приятную меланхолию.

Кстати, он охотно бы задержался перед гортензиями, но собрался сказать кое-что Жанне, к тому же держал в руках книгу. Он свернул налево, прошел вдоль деревянной стены, а все стены шале деревянные, да и шале такое же, как и все шале, затем в конце галереи, увидев кота, сказал себе: Хм, вот и кот, а кот сказал себе: Хм, вот человек, он, Поль, спустился по лестнице в парк, ну вот, его ноги уже в траве.

Жанна поставила шезлонги под липами, один возле другого. Липы, посаженные молодыми и далеко друг от друга, с возрастом сблизились и теперь соприкасаются, образуя совместную тень.

В тени приятно. Жанна намазала себя кремом, она блестит, от нее пахнет приятно. Поль, приближаясь, чувствует приятный запах женщины не у дел. Она читает какой-то немецкий роман. Он растягивается рядом с ней и открывает Бернаноса.

Сразу же, от предисловия Мальро он готов взреветь, поднимает голову, смотрит на неработающий фонтанчик, на невключенный фонарик: светло даже ночью, экий садовый салон, ножки стула вдавлены в засохшие цветы, опавшие с высоких лип. Вон, один как раз падает и кружится.

Не решаясь беспокоить Жанну, беспокоить ее, когда она читает, а читает она лишь на каникулах, озабоченный этой историей с туалетом, он все же ее беспокоит, спрашивает: Ты пользовалась душем? Да, отвечает Жанна. Ты ничего не заметила? Да, заметила, отвечает Жанна. Так вот то же самое и в туалете. Я заметила, говорит Жанна, как бы говоря: Дай же мне почитать. Думая: И зачем я поставила шезлонги один возле другого?

2.3

Накануне вечером, где-то в полвосьмого, то есть после отъезда госпожи Тарти и ее мужа часа через три, которые ушли на то, чтобы разобрать багаж и постелить постель, выбрать спальню, затем постелить, выбрать спальню, исходя из предпочтений относительно кровати, затем постелить, предпочесть ту или иную спальню, ту или иную кровать в той или иной спальне, затем постелить, чтобы не делать этого ночью, Поль и Жанна впервые услышали гудок теплохода.

Они расположились на террасе, отдыхая после поездки за продуктами, попивая «Форс-4», говоря о том и о сем, обсуждая итоги дня, выделяя два-три примечательных момента, постепенно привыкая к месту, наслаждаясь вечерним покоем.

Они оба встали, Жанна, несколько раз повторив: Что это? Поль — раздраженно ответив: Наверняка теплоход.

Оба встали, чтобы увидеть, посмотреть, удостовериться. Стоя, они могли видеть, что происходит за оградой, которая закрывает прохожим дом, а обитателям дома — дорогу, дом стоит в отдалении от дороги.

По ту сторону от дороги нечто вроде общественного парка, большая лужайка с тенью от высоких красивых деревьев, на берегу огромного озера, окруженного горами, пейзаж в духе Рильке, с дебаркадером, где дважды в день, утром около одиннадцати, вечером около полвосьмого, прибывает — так что видно между деревьев — теплоход.

Красивый, произносит Жанна.

Да, говорит ей Поль, добавляя: Лишь корабли вызывают у нас такое чувство, затем, смолкая, говоря себе: И самолеты тоже, не говоря уже о поездах и вокзалах, но все же не так, как корабли, может быть, потому что они более медленные, медленно отправляешься, медленно возвращаешься, когда возвращаешься, если вообще возвращаешься — теплоход причаливал медленно, — но поезда тоже отправляются медленно, прибывают медленно на вокзал, а вот самолеты, но самолеты летают, поезда едут, корабли плывут, мы не способны понять, какой способ передвижения доставляет нам такое, надо, чтобы поезда плыли, а самолеты ехали, вот они едут, и корабли тоже, а надо, чтобы летали, как самолеты, нет, нет, ни в коем случае, мне бы не хотелось, чтобы они летали, нет, вот что я люблю в кораблях, так это, говорит Поль.

2.4

На следующий день, пока наполнялась ванна, Поль осмотрел большую спальню на первом этаже, самую красивую из четырех, с наилучшим видом, напротив озера, также обставленную по-английски, с умиротворяющими гравюрами на стенах, ну, все зависит от того, что считать умиротворяющим, лесная чаща, сцены охоты, травля, безумный глаз лани, которую раздирают на части, такое не умиротворяет, вот разве что томные девушки, может быть, да и то.

Он принимает ванну. После чего спускает воду. Ванна опорожняется более чем медленно. Что ж, ладно, говорит он себе, не буду больше пользоваться ванной, и, не намереваясь больше ею пользоваться, согласно установке, приобретенной в результате двухэтапной муштровки, родительской и супружеской, говорит себе: Я прочищу ее, уберу за собой грязь, зная, что чем медленнее ванна опорожняется, тем больше грязи на ней остается. Он ждет, пока она опорожнится. В ожидании выходит на балкон.

Солнечно, жарко, берега озера заполонили купающиеся, женщины, мужчин мало, загорают на лужайке, дети кричат, ныряют, для пикника поставлены столы, на складном стуле сидит бабушка, по дороге проезжают машины.

Поль слушает весь этот гул. И вдруг чувствует запах. Спрашивает себя, откуда он идет. Одновременно видит там, на лужайке, как одна женщина, загорающая топлес, оборачивается, затем встает, с брезгливым видом отходит, волоча свое длинное полотенце, банное полотнище, видимо извещая остальных, призывая их в свидетели, другие загорающие встают и перемещаются поодаль.

Поль, на своем балконе, спрашивает себя, что согнало их с места. Раздумывая, опускает глаза. И видит, как из люка, у ворот виллы, извергается черноватая жижа.

Желтая вода затекает под решетку, заполняет канаву, растекается по дороге. Жара усугубляет, зловоние усиливается. Купальщицы убегают, бросая взгляды на шале. Жанна, читающая в парке, тоже почувствовала запах. Она встает, оставляет книгу на шезлонге, снимает очки, подбегает, взывая к Полю.

Я здесь, кричит ей Поль с балкона. Ты чувствуешь запах? спрашивает Жанна, задрав голову, с очками в руке. Сейчас у нее вид женщины, которая перепечатывает на машинке рукопись своего мужа, обращаясь к нему по поводу пунктуации в одном, сомнительном, на ее взгляд, месте.

Чувствую, отвечает Поль, чувствую. Откуда это, как ты думаешь? спрашивает Жанна снизу. Оттуда, отвечает Поль, указывая на люк возле ворот. Жанна со своего места не может видеть. Откуда оттуда? спрашивает она. Из люка возле ворот, отвечает Поль. По ту сторону? уточняет Жанна. Нет, отвечает Поль, по эту. Жанна спускается по лестнице, царапает руку, проходя слишком близко от розового куста, поворачивает налево, на полпути останавливается на аллее, видит, отступает, возвращается к Полю.

Поль, сверху, видит, как она возвращается. Поднимается по лестнице. Поль в растерянности. Поля всегда повергает в растерянность новая точка зрения на людей, даже очень близких, особенно очень близких. Поль никогда не рассматривал Жанну с такой точки зрения. Что это меняет? Ничего. На ней платьице в цветочек, синее в желтый и красный цветочек, цветочки разные, одни желтые, другие красные, ей идет. Полю нравится на нее смотреть в этом платье. Неизбежно это вызывает у него желание. Сейчас не время, говорит он себе. Если я заговорю с ней об этом, она мне скажет: Сейчас не время, или: Ты считаешь, что сейчас самое время? или: Ты действительно считаешь, что сейчас самое время говорить об этом? Что будем делать? спрашивает она снизу. Она встревожена. Не знаю, отвечает Поль сверху, позвоним Тарти, а что еще делать?

2.5

Поль, Жанна, госпожа Тарти были согласны. Обойдемся без телефона. Да. Телефон не нужен. Нет. Хочется покоя. Да. А с телефоном покой невозможен. Разве нет? Да. Полностью согласны. Я подумала оставить его подсоединенным, но потом представила, что еще придется высчитывать. Вы правы. Я его отсоединила. И правильно сделали. Госпожа Тарти его даже убрала перед приездом Поля и Жанны.

В итоге благодаря Жанне они обнаружили его под двумя старыми матрацами в подвале, рядом с котлом отопления. Его могли вообще не найти. Жанна догадалась. В таких вещах Жанна просто гениальна. Я знаю, где он, говорит она. И где же? говорит Поль. Жанна говорит где. Глядя на Жанну, которая говорит где, Полю смешно. У нее вид девчонки, учинившей каверзу. А еще ему смешно слышать, где спрятан телефон. Он идет за ним, говоря себе невероятно, ну нет, такого быть не может.

А вот и может. Он действительно был спрятан под старыми матрацами, рядом с котлом отопления. А тот работал. Ах, так вот что это за гул, который они слышали ночью, вот почему им было так жарко, говорит себе Поль в подвале.

Он возвращается с телефоном. Нашел? усмехается Жанна. Да, отвечает Поль. Как бы говоря: Тетка-то просто сумасшедшая. Он подсоединяет его, ухмыляясь. Розетка у ножки застекленного серванта со всякими чайниками, сахарницами, кувшинчиками. Кстати, ключ от подсобки был в одном из таких кувшинчиков.

Алло, говорит Поль, я хотел бы поговорить с госпожой Тарти. Ее нет, отвечает ему юношеский голос, странно напоминающий Полю голос самой госпожи Тарти, ну да ладно. А в чем дело? спрашивает предполагаемый молодой человек. Полю трудно избежать мысли о «Психо», сын, воспроизводящий голос матери, сын, убивший, ну, довольно. Сын, убивший, идентифицированный, ну, довольно. Сын, убивший, идентифицированный для того, чтобы мать, ну, довольно. Сын, убивший, потому что идентифицированный, ну, довольно. Мать, убившая сына, потому что, ну, довольно. Сын, убивающий себя, убивающий мать, ну, короче. Я арендатор ее дома, говорит он. Ах, произносит молодой человек, сейчас передам трубку отцу. Поль в смятении: Нет, нет, не стоит, я перезвоню. Слишком поздно. Молодой человек зовет отца. Папа! Затем передает трубку отцу. Это арендатор, изрекает он таким голосом, что Поль, нет, это явно она, говорит себе, я уверен, это она. Отец берет трубку.

Алло, раздается голос господина Тарти. Четкий, певучий. Поль ошарашен. Так, значит, вы говорите? спрашивает он. Говорю? переспрашивает господин Тарти, разумеется, говорю, почему вы спрашиваете? Ну, потому, что, когда мы виделись в прошлую субботу, мне показалось, говорит Поль. В прошлую субботу? переспрашивает господин Тарти, вы говорите — в прошлую субботу? Вы видели меня в прошлую субботу? Вы уверены? Подождите, где же это? Ну, у вас, здесь, говорит Поль, вы чинили стиральную машину.

Взрыв хохота на том конце провода, за ним следует приглушенный разговор. Господин Тарти, зажав рукой трубку, давясь от хохота, вероятно, рассказывает сыну, что Поль, увидев Робера, подумал, будто это он.

Нет, это был не я, говорит господин Тарти, это был Робер, он немой, немного слабоумный, но у него умелые руки, жена слегка эксплуатирует его, ну а кроме этого, у вас что-то конкретное? Здесь вот такое дело, говорит Поль.

Я позвоню в мэрию и перезвоню вам, решает господин Тарти. Ах, нет, я забыл, ведь телефон отсоединен, вы звоните мне из кабины? Я его подсоединил, сообщает Поль. Ах вот как? удивляется господин Тарти. Так вы его нашли? Еще один взрыв хохота. Еще один приглушенный пересказ. Поль, одновременно забавляясь и досадуя, ждет. Эти два балбеса надо мной явно потешаются, думает он. Алло, возобновляет разговор господин Тарти. Да, откликается Поль. Ну так я позвоню в мэрию и перезвоню вам, решает господин Тарти.

Он перезванивает. Я возьму, говорит Поль.

Это не к мэрии, сообщает господин Тарти, я думал, но нет, надо звонить в аварийную службу, я перезвоню вам.

Он перезванивает. Я возьму, говорит Поль.

Я попал на автоответчик, сообщает господин Тарти, слушайте, мне очень неловко, но сейчас у меня нет времени, я должен уехать, моя жена в психиатрической клинике. Меня это не удивляет, говорит Поль. Что? спрашивает господин Тарти. Извините, я не понял, где ваша жена? переспрашивает Поль. В больнице, отвечает господин Тарти. Надеюсь, ничего серьезного, говорит Поль. Нет, говорит господин Тарти, хотя, ну да ладно. Слушайте, окажите мне любезность, я дам вам номер телефона, сейчас обеденный перерыв, а после обеда постарайтесь до них дозвониться, все им объясните, скажете, что это у меня, вам есть чем писать? Чем писать, чем писать, э-э, приговаривает Поль, да, у меня есть чем писать, ну, наверное, есть, подождите секунду, не кладите трубку.

2.6

Я пойду, говорит Поль. Давно пора, говорит Жанна, я умираю с голоду. Поль встает, Жанна, сначала собиравшаяся тоже пойти, остается лежать. На ней белое платье с маленькими черными цветочками, столь многочисленными, что оно кажется черным с цветочками белыми. Она читает «Степного волка». Впрочем, «Волк» ей не очень, она разочарована. И дело не в завлекающем названии, она знает эту книгу, читала в юности. А сейчас, в супермаркете, мимоходом увидела и купила. Если подумать, это как если бы в самом неожиданном месте она встретила одну из утерянных книг своей молодости. Книга устарела, думает она. Или же она сама, но это вряд ли. Или она перепутала ее с другой книгой. Да, это возможно. Поль ее тоже перечитал. Она рассчитывает потом спросить у него, что он о ней думает. Если она отважится, потому что всякий раз, когда она отваживается, она не находит слов, чтобы высказать то, что думает, это раздражает Поля, который страдает от противоположного. Поль легко находит слова, чтобы выразить и проанализировать свою мысль, которая очень быстро представляется ему совершенно бессмысленной, а Жанну раздражает, когда она видит, как Поль себя умаляет. Она смотрит на удаляющегося Поля. Для своего возраста он еще ничего, думает она.

Он поднимается по лестнице, идет по галерее вдоль стены, отделанной коричневыми древесными спилами, поворачивает направо, огибает закругления каменных скамей, проходит перед открытым окном гостиной, спускается по главной лестнице, обходит розовый куст, выходит на покатую аллею, расширяющуюся к воротам.

Перед оградой припаркован грузовик-цистерна светло-зеленого цвета, мотор работает. Водитель, молодой мужчина со светлыми волосами ежиком, одетый в футболку и джинсы, стоит, прислонившись к ограде, с таким видом, словно ждет, когда его отпустят. Он уже был готов вновь позвонить, когда увидел появившегося Поля. Он ждет, когда тот подойдет.

Поль выходит на солнечный участок, синяя рубашка поло, бежевые брюки. Он так и не переоделся. Словно для него переодевание имеет только нравственный смысл. Или, скорее, имеет уже лишь нравственный смысл. И потом, он чувствует себя хорошо в этой одежде, хорошо в смысле комфортно, удобно. Насчет прочего, старается на себя не смотреть. Он останавливается перед оградой, смотрит на молодого человека. С какого-то времени он крайне чувствителен к молодости мужчин. Женщин тоже, но здесь сейчас мужчина. Мужчина или женщина, он чувствителен к их молодости. Да еще грузовик. Откройте ворота, говорит Премини этаким тоном, не то что бы властным, но Поль.

Настежь открывает левую створку, подпирает ее, возвращается, чтобы открыть правую. Та заперта на щеколду. Поль пытается сдвинуть пластину, ломает ноготь. Держась за палец, вспоминает рекомендации госпожи Тарти: воспользоваться отверткой. Отвертка спрятана в ямке, справа, у живой изгороди. Поль идет за отверткой, находит ее довольно быстро, возвращается, поднимает красной рукояткой пластину. Премини ухмыляется. Поль обиженно, словно оправдываясь, ему говорит: Я не живу здесь, я на каникулах, затем относит отвертку на место. Возвращается, широко открывает правую створку.

Ну, что произошло? спрашивает Премини. Поль по телефону уже три раза все объяснил. Он удивляется, что этому парню все не объяснили хотя бы один раз. И начинает сначала. Я просто, пускается в объяснения Поль, воспользовался ванной на втором этаже, и показывает пальцем вверх, на балкон, Премини смотрит на розовый куст, и когда захотел слить воду в ванне, то из люка вон там, он указывает на люк, Премини глядит на часы, стало извергаться говно. При слове «говно» Премини вздрогнул. Его удивило слово «говно» в устах этого элегантного мужчины. Удивление прошло, и он улыбнулся, тем более что Поль добавил: Хоть и знаешь, что гадок, но чтобы так. Поль обожает завоевывать расположение шутками, даже сомнительными, в особенности сомнительными. Чем сомнительнее, тем больше шансов, что вызовут антипатию. Поль и Премини усмехаются, балансируя на грани между патиями: анти- и сим-. Ладно, решает Премини, сейчас посмотрим, я заведу грузовик. Думаете, проедет? спрашивает Поль. Ну да, отвечает Премини.

Он залезает в грузовик, отжимает ручник, захлопывает дверцу, резко включает сцепление, разворачивается на дороге. Дорога сухая. На солнце следы уже высохли. Их еще видно, но уже не пахнет. Только около люка. Больше нигде. Вернулись загоральщики, загоральщицы. Поль со своего места видит их близко. Поля всегда смущает новая точка зрения. Он вспоминает себя наверху, как смотрел на них сверху, видит себя здесь, видит их отсюда, это его смущает, даже чуть беспокоит, он чувствует что-то вроде тревоги, словно слышит звонок.

Фонарь заднего хода, скрип тормозов, красный фонарь остановки. Грузовик, прямо напротив ворот, въезжает задом. Поль пятится, подавая знаки. Поль, видя сомнения Премини, подает знаки. Проходит, кричит он, проходит, едва-едва, но проходит, давайте, давайте же, я говорю вам, проходит. Премини, вообще-то ему плевать на знаки Поля, в зеркале заднего вида видит, как тот суетится, этакий бедолага, будто просит: Не оставляйте меня, не оставляйте, не уезжайте, возьмите меня с собой. Стоп, первая передача, он отъезжает, поворот колес, выправляет, подает назад, проходит, касается, подает назад, все, стоп. Гидравлика отключена, сжатый воздух выжат. Дверца. Он выпрыгивает из кабины, протискивается между передним колесом и столбом ворот. С трудом. Едва пролезает. Едва вписался, думает Поль. Премини, пройдя грузовик, предстает перед Полем.

Перед Полем переодевается. Надевает светло-зеленый комбинезон. Поль видит, как тот меняет кожу. Его смущает, как этот молодой человек меняет кожу. Словно осуществляя линьку наоборот, Премини на футболку и джинсы натягивает эту кожу, расстегнутую, как бы разодранную, и застегивает на животе. От паркеровского альтиста ничего не остается.

А кроме ванной, спрашивает он, все остальное тоже засорилось? Да, наверное, отвечает Поль, я все не осматривал, но наверное. Сейчас посмотрим, решает Премини.

Он отцепляет какой-то крюк сзади грузовика и поднимает крышку люка. Люк затоплен. На поверхности плавает. Пахнет сильно. Поль отступает. Премини стоит на месте, склонившись над. Ну вот и посмотрели, констатирует он.

Поднимается на грузовик, открывает клапаны, опускает рычаги, что-то свистит, начинает работать, насос включается, вибрирует, затем он отцепляет секции толстой гибкой трубы, собирает их, вставляет один конец в насос, погружает другой в яму, вновь поднимается на грузовик, поднимает рычаг, все начинает урчать, труба дергается от наполнения, дрожит всеми секциями, Поль представляет себе, что происходит внутри, в этом вареве, и спрашивает: Это надолго?

Что? отзывается Премини. Он не отрывает глаз от трубы, погруженной в яму. Я спрашиваю у вас, это надолго? кричит Поль ему на ухо. Шум такой, что два лица словно борются с шумом. И друг с другом. Одно кричит, чтобы быть услышанным, другое отказывается кричать, артикулируя. Две минуты, артикулирует Премини, показывая два пальца.

Поль, довольный, бежит к Жанне, чтобы предупредить ее, а кстати, почему он такой довольный? Почему я такой довольный? говорит он себе; подбегая к Жанне, чтобы ее предупредить, он доволен, словно у него такое чувство — какое чувство? — сейчас вспомню, такое чувство, как еще ребенком он извещал или ему поручали известить, но кого? и о чем? он, невинный go-between, бежал, как сейчас, и был рад прокричать, вот, именно это: За стол! — его посылали сказать остальным, что пора садиться за стол.

Ну, что? спрашивает Жанна, этот шум от грузовика? Она спокойно снимает очки. В этих очках она нравится Полю. Другая оправа, белая, нет. А эта, да, очень, она ей очень идет, с ней у нее такой вид, он целует ее и объявляет: Через минуту закончит, и сможем сесть за стол. Тем лучше, тем лучше, приговаривает Жанна, немного смущенная таким странным поцелуем. Интуитивно она чувствует, что этот пылкий поцелуй идет откуда-то. Поль туда возвращается.

Премини спрыгивает с грузовика. Он только что выключил насос. Ну, что? спрашивает Поль. Нормально, все хорошо, отвечает Премини, сейчас проведем испытания. Испытания? переспрашивает Поль, уже видя себя принужденным тужиться в совсем непривычное для него время, затем размышляя о часовой точности кишечного транзита, Швейцария ведь напротив, затем о закрепляющем эффекте шоколада, богатого магнием, а мне он необходим, думает он. Да, говорит Премини. Открывайте все краны и спускайте воду везде. Их много, говорит Поль. Все, говорит Премини, ванные. Мне известна только одна. Душевые, говорит Премини. Две, говорит Поль. Две душевые, повторяет Премини, раковины — в общем, всё, вы все открываете и все сливаете, ясно?

Поль нуждается в помощи. Бежит к Жанне, ей объясняет. Она беспрекословно закрывает свою книгу, снимает очки. Поторопись, говорит Поль. Она торопится, и он тоже. Оба бегут. Жанна берет на себя первый этаж, Поль — второй. Он открывает все краны, выходит на балкон, зовет Жанну. Она выходит из кухни. Под балконом поднимает голову. Ты все открыла? кричит ей Поль. Да, все! кричит Жанна. Хорошо. Сверху Поль машет рукой Премини. Течет? кричит он. Премини оттуда кивает, поднимает большой палец. Можно уже закрывать? кричит ему Поль. Премини склоняется над люком, затем выпрямляется и, глядя на розовый куст, несколько раз поднимает скрещенные руки.

Поль закрывает все краны, спускается, выходит через гостиную. Забытый включенным телевизор шипит, антенна лежит на крыше. Телевизор, хоть и ветхий, мог пожаловаться лишь на плохой прием из-за частых помех, создаваемых пользователями частных частот; это в основном водители грузовиков встревали со своими сальными байками посреди какого-нибудь авторско-интеллектуально-высокохудожественного фильма, в котором на самом деле авторско-интеллектуально-высокохудожественного нет совсем или недостаточно. Он встречает Жанну на террасе. Ты все закрыла? спрашивает он. Да-да! отвечает Жанна. На миг испытав искушение пойти посмотреть, каков Премини, она разворачивается и возвращается в парк. Поль возвращается к Премини.

Тот снимает свой комбинезон. Снимая, поет. И не невесть что. Поль поражен. Редко услышишь, чтобы так пели. Особенно это. Удивляет Поля то, что Премини поет тему Паркера, крайне сложную, как и все темы Паркера, поет ее чисто, на удивление точно. Это его удивляет настолько, что он ему это и говорит.

Полагаю, вам уже говорили, говорит Поль. Что? спрашивает Премини. Вы чудным образом похожи на Джерри Маллигана, говорит Поль. Мне уже говорили, отвечает Премини, думая: Между нами, лучше я был бы похож на Чарли. На Маллигана великой эпохи, продолжает Поль, эпохи «Walkin’ Shoes» и «Bernie’s Tune», знаменитого квартета с Брукмейером. С Четом Бейкером, уточняет Премини. Да, точно, соглашается Поль. Нет, это все-таки был Брукмейер. Неважно, говорит Премини. Он изменился, и сильно, говорит Поль, теперь у него борода и длинные волосы. Я знаю, говорит Премини. Я летал в Нью-Йорк и слушал его там живьем, продолжает Поль. Вы летали в Нью-Йорк, чтобы слушать его живьем? спрашивает Премини. Поль усмехается. Нет, отвечает он, я был в Нью-Йорке и пошел его слушать. Ну и? спрашивает Премини. Поль задумывается, как бы заставляя себя просить. Полю нравится внезапная мысль, внезапное удовольствие от заинтересованности этого парня. Он все еще очень хорош, отвечает он, звучание уже не такое, но. Но что? спрашивает Премини. Он играл и на альте, отвечает Поль, и это меня удивило. Ах вот как, протягивает Премини.

Он сворачивает комбинезон. Поль продолжает думать вслух. Он вспоминает, как стоял там, рядом с Маллиганом, как обратился к нему, улыбается, вспоминая его любезность, как сказал ему: Я француз, здесь проездом, а Маллиган предложил ему остаться на следующий сет.

Премини идет вдоль грузовика, залезает в кабину, вылезает, возвращается с папкой в руке и обращается к Полю: Теперь ваша роспись.

Вы музыкант? спрашивает Поль, беря синюю ручку «Бик-клик». Где подписать? Там, внизу, справа, указывает Премини: Я играю на альте. Вы играете на альте? спрашивает Поль, подписывая. Да, отвечает Премини, восхищаясь росписью Поля. Вы играете просто так, для удовольствия или? спрашивает Поль возвращая ему ручку «Бик-клик». Время от времени, отвечает Премини, на буднях в барах, по городу, а каждое воскресенье в монастыре.

ДЖАЗ В МОНАСТЫРЕ

Каждое воскресенье.

С 15.00 до 19.00.

БАЗИЛЬ ПРЕМИНИ, альт-саксофон.

ЖОРЖ ВАЛЬМОН, труба.

ЖЕРАР НАССУА, контрабас.

ПАТРИК ГРЕСС, фортепиано.

КЛОД ЛАКЛО, ударные.

3.1

От основания до вершины, гора — это сначала один вираж, затем другие, долгая серия виражей, скандируемая участками с открытым небом, видами на долину, лесами с зелеными елями и, наконец, в заключение вираж. Мы уже на вершине? спрашивает Жанна. Не совсем, отвечает Поль, но монастырь хотелось бы увидеть.

По поводу монастыря. Да, это все-таки монастырь. Ну да, монастырь. Но, в общем, довольно уродливый, неказистый. Заурядное длинное сооружение — типовое вероломство, — построенное, предположительно, совсем недавно, переделанное как-то или замаскированное под что-то, это надо видеть, обезображенное в протестантском духе. Отсюда разочарование Поля. Относительное. Но все же. Да еще все эти виражи с каким-то бельгийцем на хвосте, который подталкивал Поля к явной неосторожности. Не гони, говорит Жанна.

Номер бельгийский. Японская машина с бельгийским номером. Бельгийцы как американцы, они все делают как американцы, вот и перешли на японские машины. Моя is fantastic, сказал бы этот бельгиец Полю, если бы ехал впереди него. Этот бельгиец меня поджимает, говорит Поль. Не обращай на него внимания, говорит Жанна.

Бельгиец остановился на полпути в палаточном лагере, посреди которого был водружен бельгийский флаг. Поль заметил бельгийский флаг, сказал себе: Хм, бельгийский флаг, затем: Ну и прекрасно, теперь бельгиец от меня отстанет. Поль предположил, что бельгиец едет в свой лагерь. И был прав. Бельгиец и в самом деле отпустил его, свернув довольно резко, чтобы развернуться и задом съехать на поляну, посреди которой был разбит палаточный лагерь.

Отсюда разочарование Поля. Относительное. Относительно чего? Представления, которое обычно складывается о монастыре. Обычно как о чем-то пустом. Да, именно так. А этот наполнен. Вот что меня смущает, думает Поль. Нельзя осмотреть. Это мешает ему думать. Или, скорее, заставляет думать. О чем? Секундочку. О людях, которые в нем. Вот. Незримое присутствие этих людей. Он предполагает, что это мужчины. Назовем их мужчинами. А как еще их назвать? Женщины. Ведь, в общем, возможно, что это женщины. Или и те, и другие, немного и тех, и других, чтобы жизнь продолжалась. Это напоминает ему. Нет, не напоминает, ведь он никогда раньше об этом не думал. Позволяет ему отметить. Или, скорее, заметить, что он в двух шагах от того, чтобы подумать, или на волосок от. Вот-вот. Осторожно, говорит Жанна, ты сейчас свалишься.

Поль, размышляя об архитектурной красоте в соотнесенности с духом или душой людей, которые ею окружены, говорил себе, по сути, самое важное, был близок к тому, чтобы заключить, что, по сути, самое важное, чуть съехал к краю, к обрыву, к пропасти. Он смотрел на площадку чуть ниже, три цветные палатки, три маленькие палатки, три миленькие палатки, две синие, одна красная, этакий бивуак на высокогорье. Красивое место для лагеря, произносит он, пытаясь проявить восторженность от панорамного вида. У этих место получше, чем у бельгийцев внизу, говорит он так, будто это его хоть капельку занимает. Ирония, не иначе. Жанна, уже привыкнув, не отвечает.

Ты видел афишу? спрашивает она. Какую афишу? Там, отвечает она, на стенде. История стенда. История там, на стенде. Стенд подает историю, повествует, излагает, вкратце, факты, обстоятельства, посещения этого места великими, все начинается в веке тринадцатом. Поль понимает улыбку Жанны. Жанна улыбается, думая, будто Поль. И ведь она права. Поль подходит, читает афишу, прикрепленную кнопками к стенду.

Курьезная фамилия у альтиста, произносит он, ты не находишь? Как глагол в повелительном наклонении. Не поняла, говорит Жанна. Поль вздыхает, заранее, про себя, торжествуя: Не премини достать из своей жуткой сумки зажигалку, которая мне нужна, дабы закурить сигарету, которой ты же меня и одаришь. Достань сам, изрекает Жанна.

Поль роется в сумке Жанны. Поль обожает копаться в женском хаосе. Ковыряться в кавардаке, например, у Жанны, где уже нет секретов, но остается таинственность. Он достает зажигалку и сигареты, предлагает одну Жанне, дает ей прикурить, смотрит, как она курит, закуривает сам и говорит: Обожаю курящих женщин, на тебе я женился, потому что ты курила. А я за тебя вышла, потому что ты играл на саксофоне.

Об этом несколько слов. Они познакомились в клубе. Поль играл в квартете на теноре, играл потрясающе. Жанна пришла туда со своей сестрой. Обе сходили с ума от джаза. Ее сестра вышла замуж за ударника.

Пойду осмотрю, говорит Поль, ты пойдешь? Жанна не решается. Иди один, говорит она, я лучше здесь подожду, посижу в машине.

Поль, ступая по гравию на аллеях, проходя вдоль лужаек и клумб с фиалками, видит идущую навстречу монахиню, в первый миг думает увильнуть, останавливается, приветствует, готовится заговорить, не знает, как говорить, как приветствовать, вспоминает о фильме, нет, не «Головокружение», хотя и там, вспоминает того великого гангстера, возможно, это был Роберт Райан или, скорее, Роберт Митчем? затем слышит, как тот вместо него говорит: Здравствуйте, сестра, скажите, сестра, это, наверное, недоразумение, здесь у вас нет джаз-клуба? нет, здесь у вас, наверное, нет джаз-клуба.

Есть, есть, отвечает монахиня. Ее бледное лицо вызывает у Поля жалость. Она не загримирована, как в Голливуде. У голливудских монахинь всегда вид буржуазных неверных супруг, спешащих напялить платье. Они соглашаются наскоро сняться в роли, но никак не желают снять грим. Или же зрители, их поклонники, не желают видеть их без макияжа. Да, наверное, именно так. Впрочем, плевать. Какое мне дело? В конце концов, они имеют право желать понравиться Господу Богу. Кому? Никому, спи уже.

По воскресеньям мы предоставляем крипту молодежи, рассказывает она, это создает оживление. Поль ждет, что последует «культурной жизни», но монахиня не добавляет «культурной жизни». Крипту? спрашивает он. Идите по стрелке. Осторожно, там ступенька.

Поль не оступается — хотя бы на этот раз, — спускается по ступенькам, находит крипту, прохладу, свет, запах, тишину, в глубине пол с настилом из грубой шерсти; на настиле ударная установка, пианино, контрабас, приставленный к пианино, но больше всего, помимо стертых на две трети фресок, его умиляет скульптура, на свету, под витражным окном, меньше статуи в человеческий рост, крупнее статуэтки, ни девица, ни муж, нечто среднее между эфебом и воином, юнец, едва отнятый от груди, молокосос, что пьет кровь сами знаете кого или мечтает упиваться ею, с таким видом, будто уже хлестал ее запросто, и ради этого готовый нас искромсать на куски, короче, рыцарь, и коль ненароком вы возразите ему, мол, нет, все это, парень, сущие небылицы, короче, рыцарь на пьедестале с гравированным словом «признание».

Для человека такого, как Поль, это уже чересчур. Для него джаз мертв, с признанием полный провал, и он знает куда: тишина, на лице рыцаря свет, в лице рыцаря нежность.

Я хочу увидеть вершину, говорит Жанна. Дай мне сигарету, просит Поль. Жанна достает и себе. Им немного стыдно курить на такой высоте. Им все же сумели привить чувство стыда. Но удовольствие сильнее. Стыд не предусматривал удовольствия от курения вдвоем. В одиночку еще можно дать себя подмять. Вдвоем уже можно сопротивляться. Я не против, соглашается Поль, но здесь дорога заканчивается. Дальше надо идти пешком. Меня это не пугает, говорит Жанна, а тебя?

У Жанны неподходящая обувь, сандалии, у Поля тоже. Единственный доступный путь — этакая лощина, что круто уходит вверх, щетинясь корнями. Жанна карабкается первой, поскальзывается, съезжает обратно вниз, Поль подсаживает ее за ягодицы. Подсаживая, об этом думает. Он хотел бы больше не подсаживать, больше не думать. Но опять подсаживает. И уже не может об этом не думать.

Уф, остановка, говорит Жанна, полуобернувшись, платье задрано до бедер, ноги расставлены, согнутая в колене правая нога выше, прямая левая нога ниже, упираясь, — ну — руки в боки, запыхавшись, но так, что. Поль никогда ни у кого не видел такой одышки. Жанна не может отдышаться. Поль тоже. Страшно видеть друг друга задыхающимися. Сразу думаешь обо всех тех, кто. Задохнуться, глядя друг на друга. Искать воздух в другом. Он смотрит, как она ищет воздух в нем. Он ищет воздух в ней.

Вершина плоская, с краев поросшая низкими деревцами. Ничего не видно. Они здесь, и ничего не видно. Специально пришли сюда, чтобы увидеть, и ничего не видно. Тут позавидуешь тому, кто видит, позавидуешь, а потом и скажешь, нет-нет, они не говорят ничего и начинают искать.

Наконец в конце тропинки, идущей вдоль гребня, находят выход. От недавно спиленных елей земля мечена пнями, ноги проваливаются в опилки. Они выбирают пень достаточно широкий, чтобы усесться вдвоем. Садятся, отдыхают, созерцают пейзаж. Надо сказать, что пейзаж. Жанна улыбается, словно говоря, я была права, разве я была не права?

Они возвышаются над. Нет, это долина, пред ними, возвышена, вся в дымке, но дымка такая легкая, что они различают в озере очень яркие отблески солнца.

Без четверти восемь. Здесь хорошо.

Нет, Поль не может чувствовать себя хорошо так долго, его опять занимает мысль. Жанна сидит рядом с ним в своем сильно декольтированном платьице в цветочек. Вечернее солнце золотит ее лицо. Она не отрывает глаз от пейзажа. Он смотрит, как она смотрит на пейзаж. Он ревнует к пейзажу. Ему хотелось бы, чтобы она немного смотрела и на него. Он кладет руку на колено Жанны и позволяет своей ладони скользнуть вверх по бедру. Жанна аккуратно берет руку Поля и отводит ее. Она встает первой.

Поль идет за ней по тропинке. Из-за ее или его жеста, из-за ее жеста в ответ на его жест ему хочется сбросить ее или себя или себя вместе с ней. Покончить с этим, пока это все не кончится вместе с ним. В общем, чушь. Тут, из-за этой чуши, он спотыкается о камень, кусок скалы, выходящий на поверхность. Останавливается, смотрит, склоняется, опускается на колени, зовет Жанну: Иди сюда, посмотри. Жанна возвращается, продолжая думать о том, о чем она думала, возможно, о том же самом, о чем думал и он, как знать. Никто, ни Поль, ни кто-то еще, никогда не узнает, о чем думала Жанна. Она тоже наклоняется. Ее декольте зияет. К счастью, Поль смотрит совсем не туда. Он смотрит на камень. На камне высечены чье-то имя, фамилия, дата. Вроде бы ничего особенного, но Поль. Дата старая: 1951 год. Поль растроган. Жанна нет. Хотя, в общем-то, тоже растрогана, но лишь из-за растроганности Поля. Женщин трогает, когда мужчин трогают подобные пустяки.

На обратном пути через ущелье Поль, управляя машиной, опять спрашивает себя, почему тот тип в 1951 году испытал потребность, поскольку потребность испытывают. Он нагоняет двух велосипедистов. Трековики спускаются по склону на всей скорости. Он обгоняет первого. Хочет обогнать второго. Пробует. Не получается. Тот едет слишком быстро. И на дороге много виражей. Поль тащится за ним. Следом. И наблюдает. И чем дальше, тем больше боится. Он говорит об этом Жанне, Жанна принимает его страх на себя, реагирует, возвращает ему его страх, спрашивает, чего именно он боится, удерживается, чтобы не добавить: Ну а еще ты боишься чего? Я боюсь за него, говорит Поль, затем: Понимаешь, если я и дальше буду висеть у него на хвосте, он подумает, что я его поджимаю, подталкиваю, подгоняю, он начнет нервничать, потеряет контроль и может упасть. Так обгони его, говорит Жанна, или оставайся между ними.

Между двумя велосипедистами? я? говорит он себе, ехать затертым между велосипедистами? уж лучше сдохнуть.

Он прибавляет газу, обгоняет, затем как ни в чем не бывало, как бы говоря себе: Видишь, это совсем несложно, спрашивает себя, на чем он остановился, отвечает себе, подхватывает ход своей мысли по поводу камня с надписью, но поразмыслить не получается: вести машину или размышлять; приходится выбирать что-то одно, мысли приходят к нему, но не его — его? — его раздражает то, что приходится думать чужими мыслями, а иначе как думать? — уже сама мысль о собственной мысли вызывает у него улыбку, так уж лучше вообще не думать, он бросает это дело, довольствуется тем, что говорит себе глупости, так происходит всегда, когда ему не удается быть умным, то есть все время.

Чего ты смеешься? спрашивает Жанна. Ничего, отвечает Поль, я снова подумал о том типе и его камне, сейчас его уже наверняка нет в живых, а может, он умер тогда, в тот самый день, может, бросился в пропасть, может даже, толкнул кого-нибудь, как знать? Или просто захотел отметить свое пребывание на вершине, говорит Жанна. Не исключено, говорит Поль, но это не дает ответа на вопрос о знании. Ты меня утомил, говорит Жанна.

Дорожное молчание. По радио передают «Мисти», о нет. Только не «Мисти». Жанна любила «Мисти» когда-то. Поль тоже, но только с Жанной. А так нет. Эрролл Гарнер это да, это здорово, ну да ладно, проехали.

Скажи-ка мне, говорит Жанна. Что? спрашивает Поль. Мне хочется, чтобы в субботу мы устроили прогулку на кораблике. Прогулку на кораблике? Поль повторяет «прогулку на кораблике»: Прогулку на кораблике? Да, отвечает Жанна, надо же и нам тоже поплавать на этом кораблике. Почему «и нам тоже»? спрашивает Поль. Ладно, говорит он, но при одном условии. При каком? спрашивает Жанна. О, не пугайся, говорит Поль, после такого изнурительного дня я не предложу тебе заняться любовью сегодня вечером. Займемся любовью сегодня вечером, говорит Жанна, но при одном условии. При каком? спрашивает Поль. Я хочу, чтобы ты мне сказал, и на этот раз без уверток, какое условие ты ставишь для прогулки на кораблике, говорит Жанна, я тебя знаю. О, не пугайся, говорит Поль, я хочу только, чтобы мы снова приехали сюда в воскресенье, мне интересно узнать, что играет этот квинтет. Запросто, говорит Жанна.

Скажи-ка, произносит Поль, насчет того, чтобы сегодня вечером, ты серьезно?

3.2

В ожидании теплохода. Поль и Жанна прогуливаются по порту для прогулочных судов. Осматривают череду выстроенных буквой U маленьких суденышек в ожидании большого. Возвращаются по противоположной набережной. Непонятно, как это возможно. Возможно, смотри, это просто. Дойдя до конца правой половины U, они развернулись, просмотрели те же моторные и парусно-моторные суденышки, глядя вправо, по ходу закругления U, затем осмотрели суденышки левой половины, глядя вправо, затем развернулись и вернулись, глядя влево.

Сидящая на террасе девушка — кстати, совсем даже ничего — встает, идет к ним, глядя на Поля; Ты ее знаешь? — спрашивает Жанна; Нет, говорит Поль, — приближается, останавливается перед ними, просит у Поля сигарету, он в этот момент даже не курил, не курила и Жанна; невероятно, она использовала свой шанс просто так, наугад, она могла угадать сигаретную пачку в кармане Поля, но пачка Поля всегда в сумке Жанны, а это девушка никак не могла угадать, даже метафорически, к тому же это пачка не Поля, не только Поля, это еще и пачка Жанны; как мы знаем, Поль и Жанна используют одну и ту же пачку, ну, когда они вместе, а они вместе, можно было бы подумать, что они одиноки вместе, но нет, они не одиноки, они вместе. Поль роется в сумке Жанны, Жанна позволяет себя обыскивать, как женщина, которую обыскивают, Поль дает девушке сигарету, затем дает прикурить, потому что, естественно, у девушки нет зажигалки, у девушки для курения есть только красивая мордашка, она прикуривает долго, это Жанне не нравится, она смотрит, как Поль, улыбаясь, дает девушке прикурить; Поль скорее восприимчив к тому, что миловидная девушка подкатила к нему, даже если только, чтобы попросить сигарету, лучше так, чем ничего, он это осознает, уже не питает иллюзий, не чувствует горечи, вчера вечером по обоюдному согласию он занимался любовью.

Он останавливается на эспланаде, чтобы вытащить камешек, камешек попал в сандалию, он трясет ногой, как большой кот, ступивший в воду, сгибается вдвое, пытается вытащить его пальцем, камешек застрял под большим пальцем; его солнечные стекла выскальзывают из кармана рубашки поло, он их подбирает, обдувает, цепляет к очкам, приучает свое зрение к другим оттенкам неба, опускает взгляд, позволяет ему упасть на длинную фигуру женщины, прислонившейся к ограде дебаркадера, не обращает на нее особого внимания, да и не имеет для этого никакого основания, эта женщина не в его вкусе, в его вкусе Жанна.

Она стоит у пирса, наблюдает за сидящей семьей, их трое, все в купальных костюмах, а еще собака, черная моська, шерстяной комок, ее глаза едва видны, зато сами видят хорошо, они не отрываются от палки, отец машет палкой, собака лает, отец бросает палку, собака отказывается за ней бежать, она лает на отца, как бы говоря: Ну же тупица, только не в воду, в другую сторону, вместо собаки в воду бросается сын, обрызгивает мать, выбегает из воды с палкой в зубах, обрызгивает мать, мать ругает сына, затем отца, отец и мать ругаются, моська заискивающе льнет к матери, дрожит, лижет руки, виляет хвостом: Что рассматриваешь? спрашивает Поль. Ничего, отвечает Жанна, сколько времени? Уже подходит, отвечает Поль.

Ту-у-ту-ут, гудит вдали теплоход. Вот он я, говорит он. Его уже видно. Он приближается. Жанна побаивается на него садиться. Поль тоже. Они это подумали, выходя из портовой конторы, где славный пожилой дядька с местным акцентом продал им билеты до Лозанны туда и обратно, любезно повторив, Поль не понял, Жанна поняла, время пересадки в Ивуар. Подойдем ближе, говорит Жанна. Успеем, говорит Поль.

Жанна направляется к дебаркадеру. Поль остается в стороне. Поль терпеть не может спешить, когда ничто не торопит. Поля вообще никогда ничто не торопит. Или, скорее, Поля уже больше ничто не торопит. Или, скорее, Поля уже больше ничто никогда не поторопит. Он смотрит на шагающую Жанну. Она шагает своей неизменной походкой, неровно покачивая бедрами. Хорошо, что она надела юбку в полоску, длинный синий свитер. Юбка тоже длинная. Длина свитера частично перекрывает длину юбки, это слегка изменяет ее пропорции, удлиняет ее, утончает ее.

Она останавливается у входа на дебаркадер, солнце мешает ей, она открывает сумку, такую же красную, как и туфли, вынимает черные очки, приучает свое зрение к другим оттенкам воды, возвращается на землю, замечает, но взгляд не останавливает: невысокие блондины ей не нравятся, Поль высокий брюнет, и потом, она думает, что это уже не для ее возраста, но она неправа, она еще очень хороша, даже если пыл ее высокого брюнета ничего не доказывает, ни в чем ее не убеждает, она говорит себе: Я вызываю желание у него за неимением лучшего, но она неправа, затем, не желая мысленно возвращаться, мысленно возвращается к молодому человеку в джинсах, стоящему далеко позади высокой худощавой женщины в сером, исключительно в сером.

Поль, позади, следит за маневрированием судна. Это наводит его на мысль о Мишель, его подруге, подруге Жанны, их общей подруге, которая водит автобус. Она работает в психиатрической клинике. Организует развлекательные мероприятия психиатрической клиники. Вносит оживление в сумасшедший дом, можно сказать и так. Время от времени вывозит дебилов на прогулку. Затем он думает о девушке, которая управляет автобусом-гармошкой по маршруту, проходящему перед его домом. Дело привычки, думает он.

Жанна возвращается. Ой, вид у нее недовольный. Ну, так ты идешь? спрашивает она. Я вижу только две шлюпки, отвечает Поль. Ну и что, говорит Жанна. Ну и ничего, говорит Поль. А сколько людей берет такой теплоход? Информация на стенде сразу при входе.

Они заходят на борт, исчезают в тени. Поль замечает стенд, подходит, подробно читает. Жанна нетерпеливо ждет, повсюду бегают дети. Пойдем сядем вперед, говорит она.

Она делает несколько шагов, осторожно, как бы на ощупь, проверяя, теплоход не шевелится, не двигается, палуба устойчива, затем уверенно идет вперед, Поль за ней следом. Идя по пассажирскому салону, вдоль застекленных окон, он замечает прическу высокой женщины в сером. Он видит ее со спины.

Носовая часть прямо на солнце. Перед флагом несколько рядов кресел. Флаг реет на ветру. Ветер сильный, свежий. Теплоход отходит. Жанна и Поль сидят. Время от времени переговариваются, несколько слов о погоде, хорошая, идеальная, о воде, о теплоходе, приятно, по-детски взволнованы, они оба взволнованы, чуть беспокойны, но все хорошо, им хорошо.

Слева от Жанны пожилая женщина в комбинезоне из легкой ткани, может быть дикого шелка, и зеленых теннисках, ткань красно-оранжевая, очень красиво, обращает лицо к солнцу, подставляет лицо ветру, платиновые пряди хлопают по ее глазам, она как будто улыбается. Жанна смотрит на нее, говоря себе, она и впрямь улыбается. Ведь старая. И еще красивая, говорит себе Жанна.

Справа от Поля португальская пара с ребенком. Отец часто встает, ходит вокруг мадонны с дитем, фотографирует.

Напротив Поля и Жанны две длинные скамьи заняты двумя разлегшимися типами. Светловолосые, молодые, красивые, загорелые, оголенные до трусов, вроде бы англичане, они дремлют, наверняка накануне гуляли. Один сбитый крепыш. Другой женственно утонченный. Поль, разглядывая их, определяет: более женственный — активный. И действительно, утонченный уходит, возвращается с рожком и банкой пива, дает мороженое крепышу, открывает банку пива себе, пьет, утирает усы, ставит банку на скамью, берет фотоаппарат, идет к самому носу теплохода, под флагом разворачивается, фотографирует крепыша, Жанна и Поль в кадре.

Возвратившись и перемотав пленку — оставался еще один кадр, — он убирает фотоаппарат, смотрит на своего приятеля, словно спрашивая себя, красивее тот в жизни или на фотографии, в голой действительности или в трусах через объектив, поскольку испытал потребность позднее увидеть его на слайде, как знать; затем снова ложится, мяукая от удовольствия, под смущенным взглядом женщины в соломенной шляпке типа канотье с цветочками. Поль отмечает, что у двух маленьких девочек такие же шляпки, как и у мамы. Все трое блондинки с голубыми глазами и красивыми зубами. Поль думает о Бергман в ее расцвете. Мать немного на нее похожа. Отец явно скучает. Все время ходит туда-сюда. Возвращается, стоит, склоняется, обменивается двумя-тремя словами со своей женой, сидящей бочком на краешке скамьи, затем смотрит на двух парней. Сейчас он что-нибудь устроит, думает Поль. Жанна смотрит на Поля, словно говоря: Эти двое — это уже чересчур. Поль говорит себе: Это как с неграми, уже ничего не смеешь сказать. А впрочем, ему плевать. Мужу тоже, он опять идет слоняться. Голова крепыша уже почти лежит на коленях его жены. В общем, главная слабина крепыша в том, что он крепыш. А мужа — в том, что он трус. Жена еще растеряннее смотрит на удаляющегося мужа. Гладит по щеке одну дочку, поправляет шляпку другой, ее собственная шляпа слетает. Это должно было произойти, думает Поль. Жанна смеется. Женщина бежит за своей шляпой, ловит ее, возвращается. Не решаясь вновь сесть, стоит со шляпой в руке, смотрит на почти голое тело крепыша. Поль смотрит на смотрящую женщину, затем на узкие трусы крепыша, которые распирает, как от радости от такого прекрасного дня. Но в итоге нет, не происходит ничего. Пойдемте, девочки, говорит она.

Прибытие в Ивуар. В красивой россыпи елей виден замок. Красиво, произносит Жанна, смотри, как красиво, и эти домики, и балкончики с цветами.

Полдвенадцатого.

Теплоход на Лозанну в полдень.

При высадке, в медленно бредущей небольшой толпе, Поль вновь видит прическу женщины в сером, Жанна — светлый ежик молодого человека, который ей безразличен, каждый думая: Хм, снова она, снова он.

Для обеда еще слишком рано. Впрочем, Поль и не голоден, Жанна тоже, и так даже лучше. Будь они голодны, то все равно не успели бы пообедать. Или, правильнее, будь они голодны, все равно не успели бы пообедать. Пройдемся по городу, говорит Жанна.

На церковной площади, под звон колоколов, они издали наблюдают за выходом четы молодоженов, маленький белый конус под руку с высокой меланхоличной чертой. Затем — давай поторопимся! — быстро осматривают виварий. Под мертвым взглядом каймана, который зевает как минимум сто лет, Жанна падает в обморок, Поль отводит ее под вентилятор: Тебе лучше? спрашивает он. Да, отвечает Жанна, даже не знаю, от чего это у меня. Поль думает: От молодоженов или от каймана? Ты ведь не беременна?

В полдень они садятся на теплоход до Лозанны.

В Лозанне для обеда уже слишком поздно. Они оказываются в ужасно дорогой блинной. В счет, надо полагать, включены и воробьи, подлетающие клевать в их тарелках, прелестные птички, с лапками, перышками, клювиками, Жанна в восторге, Поль тоже, но первые пять минут. Раздраженно он поворачивает голову, кажется, узнает женщину в сером, которая сидит на террасе соседнего ресторана. На этот раз ему хочется поговорить об этом с Жанной. Его порыву требуется соучастие Жанны, но Жанна никак не может сговориться с официанткой по поводу обмена швейцарских франков. Она не понимает, что надо еще разделить на четыре. Пятьсот франков за четыре блина и бутылку сидра, кстати нормандского, это все-таки много, говорит Жанна. Поль раздражается.

Полчетвертого.

Обратный рейс в пять часов.

Осмотрим собор, предлагает Жанна. Поль думает: Лучше музей современного искусства, ну да ладно, осмотрим собор. Ты хотя бы знаешь, где он? спрашивает он. На вершине, отвечает Жанна, мы видели с теплохода.

По городу в гору. Жарко. Поль спрашивает дорогу. Это еще выше. Спрашивает еще. Еще выше. Вы пешком? Ну да. Тогда да, еще добрых двадцать минут.

Ах, наконец вершина, какая-то церковь. Увы, это не кафедральный собор. Ну ладно, посетим эту, говорит Поль. Там ремонт, говорит Жанна. И действительно, церковь окружена лесами, по которым карабкаются арабы. Поль наводит справки. Осада длится уже шесть недель. Поль думает о Крестовых походах, о крестоносцах, о полумесяце-круассане, его заносит, уносит в открытое небо. А собор? Надо подняться еще выше. Они поднимаются еще выше.

Поднявшись еще выше, они оказываются на маленькой площади, наполненной музыкой. Поль поражен окопавшейся здесь красотой. Музыка, фонтан посреди площади, лестница вокруг фонтана, все ступени заняты сидящими людьми, которые слушают музыку, некоторые сидят на бордюре, другие стоят, среди них послушники в черном, усатые сероватые лица.

Слушай, говорит Поль, в любом случае уже слишком поздно. Если мы даже его найдем, что, честно говоря, меня бы удивило, то все равно не успеем его осмотреть. Останемся здесь. Отдохнем. Посидим.

Поль и Жанна, беспокоя людей, проходят на самый верх лестницы и садятся на край фонтанной чаши, течет вода, Поль опускает в нее руки, она свежая, музыканты красивые, молодые, четверо, струнный квартет, они играют, поочередно, фрагмент из «Семи последних слов», транскрипцию какой-то фуги, затем медленную часть квартета центрального периода; как глупо, но у Поля комок в горле, это естественно, когда красота вас застает там, где вы уже не надеялись ее найти, она оказывается сильнее, она причиняет страдание.

Без четверти пять.

У нас времени, только чтобы успеть, торопит Жанна. Поль улыбается ей, как бы говоря: Я был прав, не правда ли? разве я был неправ? У глупыша на глазах слезы. Жанна целует его, как бы говоря: Да прав, прав.

По городу под гору, большими шагами, держась за руки, тянут друг друга, удерживаясь, чтобы не споткнуться, едва успевают на теплоход, но уже другой. В обратный путь устраиваются на корме, над винтом, палуба дрожит.

Палуба пуста, лишь еще одна пара занимает столик в закрытом салоне, мужчина и женщина, Поль их не видит, увидит вскоре, он сел к ним спиной, напротив Жанны, он устал, его утомило солнце.

Жанна сквозь солнечные очки наблюдает за парой, она узнала молодого блондина, на этот раз ей хочется поговорить об этом с Полем. Ее порыву требуется соучастие Поля, но Поль, которому надоело смотреть на проплывающий берег, решает пересесть, чтобы посмотреть на водный простор, темно-зеленую ширь воды, горы, вырисовывающиеся вдали, подсказывающие плавный изгиб мыса или какой-то пролив, вновь садится рядом с Жанной, смотрит на палубу.

Ты видела? спрашивает он. Что? спрашивает Жанна. Вон того парня с женщиной в сером. Да, отвечает Жанна, и что? Это он, говорит Поль. Кто он? Ну, он, говорит Поль, тот тип, что приезжал к нам устранить засорение. Нет, говорит Жанна, ты, наверное, ошибся, он на него просто похож, вот и все. Да, возможно, говорит Поль, ну ладно, но все же, ты представляешь? А если это он? И что? спрашивает Жанна. Я не представлял себе его с такой женщиной, говорит Поль. Почему? спрашивает Жанна, что в ней такого особенного? Ничего, отвечает Поль, ничего, ну, не знаю, но все же ты представляешь? А если это действительно он? Я должен пойти посмотреть. Он встает. О, нет, просит Жанна, нет, послушай, сядь, вернись.

Поль лавирует между скамьями. На полпути до закрытого салона оказывается уже довольно близко, смотрит, пристально, бесцеремонно, беззастенчиво, настойчиво, как негр, впервые увидевший белого, брюнет — блондина, узнает Премини, совершает заход, теперь он его опознал формально. Поль подходит к столику, к паре. Сесилия видит, что кто-то подходит и убирает свои руки, Премини держал ее руки в своих ладонях, Премини наконец-то удалось взять ее руки, и вот, как назло, кто-то. Он смотрит на Поля, узнает Поля. Вот это да, произносит он.

Мы на одном корабле, говорит Поль. Ну да, говорит Премини. Вы были в Лозанне? спрашивает Поль. Ну да, отвечает Премини. Вы тоже? спрашивает он. Ну да, отвечает Поль, когда я вас узнал, то решил с вами поговорить. Вижу, говорит Премини, и что хотели сказать? Я хотел у вас спросить, отвечает Поль. Что? спрашивает Премини. Вы не против, если мы приедем завтра вас послушать? спрашивает Поль. Ну нет, отвечает Премини, вы знаете, где это? Да-да, отвечает Поль, я даже вас удивлю, я знаю, как вас зовут. Премини глядит на Сесилию. Поль ревнует ко взгляду Премини. Он глядит на Сесилию. Она глядит на Премини. Он ревнует ко взгляду Сесилии. Будь он на самом деле безумным, он бы бросился между ними. Осознает, что безумие уже подойти сюда ради этого, его самого забавляет роль встрявшего чужака, роль безумца, который все видел, он видел, как Сесилия убрала руки, тут же понял, что Премини. Ему хотелось сказать: Малыш, ты влип, эта женщина не для тебя, это такая морока, и даже не для меня, особенно не для меня, а для тебя и подавно, нет, но ты на себя посмотри. Он продолжает: Базиль Премини, ведь так? Затем: Нас с женой поразило, мы задумались о происхождении вашей фамилии. Затем: Моя жена — эта дама, которая сидит там. Премини смотрит на женщину, которая сидит там, в глубине, под швейцарским флагом. А эта дама, указывает он на Сесилию — словно желая сказать: И у меня есть жена — это Сесилия, я представляю вам Сесилию. Поль глядит на Сесилию. Она глядит на него. Бр-р. Очень приятно, говорит Поль, затем: Ну, тогда до завтра.

Сесилия и Премини посетили музей современного искусства, в залах они теряли друг друга из виду, один застывая в одном, другая — в другом, вновь находили, до чего же приятно видеть, как она появляется снова, подходит к нему, он стоит перед картиной Макса Эрнста под названием «Невидимая женщина», или «Одна невидимка», или «Невидимка». Наконец-то ее увидели, произносит Премини. Сесилию это смешит.

3.3

Она забыла свой платок. Пока она об этом еще не знает. Заметит, выходя из дома. Когда она увидит, что машина опять с открытым верхом — слово «опять» подчеркнуто, — она увидит себя вновь растрепанной, с волосами взлохмаченными, как у сумасшедшей, и скажет: Черт, мой платок.

Она выходит из дома, видит кабриолет «ТR3» с открытым верхом. Ах, мой платок, говорит она дочери, подожди, я сейчас вернусь, минутку. Дочь спрашивает себя, что именно забыла мать. Она спрашивает об этом у матери. Сесилия, уже развернувшись, торопливо отмахивается и заходит в дом. Дочь соглашается: Ладно, подождем, затем смотрит на часы, думая: Если не приедем заранее, не останется сидячих мест, затем снова ходит взад и вперед, наматывает километры. У нее не хватит времени намотать даже один. Да и сто метров, вообще-то, не намотаешь. Чуть больше, чуть меньше, а ровно сто — так не бывает. Если, конечно, не наматывать специально, но в таком случае уже не ждешь ничего и никого. Или сходишь с ума, надеясь вернуть то, что не приходит или медлит прийти или вернуться.

Мать возвращается, садится или, точнее, проваливается в машину, в этих фиговинах все так низко. И так твердо. Хотя внутри чувствуешь: жизнь бьет ключом. Да, малышка? Дочь резко трогает с места. Она улыбается. Она думает о Филиппе, который, вот так отъезжая, потерял задний мост в тот день, когда. Она была с ним. Они остановились на светофоре, рядом большая фура. Водитель свешивается из окна кабины и с высоты своей махины спрашивает у него: Эй, малый, как ты заработал на английский кабриолет, небось, своей жопой? Филипп смотрит на подружку, потом на водителя, потом говорит: Нет, ртом, затем хохочет, резко газует, и бум. Эти «триумфы» всегда были хрупкими.

Сесилия решает не завязывать платок на затылке, завязывает его под подбородком. Дочь смотрит на нее, как бы говоря. И говорит. Твои жалкие ухищрения, вот что она ей говорит. Смотри на дорогу, отвечает Сесилия, заправляя прядь под платок у виска, затем глядя на себя, чтобы понять, как она выглядит, находя себя совсем даже ничего, думая: Не такая я и уродина, как она говорит, старше нее, это правда, но намного лучше нее; затем глядя на дочь, сравнивая: И за кого она себя принимает, эта выпендрежница? эта кубышка, я имею право так думать, ведь разве она сама, она церемонится? разве задумывается, что ранит меня? Вот что Сесилия думает; посмотри на себя, ты только посмотри на себя, жалкая карлица, интересно, в кого она такая?

Пигалица крутит руль резко, руки разведены в стороны, как стрелки без четверти три, вжавшись в сиденье, задрав лицо на уровне капота, ее саму едва видно, но — внимание! — она едет быстро, очень быстро, пугает прохожих, подсекает машины, выезжает из города, выезжает на скоростную, съезжает с нее. Вот она уже на горной дороге, нога вдавлена в педаль, синяя задница «TR3» почти задевает асфальт. Сесилия вся зеленая.

Филипп знает, что ты так используешь его машину? спрашивает она. Конечно, отвечает пигалица, это он предложил мне ею попользоваться. Но наверняка не таким образом, говорит Сесилия. Нет, напротив, именно таким, говорит дочь. А как армия, нормально, он привыкает? спрашивает мать. Да, да, нормально, отвечает дочь. Ты ему пишешь? спрашивает мать. Нет, отвечает дочь. А следовало бы, произносит мать, ему было бы приятно. (Весь этот диалог выкрикивается, чтобы перекрыть шум мотора, выхлопы газа и гул ветра.) Дочери надоело слышать крик матери и тоже кричать ей в ответ, она любит водить, а мать ее достает, она думала доставить ей удовольствие, отвезя к ее малышу Базилю, а той только бы.

Ты могла хотя бы отправить ему посылку, кричит она, невольно воскрешая воспоминание о своем кузене, который воевал в Алжире, он ей нравился, этот кузен, даже больше чем нравился, но между кузенами и кузинами, это ведет к дегенерации. Ты слышишь меня? кричит мать. Слышу, а на какие деньги? кричит дочь, поиздержавшаяся в отпуске. Сесилия смотрит на нее, затем вновь заводит разговор об истории с чеком. О, нет, прошу тебя, не надо опять об этом, вопит дочь, которая вспоминает об агентстве, какой стыд, она не знает, куда ей деться, так ей стыдно, она матери: Да брось ты, послушай, пойдем, ну и его на фиг, подумаешь; а мать ей: Нет, нет, и речи быть не может, вот так просто, взять и… а она матери: Ну тогда я выйду, подожду тебя на улице; а мать дочери: Разумеется, разумеется… Дочь выходит. Мать, встав у двери, цепляется за входящего клиента и говорит ему: Не ходите в это агентство, оно не возвращает деньги за билеты, которые само и теряет.

Вот твой чек, говорит Сесилия, чуть раскрасневшаяся, чуть взлохмаченная, но очень чинная, как всегда в сером; дочь смотрит на нее: Прекрасно, прекрасно, браво, ты собой довольна? А этот, что он так тащится?

Этот — это Поль.

Поль, который спрашивает себя, чего от него хочет английская машина, сигналы фар, может быть, что-то не в порядке, полуоткрытая дверца, спущенная шина, погнутый колпак колеса, задымление, выхлопная труба провисла, царапает, высекает искры, тогда бы я слышал, говорит он себе, дым бы видел, а дверца — он оборачивается — закрыта, другая тоже, или она спешит, ну тогда подождет, но нет, английская бестия не согласна, все гудит и гудит, что происходит? спрашивает Жанна.

Англичанка поджимает, отвечает Поль. Откуда ты знаешь, что англичанка? спрашивает Жанна, уже ревнуя. «Триумф», отвечает Поль, это английская машина. А-а, говорит Жанна, я думала, ты о женщине, которая ее ведет. Выглядит она по-английски, поясняет Поль, руль справа, очки-бабочки, платок на голове, да и машины с правым рулем, зарегистрированные во Франции, встречаются редко. Значит, она француженка, говорит Жанна. Не обязательно, говорит Поль. Она может запросто, продолжает Поль, запросто готовый поддержать любое предположение, пусть даже ошибочное, как, например, временный транзит, но. Опять гудки вперемешку с целой серией призывов, кротких, резких, нервных, яростных. Пропусти ее, говорит Жанна. Я готов, отвечает Поль, но как?

«Пежо» четы Сен-Сабен подъезжает к поляне, уже виден флаг, лагерь бельгийцев. Прижмись здесь, говорит Жанна. Поль прижимается. Бельгийцы, сидя на корточках вокруг костра, замечают: Хм, у нас гости, потом снова заводят свою песню: Выпьем же, выпьем. «TR3» — тр-р-ру-у-уф! — обгоняет «пежо» Поля и Жанны. Оба смотрят, как мимо них проносится высокая Сесилия, очень чинная, очки, платок на голове, неузнаваемая. Хотя. Сомнения у Поля есть. У Жанны нет. С левым рулем, говорит она. Да, согласен, соглашается Поль, а ты видела, какого роста водительница? В зеркало я не мог ее даже увидеть. Поехали, говорит Жанна.

Поль отъезжает со своими сомнениями, давит на газ, разгоняется. Что это тебя так разобрало? спрашивает Жанна.

3.4

Поль ворчит, потому что чей-то скутер занял целое парковочное место. Это скутер Фернана. Премини и Фернан приехали на скутере Фернана, Премини держался за плечи Фернана, тот вел скутер с альтом за спиной, в чемодане, прочно стиснутым между животом Премини и спиной Фернана, так что голова Премини высовывалась, если в фас, то справа от головы Фернана, а глаза Премини, глядевшего на дорогу, его глаза от ветра слезились.

Поль паркуется дальше, выключает мотор, радио замолкает, дверцы открываются, Жанна выходит, Поль тоже, дверцы хлопают почти одновременно, а потом тишина, затем шум шагов Поля и Жанны по гравию.

Долина кажется красивее, но и погода сегодня ясней. И не только долина. Горы тоже кажутся красивее. И не только горы. Монастырь тоже кажется красивее. Он тот же самый, но день другой. И не только день. У Поля, наверное, на глазах была пелена в тот день. Как и все прочие дни, но сегодня Поль уже не тот. В монастырь приезжает другой Поль, Поль, который думает о том Поле, прежнем.

И Жанна другая, Жанна ощущает неловкость, как и в тот день, но сегодня она уже не может отказаться войти.

Они идут по аллеям с гравием, вдоль лужаек, клумб с фиалками, кустов, постриженных в форме конусов, шаров.

Ты знаешь, где это? спрашивает Жанна. Пойдем по стрелке, отвечает Поль, осторожно, там ступенька. При входе обманчивая предательская ступенька.

При входе очаровательная девушка, задорная, рыжеволосая, веснушчатая, предоставляет за двадцать франков право войти, жалкий билетик с номером, отрывая от книжечки с квитанциями. В эту цену еще включен, говорит девушка. Что? спрашивает Поль. Оранжад или лимонад, на выбор.

Поль с удовольствием задержался бы, девушка так мила, ты не находишь, Жанна? Жанне не терпится.

Поль с удовольствием задержался бы, но как раз в этот момент через широко открытую дверь, из крипты, снизу вверх по лестнице, до Поля доносится звук контрабаса. Контрабас играет знакомую тему. Контрабас играет «So what». Поль говорит себе: Хм, ведь это совсем не квинтет, а секстет, ну, не знаю, они могут вполне это сыграть и квинтетом.

Контрабас говорит что-то, ритм отвечает: So what. Поль замирает как вкопанный, неспособный пошевелиться. В следующем пассаже отвечает трио, их действительно трое: альт, тенор, труба. Какой звук. Поль ошарашен, если не сказать — потрясен. Жанна толкает его в спину. Проходи, говорит она. Тихо, подожди, замолчи, послушай, ты слышишь? Когда трио отвечает, слышны также голоса людей, который шепчут, подпевают тихонько: So what. Ты слышишь? Люди, они поют. Да, слышу, ну проходи же, говорит Жанна.

Поль спускается по лестнице, медленно. По мере того как Поль спускается по ступеням, он открывает пространство крипты, музыкантов, слушателей; слушатели в основном молодые, девушки, парни, они подпевают. У Поля по коже мурашки, лоб в поту, спина оцепенела. Жанна подталкивает его. Он уперся, застыл на месте, на середине лестницы, не понимая, куда смотреть, уже не понимая, что делать — смотреть, слушать, стоять на месте, спускаться.

Премини начинает первое соло, взлетает, вырывая у слушателей, молодых людей: вау, да, давай, да-да, ух, выкрики, свист.

Жанна тоже взволнована, вот уже лет тридцать, как она не бывала в таких местах. Она толкает Поля, говорит ему очень тихо — вон там — и указывает место, место, где они могут сесть.

Они проходят, пробираясь между людьми, молодыми, здесь одна молодежь. Поль ошарашенно, чуть дрожа, смотрит на музыкантов. Премини поливает как сумасшедший. После Паркера Поль никогда не слышал ничего подобного, такой же техничности, такой же силы, такого же вдохновения. Поль, зачарованный игрой Премини, застывает. Жанна наталкивается на него, толкает его. Проходи же, говорит она. Поль сходит с места, чуть проходит вперед. Опять останавливается, снова смотрит на Премини, тот только что закончил. Публика, одна молодежь, аплодирует. Поль, все еще стоя, тоже. Премини видит Поля, стоящего впереди Жанны. Подает знак Полю. Поль кивает ему в ответ. Жанна смотрит на Премини. Такой вот, здесь, со своим инструментом, он, находит она, не лишен некоего шарма. Премини свободной рукой указывает Полю и Жанне — теперь он увидел и Жанну — место, как бы говоря: Садитесь туда. Туда — это место, где сели Сесилия и ее дочь. Туда? как бы спрашивает Поль. Да, как бы отвечает Премини.

Тенор выдает второе соло. Дочь Сесилии хлопает в ладоши, дергается, ерзает на табурете. Она видит Поля, идущего прямо на нее, спрашивает себя: Кто это? Говорит себе: А он ничего, но уже не видит музыкантов, наклоняется. Поль подходит, останавливается, кланяется, приветствует ее и ее мать. Она перестает хлопать в ладоши, смотрит на мать. Сесилия узнала Поля. Бр-р. Садитесь, говорит она Жанне. Жанна, которая ничего не услышала, наклоняется к Сесилии, улыбаясь, затем шевеля пальцами у своего уха, как бы говоря: Я ничего не слышу, — и говорит: Что? Сесилия наклоняется вперед и, глядя на Поля, кричит: Хотите сесть? Поль отвечает: Да, — садится, затем спрашивает: Как поживаете? — но никто его не слышит. Да и странно было бы. Дочь Сесилии что-то кричит, качается из стороны в сторону, в такт тенору. Жанна сидит. Сесилия смотрит на нее. Жанна смотрит на Сесилию. Сесилия и Жанна смотрят друг на дружку. Жанна словно говорит: Трудно смотреть друг на дружку, когда нельзя говорить. Сесилия словно понимает, что именно Жанна словно говорит. Она смотрит на Жанну с улыбкой, качая в такт головой. Жанна думает, что понимает, что Сесилии очень нравится джаз. Вовсе нет. Сесилии не нравится джаз. Ей лишь немножко нравится Премини, вот и все. Но. Жанна не может знать, что Премини нравится Сесилии лишь немножко, а джаз ей не нравится вовсе. Она думает, что Сесилия любит джаз. Хочется сказать ей: Я тоже люблю джаз. И. Не имея возможности донести это до ее слуха, она качает головой в такт, не отрываясь от глаз Сесилии, повернувшись спиной к секстету. Поль тоже сидит спиной к секстету. Но Поль пришел не для того, чтобы рассматривать Сесилию, рассматриваемую Жанной, и не для того, чтобы рассматривать Жанну, рассматривающую Сесилию, даже если Жанна, рассматривающая Сесилию, кажется ему здесь красивее, чем Сесилия, и что он никогда. Он разворачивается на табурете, спиной к трем женщинам — к полуженщине-дочери, к женщине — своей жене, к женщине с половиной-матери и жене этого, нет, никакой не жене, — смотрит на тенора, слушает тенора.

Темп средний, ритм ровный, все гладко, хочется двигаться, но не в пустоте, нет, здесь слишком хорошо, тело взволновано небольшими толчками, очень мягкими, вот так, и обратно, то же самое слева направо. Поль удерживается, но недолго, удовольствие его раскалывает, сверху вниз, от головы, что дрожит, через сердце, что бьется, до самой промежности, возбужденной, будто сильным желанием отлить, постепенно видно, как Поль раскачивается; надо сказать, что тенор.

Тенор играет хорошо. Да, конечно, это не Колтрейн, но играет он все же хорошо, даже очень хорошо, в стиле более классическом, чем Трейн, напоминая Полю скорее Джонни Гриффина, но только слабее, потому что по части изобретательности, безграничной импровизации никто никогда не превосходил и не превзойдет Гриффина, впрочем, в звучании Гриффина можно найти такую же мягкость, такую же жалобную зыбкость, что и у Паркера, говорит себе Поль, косясь на саксофон, вспоминая его на вес, на ощупь, рассматривая длинные пальцы музыканта на перламутровых клавишах, клапаны, блеск позолоченного металла, клейма на раструбе, как хорошо вновь увидеть все это, вспомнить все, что сопутствует этому, это хорошо и это нехорошо, от этого становится хорошо и, чем больше от этого становится хорошо… ну да ладно, не будем об этом думать, думает Поль. Тенор закончил, ему долго аплодируют, Поль тоже.

Затем очередь Жоржа, австралийца, который чуть не стал австралийцем — вы помните? — кенгуру в боксерских перчатках, он правильно сделал, что вернулся, он пришел со своей женой Софи, невысокой брюнеткой с узкими глазами и тонкими очками, изнуренной выкидышами, она, должно быть, где-то здесь, да, вот она там, рядом с Фернаном, она с ним разговаривает, а тем временем Жорж.

Жорж играет лучше, он успел позаниматься, он вступает четче, точнее, выдает нам смесь Майлза и Клиффорда Брауна, но и это неплохо, ему удается выстраивать по полфразы, но и это кажется для него естественным, его печальная от природы манера сглаживает все, — хорошо, старик, труби дальше! — его тянет делать всегда одно и то же, он всегда модулирует с высоких нот, но получается хорошо; Жорж, продолжай, ритм-секция следует за тобой.

Заклепанная тарелка идет кругом, классно звучит, Клод легко прохаживается по барабанам, контрабасист Нассуа и пианист Патрик часто переглядываются, как бы играя только друг с другом, но не показывая этого, чутко реагируют на то, что делает Жорж, два саксофониста слушают его с инструментами наготове, и Поль, слушая трубача, не отрывает глаз от тенора.

Затем соло фортепиано.

Соло контрабаса.

Ударные.

Реприза. Публика, одна молодежь, снова поет — когда духовые, отвечая контрабасу, вновь подают тему, — затем аплодирует, свистит, и вот перерыв. Премини кладет альт на пианино, перебрасывается несколькими словами с пианистом, наверняка какая-то шутка; видно, как он смеется, приятно видеть Премини смеющимся, затем направляется туда, где сидят Сесилия, ее дочь, Жанна и Поль.

Он подходит. Останавливается напротив сидящего Поля. Поль встает, протягивает ему руку, долго, по-американски, трясет его руку. Поль хотел бы что-то сказать. Поль не находит что сказать. Поль поздравляет Премини взглядом, улыбкой, сильным рукопожатием. Премини качает головой, как бы говоря: Да ладно, хватит, высвобождает свою руку, протягивает ее Жанне, склонившись над ней. Жанна принимает руку Премини, позволяет мягко пожать свою, опускает глаза под настойчивым взглядом Премини. Сесилия смотрит на Жанну, затем на Премини. Дочь смотрит на мать, затем на Поля, говорит себе: А он ничего, я бы его вздрючила. Поль смотрит на Сесилию. Поль, осознавая, что смотрит на Сесилию без согласования с Жанной, предлагает свой табурет Премини, идет искать другой для себя.

Возвращается с табуретом, оказывается позади Фернана. Фернан, склонившись над женщинами, предлагает им по капельке виски, который принес с собой. Он наливает виски в стаканчики женщинам, затем Премини, оборачивается и упирается в Поля. Поль смотрит на него. Фернан напоминает Полю одного фри-джазового альтиста. Вы тоже музыкант? спрашивает Поль сквозь гвалт голосов. Нет, отвечает Фернан, а вы? Вы из нашей компании? Да, отвечает Поль. Глоточек? предлагает Фернан. Ясное дело, соглашается Поль.

После того как всем налили, Поль смотрит вокруг, останавливая взгляд на разных лицах, страдая уже какое-то время от ненасытной потребности в лицах; после того как каждый сказал свое слово о вкусе виски, а Фернан ушел поболтать с Жоржем и Софи, уже никто не знает, что сказать, каждый смотрит вокруг, останавливая взгляд на разных лицах.

Лицо пигалицы в постоянном беспокойстве от неудобства, которое пряди создают ресницам. Дочка Сесилии не может усидеть на месте. Матери хочется сказать ей: Иди уже к своим сверстникам. Она не говорит ничего, перестает смотреть на дочь, смотрит на Премини, как бы говоря: С этими двумя, Полем и Жанной, нам не о чем говорить.

Поль хотел бы сказать Премини, как восхищен его игрой, столь близкой к игре Паркера, но, говорит он себе, сказав это, я наверняка заговорю о самом Паркере, а это может ему не понравиться, вот я, например, не выносил, когда, говоря обо мне, со мной говорили о Колтрейне, но это всегда так, не знаешь, что и сказать, а сказать можешь, только сравнив; так уж лучше молчать, но, не в силах дальше молчать, он заговаривает с Премини об игре тенора.

Мой муж тоже играет на теноре, объявляет Жанна, не посоветовавшись с Полем хотя бы взглядом. Поль не выносит, когда Жанна говорит за него. Поль, конечно, и сам об этом подумывал. И даже хотел. Хотел сказать Премини: Я тоже играл на теноре, но никогда бы не сказал, а теперь, раз все уже сказано.

Да ну? удивляется Премини. Да, да, продолжает Жанна, не давая Полю ответить. Поль бросает на Жанну гневные взгляды. Сесилия смотрит на Жанну. Ее дочь смотрит на Поля, говорит себе: А он ничего, я бы его вздрючила. Премини тоже смотрит на Поля и спрашивает у него: Вы играли просто так, для удовольствия или? Немного профессионально, отвечает Поль, скажем, полупрофессионально. Премини кивает. У меня так и не получилось зарабатывать этим на жизнь, продолжает Поль. Этим скорее зарабатывают на смерть, говорит Премини. Вот-вот, произносит Поль, это-то меня и напугало. На присутствующих повеяло холодком. Все заговорили о чем-то другом. Поль переводит дух. Каким-то чудом находит, что сказать Сесилии. Ее дочь что-то рассказывает Жанне. Жанна одним ухом слушает то, что ей тараторит пигалица, другим — то, что Поль излагает Сесилии. Премини встает.

Плывет между головами сидящих, мимоходом получает дружеские шлепки, похлопывания по спине, ну, как ты, Базиль, взгляды, которые ему бросают девушки, необычные, как девушки, так и взгляды, это приятно.

Кружа, раздавая улыбки направо-налево, хотя Премини парень простой, скорее скромный, это все же приятно, он направляется к группе беседующих стоя.

Тенор, с ремешком на синеватой шее, опираясь на статую рыцаря с таким нежным взглядом, — но всем на него плевать — беседует с Фернаном, Жоржем и Софи, Жорж наверняка рассказывает о своих приключениях в Австралии.

Премини хлопает его по плечу. Тенор оборачивается. Премини тянет его за рукав, отводит в сторону, что-то говорит. Тот слушает опустив голову, сдвинув брови, поглядывая по сторонам. Премини что-то говорит ему на ухо. Тенор кивает, затем поднимает голову. Премини отстраняется, чуть разворачиваясь, незаметно показывает пальцем на Поля, сидящего к нему спиной, затем снова обращается к тенору. Тот пожимает плечами, как бы говоря: Да, почему бы и нет? нет, меня это не задевает, да, если хочешь.

Премини возвращается тем же приятным путем, но на этот раз со странным видом. Подойдя, он хлопает Поля по плечу. Поль оборачивается. Премини спрашивает у него: Хотите немного поиграть с нами? Поль чувствует, что покраснел до ушей, он ошарашен, его охватывает паника. О, нет-нет, бормочет он, это очень любезно, но нет, я не могу, я не смогу. Сможешь, вмешивается Жанна, давай. Не вмешивайся, пожалуйста, говорит Поль, будь любезна, ладно? Жанна делает вид, что не слышит. Это очень хорошая идея, обращается она к Премини. Нет, возражает Поль, это нехорошая идея, ты только представь, это было так давно, я все забыл. Вспоминается быстро, говорит Премини, так что, да?

Несколько слов по поводу этого «да».

Если бы не Сесилия, не присутствие Сесилии, Поль, вероятно, не согласился бы. Но Сесилия была там. Она смотрела на Поля, и в ее взгляде было что-то непрощающее, и Поль, чувствуя себя рассматриваемым, повелся на взгляд Сесилии. Подняв на нее глаза, он встретил взгляд сухой, жесткий, ледяной, словно решить могла только она, Поль столкнулся с презрением Сесилии.

Он соглашается. Встает, глядя на Жанну, как бы говоря: Ну, дорогая, ты мне за это заплатишь. Сесилия смотрит на Жанну. Ее дочь смотрит на Поля, потом на Жанну, потом на Поля. Тот следует за Премини, идет с трудом, ноги дрожат, некоторым приговоренным бывает плохо, и приходится их нести.

Премини подводит его к тенору, который тут же протягивает ему руку. Поль пожимает ее, чувствуя в ней свою, взмокшую от пота. Значит, вы играете на теноре? спрашивает у него тенор. Играл, отвечает Поль. Давно? спрашивает тенор, который с первого взгляд успел оценить внушительный возраст Поля. Больше двадцати лет назад, отвечает Поль. В каком стиле? спрашивает тенор, наверняка ожидая, что Поль дрожащим голосом будет воскрешать воспоминания о Коулмене Хокинсе или Бене Уэбстере. В колтрейновском, отвечает Поль. Тенор смотрит на него, как бы говоря: Ну да, конечно.

Он идет за своим саксофоном, возвращается с ним. Поль глядит на приближающийся саксофон. Тенор подает ему ремешок. Поль надевает его. Он забыл, что это так тяжело, а может, это у него уже нет сил. Его влажные ладони чуть не выронили инструмент. Он цепляет его на ремешок, вешает себе на шею. Ремешок врезается в шею. Он выпускает его поверх воротника рубашки. Сегодня он в рубашке, белой с длинными рукавами, и синих брюках. Он сменил одежду. Как будто для него стало возможно сменить себя. Как будто по случаю вся благоразумность наконец проступила пятнами на слишком долго носимом костюме.

Он регулирует длину ремешка, вешает сакс достаточно низко — вот так — под взглядом Премини. Что с тростью? спрашивает у тенора. Жесткая, отвечает тенор. Я как раз такие люблю, говорит Поль, но что я хочу сказать. Я не заразный, говорит тенор. Я тоже, говорит Поль, но. Поехали? спрашивает Премини. Подождите, просит Поль, дайте мне все-таки немного времени.

Он берет в рот мундштук, трость влажная. Он дует, звука нет, через двадцать лет звук просто так не найдешь. Он ищет, его пальцы начинают бегать по клавишам. Сначала слышен лишь стук клапанов, перекрывающих воздух, затем извлекаются ноты, все более чистые, затем обрывки фраз, короткие штрихи, арпеджиато, хроматизмы спускающиеся, упирающиеся в предел низких нот, затем восходящие, торопливые, бросающиеся на штурм сверхвысоких, звук с легким присвистом, но, в общем, пойдет, ну, будем надеяться. Ну, поехали? спрашивает Премини.

Он подает знак Жоржу: поехали; Жорж подает знак остальным: начинаем, Патрик и Нассуа возвращаются, Клод касается тарелок, усаживаясь позади малого барабана, бьет в большой барабан, Нассуа поднимает контрабас, Патрик над клавишами разминает пальцы, а Поль? Поль, дрожа, проклиная Жанну, следует за Премини.

Голоса смолкают. О, ужас. Головы поворачиваются, замечают, что тенор уже не тот; некоторые головы говорят себе: Хм, тенор уже не тот, и спрашивают: А это кто такой? Жанна в глубине зала переживает. Она горда тем, что вновь видит Поля с «Сельмером» на животе. Она вся красная. Вид раскрасневшейся Жанны вызывает у Сесилии улыбку. Жанна не решается полностью развернуться к сцене, она тянет шею, чтобы увидеть своего Поля. Но в итоге, повернувшись спиной к Сесилии, разворачивается. Теперь уже ждут все, спрашивая себя: Кто этот новый тенор?

Это бывший саксофонист, которому за пятьдесят и который боится. Что играем? спрашивает у него Премини. Не знаю, отвечает Поль, что-нибудь простое, блюз. Какой блюз? спрашивает Премини. Простой, отвечает Поль. «Now’s the time»? предлагает Премини. Прекрасно, соглашается Поль. Жорж слышит, передает дальше, возвращается, встает рядом с Полем и Премини. Поль боится смотреть вперед, он чувствует на себе взгляд всех этих голов, здесь, прямо перед собой. Премини делает шаг вперед. Он улыбается.

Объявление вызывает радостные крики. «Now’s the time» — это тема, которая вызывает радость. И действительно, после затравки Патрика едва вступают саксофоны и труба, все собравшиеся взрываются от радости, крик, свист, одни вскакивают, подпрыгивают, вновь садятся, раскачиваются на сиденьях, хлопают в ладоши, в особенном ритме два-один-два-один, девушки щелкают пальцами, пальцами обычно очень тонкими, закусывая губу и т. д., это радость, а что, ведь как радостно это слышать, парни играют просто, хорошо, и таких парней хоть отбавляй, да и Поль был когда-то таким.

Это возвращается, медленно, постепенно, он обретает это, страх отступает, стирается, рассеивается; то, что он потерял, думал, что потерял, был убежден, что потерял, вновь обретается, ему предлагают солировать первым, он соглашается, давай, поехали, он начинает, сначала немного вязнет, но очень скоро справляется, играет все лучше и лучше, хорошо, даже совсем неплохо, это удивляет Премини, тот оборачивается, смотрит на остальных, как бы говоря им: А старик-то играет неплохо, даже хорошо, и как хорошо он играет, слишком по-колтрейновски, ну и ладно, и хорошо, и классно, действительно словно Колтрейн, та же фразировка, спасибо, Поль, спасибо за Джона (Колтрейна), здорово вновь это услышать, то самое звучание, жесткое, яростное, порывистое, отчаянное и все же сдержанное, тело едва шевелится, заметна лишь легкая дрожь, саксофон по оси тела, на лице застыла гримаса, нет, не от страдания, хотя да, от страдания, это радость страдания, дикая радость, это так просто, чем дальше, тем больше кажется, мы слышим Колтрейна, Премини не может прийти в себя, может, мне надо было играть на теноре, говорит он себе, а тем временем дочь Сесилии.

Бля, хочу танцевать, кричит дочь Сесилии. При слове «бля» Жанна чуть отстраняется. Мама, идешь? кричит дочь. Ни за что, кричит ей Сесилия. Ну и ладно. В этом драйвном гомоне пигалица вскакивает, пританцовывая, уже танцуя, склоняется к Жанне, кричит ей: Вы умеете танцевать би-боп? Умела, кричит ей Жанна. Пошли, кричит ей пигалица. Хватает ее за руку, заставляет встать, тянет за собой, Жанна дает себя увлечь, та увлекает ее туда, где, может быть, получится потанцевать, да, здесь получится, люди расступаются, освобождая пространство, она берет Жанну за талию и, посеменив на месте, чтобы поймать ритм, резко раскручивает ее, удерживая рукой.