Библиотечка журнала «Советская милиция» 6(24), 1983

Николай Новый ПРОФЕССИЯ: СЛЕДОВАТЕЛЬ Повесть

НАЧАЛАСЬ моя следственная работа с того, что старший лейтенант милиции Климов вытащил из сейфа и грохнул на стол восемь коричневых папок с надписью на титульном листе: «Уголовное дело №». Далее следовали фамилия, имя, отчество обвиняемого.

— Вот тебе для начала. Только смотри, брат, сроки поджимают. Придется крутиться на полные обороты. Каждый день по одному-два дела будут подбрасывать. Только успевай. Кстати, начни вот с этого. Лебедкин. Задержан по статье 122 УПК РСФСР. Нарушитель паспортного режима. А вообще-то тунеядец, алкоголик. Есть протоколы, решения административной комиссии. Думаю, прокурор даст санкцию на арест.

Идем в камеру за Лебедкиным. Грязный, оборванный, заросший мужик, на вид лет шестидесяти. Мешки под глазами. Весь в татуировках. На самом деле ему нет еще и пятидесяти.

— Гражданин Лебедкин, я буду вести дело. Мне надо вас допросить.

— Что ж, допрашивай, начальник. Меня уж столько допрашивали. Разом больше, разом меньше. Все не в камере сидеть. Валяй, начальник! Валяй! Только сперва хочу заявление сделать. Участковый Воронков не сообщил мне второй раз, что решением административной комиссии на меня наложен штраф. Три рубля. Поэтому я штраф и не заплатил. Если бы знать, так бы не вышло. А значит, и привлекать меня за нарушение паспортных правил вроде бы нельзя. Правильно я говорю, старшой?

— Все-то ты знаешь, Лебедкин. Все. Только сейчас тебе не отвертеться. — И уже мне: — По поводу заявления Лебедкина надо провести прямо сегодня очные ставки с участковым инспектором Воронковым и сожительницей Лебедкина, Марией Демченко. Она, кстати, с утра в отделе околачивается.

Мария Демченко, худая, какая-то выцветшая, морщинистая, я бы сказал, безликая женщина, вошла в кабинет суетливо.

— Мария Ивановна, — начал я, — к вам приходил пятнадцатого сентября участковый инспектор Воронков? Объявил он гражданину Лебедкину решение административной комиссии?

— Чево?

— Говорил Воронков, что Лебедкина оштрафовали?

— Как же, как же — говорил. Лебедкин еще ругался. Орал, что с него все равно взятки гладки.

— Дура! — рявкнул Лебедкин.

— Не дурее тебя! — отрезала Демченко.

— Распишитесь, — подвинул я ей протокол очной ставки. Демченко торопливо подбежала к столу. Быстро расписалась и, не взглянув на Лебедкина, выскочила из кабинета.

Очная ставка с Воронковым была еще более короткой.

— Как же я ему не говорил? Предложил расписаться. Он от подписи отказался. Я об этом написал, и соседи расписались. Бумага-то в исполкоме, наверное, и сейчас лежит. Взять надо.

— Возьмем, — пообещал я.

НА ЭТОМ закончилась моя первая очная ставка. Потом было их множество, допросов — и того более.

Мастерство следователя шлифуется годами. Не сразу приходит опыт. Мне выпало счастье учиться этому сложному ремеслу у полковника милиции Германа Михайловича Первухина.

Полковник учил нас разговаривать с людьми, добывать доказательства, строить версии, умению вырабатывать верный план.

Познакомился я с ним при обстановке чрезвычайной. Задержали мы хулигана, который учинил драку у общежития, оказал сопротивление дружинникам и работникам милиции. Дежурный наряд собрал исчерпывающий, на мой взгляд, материал: составил протокол осмотра места происшествия, допросил свидетелей. А вот следователь, которому передали уголовное дело, что называется, тянул его. Задержанного отпустил, даже материалы на его арест прокурору не представил. Расследование вел медленно, проводил никчемные очные ставки, искал новых свидетелей. Обо всем этом я и рассказал Герману Михайловичу. Нажаловался, одним словом, на следователя.

— Что ж, посмотрим, — спокойно, слегка картавя, проговорил мой собеседник. — Только одно запомни, дорогой мой. Запомни твердо. Допускаю, что, возможно, в этой ситуации следователь в чем-то не прав. Но обязанность его — работать по расследованию преступления, не жалея времени. Бывает, что обстоятельства, упущенные вначале, какой-то штрих, которому не придали значения, потом уже не вернуть. Нужна полнота расследования. Может быть, над этим и работает сейчас следователь.

Полковник Первухин принял в изучении дела самое активное участие.

Оказалось — прав следователь. Задержанный нами гражданин Шаимов не был инициатором драки. Он просто пытался разнять дерущихся пьяных хулиганов. Но Шаимов тоже был в нетрезвом состоянии. Хулиганы начали избивать его. На шум сбежались жильцы общежития. А когда приехал наряд милиции, дебоширы сбежали. Шаимова задержали.

Следователь все-таки установил и изобличил преступников. Они понесли наказание по всей строгости закона, а я на всю жизнь запомнил этот урок. Урок человечности и мудрости. Тогда Герман Михайлович сказал мне: «Запомни, главное для нас — уметь разговаривать с людьми. Не простое это дело — найти общий язык с каждым. Найти подход. Такому учатся всю жизнь…»

В справедливости слов моего наставника я убедился, когда считал себя уже достаточно опытным следователем.

Два здоровых шестнадцатилетних парня жестоко избили троих шестиклассников, отобрали деньги. При этом они так ребятишек запугали, что те давали запутанные, противоречивые показания. Сами же преступники свою вину категорически отрицали. Я бился над этим делом несколько дней, но ни на шаг не приблизился к истине.

Пришел к прокурору.

— Боюсь, ничего у меня не выйдет, — признался честно.

Прокурор прочитал дело. Спросил:

— Ты твердо уверен, что они избили?

— Уверен, но ведь мою уверенность к делу не пришьешь.

— Хорошо, — подумав, подытожил прокурор. — Передай дело следователю Тихомирову.

Тихомиров, невысокий, худощавый, начинающий седеть человек с доверчивым взглядом светлых глаз, подробно расспросил о случившемся, о ходе расследования. Оказывается, Александр Сергеевич отлично знает обоих подозреваемых.

Я много слышал об уникальном мастерстве следователя Тихомирова, о его умении дойти до душевных глубин человека. Разве я мог отказаться от выпавшей мне удачи — посмотреть и послушать, как работает Александр Сергеевич Тихомиров?

Он встретил подозреваемого как старого знакомого. Потекла неторопливая беседа. Следователь с глубоким интересом расспрашивал парня о делах житейских, о семье, о планах на будущее. Вскользь, как бы между прочим, упомянул о старых грехах, а потом среди неторопливого, задушевного разговора вдруг неожиданно, как грозовой разряд, — вопрос по существу. Вздрогнул парень, глаза забегали. Опять размеренная беседа — и снова неожиданный, острый вопрос. Потом уточнил какую-то мелочь. Александр Сергеевич разговаривал обо всем. Записки протокола допроса вел практикант, студент юридического института. Так постепенно в беседе, в разговоре рождался документ, устанавливалась истина. А когда разговор был окончен и Тихомиров протянул подозреваемому протокол допроса, стало ясно, что в этом документе скрупулезно запечатлены все детали совершенного преступления.

Для меня это был предметный урок вести разговор, находить уязвимые места в частоколе лжи, выстраиваемом преступником, умения просеять гору словесной шелухи, чтобы найти один-единственный крошечный, кажется, совсем незначительный факт, который станет потом мощной логической опорой, разящим оружием следователя.

Александр Сергеевич — не только опытный, грамотный, умелый, тактичный следователь. Он — кладезь житейской мудрости. Для него дело становится ясным только тогда, когда он узнает, чем живет каждый, кто так или иначе связан с происшедшим, каково его гражданское лицо, его «нутро». И тогда Александр Сергеевич скажет:

— Этот совершил преступление случайно. Для него это — большое горе, тяжкий груз на сердце. Больше он такого не повторит и внукам закажет…

Или:

— Чрезвычайно трудный тип. От него можно ожидать всяких неприятностей. Боюсь, что выводов правильных он из случившегося не сделает…

Не помню случая, чтобы следователь Тихомиров ошибся в характеристике, даваемой им людям. Каждая из них доказывала: он — тонкий психолог.

Поражала и удивляла в нем какая-то ребячливая искренность, умение по-детски переживать, волноваться, восхищаться.

В беседах с преступниками он никогда не позволял себе обмануть обвиняемого, слукавить. Говорил только правду. Тяжелую, суровую правду прямо в глаза. И те, чьи дела он расследовал, безгранично доверяли ему. Они засыпали его просьбами. А он каждую из них, этих просьб, не выходя, конечно, за рамки закона, выполнял.

Следователь, казалось мне вначале, — должность строгая. Его задача — изобличить преступника, собрать доказательства, найти факты, добиться торжества справедливости. Все это должно наложить отпечаток на человека подобной профессии. Какую-то особую суровость, непреклонность, строгость.

Встретившись с Александром Сергеевичем, увидел: нет суровости и непреклонности. Есть искренность и доброта, желание помочь.

Спрашиваю одного из подследственных Тихомирова: «Кто он для таких, сбившихся с пути?» Тот ответил кратко: «Учитель».

Пожалуй, это верно — учитель. Учитель жизни. Учит требовательно. Спрашивает строго. Учит ответственности перед людьми, перед самим собой. Учит заботливости и внимательности, умению думать и переживать. И еще тогда я понял: доброта должна быть строгой. Только такая доброта лечит.

…ЭТО СЛУЧИЛОСЬ в марте. Дело было несложным. Двадцатилетняя цветущая девушка Наташа нигде не работала. Выражаясь юридическим языком, «вела паразитический, антиобщественный образ жизни». Папа и мама кормили, обували, одевали дочь. Денег хватало даже на кино, вино и другие развлечения. И вот мы с нею в кабинете прокурора, — скорее всего, должна быть санкция на ее арест. Надо сказать, Наташа откровенно и честно рассказала о своем образе жизни. Вроде бы даже раскаялась. Объяснила легкомыслием, глупостью, отсутствием требовательности со стороны родителей. Мне понравилась ее добрая мягкая улыбка. Подкупала непосредственность, искренность. Честно говоря, не хотелось представлять Наташу на арест. Но ничего не поделаешь, должен. Тем более, участковый инспектор Иван Гасников прямо заявил, что она на участке «воду мутит и житья не дает хорошим людям».

В глубине души я надеялся, что прокурор не арестует девушку, — уж очень молода, всего двадцать лет. Не каждого ведь арестовывают. Порой верят и отпускают, взяв подписку о невыезде. И все же я должен — есть все основания для этого — представить на арест Наташу Васину.

Вот и представляю. Как это ни удивительно, но Кузьма Матвеевич Рыбченков, прокурор района, непререкаемый авторитет для меня, с Наташей почти совсем не разговаривал.

— Пьешь? — спросил строго.

— Да, — коротко ответила она.

— Гуляешь?

— Да.

Ну, прямо как в басне И. А. Крылова «Стрекоза и Муравей».

— Теперь будет время одуматься.

С этими словами он шумно дохнул на печать и резко пришлепнул ее на постановление об аресте.

Положил я постановление в папку, вышел с Наташей на улицу. Машина наша уже уехала. Можно, конечно, позвонить в райотдел. Да когда они пришлют! Можно, наконец, доехать до отдела на трамвае. Но погода выдалась на удивление солнечная, теплая — прямо как в мае!

— Давайте, Наташа, прогуляемся до отдела, — предлагаю своей спутнице.

— Давайте, — соглашается она.

Идем по проспекту Ленина. Ярко светит солнце. Тает снег. Звенит капель. Мы идем рядом. Говорим о погоде, о последних фильмах. Наташа рассказывает мне о школе, о родителях, о своих друзьях и подругах.

— А как с Вовкой мы поссорились, все и пошло кувырком. Стала выпивать. Старые друзья от меня отвернулись. Нашлись новые. Вот и поехала жизнь — балдеж да похмелье, похмелье да балдеж. С работы уволилась. Что поделаешь, сама виновата.

«Странно, — размышляю я, — она как будто не понимает, что арестована, что сегодня ее увезут в следственный изолятор, потом суд, колония».

— Вы, наверное, думаете: вот дура — разболталась? — словно прочитав мои мысли, говорит Наташа. — Последний раз иду по улице. Погода хорошая, и вы мне, по правде говоря, понравились. Я вижу, что вам меня жалко.

— Гм… — выдавливаю из себя. Что еще скажешь? Мне действительно жалко молодую, запутавшуюся и, как мне кажется, неплохую женщину.

— Теперь уж ничего не поделаешь, — мямлю. — Будете работать, учиться. Выйдете — твердо становитесь на ноги. Найдите свое место в жизни и будете счастливы. Себя найдите. Вы молодая, красивая, умная. Будете и счастливой. Только за счастье сражаться над Наталья Ивановна.

Наташе смотрит на меня и улыбается светло и просто.

Вечером приехал автозак. Мы по-товарищески, по-доброму прощаемся. Бывает же такое!

Но что делать, если мне глубоко симпатичен мой подследственный. Я не нарушил свой долг, не покривил душой. Просто искренне сочувствовал. Мне было по-настоящему жаль молодую женщину, которая жить-то еще не начала.

Прошел год.

— Тебя спрашивают, — сообщили мне однажды во время дежурства в райотделе.

Выхожу в приемную — глазам своим не верю: Наташа! Повзрослевшая, серьезная, даже какая-то строгая.

— Здравствуйте, Николай Николаевич! Зашла отметиться. Работаю. Вышла замуж. Поступила на вечернее отделение строительного техникума.

— Рад, Наташа, очень рад за вас! Откровенно скажу: верил, что у вас все будет хорошо.

— Может быть, потому хорошо и вышло, что вы верили. Помните тот мартовский день? Он у меня навсегда в памяти останется самым счастливым.

Вот уж действительно нарочно не придумаешь: самый счастливый день, когда тебя арестовали!

Не верится… Но ведь это правда. Вот она стоит передо мной, Наташа, и говорит о самом счастливом дне в своей жизни.

Счастливым почувствовал себя тогда и я.

НО, ЧЕГО греха таить, работа следователя приносит порой немало неприятностей и огорчений.

Запомнился один случай. Сергей Пестеров работал шофером не автобазе. Только вернулся из армии. Мне пришлось расследовать дело о совершенном им хулиганстве. Все было обыденно. Рядовое, ничем не примечательное дело. Но именно эта обыденность и угнетала, и потрясала.

Сергей пришел на работу пьяный. Механик сказал, что доложит руководству об этом. Сергей молча выслушал, а потом дважды ударил немолодого уже человека кулаком в лицо. Механик упал. Сергей пнул его и как ни в чем не бывало отправился домой.

Когда его арестовали, мать, захлебываясь в рыданиях, причитала: «Растила сына, отказывала себе во всем, не давала в обиду, откуда у него такая жестокость?»

Я ответил, что жестокость — от ее воспитания. Она оторопела, посмотрела на меня, потом, поджав губы, бросила: «Вы бессердечный человек! Вы не понимаете материнского сердца!»

Быть может, я действительно чего-то не понял. Но в одном, главном, абсолютно уверен: мать сама вырастила под родительским крылышком равнодушного, самовлюбленного, слепого и глухого к добру человека.

Тяжело говорить об этом, но, что поделаешь, надо! Работа…

Однажды в Верх-Исетский ОВД обратился мужчина, занимавший, как я узнал несколько позднее, довольно высокий пост в одном из свердловских трестов. Он сообщил, что его 13-летнего сына среди бела дня жестоко избили неизвестные хулиганы у Дворца молодежи за то, что он отказался пить с ними вино. После избиения его насильно напоили и оставили одного, беспомощного, в сквере.

Было над чем призадуматься! И все же я усомнился в справедливости слов заявителя. Дело вот в чем: мальчика, по словам отца, подобрала бригада «скорой помощи» и доставила в детскую больницу № 11. Но в этот день сообщений о нанесении телесных повреждений (тем более, ребенку) не поступало. Я, как мог, осторожно высказал свои сомнения отцу.

Лучше бы я этого не делал! Что тут началось!.. Отец обвинил меня в черствости, эгоизме и бездушии. Заявил, что о случившемся ему рассказал сын, который никогда родителей не обманывал. Возмущенный папа кричал, что дома у них всегда стоит вино, но сын не позволял себе ни разу к нему прикоснуться и т. д. и т. п.

К вечеру я отыскал друзей Вити — его сына. Ребята рассказали, что в тот день Витя принес из дома пять рублей и предложил купить вина. Они купили три бутылки вермута и выпили их в сквере у Дворца молодежи, после чего Витя, который выпил больше всех, опьянел и тут же, на траве, уснул, а они ушли домой. Рассказали мне мальчишки и о том, что пили вино по инициативе Вити уже не раз. Случалось такое и у него дома.

Я поехал в больницу. Витя — высокий, стройный, черноволосый и черноглазый паренек — приятно удивил меня своим широким кругозором, знаниями в области науки, техники и литературы, независимостью и категоричностью суждений. Однако особенно меня поразило его пренебрежительное отношение к родителям, нотки иждивенчества и эгоизма, присущие крайне избалованным детям. Он рассказал мне, что частенько приглашал друзей домой, и они понемногу выпивали из многочисленных бутылок с вином, которые не переводились у Витиного отца.

Мальчик никогда не знал отказа в деньгах. Получал любую понравившуюся ему вещь.

Родителям Вити не хватало искренности и откровенности в общении между собой, окружающими людьми, в контактах с сыном. С откровенным цинизмом мальчишка заявил, что у папы на всякие случаи жизни есть в запасе не менее десяти дежурных фраз — для мамы, для сына, для сослуживцев, для родственников и т. д.

— Вся жизнь — сплошное вранье! — подытожил он.

Переубедить его было просто невозможно. То, что вдалбливалось годами, атмосфера лживости, иждивенчества, эгоизма, в которой он воспитывался, — все впитывалось так, что и десятками самых хороших педагогических бесед делу не поможешь…

Весь следственный материал мы направили по месту работы Витиного отца, чтобы попытаться заставить его пересмотреть свои взгляды на воспитание сына.

Позже я несколько раз встречал Витю в инспекции по делам несовершеннолетних. Его поставили на учет. Дело закончилось тем, что за участие в групповом хулиганстве Виктор был осужден, отправлен в воспитательно-трудовую колонию.

…Спустя шесть лет я встретился с Виктором. Он рассказал, что женился, работает на заводе, в семье растет дочь.

— Что говорить о прошлом! — Виктор махнул рукой. — Если бы не отец с матерью…

В его словах я услышал упрек и в свой адрес. Ведь это я, следователь, должен был сделать все, бить во все колокола, чтобы не случилось несчастье.

ОЧЕНЬ СЛОЖНАЯ, ответственная, хлопотливая работа.

А сколько неприятностей, недоразумений возникло в собственной семье первое время.

— День и ночь на работе пропадаешь! Ребенок забыл совсем, как папа выглядит! — выговаривает жена.

Я понимал справедливость упреков. Но что поделаешь, если служба такая? Теперь, видать, вся жизнь суматошная будет. А менять не хочется! Что-то все-таки есть в этой службе привлекательное.

Вспоминаю, как ушел из отдела очень толковый, опытный, грамотный следователь — Капустин. Тяжело показалось… Встретил его через год.

— Не могу, — говорит, — назад тянет. Сердце щемит. Никакого покоя. Чем она приковала меня?

Действительно, чем? Когда думаешь о пройденном пути, то вспоминаются не бессонные ночи, не беготня, не выезды на места происшествия и тонны исписанной бумаги… Вспоминаются люди. И вот что удивительно: самый плохой человек — дорог, потому что он — частичка твоей жизни. Потому что ты по долгу службы должен был знать о нем все до мельчайших подробностей. Должен был увидеть, как человек рос, учился. Кто был возле него, что привело его на скамью подсудимых?

…Дело Семена Реброва запомнилось потому, что пришлось с ним изрядно повозиться. Три дня дома не был. В субботу собирался с братом на рыбалку. Пришлось отложить. Воскресенье к тому же совпало с моим днем рождения.

Жена накрыла дома стол. Ждали именинника. А именинник вел долгие беседы с Ребровым, его родителями, соседями, сожительницей Анной Максименко. Казалось, конца этим беседам не будет.

Началась эта история в пятницу, 30 мая.

Получил я материал, из которого следовало, что ранее судимый за хулиганство Семен Ребров, 35 лет, неженатый, проживает в поселке Широкая Речка с родителями, избивал престарелых отца и мать. После побоев у отца ухудшилось зрение. А в четверг Семен угрожал убийством Анне Максименко, на которой неделю назад хотел жениться. Два заявления: от родителей и гражданки Максименко. На одном из них пометка прокурора: «Рассмотреть материал и решить вопрос о возбуждении уголовного дела по ст. ст. 109, 207 УК РСФСР».

Отец видел, как Семен точил какой-то нож. Анна Максименко говорила о том, что Ребров накануне угрожал ее убить. «Из ревности», — дополняла далее заявительница.

Вечером Семен стоял у клуба. При задержании у него изъяли нож… Но ведь это еще не повод, чтобы подозревать человека в том, что он собирался напасть на кого-то с ножом.

Первый разговор с Ребровым.

В кабинет вихляющей походкой вошел щуплый, встрепанный мужичок с всклокоченной бородкой. Что-то наигранное, неестественное было во всем его внешнем облике, манере держаться. Какая-то показная решительность, напористость. Смотрит — как будто не он, а я в чем-то виноват. Ну и тип!

Из материалов дела я знаю, что Семен Ребров закончил 9 классов, по специальности электромонтер, слесарь. Трижды судим: за хулиганство, тунеядство, нанесение телесных повреждений. Месяц назад вернулся из мест лишения свободы.

В течение этого месяца и произошли события, которые изложены в заявлениях родителей и гражданки Максименко.

— Когда и за что вы избили отца? — начал я разговор.

— Я родителей никогда пальцем не трогал.

— Как же заявление отца?

— Это он со злости, что я решил жениться.

— Жениться? На ком?

— На Анне Потаповне.

— В таком случае, почему вы угрожали убить Анну Потаповну?

— Как вы можете говорить такое? Я люблю эту женщину…

Пришлось ехать в Широкую Речку, разговаривать с соседями, с родственниками. В общем, надо работать, искать доказательства. В одном уверен твердо: отпустить Реброва я не могу. От такого можно ожидать чего угодно. Но и держать его, не располагая твердыми, неопровержимыми доказательствами, тоже не в праве.

Выход один: искать, доказывать… Домой хочется — сил нет! Семья ждет, трехлетняя дочурка подарок, поди, приготовила, а тут…

Итак, еду на Широкую Речку. Василий Никифорович (отец Семена), седой, сгорбленный, с удивительно доверчивым взглядом старичок, вздыхая и постоянно ероша белые волосы, рассказал неохотно, морщась как от боли:

— Как пришел из колонии, так все угрожает, кричит, дерется. И мать бил, и меня… Да чего там… Сын ведь… Горе-то какое…

Евдокия Пантелеевна, сухонькая, живая, энергичная, только рукой махнула:

— Что обо мне-то говорить? Бил, конечно, угрожал. Отца по глазам щелкал. Старик-то теперь совсем плохо видеть стал. Недавно операцию перенес. Катаракту…

Анна Потаповна, полная, высокая, крашеная, молодящаяся блондинка, загадочно усмехаясь, проронила:

— Кто его знает, может, и убить хотел. Дурной… Вы не думайте, я его не боюсь. Где ему со мной справиться! У меня на него даже сердца нет.

Соседи Реброва рассказали, что родители жаловались на Семена, что бьет их, угрожает. Сами же они ничего этого не видели.

В общем, разговоров много, а толку мало. Надо провод очные ставки.

Привез родителей и Анну Потаповну в отдел, объяснил суть предстоящего разговора с Семеном. Первая встреча с Василием Никифоровичем. Входит Семен.

— Садитесь, — указываю на стул. — Кем приходится вам этот гражданин? — спрашиваю Василия Никифоровича.

— Сын мой, Семен, — глухо отвечает старик, низко наклонив голову.

— Я сомневаюсь, что это мой отец, — мрачно произнес Ребров. — Отец никогда бы не стал топить сына.

Василий Никифорович закашлялся, затряс головой. Успокаиваю старика.

Прошу рассказать, когда и за что избивал его сын. Расспрашиваю о ноже, об угрозе по отношению к гражданке Максименко.

— Имей в виду, лейтенант, это не мой отец. Не подсовывай мне всяких подкупленных тобой лжесвидетелей. Ничего не выйдет, — трясет жиденькой бороденкой Семен.

Мать Семена плачет, уговаривает сына одуматься. А тот, сверля глазками-буравчиками сухонькую старушку, вещает как заведенный:

— Сомневаюсь, что эта женщина моя мать. У меня нет матери.

Евдокия Пантелеевна вскрикивает, хватается за сердце, валится на стол. Беру стакан с водой. Хлопочу вокруг нее. А сын, закинув ногу на ногу, продолжает:

— Это она притворяется. Ну и артистка!

— Прекратите! — не выдерживаю я. — Прекратите, если в вас осталась хоть капля совести!

Семен замолчал. Угрюмо отвернулся. Евдокия Пантелеевна медленно поднялась, тяжело опираясь на стол.

— Я, сынок, от тебя не отказываюсь. Никуда не денешься: худой да свой. Я тебя родила, вырастила. Человеком сделать не сумела. Поделом мне!.. Прощай, сынок.

Семен смотрит в окно. Молчит. Вошла Анна. Ребров, привстав, пригладил волосы, оправил бородку.

— Прошу занести в протокол: «Эту женщину я любил», — торжественно заявил он.

— Ох ты, подь ты к черту! Любил! — закатилась смехом Анна. — Брось ты с ним возиться, следователь. Болтун. Трепач. Меня все время убить угрожал, это верно. Так ведь что поделаешь, если язык без костей?

Семен решительно опровергает утверждения Максименко об угрозах в ее адрес.

Заканчиваю последний протокол. Зачитываю. Анна и Семен расписываются. Потом Семен картинно вскакивает, подбегает к Анне, целует ее с разбегу, откидывается назад:

— Прощай, незабвенная! Я буду помнить тебя вечно!

— Прощай, прощай, баламут! — взвизгивая, смеется Анна.

Звонит телефон. Снимаю трубку.

— Папочка, поздравляем тебя с днем рождения, — лепечет дочурка. — У нас все хорошо. Приходи скорее домой. Я очень соскучилась.

— Приду, скоро приду, — успокаиваю девочку. Теплом и радостью наполняется сердце. Дома помнят, ждут. Как невероятно важно при такой сумасшедшей работе, чтобы тебя ждали!..

Надо заканчивать. Все зависит от заключения экспертизы. Сегодня не получится: выходной. А жаль…

Еще неделю пришлось возиться с этим делом. Потом был суд. Семена приговорили к двум годам лишения свободы.

Вот вроде бы дело расследовал так, как надо. Преступник наказан. Справедливость восторжествовала, А покоя все нет… Перед глазами встают Евдокия Пантелеевна и Василий Никифорович — родители Реброва. Им-то каково! Как исправить эту беду? Что сделать? Как помочь?

Горько на душе. Покоя нет.

…ВСЕ НАЧАЛОСЬ с того, что из госпиталя инвалидов Великой Отечественной войны пропало два ящика говяжьей тушенки. Хранилась она в подвале. Кто-то ночью сделал подкоп, оторвал доску и утащил консервы. Сама щель, через которую лезли похитители, подтверждала догадку, что это дело рук подростков. И тут же сомнения: чтобы подростки крали тушенку — такого что-то не припоминалось. Представьте себе мальчишку, который ночью тащит тяжелые ящики с железными банками. Ерунда какая-то! Велосипеды, мопеды — это понятно. Ларьки со сладостями, огороды, мелочь разная — это еще куда ни шло. Рыболовный и охотничий инвентарь — с этим тоже приходилось встречаться. Но тушенка?!

Инспектор уголовного розыска, тогда еще лейтенант В. Раков, сразу предположил: «Не обошлось без наводчика. Кто-то знал о тушенке, а ребятишки — просто исполнители».

…Поздно вечером в дежурную часть зашел усталый и какой-то посеревший Раков.

— Ну, что, Володя? Глухо дело?

Раков не спеша опустился на стул, сумрачно поглядел на меня, закурил:

— Это дело рук Василия Сисигина. Опять за старое принялся. Думаю, на днях его возьмем. Кстати, и за тунеядство его привлекать пора. Но дело не в этом. Он ребятишек на кражу подбил.

Скоро мы узнали имена «героев» — Миша, Саша и Олег, ученики младших классов.

В инспекции по делам несовершеннолетних, куда мы их доставили, черноволосый, худощавый, чрезвычайно подвижный и смышленый Миша признался сразу:

— Ящики мы вынесли из подвала часов в одиннадцать вечера. Дядя Вася сказал, что забыл ключи от подвала, а ящики надо срочно забрать. Вот мы ему и помогли.

— А откуда вы знаете дядю Васю, что у вас общего с этим человеком?

— Дядя Вася — хороший, добрый. Он всегда нас угощает конфетами, дает деньги. Защищает нас. Иногда играет с нами…

— В карты?

— Да, и в карты.

— А отец с матерью как относятся к этой дружбе?

— А они и не знают! — усмехается мальчишка. — Им не до меня. У них своих дел хватает: напьются да дерутся.

— А в школе ты не пробовал найти дело по душе?

— А что там можно найти? От классного руководителя только и слышишь: «Мальчики, не безобразничайте!» — пропел Миша тонким голоском, передразнивая учительницу.

Я слушал откровенные ответы и думал: «Действительно, куда деваться мальчишке? Родителям не до него, в школе постоянные запреты и ограничения. Что же удивительного, что ребята тянутся к дяде Васе. Большому, сильному, щедрому. Он угощает, одаривает, находит время поиграть с мальчишками во взрослые игры. Он с ними на равных. Они чувствуют себя в его компании взрослыми, сильными и самостоятельными. Он поручает им серьезное дело. Ради него они пойдут на все, выполнят любые его указания, любую просьбу».

— Дядя Вася просит — значит, надо! — говорит Саша.

В отличие от Миши, он больше молчит. Зато кричит его мама, обвиняя всех подряд — школу, товарищей сына.

Олег, третий из компании. Родители его не приехали. Отец и мать работают официантами в ресторане и приходят домой поздно.

Олег, белобрысый, добродушный, веснушчатый мальчуган, пытается подвести под свой проступок моральную базу:

— Другие не тушенкой — тысячами ворочают, а милиция хоть бы что! Вон, Сашкина мать. Во дворе все говорят, что она из магазина сумками таскает… И у меня папка с мамкой из ресторана не только продукты таскают, и деньги — тоже… Дядя Вася не такой. Он честный и добрый.

Вот ведь какая ситуация! Сколько нужно было увидеть в жизни равнодушия, черствости и грязи, чтобы неоднократно судимый тунеядец, вор и пьяница показался мальчишкам честным и добрым.

Как часто родители подростков ссылаются на влияние улицы: «Мы его этому не учили!» — заявляют они. Конечно, плохому ребят не учили, в прямом смысле, ни в школе, ни дома. Ну, а хорошему сумели научить? Были для них примером, авторитетом? Почему авторитет улицы перевесил?

Многие считают, что авторитет взрослого перед ребенком — это что-то от природы данное. Потому что они родители, их положено уважать. Потому что они учителя, их нужно слушать. Помните, как удивилась учительница литературы из кинофильма «Доживем до понедельника», когда ей сказали, что она должна постоянно доказывать ученикам свою справедливость, свой ум, благородство?

Увы, это заблуждение многих.

А ведь дядя Вася сознательно боролся за свой авторитет у ребят. Он строил его, стараясь при них показывать себя только с хорошей стороны. Плохие планы стояли за этим стремлением, но ведь те качества, которые дети видели у родителей и знакомых, были куда хуже тех, что наблюдались у дяди Васи. А потому ребята безгранично поверили ему.

Результат таких ошибок исправить трудно. Правда, Миша и Олег благополучно закончили школу, но Саша продолжал воровать. Так рано и так нелепо сформировавшееся понятие справедливости — по принципу: «раз другим больше дозволено, так мне немногое и подавно простится» — пустило корни в его душе. А ведь окажись рядом — в школе, дома, во дворе — человек действительно честный, справедливый, неравнодушный, который не прошел бы мимо играющих в карты ребят, а остановился бы, поговорил, посоветовал, предложил другое занятие, причем без крика, спокойно и доброжелательно, — все могло бы обернуться иначе.

ТАКОГО СЛЕДОВАТЕЛЬ допускать не имеет права. Знаю… А у меня вот случилось. Сам не понимаю как. Дежурил вечером. Устал зверски. Остался без ужина. Заморочили голову мелкие кражи, семейные скандалы. Словом, суета сует и всяческая суета.

Пришел дежурный, старший лейтенант милиции Тимофеев:

— Подрались у мусульманского кладбища, возле автозаправки. Четверо напали на троих. Все в нетрезвом состоянии.

— Задержали?

— Все здесь. Только у них не разберешься, кто прав, а кто виноват.

В комнате приема граждан шум и крик. Семеро здоровенных, изрядно подвыпивших мужчин кричат, суетятся, размахивают руками.

— Ты первый Мишку ударил.

— А кто крикнул: «Отойди, козел!»

— А ты меня зачем толкнул?

— Иди ты знаешь куда!

— Помолчите! — вмешался я, перекрывая возгласы спорящих.

Мужички, по-видимому, выяснили отношения не только посредством речи, но и, как мне показалось, небезуспешно путем «самого эффективного» кулачного разговора. Об этом свидетельствовали синяки, шишки, царапины и кровоподтеки на лицах собеседников.

Прикинул, у кого больше «медалей», учел сообщение Тимофеева, что четверо напали на троих, проанализировал состояние выяснения отношений в кабинете, и мне сразу стало ясно, кто прав, кто виноват. Прежде чем начинать разбирательство, прикинул я, надо рассортировать собеседников.

— Они на вас напали? — спросил я высокого черноволосого кудрявого мужчину лет сорока, в разорванной рубашке, с внушительным «фингалом» под левым глазом.

— А кто же еще? — пробасил он, прикрывая глаз, отворачиваясь к окну.

В ответ раздался дружный вопль негодования противной стороны.

Принял решение, отправляю предполагаемых зачинщиков драки в комнату временно задержанных. Начинаю брать объяснения с тех, кто больше похож на потерпевших. Бьюсь часа два. И чем больше беседую, тем больше ничего не понимаю: кто на кого напал, из-за кого начался весь сыр-бор… Исписано не менее 10 листов бумаги, а ясности не прибавилось ни на йоту.

Пока нет сомнений только в одном: обе компании под хмельком, кулаками размахивали те и другие. Вконец запутавшись прошу моих собеседников посидеть в комнате приема граждан. Привожу тех, кого принял за нападающую сторону. Тут меня и огорошили.

— Отпустите нас! Оставьте в покое! — кричали они. — Мы никаких заявлений писать не будем! Ничего нам не надо!

Что за чертовщина! Начинаю разговор и совсем перестаю что-либо понимать.

Решаю снова ввести всю компанию вместе. Иду в комнату приема граждан. Вот так номер! Тех, кто числился у меня потерпевшими уже и след простыл.

«Значит, — констатирую про себя, — нападающих я принял за потерпевших, а потерпевших посадил в комнату временно задержанных. Ну и дела!» Тем временем предполагаемые зачинщики драки пишут заявление о том, что заявлять ни о чем не желают, претензий никаких не имеют и просят отпустить их домой.

Плохо соображая, зачем мне может это понадобиться, беру с них объяснения и, расставшись чрезвычайно дружески, иду с ворохом бумаг к Тимофееву. Тому уже сообщили о ситуации, в которую попал горе-следователь. Он смотрит на мое растерянное, огорченное лицо и весело, заразительно хохочет:

— Ну, как работа, а? Раскрыл преступление?

— Николай Ефимович, — обиженно говорю я. — Тут, ей-богу, не до смеха. Во-первых, они могут пожаловаться! И будут правы. А во-вторых, куда мне деть бумаги?

— Ну, во-первых, они не пожалуются по той простой причине, что вина обоюдная, без сомнения. А бумаги возьми себе на память. На старости лет будешь писать мемуары!

И дежурная часть Верх-Исетского ОВД вновь взрывается раскатами дружного смеха.

Не знаю, как насчет мемуаров, но эта нелепая драка стала для меня суровым, предметным уроком на всю жизнь. Уроком внимательности, осмотрительности, учета всех мелочей.

Валентин Крохалев, мой товарищ по службе, так выразил происшедшее: «Лопухнулся? Правильно. Не зевай, Фомка, на то и ярмарка! Хорошо так кончилось, а могло…»

Да, сколько раз я был свидетелем, когда недосмотр, невнимательность приводили к тяжким, трагическим последствиям. Тут ведь как у саперов: ошибешься — не исправишь!

СЛУЧАЙ с Михаилом Коровиным едва не обернулся для меня дисциплинарным взысканием.

Дело было так. Осенний холодный, грязный вечер. Моросит дождь. Погодка, когда «добрый хозяин собаку из дома не выгонит». Мне приказано разобраться с одним гражданином: «кражу заявляет».

Мужчина, в затрепанном, измятом пальтишке, стоптанных ботинках, мнет в руках кепку. Он давно не брит, волосы всклокочены, глаза бегают. «Да куда ни кинь, везде клин. Опять принесла нелегкая пьяницу!» — мысленно ругаю я посетителя и говорю, вежливо указывая рукой на стул:

— Садитесь, пожалуйста!

Мужичок сел.

— Рассказывайте.

— А чо рассказывать-то, чо рассказывать! Я уже все рассказал. Уехал, значит, позавчера в командировку, с женой. А вчера вернулся из командировки, но уже почему-то без жены. Пока был в командировке, мотоцикл немецкий с красной люлькой у меня украли. Вот.

— Откуда украли?

— Из дома. Из дома. Только я почему-то в доме-то не живу этом. Живу теперь, понимаете, совсем в другом доме.

Да, действительно фрукт. Или — ненормальный.

— Посидите, пожалуйста, в кабинете, — прошу заявителя. Высказываю свои соображения Рязанову.

— Я тоже так подумал, — улыбается Вадим. — Надо съездить с ним на место предполагаемого происшествия. Чем черт не шутит. Может, и правда что-то есть.

Едем с Михаилом Ивановичем, так зовут моего нового знакомого, в заречную часть Верх-Исетского завода.

— Здесь, — просит остановить машину Коровин.

Ну и картина! Несколько полуразрушенных, наполовину разобранных, «без окон и без дверей» домишек. Даже забор растащили. Нет крыши, огороды вытоптаны… Жильцы, по-видимому, уже давно живут в новых квартирах со всеми удобствами.

А Коровин… Коровин подбегает к чудом уцелевшей стене и, воздев руки к небу, трагически закатывает глаза:

— Здесь стоял мой немецкий мотоцикл с красной люлькой.

«Сумасшедший, точно! — отмечаю я про себя. — Вот уж правда, не повезет, так не повезет».

На всякий случай составляю протокол осмотра места происшествия. Поддакиваю Михаилу Ивановичу, сочувствую кивком головы, соглашаюсь со всем, что он говорит.

Возвращаемся в отдел.

— Он ненормальный, — сообщаю я Рязанову. — Надо вызвать врача.

Рязанов выражает сомнение, что посетитель может стать пациентом психиатрической больницы, но все-таки звонит. Приезжает «скорая». Быстро осматривают, толкуют с Коровиным и, удовлетворившись его ответом, забирают с собой.

«Слава богу! Кажется, с мотоциклом разобрались», — думал я в тот вечер. Оказалось, рано радовался.

Спустя двое суток у меня в кабинете — звонок:

— Зайди в дежурную часть.

— Что случилось?

— Твой знакомый пришел.

Посреди дежурной части, смиренно держа кепочку в руках, стоял Михаил Иванович. Тот самый, у которого украли мотоцикл.

— Меня уже отпустили, сегодня… — счастливо улыбаясь, сообщил Коровин.

— А здоровье как? — растерянно спрашиваю я.

— Нормально. Я насчет мотоцикла пришел. Вы его еще не нашли?

— Нет еще, — отвечаю, напряженно размышляя, что же теперь делать… Ага придумал!

— Михаил Иванович, вы женаты?

— Да.

— Не могли бы прийти сюда, к нам, с женой?

— Мне, значит, не верите! — горько усмехается Коровин.

— Да нет, что вы, верим, конечно. Просто с женой надо посоветоваться кое о чем.

— Ладно, приведу.

— Подождем, что скажет жена о мотоцикле, — успокаивающе говорю я Рязанову.

Через час наш знакомый возвращается с женой — темноволосой черноглазой женщиной. Ирина Владимировна, жена Коровина, внесла наконец-то ясность. Действительно, три месяца назад они получили квартиру в новом доме на улице Бардина. Муж у нее и раньше крепко выпивал, а тут, с переездом, еще больше стал.

— Мотоцикл-то он в доме оставил на два дня. Хотел гараж сделать. Да куда там! Как он о нем вспомнил, не знаю. Провались пропадом этот мотоцикл!

— Ты что болтаешь-то, что болтаешь, дура! — заерепенился Михаил Иванович.

— И мотоцикл пусть провалится, и ты вместе с ним и со своей водкой! — категорично отрезала супруга.

— Там ведь уже все дома разобрали. Вы об этом знаете?

— Знаю, как не знать. Охламон-то мой сруб-то продал, а деньги пропил. Поди, те, кому сруб продал, и мотоцикл заодно прихватили.

Да, что ни говори, а мотоцикла нет. Надо брать заявление, регистрировать материал. Хорошо, хоть тогда протокол осмотра составил, сделал кое-какие наброски, посоветовался с инспектором уголовного розыска, нашим главным авторитетом — Михаилом Павловичем Бабушкиным. Он мне даже подсказал, у кого можно тот мотоцикл поискать в случае чего.

Заявители уходят. Мы просматриваем ориентировки о задержанном и найденном автомототранспорте.

Вечером находим троих дружков: Мишку, Витьку, Вовку. Старшему через месяц исполнится 14. После получасовой беседы выясняем, что весь мальчишеский околоток гонял на мотоцикле недели две.

Однажды вечером Витька и Мишка мчались на нем у вокзала. Кончился бензин. Пошли на розыски горючего, а когда вернулись — мотоцикл пропал. Беру объяснение с ребятишек. А еще через два дня в отдел приезжает высокое начальство. Чтобы разобраться и по заслугам наказать лейтенанта милиции Нового.

— К вам обращался с заявлением Коровин?

— Так точно.

— Какие меры приняли по его заявлению?

— Выехали на место происшествия… Потом отправили Коровина в психиатрическую больницу… Потом задержали похитителей мотоцикла…

— Так, так, — переглядывается начальство. — Вы знали, что мотоцикл найден и находится в Железнодорожном райотделе.

— Нет.

— Ориентировки читаете?

— Так точно.

— Плохо читаете, — начальство трясет перед моим носом ориентировкой, и я с ужасом вижу, что она дана в день, когда заявитель приходил к нам с женой, и действительно его мотоцикл найден и находится в Железнодорожном ОВД.

Ну что тут скажешь! Просмотрел, растяпа несчастный! Так тебе и надо!

— Пишите объяснение. Обо всем пишите подробно, — приказывает проверяющий. — Особенно о том, как вам пришло в голову заявителя в психиатрическую больницу отправлять! Что это за новый способ разбирательства?

— Не я же его взял, а психиатр, — пытаюсь оправдаться.

— Ладно, разберемся.

Разбирались долго. Писал еще одно объяснение. Пришел ко мне Михаил Иванович.

— Что, товарищ лейтенант, хлопоты тебе из-за меня? Я ведь им говорил, что правильно вы меня в больницу направили. У меня и справка есть. Вот, пожалуйста, алкогольный психоз. Вы уж меня извините за беспокойство.

— Ладно, чего уж там.

Прошла неделя. Решил позвонить начальству, справиться. На сердце неспокойно. Виноват все же!

— Что звонишь? Чуешь неладное? — в ответ на мое положенное по субординации «здравия желаю» пророкотала трубка. — Признавайся, в чем виноват?

— Виноват в одном. Проглядел ориентировку. Непростительная оплошность. В остальном, думаю, любой на моем месте поступил бы точно так же.

— Правильно думаешь! Поэтому на первый раз решено тебя не наказывать. Но выводы для себя сделай! Ну, будь здоров!

Вывод я сделал на всю жизнь: в работе следователя нет мелочей. Внимательность, осмотрительность, принцип «сто раз отмерь — один отрежь» — таким должен быть стиль работы того, кому предоставлено право вмешиваться в судьбы людей.

КОГДА я сегодня размышляю о работе следователя, его профессиональной пригодности, прежде всего думаю об искусстве понять человека.

«Поделом ему! Заслужил!» Я же всегда вспоминаю родных и близких осужденного. Родителей, жену, детей. Всех тех, кто носит передачи, плачет, тоскует, просит о снисхождении и терпеливо ждет.

Для них этот хулиган, вор, грабитель остается близким человеком.

«Что же, — спросите вы, — выходит, не наказывать преступников? Забыть и простить?!»

Нет! Нужно наказывать. Наказывать строго. Важно одно: увидеть мир человека, проникнуть в глубину души. Понять, что есть хорошего у него в сердце. Не думайте, что речь идет о каком-то кусочке жизни, чаще всего мы решаем судьбу, и даже не одну. Потому так сложна, так многообразна жизненная мозаика. Поэтому следует очень внимательно рассмотреть хитросплетение биографий и судеб.

…Ночью на электростанции обокрали клуб. Утащили магнитофон, музыкальные инструменты, книги. Даже беглый осмотр места происшествия убедил: дело рук подростков.

Дела такого рода не представляют особой сложности и раскрываются как правило, что называется, по горячим следам. Так случилось и на этот раз. К концу дня мы установили, что кражу совершили Володя Васнецов, Игорь Агафонов и Сергей Четвериков. Нашли и краденое. Вещи лежали в сарае у Четверикова.

Ребята не запирались. Рассказали, как дождались темноты, как вырезали стеклорезом стекло в раме, потом открыли шпингалеты. Влезли Васнецов и Агафонов. Четвериков караулил их. Свет не зажигали: знали, где и что лежит. Вещи принимал Четвериков. Васнецов задержался: обшаривал столы — искал деньги, авторучки, значки. Потом перетащили краденое в сарай. Вот и все. Преступники задержаны, в краже признались, вещи изъяты.

Я смотрел в широко открытые ребячьи глаза и не мог поверить, что эти 14-летние мальчишки совершили кражу. Не мог, и все тут! Что-то здесь не так. Да и то подумать, зачем им, например, барабан, медные тарелки? И еще: надо же было додуматься вырезать стекло, хладнокровно открыть окно… Все расставлено по местам, все предусмотрено. Это и настораживало. Да и ребятишки не какие-нибудь охламоны, «оторви и брось», а нормальные парни, хорошо учатся на учете в милиции не состоят. Володя — заядлый фотограф. Игорь любит животных, у него дома шотландская овчарка Урс. Сережа просто тихий мальчуган. Потому и в окно, наверное, не полез.

Не мог я поверить, что такую квалифицированную, тщательно продуманную, хладнокровно проведенную операцию могли мальчишки осуществить самостоятельно.

Настораживало и то, что у Сережи была рассечена губа. У Игоря — синяк под глазом. Откуда эти украшения?

Я знал, что мальчуганы не драчуны, сами, как говорится, задираться не будут. Значит, кто-то побил. За что? Почему ребята молчат об этом? А время идет, надо решать, что делать с материалом. Решать судьбу, будущее худеньких, тонкошеих, с большими доверчивыми глазами подростков. От моего решения зависит, быть может, весь их дальнейший жизненный путь.

«Похоже, лидер у них — Васнецов», — размышлял я, вглядываясь снова и снова в лица моих новых знакомых. Высокий, крепкого сложения, на вопросы отвечает первый, держится уверенно. Отец у Володи офицер, он очень гордится этим. Мечтает и сам стать офицером. Бесспорно, считает себя смелым, решительным. Для него обвинение в трусости, наверное, самая тяжелая обида.

— Что-то не так, Владимир, — обратился я к нему. — Крутишь, врешь. Боишься кого-то, струсил? Непохоже на тебя! Ты же здоровый, сильный парень! Кто Игоря с Сережкой разукрасил? Или живете по принципу: «ударили по одной щеке — подставляй другую?»

Владимир вспыхнул.

— Не боюсь я его. Пусть только попробует, заденет. Агафоша с Серым, может быть, боятся… Ладно. Чего там. Витька Веряев нас научил…

Витьку Веряева я знал. У него уже были две «ходки к хозяину». Сидел по 206-й за хулиганство, по 89-й — за кражу из столовой.

На электростанции Витька был «королем». Его боялись. Ростом бог парня не обидел, кулаки увесистые. У него водились деньжонки. Он одаривал приятелей вином и сигаретами. В Витькином сарае мальчишки слушали музыку, «балдели». На Витькиной груди красовался орел, на руке якорь и надпись: «Не забуду мать родную», на плече корабль.

Тюремные наколки среди ребятни пользовались большим уважением. Эти бесспорные «преимущества» позволяли Витьке «качать права» и верховодить.

Володя, Игорь и Сергей вначале наотрез отказались от предложения «навести в клубе шмон». Тогда Сергея избили. На другой день, прямо возле дома, веряевские парни сбили с ног Игоря. Пинали.

Володю не трогали. Только как-то, встретив Васнецова у клуба, поигрывая велосипедной цепью, Веряев спросил:

— Ну как, не передумал?

После кражи Веряев предупредил:

— Если капнете, замочу!

— Замочить-то он не замочит, — горько усмехнулся Вовка. — Кишка тонка. А навешать где-нибудь может запросто.

Веряева задержали вечером.

— Бочку катят на меня, начальник. Ни при чем я. Чист, как слеза младенца. Все подтвердят.

Зачитал показания Володи, Сергея, Игоря. Витька скривил тонкие губы:

— Так они ж напраслину городят. В ссоре мы. Вот и все дела. Я к этим сосункам и близко не подхожу, хоть кого спросите.

Пришлось проводить очные ставки. Ребята держались молодцом. Особенно Владимир.

— Ну как, — поинтересовался я, когда прокурор дал санкцию на арест Веряева, — сорвалось на этот раз, Виктор Ананьевич? — Веряев дернул плечом, посмотрел на меня ненавидящим взглядом. Промолчал.

Сколько уже лет прошло с той поры. Володя, Игорь и Сергей обзавелись семьями, растут дети. Словом, идет жизнь. А я, когда вспоминаю этот случай, испытываю чувство радости. Что ни говори, а выручить человека из беды — счастье, огромная удача следователя. У мальчишек только ведь жизнь начиналась!

Веряева с тех пор не встречал, видимо, в город он не вернулся.

БОЛЕЕ ДЕСЯТИ лет работаю я в милицейском коллективе. Хорошие, честные, самоотверженные люди — мои коллеги. Трудяги…

Однако иногда замечаю, что у некоторых сотрудников с годами складываются обвинительные наклонности. Профессиональная деформация — так это по науке называется. Как говорится, издержки профессии.

Такого допускать нельзя: мы обязаны в каждом человеке увидеть разностороннюю личность, понять, найти истоки, причины, породившие преступление, быть может, даже защитить, хотя это и не совсем милицейская функция.

Нередко следователь вынужден быть и педагогом. Причем, как это ни странно, воспитывать чаще всего приходится взрослых людей, родителей.

…За хулиганство и грабеж задержали троих 16-летних юнцов. Преступление было, что называется, самым обычным, заурядным. Но именно эта «обычность» настораживала и тревожила.

Они выпили. Пили на деньги, которые дали им родители. Не хватило… Тогда у гастронома на Заводской улице ограбили двух подвыпивших мужчин, отобрали у них около четырех рублей. Выпили еще. Опять не хватило. Решили добавить. Встретили во дворе магазина пожилого человека. Бесцеремонно потребовали у него денег, а когда тот отказался выполнить наглое требование, начали его жестоко избивать.

Протрезвев, парни предстали этакими жалкими несмышленышами, несовершеннолетними, не знавшими об ответственности просящими о снисходительном и гуманном отношении к ним. Смешно, но они жалобно тянули: «Простите, мы больше не будем».

В райотдел утром пришли их матери. Узнав обстоятельства дела, они стали на крыльце деловито обсуждать происшедшее.

— Да они, наверное, сами были пьяные! — это говорилось о потерпевших.

— Несмышленые, умишко-то еще детский, — это говорили они уже о своих детях.

— Сами виноваты, не надо было давать им деньги… Сразу бы сообщили куда следует! — это опять о потерпевших.

Я не мог не вмешаться в этот разговор.

— Вы же женщины, матери! Постыдитесь… Представьте себя на месте потерпевших, представьте на их месте своего мужа, отца, брата. Что сказали бы вы тогда? Что вы сказали бы, если родного, близкого вам человека унизили, оскорбили, избили, ограбили?

Женщины смутились, замолчали…

Подростки были привлечены к уголовной ответственности и понесли справедливое наказание в соответствии с уголовным законодательством.

Я же тогда понял, что ребятам не хватало в воспитании элементарного уважения к окружающим людям, понятия о чести, справедливости, об уважении к человеческому достоинству, чувства личной ответственности за свои поступки. Тогда я понял, что следователь обязан быть еще и педагогом.

Окончательно убедил меня в этом собственный горький опыт. Однажды должен был я выступить перед учащимися ГПТУ с лекцией на тему: «Административная и уголовная ответственность несовершеннолетних».

За полчаса до начала лекции я был уже на месте, сидел в кабинете замполита, обсуждая наиболее «больные» вопросы правонарушений. Замполит сетовал на критическое положение, сложившееся в училище, просил поговорить с ребятами построже. Я кивал головой и обещал, хотя в душе очень смутно представлял себе, о чем и как говорить «построже» с его питомцами.

Потом меня пригласили в зал. Замполит предупредил, что в зале соберутся все учащиеся ГПТУ, которые придут с урока физкультуры, и я засомневался, стоит ли выступать перед такой многочисленной аудиторией. Но то, что я увидел, превзошло все мои опасения. В зале шумели, бегали, хлопали сиденьями, кричали и свистели не менее трех сотен сорванцов. В конце зала, где были установлены два автомата с газированной водой, столпилась большая очередь. Автоматы шипели, рокотали, стаканы звякали, все переговаривались, громко смеялись, не обращая ни малейшего внимания ни на меня, ни на безуспешно пытавшегося перекричать этот шум замполита.

Я окончательно растерялся. Шум не утихал. Даже сидевшие в первых рядах ребята громко переговаривались и смеялись, не замечая работника милиции, стоявшего на сцене. Не дождавшись тишины, я как можно громче, стараясь перекричать шум зала, спросил:

— Ребята! Знаете ли вы, с какого возраста наступает уголовная ответственность?

В зале засмеялись. Несколько голосов выкрикнуло: «Знаем! «С четырнадцати!» Кто-то в передних рядах довольно громко сказал: «Опять лажу будет пороть!» Шум усилился. Я начал говорить, но мои слова об Уголовном кодексе, о недопустимости антиобщественных поступков тонули в общем шуме, и я почувствовал, что перестаю слышать свой голос, теряю нить рассказа, говорю совсем не то, о чем собирался говорить.

В третьем ряду слева от меня длинноволосый великовозрастный детина щелкал сидящих впереди ребят по ушам, а когда они дергались, оборачивались, искали глазами обидчика, издевательски громко хохотал, а этот смех отдавался в моих висках. Я на минуту замолчал, вглядываясь в задние ряды. Уйти? Ну нет! Я все-таки заставлю их слушать. И, стараясь перекрыть шум зала, начал:

Уже второе четверостишие я читал при полной тишине. Потом на какую-то долю секунды пробежал шумок, но на говоривших зашикали, а я почувствовал, что овладеваю этой непослушной аудиторией.

И когда я торжественно закончил:

В наступившей тишине был неожиданно оглушен громом аплодисментов. Я не узнал лиц ребят. Куда делись пустота, безразличие, даже жестокость! Глаза их светились благодарностью, интересом.

И даже у того длинноволосого в третьем ряду слева оказалось приятное умное лицо. И слушать стихи он умел очень хорошо.

Я снова начал читать — и опять чуткое молчание зала, во время которого ловится, кажется, каждое слово, каждое движение губ.

Я очень люблю Блока. Но в тот день читал его стихи с каким-то особым вдохновением. И когда спустя полтора часа произнес последние строки, ребята стоя провожали меня долго несмолкающими аплодисментами.

Это были хорошие ребята. Им просто надоели сухие нравоучительные беседы. Но разве поэзия не сделала их лучше, красивее, умнее?! Разве бессмертные строки прекрасного русского поэта не оставили в душе неизгладимый след?!

И поэтому я считаю, что моя беседа удалась и свою главную задачу я в тот день выполнил.

Как знать, быть может, ребята оценили доверие, почувствовали уважение к их личности, понимание их интересов. Во всяком случае, тогда мне был преподан предметный урок. Я помню о нем всегда: «Следователь обязан быть учителем, педагогом. Решать любую проблему творчески».

УГОЛОВНОЕ дело на Данилу Паршукова, обвиняемого в злостном хулиганстве, а попросту в беспробудном пьянстве, издевательстве над женой и сыном, третировании соседей, поручили мне. Не раз Данила выбивал в своей квартире то окно, то двери.

Материал собрал полностью. Все есть: протоколы допросов, осмотра места происшествия, заключения медицинской экспертизы Нет только одного: Паршукова. Он умудрялся совершить погром и скрыться до приезда милиции. Безуспешно пытались задержать Данилу участковый инспектор и инспектор уголовного розыска. Когда его жена Лидия Ивановна пришла ко мне в третий раз, заплаканная, с четырехлетним ребенком глазенки которого смотрели испуганно и виновато, как у щенка, который ждет, что сейчас его ударят, я спросил.

— Опять приходил?

Лидия Ивановна молча кивнула. Тихо сказала:

— Двери сломал. Как теперь замок ставить, не знаю: вся дверь разбита.

— Когда он обычно заявляется?

— Утром, часов в пять — шесть. Иногда днем, когда я не работаю.

Как сказочный Иванушка-дурачок, я дважды подходил к дому Лидии Ивановны, когда дворники еще все спят и транспорт не работает, — и безрезультатно. И вот опять, на третье утро, заняв наблюдательный пост на скамейке напротив дома, жду Данилу. Он пришел в половине шестого. Покурил у подъезда, сплюнул, вошел. Я поспешил вслед Успел вовремя. Данила барабанил руками и ногами в дверь:

— Открой! — кричал он жене.

Здоровый мужик оказался. Хорошо, сосед помог. Вместе связали Данилу ремнем. Лидия Ивановна вызвала милицию.

— Дурак, не спится тебе! — процедил в машине Паршуков. — Я хоть за своим хожу. Должок тут у меня остался, а ты…

Его мутные, заплывшие глазки алкоголика выражали бессилие и злобу. Я еще раз вспомнил измученное лицо Лидии Ивановны, испуганный взгляд сына Стасика, и волна негодования, презрения захлестнула сердце. В уголовном деле остался и мой рапорт о задержании опустившегося, спившегося, потерявшего право называться человеком Данилы Паршукова.

Потом я часто встречал на улице Крауля своих знакомых. Веселее стали глаза матери и сына. Меня искренне радовали эти встречи.

А встречи с преступниками, они, конечно, настроения не улучшают, здоровья не прибавляют и жизнь не продляют. Но когда, встречаясь со злом, чувствуешь свою силу и правоту, кажется, — крылья вырастают! Ради этого стоит жить и работать!

Как-то на допросе матерый спекулянт, с издевкой глядя мне в лицо, усмехаясь, произнес:

— Жалко мне тебя, парень. Окладник ты. Тебе же в жизни не держать столько денег, сколько я за день могу истратить. Что ты видел? Когда ты последний раз был на море, в ресторане? Где твоя машина?

— Да, я «окладник», — ответил я ему. — И счастлив тем, что получаю свой оклад за то, что освобождаю общество от таких, как вы. Да, у меня никогда не было много денег и, видимо, никогда не будет. Нет у меня и машины. Но зато я спокойно хожу по родному городу. Вижу, что меня уважают. Ращу детей. Хочу, чтобы они выросли честными. Это огромное счастье не купить ни за какие деньги. Поэтому я неизмеримо богаче вас.

Мой собеседник молчал.

Не хочу сказать, что я мастер полемики, дискуссий. Но глубоко убежден в одном: правда выстоит в любом споре. Кто такой преступник? Попросту человек, живущий только для себя. Эгоист, приобретатель, жизненный принцип которого — «Пусть мир перевернется, только бы мне было хорошо».

Доказать ненужность, бесполезность, никчемность такого существования весьма несложно.

Ведь если разобраться детально, рассмотреть преступника таким, как он есть, увидишь нищенскую душонку, убогость мышления, жадность, мелочность, способность на любую подлость во имя низменных интересов.

Главная задача милиции, следствия, по-моему, как раз и заключается в том, чтобы показать омерзительность существования для себя за счет других. Когда люди будут негодовать по поводу любого недостойного поступка, когда преступления станут попросту невозможными, тогда мы сможем с чистой совестью сказать: «Милиция свою задачу выполнила». И пойдем работать в народное хозяйство. Строить новую жизнь. Милиционеры умеют работать. В этом я убедился.

Навсегда останется в памяти дело Игоря Львова. Супруги Кожевниковы написали заявление, в котором обвиняли его в том, что «Львов, будучи в нетрезвом состоянии, учинил в их квартире погром, перебил посуду, ударил по лицу Владимира Кожевникова, оскорблял хозяев нецензурной бранью».

На первый взгляд — ничего сложного. Типичное хулиганство. В соответствии с терминологией Уголовного кодекса — статья 206, часть вторая.

Да, все было бы именно так, если бы не одно упущение в заявлении потерпевших. Игорь Львов был в доме Кожевниковых гостем. Вместе с Игорем, об этом я узнал позднее, там находился Иван Лапшин. Пригласил их Владимир Кожевников. На кухне «дружки» выпили три бутылки водки. Потом и начался скандал. Было еще одно обстоятельство: Игорь Львов лежал в больнице с переломом левого предплечья и двух ребер.

Ездил в больницу к Игорю, беседовал с его матерью, с соседями Кожевниковых, нашел Ивана Лапшина, разыскиваемого как злостного неплательщика алиментов. Провел серию очных ставок. Что же, в конце концов, выяснилось?

Действительно, посуды на кухне побили много. Была и нецензурная брань. Все было… Только началась драка, когда хозяин предложил Лапшину и Львову похитить материальные ценности с базы одного из строительных управлений, а впоследствии продать похищенные стройматериалы по спекулятивной цене. Вывезти краденое с базы должен был Львов, шофер грузовой автомашины. Тот наотрез отказался. Вот тогда все и началось. Игорь упал. Владимир пинал его, а потом с помощью Лапшина спилил с пальца Львова золотой перстень: расплата за разбитую посуду. Но прежде чем передо мной предстала истинная картина, прошел месяц напряженного, кропотливого труда. Нужно было увидеть лицо каждого участника драки, узнать ее причины. Дело не совсем простое, если принять во внимание, что участники разыгравшейся в этот вечер драмы ранее судимы. Лапшина к тому же разыскивала милиция. Ну, а про Кожевникова и говорить нечего. Прошел огонь, воду и медные трубы!

И все-таки истина восторжествовала. Мне же этот случай особенно памятен не потому, что зло наказали, а потому, что не пострадал Игорь Львов, потому, что человек увидел: на его стороне закон, его защищает милиция.

Не знаю, как сложилась дальнейшая судьба Игоря, но тогда я видел счастливое, благодарное лицо. Я видел глаза человека, который понял, что ему верят, что он не одинок. Такое забыть невозможно Как невозможно забыть глаза, которые молят о помощи, требуют справедливости, доброты.

ТЕПЕРЬ, когда я думаю о работе следователя, я вижу главное в ней — борьбу за торжество справедливости. В этой борьбе следователь обязан победить.