Библиотека

............................дальше........................................

....................................................................Дальше.

"Создатель фонтана не сотворил воду, пишущие Библиотеку не создают её, но лишь открывают".

Е. А. Зотенберг "Некоторые замечания об устройстве Библиотеки".

КНИГА ВТОРАЯ

в которой рассказывается о том, как можно увязнуть в паутине за долю секунды до смерти, а также излагается краткое содержание одного сна, а может быть, и не сна

1

И не было голосов, которые бы звали меня, не было ничего, что принуждало бы меня идти или остановиться, но я шёл всё дальше, а твердь под моими ногами была изъедена ветром, небо же нисколько не приближалось, всё так же далеко оно было, беззвучное, равнодушное ко мне и к пустыне, окружавшей меня, и я не знал, как велика эта пустыня, но она не страшила меня, так я был одинок, и дорога не тяготила меня, я так устал, что не чувствовал больше усталости, и душе моей было легко, как будто её не было вовсе, и тело моё забыло о ней, и я забыл о своём теле, как небо забыло землю, как земля забыла себя, и я шёл всё дальше, не зная, куда я иду, и не спрашивая себя об этом. И так я шёл, пока не увидел перед собой белое прямоугольное здание. И не было у этого здания окон. Но дверь всё же была. Я открыл её и вошёл. В прихожей было темно как в подземной пещере, и первую минуту я стоял неподвижно, ожидая, когда глаза хотя бы немного привыкнут, не решаясь идти дальше из опасения на что-нибудь наткнуться. Почему-то я боялся произвести шум. Крадучись, держась правой рукой за стену, а левую выставив перед собой, я сделал несколько осторожных шагов. Нащупал в темноте вешалку. В доме всё было тихо. Я быстро разулся, наощупь отыскал место для куртки. Снял её и повесил на вешалку. Я уже начинал понемногу различать очертания предметов вокруг. Из прихожей вёл коридор, едва обозначенный в темноте рассеянным громадой пространства светом, происходившим от щели под дверью далеко в самом его конце. Я пошёл по этому коридору, нисколько не заботясь о том, что я скажу, когда дойду до этой двери и встречусь с хозяином дома, как объясню ему свой визит. Я не думал об этом. Я дошёл до двери и открыл её. Передо мной была квадратная комната. Склонившись над письменным столом, спиной ко мне, сидел человек. На голове его был белый парик с косичкой. Он что-то писал при свете настольной лампы. - Добрый вечер,- сказал я, прикрывая за собой дверь. Он обернулся и рассеянно посмотрел на меня. - Уже вечер? - Судя по вашим часам, да,- сказал я. Он отбросил шариковую ручку и развернулся ко мне вместе с креслом. Он был облачён в малинового цвета тогу. На ногах его были сандалии. - Позвольте вас спросить,- сказал он,- как вам удалось войти? - Через дверь,- сказал я, скромно потупив глаза. - Это очень странно,- сказал он любезным тоном.- Ведь. Дверь. Была заперта? - Вы ошибаетесь,- сказал я. - На замок. - Дверь была открыта. - Это странно,- сказал он. - И тем не менее. - И всё же я вынужден настаивать, ибо я собственноручно закрывал её. - Допускаю. И всё же, поверьте, дверь была открыта. Иначе, как бы я вошёл? Он задумался. - Должно быть, вы говорите правду. Я удовлетворённо кивнул. Он указал мне на кресло. Я поблагодарил и с удовольствием погрузился в уютную мякоть. - Что ж, раз вы вошли, мне следует прежде всего представиться вам. Моя фамилия Зотенберг. Евгений Аристархович Зотенберг. А ваше имя мне известно. Позвольте, однако, спросить, где вы так оцарапали скулу? - В меня стреляли,- сказал я. Он кивнул. - Понимаю. Не нужно было ввязываться. Вам не идут шрамы. - Но может быть... теперь меня не узнают? - Вот как,- он положил руки на подлокотники кресла.- Почему же вы так хотите быть неузнанным? - Это долго объяснять. - Тогда без объяснений? - Дело в том, что в канцелярии... - Извините, что перебиваю,- сказал Зотенберг.- Уточните, если можно, в какой именно канцелярии. - В тюремной,- сказал я. - Такой не существует,- сказал он. - Тогда не знаю. В канцелярии суда? - Вот видите,- сказал он.- Вы даже не знаете, в какой именно канцелярии находится ваше дело, и в то же время, берётесь утверждать, что знаете решение, вынесенное по нему. Вынесенное ли вообще? Это наивно, нелепо, это смешно, наконец. Что же тут объяснять? - Ладно,- сказал я.- Может быть, это и смешно. Но если меня найдут здесь, то, смею вас заверить, ни мне, ни вам смеяться не придётся. - Никто вас у меня не найдёт,- с улыбкой сказал он,- по той простой причине, что ко мне никто не заходит. Никто кроме геликонских цариц. - Вы живёте отшельником. Он помолчал, обдумывая. Потом сказал: "Да, пожалуй. Если вам угодно называть это так". Я кивнул. - Значит, решили удалиться в пустыню, уйти от людей. Закрыть все двери. Но как же общество? - Я понимаю, это вопрос риторический? Я не ответил. - Ну хорошо,- сказал он.- А разве вам самому никогда не хотелось этого? - Я пытался. - И что же? - Сколько ни оклеивай окна бумагой, её всё равно оторвёт сквозняком. - Вы знакомы с исповедью принца Молнии. - Принца Гаутамы? - Как вам угодно. Однако у меня есть несколько замечаний, если позволите. Во-первых, я не оклеиваю окна бумагой. Во-вторых, как вы сами только что утверждали, дверь была открыта. Он сделал паузу. Возразить было нечего, и я был вынужден согласиться. - А в-третьих, "пустыня" - это диссидентское словечко. - У меня не было никакого желания выражаться фигурально,- возразил я.Или называть камень камнем, а птицу птицей есть признак инакомыслия? - Сударь мой драгоценнейший!- воскликнул он.- Я начинаю беспокоиться за ваш рассудок. - Где же мы по-вашему... находимся, в... Городе? Он медленно кивнул. - Насколько я понимаю, вам пришлось долго идти пешком. - Да,- сказал я.- И я очень устал. - Чем же мне вас угостить,- сказал Зотенберг, поднимаясь из кресла. Он подошёл к бару. Открыл створки. - Так,- он помедлил. - Лучше всего пиво,- подсказал я. - И правда. Он закрыл бар. Подошёл ко мне, протягивая бутылку. Подал открывалку и высокий стакан. Стакан я не взял. Лучше из горлышка. - Тогда и я из горлышка,- сказал Зотенберг, усаживаясь в своё кресло. Мы сидели и пили пиво. А потом меня разморило с дороги, и я уснул.

2

Я проснулся. На стене бушевали тени. Я был один. Кресло. Комната. Света не было, на часах было темно. На столе горела свеча, её пламя билось, оплавляя воск, и он стекал на подсвечник. Я спал, - я долго шёл, вымотался, меня разморило, и я задремал в кресле. Зотенберг. Свеча,- пока она горела ровно, я спал, но подул сквозняк, комната заплясала, и я проснулся. Я был один. Может быть, уже давно. Я сидел, уставившись на парик. Он лежал на столе. На книге. Внушительная книга с золотым обрезом, в чёрном переплёте. Шторы едва заметно колыхались, и пламя свечи отвечало им. Окно. В этом доме не было окон. Снаружи,- я вошёл сюда, была тёмная прихожая, долгий коридор, дверь. Сколько я проспал? Я пошевелил ногой. Пустая бутылка упала на пол. Раздался глухой звук. Вокруг была тишина. Я вслушивался в неё, напрягая слух, с каким-то странным чувством, я не понимал его, но оно было приятно. Я выбрался из кресла. Я подошёл к столу, убрал в сторону парик и прочитал белую надпись на чёрной коже обложки:

"Некоторые замечания об устройстве Библиотеки"

В голове была какая-то тяжесть. Я выдернул свечу из подсвечника и, взяв её в руку, направился к двери. Двери не было. Вместо неё было большое зеркало, в котором я отражался в полный рост, со свечой в руке и с ободранной скулой. Я сделал шаг и прошёл сквозь зеркало. Это было внезапно, и сначала я сделал это, а уже только потом понял, что же я сделал. И хотел оглянуться, но вовремя вспомнил предостережение Рильке и Аполлодора и пересилил себя. Вокруг было темно. Где-то красивым оперным голосом пела женщина. Гулкое пространство. Я стоял на ковровой дорожке, испещрённой неразборчивыми письменами. Я увидел тапочки, как будто нарочно приготовленные для меня. Они были украшены большими бантами, имевшими, как выяснилось позже, приятный голубой цвет. Надев тапочки, я почувствовал себя несколько уверенней. Я осторожно пошёл вперёд. Где я? Необъятных размеров зал. Вдоль одной из стен,- а другие были скрыты от меня темнотой,- выстроились мощные, в два обхвата, колонны, но своды, которые они поддерживали, терялись во мраке Неведомого. Я шёл, напряжённо всматриваясь перед собой. Если я вдруг наткнусь на стену, я поверну обратно и вернусь по этой же дорожке, если же нет... Я шёл, не оглядываясь. Я прошёл зал. Потом долго шёл галереей. Потолки становились всё ниже, скоро я уже мог различить их. Дорожка вела дальше. Стало светлее. Свеча погасла. Я спрятал её в карман. Стало ещё светлее. Я вошёл в зал Пантеона. Ламп в этом зале не было - свет исходил сам собой с огромного купола, похожего на тусклое предрассветное небо. Большую часть стен зала занимали полки, заставленные великим множеством гипсовых бюстов. К полкам была приставлена высокая лестница. Возле неё стоял человек, одетый в серый костюм. Я остановился. Значит, где-то есть выход. Может быть, на улицу. Если только он не пришёл сюда той же дорогой, что и я. Значит, отсюда есть выход. Я подошёл ближе и встал у него за спиной,- он держал в руках бюст,- и дожидаясь, когда он обернётся, стал от нечего делать разглядывать бюсты на полках. Я узнал Аристотеля. Посомневался насчёт Эпикура. Уверенно опознал бюсты Канта, Ницше, Сенеки и Марка Аврелия. Незнакомец всё не оборачивался. Похоже было, что он собирается взобраться наверх. Он покачал лестницу, словно сомневаясь, выдержит ли, и наконец, решившись, ловко вскарабкался по перекладинам и стал оглядывать полки в поисках вакантного места для своего бюста. Не найдя такового, он сбросил на пол бюст Юма. Бюст, пролетев по воздуху, упал и разлетелся на куски. Я отскочил как ошпаренный. Водрузив своё изваяние на почётное место среди великих мыслителей прошлого, оппонент Юма спустился на грешную землю и отряхнул руки. Повернулся ко мне. - Неплохо смотрится, а?- сказал он. Я увидел, что вознесённый им бюст изображает его самого. - Мда,- сказал я. Он был доволен. - Вы, вероятно... философ? - Что?- он обернулся. Я повторил вопрос. - Без всякого сомнения!- заявил он.- Более того, скажу прямо, я самый великий из философов. Так что всех этих,- он пренебрежительно кивнул в сторону бюстов,- можно выбросить на свалку. - Неужели так,- сказал я с сомнением. - Да, да!- тоном, не признающим возражений, повторил он.- На свалку истории! Я сделал великое открытие. Вы, часом, не философ?- подозрительно спросил он. - Ну что вы,- улыбнулся я.- Куда мне. - Очень хорошо, что вы это понимаете,- заметил он наставительно.- А то, ведь знаете, поди, находятся такие мерзавцы... - Нет-нет,- заторопился я.- Я к ним не отношусь, будьте спокойны. - То-то же,- сказал он, успокаиваясь.- Тогда скажу. Все мы. Живём. В том, что я вижу. Наступила пауза. Я попытался сообразить, что он этим хотел сказать. - Вы хотите сказать, что мир существует лишь в наших представлениях о нём? Он уставился сквозь меня. Потом мелко затряс головой. - Да-да, в этом самом смысле. - Но позвольте,- сказал я.- Об этом говорили уже многие. Беркли, к примеру. Или... тот же Юм! - Кто?- он поморщился. - Юм. Дэвид Юм. Я показал на обломки. - Чепуха,- бросил он зло.- Не знаю я никакого Юма! Хаюма знаю, а Юма нет. Вдруг он резко повернулся в сторону. Посмотрев туда, я увидел, что в зале появился ещё один человек. Он тоже был одет в костюм,- бежевый в чёрную клетку; в руках он нёс бюст, и бюст этот изображал... кого же, вы думаете? Ну конечно же, его самого! Не обращая на нас никакого внимания, вошедший подошёл к лестнице, попробовал её рукой и, быстро взбежав наверх, принялся искать место для своей драгоценной ноши. Я посмотрел на первого. Он весь напрягся и, не отрываясь, следил за новоявленным конкурентом. А тот, не найдя свободного места, без колебаний сбросил с полки бюст предшественника и занял образовавшееся таким образом вакантное место своим скульптурным... Раздался нечеловеческий вопль. Побагровев и вытаращив глаза, великий последователь Юма бросился к лестнице и с грохотом стащил её вниз. Мерзавец конкурент, издав нецензурное ругательство, судорожно вцепился в полку и повис на ней, барахтая в воздухе ногами. Оскорблённый мыслитель с глухим рычанием стал подпрыгивать подобно тигру на дне ямы, пытаясь ухватить негодяя за ногу. Наконец, ему это удалось. Обидчик немедленно прекратил ругаться и только громко сопел, не разжимая напрягшихся рук, свободной ногой нанося беспорядочные удары по голове своего оппонента. Таким образом, диспут принял весьма бурный характер. Закончился же он и вовсе печально. Не выдержав чрезмерной тяжести, полка сорвалась со стены, и оба философа, порядком оглушённые, вцепились друг в друга и стали с рёвом кататься среди обломков гипса. Заверещал милицейский свисток. Я замер.

3

Всё изменилось. Я стоял возле телефонной будки, стёкла её были свежевыбиты. Асфальт был усеян осколками. Рядом валялась перевёрнутая скамейка. Я с недоумением огляделся. Вокруг никого не было. Дома. Проходной двор. Улица. Прохожие шли мимо, отводя глаза в сторону. Внезапно я почувствовал усталость и пустоту. Одинокий и обескураженный, я поплёлся прочь. Просто чтобы не привлекать внимание... нужно найти Зотенберга! Уж он-то знает, в чём дело. Ну конечно! Нужно найти Зотенберга. Напрасно я ушёл оттуда, хотя... какая разница, где искать, если даже толком не знаешь, кого ищешь! Это должно быть как-нибудь очень просто. Хотя бы потому, что выглядит невозможным. В самом деле, не спрашивать же у каждого встречного, где найти некоего Зотенберга. И всё-таки. Где же его искать? Город велик, а день не бесконечен. Я погрузился в раздумья. Я шёл, почти не глядя по сторонам... - Стой, раз, два! Что-то уткнулось мне в грудь. Я очнулся. Передо мной стояла сухонькая средних лет женщина, затянутая в строгий костюм. У неё были тонкие губы. Волосы были туго стянуты в пучок. В руке она держала указку. Я сказал: "Да?" Она ещё раз ткнула меня указкой в грудь, после чего показала ей на автобус, стоявший тут же неподалёку. - Живо,- скомандовала она. Я повиновался. Всё это было как-то неожиданно. Мне было, в сущности, всё равно, может быть... Мне было всё равно. Может быть, ради интереса. Я забрался в автобус. Едва оказавшись внутри, я почувствовал головокружение от густого чада парфюмерных благовоний. Автобус был набит женщинами. Всевозможной наружности. Возрастов. Причёсок. Они все смотрели на меня. Я смешался. Мужчин в автобусе не было. Все выжидающе молчали. За спиной послышались шажки по ступенькам. Я двинулся вглубь автобуса и, разыскав свободное место,- два соседних,- забился к окошку и отвернулся к стеклу. Я уже начал жалеть, что подчинился. Меня просто приняли не за того. Поди теперь объясняй. Дверцы захлопнулись, и автобус поехал. Женщины оживились. Послышались смешки, голоса. Я принялся гадать, куда меня могут везти. В такой компании. Автобус ехал мимо домов улицы. Я стал смотреть на дорогу. Дома кончились, и потянулся пустырь, покрытый сухой травой. В следующую секунду произошло... даже не знаю, как это назвать. Посреди пустыря, откуда ни возьмись, подобно смерчу взвилась огненная башня. И тут же распалась на узкие огненные языки. Порыв ветра прибил их к земле. Трава вспыхнула. Взметнулось пламя. Оно окружало со всех сторон. Запахло горелым. Я обмяк от ужаса. Стало жарко. Внезапно пламя исчезло. На чёрной выжженной земле осталась обгоревшая будка с вывеской "Приём стеклопосуды", на которой крупным готическим шрифтом было написано "ТАРЫ НЕТ". - Вавилонская башня,- пояснил голос гида.- Проект осуществлён с использованием голографии. Напряжение отпустило. Я стал приводить в порядок мысли. Значит, мы едем осматривать достопримечательности. Водитель притормозил. Я увидел большое дерево, одиноко росшее у самой обочины. Под деревом стоял человек в длинном осеннем плаще. Шляпу он держал в руке. Его лицо было бледно, взгляд бессмысленно устремлён вдаль. Рядом к дереву был прислонён плакат: "Осенний ветер заигрывает с твоей причёской, но я не ревную, я давно уже утратил ревность. Вихри розового конфетти обнимают тебя..." Я не успел дочитать. Автобус поехал. Голос гида: "Мировое дерево, оно же Древо Ньютона". Гул двигателя. Голос гида: "Обратите внимание, что автобус стоит на месте, а движется земля, как это было доказано Галилео Галилеем". И вдруг... Я увидел её. Кто она? Как? Почему? Кто она?.. Разве теперь я узнаю это когда-нибудь... или быть может... Она... Она стояла на островке посреди пруда. По нему плавали бумажные кораблики. Её волосы, лоб, брови... Её губы. Она стояла возле машины. Она улыбалась мне. Она узнала меня! А вокруг были лотосы, и я... я шепнул ей. Я закричал и бросился к дверям. Я стал биться о них, колотить по ним, кричать, бросаться на них всем телом, как сумасшедший. Как сумасшедший я бил их ногами, пальцами пытался раздвинуть их, я бился об них головой, я кричал. Я кричал, я хотел вырваться из автобуса, я зашиб локоть, но не заметил этого, я метался на ступенях, я барабанил по стеклу ладонями... Резкий окрик. - На место! Я обернулся. Колючие глаза женщины, затянутой в строгий костюм. - На место!- рявкнула она, почему-то, с немецким акцентом. Я стоял. Она наотмашь ударила меня по лицу указкой. Все сидели притихнув. Автобус ехал. Я вернулся на место. Я всхлипывал, под глазами пульсировала боль, горло саднило. Моё лицо горело, губа была разбита. Руки распухли и чесались. Глаза застилали слёзы. Когда они немного обсохли, я увидел, что мир всё так же проплывает мимо деревья, дома, лужи... По горизонту тянулась бесконечная полоса чёрного леса. Под тяжёлым пасмурным небом. Я увидел колонну бегущих по обочине женщин. Они были одеты в одинаковые красные чулки и красные же перчатки. Другой одежды на них не было. Возглавляла колонну рослая девица, сжимавшая в руках как древко знамени длинное копьё, на которое была насажена голова императора Гальбы. Над колонной парусом надувался транспарант, красный с чёрной на нём надписью: "НЕТ ГОМОСЕКСУАЛИЗМУ!" Автобус обогнал колонну. В салоне царило оживление. Со всех сторон хихикали, шушукались, шелестели фантиками, перекликались, пытались петь, хлопали в ладоши, смеялись. Они поправляли волосы. Они одёргивали юбки. Они поглядывали по сторонам. Они вертелись на месте. Они кашляли, чихали, шмыгали носом. Они качали головами, кивали. Они шептались, чмокали друг дружку. Они перебрасывались через салон конфетами и апельсинами. Они с опаской поглядывали на меня. Один апельсин угодил мне в голову, что вызвало взрыв общего веселья. Включилось, но тут же смолкло радио. Мы приближались к Красному Осьминогу. Осьминог протягивал свои щупальца к сцене, на которой танцевали белые балерины, и одну за другой похищал их. А, похитив, обрывал с них балетные пачки, словно бы лепестки с ромашек, после чего, сладострастно жмурясь, отправлял балерин в рот. Он чавкал, сопел, вздыхал, закатывал глаза и игриво похохатывал. Автобус врезался в него на полном ходу. Осьминог перепугался и, выпучив глаза, выпустил чёрное облако. И тогда наступила ночь. И я увидел, как зелёные змеи биошампуней скручивались в диски, и диски начинали вращаться, а дома на глазах превращались в карточные домики, они рушились, и здесь же, на плоскости шахматного поля, из них складывали пасьянсы. От исполинских пальцев веяло холодом. Оркестры извергали из бликующих глоток труб и саксофонов вихри фокстротов. Голоса смешались. Двадцать тысяч проповедников заголосили как по покойнику, и каждый кричал своё и на своём языке, и от этого у людей, столпившихся на площадях, раздваивались головы, снова раздваивались и снова, и снова, и каждая голова смотрела в свою сторону и знать ничего не хотела о существовании других. Накрашенный тип в широченном пиджаке и зауженных брюках отплясывал буги-вуги. Он разевал пасть, и из неё вытекал оглушительно-алый язык и разбрызгивался на кафельном полу. Свет погас. И я ничего больше не видел, только слышен был гул огромного в темноте двигателя. Ещё было слышно приглушённое хихиканье и шёпот. И вдруг прорвало: "Го-осподи!!! Дай мне узреть свет твой и-и-истинный! Бла-агосвершен-н-н-ны-ы-ы-ы-ы-ыййй!!!" Вспыхнула надпись, строгими чёрными буквами на белом фоне: "Остановка конечная. Версаль. Приём с 14-00 до 23-00". Автобус остановился.

4

- На выход! - скомандовала женщина с указкой в руке, поднимаясь со своего кресла. Все засуетились, зашумели, стали толпиться в проходе. Я вышел последним. Автобус, фыркнув пару раз на прощанье, поехал прочь по аллее, оставив нас посреди волшебного парка. Его дорожек, посыпанных белым песком, искусно постриженных деревьев, газонов. Его фонтанов и мраморных беседок. Дышать было сущим наслаждением. Щебетали птицы. Навстречу нам из дверей дворца выскочил облачённый во фрак пухлый господин. Он ловко сбежал по ступням парадной лестницы, остановился и, склонив голову набок, принялся внимательно нас разглядывать. В руке он держал вилку с наколотым на неё кубиком варёной моркови. - Все здесь? - деловито осведомился он. - Все, господин церемониймейстер,- вытянулась перед ним женщина-гид. - Это хорошо,- сказал он.- Итак, уважаемые дамы, вы находитесь в саду, именуемом Версаль. Старайтесь не особенно лапать руками. Он умолк, отправил морковь в рот и принялся сосредоточенно пережёвывать. Занятие это заняло у него весьма продолжительное время. Наконец, он извлёк из кармашка сложенный вчетверо носовой платок и неторопливо вытер им губы. Завернул вилку в платок. Спрятал свёрток в карман. - Кормить вас будут овощами,- сказал он, придав лицу строгое выражение,так как в настоящее время, как вам должно быть известно, продолжается Великий Пост. Вот что говорит по этому поводу,- он запустил руку в карман брюк,- святой Амвросий Медиоланский. Он достал из кармана записную книжку и принялся листать её. - Так, сейчас...- он поднял глаза и быстро оглядел нас всех.- "Не оставим... ни одной седмицы без говения: потому что четыредесятницу тот совершает, кто в посте и бдении достигает Пасхи". Итак,- сказал он, закрывая записную книжку и убирая её обратно.- Я думаю, всем всё ясно. Прошу вас, начнёмте осмотр. Показав жестом следовать за ним, он побежал вверх по ступеням. Мы начали осмотр. Однако перед этим мы долго шли по дворцу, как позже выяснилось, затем только, чтобы начать его как положено - со спальни. Дело осложнилось тем, что церемониймейстер сбился с пути - заведя нас в очередной из залов, он неожиданно заявил, что не знает, как отсюда выбираться, и куда нужно идти, и вообще, что он с нами умаялся. Он устал. Он хочет в отпуск, и ему давно уже обещали, и... И вообще. Его выслушали в молчании. Он стоял у окна, покусывая губы и время от времени с укоризной поглядывая на нас. Все ждали. Он тяжело вздохнул и, указав на одну из дверей, с выражением безнадёжности сказал: "Кажется, сюда". Никто не тронулся с места. Все ждали. Он вздохнул ещё раз и пошёл первым. Все последовали за ним. Я плёлся последним. Дело в том, что мне надоело получать тычки в спину, уколы булавками, щипки исподтишка,- оглянешься, и не знаешь, кто,- в то время как в голову мне то и дело летели конфеты, печенье, кожура от апельсинов, огрызки, косточки; я никак не мог понять, что я им такого сделал. Или это были знаки внимания? Я уворачивался, терпел, не подавал виду. Улыбался. А потом мне всё это надоело, и я убрался подальше, в конец процессии. Давно надо было это сделать. Некоторое время на меня ещё оглядывались, и я каждый раз замирал, ожидая какой-нибудь гадости. Потом перестали. Кажется, забыли про меня. Я боялся уже поверить в это. Не знаю, зачем я за ними шёл. Они приехали осматривать дворец, ну и прекрасно, а я-то тут причём. Красивый, конечно, дворец. Только уж очень большой... А с другой стороны, ну куда бы я теперь пошёл? Раз уж приехал... Сначала нужно было найти спальню. Потом искали выход на главную лестницу. Потом нашли и снова стали искать спальню. Наконец, нашли спальню и начали осмотр. К тому времени я уже окончательно убедился, что это не Версаль. Я смотрел по телевизору фильм и знаю, что говорю. Но голос я подавать не стал. Если им хочется, чтобы это был Версаль, я не возражаю, пусть будет Версаль. Только это не Версаль. Осмотр проходил без энтузиазма. Церемониймейстер говорил мало, почти ничего не объяснял, да его, по правде говоря, никто об этом и не просил. В одном из будуаров он сказал: "Я скоро вернусь",- и исчез. Все разбрелись кто куда. Заняли диваны. Стали жаловаться друг дружке, что жарко, и ноги устали. На меня никто даже и не смотрел, и я потихоньку улизнул. Выбрав диван поудобнее, я расположился отдохнуть, наслаждаясь одиночеством. Лучше всего было бы сейчас поспать. Я попытался уснуть. Не спалось. Понемногу я заскучал. Наконец, вдоволь наворочавшись и намаявшись в безуспешных попытках забыться, я поднялся и отправился на поиски церемониймейстера. Женщины спали. Церемониймейстера нигде не было. Я принялся обследовать комнату за комнатой, помещение за помещением и, после долгих и утомительных поисков,- я уже хотел было плюнуть на всё,нашёл-таки его. Он был один посреди помпезного интерьера парадной столовой. Он сидел за столом и преспокойно уплетал здоровенный кусок мяса. Моё появление было весьма эффектным - он так и замер с куском мяса у рта, уставившись на меня как труп Нерона, но, сообразив, видимо, что притворяться не имеет никакого смысла, снова зачавкал. Я уселся на стул напротив него. Посмотрел на стол. Взял графин и налил себе водки. Выпил. За окнами уже начинало темнеть. Церемониймейстер продолжал как ни в чём ни бывало есть, словно бы забыв о моём присутствии. Я закурил. Наконец, он откинулся на спинку стула и, положив руки на стол, сыто рыгнул. - И что же Амвросий Медиоланский?- с усмешкой сказал я. Он не ответил. Молча отодвинув от себя пустую тарелку, он налил в свою рюмку коньяк и залпом выпил. - Ваше здоровье,- сказал он, вернув рюмку на скатерть.- Итак, чем могу быть полезен? - Я хотел бы видеть Зотенберга,- сказал я. - Его здесь нет. - Где же он?- спросил я. - Долго объяснять,- сказал он.- Это связано с историей Библиотеки. История это давняя и малоинтересная. - Напротив,- возразил я.- Мне она до крайности интересна. - Что такое солнце?- неожиданно спросил он. - Солнце?- удивился я.- Это небесная сфера, состоящая из огня. - А что такое огонь?- спросил он.- Что такое сфера? Что такое небесная? Что такое "состоять из"? Я сообразил. Да, да, я знаю этот прикол. - Теперь вы понимаете,- сказал он,- с какими трудностями пришлось столкнуться создателям универсальной библиотеки? - Не совсем,- сказал я.- И что это за библиотека? - Ладно,- сказал церемониймейстер,- попробую объяснить. Всё началось с того, что решено было создать Всеобщую Энциклопедию Розы. - Кем было решено?- перебил его я. - А вот это уж вас никак не касается,- строго заявил он. - Ну и пусть не касается,- покорно сказал я.- Пожалуйста, продолжайте. - По мере того как собирались всё новые и новые сведения, количество томов росло, как это и ожидалось. С другой стороны, не проходило месяца и даже дня, чтобы с цветком этим не оказывалось бы так или иначе связано какое-нибудь новое событие; соответственно, количество сведений для Энциклопедии увеличивалось, но это было бы не так страшно, когда бы сведения эти не начали вдруг нагло противоречить одно другому. Бесконечные изменения принуждали переписывать Энциклопедию вновь и вновь, переделывать статьи, концепции, формулировки. Вы, полагаю, догадываетесь, как это утомительно, вновь и вновь перестраивать концепции. - А какое отношение имеют концепции к фактам?- не выдержал я. - Но ведь они тоже являются, как вы изволили выразиться, фактом. Была создана специальная служба переписчиков, каковые должны были заново переписывать ранее написанные статьи с учётом новоприобретённых сведений, поправок и исправлений, открытий и разоблачений, и переписчики эти часто бывали недовольны тем, что их работа постоянно нуждалась в переделывании, и конца этому не было видно. Многие из них даже заболевали от расстройства. Они стали с отвращением относиться к своей работе, а что может быть страшнее этого! В результате стали появляться ошибки. Ошибки эти необходимо было исправлять, и появилась особая служба корректоров. А тут ещё возникла путаница с тем, кто какой вариант переписывал. Конечно, виноваты были сами переписчики, но и их нельзя судить слишком строго, ведь стоило всего один раз напутать, как путаница эта сама собой начинала разрастаться, и благодаря самоотверженной и напряжённой работе переписчиков и корректоров, она только увеличивалась. Одни страницы Энциклопедии стали противоречить другим, кто-то переписывал десятый вариант книги, кто-то работал только над шестым, а кто-то добрался уже до тринадцатого, восемнадцатого, двадцать седьмого... Работать становилось всё сложнее, производимая абракадабра заведомо ни на что не годилась и отправлялась в архив, где и должна была пылиться без всякого употребления и какой бы то ни было пользы. Тут возроптали уже и корректоры, штат начал разбегаться, прорехи в нём некем уже было восполнить, так как никто не хотел заниматься этим тягостным, утомительным, а главное, бесцельным трудом. Среди людей распространился суеверный страх перед этим благородным цветком, его стали повсеместно и безжалостно истреблять, этому посвящались новые и новые тома Энциклопедии, в которых давалась социальная, психологическая, политическая, историческая, биологическая, юридическая, экологическая, эстетическая, этическая, астральная, наконец, оценка и толкование этого феномена. В довершение же ко всему, выяснилось, что даже если бы Энциклопедия и была бы когда-нибудь, неизвестно каким чудом, написана, ей всё равно нельзя было бы пользоваться, ведь в ней использовалась масса терминов и понятий, известных лишь специалистам, каждый из которых работал лишь над одним из разделов Энциклопедии и имел под рукой соответствующий словарь. Но что было делать тому несчастному, который пожелал бы воспользоваться Энциклопедией или прочитать её? Он попросту утонул бы в океане терминов, ссылок, апелляций к такому-то автору, такому-то исследованию, и так далее, так далее, так далее. Пришлось бы приложить к Энциклопедии неисчислимое множество толковых словарей, каждый из которых, опять же, был рассчитан на определённого человека. Попытки создания Всеобъемлющего Толкового Словаря оказались тщетными. Работа над Энциклопедией была остановлена. Создателями Библиотеки овладело уныние и отчаяние, в каковом состоянии они пребывают и по сей день. - А как же Зотенберг?- спросил я, несколько шокированный столь внезапным окончанием рассказа. - А причём тут Зотенберг?- спросил в свою очередь церемониймейстер. - Это я вас спрашиваю. - А мне нечего сказать. Он появился и исчез. Вёл себя вызывающе высокомерно. Обозвал всю затею с Энциклопедией вздором, непристойно хохотал, допускал оскорбительные шутки в адрес Канцелярии Библиотеки, поведение его было признано возмутительным и... - Постойте...- воскликнул я в озарении.- Он предложил какой-то другой проект? Свой? - Да. Но он не был принят к рассмотрению. Повторяю, Зотенберг вёл себя вызывающе, разговаривал надменно, заявлял о своей якобы исключительности, в амбиция своих дошёл до того, что потребовал немедленно (!) отказаться от всяких попыток реализации первоначальной идеи и вместо этого, вместо этого (!), воспользоваться его собственным, гениальным, проектом. Когда же ему было вежливо отказано, он только пожал плечами, непозволительно громко рассмеялся и ушёл. А куда он ушёл, этого уж я не знаю, и никто вам здесь этого не скажет. Более ничем не могу вам помочь. Он замолчал. Я сидел, раздумывая над его рассказом.

5

В столовой стемнело. Я достал из кармана свечку, но зажечь её не успел, так как внезапно внимание моё было привлечено появлением в воздухе светящегося пальца. Вслед за пальцем показалась и остальная рука, одетая во что-то светлое, однако же владелец этой руки так и остался невидимым, что создавало впечатление, будто рука движется как нечто, существующее само по себе,впрочем, так оно, возможно, и было. Мне сделалось жутко. Я посмотрел на церемониймейстера. Он тоже увидел. Его глаза были широко открыты, лицо, страшно исказившись, окаменело. Пересилив страх, я заставил себя вернуться взглядом к этой невозможной руке. Она была на том же месте. Я заметил, что из всех пальцев светится только один, указательный, и именно при помощи его, сделав предварительно несколько размашистых движений, похожих на дирижёрские, рука начертала на тёмной поверхности зеркала зелёную неоновую надпись:

МЕНЕ, ТЕКЕЛ, ФАЛЕС (зачеркнула) ФАЛЛЕС (зачеркнула) ФАЛЛОС

Рука помедлила. Резко зачеркнула всю надпись и сверху её написала: "Пора, дорогой". Замерла. И показав жестом "за мной", растворилась в воздухе. Церемониймейстер всхлипнул. Он судорожно схватился за горло, дёрнулся, упал головой на скатерть и, дёрнувшись ещё раз, замер. Надпись погасла. Церемониймейстер лежал недвижно. Я вскочил со стула. Я услышал приближающиеся шаги, чьи-то голоса; я попятился, озираясь по сторонам. Спрятаться было негде. Голоса приближались. По стене скользнул отсвет карманного фонарика. Я заметался. Мёртвый церемониймейстер лежал лицом на столе. Куда бежать? Сейчас они войдут сюда! Я бросился к окну и, открыв дрожащими пальцами шпингалет, распахнул его. Я вскочил на подоконник и прыгнул, не глядя, вниз. В темноту. Грудь захлебнулась, перехватило дыхание. Я провалился в пустоту, вниз. Я падал. Я падал всё быстрее. Шок прошёл. Отпустило. Мимо с чудовищной скоростью летели вверх ярко освещённые окна (что это?!) небоскрёба, всё быстрее, вот они уже слились в широкие светящиеся полосы, сделались неразличимы как кадры киноплёнки и вдруг... остановились. Холода не было. Я падал... и мне было так хорошо... Страха не было больше. Вот я и остался один.

Я видел перед собой белую полоску лампы дневного света, собранную из сотен ламп, каждая из которых, на долю секунды вспыхнув, уносилась вверх, прочь и там исчезала, и на её месте появлялась другая. Я остался один. "Но ведь ты разобьёшься насмерть",- прозвучал ласковый женский голос. Я как будто ждал его и не смог сдержать улыбку. Я произнёс: "Да". Мне было легко и радостно... - Ты этого хочешь?- этот голос был так близко, как не мог быть ничей другой... Я всю жизнь ждал его. - Не знаю,- сказал я. Я сказал: "Разве это зависит от моего желания?" Я ждал, когда он раздастся, прекраснейший из голосов... - Ты ещё можешь остаться. Я хотел слушать его ещё, ещё... Я всегда знал его. Я всегда знал его! "Ты ещё можешь остаться",- повторил он. Никогда прежде он не звучал так, я не слышал его никогда прежде... Я был прав! Я всё делал не так, всю жизнь... Кажется, я плакал. Или это был смех? Я крикнул: "Я не хочу ничего больше!" - Я никогда не хотел. Ничего другого! Ветра не было, словно бы я падал сквозь пустоту... Мне не было холодно. Мне хотелось, чтобы осталось так навсегда. Гулкая тишина ночи... свет электричества, с чудовищной скоростью летящего мимо... Я услышал смех. Смех?.. Её голос... Я услышал, как она сказала: "Такова жизнь". И смеялась. - Я не хочу ничего другого!- услышал я свой голос. И стало тихо. - Такова смерть,- сказал я.- Я хочу, чтобы так и осталось. Её голос: "Тебе нравится умирать, но ты не знаешь, понравится ли тебе смерть". Её голос... - Ты ещё можешь остаться... Никогда, никогда не было, я не знал, я никогда не знал!.. Теперь это останется со мной навсегда! Я смеялся! - Ты не знал жизни,- сказала она. А я смеялся и кричал ей: "Всё, что я хочу! Всё, что я хочу!.." Она сказала: "Жизнь может быть умиранием. Ты не знал этого?" Что я знал о жизни! Жизни, я никогда... - Ты хочешь выпить смерть залпом?- сказала она. Её голос... - Что бы ты ни решил теперь, это не изменит того, что есть... Он был так близко... как не могут быть близки губы... ничто не может быть так, не могло, не было никогда... я знал о нём, я всегда знал о нём, я никогда... я никогда не умел!.. Я не умел умирать. Я хотел умереть теперь. Я поверил, что это может произойти вот так, я хотел, чтобы это было так, я уверовал в это как в чудо!.. Я хотел умереть теперь. Быть может, мне не хватило лишь доли секунды. Я угодил в паутину сетки. Я ещё не понимал, когда она натянулась, и сделалось тяжело, что увяз в ней. Я повис как бомба в авоське. Я попал в сеть. И она захлопнулась надо мной. Меня стали втягивать в окно здания.

Мне помогли выбраться. Я стоял, ощущая спиной холодок окна. Так я продлил свою жизнь ещё на одну ночь. Разве это сделал я? Я уже не могу вспомнить, как это было...

Я не знал, что это будет так просто. Этот восторг, вспыхнувший с такой силой, когда нет уже ничего, что могло бы сказать о нём... я мог бы назвать это шоком, когда тонкое стекло льда вдруг проламывается под ногой, и ледяная жуть, нахлынув... все чувства взрываются в единый миг, и нельзя отделить... я падал и видел электричество неподвижных ночных окон, и некому было гнаться за мной... здесь... никто не мог гнаться за мной здесь... Так исчез мой страх... впервые? Слова так забавны. Я остался один. И вся жизнь моя..................... нет! - лучше просто: я падал и видел электричество ночных окон.

6

Я стоял, ощущая спиной холодок ночи. Меня похлопали по плечу. Горели лампы. Зал. Большой зал. Коридор, двери. Мне дали выпить шампанского. Я выпил. Мне что-то говорили, я кивал, не пытаясь понять, что они говорят мне. И вдруг стало пусто. Я огляделся. Я был один, и вокруг было тихо. Где-то далеко пела красивым оперным голосом женщина. Я стоял на ковровой дорожке. Я вспомнил всё, что было со мной до того момента, как я услышал голоса там, в столовой, шаг за шагом я мог восстановить в памяти все события. Значит, я жив? Где я? Кто я теперь? Я шёл по коридору. Вошёл в какую-то из дверей, миновал зал, снова долго шёл коридором, потом анфиладой... Я видел зеркала, двери, лепнины потолков, мраморные девы посылали мне воздушные поцелуи, края портьер шевелились на сквозняке, я шествовал из зала в зал, вокруг было тихо. Я был один. А потом я увидел Зотенберга. Я так растерялся, что даже забыл обрадоваться. Он поклонился мне. Я ответил ему поклоном. Он был при парике. Одет он теперь был в малиновый с белой и золотой вышивкой камзол. Он приблизился. - Это вы...- пробормотал я. Он быстро взглянул на моё лицо. - Я вижу,- сказал он,- вы снова не обошлись без увечий. Я, смутившись, потрогал щёку. - Кто это вас так? - Женщины,- сказал я. - Ах они негодные!- он изобразил сочувствие.- Очень болит? - Да нет,- сказал я.- Вот ваша свечка. - Оставьте себе,- сказал он, возвращая мою руку.- Вдруг, выключат свет. Я посмотрел на него. Он был серьёзен. - Я вижу, вам не очень-то повезло с попутчиками,- заметил он.- Это правда? - Не знаю,- пожал я плечами.- Конечно, если бы церемониймейстер... - Если бы не погиб император Отон, если бы Сарданапал... - Да,- сказал я.- Вы правы. Ничего, что я перебил вас? - Но ведь и я вас перебил,- рассмеялся он.- Так что мы квиты. И всё же, вы достигли Здания... Он мягко взял меня под локоть. Мы пошли вдоль колоннады розового камня. Зотенберг молчал. - Так много произошло всего...- сказал я.- Значит, это и есть Здание? - Что вы здесь ищите?- внезапно спросил он, не ответив на мой вопрос.Конечно, если вы желаете сохранить это в секрете, то я никоим образом не смею настаивать, но, быть может, в меру своих, ограниченных, правда, возможностей, я всё же смогу быть вам чем-нибудь полезен? - Не знаю,- сказал я. - Вы всё время говорите "не знаю". - Но это правда!- сказал я.- Видите ли, ведь... я оказался, и началось всё, можно сказать, случайно, даже... нелепо. Как же я могу знать, что я ищу, и... Тем более, здесь. - Вы говорите, случайно. - Да. - Что ж, если вам так удобнее... Вы отважный человек. Однако я вынужден спорить с вами. - Помилуйте!- теряясь, сказал я. - Да,- сказал он.- Да, любезный мой сударь. Когда вы попадаете в Здание, вам в первый момент кажется, что расположение его коридоров, стен и дверей - чистая случайность, а между тем... - Где находится Библиотека?- неожиданно для себя самого спросил я. Он не смутился. - Библиотека?- переспросил он, не поворачивая головы.- О какой именно библиотеке вы желаете знать? - А разве их много? - До известной степени,- улыбнулся Зотенберг.- До известной степени. - А Бог один?- спросил я, тоже улыбнувшись. - Любопытно было бы узнать,- сказал Зотенберг, возведя глаза к потолку,что назвали бы Богом ягуары или муравьи... - Я спросил не всерьёз. - Так ведь я и ответил не всерьёз. - Я имел в виду Библиотеку, которую иногда именуют словом Нечто. Зотенберг остановился. - Уверяю вас,- сказал он,- любезнейший и дражайший, что если бы вы и смогли неким непостижимым образом увидеть то, что вы называете Библиотекой, а другие называют словом Нечто, или вовсе не знают, как назвать, то едва ли это принесло бы вам то, чего вы ожидаете от этой встречи, или обретения, если это слово вам более по душе. - Так значит, не стоит и идти? И жизнь бессмысленна? - Ни в коем случае,- сказал Зотенберг.- Так не следует говорить даже в шутку. - Но... - И никаких "но". Никаких "но", поверьте! - А мне говорили, что вы и есть создатель Библиотеки,- пожаловался я. - Ах, неужели,- сказал он,- неужели вы могли отнестись к этим словам серьёзно? Я решительно не могу в это поверить. Ведь согласитесь, невозможно создать то, что уже и так создано, и создано, заметьте, задолго до нашего с вами появления на этой планете. Ведь даже те, кто принёс кисти винограда, не сотворили их из ничего, и даже из воздуха. - А вот ещё. Знаете ли вы, что одни называют вас ангелом, а другие, мне нелегко произнести это - дьяволом. Он отпустил мой локоть и улыбнулся. - Но ведь и о женщинах говорят то же, а уж они-то в этом никак не повинны. - Да,- сказал я.- И о женщинах тоже. Я хотел было идти дальше. Зотенберг остался на месте. Я обернулся к нему. - Я вижу,- сказал он,- вы непременно желаете продолжить свой путь. - Да, но...- начал было я. Он понимающе кивнул. - В поисках Великой Таинственной Библиотеки,- торжественно изрёк он. Я начал возражать что-то, но, осёкшись на полуслове, замолчал. А потом сказал: "Да, наверное". - Что ж,- сказал он.- Со своей стороны я никоим образом не смею вас задерживать. К тому же это бессмысленно. Когда-нибудь мы ещё встретимся. Только вот что. Он вытащил из ножен шпагу, после чего жестом фокусника произвёл на свет пронзительно-синий платок и тщательно протёр им лезвие. Спрятал платок в рукав, вложил шпагу в ножны и протянул её мне. - Возьмите,- сказал он.- На случай, если она вам пригодится. - Если отключат свет?- пошутил я. - Да!- воскликнул он.- Вдруг отключат весь свет! Я взял шпагу в руки. И мы расстались.

Было тихо, в спальнях горели свечи. Моих шагов не было слышно, я шёл всё дальше. И я увидел Светлую Лестницу и поднимался по ней, и я увидел женщину и услышал её голос, она говорила мне, и я узнал его, прекраснейший из голосов. И она была со мной, и мы были вместе...

И я открыл глаза и увидел, что сижу у окна в электричке, и она едет куда-то, и что уже утро, а ночью выпал снег.

КНИГА ТРЕТЬЯ

в которой рассказывается о том, с чего всё началось, и всё начинается снова

. . .

Была пора снегов, но снега почти не было. Был поздний вечер. Она шла по пустому залу метро к эскалатору. Горели витражи. Я шёл за ней, не сводя с неё глаз. Я боялся отстать. Наверное, потому что не чувствовал ног. Сердце учащённо билось. Она шла быстро, не оборачиваясь. Она встала на эскалатор. Она стояла спиной ко мне. Я стоял ниже и, не отрываясь смотрел на неё. Навстречу двигались лампы. Я вышел за ней на улицу. На остановке стояло несколько человек. Она вышла на свет фонаря. Я скрылся за колонной. Она не стала ждать. Я пошёл за ней. Было холодно - поздний зимний вечер. Она шла по Новослободской в сторону вокзала. Нас обогнал автобус. Она ускорила шаги. Мы вышли к эстакаде и пошли мимо гаражей. Горели лампы. Она перешла через дорогу, миновала парапет и стала спускаться по асфальтовой дорожке вниз. Внизу были рельсы. Электричка уже стояла. Она шла по платформе мимо вагонов. Я шёл за ней. Она вошла в вагон. Я побежал. Моторы уже работали. Я вбежал в тамбур. Я вошёл в вагон и сел за ней через ряд. Мы были в вагоне одни. Электричка поехала. Мы были одни. Она сидела, не оборачиваясь. Я смотрел на неё. Было светло и пусто, за окнами был город. На "Окружной" она посмотрела в окно. Я боялся, что кто-нибудь войдёт, но никто не вошёл. Электричка поехала и стала набирать ход. Загрохотал мост. Я смотрел на шоссе внизу. Гирлянды фонарей проплывали мимо. Она сидела прямо. Когда мы подъезжали к "Лианозово", она поднялась и, пройдя вперёд по вагону, вышла в тамбур. Я поднялся на ноги, но поезд стал резко тормозить, и, не удержав равновесие, я упал на сиденье. Я вскочил и побежал к тамбуру. Она вышла. Я помедлил секунду или две. Двери захлопнулись, и поезд поехал. Я остался один. Я вернулся в пустой вагон, повалился на сиденье и заплакал. И, конечно же, проехал свою станцию.

.........................................................................я поднимался по Светлой Лестнице, и тело моё становилось легче с каждым сделанным мною шагом, и был свет, и не было тьмы, она осталась там, где меня не было больше, внизу, где были рельсы и ветер, и была ночь. И вот, я был на белоснежной скале над пропастью, а на дне бездны теснились волны, и я увидел женщину, идущую мне навстречу, в её руках были горящие факела. На ней были чёрные одежды. Она приближалась ко мне, её глаза были устремлены вдаль, и она прошла сквозь меня. И я понял, что у меня больше нет тела. И снова я поднимался по Лестнице, и были золотые ворота, и я вошёл в них. Их сияние было ярче электричества. Ничто земное не может сиять так, я словно бы перестал видеть. И вновь я увидел Лестницу и всё, что есть в мире - я увидел цветы и каждую их тычинку, я видел, как по стеблям движутся соки. Я увидел зеркала, они отражали одно другое, и в каждом зеркале отражался весь мир, и я увидел миры. И был свет. И я продолжил свой путь. И исчезло время. И я увидел рождение и смерть, начало и конец, и снова начало, и вся жизнь моя... Нет, лучше просто: мы были вместе.

А когда я открыл глаза, я увидел, что выпал снег, и уже утро, и я сижу у окна в электричке и куда-то еду. Я был один. Вокруг были люди. Было светло от солнца и снега. И было промёрзлое пустое небо, синее до боли в глазах. Мимо прогрохотал мост. Я поднялся и вышел в тамбур. Электричка остановилась. Двери открылись. Я вышел. Мимо шли люди. Я направился к лестнице и стал спускаться. Я ступил на утоптанный снег. Потерянный, одинокий, я был чужим среди этих людей, словно бы я вдруг оказался в чужой стране. Наверное, так оно и было. Всё было как-то нелепо. Я пошёл мимо киосков, просто, чтобы не стоять на месте, перешёл улицу и поплёлся по тротуару. Деревья стояли в снегу. Меня знобило. Я шёл мимо Института Сантехники. Мне почудилось, будто откуда-то пахнет блинами, и я подумал, что уже начался, наверное, Великий Пост, и до Масленицы ещё далеко - совсем запутался. Мне не хотелось блинов. Я не ужинал и не завтракал, но мне не хотелось есть. И жить, как это ни комично звучит, тоже. У въезда в проходной двор я остановился; проходить через этот двор было почему-то запрещено, но всё равно все проходили. Я заметил, что рядом с высоткой, в глубине двора, там, где стоят машины, что-то светится. Подойдя ближе, я увидел, что это не "что-то", а "кто-то", и этот "кто-то" сидит на скамейке. Скамейки этой никогда раньше здесь не было, но появление её можно было при желании легко объяснить. Ну, скажем так. Тащили её через двор каких-нибудь два бедолаги - сказали им тащить, вот они и тащили, а потом вдруг подумали: "А на хрена мы её тащим?"- и бросили здесь. И поехали пить пиво на "Тимирязевскую", или ещё куда. Может быть, за третьим. Другое дело тот, кто на этой скамейке сидел. Мало того, что он весь светился как золотое яичко, так у него ещё и крылья были. Одет он был в просторный белый хитон и, наверное, ужасно мёрз в нём. Я подсел к нему. Он зябко поёжил крыльями. На меня он даже не посмотрел. А я сказал: "Ангел что ли?" - Архангел,- поправил он без раздражения.- Уриил. - Очень приятно,- буркнул я. Я увидел, что он держит в руке какую-то фигню, длинную и блестящую, похожую на велосипедный насос, только короче. Время от времени он чиркал каким-то колёсиком, и из сопла этой штуки вырывалась струя пламени, как из огнемёта. Ничего так, стильно. - Что за дрянь?- вяло спросил я. - Огненный меч,- откликнулся Уриил.- Смотрите. Он зажёг огонь и запросто отпилил от скамейки пару досок. - Здорово,- сказал я.- Как автоген. - Лучше,- вздохнул он.- Много лучше. Все говорят, автоген. - Знаете...- сказал я. - Знаю,- сказал он.- Только не советую вам рассказывать обо всём каждому встречному. Зачем доносить на себя? - А зачем вообще жить?- уныло сказал я. - Вам так интересно это знать? - Совсем не интересно,- сказал я.- Сейчас дойду до "Петровско-Разумовской", и с моста вниз головой. - Это вряд ли,- сказал он с сомнением. - А ведь я хотел пойти за ней!- воскликнул я, погружённый в свои мысли. Невесёлые это были мысли, ох, не весёлые. Ведь я хотел! - Ну и что?- сказал Уриил.- Нет на земле такого места, где люди делали бы то, что они хотят. - Это я слышал,- отмахнулся я.- Но почему! Кто так устроил? Скажите хоть вы. - Не могу,- сказал он. - Вот-вот. И вы тоже. Не знаете? Не имеете права? - Не могу. Потому что не могу говорить глупости. - А люди могут, да? - Люди могут,- согласился он. Он зажмурился и чихнул. В воздухе запахло ландышами. - Кто всё это устроил, вы спрашиваете?- сказал он, отерев слезу.Гляньте-ка вон туда. Он указал рукояткой меча в сторону круглой головы, боязливо вынырнувшей из-за бежевых "жигулей". Голова эта с явным любопытством подглядывала за нами, но едва я поднял на неё взгляд, она исчезла, причём сделала это так стремительно, как будто я навёл на неё пистолет или, по крайней мере, рогатку. - Где?- сказал я. - Сейчас покажется. Вот, видите? Голова снова исчезла. - Вижу,- сказал я.- Ну и что? - А ведь это никто иной как Чацкий-Флюс, режиссёр вселенского театра. - Что-то он не похож на важную шишку,- сказал я. - Это вы считаете, что не похож, а он полагает, что похож, и даже очень. - Ну, похож, и похож, а мне-то какое дело? - А зачем тогда было спрашивать?- резонно возразил Уриил. - Так вы что, хотите сказать, что это он всё так устроил? - Что, всё? - Что я вчера... Да вы сами всё знаете! Уриил покачал головой. - Ох уж эти люди. Никогда-то они не ценят время, в которое живут. То их в прошлое тянет, то им будущего подавай. Что вам не нравится? Что вы надулись на весь мир? - Ничего я не надулся,- огрызнулся я. - Ведь ничего же не произошло. - Конечно,- сказал я спокойно.- Подумаешь, пустяки какие. Всего-то... - Да нет,- терпеливо сказал он.- Вы не поняли. Это не может произойти вот так, чтобы ещё сто раз повториться. Нельзя потерять то, чем не обладаешь, это вовсе не так легко, как вам представляется, потерять... - Чего уж тут непонятного,- мрачно усмехнулся я. - Чем вам не угодил упадок?- неожиданно сказал он. - Э-ээ,- сказал я. Потом сказал: "Хм". И молча посмотрел на него. - Когда всё происходит вопреки логике, разве это не прекрасно? Оглянитесь же! Посмотрите... - Так,- сказал я.- По крайней мере, одно мы выяснили. Что закат - зрелище красивое. Но увижу ли я её снова, вот что меня... Увижу?- воскликнул я, с трудом поборов желание ухватиться за его руку.- Скажите же, наконец! - Как вы, однако, нетерпеливы,- с неудовольствием сказал он, поднимаясь со скамейки.- Мне пора. - Постойте. - Желаю здравствовать. - Подождите же! Он обернулся. - Ну что? Я стал мучительно вспоминать, о чём же я хотел спросить. - А вы, можете делать всё, что хотите?- спросил я, наконец, совсем не то, что хотел. Он улыбнулся. - Так ведь этого и не нужно,- сказал он. И исчез. Я замер от неожиданности. Из-за бежевых "жигулей" вылетел колобок в расстёгнутой шубе. Он подбежал ко мне и, шумно дыша, затараторил: "Где? Куда? Что такое? Куда он делся?" Я важно повернулся к нему и произнёс: "Чацкий-Флюс, если не ошибаюсь?" Он уставился на меня. Под шубой на нём был вязаный джемпер с приколотым к нему зачем-то галстуком. - Дд-да, то есть... откуда вы знаете? - Режиссёр вселенского театра. - Но...- в его глазах промелькнул испуг. - Так,- продолжал я ледяным тоном.- Женаты? - Да... то есть, нет... то есть, был... - Так. Менингита не опасаетесь? Он что-то невнятно пробормотал, как будто оправдываясь. - Ладно,- сказал я.- Как вернуть вчерашний день? - Ой,- он заискивающе улыбнулся.- Какие-то вы вопросы задаёте. Странные. - А если странные, так и нечего было за машиной прятаться. Тоже мне, разведчик. Бойскаут хренов. Я отвернулся от него. Он не отходил и молча сопел за спиной. - Ладно,- сказал я, поворачиваясь к нему.- Не берите в голову. Тут... такая вещь получилась... - С кем?- быстро сказал он. - Со мной,- устало сказал я. - А что такое?- спросил он участливо. Я взглянул на него. - Да... даже не знаю... Я безнадёжно махнул рукой. И не вняв благому совету архангела, выложил всё подчистую. И кому! Первому встречному! А он только хмыкнул и сказал: "Да-а. История". - А куда этот исчез? - Кто?- не понял я. - Ну этот, с крыльями. - А. Да его не было. Он недоверчиво посмотрел на меня, перевёл взгляд на скамейку, на валявшиеся под ней обгоревшие деревяшки. Снова посмотрел на меня. - Да ну. - Он вам привиделся. - Это как Апокалипсис, что ли? - Ну да,- сказал я. - А это что у вас такое? Шпага? - Шпага,- сказал я. - Острая?- поинтересовался он.- Заколоть ей можно? - Это смотря кого. Облако, к примеру, нельзя. А зверя, почему бы и нет? Он с уважением потрогал ножны. - Да,- сказал он.- Вещь своевременная, это точно. - А я думал, скажете, старомодная. - Да что вы... - Скажете, анахронизм. Он принялся уверять, что у него и в мыслях не было ничего подобного. А я сказал: "Что это за штука такая, вселенский театр?" Чацкий с готовностью объяснил. В общих чертах это выглядит так. Мир - театр, люди - актёры, как это было проницательно замечено классиком Вильямом Шекспиром. Не только люди, но и вообще всё в мире развивается как действие пьесы, утверждает Чацкий-Флюс. Август перед смертью произнёс слова о комедии жизни. Чацкий уважает императора Августа. Нерон перед смертью сказал: "Какой великий артист погибает!" Чацкий далёк от мысли понимать эти слова буквально. Птицы тоже актёры, и рыбы, и звери лесные, и деревья, а также планеты, звёзды, метеориты, астероиды, кометы, а также айсберги, горы, пустыни, моря, фьорды, а также многое... да нет же, всё! Всё - есть ничто иное, как труппа вселенского театра. Каждый из актёров играет свою роль. - Стало быть, вы детерминист,- сказал я. Чацкий кивнул. - Но это не главное. Главное, это что он - режиссёр. Потому что нельзя в театре без режиссёра. Он вовсе не претендует на лавры драматурга, не он написал эту пьесу. Но без режиссёра нельзя. Он, Чацкий, и есть режиссёр вселенского театра. Работу он выбрал по призванию и из любви к искусству, а вовсе не ради заработка, так как никто ему за его работу денег не платит. Обязанности же его заключаются в том чтобы следить за тем, как актёры играют свои роли. - И поправлять их время от времени? - В этом нет нужды,- сказал Чацкий. Действительно, в этом театре каждый из актёров, даже не зная своей роли, всё же в точности её исполняет, и даже когда ему кажется, что он мог бы поступить и по-другому, то его, Чацкого, вся эта софистика никоим образом обмануть не может, он знает, что каждый из актёров играет свою роль. Вот так. И никуда от себя не уйдёшь. Чацкий заявляет это со всей уверенностью. Ему нет никакой нужды поправлять актёров, это очень слаженный театр, и Чацкий гордится тем, что работает в нём. Чацкий наблюдает за тем, как развивается действие пьесы, он следит за игрой актёров, сменами декораций, короче говоря, за всем, за чем только можно следить. Работа у него хлопотливая, он должен всюду поспевать, смотреть одновременно во все стороны, приходится всё время спешить, ни на что не хватает времени, но ему нравится его работа, и он не пожелал бы себе другой. А без шапки он сызмальства приучен ходить, можно сказать, с отроческих лет. И он принялся подробно рассказывать о своих отроческих годах, но я уже перестал слушать и ждал только, когда он сделает паузу, чтобы распрощаться с ним. Паузы он не сделал ни одной. Без всякой паузы он хлопнул себя по лбу и воскликнул: "Когда, вы говорите, она вышла из поезда?" Я быстро задумался. - В первом часу... около часа ночи. - Тогда имеет смысл поискать её в морге,- радостно заявил Чацкий, гордый от собственной сообразительности. Я помолчал. Потом сказал: "Поехали". Чацкий помчался ловить такси. Когда я вышел на улицу, он всё ещё ловил. Клевало неважно. Мы стали ловить вдвоём. Наконец, поймали. - В морг!- крикнул запыхавшийся Чацкий, усаживаясь на заднее сиденье. - В морг везу бесплатно,- похвастался водитель.- Но только в один конец. - Поедем в один конец?- спросил у меня Чацкий. - Поехали,- сказал я.- Там видно будет. - Едем!- крикнул Чацкий водителю. И чего он так развеселился? Машина рванула с места и, набрав скорость, понеслась. Я устроился поудобнее. Заднего стекла не было, - рама была затянута плёнкой,- не было и сиденья рядом с водителем, так что я мог с комфортом вытянуть вперёд ноги и откинуться на спину, не опасаясь, что на какой-нибудь выбоине ударюсь головой о стекло. На каждом повороте дверца распахивалась - или с моей стороны, или со стороны Чацкого. Всякий раз, когда дверца открывалась с его стороны, Чацкий радостно вскрикивал, изображая испуг. Водитель всю дорогу молчал. Доехали быстро. Машина подкатила к подъезду облицованного под мрамор здания с огромными колоннами и парадной лестницей в стиле классицизма. Мы выбрались из машины и направились по ступеням к двери. Во весь фасад здания красовалась вывеска:

"Морг. Приём трупов без лимита".

Мы вошли. У дверей на низенькой табуретке сидела благовидная старушка в шапочке и халате. Она оторвалась от вязанья и оглядела нас поверх очков. - Покойников хотите посмотреть?- спросила она доброжелательно. - Хотим, хотим,- ответил за меня Чацкий.- Где они тут у вас? - За вход сорок копеек,- сказала она строго и обратилась ко мне: "Вы не студент?" - Уже нет,- сказал я. - Жаль,- вздохнула она.- Для студентов скидка, а так - по полной стоимости. Чацкий получил билет и немедленно убежал. Я задержался, рассматривая клочок бумаги, который был мне выдан в обмен на мелочь. На нём было написано: "Билет одиночный. На осмотр экспозиции",и было что-то изображено, но что именно, я никак не мог разобрать. Может, печать? - Что же вы стоите? Начинайте осмотр,- сказала старушка. Я поблагодарил её и направился в сторону ближайшего зала. В нём были выставлены утопленники, плававшие в огромных аквариумах, наполненных какой-то прозрачной жидкостью - наверное, формалином. Обыскав этот зал досконально, я подумал: "Уж не Офелию ли я разыскиваю?"и, посмеявшись в душе над собственной педантичностью, перешёл в следующий зал. Он был посвящён людям, умершим от перепоя. Посетителей было немного. Я бегло осмотрел и этот зал. В "историческом" разделе экспозиции демонстрировались египетские мумии, рыцари, закованные в железные латы, повешенные разбойники, удавленные претенденты на престол, заколотые интриганы, уморённые голодом алхимики и прочая подобная публика. Я обратился к одиноко бродившему по залу смотрителю. - Извините, мне бы хотелось увидеть Марка Антония, Казанову и Лао Цзы. Не подскажете, где они у вас? - Этих у нас нет,- печально сказал он. - Отчего же? - Сам не знаю,- он пожал плечами.- Вообще-то, у нас выставлены только невостребованные покойники... Знаете, в эпоху инфляции только сумасшедший может откладывать деньги на похороны - когда он умрёт, их не хватит даже на покойницкий костюм. А у нас весьма почтенное заведение, пользуется заслуженной репутацией, вот и оставляют их, сердешных на наше попечение. Знают, не отдадим на поругание... Я поблагодарил его за разъяснения и направился к группе молодых людей, окруживших высокого старикана с указкой, по всему видно, профессора. - Вглядитесь в его лицо! - возглашал он, указывая на толстого голого мужчину с выпученными глазами, висевшего в пространстве своего аквариума.Вот глаза, увидевшие смерть. Вот он, познавший её! Но увы, не может он открыть нам её великой тайны. Он нем. И тайна смерти стала его тайной. Я, конечно же, не удержался чтобы не вставить замечание. - По-моему, он не смог бы ничего рассказать, даже если заговорил бы. Ведь это всего лишь тело, а что такое тело без души? Экспонат морга. Профессор так яростно глянул на меня сквозь линзы очков, что я поспешил ретироваться. "Что я здесь делаю?"- подумал я.- "Зачем я сюда приехал? Что я ищу? Тело без души? Если она здесь, мне останется только с моста вниз головой, и то ещё, если я доберусь до "Петровско- Разумовской". Уриил сказал: "Это вряд ли". Значит, её здесь нет. А если её здесь нет, то разве я не теряю понапрасну время? Хватит впечатлений. Курс на выход". Я поспешил к выходу. У дверей я столкнулся с красным от злости Чацким, бранившимся с бабушкой-билетёршей. - Это безобразие!- метал он громы.- Это надувательство!- метал он молнии.- Я думал, что увижу настоящие, приличные трупы, а вы что мне подсунули? Каких-то синих второсортных покойников! - Если не нравятся наши, так понаделай своих и любуйся на здоровье,резонно возразила билетёрша.- А то, ишь, битых три часа слонялся, все глаза проглядел, а туда же, деньги обратно требует! - Я всем...- задыхался Чацкий.- Всем расскажу, как у вас людей обмишуливают! - Иди, иди, дикобраз потный! Что б тебя самого так обругали, когда здесь выставляться будешь. А то смотри, второсортные они для него, видите ли. Сам как будто первосортный! - И не надейтесь!- хрипел Чацкий.- Не буду! Пусть лучше псы разорвут мой хладный труп!.. Я не стал дожидаться, когда они выяснят свои отношения. Оставив Чацкого в морге, я отправился на "Савёловский".

Надеялся, что увижу её там? Странная мысль. И я всерьёз в это поверил?

Я прохаживался вдоль электрички, дожидавшейся отправления. Мне было безразлично, куда она едет, мне незачем было ехать. Народу было немного. Я безучастно скользил взглядом по окнам вагонов. Люди скучали, закутавшись в свои одежды. Я дошёл до конца платформы. Вернулся. Снова дошёл. Вернулся. Было морозно, я чувствовал, что начинаю замерзать, но мне было всё равно. Я уже перестал ждать. Я даже не уговаривал себя ехать, наконец, отсюда. Делать здесь было нечего, а я всё не уезжал. Электрички отходили одна за другой. Мне было холодно. Дойдя в который раз до края платформы, я остановился. - Вы не могли бы сказать, сколько во мне вагонов? Я вздрогнул и повернулся на голос. - А то у меня всё время разное получается... Голос раздавался откуда-то из недр электровоза. - Двенадцать,- машинально произнёс я. - Вот спасибо,- с благодарностью отозвался электровоз.- А у меня всё время разное получается. Я постоял. - С кем имею честь?- спросил я, на всякий случай вежливо. - Со мной,- получил я ответ. - Вы, должно быть, поезд на Рыбинск?- предположил я. - Только не это!- запротестовал голос.- И почему сразу же поезд? Я Змей. - А. Тогда понятно, что вы разговариваете. Только вот посредством чего? - Да я и сам толком не понимаю,- признался Змей. - Простите, а как ваше имя? - Ладон,- представился Змей. Я подумал, что не расслышал. Он повторил. - Прекрасно,- сказал я.- Вот вы и отвезите меня в сады Гесперид. - Если бы я сам знал, где это!- грустно вздохнул он. - То есть, как?- удивился я.- Вы не знаете, куда едете? - А я никогда не доезжаю до конечной станции. - Почему же? - Понимаете, дело в том, что все почему-то выходят раньше, и мне приходится ехать обратно. Поэтому меня даже не объявляют в расписании. Как меня объявлять, если я никогда не доезжаю до конечной станции? Хоть бы разок взглянуть на неё. - А хотите, поедем вместе?- предложил я. - А вы не сойдёте раньше времени?- с сомнением сказал он. - Постараюсь,- сказал я.- Хотя обещать, как вы сами понимаете... - Постарайтесь!- взмолился он.- Хоть бы разок взглянуть на эти самые сады! - Ладно, поехали. - А то ведь находятся такие люди, которые обвиняют меня, что, мол, это я никого не впускаю в эти сады, чуть ли не нарочно не доезжаю... - Это уж как водится... - А мне самому интересно, что это за сады такие! - Съездим, поглядим. Я махнул ему и пошёл в вагон. Прошёл в следующий, чтобы не ехать в моторном. Сел у окна. И мы поехали. Напротив меня уселся болезненного вида гражданин в сером пальто. Он положил на колени дипломат, положил на дипломат руки и впал в коматозное состояние. Разглядывать его было неинтересно. Я стал было наблюдать дорогу, но и это скоро наскучило. Поезд летел быстро. В голове было пусто, ветер носил обрывки мыслей, какие-то дурацкие воспоминания... Постепенно стемнело. В вагоне загорелся свет, и за окнами стало совсем темно. Ехали уже часа четыре. Несколько раз я выходил курить. В вагоне было почти пусто. Тоскливо. Я попробовал подремать. Наконец, я не выдержал. - Вы не знаете, куда мы едем? Человек, сидевший напротив меня, сохранил маску надгробного изваяния. Я тихонько дёрнул его за брючину. - Что?- встрепенулся он. - Куда мы едем?- спросил я. - Как куда,- ворчливо сказал он.- В Рыбинск. Мне стало нехорошо. - То есть как, в Рыбинск? А почему не объявили? - Зачем объявлять, и так все знают. - Все, да не все,- возразил я. - Это уж ваша проблема,- сказал он и снова закрыл глаза. - В Рыбинск электрички не ходят,- неуверенно сказал я. - А это уж не моё дело,- равнодушно изрёк человек с дипломатом, не открывая глаз. Я занервничал. Что же это такое? Почему в Рыбинск? Не надо мне туда. Я вышел в тамбур. Ноги сделались ватные. Что же это такое. Я посмотрел на стоп-кран. Только не терять голову. Поезд подъезжал к какой-то станции. Показались и тут же исчезли огни. Я встал у дверей. Всё равно, лучше ехать до конца, по крайней мере... Через секунду я уже стоял на платформе. Поезд шамкнул за моей спиной дёснами и удрал. Дул резкий ветер. Было темно. Я остался один. Я с ужасом огляделся, словно бы очнувшись. Где я? Куда я заехал? Что теперь делать? О чём ещё может думать человек, когда он один, а вокруг ночь, и ни зги не видно, когда так холодно, и такой ветер, и он не знает даже, что это за место, и едва ли в состоянии объяснить, что ему здесь нужно, и как он сюда попал... Случайно, нелепо! Попросту отстал от поезда...

Эпилог

И всё повторяется снова, но каждый новый раз уже не со мной. И я не знаю, где я остался, и я не знаю, выбрал ли я жизнь или смерть. Но иногда я чувствую, что я умираю. И тогда мне становится хорошо и спокойно. И совсем не страшно.

Иннокентий А. Сергеев

сентябрь 1987 г. - май 1992 г.

. . .

Мы вместе! Разве может мир вместить это? Какое небо может быть выше? Выше всех небес, ярче цвета и звука, и нет даже тишины такой, чтобы могла сказать об этом, - острова в океане, где каждая капля больше Антарктики и прозрачнее её льдов, вершина Вселенной,- нет того неба, которое не было бы тесным для этих крыльев,- жарче чем солнце, холодней и слаще родниковой воды. Мы вместе! Кто сможет разлучить нас, какой мир? Что нам все его расстояния, что нам его время, когда каждый наш миг длится дольше его веков, когда каждый наш шаг больше всех шёлковых путей, когда сама любовь - наше небо, и полёт наш выше всех стен и водоразделов! Птицы наши, мы кормим их с рук, лисы наши, они ластятся у наших ног, цветы наши, мы плывём среди них, и они наполняют благоуханием воздух, дворец наш, мы в светлых залах его, башня наша, нет ничего недоступного взору с вершины её, оракул наш, что утаит он от нас? От дней наших тепло и радость, от дыхания нашего ветер и шум в листьях деревьев, и всякое изящество от пальцев наших и голоса. Лес, и мы первые в его прохладе, небо, и мы первые в его просторе, море, и мы первые в его волнах,- пена прибоя у туфель твоих. Я вижу Город, его улицы и дома, я вижу Здание и его этажи, я поднимаюсь по ним, я иду, кабинет за кабинетом, я взбегаю по лестницам, я открываю двери, и они не противятся рукам моим, я поднимаюсь всё выше, рыцари и пажи раскланиваются со мной, стражи-ассирийцы улыбаются мне, но снова ускользает Неведомое, и снова я бегу вверх по этажам, и дивные палаты открываются мне, украшенные картинами и гобеленами, древними гербами и искусной резьбой, убранные природой и гением, я слышу языки всех народов и понимаю их, я вижу лица витязей и отшельников, музыкантов, царей, грешников и пророков, и подобно Моисею хочу узреть я лицо самого Бога... я устремляюсь всё выше, никого уже нет со мной, и затихли голоса, окликавшие меня, остались далеко внизу, я тяну руки, я слышу, как хочет умереть моё сердце, и ноги мои отбрасывают вниз саму землю, и всё выше я, и вот уже вижу свой последний предел, я вижу любовь свою, любимую свою, в руках её открытая Книга, я падаю к её ногам, и падает голова моя, и рука любимой моей ложится на неё, счастье и покой овладевают мной и укрывают, и дают мне пить, и умолкает жажда моя, и обессиленный, я закрываю глаза, и жизнь моя, вся жизнь, что была моей, становится не нужной мне больше. И кто-то другой смеётся.