Библия-Миллениум. Книга 2

ВАВИЛОН

Существует странная, плохо прикрытая выдумками морали игра в почтение к смерти. Смерть — наиболее древняя из реалий человеческого бытия, неизбежность которой ясна с самого рождения, но, тем не менее, каждый ее приход служит сигналом к началу театрального действа.

Обычай хоронить покойников вырос из необходимости убирать гниющее мясо, дабы оно не привлекало своим запахом хищников и не травмировало сородичей видом разложения. Появление могил является первым признаком культуры — это в любом учебнике можно найти (вторым является наличие канализации).

Такое сугубо практическое мероприятие с развитием «цивилизации» переродилось в пышные празднества по поводу смерти ближнего, на которых умершему оказывают столько почестей, говорят столько прекрасных слов, скольких он никогда не удостаивался, будучи живым. Как можно заметить теперь (в настоящее время), наиболее старательно копят деньги «на приличные» похороны (с цветами и с музыкой) бедные люди, надеясь хоть в конце жизни «пожить как следует».

Мы не говорим о внезапной смерти, то есть такой, когда ее прихода никто не мог ждать и тем более желать. Возникающее в связи с такой смертью чувство бессилия, невозможности что-либо изменить связано, в первую очередь, именно с крушением планов, мыслей и надежд, что связывали переживающего и умершего.

Диалог двоих людей — это лингвомистический акт, в котором каждый сообщает другому его будущее в понятных знаках и символах. И эта сообщенная, предсказанная, обозначенная картина будущего мгновенно рушится с наступлением внезапной смерти, оставляя после себя руины растерянности.

Оплакивают в этом случае не смерть, а свои надежды, планы и прогнозы — то есть свою будущую жизнь, которая умерла, так и не начавшись. Такое своеобразное душевное выскабливание.

Но смерть, которая заранее известила о своем приходе старостью, сердечным приступом, инсультом или неизлечимой болезнью, — ожидаема. Ожидаема — но все же…

В квартире № 23 дома № 6 корпуса № 2 умер мужчина в возрасте 47 лет. Причина смерти банальна до невозможности — у покойника в течение восьми лет было предынфарктное состояние, которое во время очередной ссоры с женой наконец-то пришло к своему логическому завершению — инфаркту. Самая простая смерть, какую только можно придумать.

И вот он, уже десять минут как покойник, лежит, раскинув руки, касаясь пальцами газеты. Ноги в синих шлепанцах в черную клетку, тело в майке непонятного цвета, претендующего на серый, все остальное в немыслимо удобных, потертых, рваных в паху тренировочных брюках. Лежит такой удивленный Никифор Петрович с посиневшим лицом, блестящим от пота. Пока признаки жизни и смерти еще причудливо перетасовались между собой, вызывая некоторую сумятицу реакций. И что же мы видим? Первая сцена такова…

Разводящий руками врач «скорой помощи» в голубом костюме, склонившаяся над трупом медсестра, словно еще что-то можно сделать. Закрывшая руками рот, застывшая на вдохе супруга в грязном фланелевом халате, тупо глядящий на труп отца сын. В сущности, еще никто из родственников не осознал, что человек с предынфарктным состоянием умер-таки от инфаркта, а, скажем, не от рака или бомбы террориста.

Первая сцена — немая. Жене предстоит играть роль вдовы впервые, но она к ней готова с рождения, ее лицо выражает скорбь. Брови нахмурены, глаза расширены, закрывает рукой рот. Сын осознает себя в роли наследника — потому его лицо скорби не выражает, он просто не знает, как себя вести. Падать на труп отца — глупо, тем более что горя он не ощущает, уходить к себе в комнату досматривать фильм как-то неудобно. Вот он и стоит, как растерянный фонарный столб посреди поля.

Мысли жены: «Господи! Умер-таки! А хоронить не на что, только дочке свадьбу справили…»

Мысли сына: «Наверное, можно поменяться с матерью комнатами и привести к себе… Нет, сейчас об этом не надо… Черт, нашли же родители время ругаться! Знали же, что у отца сердце… А может быть, она специально?» — и сын с подозрением покосился на мать.

Мысли врача: «Туалет… Черт, как бы спросить… Не время сейчас…»

Мысли медсестры: «Такой молодой… Как мой отец… Нужно ему позвонить».

Финал сцены: сын обнимает мать, она склоняется на его плечо, утирая слезы, причем оба стоят лицом к двери, провожая отступающего задом, переминающегося с ноги на ногу врача и медсестру с печальным лицом.

В дверях врач вдруг останавливается, решительно поворачивается, долго смотрит на родственников, явно собираясь что-то спросить. Родственники перестали плакать, может быть, есть какая-то надежда… Врач деловито хмурит брови и явно не решается сказать.

— Да… вот еще, — врач поднял указательный палец вверх. — Больной перед смертью потел?

Мать и сын переглянулись. Больной потел не только перед смертью, но и в течение всей жизни, и причем весьма обильно.

— Д-да, — проговаривает мать, окончательно растерявшись. Она вдруг испугалась почему-то, что ее обвинят в непреднамеренном убийстве. — Но это нормально! Он всегда потел. Ходил, вонял тут, не знали, что дел… — женщина вдруг осеклась на полуслове и зажала себе рот, виновато покраснев.

— Хорошо. Очень хорошо! — заключил врач и стремительно удалился.

Медсестра в голубом костюме «скорой помощи» старалась выглядеть соболезнующей, мямля на ходу, что скоро приедут из морга и все… сделают. На этом твердом, словно торчащем из ровного места, «сделают» присутствующие вздрагивают. Смерть осознана. Но пока только смерть, а не ее последствия.

Сцена вторая полна суеты. Деловитые служащие морга упаковывают жильца квартиры № 23 в черный полиэтиленовый мешок, задают вдове организационные вопросы. Сын сидит на кухне, обдумывая дальнейшие планы. Впрочем, планами это вряд ли можно назвать, скорее, размышления о том, что отец умер несвоевременно, не успев решить вопросы с его трудоустройством, с его свадьбой… Похороны оттянут его женитьбу как минимум на год. Да и финансово… Придется занимать, но у кого? Он вопросительно смотрит на мать, та читает в его глазах смятение, подходит и обнимает, разражаясь вдруг рыданиями. Она вдова, ей сорок шесть лет. Она весит девяносто три килограмма, у нее морщины, седые волосы. Муж этого не замечал в силу привычки, но другие… Она больше никогда не выйдет замуж, будет, как эти ужасные, одинокие, озлобленные старухи возле подъезда… Она рыдает, отчаянно цепляясь за сына — он ее единственная опора, но надолго ли? Вопрос с его свадьбой был практически решен, но теперь… Она останется ведь совсем одна, будет мешать, будет обузой, он возненавидит ее!

— Господи! Да как же это!..

Сын смыкает руки на спине матери, неловко поглаживая ее.

— Да… — растерянно выдыхает он.

Так они и сидят, обнявшись, в поисках опоры и во власти недоверия друг к другу. Обнявшиеся дикобразы — как бы согреться, не уколовшись?

Мать поднимает глаза на своего мальчика: «Ну что он может! Для него это…» Она не знает, что это для ее сына, но должно быть горе. Но и у нее должно быть горе, а хоронить кто будет?

Сын смотрит на мать. «Мне все придется сделать… Ей тяжело… Наверное…»

Последствия смерти осознаны. Наступает сцена третья — приспособления к изменившимся условиям и оповещения родственников.

— Я позвоню, — отстраняет сын мать, берет трубку и ищет в телефонной книге новый номер своей сестры. Не находит, потом понимает, что ищет под своей фамилией, а у сестры теперь другая.

— Алло? Это ты? Папа умер…

В трубке молчание — на том конце провода только начинают отыгрываться на бис те сцены, что уже с успехом прошли в квартире № 23 дома № 6 корпуса № 2.

— А как мама? — через паузу раздается голос сестры, слишком уж потрясенный для правдоподобности.

— Мама? — сын, находящийся уже на третьей стадии — приспособления, — отвечает: — Мама жива.

Мать удивленно поднимает голову, слезы высыхают.

— Дай мне трубку!

Она берет трубку и не знает, что говорить. Вместо этого вдруг внезапно разражается рыданиями. Ей хочется, чтобы ее горе было услышано. Она отвечает на вопрос «как она» слезами. Ей плохо — вот как, она потеряла мужа. А ее дочь, между прочим, отца, и она плачет, рыдает, роняя на трубку слюни.

— Господи! Да как же это!..

Трубка пристыженно молчит.

— Мама! Ну не плачь, мы же знали, что у него… — дочь на своем конце провода входит во вторую фазу — осознания последствий. Что для нее смерть отца? Утрата кормильца? Нет — она работает, живет с мужем. Утрата любимого мужчины? Нет — она недавно вышла замуж. Утрата друга, которому можно открыть сердце, излить душу, действительно близкого человека, который больше уже никогда ей не поможет? Нет — они никогда не были особенно близки. Да, отец обеспечивал ее, да, он оплатил ее свадьбу, но не более. Теперь эти его функции исполняет муж, отцу найдена замена. Он умер, но давно было понятно, что немного осталось, но она должна…

— Господи! Мама… Ну ты держись. Я сейчас приеду.

Мать перестает плакать. Ей совсем не хочется сидеть с дочерью всю ночь. Она устала, наплакалась, у нее распухли веки. Она хочет спать!

— Поздно…

Реакция дочери: «Что она имеет в виду? Я приезжала когда могла! В конце концов, у меня семья, работа! Я уделяла ему достаточно времени. Никто не может обвинить меня в том, что я была плохой дочерью!»

— Мама! Я любила папу!

Мать почувствовала себя пристыженной.

— Конечно… Если хочешь…

Но перевертыш заключается в том, что дочери тоже не хочется тащиться ночью на другой конец города, брать такси, платить за него половину отложенных на костюм денег. Кроме того, наверняка они захотят получить с нее часть расходов на похороны.

— Мама… я понимаю, ты расстроена… Если тебе так нужно мое присутствие… — дочь идет на попятную. Соболезнование заявлено, услышано, можно сворачивать разговор.

Но матери вовсе не нужно ее присутствие, она хочет спать! И чем сильнее дочь настаивает на визите, тем больше ее одолевает зевота!

— Нет, не нужно… Мы сами как-нибудь…

«Да что она завелась! Если я переехала от них, редко звоню, не приезжаю, это же не значит, что мне все равно! В конце концов, они моя семья! Я… должна быть с ними! Конечно, ей тяжело, нужно поддержать…» Дочь тяжело и настойчиво выдыхает в трубку:

— Я приеду!

Телефонные гудки подтверждают ее намерение.

Мать смотрит на сына.

— Она сейчас приедет…

Сын понимает, что спать сегодня не придется. Но это святое право сестры — приехать, раз уж папа умер, поэтому он просто кивает головой, выпятив губы подковой. Зевая и подпирая головы руками, они сидят на кухне, слушая мерное движение секундной стрелки на кварцевых часах.

Мать смотрит на свои морщинистые руки и вдруг ни с того ни с сего вспоминает молодость. Занятия любовью на даче, свадьбу, комнату в коммуналке с железной скрипучей кроватью, страсть и нежность мужа. Как он сжимал ее, вдавливая в стонущие пружины, издавая животные вздохи возле ее уха, вцепляясь зубами в ее молодое упругое плечо. Потом его горячее: «Дети спят!», служившее сигналом к моментальному освобождению от ночной рубашки, быстрым, привычным ласкам. Господи! Этого больше никогда не будет! Как он мог умереть так рано! Раньше ее…

Сын смотрел в окно. Через несколько часов люди проснутся, проглотят свои бутерброды и пойдут на работу. А он… Он опять посмотрит телевизор, поиграет в компьютер… А ему уже двадцать три года! Отец не успел поговорить по поводу трудоустройства! А его девушка? Для нее принципиально, чтобы он работал, чтобы они поженились! Иначе… А без нее… У него вообще ничего своего не останется! Господи!

И исполненные чувства глубокой обиды на судьбу, ее несправедливость, несвоевременность, на свое собственное бессилие, наконец, на свою собственную недальновидность — ведь это должно, должно было случиться! — оба разрыдались. Слезы лились и лились, ибо обида всегда бездонна.

— Как же это так! — повторяла мать.

— Как все… не вовремя, так рано!.. — повторял сын. — Он не должен был умирать!

И обоим было стыдно друг перед другом, потому что казалось, что другой-то как раз плачет от горя, от боли, от того, что потерял дорогого человека! Потому рыдали, не делясь своими чувствами и создавая идеальную картину осиротевшей семьи — плачущие, потерянные, судорожно вцепившиеся в собственные волосы, обезумевшие от горя родственники. И у любого, кто бы это увидел, действительно сжалось бы сердце. Эта разом постаревшая на десять лет, растрепанная и заплаканная женщина, этот бледный, с красными глазами, худой, дрожащий молодой человек, понимающий, что он теперь опора стареющей матери. Ужасно. Больно. Душераздирающе.

Звонок в дверь. Вошедшая сестра чувствует себя очень некомфортно. Убитые горем мама и брат сидят на кухне вокруг пустого стола и не обращают на нее никакого внимания.

«Они считают меня бесчувственной! Что мне все равно!»

— Мама, ну успокойтесь! Все там будем… — родственники уставились на нее совсем зло. Что она порет? У нее отец умер!

— Хотя… хотя конечно. Кто бы мог подумать? — спохватывается не в тему выступившая сестра и, выдвинув из-под стола третий табурет, усаживается на него, все еще в плаще и туфлях, как вошла с улицы. Разматывает шейный платок и закрывает голову руками.

Так они и сидят до рассвета, не решаясь покинуть друг друга и лечь спать из страха быть заподозренными в бесчувственности.

Мать, вспоминая счастливые моменты совместной жизни с мужем и понимая, что все это безвозвратно в прошлом, незаметно для себя начинает покачиваться из стороны в сторону, напевая, как ей кажется, мотивы песен, под которые она когда-то занималась любовью, но на самом деле издавая невнятное мычание и уставившись в одну точку.

Глядя, как ему кажется, на обезумевшую от горя мать, сын не решается встать, хотя ему мучительно хочется в туалет.

Дочь засыпает, закрывшись руками, попутно обдумывая, как она обозначена в завещании. Квартира родителей двухкомнатная, остались мать и брат. Брат собирается жениться, невесту приведет к ним. Следовательно, ей, скорее всего, ничего не достанется.

Брат вскакивает и выбегает из кухни.

Мать продолжает раскачиваться на табурете, уставившись в одну точку. Дочь берет ее за плечи и встряхивает, вытащив из блаженного переживания самых страстных и нежных моментов жизни.

— Мама! Так нельзя! Ты и себя убьешь тоже!

Матери почему-то показалось, что слова дочери прозвучали как утверждение. Убирая руки, вцепившиеся в ее плечи, она, гневно сверкнув глазами, выходит из кухни. Хлопнув дверью, запирается у себя в спальне, повалившись на кровать, пытается выжать из себя хоть одну слезинку, но вместо этого ей грезятся жаркие объятия мужа, и она блаженно засыпает.

Ее дочь остается сидеть на кухне одна, кусая губы и подпирая так и сяк рукой голову, но чувство обиды уже переполняет ее — она вошла в третью стадию. Как так? Если она вышла замуж, с ней можно не считаться? Можно говорить, что она бесчувственная эгоистка? Можно оскорблять неверием в подлинность ее горя? Можно оставить ее без наследства?! Как так?! Они не должны так поступать! Не имеют права!

И вот в скупых рассветных лучах хмурого дождливого утра, в угнетающем грязно-сером свете, пробивающемся сквозь толстый слой облаков, она сидит, намотав на руки ужасно запутанным узлом свой бело-зеленый платок, и слезы безудержным потоком льются по ее щекам. И от того, что семья, успешно проявившая свое горе, не наблюдает этих слез, не видит ее переживаний, становится еще обиднее! Ведь как раз ее-то слезы не напоказ!..

Сцена четвертая: похороны.

Собравшиеся друзья, родственники, просто знакомые — завсегдатаи похорон, — стоят полукругом вокруг гроба, который вот-вот опустится в раскаленную докрасна печь крематория. Самыми расстроенными выглядят друзья, так как не их деньги, планы и надежды сейчас полетят в огонь и обратятся в белый, невесомый пепел — поэтому у них нет сожалений, нет мыслей о том, что покойный не должен был умирать. Смерть жильца квартиры № 23 дома № 6 корпуса № 2 служит им уроком. Придя домой, они с особой нежностью поцелуют своих жен или мужей, поиграют или сделают уроки со своими детьми, подольше погуляют с собакой, на один день осознав неминуемую конечность жизни, ограниченность ее ресурса, ограниченность их времени. Вот и я умру… Интересно, во сколько обходятся нынче похороны? А много ли народу придет на мои? А закрыл ли я окно в машине?..

Глядя на задумчивые лица друзей покойного, знакомые чувствуют себя пробравшимися на бал обманным путем. Им нечего вспомнить о покойном, они не чувствуют горя, разве что страх. Страх оказаться над этой же огненной ямой и обратиться в ничто. А чего я достиг в этой жизни? Что от меня останется после смерти? Интересно, во сколько обходятся нынче похороны? А много ли народу придет на мои? А закрыл ли я окно в машине?.. И знакомым было стыдно за свои мысли перед друзьями и родственниками умершего.

Родственники же стояли в центре, изо всех сил стараясь предаться думам о покойном. Но увы. Боже, я вдова! Я больше никогда не выйду замуж!.. Работа… Папа! Ну почему ты умер именно сейчас!.. Папа! Я тебя люблю! Верь мне! Они считают меня эгоистичной, не способной испытывать горе! Но мне плохо!..

Сын изо всех сил старался удержать себя на мыслях о покойном, но его рука, в обход сознания, делала вращательные движения.

Мать внезапно отвлеклась и спросила сына громко, как будто действие происходит в переполненном супермаркете: «Ты закрыл окно в машине?»

— Нет, забыл…

И рука завертела ручку воображаемого стеклоподъемника еще быстрее.

Сестра посмотрела на обоих полными торжествующего презрения глазами. В этот момент ей стало ясно, что только она — одна-единственная, кто действительно любил папу и имеет моральное право быть его наследницей.

Всеобщая мысленная какофония поднималась до самых небес, мощнейшим локомотивом толкая душу умершего в небытие.

Сцена пятая: развязка. Через несколько дней после поминок сын нерешительно подошел к матери.

— Мам, мы с моей девушкой… ну… мы хотим жить вместе…

Мать обернулась к нему с полными слез глазами. Вот оно. Так скоро… И он, сын, покидает ее. Она опустила голову, закрылась руками и заплакала.

— Ну что ты, мам, — сын почувствовал, что совершил тактическую ошибку, — не сейчас, конечно, но… Когда ты придешь в себя, может быть…

Гнев поднялся из самого центра души матери. Какой же он бесчувственный! Эгоист!

— Я уже никогда не приду в себя! Мне сорок шесть лет! Посмотри на меня! — Она кричала, билась в истерике, простирала к нему морщинистые руки то ли с мольбой, то ли с проклятьем. — Я никогда! Слышишь?! Никогда уже не приду в себя!

Сын погрузился в мрачное молчание. Он собрался на встречу со своей девушкой, которой ему, как маленькому, придется объяснять, что мама не может пока их принять, что все непросто, что придется все отложить, подождать еще год, а может быть, и два. В общем, чувствовать себя полным дерьмом! Не мужчиной!

И он молча вышел, хлопнув дверью.

Мать тяжело опустилась на стул. «Мой мальчик вырос… Сейчас приведет ее сюда… Я теперь ему не нужна… И с каждый годом буду все больше мешать…» — И она плакала и плакала, потом достала из аптечки все снотворное и проглотила, запивая вином, оставшимся с поминок.

После ее смерти между братом и сестрой разгорелась война за жилплощадь.

— Вы всегда считали меня эгоисткой, и я ею наконец стала! Я не отзову иск! — кричала сестра в лицо брату и его беременной жене.

— Как ты можешь?! Ты не должна так поступать! Ты не имеешь никакого права!

И звуки их голосов сотрясали воздух, вливаясь в гул миллионов подобных вибраций, и весь этот плотный, густой поток тек прямо в небо, которое серело и хмурилось, сотни лет видя одно и то же: орущих в пустоту людей, давно оглохших от собственного крика. Бессмысленно было бы карать их, заставив говорить на разных языках — ни один из них и так не понимал другого. Потому небо только раздражалось, затыкая уши густыми облаками и отворачиваясь. Ведь то, что они говорят друг с другом на одном языке, в сущности, ничего не меняет.