Бич Божий

Глава 1 Посольство

Князь Родован сдержал слово, данное Литорию от имени кагана Аттилы. Сиятельная Плацидия вернула опальному патрикию не только земли, но и звание магистра пехоты, дарованное ему еще императором Гонорием. Литорий возликовал душою, но бросаться с головой в омут большой игры не торопился. Десять лет жизни в изгнании не прошли для него даром. Он растерял все свои связи. Из его прежних друзей и знакомых в вихре гражданских войн, бушевавших в империи, уцелел только сенатор Рутилий Намициан. К нему Литорий и направил свои стопы, дабы получить необходимые сведения о людях, окружавших императрицу и ее юного сына божественного Валентиниана.

Рутилий жил в своей загородной усадьбе, расположенной в двадцати милях от Рима. Усадьба была обнесена каменной стеной, причем совсем недавно, из чего Литорий заключил, что патрикии не чувствуют себя в безопасности даже в окрестностях Вечного Города. Рутилий, встретивший магистра как дорогого гостя, охотно подтвердил, что времена правления сиятельной Плацидии и божественного Валентиниана никак нельзя назвать благословенными.

– После гибели Бонифация дела в империи идут хуже некуда. В Америке бесчинствуют богоуды. Готы захватили земли в нижнем течении Роны и угрожают Орлеану. Да что там Галлия, если разбойники грабят торговые обозы в двух милях от Рима.

– Божественный Валентиниан произвел на меня очень благоприятное впечатление, – осторожно заметил Литорий.

Рутилий при этих словах едва не подавился куском мяса, побагровев до синевы, но сумел-таки с помощью расторопного раба с достоинством выйти из затруднительного положения.

– Прости, сиятельный Литорий, – прошипел сенатор, обретший наконец утерянное дыхание, – но ты, видимо, плохо осведомлен о наших делах.

– Затем я к тебе и приехал, дорогой Рутилий, чтобы выслушать правду, пусть и горькую, из уст одного из умнейший патрикиев Великого Рима.

– Горше не бывает, – покачал головой сенатор. – Конечно, божественный Валентиниан далеко не дурак, но распутника, подобного ему, Рим еще не видел. Что, впрочем, неудивительно – а кого еще могла воспитать старая ведьма Пульхерия?

– Для своих пятидесяти лет эта женщина выглядит более чем сносно, – заступился за новую знакомую Литорий. – Чего не скажешь о Галле Плацидии. Императрица сильно сдала.

– А с сыном Пульхерии, высокородным комитом Ратмиром, ты уже успел познакомиться, Литорий? – скривил в усмешке толстые губы сенатор.

– Кажется, да, – припомнил магистр. – Светловолосый, голубоглазый молодой человек лет восемнадцати, очень смазливый и, судя по всему, далеко не глупый.

– Дьявол во плоти, – огорошил гостя хозяин чудовищным приговором.

Рутилий всегда был склонен к преувеличениям, но в данном случае он явно хватил лишку. Конечно, ветераном многих битв обидно, что чин комита дан безусому мальчишке, но, учитывая услуги, которые на протяжении многих лет оказывала императрице его матушка Пульхерия, подобное возвышение можно понять.

– Сиятельная Плацидия от него без ума и позволяет мальчишке то, чего никогда никому не позволяла, даже собственному сыну.

– Это пройдет, Рутилий, – утешил сенатора Литорий. – Скорее всего Ратмир последняя страсть стареющей женщины.

– Она сделала его патрикием, наследником состояния Аттала. Ты мне скажи, магистр, какое отношение сын варвара имеет к представителю едва ли не самой знатной и древней римской фамилии? Юнца боится даже магистр двора Валериан, прожженный интриган и проходимец.

– По-твоему, в свите Плацидии нет достойных мужей? – развел руками Литорий.

– Один есть, – порадовал гостя хозяин. – Комит схолы тайных агентов Авит. Если тебе нужно будет на кого-то опереться, то более надежной опоры, чем высокородный Авит, не найти. Плацидия не слишком жалует комита агентов, но отдает должное его уму. Это Авит уговорил императрицу женить сына на дочери императора Феодосия. Брак, безусловно, выгодный Риму, тем более что у правителя Византии нет сыновей. К сожалению, сиятельной Евпраксии достался никудышный муж.

– А что ты скажешь о префекте Пасцентии?

– Дурак, – отрезал Рутилий. – Он уже почти потерял Галлию. Если так будет продолжаться и далее, то от Великого Рима останутся только слезы. Я уже поднимал вопрос в Сенате о прощении и возвращении патрикия Аэция, но эти старые глупцы меня не поддержали. Хорошо хоть ты вернулся, сиятельный Литорий, у божественного Валентиниана появился наконец человек, которому он может доверить остатки своих легионов.

– А какие вести идут из африканских провинций?

– Хуже некуда, – буркнул Рутилий. – Вандалы обосновались там надолго, если не навсегда. Комит Авит настоятельно советует Плацидии помириться с Гусирексом, признать его власть над Карфагеном и заключить с ним договор.

– По-твоему, это совет умного человека, Рутилий?! – возмутился магистр.

– А что нам еще остается, Литорий? – тяжело вздохнул сенатор. – Вандалы бесчинствуют во Внутреннем море, мешая торговле. Они уже разорили несколько городов в Италии, того и гляди приберут к рукам Сицилию и Сардинию, а нам нечего им противопоставить. Идут слухи, что князь Верен собирается направить в Медиолан своего посла, дабы разом разрешить все вопросы.

Разговор с Рутилием Литория и огорчил и разочаровал. Похоже, сенатор, чей возраст приближался к шестидесяти годам, давно растратил свой пыл, и его сил хватало только на пустое брюзжание. Однако и посещение Вечного Города не добавило магистру пехоты оптимизма. Рим переживал не самые лучшие времена. Утрата африканских провинций больно ударила по торговле. Город испытывал недостаток в продовольствии, и бунт черни, по словам префекта Рима Гортензия, был уже не за горами.

– Если тебе не удастся отбросить назад в Аквитанию готов рекса Тудора, магистр, то Рим будет голодать уже в эту зиму. Подвоз продовольствия из Галлии почти прекратился.

Того же мнения придерживался и епископ Лев, к которому набожный Литорий обратился за благословением. Кроме того, епископ был озабочен разгулом язычества, вновь захлестнувшего провинции империи.

– Трудно требовать благочестия от народа, – вздохнул Лев, – когда патрикии и матроны предаются блуду в самых непотребных и оскорбительных для христианской веры формах. Святая матерь Церковь ждет от тебя, магистр Литорий, если не спасения, то хотя бы поддержки. Нельзя допустить, чтобы жрицы языческих идолов продолжали бесчинствовать в империи.

– Ты имеешь в виду матрону Пульхерию? – насторожился Литорий.

– Ее связь с демонами не вызывает сомнений, – холодно бросил Лев.

Епископ Рима был еще молод, ему совсем недавно исполнилось сорок лет, но полноват изрядно. А потому, наверно, его призывы к воздержанию не вызывали доверия у паствы. Тем не менее Лев отличался острым умом и, судя по всему, твердым характером. А главное, готовностью идти до конца.

– Надо очистить Медиолан от скверны, – сказал он на прощание Литорию, – иначе торжествующая ересь захлестнет империю с головой.

А более Литорию и поговорить было не с кем. Великий Рим оскудел достойными мужами, немудрено, что империей правили безусые мальчишки и сластолюбивые матроны. Вернувшись в Медиолан, Литорий прямо заявил об этом комиту схолы императорских агентов. Высокородный Авит, которого магистр помнил еще тридцатилетним нотарием, выслушал его молча. Представительной внешностью комит не отличался, да и жил он скромнее скромного: его дом, стоявший едва ли не на окраине Медиолана, мог бы принадлежать торговцу средней руки. Судя по всему, Авит не был подвержен пороку сребролюбия, весьма распространенному среди высших сановников империи, тащивших все, что плохо лежит.

– Я получил письмо от бывшего комита Туррибия, – спокойно отозвался Авит. – Князь Верен прибрал к рукам все города Африки. А дабы никто из тамошней знати не осмеливался даже помышлять о сопротивлении, он приказал разрушить стены, окружающие Карфаген. Комит настоятельно советует нам заключить договор с вандалами и выдать дочь Галлы Плацидии, сиятельную Гонорию, за Янрекса, внука Верена.

– Туррибий – предатель! – вскипел Литорий.

– Не спорю, – пожал плечами Авит. – Но нам нечего противопоставить вандалам, магистр, думаю, ты уже сам успел в этом убедиться.

– Против договора я не возражаю, – кивнул Литорий. – Но нельзя выдавать Гонорию за внука Гусирекса, в противном случае этот Янрекс заявит о своих правах на Рим.

– Мы не можем ссориться с вандалами, имея за спиной гуннов Аттилы, – поморщился Авит.

– У кагана в ближайшие годы и без нас будет много хлопот, – криво усмехнулся Литорий. – Аттила имел неосторожность рассориться с венедами, и теперь ему придется сдерживать их напор на севере.

– Ты уверен в этом, магистр?

– Я сам приложил к этому руку, комит, а потому говорю тебе с полной уверенностью: у Рима есть в запасе лет пять, чтобы разрешить самые острые проблемы.

– Не скрою, – сказал Авит. – Ты меня очень порадовал, магистр. Теперь мы сможем с легким сердцем отказать внуку Гусирекса.

– Я бы выдал сиятельную Гонорию замуж, и как можно быстрее, – предложил Литорий. – По-моему, она уже созрела для брака.

– У тебя есть подходящий жених на примете? – спросил Авит.

– А у тебя, комит?

– У меня есть, но для начала я бы хотел услышать твое мнение, сиятельный Литорий.

– Я имел в виду своего сына Ореста.

– Бога ради, магистр, избавь меня от юнцов, – всплеснул руками обычно сдержанный Авит. – Я не знаю, что мне делать с Валентинианом и Ратмиром. Эта пара скоро сведет меня с ума. Мои люди сбились с ног, отслеживая их похождения.

– Хорошо, комит, – обиделся Литорий. – А кого ты имеешь в виду?

– Тебя, магистр, – усмехнулся Авит. – Ты вдов, но еще относительно молод и полон сил. А божественному Валентиниану нужен не просто зять, а соправитель.

Литорий был потрясен, до сих пор ему ничего подобного даже в голову не приходило. Пределом его мечтаний еще недавно было возвращение в Рим в качестве частного лица, не претендующего на сколько-нибудь видную роль в жизни империи. Но не прошло еще и двух месяцев со дня приезда в Медиолан, а его уже прочат в императоры. И прочит не сенатор Рутилий, склонный к фантазиям и крайностям, а расчетливый и умный комит Авит.

– Плацидия никогда на это не согласится, – произнес охрипшим голосом Литорий.

– Препятствий у нас будет немало, магистр, – подтвердил комит, – но вода камень точит. Если ты сумеешь укротить готов и богоудов в Галлии, то не только я, но и Римский Сенат встанет за тебя горой. Рим наконец обретет императора, достойного своего величия.

– Мне нужны деньги, высокородный Авит, чтобы снарядить армию.

– Казна в твоем распоряжении, сиятельный Литорий, так же как и комит финансов Павсаний. Я думаю, вы найдете с ним общий язык.

– Ему можно верить?

– Как и мне, магистр. В свите божественного Валентиниана найдется немало людей, готовых верой и правдой служить будущему императору.

В этот дворец, расположенный едва ли не в самом центре Медиолана, Авит приходил только ночью и только в случае крайней нужды. Пульхерия не хотела, чтобы слухи о ее тесных отношениях с комитом схолы тайных агентов распространились по городу и дошли до ушей Галлы Плацидии. Авита такое положение дел тоже устраивало. Он служил этой женщине из расчета, и надо признать, что его расчет оказался верен. Один за другим уходили в небытие доблестные мужи, тянувшиеся к власти, а благородная Пульхерия, которую никто из них не принимал всерьез, продолжала управлять империей, деля бремя власти со своей властолюбивой, но ленивой подругой. Сейчас эта паучиха начала охоту за сиятельным Литорием, и Авит нисколько не сомневался, что магистр пехоты очень скоро падет жертвой собственного честолюбия и чужого коварства.

– Он принял твое предложение? – вскинула глаза Пульхерия на вошедшего комита.

– Да, – негромко произнес Авит и оглянулся.

Сделал он это просто по привычке. В этом доме можно было говорить без опаски, не боясь чужих ушей. Порукой тому была репутация его хозяйки, которую многие за глаза называли ведьмой. По Медиолану ползли слухи, что в палаццо, построенном некогда патрикием Перразием, по ночам наведываются демоны в образе прекрасных юношей. Но что самое скверное, эти демоны, прирученные матроной Пульхерией, совершают набеги на соседние дома, приводя в ужас хозяев и ввергая в соблазн их жен. Слухи имели под собой вполне реальную основу, и уж кому, как не комиту агентов, было это знать. Вот только бесчинствовали в Медиолане вовсе не демоны, а беспокойная пара юнцов, Ратмир и Валентиниан. Авит в последнее время заподозрил, что император и патрикий совершают свои ночные набеги не столько по собственной воле, сколько по наущению Пульхерии, сводящей счеты со своими врагами. Именно после такого ночного визита магистр двора Валериан едва не умер от удара, а его молодая супруга навсегда потеряла веру в людей.

– Что еще? – спросила Пульхерия, откидываясь на спинку кресла.

– Галеры рекса Яна, внука Гусирекса, вошли в Тибр. Через несколько дней посольство вандалов должно прибыть в Медиолан.

– Это важная новость, – нахмурилась Пульхерия.

– Литорий считает, что сиятельная Гонория слишком лакомый кусок, чтобы отдавать ее вандалам. Я думаю, он прав.

Авит, конечно, знал, что Пульхерия поддерживает тесную связь с князем Вереном, но это вовсе не означало, что она ставит интересы Гусирекса выше своих собственных. Капризная и взбалмошная Гонория, засидевшаяся в девках, готова была броситься в объятия любого мало-мальски подходящего претендента, но у Пульхерии на ее счет были свои виды. Матрона, похоже, мечтала выдать Гонорию за своего сына Ратмира. Но пока жива Плацидия, этому точно не бывать. Императрица прекрасно знала, при каких обстоятельствах Пульхерия зачала своего сына. Кроме того, она не хотела делить Ратмира ни с кем, даже с родной дочерью. Что, однако, не мешало ей с интересом выслушивать доклады Авита о похождениях своего любовника и от души потешаться над его жертвами.

– Я позабочусь об этом, – кивнула Пульхерия.

– Аттила, если верить Литорию, увяз в войне с венедами. Впрочем, тебе это должно быть известно, матрона. Я полагаю, что Литория можно будет использовать в войне с готами, а потом устранить.

– Его устранят без нас, – небрежно бросила Пульхерия. – Он повинен в смерти кудесника Велегаста. Русы Кия уже вынесли ему свой приговор.

– Что ж, – развел руками Авит, – одной заботой меньше. Но что нам делать с Галлией? Подвоз продовольствия в Рим практически прекратился.

– Ты посоветуешь Плацидии вернуть Аэция, я сделаю то же самое со своей стороны. Сын патрикия Сара сумеет договориться и с готами, и с франками.

– Как прикажешь, матрона, – склонился в прощальном поклоне Авит.

Путь от Рима до Медиолана посольство вандалов проделало верхом, благо свиту внука Гусирекса составляли мужи по преимуществу молодые. За исключением разве что рекса Стояна и бывшего комита схолы агентов Туррибия, прожженного интригана, переметнувшегося в стан вандалов. Со стороны Туррибия было большой наглостью напоминать о себе Галле Плацидии, но, видимо, он рассчитывал, что статус посла защитит его от козней мстительной императрицы. Посольство вандалов по земле империи сопровождали старые знакомые Туррибия, сенаторы Рутилий и Паладий. И тот и другой были участниками заговора Бонифация, приведшего в конечном итоге к потере африканских провинций, а потому могли теперь собственными глазами увидеть результаты своих неустанных трудов. Дабы не утруждать истрепанные жизнью тела, сенаторы ехали в карете. К ним присоединился Туррибий, тоже далеко уже не юнец, сохранивший, однако, и волосы на голове, и великолепный волчий оскал крепких белых зубов. Туррибий не отказал себе в удовольствии напомнить сенаторам об их промахе десятилетней давности, чем вызвал гнев сенатора Рутилия, считавшего бывшего комита виновником всех бед, обрушившихся на империю. Впрочем, долгая дорога примирила спорщиков, и остаток пути они проделали вполне сносно, перемывая косточки своим старым и новым знакомым. Сенаторов прежде всего заинтересовал рекс Стоян, худощавый варвар лет пятидесяти с вечно хмурым лицом. Если верить Туррибию, то Стоян доводился Гусирексу дальним родственником, и тот верил ему как самому себе. Что же касается внука князя Верена, двадцатилетнего Янрекса, то это был среднего роста, светловолосый и голубоглазый молодой человек приятной наружности и вежливый в обхождении. По-латыни он говорил без всякого акцента и был достаточно образован, чтобы при случае поддержать беседу с мудрыми римскими мужами. Сенаторы любовались юным варваром ровно до того момента, когда на горизонте возник посланец императрицы Плацидии комит Ратмир. Сын матроны Пульхерии встретил посольство в сорока милях от Медиолана. Комита сопровождали триста клибонариев гвардейской схолы в блистающих на солнце доспехах. Зрелище, что и говорить, было впечатляющее – это вынуждены были признать даже сенаторы, критически настроенные к императорскому двору.

– Хорош! – оценил посадку и внешний вид комита Ратмира Туррибий. – Воля ваша, сенаторы, но из этого молодца со временем вырастет великий государственный муж. Я бы от такого сына не отказался.

– Про внешность не скажу, – заметил Рутилий, – но по душевным качествам вы очень даже похожи.

Туррибий, разумеется, уловил сарказм в словах Намициана, но не обиделся, а усмехнулся в свои роскошные варварские усы. Выращенные, надо полагать, специально для того, чтобы угодить его новому повелителю Гусирексу. А вот Янрекс усы не носил, на что и указал Рутилий бывшему комиту.

– Он их сбрил по моему совету, дабы понравиться своей невесте, сиятельной Гонории.

При этих словах Паладий печально вздохнул, а Рутилий злобно выругался. Оба были противниками этого брака, грозящего Великому Риму неисчислимыми бедствиями. Конечно, если бы все зависело исключительно от Гонории, то в исходе сватовства можно было не сомневаться. К счастью, вопрос о браке будет решаться не переспевшей девкой, а благородными римскими мужами, которые сделают все от них зависящее, дабы потенциальный жених покинул Рим с пустыми руками.

Янрекс и Ратмир на удивление быстро поладили друг с другом. Что не могло, разумеется, не насторожить римских сенаторов, отлично знавших, какое сокровище (точнее, чудовище) подарила Риму матрона Пульхерия.

– Помяни мое слово, Паладий, – прошипел на ухо своему спутнику Рутилий, – этот негодяй сведет Гонорию с варваром, и мы получим повторение истории с ее матушкой Плацидией. Той самой истории, что едва не погубила Рим.

– А что же делать? – растерялся Паладий.

– Глаз с них не спускать!

– Староваты мы с тобой для соглядатаев, – покачал головой Паладий.

– Привлечем к делу твоего родственника, высокородного Авита, – предложил Рутилий. – Пусть его агенты оградят Гонорию и всех нас от большой беды.

Посольство вандалов с помпой разместили во дворце сенатора Пордаки, ныне принадлежащем императрице. Сенатор Рутилий поселился там же, хотя заботливый Паладий приглашал его в свой дом, к слову, один из лучших в Медиолане. Но упрямый Намициан не хотел слышать никаких увещеваний и рвался выполнить свой долг перед Римом до конца. Высокородный Туррибий хоть и удивился слегка настойчивости, с которой его старый друг намеревался разделить кров с вандалами, но препятствий Рутилию не чинил. Дворец Пордаки был настолько обширен, что без труда вобрал в себя и рексов, и их немногочисленную свиту, и римского сенатора.

Послов Гусирекса от имени божественного Валентиниана и сиятельной Плацидии приветствовал красноречивый магистр двора Валериан, муж дородный и величавый, способный задурить голову любому человеку. По его словам, божественный Валентиниан, занятый неотложными делами, мог принять послов только через семь дней, а пока император предлагал вандалам ничем себя не стеснять и наслаждаться красотами славного города Медиолана. Обычно послов выдерживали в столице и месяц, и даже более того, дабы не ронять престиж Рима перед варварами, но для вандалов решили сделать исключение ввиду особой важности предстоящих переговоров для империи. Быть может, впервые в своей истории Великий Рим уступал завоеванные земли варварам, и это печальное событие собирались отметить с большой помпой, дабы показной роскошью прикрыть срам горчайшего поражения. Красноречие Валериана было подкреплено обильными возлияниями и изысканными кушаньями, которые расторопные рабы выставили на стол. Янрекс ел с большим аппетитом, комит Ратмир от него не отставал. Рутилий с прискорбием отметил, что пьют молодые люди еще старательнее, чем едят. Сам он проявил разумную в его возрасте осторожность в отношении еды, но слегка перехватил с горячительными напитками. Тем не менее у Рутилия достало сил, чтобы самостоятельно добраться до выделенных ему апартаментов. Поддержка высокородного Туррибия была в данном случае не в счет, поскольку комита самого покачивало после сытного обеда. То ли от выпитого вина, то от острых блюд, приправленных дорогостоящими специями, но сенатора вдруг потянуло на откровенность. Ему почему-то показалось, что в лице Туррибия он найдет радетеля интересов Великого Рима. В конце концов, Туррибий, верой и правдой служивший божественному Гонорию, не заслуживал горькой судьбы изгнанника, выпавшей на его долю.

– Не скрою, – вздохнул бывший комит, – при всем моем уважении к князю Верену умереть я хотел бы в Риме. Но для этого мне придется пережить по меньшей мере одного человека.

– Кого? – спросил удивленный Рутилий.

– Галлу Плацидию.

Рутилий с сокрушением в сердце вынужден был признать, что Туррибий прав в своем скептицизме. Еще не было случая, чтобы дочь Феодосия Великого простила кому-то обиду, за исключением разве что сиятельного Литория.

– А ты уверен, что она его простила? – криво усмехнулся бывший комит. – Эта женщина умеет скрадывать добычу.

– Неужели тебя не волнует судьба Великого Рима?! – воскликнул Рутилий.

– Волнует, – обнадежил его Туррибий. – Но значительно меньше, чем моя собственная судьба. Я ведь изгнанник, патрикий. Человек, лишенный средств к существованию. И если Римский Сенат захочет скрасить щедрым даром мое прозябание, то он найдет горячую благодарность в моем переполненном горечью сердце.

Сенатор Рутилий при этих словах едва не уронил слезу в кубок, поднесенный заботливым собеседником, но вовремя спохватился:

– А о каком даре ты ведешь речь, высокородный Туррибий?

– Это ты ведешь речь, сенатор Рутилий, а я всего лишь слушаю. Двести тысяч денариев меня устроили бы.

– Двести тысяч! – ахнул Намициан, потрясенный чужим размахом.

– Мы говорим о спасении Рима, – напомнил сенатору Туррибий. – Где ты найдешь человека, согласного спасать его за меньшую сумму?

Положим, Рутилий Намициан готов был хоть сейчас с мечом в руке встать на защиту Вечного Города, дабы его доблесть стала укором всем маловерам.

– Не встанешь, – покачал головой Туррибий и, увы, оказался прав. Рутилия подвели ноги, подломившиеся в самый ответственный момент.

– Быть может – завтра? – с надеждой сказал сенатор.

– Завтра будет поздно, – печально вздохнул Туррибий. – Поверь моему чутью, Рутилий.

Римский сенат выделил Намициану определенную сумму для подкупа нужных людей, но она значительно уступала той, которую запрашивал обнаглевший Туррибий. Самоотверженный Рутилий готов был добавить тысяч пятьдесят из своих собственных средств, но понимания у собеседника не встретил.

– Двести, сенатор, и не денарием меньше!

– Согласен, – со стоном выдохнул Намициан.

Сделку скрепили вином, неожиданно крепким, как успел заметить сенатор Рутилий. Впрочем, понесенные финансовые потери отрезвляюще подействовали на размякшего Намициана, и он вновь услышал зов боевых труб.

– Гонория должна остаться девственницей! – торжественно произнес сенатор.

– За это я ручаться не могу, – дрогнул казавшийся несокрушимым Туррибий. – Девственность – это вообще не тот товар, который можно купить за деньги. А у Гонории дурная наследственность.

– Я не совсем точно выразился, – пошел на попятный Рутилий, быстро сообразивший, что хватил лишку в своих претензиях. – Янрекс должен отказаться от брака с Гонорией.

– Это деловой разговор, – вздохнул с облегчением Туррибий. – В этом я тебе с удовольствием помогу.

– Было бы совсем хорошо, если бы этот пункт вообще не упоминался в предстоящих переговорах, – почему-то понизил голос до шепота Рутилий.

– Сделаю все, что в человеческих силах, – клятвенно заверил старого друга Туррибий.

– Деньги ты получишь только после того, как Янрекс покинет Медиолан.

– Надеюсь, никаких проволочек не будет?

– Тебе мало слова римского сенатора? – обиделся Рутилий.

– Другому я сказал бы нет, но отказать в доверии старому другу – это выше моих сил.

Высокородный Ратмир знал все ходы и выходы во дворце, построенном императором Юлианом сто лет тому назад. Возможно, божественный Юлиан хотел удивить всю ойкумену, возможно, его подвели архитекторы, не исключено, что обманули подрядчики, но сооружение в любом случае получилось так себе. Нечто среднее между Колизеем и храмом Юпитера. Наверное, поэтому божественный Гонорий, обладавший, по слухам, безупречным вкусом, сбежал из этого дворца в Ровену. Зато Галле Плацидии дар божественного Юлиана пришелся по вкусу, и она жила в нем, по сути, безвыездно. Возможно, ей нравилась баня, отделанная голубым мрамором, возможно – сад, где она любила проводить свободное время, но в любом случае она обитала здесь вот уже более десяти лет, повергая в изумление свиту неожиданным постоянством. Впрочем, свои покои Плацидия все же перестроила и украсила такими картинами, что благочестивый епископ Антонин наотрез отказался в них входить. Он даже грозил императрице отлучением от Церкви, что, однако, не произвело на Плацидию большого впечатления. В отличие от своей матери Гонория была девушкой экзальтированной и набожной. Что неоднократно отмечал все тот же епископ Антонин, ставя скромную Гонорию в пример ее распутному брату, божественному Валентиниану. Дошло до того, что Валентиниан, взбешенный проповедями епископа, настоятельно посоветовал Ратмиру либо изнасиловать благочестивую девицу, либо совратить. Вообще отношения брата и сестры всегда оставляли желать лучшего. С раннего детства. Ратмиру, питавшему к Гонории некоторую слабость, все время приходилось их мирить. С годами трещина между братом и сестрой все более увеличивалось, а вот доверие Гонории к Ратмиру только росло. Он был единственным мужчиной, которого Гонория пускала в свои покои. Правда, делала она это тайно и от матери, которая поклялась, что ее дочь умрет девственницей, и от своего духовника епископа Антонина, который, естественно, не одобрил бы подобное поведение своей подопечной. Впрочем, ничего предосудительного во время этих встреч не происходило, Ратмир не пытался соблазнить подругу детства, а та, похоже, просто не понимала, какую опасность для нее представляют столь поздние визиты. Гонория, дожив до девятнадцати лет, имела, как ни странно, весьма смутные представления об отношениях мужчины и женщины, и виновницей тому была ее мать, почему-то считавшая, что замужество Гонории не принесет счастья ни ей самой, ни божественному Валентиниану. Возможно, причиной столь странного поведения Галлы Плацидии была ее собственная незадавшаяся судьба и странные отношения с братом, в честь которого она назвала свою дочь.

Глава 2 Женская месть

Сенатор Рутилий был вне себя от гнева. Он метался по атриуму дворца Паладия и изрыгал проклятия по адресу комита Ратмира и прочих подобных ему юнцов. Справедливости ради надо сказать, что имя божественного Валентиниана не было произнесено ни разу. Сенатор Паладий пребывал в растерянности. Высокородные Туррибий и Авит сохраняли полное спокойствие. Наконец Рутилий, обессилев от ругани, рухнул на предложенный хозяином стул и залпом осушил наполненный до краев кубок.

– Божественный Валентиниан не любит свою сестру, – пояснил Туррибию комит Авит, – и будет рад спровадить ее подальше. Африканские провинции для этого самое подходящее место.

– Но ведь Плацидия против этого брака? – удивился Туррибий.

– Тем больше у Валентиниана причин настаивать на своем, – горько усмехнулся Рутилий.

Ситуация складывалась щекотливая. Валентиниан до сих пор не интересовался государственными делами, взвалив заботу об империи на плечи своей матушки. Но императором был все-таки он, и если сын Плацидии, закусив удила, рванет к намеченной цели, то взнуздать этого норовистого жеребца будет совсем непросто.

– А почему молчит магистр Валериан? – спросил Туррибий. – Самое время поставить в известность императрицу.

– Боится, – буркнул Рутилий и отвел глаза.

Сенатор Паладий перекрестился. Туррибий вопросительно посмотрел на Авита, ожидая, видимо, что осведомленный комит агентов просветит его по этому вопросу, но тот промолчал. Рутилию пришлось взять эту миссию на себя. Его рассказ поверг Туррибия в изумление, чтобы не сказать в оторопь.

– А я тебя предупреждал, что в лице высокородного Ратмира мы имеем дело с дьяволом во плоти, – вздохнул сенатор.

– Ты преувеличиваешь, Рутилий, – поморщился Авит. – Конечно, молодые люди слишком далеко зашли в своих шалостях, но я бы не стал делать из этого далеко идущие выводы.

– По-твоему, напяливать на себя личины демонов и принуждать римских матрон к блуду, это шалость, комит? – вспылил Рутилий.

– Ты отлично знаешь, сенатор, что во время сатурналий в прежние времена случалось и не такое. Римские матроны отдавались не только благородным патрикиям, но и рабам.

– Сатурналии были строжайше запрещены эдиктом императора Грациана полвека тому назад, – взвился Рутилий, – тебе ли этого не знать, высокородный Авит! А потом, есть разница между добровольным участием и участием по принуждению.

– Климентина откликнулась на зов старых богов с разрешения мужа, – привел свой последний довод комит агентов.

– Правильно, – кивнул Рутилий. – Но сделала она это только после того, как демоны, ворвавшиеся среди ночи в ее дом, пообещали забрать душу сиятельного Валериана.

– Магистр двора просто перетрусил, – махнул рукой Авит. – Прояви он твердость, все могло бы обернуться по-другому.

– А как на эту шалость отреагировал епископ Антонин? – спросил Туррибий.

– Никак, – вздохнул печально Паладий. – Хотя бороться с язычниками – его прямой долг.

– Магистр Валериан не стал предавать огласке сей прискорбный случай, – пояснил Авит. – Все так и осталось на уровне слухов.

– Так, может, ничего не было? – развел руками Туррибий. – И все эти слухи о сатурналиях не более чем досужая болтовня с целью опорочить юного императора?

– Если бы этот случай остался единственным, его можно было бы списать на недоразумение, – покачал головой Паладий. – Увы, юноши на этом не остановились.

– Мы отвлеклись, патрикии, – попытался вернуть разговор в нужное русло Авит. – Я получил от императрицы недвусмысленное распоряжение и жду от вас мудрого совета.

– К сожалению, у меня тоже есть приказ и тоже недвусмысленный, – сказал Туррибий. – Гусирекс поручил мне сосватать сестру императора за своего внука Яна.

– А рекс Стоян заинтересован в этом сватовстве? – спросил Авит.

– Нет, у него на Яна свои виды. Стоян спит и видит, как бы выдать за внука князя Верена свою дочь.

– Следовательно, провал сватовства его не очень огорчит?

– Скорее обрадует, но вслух своей радости он, конечно, высказывать не будет.

Комит Авит не только сделал, но и обнародовал выводы из состоявшегося обмена мнениями. Против брака Янрекса с Гонорией выступали практически все, включая императрицу, за брак – один божественный Валентиниан, для которого это сватовство являлось всего лишь очередной блажью. Правда, где-то там, далеко, в африканских провинциях, маячил грозный лик Гусирекса, и с этим римским патрикиям приходилось считаться.

– Нужен скандал, – подсказал Туррибий. – Скандал, который сделает этот брак невозможным. С другой стороны, он не должен стать помехой к заключению договора между Вандалией и Великим Римом.

– Легко сказать, – покачал головой Рутилий и бросил недовольный взгляд на своего ненадежного союзника.

Туррибий обещал ему поддержку и даже потребовал от сенатора огромную сумму денег, а теперь выясняется, что зарабатывать эти деньги для него должны римские патрикии. Тем не менее именно Туррибий подсказал выход из трудного положения:

– Мне показалось, что рексу Яну понравилась сиятельная Евпраксия, да и он произвел на нее хорошее впечатление. Вы понимаете, о чем я говорю, патрикии?

Поняли Туррибия, разумеется, все, но протест выразил только сенатор Паладий, стоик и моралист. Рутилий Намициан, безусловно, возвысил бы свой голос против циничного предложения Туррибия, если бы речь в данном случае не шла о спасении Рима. Именно в силу этого драматического обстоятельства сенатор вынужден был унять раздражение, рвущееся из груди. Кроме всего прочего, провал миссии по предотвращению нежелательного брака повлиял бы на положение Намициана в Римском Сенате, и с этим тоже приходилось считаться.

– Быть может, нам следует привлечь на свою сторону магистра двора Валериана? – вопросительно глянул на Авита Туррибий.

– Ни в коем случае, – покачал головой комит агентов. – Валериан, конечно, обижен на божественного Валентиниана, но все же не до такой степени, чтобы рисковать своим положением, а возможно, и жизнью.

– Тогда – женщина, – развел руками Туррибий. – Почему бы римской матроне не отомстить обидчикам за свою поруганную честь.

– Остается только найти человека, который направит мысли благородной Климентины в нужную нам сторону, – сказал Авит, вопросительно глядя при этом на Туррибия.

– Хорошо, патрикии, – отозвался на этот взгляд посол Гусирекса. – Я поговорю с супругой сиятельного Валериана. Но было бы неплохо, если бы слухи о прискорбном происшествии, случившемся с матроной и ее мужем, вспыхнули бы с новой силой.

– В этом я тебе помогу, высокородный Туррибий, – кивнул Авит. – Я задействую всех своих агентов.

Благородной Климентине уже исполнилось двадцать пять лет, но радость материнства ей еще только предстояло испытать. Магистр Валериан, узнав о беременности жены, не проявил по этому случаю восторга, а уж скорее впал в глубокую задумчивость. По срокам зачатие совпадало с теми прискорбными событиями, о которых он всеми силами пытался забыть. Конечно, магистр не проявил в ту ночь твердости духа, а если говорить совсем откровенно, то перетрусил до потери рассудка. Именно в силу этой причины, а вовсе не из приверженности к древним культам, как почему-то вообразил епископ Антонин, он согласился на сделку с демонами. У Валериана до сих пор цепенели руки и ноги, когда он вспоминал страшные личины, окружавшие его в жуткую ночь. Конечно, каждый теперь волен трактовать события в выгодную для себя сторону, но магистр двора был почти уверен, что его посетили именно демоны, несмотря на заверения Климентины, что отдалась она двум молодым людям, отлично известным ее мужу. Речь шла о божественном Валентиниане и высокородном Ратмире. Именно от одного из них она и понесла ребенка. Однако Валериан своего мнения не изменил. Он считал, что отцом будущего младенца является демон, и даже обратился за помощью к епископу Антонину. Увы, Антонин не оправдал его надежд, у магистра двора сложилось впечатление, что гнева юного императора епископ боится больше, чем происков дьявола. Антонин посоветовал Валериану забыть обо всем и смириться с неизбежным. То же самое настоятельно рекомендовала сделать патрикию и Плацидия. Императрица была не на шутку раздражена слухами о демонах, бросавшими тень и на ее репутацию. Дабы пресечь досужие разговоры, она приблизила Климентину к себе и даже уступила ей на время своего любовника Ратмира, который с завидным постоянством стал навещать с того дня супругу сиятельного Валериана. Магистр дважды наблюдал собственными глазами, как этот негодяй влезает в окно спальни Климентины, но сомнения продолжали терзать его сердце. А в последнее время он нашел благодарного слушателя в лице бывшего комита Туррибия, который ужасался вместе с Валерианом и вообще вел себя так, словно верил каждому его слову. Что чрезвычайно раздражало Климентину, возненавидевшую старого сатира за ехидную улыбку и готовность верить во всякий вздор.

– А кто тебе сказал, матрона, что я верю в демонов? – насмешливо спросил Туррибий.

– Тогда зачем ты вводишь в заблуждение моего мужа и бросаешь тень на мою репутацию? – возмутилась Климентина.

– Твоей репутации, матрона, прости на недобром слове, уже ничто не может повредить. Отдалась ты демону или императору, для черни все едино. Твое имя будут трепать до тех пор, пока обывателям это не надоест. Или пока не появится новый объект для сплетен.

– Что ты имеешь в виду? – нахмурилась Климентина.

– Новый скандал в императорской семье, который затмит все предыдущие.

– Гонория? – с полуслова подхватила чужую мысль матрона.

– Нет, – покачал головой Туррибий. – Евпраксия.

Ненависть, сверкнувшая в глазах Климентины, лишь утвердила бывшего комита в мысли, что он на правильном пути. Супруга сиятельного Валериана обладала очень сильным характером, это Туррибий заметил еще в первый день знакомства. Оказавшись в непростой ситуации, она продолжала бороться и за себя, и за своего ребенка.

– Не скрою, благородная Климентина, я восхищаюсь тобой. Но римская матрона не должна прощать обид.

– Ты имеешь в виду Ратмира?

– Нет, божественного Валентиниана. Говорят, что демону идут козлиные рога.

– Он не любит Евпраксию, – покачала головой Климентина.

– Валентиниан считает ее своей собственностью и будет страшно огорчен, если ею попользуется кто-нибудь другой. Это может стать самой большой драмой в его жизни. Поверь мне, матрона, я знаю мужчин.

Климентина улыбнулась, быть может впервые за последние месяцы:

– Мне не хотелось бы делать несчастной Евпраксию, она ни в чем не виновата.

– А разве ты несчастна? – спросил ласково магистр, понизив голос почти до шепота.

Климентина вздрогнула и отшатнулась, похоже, ей показалось, что Туррибий проник в ее сокровенные мысли и разгадал тайные желания, которые она скрывала даже от самой себя.

– Ты хотела Ратмира и теперь счастлива, что получила его, пусть даже ценой унижения и обид.

– Молчи, патрикий, или я ударю тебя.

– Ударь, если тебе станет от этого легче, – пожал плечами Туррибий. – Демоны живут в каждой душе. В том числе и в душе скромницы Евпраксии. Нужен только повод, чтобы их разбудить. Ей понравился рекс Ян, ты не могла этого не заметить.

Впервые о демонах Климентина услышала десять лет назад, когда в ней только просыпался интерес к противоположному полу. Магистр двора Олимпий так подробно описывал ее отцу, высокородному Феону, этот колдовской обряд, словно сам был его активным участником. А потом Климентина собственными глазами увидела сиятельную Галлу Плацидию и благородную матрону Пульхерию, о которых с таким неподдельным ужасом говорил Олимпий. Связь с демонами не помешала дочери божественного Феодосия восторжествовать над своими врагами и прибрать к рукам власть в империи. Из чего Климентина сделала вывод, что правы, вероятно, люди, утверждающие, что демоны были посланцами старых римских или этрусских богов. И что эти боги не потеряли с приходом христианства своей силы и способности влиять на судьбы людей. Брак с Валерианом не принес Климентине радости, зато дал ей прочное положение в обществе. К сожалению, этого положения она могла лишиться по причине бесплодия. Многие знакомые советовали Валериану развестись с женой, иначе древний патрикианский род прервется с его смертью. И Климентине показалось, что муж стал задумываться над недобрыми советами. Матрона ставила свечки в храме, заказывала молебны, но, увы, христианские святые не смогли или не захотели ей помочь. И вот тогда она вспомнила о старых богах. Ей не пришлось долго распалять страсть божественного Валентиниана. Пару раз она улыбнулась ему. А потом спросила, словно бы между прочим, что он знает о сатурналиях. Этого оказалось достаточно, чтобы Валентиниан воспылал к ней страстью и затеял ночное безумство, стоившее Климентине репутации. Зато никто теперь не мог обвинять ее в бесплодии, и у магистра Валериана должен был скоро появиться долгожданный наследник. Оскорбительным был не обряд, в котором Климентина приняла участие, отчасти добровольное, а невнимание божественного Валентиниана. Юный император пренебрег Климентиной, а такого женщины не прощают. Она же полагала, что обряд, свершившийся в ту ночь, сблизит их на всю оставшуюся жизнь. Как это произошло у нее с высокородным Ратмиром.

– Гонория не узнала в рексе Яне своего избранника, – сказал вдруг Ратмир, прерывая тем самым течение мыслей Климентины.

– Какого избранника? – удивленно глянула матрона на любовника, лежащего рядом.

Ратмир был хорош собой, немудрено, что разборчивая Галла Плацидия именно на нем остановила свой выбор. Удивительным было другое: откуда у этого юноши столько сил, чтобы удовлетворять капризы двух жадных до утех женщин? Климентина не постеснялась спросить об этом у Ратмира.

– Для Плацидии я не любовник, а соблазн, – усмехнулся комит. – Так она утверждает.

– Между вами ничего не было?

– Нет. Она молится ночами, а я сижу и смотрю. Плацидия очень набожная женщина, но не хочет, чтобы об этом знали другие.

– Почему?

– Вероятно, Плацидии выгодно, чтобы ее считали распутной и готовой на все женщиной. С такими мужчины считаются и даже побаиваются их.

– А Гонория?

– Гонория одержимая. Она жаждет привести к Христу какого-нибудь варварского вождя вместе с его племенем. Но рекс Ян – закоренелый язычник, о чем он ей и сказал при встрече.

– Они виделись наедине?

– Я привел рекса в покои Гонории.

– Ты негодяй, Ратмир, – возмутилась Климентина. – Ты чудовище. Как можно приводить варвара в спальню к невинной девушке?!

– Девушка, между прочим, так и осталась невинной, зато утратила иллюзии, которые могли бы долго отравлять ей жизнь. Я посоветовал Гонории обратить свои взоры на гунна Аттилу, вот кто, наверное, достоин ее любви.

– И зачем ты это сделал?

– Я же пошутил, – удивился Ратмир. – Где тот гунн, а где мы. Гонория – странная девушка, она не может жить без видений.

– А Евпраксия?

– Евпраксия – женщина, несчастливая в браке. И этим сказано все. Валентиниан ею пренебрегает, а она его ненавидит.

– И жаждет отомстить, – сделала вывод Климентина.

– Откуда ты знаешь? – нахмурился комит.

– Догадываюсь, – усмехнулась матрона.

– Плацидия узнала, что Гонория встречалась с Янрексом в твоем доме, и решила отправить дочь в монастырь. На время. Подальше от греха.

– Ты мог бы мне помочь в одном деле, Ратмир? – спросила Климентина, ласково поглаживая любовника ладонью по груди. – Я хочу поговорить с варваром.

– Зачем?

– Ты что, ревнуешь?

– Ты мне не жена, – хмыкнул Ратмир, – и вольна спать с любым мужчиной. Если, конечно, твой Валериан не против.

– Вот и отлично, – засмеялась Климентина. – Я скажу Плацидии, что рассорилась с мужем, и попрошу приютить меня в своем дворце. В пустующих покоях Гонории. А ты приведешь туда варвара.

– Я не сводник, – обиделся Ратмир. – К тому же Янрекс не падок на перезрелых матрон.

– Я тебя не ударила, комит, только потому, что рассчитываю на твою услугу. А варвару ты скажешь, что его хочет видеть сиятельная Евпраксия.

– Но ведь это обман! – возмутился Ратмир.

– Варвар будет доволен, так же как и ты, комит.

Валериану показалось странным желание Климентины остаться на ночь в императорском дворце. Подобное, впрочем, случалось и раньше по просьбе сиятельной Гонории, скучавшей в одиночестве. Но ныне Гонория была в отъезде, и именно в ее покоях решила обосноваться Климентина. Магистр двора поделился своими сомнениями сначала с божественной Плацидией, а потом с высокородным Туррибием. Императрица ничего странного, а тем более предосудительного в поведении Климентины не нашла.

– У беременных женщин бывают странные причуды, Валериан, – вздохнула императрица. – К тому же Климентину мучают видения. Она никак не может забыть ту страшную ночь. Я ее очень хорошо понимаю.

Галла Плацидия, к немалому удивлению Валериана, чувствовала себя виноватой и перед магистром двора, и перед его женою. Судя по всему, она была абсолютно уверена, что в несчастье, приключившемся с Валерианом и Клементиной, не обошлось без участия Валентиниана, и делала все возможное, чтобы загладить вину сына. Магистр двора, неожиданно для себя обнаруживший, что прибыль можно извлечь и из несчастья, не замедлил воспользоваться подвернувшийся оказией. И выпросил у расчувствовавшейся Плацидии изрядный кусок земли, прилегающей к его поместью. Этот неожиданный дар скуповатой императрицы улучшил настроение магистра, но все же не до такой степени, чтобы он напрочь забыл о своих подозрениях. Тем более что высокородный Туррибий его подозрения разделил.

– Демоны никогда не оставляют в покое тех, кто хоть однажды с ними соприкоснулся, – с видом знатока произнес посол Гусирекса.

– Ты имеешь в виду мою жену? – насторожился Валериан.

– Не только, – со значением произнес Туррибий.

И тут магистра двора осенило! Так вот почему такой доброй и ласковой выглядела императрица, вот почему она подарила магистру надел земли! Это была щедрая плата демонов за блуд с его женой, а Плацидия выступала здесь как посредница. Не на того напали! Валериан, как добрый христианин, швырнет этот дар нечистой силы к ногам коварной императрицы.

– Я бы на твоем месте не торопился, – поморщился Туррибий. – Пока это только наши с тобой предположения. Прежде чем ссориться с императрицей, тебе следует убедиться во всем собственными глазами.

– Тебе легко рассуждать, – обиделся на советчика Валериан, – а я едва не умер от ужаса той ночью.

– Я тоже боюсь демонов до икоты, магистр, а вот сенатор Рутилий вполне мог бы составить тебе компанию. Хорошо бы прихватить с собой также одного из святых отцов, чтобы было кому крестом отмахнуться.

– Разве что падре Себастиан, – неуверенно произнес Валериан.

– Вот видишь, магистр, ты и сам все отлично понимаешь. Рано или поздно, но тебе придется узнать правду. Одно дело, если твоя жена понесла от божественного Валентиниана, такое семя – честь для любого дома, и совсем другое, если в этом деле замешан демон. Жить бок о бок с отродьем дьявола – удовольствие не из самых приятных.

– Я ее прогоню, я ее… – начал было Валериан.

– А сделку с демонами кто заключал? – ласково спросил его Туррибий. – Кто понуждал Климентину к блуду с ними?

– Но я не был уверен. В какой-то миг мне показалось, что это божественный Валентиниан.

– Вот видишь, магистр, – сочувственно вздохнул Туррибий. – Выхода у тебя нет. Либо ты убедишься во всем собственными глазами, выслушаешь мнение свидетелей, либо будешь мучиться сомнениями всю оставшуюся жизнь.

– Хорошо, – решительно махнул рукой магистр. – Я согласен.

У Валериана были в императорском дворце свои апартаменты. Магистр двора не мог надолго оставлять свой высокий пост. Ему случалось неделями жить здесь, решая возникающие днем и ночью проблемы. Императрица Плацидия была весьма привередливой женщиной и не прощала оплошности ни чиновникам, ни рабам. Пару раз она даже отвесила Валериану оплеуху за неправильно сервированный стол, хотя спрашивать следовало не с него, а с высокородного Викентия, отвечавшего за серебряную и золотую посуду. Впрочем, об этих мелких и давних обидах можно было и не вспоминать в преддверии грядущей страшной ночи. Хорошо еще, что провести ее магистру предстояло в компании двух отважных, судя по всему, людей. Не каждый согласился бы разделить с Валерианом хлопоты этой ночью, а вот нотарий Рутилий и падре Себастиан вызвались помочь магистру с большой охотою. Самые свои серьезные надежды Валериан возлагал именно на Себастиана, человека близкого к епископу Антонину и отличавшегося истинным благочестием. Ибо сенатор Рутилий, не в обиду ему будет сказано, был сомнительным праведником. И на его месте магистр не стал бы столь опрометчиво соваться в лапы к демонам. Судя по всему, Намициан и сам очень хорошо это понимал, поскольку волновался отчаянно, то и дело обращаясь с вопросами к Валериану:

– А рога у них были?

– Были, – неохотно отозвался магистр.

– Тогда это посланцы венедского Велеса, помяните мое слово, падре Себастиан.

Падре Себастиан, человек немолодой, худой и желчный, бросал в сторону словоохотливого сенатора недовольные взгляды и беззвучно шевелил губами, видимо читал молитвы. Ночь выдалась лунной. Охотники за демонами сидели в кабинете магистра двора, не зажигая светильников, и ждали урочного часа, который должен был решить судьбу магистра Валериана, а возможно, и всей империи. Что там ни говори, а если демоны чувствуют себя хозяевами в императорском дворце, то какой еще судьбы ждать Великому Риму, кроме самой печальной? Сенатор Рутилий сказал об этом вслух, и оба его товарища по несчастью с ним немедленно согласились.

– Пора! – жарко выдохнул Валериан.

– Рано, – остановил его Себастиан. – Нечисть активизируется ближе к утру. Мы должны действовать наверняка.

Валериану вдруг пришло в голову, что до утра он, пожалуй, не доживет. Кровь стучала в его висках, а руки холодели в предвкушении ужасного зрелища. На лбу сенатора Рутилия проступили крупные капли пота, хотя в комнате было довольно прохладно.

– Пора! – простонал теперь уже сенатор.

– Хорошо, – смилостивился над патрикиями Себастиан. – Идемте.

Шли почти в полной темноте, благо Валериан хорошо знал дорогу. Незажженные светильники несли в руках. Магистр чувствовал затылком жаркое дыхание Себастиана, и это придавало ему сил. Не может нечисть устоять против креста! Во всяком случае, так утверждал епископ Антонин, и Валериан очень надеялся, что тот окажется прав.

– Пришли, – выдохнул едва слышно магистр и замер у закрытой двери.

Дверь эта вела в покои Гонории, и обычно ее стерегли полдесятка служанок, но сегодня в помещении для прислуги царила мертвая тишина. Не исключено, что рабыни просто сбежали, испугавшись демонов, хотя, скорее всего, их удалила Климентина, дабы они не мешали ее блуду с посланцами рогатого Велеса.

Сенатор никак не мог зажечь светильник, он бил кремнем по кресалу, высекая снопы искр, но толку от его усилий не было никакого. Вдобавок он пролил горючую смесь на тунику Валериана. И тут он вспыхнул. Не светильник, естественно, а магистр. Сиятельный Валериан, почувствовав жар адского пламени, завопил от ужаса и пылающим факелом бросился вперед. Рутилий попытался сдернуть с плеч магистра горящую одежду и вспыхнул сам. Теперь уже вопили оба, катаясь по полу чужой спальни.

Падре Себастиан в ужасе смотрел на ложе, с которого поднимались вождь варваров по имени Ян и прекрасная Евпраксия. Надо отдать должное вандалу, он проявил недюжинную прыть и сумел сорвать с магистра и сенатора полыхающую тунику. Что уж там привиделось Рутилию и Валериану, сказать трудно, но оба патрикия закричали дурными голосами и запрыгали вокруг своего спасителя голыми сатирами. Первыми на вопли магистра и сенатора откликнулись Климентина и Ратмир. Откуда явились матрона и комит, падре Себастиан так и не понял, зато они с ходу включились в бесовской хоровод из обнаженных тел.

– Демоны! – вопил ополоумевший Валериан, потрясая кулаком у носа растерявшегося варвара, и унять его, похоже, не мог никто.

За исключением императрицы, которая, отстранив Себастиана в сторону, белым призраком возникла на пороге. Сиятельной Плацидии не потребовалось много времени, чтобы оценить ситуацию и сделать надлежащие распоряжения. Только один человек в покоях Гонории был лишним, и именно ему она приказала удалиться.

– Комит Ратмир проводит гостя до ворот, – распорядилась она. – Климентина отведет Евпраксию в ее покои. Всем остальным я приказываю молчать о случившемся.

Конфуз был полным. Об этом поведал высокородному Туррибию сенатор Рутилий, к слову, абсолютно не пострадавший во время ночного переполоха, если не считать небольшого ожога на задней поверхности бедра. Сидеть сенатору было трудновато, а потому он возлежал на боку, пока его соратник прохаживался по комнате, давясь неуместным смехом. Все-таки в этой истории был один серьезно пострадавший, пусть и не физически, а душевно. Умом неожиданно тронулся падре Себастиан, раструбивший по всему городу о демоне, соблазнившем супругу императора. Себастиана сослали в дальний монастырь, а комит схолы императорских агентов высокородный Авит круто взялся за сплетников, распространяющих вздорные слухи, порочащие сиятельную Евпраксию.

– Я только что вернулся от Валериана, – сказал, отсмеявшись, Туррибий. – Его рассказ сильно отличается от твоего, сенатор, но магистр счастлив, что его благочестивая супруга согрешила не с демоном, а всего лишь с комитом.

– Боюсь, что молодой император окажется менее снисходительным, чем старый магистр, – вздохнул Намициан.

– Ты думаешь, что ему уже донесли о происшествии? – нахмурился Туррибий.

Глава 3 Комит Ратмир

Для Аэция милость императора Валентиниана и императрицы Плацидии, вернувших его из изгнания, судя по всему, не явилась сюрпризом. Пробыл он в опале всего лишь год с небольшим, так что ему не потребовалось много времени, чтобы ухватить суть проблем, обрушившихся на империю. Высокородному Авиту даже показалось в какой-то миг, что префект осведомлен о неприятностях, разразившихся в Галлии, куда лучше, чем хочет это показать. Сыну патрикия Сара уже исполнилось сорок лет, однако в отличие от прочих римских мужей, обремененных властью, он не утратил стройности фигуры, а его умению обращаться с мечом мог бы позавидовать любой самый опытный боец. Во всяком случае, Авит позавидовал, наблюдая, как Аэций отделывает наглого мальчишку Ратмира, возомнившего себя опытным воином. Префект в два счета поставил юнца на место, точнее, усадил на садовую скамейку, использовав несколько ловких приемов, о которых понятия не имел не только сын матроны Пульхерии, но и сам Авит. Ратмир, раздосадованный поражением, тем не менее признал превосходство Аэция и поблагодарил его за преподанный урок.

Плацидия лично определила комита Ратмира в свиту Аэция. Протестов со стороны матроны Пульхерии не последовало, из чего Авит заключил, что императрица сделала это с ее согласия. Ратмир был далеко не глупым малым, но проказы, к которым он имел большую склонность, уже давно перестали быть мальчишескими. Кроме того, он оказывал дурное влияние на божественного Валентиниана, втягивая его в бесконечные скандалы, бросавшие тень на репутацию всего императорского дома.

– Ловкий малый, – усмехнулся Аэций вслед уходящему Ратмиру. – По-моему, из него со временем выйдет толк.

– Не уверен, – поморщился Авит.

– Матрона Пульхерия просила меня позаботиться о ее сыне, и я не смог ей отказать.

– Юный Ратмир оказал империи услугу, но при этом, кажется, породил проблему, чреватую неприятными последствиями.

– Ты имеешь в виду связь Янрекса с Евпраксией? – скосил глаза на комита Аэций.

Осведомленность префекта удивила Авита, тем не менее он счел нужным продолжить:

– Внук князя Верена поклялся разрушить Рим, а он, как мне показалось, не из тех людей, что бросают слова на ветер.

– Пока что у вандалов слишком мало сил, чтобы всерьез угрожать империи, – нахмурился префект, – но князь Верен упорно ищет союзников. Я видел его людей в окружении Аттилы. Если эти двое объединятся, у нас будет много проблем. Счастье, что каган Аттила не стал ярманом. Если бы не это обстоятельство, то гунны уже в этом году обрушились бы на Византию. А потом наступил бы и наш черед.

– Аттила воюет с венедами?

– Да, но пока без большого успеха. Князю Кладовладу удалось объединить вокруг себя многие северные племена, и они остановили натиск гуннов.

– Значит, у нас есть время, чтобы посчитаться с рексом Тудором.

– Разбить готов – не проблема, Авит. Но я хочу сохранить их как федератов империи. Они понадобятся Риму для затяжной войны с гуннами.

– Но ты же сказал, что Аттиле сейчас не до нас, – удивился Авит.

– А что будет через пять, через десять, через пятнадцать лет? Когда враг на пороге, поздно думать об обороне. Силы надо собрать загодя. Я договорился с аланами рекса Гоара, они готовы покинуть Норик и переселится в окрестности Орлеана. Мы получим двадцать тысяч хорошо обученных всадников, Авит. Этого вполне хватит, чтобы покончить с богоудами в Аквилее и отбить охоту у готов соваться на берега Роны и Луары.

– Вряд ли такое соседство понравится благородным мужам Галлии.

– Лучше добровольно отдать часть земель, чем лишиться всего имущества после очередного набега варваров. Я уже получил согласие Галлы Плацидии. Задача твоих агентов, высокородный Авит, выявить как в Арле, так и в Риме всех смутьянов, готовых воспользоваться недовольством галлов для очередного мятежа.

– Я сделаю все, что в моих силах, сиятельный Аэций, – склонил голову комит перед всесильным временщиком.

Имена заговорщиков Авит мог бы назвать уже сейчас. Это магистр пехоты Литорий, дукс Галлии Пасцентий, магистр конницы Петроний и неизменный участник всех мятежей и усобиц неугомонный Рутилий Намициан. Последнему следовало уже давно утихомириться хотя бы в силу почтенного возраста, но, увы, дурная кровь не давала сенатору покоя, и он продолжал плести интриги против императрицы Плацидии, втягивая в заговор все новых и новых людей. Справедливости ради следует отметить, что в этот раз заговорщики не покушались на верховную власть. Более того, они заручились поддержкой юного императора Валентиниана, внедрив в его окружение нотария Ореста, сына магистра Литория. Оресту еще не исполнилось двадцати лет, половину своей жизни он провел среди варваров и пристрастился там к магии. Во всяком случае, он сумел убедить Валентиниана в своих способностях предвидеть будущее. Внешность Ореста соответствовала его репутации. Это был молодой человек невысокого роста, но ловкий в движениях, с пронзительным взглядом темных, почти черных глаз. Орест довольно быстро приобрел большое влияние не только на Валентиниана, но и на сиятельную Гонорию, возвращенную матерью в Медиолан. Удаление Ратмира в этой связи играло на руку заговорщикам. Во всяком случае, Рутилий прямо заявил об этом Авиту, когда комит агентов зашел его проведать. После отъезда варваров Намициан покинул дворец Пордаки и перебрался в дом сенатора Паладия, дальнего родственника Авита. Сам Паладий, коему недавно исполнилось шестьдесят, уже сильно подустал от бесконечных заговоров, в которых ему приходилось участвовать. О чем он без обиняков заявил Авиту. К сожалению, Паладию недостало мужества, чтобы выставить за порог сенатора Рутилия, сказавшегося больным. На самом же деле Намициан был бодр, как никогда. Его глаза сверкали, как у юноши, спешащего на первое в жизни свидание. Речь текла плавно, как Тибр по равнине. Впрочем, время от времени в ней возникали рокочущие звуки, предвестники будущих потрясений. Он не скрыл своих планов от комита Авита, которого числил среди самых преданных своих сторонников.

– Божественный Валентиниан уже выразил нам горячую поддержку. Император хочет вырваться из-под материнской опеки, и он готов ради этого на многое, если не на все.

– В том числе и на устранение Галлы Плацидии? – спросил спокойно Авит.

– Речь идет всего лишь о ссылке в Ровену, – пояснил Намициан. – Мы же не варвары. Что же касается матроны Пульхерии, то ее участь решена. В этом нас поддержит даже осторожный епископ Антонин.

– Остается Аэций, – напомнил Авит. – За его спиной десять легионов и конница рекса аланов Гоара.

– У магистра Литория и дукса Пасцентия сил вдвое больше. Поражение от готов, о котором трубят в Медиолане, это всего лишь уловка, дабы выманить в Галлию Аэция. Мы готовим ему сюрприз под Арлем. Смею тебя уверить, высокородный Авит, у сына патрикия Сара нет шансов на победу. Литорий войдет в Медиолан во главе армии и продиктует Галле Плацидии свои условия.

Надо отдать должное Намициану, кое-какой опыт организации заговоров он действительно приобрел. Впрочем, в данном случае вдохновителем заговора был все-таки не сенатор, а сиятельный Литорий, незаурядный, судя по всему, стратег. Магистр пехоты метил в соправители юного императора и, надо признать, сделал очень многое, чтобы им стать.

– Так ты считаешь, сенатор, что мне следует отправиться в Арль? – спросил комит.

– Ни в коем случае, высокородный Авит, ты и твои агенты понадобитесь мне здесь. Как только до Медиолана дойдет весть о победе Литория, мы должны устранить Пульхерию и изолировать императрицу. В противном случае магистру пехоты придется брать столицу империи штурмом, что, согласись, чревато большими издержками.

– А у нас хватит на это сил, сенатор?

– Так я ведь главного тебе не сказал, высокородный Авит, – понизил голос почти до шепота Рутилий. – Доместик гвардейской схолы высокородный Корнелий на нашей стороне. Точнее, на стороне божественного Валентиниана. Смею тебя уверить, друг мой, на сей раз осечек не будет. Мы объединим все наши силы вокруг Литория и сумеем наконец дать отпор варварам, обложившим империю со всех сторон.

– Ну что ж, – сказал Авит, поднимаясь с кресла, – да поможет нам Бог.

Литорий расположил свои легионы в десяти милях от Арля. Место было выбрано удачное как для решающей битвы, так и для возможного отступления. Магистр пехоты не торопился бросать легионы ни против Аэция, ни против готов. Он собирался столкнуть своих противников лбами, чтобы потом отпраздновать победу на их костях. Трибуны с удивлением наблюдали за маневрами магистра, но посвящать их в свои планы Литорий не собирался. Достаточно и того, что о его стратегическом замысле осведомлены дукс Пасцентий и магистр конницы Петроний. Именно им предстоит решить едва ли не главную задачу предстоящей кампании. Они должны выманить готов рекса Тудора на себя, навязать им битву, а потом обратиться в бегство, предоставив Аэцию возможность явить миру свои полководческие таланты. Очень может быть, что префект Галлии одержит свою очередную победу, но воспользуется ее плодами совсем другой человек. Литорий отдавал себе отчет, что обмануть такого умного и осторожного противника, как Аэций, будет совсем непросто. Но в данном случае судьба преподнесла ему ценный подарок в лице комита Ратмира. Почему префект Галлии послал к магистру именно этого вздорного юнца, сказать трудно. Скорее всего, Аэций поверил, что под началом Литория осталось так мало сил, что всерьез рассчитывать на них в предстоящей битве с готами не приходится. Конечно, будь на месте высокородного Ратмира седой ветеран, он почти наверняка раскрыл бы хитрость магистра пехоты, занизившего численность своих легионеров в пять раз. Но ныне в комитах ходят зеленые юнцы, если и способные отличится, то только в постели перезрелых матрон, а не на поле брани.

– Префект Аэций полагал, что ты способен выставить по меньшей мере пять легионов, сиятельный Литорий.

– Увы, комит, мне не удалось набрать и двух тысяч пехотинцев, да и те мало пригодны для войны, – развел руками Литорий. – В лучшем случае они способны выполнять лишь вспомогательные функции.

– Прискорбно, – вздохнул Ратмир, оглядывая просторный шатер магистра пехоты. – Рекс Тудор привел к берегам Роны более тридцати тысяч человек.

– Я уже выслал навстречу готам все имеющиеся у нас силы. Под началом дукса Пасцентия десять легионов пехоты и три тысячи клибонариев. Если они и задержат Тудора, рвущегося к Арлю, то ненадолго.

– У тебя вино найдется? – доверительно склонился к Литорию Ратмир. – В горле першит от пыли.

К походам смазливый юноша явно не привык. Это было видно и по его побледневшему лицу, и по вялым движениям молодого тела, и даже по тому, как он сидел на походной лавке. Видимо, незадачливый комит отбил ягодицы за время долгой скачки. С такими вояками у Великого Рима скоро не останется провинций, и благородным патрикиям придется служить на конюшнях варварских вождей. Вино у Литория было, и он не замедлил поделиться им с изнеженным гостем. Выставленный на стол кувшин опустел с невероятной скоростью. А ведь за столом сидело только два человека. Солдат из комита Ратмира, судя по всему, никакой, зато он подает большие надежды как пьяница и обжора. Осушить подряд четыре кубка – такое не каждому зрелому мужу под силу. Литорий выпил вдвое меньше гостя, но все же почувствовал легкое головокружение.

– Говорят, магистр, что ты убил кудесника одного из венедских богов? – спросил неожиданно Ратмир.

– Орест проболтался? – нахмурился Литорий.

– Русы Кия приговорили тебя к смерти.

– Ты и это знаешь, юный комит, – процедил сквозь зубы магистр, с ненавистью глядя на собеседника.

– Знаю, сиятельный Литорий, поскольку именно мне они поручили привести в исполнение свой приговор.

– Щенок! – засмеялся магистр, но неожиданно поперхнулся.

– Да, Литорий, – кивнул Ратмир, – это я тебя отравил. В довершение ко всему ты оказался еще и предателем. Ты предал императрицу Плацидию, которая доверила тебе римскую армию. Ты приготовил ловушку для префекта Аэция. И, наконец, ты собрался убить мою мать. Согласись, такое количество грехов слишком много для одной души.

– Он был прав, – прохрипел Литорий.

– Кто он?

– Рутилий. Ты действительно отродье дьявола. Будь ты трижды проклят.

– Мне жаль, магистр, что ты использовал время, отпущенное мною и богом, для проклятья, а не для молитвы, – спокойно сказал Ратмир, поднимаясь из-за стола. – В аду тебя заждались.

Рука Литория потянулась к мечу, лежащему на соседней лавке, но это движение стало последним в жизни магистра. Мертвое тело сползло с лавки на землю, и Ратмир, направляясь к выходу из шатра, брезгливо его обошел. Трибун Феликс подвел юному комиту коня. Ратмир вскочил в седло и вскинул над головой руку, требуя внимания. Командиры легионов, спешившие к шатру магистра, замерли в ожидании.

– Магистр Литорий казнен мною за измену. Такова воля божественной Плацидии и префекта Аэция. В битву вас поведу я, трибуны. Кто не согласен – два шага вперед.

Наглость юнца потрясла закаленных в битвах ветеранов. И, возможно, именно поэтому вперед шагнули только двое. Они же и пали бездыханными на зеленую лужайку перед шатром. У комита Ратмира оказалась твердая рука. Окровавленный меч взметнулся к небу, словно призывая его в свидетели:

– Так будет со всеми, кто нарушит клятву, данную императору и Великому Риму.

За спиной высокородного Ратмира было всего двадцать клибонариев во главе с верным псом Аэция Феликсом, за спинами трибунов – десять тысяч легионеров. Но никто не шелохнулся, никто не обронил ни единого слова. Никто не рискнул произнести роковые слова.

– Стройте легионы, трибуны. Я сказал.

Весть о победе Литория сенатору Намициану привез магистр конницы Петроний. В Медиолан он проник на исходе дня, а во дворец Паладия явился под покровом ночи. Рутилий, приготовившийся ко сну, едва не выскочил из спальни голым, но вовремя спохватился. Петрония уже проводили в покои хозяина, и заспанный Паладий угощал магистра конницы вином.

– Победа, сенаторы! – прохрипел Петроний. – Полная и окончательная. Префект Аэций пал в битве с готами. Но это, как вы понимаете, официальная версия. На самом деле его убил трибун Флорин. Готы Тудора ушли в Аквитанию. Литорий во главе легионов движется на Медиолан. Теперь черед за вами.

– Дождались! – в один голос ахнули Паладий и Рутилий, правда, один ахнул от страха, а другой от восторга.

– Немедленно пошли людей к комиту Авиту и доместику Корнелию, – прикрикнул на замешкавшегося хозяина Рутилий. – Мы не можем потерять ни единого мгновения.

– Да уж, – вздохнул Петроний. – Все должно закончиться в эту ночь.

Магистр конницы был лихим воякой, но умом не блистал. К тому же он проделал долгий путь и сейчас буквально валился с ног от усталости. А выпитое вино и вовсе подействовало на него усыпляющее: он захрапел раньше, чем Рутилий успел выспросить у него подробности отгремевшей битвы.

– Пусть спит, – махнул рукой Намициан. – Время для воспоминаний у нас еще будет. Сейчас главное, чтобы Корнелий не оплошал. Ему этой ночью предстоит изрядно потрудиться.

Сенатор Рутилий не сидел сложа руки все эти дни. Работа была проделана огромная. В заговор было вовлечено более десятка высших сановников империи, четыре трибуна гвардейской схолы и едва ли не треть городских стражников-вагилов во главе со светлейшим Аппием. Последний, правда, трусоват и ненадежен, но на одну ночь его должно хватить. Тем более что задача перед ним ставилась посильная. Захватить дворец покойного Перразия и сказать последнее прости матроне Пульхерии.

– Но позвольте! – колыхнул огромным чревом Аппий. – Мы так не договаривались. Захватить дворец – это пожалуйста, но убивать колдунью я не буду. Не хочу связываться с ее сыном. А он непременно явится, чтобы спросить с меня за смерть своей матушки.

– Не явится, – утешил трибуна стражников сенатор Рутилий. – Комит Ратмир пал в битве с готами.

– Какое счастье для Медиолана, – не удержался от вопля восторга Аппий, немало настрадавшийся в свое время от бесчинств юнца. – Я согласен.

Высокородный Корнелий, рослый мужчина лет сорока, в сравнении с толстым, рыхлым трибуном городских стражников смотрелся несокрушимой глыбой. Однако дело ему предстояло совершить нешуточное. Галла Плацидия должна умереть. Оставлять эту волевую женщину в живых было бы чистым безумием. Тем более что божественный Валентиниан мог в любой момент передумать и от испуга вернуть матери власть раньше, чем у него появится достойный соправитель.

– Речь шла только об изоляции Плацидии, – робко запротестовал Паладий. – Римский Сенат не давал своего согласия…

– Молчи! – прикрикнул на хозяина дома Рутилий. – Вопрос уже решен и не подлежит обсуждению. Высокородный Авит, твои люди готовы?

– К полуночи мы возьмем курию и казармы городских легионеров, – заверил сенатора комит схолы агентов.

– В таком случае – к делу, благородные мужи. От нас с вами зависит сейчас, останется Рим Вечным Городом или рассыплется в прах под ударами чужих сапог.

Сенатор Рутилий взвалил на свои плечи трудную задачу. Он решил личным примером поддержать отчаянно трусившего Аппия и показать трибуну стражников, что римская доблесть еще не угасла в сердцах патрикиев. Сенатор Паладий попробовал уклониться от выполнения долга, но был задержан, пристыжен и брошен в первые ряды атакующего легиона. Впрочем, легионом эти две сотни обленившихся вагилов можно было назвать только условно. Но ведь и задача перед ними ставилась посильная. Дворец Перразия охраняли всего-то два десятка вооруженных слуг. Конечно, матрона Пульхерия – женщина осторожная, но не до такой степени, чтобы держать гвардейскую схолу у дверей своей спальни. Удар тарана в хлипкие ворота, решительный натиск – и дело будет завершено в короткий срок.

– А если колдунья призовет на помощь демонов? – спросил дрожащим от страха голосом Аппий.

– Каких еще демонов?! – взъярился Рутилий. – Римского сенатора не испугает даже сам рогатый Велес.

– Зря ты его помянул, – испуганно всхрапнул Паладий. – Все-таки на черное дело идем.

Набрал сенатор Рутилий помощников на свою голову – один дурак, другой трус. Простое в общем-то дело они превратили в подвиг, непосильный для человеческой души. К счастью, стражники, видимо, не разделяли страхов своего трибуна. Во дворец их влекла жажда наживы. Матрона Пульхерия слыла богатой женщиной, и ее дом был переполнен драгоценными безделушками.

Стражникам не пришлось ломиться в ворота, ибо они оказались распахнутыми настежь. Что само по себе не могло не вызвать подозрений. Да и сопротивления ночным гулякам никто не оказал. Вагилы гудящей толпой ввалились во двор и мгновенно рассыпались по усадьбе. С большим трудом Рутилию и Аппию удалось удержать вокруг себя пятьдесят наиболее дисциплинированных стражников. Во главе этой малопочтенной шайки взволнованный сенатор проник наконец в логово колдуньи. Атриум, однако, был пуст. Не было ни слуг, готовых грудью встать на защиту своей госпожи, ни смазливых рабынь, о которых мечтал трибун Аппий. Пуста была и лестница, ведущая на второй этаж.

– Похоже, Пульхерию кто-то предупредил, – сделал разумный вывод из создавшейся ситуации Паладий.

– Ее спальня наверху, – ткнул пальцем в потолок, украшенный лепниной, Рутилий. – Мы должны обыскать весь дом.

Приободрившийся Аппий сделал несколько шагов к лестнице, но неожиданно замер, прислушиваясь к звукам рожка, донесшимся со двора. Вслед за рожком, прогнусавившим странное, царапающее по нервам вступление, ударили барабаны, задавая ритм неведомому действу. Хаотичные поначалу звуки стали складываться в довольно приятную, но непривычную для римского уха мелодию.

– Что это такое? – растерянно произнес Аппий. – Где хозяева дома?

Ответом ему был дикий вопль, потрясший стены дворца. Вопили на улице в добрую сотню глоток. Назвать это кличем победы мог только очень лукавый человек. У сенатора Паладия волосы зашевелились на голове. Рутилий видел все собственными глазами, но никак не мог поверить в реальность происходящего. По мраморной лестнице медленно спускался молодой человек, бледный как сама смерть. Он шагал практически беззвучно, словно парил над ступенями. Лицо его было неподвижным, как маска, снятая с покойника. Но даже не это оказалось самым ужасным. Из груди белокурого юноши торчала рукоять меча. Тело, пронзенное насквозь, почему-то не хотело падать, оно упрямо двигалось по направлению к сенатору Рутилию.

– А-ва-ва! – не то пропел, не то пролаял трибун Аппий и стал медленно пятиться назад.

– Это Ратмир! – в ужасе воскликнул Паладий и рухнул на мраморные плиты пола.

Намициан икнул, хотел закричать, но не смог. Не только голос, но и ноги отказались ему служить. А шагающий труп вдруг вскинул руку, и скрюченные пальцы потянулись к горлу римского сенатора. Рутилий упал раньше, чем его коснулась рука мертвеца, зато трибун Аппий проявил не свойственную ему прыть. Он прыгнул назад с такой стремительностью, какую трудно было ожидать от его тучного тела. Дверь трибун вышиб лбом и тем самым открыл путь для отступления вагилам. Они толпой хлынули во двор и тут же завопили от ужаса. Во дворе царил ад. Рогатые демоны, потрясая факелами, крушили несчастных стражников, а их жуткие личины повергали в ужас самые мужественные сердца. Аппия сбили пинком под зад, он попробовал ползти, но не смог, силы оставили отважного трибуна, и он завыл от отчаяния и страха побитым псом.

Глава 4 Яблоко раздора

Падение Пелагеи было столь стремительным, что застало врасплох практически всех чиновников византийского двора. Редкий случай: магистр Евтапий прозевал интригу, разворачивающуюся у него под носом. И узнал о случившемся от нотария Маркиана, посланного сиятельным Аспаром, дабы выяснить подробности скандала в божественном семействе.

– То есть как покинула дворец? – ошалело спросил магистр у нотария.

– Сиятельная Пелагея отправилась в Евдомон, чтобы предаться там благочестивым размышлениям и молитвам.

– Но почему в Евдомон?! – взвизгнул расстроенный евнух, чувствуя, как почва уходит у него из-под ног.

Поведение Пелагеи он расценил как предательство. Сестра божественного Феодосия, которую все считали истинной правительницей Византии и которая была ею по факту, бросила своих верных сторонников и помощников на произвол судьбы и отправилась в добровольное изгнание. Как вам это понравится? А что будет с Евтапием, она подумала?! Это же крах всего, это же гибель, и не только магистра двора, но и империи.

– Говорят, что сиятельная Евдокия, супруга божественного Феодосия, высказала в разговоре с мужем любопытную мысль, – продолжил просвещать евнуха Маркиан, – уж если Пелагея решила остаться девственницей, то самое время определить ее в дьяконицы.

– Но почему в дьяконицы? – ужаснулся магистр.

– Потому что таково желание самой Пелагеи, а также воля Божья, – пояснил Маркиан. – Она не раз говорила об этом брату. И тогда Феодосий заявил, что для него нет ничего выше Божьей воли и что если его сестра Пелагея желает посвятить себя служению Небесному Отцу, то он, конечно, перечить ей не будет.

– А Византия?

– У Византии есть император, – усмехнулся нотарий. – Во всяком случае, так полагает императрица Евдокия.

Сиятельную Евдокию евнух Евтапий терпеть не мог, и она отвечала ему полной взаимностью. Зато божественный Феодосий души не чаял в своей супруге, потакая всем ее причудам. Евдокия с юных лет обладала легким, веселым нравом, а потому почти монастырский уклад византийского двора ее никак не устраивал. Евтапий полагал, что с годами Евдокия обломается, утратит молодой задор, но – увы. Уроки, полученные у распутной тетки Галлы Плацидии, не прошли для Евдокии даром, и в свои тридцать шесть лет она стала еще легкомысленнее, чем в год свадьбы. Уход Пелагеи, на протяжении многих лет вершившей дела в Константинополе, мог аукнуться большой бедой для империи. Ибо божественный Феодосий, не в обиду ему будет сказано, не обладал даром правителя. Любое решение давалось ему с таким трудом, словно он тяжелые глыбы ворочал. И выбить из него подпись на документе в обход той же Пелагеи было практически невозможным. А вот пергамент, принесенный старшей сестрой, он подмахивал практически не глядя.

– И что думает по этому поводу сиятельный Аспар? – пристально глянул на гостя хозяин.

Магистр пехоты Аспар, едва не ставший императором в Риме, ныне пребывал чуть ли не в забвении. Божественный Феодосий, а точнее, сиятельная Пелагея, не могли простить своему дяде оглушительного поражения в Африке, где он похоронил лучшие византийские легионы. Теперь вандалы Гусирекса бесчинствовали в провинциях империи, а сиятельная Плацидия не нашла ничего лучшего, как заключить с ним договор. Впрочем, дела Рима были настолько плохи, что в Константинополе готовились махнуть рукой на Вечный Город.

– Аспар в недоумении, – вздохнул Маркиан. – Он считает, что глупая размолвка двух женщин не должна отразиться на судьбе империи.

Евтапий вынужден был признать, что его вечный соперник рассуждает здраво. Старшую сестру императора следует вернуть, и вернуть немедленно. Магистр двора готов сегодня же отправиться в Евдомон к сиятельной Пелагеи, если на то будет воля ее божественного брата.

– Ты, видимо, не все знаешь, сиятельный Евтапий, – покачал головой нотарий. – Каган Аттила устранил Бледу и стал единоличным правителем гуннских племен. Кроме того, он заключил мир с князем Кладовладом, и теперь у него развязаны руки для войны с Византией. Аспар уже доложил об этом императору.

– И что ответил Феодосий?

– Все в руках Божьих, – благочестиво вздохнул Маркиан. – Именно эти слова произнес император.

– Так он не собирается возвращать Пелагею? – ужаснулся магистр двора.

– Увы, – развел руками нотарий. – Феодосий считает, что воля Бога выше желания земного владыки.

– А Аттила?

– У Византии достаточно легионов, чтобы отразить нападение варваров. Это, разумеется, не мои слова, магистр.

Неприятности Евтапия на этом, увы, не закончились. Всесильного магистра двора, прежде входившего к божественному Феодосию без доклада, оттеснили в сторону ловкие и бездарные людишки, среди которых едва ли не главную роль играл префект Константинополя Леонидас. А из-за его спины рвались к власти полные ничтожества вроде комита Льва Маркела и трибуна конюшни Максимина. Эта партия, опасная близостью к императрице Евдокии, везде расставляла своих людей. Леонидас дошел до того, что предложил отправить в отставку с поста магистра пехоты дядю императора. И самое ужасное, он своего добился. Аспар никогда не был другом Евтапия, но его падение не принесло радости магистру двора. Дядя императора, франк по племенной принадлежности, стоял во главе партии варваров, весьма влиятельной в Константинополе. Смещение Аспара было ударом по армии, где варвары занимали высокие должности, и это накануне возможного вторжения гуннов. Магистром пехоты, по указу божественного Феодосия, стал Гелиодор, человек уже немолодой, но обидчивый и самолюбивый. Никаких полководческих талантов за ним до сих пор не числилось, а главным его достоинством было то, что он люто ненавидел Аспара и Евтапия, не делая между ними различий. Дуксом во Фракию был назначен еще один ставленник Леонидаса, высокородный Марпиалий, имевший опыт боевых действий, но по характеру легкомысленный и вздорный. К партии Леонидаса примкнул и комит финансов евнух Хрисафий, и это обстоятельство можно было смело считать началом конца сиятельного Евтапия. Ибо Евтапий и Хрисафий до такой степени ненавидели друг друга, что перед этой ненавистью меркли все прочие привходящие обстоятельства.

Загнанный в угол Евтапий тайно наведался в Евдомон, чтобы уговорами и посулами вернуть Пелагею в Константинополь. Увы, сестра императора осталась непреклонной, она ждала личного приглашения от божественного Феодосия и готовилась выставить ему свои условия. Похоже, Пелагеи было невдомек, что ее брат-император уже вполне освоился в новой ситуации и обрел «мудрых» советников в лице своей жены Евдокии и префекта Леонидаса.

– Либо я, либо она, Евтапий. Пока эта женщина находится во дворце, моя нога не ступит на мостовую Константинополя.

Евтапий готов был на руках отнести в столицу эту строгую, благочестивую женщину, но, увы, рассорить Феодосия с женой до такой степени, чтобы тишайший император прогнал Евдокию со двора, было выше человеческих сил. Обида сиятельной Пелагеи на невестку была столь велика, что перевешивала все разумные доводы магистра двора. Сестра императора ни разу не назвала Евдокию по имени и говорила о ней не иначе как «эта женщина». Пелагея заявила, что обрела в Евдомоне то, о чем мечтала всю жизнь, то есть покой и тишину, позволяющие ей всей душой отдаться главному делу своей жизни – служению Богу. Однако с монашеским постригом она не торопилось, и это вселяло в Евтапия кое-какую надежду.

– Передай моему божественному брату, что я не ищу ни мирских почестей, ни мирской славы.

Разумеется, Евтапий о словах Пелагеи даже не заикнулся, а к божественному Феодосию его просто не пустили. Что, бесспорно, было дурным знаком. Среди чиновников прошел слух, что дни Евтапия сочтены и в лучшем случае его ждет изгнание, в худшем – казнь. Расторопный Хрисафий уже готовился обвинить Евтапия в финансовых злоупотреблениях, что, между прочим, не так уж сложно было сделать. Ибо магистр двора, ослепленный своим могуществом, не раз запускал руку в императорскую казну и за время своего многолетнего служения божественному Феодосию сколотил состояние, равного которому не было ни в Константинополе, ни в Риме. И теперь его враги потирали руки в предвкушении раздела богатств, нажитых Евтапием непосильными трудами. В сложившейся ситуации магистру двора ничего другого не оставалось, как пойти на поклон к своему недавнему врагу, так же пострадавшему от перемен, сиятельному Аспару. Франк, находившийся в близком родстве с Феодосием, за жизнь и имущество мог не опасаться. И, возможно, именно поэтому он отнесся к предлагаемому союзу сдержанно. То есть не оттолкнул руку, протянутую магистром двора, но пожал ее без большого пыла и жара. К нынешнему магистру пехоты Гелиодору Аспар относился скептически, но рвать с префектом Леонидасом и особенно с сиятельной Евдокией не хотел.

Евтапий покидал дворец Аспара разочарованным. Маркиан вызвался проводить некогда могущественного магистра двора до ворот, но неожиданно подсел к нему в отъезжающую карету. Подобная бесцеремонность не могла не насторожить Евтапия. В какой-то момент он даже испугался за свою жизнь, ибо за нотарием Маркианом утвердилась слава человека решительного и на многое способного.

– Я разделяю твое огорчение, сиятельный Евтапий.

Мирное начало разговора успокоило евнуха, и он с интересом стал ждать продолжения. Однако Маркиан молчал и только пристально смотрел на слегка смутившегося магистра. Евтапию ничего другого не оставалось, как поддержать беседу:

– Меня удивляет, светлейший Маркиан, что ты, дожив до сорока лет, так и остался простым нотарием.

– Я беден, – вздохнул Маркиан, – в отличие от тебя, сиятельный Евтапий. Впрочем, нынешнее твое положение таково, что завидовать ему не приходится. По моим сведениям, указ о конфискации твоего имущества уже готов, осталось только уговорить Феодосия поставить подпись.

– Проклятье, – выдохнул расстроенный евнух.

– Почему бы тебе меня не усыновить, Евтапий? – криво усмехнулся Маркиан. – Детей у тебя нет и не будет, возраст почтенный. Зато ты поможешь вырваться из унизительной бедности молодому и одаренному человеку.

– Положим, ты не так уж молод, – холодно произнес магистр. – К тому же ты сам сказал, что вопрос о конфискации моего имущества уже решен.

– Я могу воспрепятствовать этому.

– Каким образом?

– Через своего хорошего знакомого трибуна конюшни Паулина.

– Но он же ничтожество, – поморщился Евтапий.

– Это ничтожество спит в постели сиятельной Евдокии, пока божественный Феодосий читает манускрипты.

– Откуда ты знаешь? – нахмурился магистр, которому эта сфера человеческих отношений была малопонятной в силу известных прискорбных обстоятельств.

– Это я поспособствовал Паулину в его блестящей карьере, – усмехнулся Маркиан. – Молодой человек проиграл в кости очень крупную сумму в одном из константинопольских притонов, и мне пришлось улаживать его дела. Деньги он не вернул, но, как человек благородный, согласился оказывать мне кое-какие мелкие услуги.

– А кто поручится, что, став моим «сыном», ты не отравишь меня на следующий день?

– А зачем? – удивился Маркиан. – Даже с очень большими деньгами, мне вряд ли удастся подняться из низов, не имея могущественного покровителя. А я человек честолюбивый, Евтапий, и меньше чем на звание префекта претория вряд ли соглашусь. Мы нужны друг другу, магистр. Только объединив усилия, мы сможем добиться успеха.

– Этот успех зависит от каприза одной женщины, – нахмурился Евтапий. – Если ты сумеешь вернуть Пелагею в Константинополь, ты станешь моим наследником, Маркиан. Клянусь всеми святыми.

– Ловлю тебя на слове, магистр, – кивнул Маркиан. – Мне нужно рекомендательное письмо к сиятельной Пелагее. Охарактеризуй меня как человека благочестивого и умеренного, которому женщина может без опаски доверить свою честь.

– Ты собираешься поступить к сестре императора на службу? – спросил Евтапий.

– А почему нет? – пожал плечами нотарий. – Мне кажется, она нуждается в преданном и надежном слуге.

– Ну что ж, Маркиан, – спокойно произнес Евтапий, – мне кажется, мы обрели друг друга. И пусть тебе сопутствует удача.

Нотарий Маркиан оказался едва ли не единственным мужчиной, которого сиятельная Пелагея пустила в свою скромную обитель. Причиной тому было письмо Евтапия, характеризовавшего нотария с самой лучшей стороны. Да и чисто внешне Маркиан производил очень приятное впечатление. Глаза почти всегда держал долу, дабы не смущать Пелагею, не выносившую откровенных мужских взглядов. В обращении был почтителен и за десять дней своего присутствия в Евдомоне не сделал ни единой попытки прикоснуться не только к ее телу, но даже к руке.

– Я расстаюсь с этим миром, – сказала Пелагея в первый же день их знакомства, – но перед этим хочу уладить свои дела.

Имущество, которым владела сестра императора, было воистину неисчислимым. Во всяком случае, чтобы учесть его со всей тщательностью, потребовался бы год по меньшей мере. Но сиятельная Пелагея, похоже, не торопилась и подробно останавливалась едва ли на каждой безделице, о которой любая другая женщина, тем более не склонная к мирской суете, могла бы забыть. Сестра императора обладала поразительной памятью и легко вспоминала не только месяц, но и день, когда была приобретена та или иная вещь. Подобная рачительность и бережное отношение к собственности не очень-то вязалось с ее заявлениями о бренности всего сущего и непреодолимой тяге к монашескому служению. Маркиан, слушая Пелагею, частенько ухмылялся про себя, хотя и хранил на лице полную сосредоточенность и даже подобострастность, вполне, впрочем, естественную в простом нотарии.

– Магистр Евтапий полагает, что империя осиротеет с твоим уходом, сиятельная Пелагея, ибо твоя мудрость благотворно влияла на божественного Феодосия, ныне оказавшегося в плену у бессовестных и глупых советчиков.

– Мой брат сам выбрал эту участь, – деревянным голосом произнесла Пелагея.

– Есть еще одно печальное обстоятельство, о котором сиятельный Евтапий не смеет умолчать, хотя и боится оскорбить твою стыдливость.

– Говори, – разрешила Пульхерия.

– Сиятельная Евдокия сбилась с пути и в своем легкомыслии зашла так далеко, что повергла в ужас благочестивого магистра двора.

– Блудница, – вдруг с ненавистью выдохнула сестра императора.

– Благодарю тебя, сиятельная Пелагея, – склонил голову едва ли не к самому столу Маркиан, – ты избавила меня от необходимости самому произносить слова, порочащие императрицу.

– Кто он? Родоарий?

– Нет, – удивился Маркиан, кося глазами на порозовевшую Пелагею. – А почему ты вспомнила о сыне сиятельного Аспара?

Пожалуй, впервые за время их знакомства Пелагее отказала выдержка, ее постное монашеское лицо перекосило от ярости:

– Пятнадцать лет тому назад я видела собственными глазами, как блудница отдалась ему на ложе Галлы Плацидии. И сделала она это на глазах язычницы, одобрившей этот срамной союз.

– Какой язычницы? – не понял Маркиан.

– Вдовы патрикия Аттала, – зло прошипела Пелагея. – Я скрыла ее падение от брата, дабы не лишать божественного Феодосия душевного покоя и не ввергать империю в смуту.

– Возможно, это была всего лишь минутная слабость? – благочестиво вздохнул Маркиан.

– Минутная?! – вскипела Пелагея, черной птицей нависая над столом. – Они предавались блуду втроем, много дней подряд. А я…

Пелагея вдруг осеклась и медленно опустилась в кресло. Нотарию Маркиану пришлось самому заканчивать фразу, оборванную в самом начале. Он это сделал, но, разумеется, не вслух. Пелагея все это время наблюдала за буйством чужой плоти, не в силах совладать со своими собственными страстями. Она ничего не сказала брату об измене его жены просто потому, что боялась бросить тень на свою репутацию. Ибо сестра императора, благочестивая девственница, тоже грешила, наблюдая за чужим блудом. Вероятно, она страдала. И даже раскаивалась. Но разгулявшаяся плоть вновь и вновь притягивала ее к запретному плоду. И тогда она приняла решение, изумившее всех, а в первую очередь магистра Евтапия. Она уговорила брата помочь Плацидии вернуться в Рим. Тысячи людей заплатили жизнями за эту блажь, зато добродетель сиятельной Пелагеи была спасена.

– Он должен сделать все, чтобы удалить потаскуху из дворца, – произнесла Пелагея деревянным голосом.

– Ты имеешь в виду божественного Феодосия?

– Я говорю о Евтапии. Он знает, как это сделать.

Пятнадцать лет Пелагея не могла забыть чужого проступка, а главное – своей собственной преступной слабости. Ибо живое напоминание о ее грехопадении все это время находилось рядом. И что самое обидное, Евдокия нисколько не раскаивалась в содеянном когда-то, более того, она продолжала наслаждаться жизнью, вводя в соблазн благочестивую девственницу. Со временем такое положение стало для Пелагеи непереносимым, и она бежала в Евдомон не столько от мира, сколько от самой себя. В сущности, ей можно было посочувствовать, если бы не маниакальное упорство, с которым она преследовала женщину, ни в чем перед ней не провинившуюся, дабы скрыть свою собственную плотскую слабость. Увы, благочестивая Пелагея была большей распутницей, чем легкомысленная Евдокия, хотя мужская рука ни разу не прикасалась к ее раздобревшему к сорока годам телу.

– Я передам, – кивнул Маркиан. – Но сиятельный Евтапий ждет от тебя другого.

– Мое слово твердо, – холодно произнесла Пульхерия. – Я вернусь в Константинополь, как только блудница покинет императорский дворец.

За время, проведенное в Евдомоне, Маркиан успел изучить здесь все ходы и выходы. Самое время было обращаться за помощью к головорезам верного Савла. Впрочем, в данном случае константинопольское отребье понадобилось нотарию в качестве не столько насильников, сколько свидетелей. Ибо Маркиан был почти уверен, что до насилия дело не дойдет. Ему не составило труда подсыпать сонное зелье в пищу служанок и сторожей, охранявших покои Пелагеи. В остальном он положился на расторопного Савла, для которого не существовало ни запоров, ни замков. Римский вор с блеском проявил себя в Евдомоне, и светлейший Маркиан предстал перед Пелагеей в тот самый момент, когда она меньше всего желала его видеть. Пелагея спала одетой, в отличие от большинства римских и византийских матрон. Однако тонкая туника не смогла скрыть от глаз Маркиана изгибы ее обмякшего после сна тела. Он сам зажал ее рот ладонью и произнес раздельно, глядя прямо в ее расширенные от ужаса глаза:

– У тебя есть выбор, сиятельная Пелагея: либо мои люди изнасилуют тебя по очереди, либо ты сама добровольно отдашься мне.

Протестов не последовало даже тогда, когда он убрал руку от ее рта, зато прозвучала просьба, больше похожая на приказ:

– Пусть они выйдут или отвернутся.

– Нет, – почти пропел Маркиан, срывая с Пелагеи тунику. – Они будут смотреть, ибо мне нужны свидетели, благородная матрона. И эти люди подтвердят под присягой не только на суде земном, но и на суде небесном, что ты отдалась мне по доброму согласию, как покорная жена отдается мужу своему.

– Ты мне не муж, – прошептала Пелагея, задыхаясь от испуга и накатывающей страсти.

– По факту я им становлюсь сейчас, а Божье благословение мы получим утром. Брак будет тайным, ибо время для огласки еще не пришло.

Нотарий Маркиан разочаровал магистра двора, вернувшись из Евдомона с пустыми руками. Тем не менее Евтапий принял своего будущего наследника со всеми причитающимися по такому случаю почестями, почти как равного. Стол, накрытый расторопными слугами, буквально ломился от яств, а вино было такого качества, что Маркиан невольно прищелкнул языком от восхищения. Дворец сиятельного Евтапия своей роскошью мог удивить даже богатого патрикия, что уж тут говорить о человеке, родившемся едва ли не в конюшне. Ибо отцом нотария был простой десятник, служивший в одном из фракийских легионов. Правда, Маркиан настаивал на принадлежности своего рода к сословию всадников, но у Евтапия на этот счет были большие сомнения. Пока что нотарий с интересом разглядывал огромное по размерам яблоко, которым магистр двора собирался удивить императора, любившего всякие диковинки.

– Значит, тебе удалось вернуть расположение Феодосия, сиятельный Евтапий?

– Во всяком случае, слухи о моем изгнании утихли, а доклад, приготовленный комитом финансов, так и не был предъявлен императору. Я тебе благодарен за помощь, светлейший Маркиан. Назови сумму, которую ты считаешь справедливой платой за услугу.

– Нет, – покачал головой нотарий, – договор есть договор, а я пока не выполнил главное его условие.

– Сиятельная Пелагея всегда отличалась ослиным упрямством, – в раздражении воскликнул Евтапий.

– Про ослиц не скажу, но норовистых кобыл мне удавалось укрощать, и не раз, – усмехнулся Маркиан. – Дело не в Пелагее, а в Евдокии: она взяла слишком большую власть в Константинополе и не захочет уступить ее без боя. К тому же у нее много влиятельных союзников, ты знаешь это не хуже меня.

– Я не совсем понял насчет кобыл, нотарий, – задумчиво проговорил евнух, пристально глядя на собеседника.

– Все в этом мире преходяще, – вздохнул Маркиан, – в том числе и девственность.

– Ты стал любовником Пелагеи! – вскричал потрясенный Евтапий.

– Я стал ее мужем, сиятельный магистр, – спокойно отозвался нотарий. – Нас обвенчал отец Луканис, настоятель церкви Святого Лавра. Пока что мы решили сохранять свой брак в тайне, но скоро об этом станет известно патриарху.

Евтапий смотрел на Маркиана почти с ужасом. Сама мысль, что благочестивая Пелагея столько лет хранила свою девственность для человека с заурядной внешностью и незавидным положением, казалась ему нелепой. А брак между сестрой императора и нотарием просто невозможным. Этого не могло быть по определению! Этот брак – покушение на устои империи!

– Совершенно с тобой согласен, сиятельный Евтапий, именно поэтому я должен стать патрикием раньше, чем слух о нашем с Пелагеей браке распространится по Константинополю.

– Я тебе не верю, Маркиан, – тупо продолжал стоять на своем евнух.

– Надеюсь, почерк сестры императора тебе знаком? – спросил нотарий, протягивая Евтапию кусок пергамента.

Магистр ухватился за письмо, как утопающий хватается за соломинку. Никаких сомнений по поводу почерка у него не возникло, да и стиль Пелагеи он не смог бы перепутать ни с каким другим. Благочестивая матрона признавала факт своего падения, но упирала больше на то, что сделала это для блага империи. Если верить письму, то светлейший Маркиан был кладезем всех добродетелей и чуть ли не Божьим посланцем. Евтапий бросил злой взгляд на ухмыляющегося нотария и скрипнул зубами. Поведение Пелагеи он отказывался понимать и уж тем более принимать. У магистра появилось горячее желание запустить тяжелой серебряной соусницей в лицо, а точнее, рожу плебея, дерзнувшего поднять руку на самое ценное достояние Византии и сиятельного Евтапия – веру! Веру в то, что можно жить телом на земле, а душой на небе.

– Должен признать, нотарий, – процедил сквозь зубы магистр, – я тебя недооценил.

– Я понимаю твое огорчение, сиятельный Евтапий, – сочувственно вздохнул Маркиан. – Но люди слишком несовершенные создания, чтобы взваливать на плечи ношу, посильную разве что для богов. Наш договор остается в силе, магистр?

– Да, конечно, – кивнул Евтапий. – В этом нет и не может быть сомнений.

– В таком случае до скорой встречи.

После ухода гостя Евтапий наконец дал волю чувствам. Он разметал по полу всю посуду, заляпал соусом дорогой гобелен и едва не запустил в голову дворецкого яблоком, но в последний момент сдержал себя. Пожалел он, естественно, не дворецкого, а уникальный фрукт, который мог бы пострадать от небрежного обращения.

– Скажи Аркадию, что я жду его в кабинете, – приказал Евтапий и торжественным шагом удалился из разгромленного зала.

Аркадий являлся давним и надежным агентом магистра двора, ни разу его не подводившим за долгие годы сотрудничества. Аркадий родился эллином, но к карьере чиновника не стремился. Деньги его влекли гораздо больше, чем слава и почести. Это был ростовщик, владеющий множеством меняльных контор едва ли не по всей ойкумене. О его состоянии можно было только догадываться. Однако сведущие люди поговаривали, что денег у этого паука много больше, чем в императорской казне. Правда это или нет, Евтапий судить не брался, зато он не раз обращался к Аркадию за финансовой поддержкой и ни разу не получил отказа. Ростовщик был далеко не молод, но его стати мог бы позавидовать любой константинопольский патрикий. Лицо Аркадия дышало благородством – большое подспорье в непростом деле, которому он посвятил жизнь.

Глава 5 Послы Византии

Гунны Аттилы, пройдя походным маршем через Армению, вторглись в Сирию и Месопотамию. Серьезного сопротивления они там не встретили. В Константинополе опасались вторжения во Фракию и не сумели помочь отдаленным провинциям. Впрочем, эта разумная предосторожность мало помогла византийцам, когда гунны переправились через Дунай. Фракийские легионы дукса Марпиалия не сумели сдержать натиска многочисленной армии варваров и были разбиты в пух и прах в первые дни войны. Магистр пехоты Гелиодор выступил навстречу Аттиле, имея под рукой сорок тысяч пехоты и десять тысяч конницы. Но вместо того чтобы изматывать противника в мелких стычках, он дал кагану генеральное сражение, в котором слава Византии закатилась, похоже, окончательно. У Константинополя больше не осталось легионов, а те жалкие остатки, которые сиятельному Аспару, вновь произведенному в магистры, удалось наскрести по городам и весям империи, в лучшем случае могли продлить агонию. Гунны захватили Фракию, Македонию, Мезию и вторглись в Илирик. Пали один за другим крупные города и опорные пункты империи на Дунае – Срим, Ниш, Сардика… Угроза нависла над Константинополем. Это понимали все, кроме божественного Феодосия. Император, тяжело переживший расставание с любимой женой, теперь уповал на свою сестру Пелагею, сбросив на ее хрупкие плечи заботы по спасению империи. Надо отдать должное сестре императора – она сделала все, что было в ее силах, но, увы, ни твердость духа, ни горячие молитвы, возносимые к Богу, не могли спасти Византию, обреченную на заклание. Гунны Аттилы научились брать штурмом и измором хорошо укрепленные города, и это стало самым большим сюрпризом для византийцев. Взятие Константинополя теперь было лишь вопросом времени.

Для Маркиана, ставшего патрикием всего-то несколько месяцев назад, наступили горячие деньки. Он добился неслыханного возвышения, ибо почти официально был признан мужем сиятельной Пелагеи. Во всяком случае, он открыто поселился в ее покоях, к удивлению Феодосия.

– На все воля Божья, – отозвалась Пелагея на вопрос брата и больше к этой теме не возвращалась.

А божественному Феодосию, потерявшему в одночасье жену и империю, стало, похоже, все равно, как устаивают свои дела его родные и близкие.

Константинопольские патрикии, встретившие поначалу возвышение плебея гулом недовольства, вскоре примолкли, оглушенные неслыханным в истории империи поражением. Кому какое дело, в конце концов, с кем спит сиятельная Пелагея, если совсем скоро все византийские матроны и простолюдинки станут наложницами гуннов, этих жутких и ликом и душой выходцев из ада.

– Нам нужно вовлечь гуннов в переговоры, – настаивал комит финансов Хрисафий, толстый евнух с круглыми совиными глазами.

Сиятельная Пелагея терпеть его не могла и наверняка бы отправила в изгнание, если бы не свалившаяся на империю беда. Для сведения личных счетов время сейчас было не самым подходящим. Это, между прочим, понимали и магистр двора Евтапий, и его «сынок» Маркиан, и магистр пехоты Аспар, а потому они не просто терпели коварного комита финансов, но даже готовы были выслушать его совет. Совет, впрочем, оказался не слишком удачным. Каган Аттила, ставший, по сути, полным хозяином империи, не торопился заключать не только мир, но даже перемирие с поверженными врагами.

– Я не вижу иного пути, как только обратиться за помощью к божественному Валентиниану, – вздохнул Аспар и зло скосил глаза на своего бывшего секретаря, сидевшего ныне по правую руку от Пелагеи.

– Валентиниан не настолько глуп, чтобы таскать для нас каштаны из огня, – криво усмехнулся Хрисафий.

– Зато он зять божественного Феодосия, – напомнил Аспар, – и в нынешней ситуации было бы правильно именно его объявить наследником императора Византии. Только объединив Запад и Восток, мы способны будем противостоять варварам.

Предложение магистра пехоты было разумным, но его осуществление ставило крест на честолюбивых замыслах патрикия Маркиана, о которых догадывались все чиновники, собравшиеся в покоях сиятельной Пелагеи. Аспар и Хрисафий были бы просто счастливы, если бы этот выскочка канул в небытие навечно, но вслух они свои пожелания не произносили, боясь обидеть сестру императора. Оба сейчас отлично понимали, что во многом судьба Маркиана зависит от магистра двора Евтапия, с помощью которого бывший нотарий вознесся до неслыханных высот. И надо отдать должное хитроумному евнуху, он не разочаровал высших сановников Византии, поставив интересы империи выше своих собственных чаяний.

– Я согласен с сиятельным Аспаром, – произнес Евтапий негромко, – хотя и не уверен, что божественный Валентиниан ринется нам на помощь в нынешней сложной ситуации.

– Даже если Рим не даст нам легионов, но произнесет веское слово в защиту Константинополя, то это сделает сговорчивым кагана Аттилу, – не согласился с магистром двора Хрисафий. – Я бы послал в Медиолан для переговоров сиятельного Аспара, но он нужен нам здесь, в Константинополе, на случай, если гунны решатся на штурм. Поэтому обращаю внимание сиятельной Пелагеи на дукса Марпиалия – он красноречив, знает ситуацию и, надеюсь, сумеет склонить Плацидию и Валентиниана к союзу с Византией.

Марпиалий был выдвиженцем императрицы Евдокии, ныне изгнанной в далекий Иерусалим. К сожалению, он не проявил ни ума, ни доблести в противоборстве с гуннами, зато являлся ярым врагом патрикия Маркиана и вслух неоднократно называл его выскочкой. Не приходилось сомневаться, что дукс Фракии вылезет из кожи, но сделает все от него зависящее, чтобы похоронить надежды Маркиана на императорскую власть. Конечно, сиятельная Пелагея могла одним мановением руки разрушить планы заговорщиков в отношении собственного мужа, но сестра божественного Феодосия не торопилась с окончательным решением. Из чего сановники заключили, что слухи о горячей любви немолодой Пелагеи к бывшему нотарию сильно преувеличены. Косвенно их сомнения подтверждались тем, что до сих пор о браке Пелагеи и Маркиана не было объявлено официально, следовательно, все еще можно было отыграть назад. Скажем, в случае смерти Маркиана или его внезапного исчезновения. И, уж разумеется, лучше всех это понимал сам новоявленный патрикий. Видимо, именно поэтому он не стал дожидаться решения Пелагеи и предложил себя в качестве спутника высокородного Марпиалия. Ход был настолько неожиданным, что Аспар с Хрисафием не сразу нашлись с ответом. Их опередила сиятельная Пелагея:

– Что ж, патрикии, если это ваше общее мнение, значит, быть посему.

Проводив озабоченных сановников империи, Пелагея насмешливо глянула на своего мужа. Похоже, готовилась сказать ему гадость, но вовремя опамятовалась и тут же придала лицу обычное благочестивое выражение. Маркиан, разумеется, не питал иллюзий по поводу чувств своей жены, но все же не отказал себе в удовольствии подразнить лицемерку:

– У меня создалось впечатление, сиятельная Пелагея, что ты отправляешь меня в Рим, дабы предаться блуду с каким-нибудь гвардейцем из дворцовой схолы.

Однако Пелагея на провокацию не поддалась и ответила патрикию строго и сухо:

– Пока что ты мой муж только перед Богом, патрикий Маркиан, а Византия признает тебя таковым в одном случае: если ты привезешь ей мир с гуннами. Обещаю тебе, что за спасение Константинополя я отдам тебе все, что у меня есть, включая собственную плоть. Я публично назову себя твоей женой, служанкой и рабыней.

Сиятельная Пелагея всерьез считала, что именно ее преступная слабость стала причиной несчастий, обрушившихся на Византию. Бог отвернулся и от нее, и от империи в тот момент, когда она возлегла на ложе с мужчиной. В своем падении она винила только себя и ни разу не упрекнула Маркиана в принуждении к этой преступной, по ее мнению, связи. Трудно сказать, чего здесь было больше – смирения или гордыни, но патрикий почти восхищался женщиной, у которой хватило сил не лукавить с собой в столь сложных обстоятельствах. Он попробовал разубедить Пелагею, ибо не числил ни за ней, ни за собой вины, но сестра божественного Феодосия отмахнулась от его слов. Как ни странно, но только в эту минуту, когда его жизнь повисла на волоске, Маркиан вдруг осознал, что в определенных обстоятельствах действительно может рассчитывать на место под солнцем, о котором он всерьез даже не мечтал. Божественный Маркиан – это звучало почти глупо, но, тем не менее, так могло быть!

– Ты меня огорчил, патрикий Маркиан, – усмехнулся Евтапий, завидев «сына» на пороге. – Я буду очень удивлен, если ты вернешься живым из Рима. Надо полагать, божественному Валентиниану объяснят, кто является единственной помехой на его пути к величию.

– Положим, главной помехой являюсь не я, а каган Аттила, – возразил патрикий, без приглашения присаживаясь к столу. – Что же касается моей скорой смерти, то в Риме я буду чувствовать себя в большей безопасности, чем в Константинополе. Сиятельная Пелагея пообещала, что публично объявит меня своим мужем, если я вернусь к ней с оливковой ветвью в зубах.

– Ты очень высоко взлетел, Маркиан, – покачал головой Евтапий. – Впрочем, твое грядущее падение ничто по сравнению с крахом великой империи. Я не верю, что Валентиниан настолько безумен, чтобы бросить вызов всесильному кагану, который долгое время был его покровителем. Со стороны Валентиниана такой шаг будет выглядеть черной неблагодарностью. Надо полагать, Плацидия и Аэций объяснят это при случае молодому императору.

– Положим, он не так молод, – возразил Маркиан. – Если мне не изменяет память, ему уже исполнилось двадцать пять.

– И что с того? К сожалению, Валентиниан до сих пор не стал мужчиной и продолжает жить по указке своей властной матушки.

– Меня интересует не Валентиниан, а его старшая сестра Гонория, – пояснил Маркиан. – Она ведь до сих пор девственница.

– Ты меня пугаешь, Маркиан, – притворно ужаснулся евнух, – неужели ты решил изнасиловать еще одну сиятельную девицу?

– Я оценил твой юмор, дорогой папа, – усмехнулся патрикий. – Но в данном случае я собираюсь выступить в роли свата. Ты знаком с высокородным Туррибием?

– Припоминаю, – наморщил лоб Евтапий. – Он был, если не ошибаюсь, комитом агентов у божественного Гонория.

– Сейчас он служит Гусирексу, – кивнул Маркиан и протянул пергамент евнуху: – Прочти, что он пишет.

Евтапий был сбит с толку. До сих пор он считал, что неплохо разбирается в людях, но это в основном касалось мужчин. А вот женщины порой удивляли евнуха. Он никак не мог понять, как у распутной язычницы Галлы Плацидии могла родиться дочь, одержимая святостью.

– Она что же, всерьез считает, что может обратить варвара в Христову веру? – спросил потрясенный Евтапий.

– Попытка – не пытка, – пожал плечами Маркиан. – Туррибий сейчас находится в Медиолане, думаю, вдвоем нам удастся сотворить чудо, способное изменить судьбу мира.

Евтапий глянул на патрикия с восхищением – каков, однако, подлец! Стравить Рим с гуннами, дабы спасти Константинополь! А ведь это выход, причем единственно возможный. Каган Аттила должен клюнуть на эту приманку, ведь брак с Гонорией придаст законность его неограниченной власти не только в глазах ромеев, но и в глазах варваров, что немаловажно. У Аттилы слишком много врагов внутри Великой Гуннии, чтобы он мог вот так просто отмахнуться от столь выгодного предложения. Конечно, прольются реки крови, конечно, Рим, скорее всего, падет, зато у Византии появится шанс уцелеть, ибо Вечный Город не сдастся без боя. Сиятельный Аэций, величайший полководец гибнущей империи, сумеет дать отпор зарвавшемуся кагану и если не разбить гуннов, то, во всяком случае, обескровить.

– Я верю в тебя, сын мой, – торжественно произнес Евтапий. – И да поможет тебе Бог в твоих благородных начинаниях.

В Медиолане византийское посольство приняли более чем прохладно. Высокородный Марпиалий был этим обстоятельством обескуражен и не нашел ничего лучше, как обратиться за поддержкой к магистру двора Валериану. Чем чрезвычайно позабавил высокородного Туррибия, прибывшего ко двору Валентиниана в качестве посла князя Верена. Вандалы, заключив договор с Римом, выгодный на данном этапе обеим сторонам, свято его соблюдали, к удивлению многих патрикиев, полагавших, что с варварами нельзя иметь дело. Рим не испытывал недостатка в продовольствии. Вандалы сумели навести порядок во Внутреннем море и сделали то, что не удавалось римским императорам едва ли не со времен Цезаря, – разгромили пиратов в Сардинии и обезопасили водные пути. Союз, заключенный префектом Галлии Аэцием с рексом Тудором и князем франков Кладовладом, хранил империю от набегов варваров с запада и севера. Что немедленно сказалось на процветании не только Рима, но и его провинций. Вечный Город почти искренне славил своего императора, имея, впрочем, в виду не столько вздорного и капризного Валентиниана, сколько его мудрую матушку Галлу Плацидию, которая не собиралась пока выпускать власть из рук. И уж конечно, вдовая императрица не захочет лишиться преимуществ, полученных в результате мирного существования с варварами, ради призрачного единства с Византией, утратившей в результате войн едва ли не две трети своих земель. Все это высокородный Туррибий с охотою донес до ушей византийского посла, с которым его познакомил светлейший Маркиан.

Нельзя сказать, что римляне не сочувствовали византийцам в их беде, но одно дело – сочувствовать, а совсем другое – лить кровь за чужие интересы. Высокородного Марпиалия и его свиту разместили в одном из самых богатых палаццо Медиолана, принадлежавшем императрице Плацидии. Дворец был доверху набит языческими идолами и картинами сомнительного содержания, забавлявшими Маркиана, но шокировавшими набожного дукса. Марпиалий расценил это едва ли не как насмешку коварной Плацидии над религиозными чувствами византийцев, но всезнающий Туррибий объяснил ему, что императрица здесь абсолютно ни при чем. А виной всему покойный сенатор Пордака, построивший этот дом и собравший под его крышей скульптуры и картины едва ли не из всех уголков империи.

– Ты еще подвала не видел, высокородный Марпиалий, – усмехнулся Туррибий, салютуя кубком загрустившему дуксу. – Там Пордака разместил жуткие образины, доставленные из Нумидии, Ливии и Венедии. Вот это ужас так ужас. В тех подвалах киснет даже вино, не говоря уже о христианских душах. Говорят, что сенатор Рутилий Намициан, казненный по обвинению в ереси и разбоях семь лет тому назад, именно там черпал вдохновение для своих сатанинских оргий.

– Я попрошу магистра Валериана подыскать для нас другое помещение, – взволновался Марпиалий.

– Напрасный труд, – покачал головой Туррибий. – Неужели ты еще не понял, дукс, что вы здесь гости далеко не желанные и римские чиновники сделают все возможное, чтобы вы убрались из Медиолана поскорее?

– Но сиятельный Валериан обещал похлопотать за нас перед императрицей, – усомнился в словах вандальского посла дукс.

– Валериан, конечно, человек со странностями, – усмехнулся Туррибий, – но все же не до такой степени, чтобы навлекать на себя гнев божественной Плацидии.

По мнению Туррибия, помочь Маркиану встретиться с сиятельной Гонорией могла только Климентина, супруга магистра двора Валериана. Сделать это было крайне сложно, ибо сестру императора стерегли едва ли не как самое главное сокровище империи. Ни Валентиниан, ни Плацидия не были заинтересованы в браке Гонории, и уж тем более не жаждали сюрпризов в лице незаконнорожденных младенцев. К сожалению, супруга Валентиниана сиятельная Евпраксия родила ему двух девочек, и вопрос о наследнике мужского пола в Риме стоял по-прежнему остро. Тем более что император окончательно охладел к Евпраксии и проводил время в обществе чужих жен, а то и вовсе девиц легкого поведения. В Медиолане не было притона, который не посетил бы сладострастный Валентиниан. Честь Гонории защищал верный пес императора евнух Гераклион. Говорили, что он даже спал у дверей царственной девственницы, что было, конечно же, преувеличением.

– Подкупить Гераклиона вряд ли удастся, – поморщился Туррибий. – Это очень хитрая бестия. К тому же он богат, обласкан императором, а потому предан ему всей душой. Конечно, можно привлечь на свою сторону доместика Петрония Максима, но командир императорских гвардейцев не имеет свободного доступа к покоям Гонории, к тому же он очень дорожит своим местом. Петронию оно досталось после того, как император окончательно рассорился с другом своего детства Ратмиром. Теперь Ратмир находится в Галлии вместе с префектом Аэцием.

– Так ты не исключаешь, что дуксу Марпиалию удастся соблазнить Валентиниана призраком власти? – нахмурился Маркиан.

– После сурового урока, преподнесенного Плацидией неблагодарному сыну семь лет тому назад, Валентиниан затаился, но я нисколько не сомневаюсь, что он ищет повод для того, чтобы выйти из-под опеки матери. Союз с Византией для этого вполне подходящий случай. В Риме и Медиолане хватает людей, люто ненавидящих Плацидию и в силу этой причины готовых поддержать любую, самую безумную выходку ее сына.

К сожалению, Маркиан опоздал. Расторопный дукс Марпиалий не только успел склонить к союзу благородную Климентину, но и с удобствами утвердился на ее ложе. Супруга сиятельного Валериана была женщиной неглупой, но увлекающейся. По слухам, гуляющим по Медиолану, плодами этих увлечений стали два ее сына, одного из которых она родила от императора Валентиниана, а второго – от дукса Ратмира. Любвеобильная матрона с готовностью принялась помогать византийцу, несмотря на предостережения своего старого знакомого и поверенного в сердечных делах высокородного Туррибия. Маркиан попробовал пустить в ход свои мужские чары, но успеха не добился. Во-первых, дукс Марпиалий был моложе его на десять лет, во-вторых, красив, как языческий Аполлон, и, наконец, красноречив, как Цицерон. По словам Туррибия, хорошо знавшего Климентину, матрона одурела от счастья. И ее любовный угар мог дорого обойтись как Константинополю, так и Риму. О любовной связи Климентины и дукса Марпиалия заговорил весь Медиолан, но на магистра двора Валериана это не произвело никакого впечатления. Похоже, этот почтенный шестидесятилетний старец давно махнул рукой на свою красавицу жену. Намеки патрикия Маркиана падали семенами на пересохшую землю, не дав ни единого ростка ревности или даже неудовольствия. А между тем Марпиалий успел уже дважды встретиться с посланцами Валентиниана – евнухом Гераклионом и доместиком Петронием. О чем беседовали эти трое, Маркиану выяснить не удалось. Но, видимо, они о чем-то договорились, ибо император Валентиниан публично объявил, что готов принять посланцев своего божественного тестя через пять дней. Само по себе это еще ничего не значило. Византийское посольство уже почти месяц обивало порог императорского дворца, и пора уже было Риму на что-то решаться.

– Быть может, мне следует поговорить с императрицей? – предложил Маркиан.

– Боюсь, тебя убьют раньше, чем ты увидишь край туники божественной Плацидии, – покачал головой Туррибий. – А заодно уберут и меня. Ищейки евнуха Гераклиона ходят за нами по пятам.

– Но ведь мы пока еще ничего не сделали? – удивился Маркиан.

– Дело не в тебе, – усмехнулся Туррибий, – а во мне. По-твоему, зачем я торчу в Медиолане, подвергая свою жизнь опасности?

– Я полагал, что тебя здесь удерживают чувства к матроне Стефании, – с усмешкой отозвался Маркиан.

– Я ценю юмор, патрикий, но во всем следует знать меру, – строго сказал Туррибий. – Меня не интересовали женщины даже в молодые годы, и тебе это отлично известно. Что же касается супруги несчастного Паладия, лишившегося разума, то я живу в ее доме на правах друга семьи, и это до сих пор не вызывало никаких пересудов.

– А отчего обезумел Паладий? – спросил Маркиан, пытаясь исправить возникшую неловкость.

– Несчастный Паладий столкнулся нос к носу с демонами и не выдержал жуткого зрелища, – вздохнул Туррибий. – Теперь он часто несет околесицу, но иногда на него снисходит озарение и он пророчествует словно оракул. На впечатлительных матрон это действует очень сильно. Сиятельный Валериан частенько приходит к нему за советом. Это забавное зрелище, патрикий. Иной раз я теряюсь в загадках, кто из них больший сумасшедший – отставной сенатор или магистр двора.

Благородная Стефания, женщина лет пятидесяти, сохранившая на лице остатки красоты, в молодости была любовницей Аэция. Возможно, именно поэтому несчастье, случившееся с ее мужем, никак не отразилось на ее благосостоянии. Дом матроны смотрелся полной чашей. И, видимо, в силу этой причины склонный к роскоши Туррибий избрал его местом своего проживания. Не исключено, правда, что Стефанию связывали с посланцем Гусирекса деловые отношения. Супруга бывшего сенатора была очень влиятельной особой и умела ладить с обеими императрицами, как с Плацидией, так и с Евпраксией.

– Так что привело тебя в Медиолан, высокородный Туррибий? – спросил Маркиан, понизив голос.

– В этом доме мы можем говорить без опаски, Маркиан, – отозвался посланец Гусирекса. – Дело в том, что императрица Евпраксия завтра отправляется в Верону, дабы поклониться мощам святого Дионисия. Ее будут охранять трибун гвардейской схолы с сотней своих подчиненных и комит агентов высокородный Авит. Разумеется, матрона Стефания вызвалась сопровождать сиятельную Евпраксию. Было бы совсем неплохо, патрикий, если бы ты тоже проникся благочестием и оказался в нужное время в нужном месте.

– Ты меня удивляешь, высокородный Туррибий, – нахмурился Маркиан. – Я, конечно, человек верующий, но как раз сейчас мне не до путешествий.

– Я ведь тебе главного не сказал, Маркиан, – усмехнулся бывший комит. – Гонория изъявила желание отправиться к мощам вместе с Евпраксией. В двадцати милях от Медиолана у матроны Стефании есть усадьба, именно там сиятельные путешественницы остановятся на ночлег.

– Я там буду, – воскликнул обрадованный Маркиан. – Клянусь святым Дионисием.

– Одно условие, патрикий: если ты случайно столкнешься в усадьбе с рослым светловолосым человеком лет тридцати, сделай вид, что не заметил его.

Глава 6 Смута

Еще никто никогда так не удивлял божественного Валентиниана, как старый знакомец Орест, коего он собственноручно возвел в ранг нотария восемь лет назад. Увы, сделать карьеру при императорском дворе сыну сиятельного Литория не удалось. Более того, он чудом избежал смерти от рук легионеров Аэция, спешивших на защиту божественной Плацидии. Валентиниан не любил вспоминать о той ночи. Он был в ту пору зеленым мальчишкой, и участие в заговоре сенатора Рутилия иначе как глупостью с его стороны назвать было трудно. Впрочем, дураками тогда явили себя все сторонники императора. Аэций без труда обвел их вокруг пальца, одним махом отправив на тот свет или в изгнание всех своих врагов. Орест уцелел благодаря сиятельной Гонории, которая спрятала его в своих покоях, а потом помогла выбраться из дворца подземным ходом. О своем чудесном спасении Орест рассказал императору в самом начале встречи, еще до того, как передал ему письмо от кагана Аттилы. Этим пергаментом, исписанным твердой рукой, и потрясал сейчас Валентиниан перед носом невозмутимого посланца.

– Именно так ты решил отблагодарить мою сестру за помощь!

Разговор происходил в доме благородной Климентины, вдовы сиятельного Валериана. Климентина на удивление быстро оправилась от удара, а покровительство императора избавило ее от обычных в таких случаях хлопот по поводу наследства. Теперь матрона с изумлением наблюдала за расходившимся Валентинианом, не в силах понять, что же так расстроило ее божественного друга.

– Он требует в жены мою сестру Гонорию и половину империи в придачу, – прорычал император.

– Орест? – удивилась Климентина, с изумлением глядя на обнаглевшего нотария.

– Аттила! – рявкнул Валентиниан.

– Клянусь Богом, я здесь совершенно ни при чем, – приложил руку к сердцу Орест. – Но я собственными глазами видел письмо сиятельной Гонории, которая просила кагана Аттилу о помощи, обещая взамен любовь и преданность. К письму прилагался перстень Гонории, его Аттила показывал вождям. Я всего лишь секретарь кагана, божественный Валентиниан, не надо требовать от меня слишком многого.

– Письмо поддельное!

– Нет, – покачал головой Орест. – Оно подлинное. Я хорошо знаю почерк Гонории. Именно поэтому я попросил матрону Климентину о тайной встрече с тобой, император. Дабы ты узнал содержание письма раньше, чем посол Аттилы князь Родован вручит его тебе во время официального приема.

Смерть сиятельного Валериана пришлась императору как нельзя кстати – он получил в свое распоряжение дворец для тайных встреч и покладистую хозяйку, смотревшую сквозь пальцы на оргии, которые устраивал здесь ее божественный покровитель. Справедливости ради надо сказать, что сама матрона в них не участвовала, ссылаясь на траур по умершему мужу. Впрочем, Валентиниан не терял надежды втянуть вдову в свои развлечения и получить в ее лице бесстыдную сводню, умеющую склонять записных скромниц к разнузданному блуду. Пока что, увы, Климентина не оправдала его надежд, подсунув императору вместо развлечения еще одну головную боль. Конечно, во всем была виновата Гонория, которую Валентиниан терпеть не мог за ханжество и непроходимую тупость, однако это не помешало императору обрушить гнев на ни в чем не повинных Климентину и Ореста.

– Гонория должна публично отречься от своего письма, – подсказал Орест. – Поклясться, что она его не писала. Конечно, Аттила не откажется от своих требований, но у Рима появится возможность для маневра.

– Я ее заточу в монастырь! – вскричал Валентиниан.

– И тем самым дашь прекрасный повод Аттиле вторгнуться в пределы империи. Каган тут же объявит себя освободителем.

– В таком случае я ее убью!

– И тем породишь святую месть, – усмехнулся Орест. – Тебе надо выиграть время, Валентиниан, пока префект Аэций соберет войска и найдет союзников. В самом крайнем случае ты можешь заявить, что не можешь отдать свою сестру замуж за язычника.

– Но ведь он действительно язычник, – развел руками божественный Валентиниан.

– Первым мужем твоей матери был рекс Аталав, который не принял христианства. Конечно, этот брак не принес божественной Плацидии счастья, но, возможно, дочери повезет больше.

– Еще одно слово, Орест, и я тебя ударю.

– Как тебе будет угодно, божественный Валентиниан.

Орест неплохо устроился в ставке кагана и даже пользовался там определенным влиянием, но все-таки сердце его принадлежало Риму. Он терпеливо ждал, когда уйдет в мир иной строптивая Галла Плацидия, и очень надеялся вновь обрести достойное место в свите божественного Валентиниана. И нынешняя его услуга императору Рима будет со временем оценена и вознаграждена. В этом Орест нисколько не сомневался. Валентиниан вспыльчив, но далеко не глуп, а потому поймет, как полезно иметь подле себя человека, знающего варваров как свои пять пальцев.

Император впал в задумчивость. Впервые он получил возможность восторжествовать над матерью, для которой сватовство Аттилы явится громом среди ясного неба. Валентиниан представил лицо Плацидии в момент оглашения этого письма и усмехнулся. Императрице будет о чем поговорить со своей любимой дочерью. И оценить провидческий дар и государственную мудрость сына, не раз заявлявшего, что место Гонории в монастыре.

– Я полагал, что Аттиле сейчас не до нас, ведь он ведет войну с Византией, – пристально глянул на Ореста Валентиниан.

– Каган уже заключил договор с Феодосием на приемлемых для Византии условиях. Константинополь обязался выплатить гуннам огромную контрибуцию и уступить им значительную часть земель на правом берегу Дуная. Руки у Аттилы теперь развязаны, и он будет упорно искать повод, чтобы обрушиться на Рим.

– А без повода он на нас напасть не может? – сердито спросил Валентиниан.

– Напасть может, – кивнул Орест. – Но ведь варвары и раньше вторгались в пределы империи. Для кагана мало чести уподобляться простым вождям. Аттила хочет стать законным повелителем империи, и брак с Гонорией дает ему право объявить себя сначала твоим соправителем, а потом и хозяином Рима. И тогда никто ни среди римлян, ни среди варваров не сможет оспорить его власть.

– А у кагана есть могущественные враги?

– Их не меньше, чем у тебя, божественный Валентиниан.

– По-твоему, я должен признать варвара равным себе?! – вновь взъярился император.

– Главным отличием Аттилы от рекса Аталава является то, что он не ярман. Венедские боги не признали его своим земным воплощением. Точнее, кагану отказали в признании их жрецы. Ты скажешь князю Родовану, что готов отдать свою сестру только за человека, равного тебе по статусу. То есть за ярмана. Или, в крайнем случае, за христианина.

– А если он согласится стать христианином?

– Этого ему не позволят вожди-язычники, – покачал головой Орест. – Тот же князь Родован первым отвернется от Аттилы.

– А если он станет ярманом?

– Ярман у венедов уже есть, – усмехнулся секретарь кагана. – Это младший сын князя Кладовлада княжич Меровой. Именно ему богиней Ладой предсказано великое будущее. Именно Меровой должен стать основателем империи, идущей на смену Великому Риму.

– Рим еще жив, – надменно вскинул голову Валентиниан. – Варварам придется подождать.

– Аттила ждать не будет, – возразил Орест. – Он попытается устранить Меровоя и силой вырвать благословение у венедских жрецов. А свара между варварами обернется спасением для Рима.

– Ты умнее, чем я думал, Орест, – расплылся в обворожительной улыбке Валентиниан. – Твоя преданность заслуживает награды.

– Я подожду, когда ты станешь единовластным повелителем Рима, божественный, – склонился в поклоне Орест, – и вот тогда напомню тебе о твоих словах.

– А вдруг это будет не скоро? Моя матушка не торопится уступать мне власть.

– Власть не получают в дар, божественный Валентиниан, ее берут, если чувствуют за собой право и силу. Право на власть у тебя было всегда, осталось явить силу. Время пришло, император, – либо сейчас, либо никогда.

Комит Авит прибыл в Арль в самом начале весны. Его приезд в Галлию явился полной неожиданностью для Аэция. Но куда больше префекта поразили вести, которые привез комит агентов. Письмо кагана Аттилы Аэций изучал так долго и тщательно, что у Авита едва не лопнуло терпение. Впрочем, письмо того стоило, ибо в этом куске пергамента было столько грядущих бед, что их вполне хватит на все население обширной империи.

– И каков оказался ответ божественной Плацидии на предложение кагана? – оторвал наконец глаза от букв, пляшущих танец смерти, Аэций.

– Она промолчала, – усмехнулся Авит. – Удар для нее был слишком силен. И пока она приходила в себя, свое веское слово сказал Валентиниан.

– Он сказал глупость?

– Валентиниан поразил всех. Вначале многие решили, что он просто сошел с ума. Ибо император дал согласие на брак своей сестры с каганом.

– Вот как? – нахмурился префект.

– Он поставил только одно условие: Аттила должен явить миру свою божественную суть или, в крайнем случае, стать приверженцем Христа. Для Валентиниана приемлемо и то и другое.

– Это ты ему присоветовал, комит?

– Нет. Думаю, умный совет он получил от Ореста сына Литория. Ты его должен помнить, префект.

– Иногда полезно щадить врагов, – кивнул Аэций. – А кто передал письмо Гонории кагану? Или оно фальшивое?

– Письмо подлинное, – вздохнул Авит. – А передал его Аттиле патрикий Маркиан. Мой промах, сиятельный Аэций, я никак не думал, что византийцы зайдут так далеко в своем коварстве. Теперь Маркиан стал мужем сиятельной Пелагеи, и его прочат в соправители божественного Феодосия.

– Видимо, это Маркиан вместе с Туррибием устранили дукса Марпиалия?

– У меня в этом уже нет сомнений, сиятельный Аэций.

– Что ж, комит, теперь наш черед бросать кости, и надо сделать все, чтобы бросок вышел удачным.

И Аэцию, и Авиту было ясно, что Риму не устоять против гуннов в одиночку. А потому следовало во что бы то ни стало привлечь на свою сторону готов Тудора и франков Кладовлада. Для готов, еще не забывших поражение от кагана Баламбера почти столетней давности, гунны всегда были врагами. Однако с годами взаимная ненависть почти иссякла. На этом и строил свой расчет каган Аттила, отправляя к рексу Тудору своих послов. А Тудор колебался: уж слишком заманчивым выглядело предложение гуннов исполнить танец победы на развалинах Рима. Еще хуже дело обстояло с франками. Князь Кладовлад тяжело болел, его наследник княжич Кладовой открыто высказывался за союз с Аттилой. Последней надеждой префекта Аэция оставался младший сын верховного правителя франков княжич Меровой, за которого горой стояли жрецы венедских богов. Меровой был ярманом и именно по этой причине мог претендовать на власть в землях франков. Спор между сыновьями Кладовлада должен был решить Совет вождей. Но князь франков медлил с его созывом, боясь, видимо, развязать усобицу на своей земле.

Аэций вызвал комита Ратмира и жестом указал ему на кресло, стоящее у стола. Авит давненько не видел сына матроны Пульхерии и пришел к выводу, что за минувшие три года тот сильно повзрослел. Это был рослый, широкоплечий мужчина, светловолосый и голубоглазый, похожий больше на варвара, чем на римлянина. Именно это обстоятельство решил использовать в своих целях префект Аэций.

– Ты ведь никогда не был в Паризии, высокородный Ратмир?

– Нет, – покачал головой комит.

– Зато ты очень хорошо говоришь по-венедски.

– И что с того? – удивился Ратмир.

– Ты поедешь в Паризий, но не в качестве римского комита, а как посланец князя свевов Яромира, – спокойно продолжал Аэций. – Твоя официальная миссия – договориться с франками о совместных действиях против готов.

– А неофициальная? – спросил комит у префекта.

– Во-первых, ты должен предотвратить убийство княжича Меровоя, а во-вторых, помочь ему захватить власть в случае смерти его отца.

– Задача непосильная для одного человека, – нахмурился Ратмир.

– С тобой поедут пятьдесят свевов. Я набрал их в наших легионах. Свевы неохотно идут на службу Риму. Но на этих людей можно положиться. Еще пятьдесят аланов тебе даст князь Гоар. Думаю, это не вызовет подозрений у франков. Часть аланов после поражения в битве с готами при Барселоне ушли под руку князя Яромира.

– Сто человек – это слишком мало, чтобы разрешить спор о власти.

– Тем больше чести для тебя, – усмехнулся Аэций. – Перстень богини Лады у тебя на пальце. В дополнение к нему я дам тебе еще один, когда-то он принадлежал моему деду, патрикию Руфину, входившему в круг русов Кия. Это очень опасный дар, Ратмир. Если жрецы узнают, что ты носишь его не по праву, тебя убьют. Зато этот перстень откроет тебе двери всех венедских храмов и позволит на равных говорить с вождями варваров.

– Когда мне выезжать? – спросил Ратмир.

– Месяца через три-четыре. Время у тебя еще есть, комит, чтобы почувствовать себя рексом, пусть хотя бы на короткий срок.

Для князя гепидов Родована поручение, данное Аттилой, не явилось неожиданностью. Каган пришел в ярость, выслушав из уст своего посла хитроумный ответ императора римлян, но головы не потерял. Аттиле уже перевалило за пятьдесят, и с годами он научился обуздывать собственные страсти. В сущности, ему нужна была не старая дева Гонория, а власть над империей, уже практически потерявшей былую мощь, но вполне способной возродить свое величие в случае притока свежей крови. Просто ответ Валентиниана разбередил старую рану, нанесенную кагану венедскими жрецами. Пять лет он вел с венедами кровопролитную войну, но, к сожалению, добился немногого. Зато война с Византией закончилась полной и безоговорочной победой гуннов. А добычи, захваченной на этой войне, хватило, чтобы заткнуть глотки недовольным в своих рядах и подкупить слабых духом в неприятельском стане.

– Княжич Меровой должен умереть, – твердо сказал Аттила, прищурив и без того узкие глаза. – А с Кладовоем я договорюсь.

Смерть ярмана явилась бы серьезным ударом для волхвов. И князь Родован это отлично понимал. У ближников венедских богов не осталось бы иного выбора, как указать перстами на нового избранника, дабы не уронить себя в глазах народа. И уж конечно, новым ярманом мог быть только Аттила. Но именно в силу этой причины волхвы сделают все, чтобы верховным вождем франков стал после смерти Кладовлада князь Меровой. Конечно, каган Аттила вполне способен огнем и мечом склонить венедов к покорности, но война отнимет у гуннов слишком много сил, которые понадобятся для противостояния с Римом.

Княжич Кладовой, коренастый мужчина лет пятидесяти, с сильной проседью в темно-русых волосах, встретил посланца Аттилы как дорогого гостя. Столы буквально ломились от яств, а вино и медовая брага лились рекой. Франки еще при князе Гвидоне прибрали к рукам виллы вокруг Паризия, принадлежавшие галло-римской знати, и с удобствами расположились в них. Похоже, на века. Кладовой обнес свою усадьбу высокой каменной стеной и на венедский манер назвал замком. Теперь в этом замке кроме рабов располагались еще и пятьсот антрусов, отборных воинов, составлявших личную дружину старшего сына Кладовлада. Антрусы были потомками венедов, ругов и росомонов, изгнанных гуннами из далекой и теперь уже почти сказочной Русколании. Впрочем, с тех пор утекло столько воды, что вспоминать прежние обиды было просто глупо. Об этом прямо заявил княжич Кладовой, поднимая кубок за здоровье кагана Аттилы. Большого восторга слова княжича у антрусов, расположившихся за столом, не вызвали, но и протестов не последовало. С куда большим удовольствием дружинники выпили за князя Родована, природного венеда, и его бравых сподвижников, сидевших рядом с ними плечом к плечу. Конечно, гепида можно было отличить от франка, но для этого следовало очень постараться. Эти слова, произнесенные рослым светловолосым рексом, вызвали дружный смех пирующих.

– Кто такой? – спросил Родован у Кладовоя.

– Рекс Ратмир, посланец князя свевов Яромира. Он приехал из Испании месяц тому назад. Гуляка, каких поискать.

– Но ведь свевы живут на Дунае?

– Говорят, их немало осталось и на Дону, впрочем, там их называют вятами, – усмехнулся княжич. – Но в данном случае речь идет о тех свевах, которые ушли на юг с Гусирексом еще во времена кагана Ругилы. А случилось это сорок лет тому назад.

– А зачем рекс Ратмир приехал в Паризий?

– Князь Яромир ищет союзников для войны с готами.

– У рекса много людей?

– Больше сотни, свевов и аланов, – охотно отозвался Кладовой.

Рекс Ратмир понравился Родовану синими хитрыми глазами и веселым нравом. Возрастом он приближался к тридцати годам, но если судить по ухваткам, то повидал он в жизни многое. Раз уж князь Яромир отправил этого молодца в дальние края со столь ответственным поручением, то наверняка был уверен в его пронырливости и умении ладить с людьми.

– А разве в Испании есть храм Лады? – кивнул Родован на перстень, украшающий указательный палец правой руки рекса.

– Где наша земля, там и наша Лада, – усмехнулся Ратмир. – А ты, князь, по слухам, родом с Дуная?

– Соседями были с вашими отцами и дедами, – охотно подтвердил гепид.

– Я родился в Испании, – вздохнул рекс. – В тот самый год, когда князь Верен разбил готов Валии. Ты, наверное, слышал об этой битве, князь.

– Слышал о Гусирексе, – усмехнулся гепид. – А что касается готов, то они были и остались верными псами Рима.

– Ты ведь служишь кагану Аттиле? – спросил Ратмир.

– А мне сказали, что ты ищешь союзников, рекс? Вряд ли ты найдешь их среди франков. Особенно сейчас, когда князь Кладовлад болен, а между вождями идет спор о его преемнике.

– Но ведь ты, князь, кажется, уже сделал выбор и за себя, и за кагана? – скосил глаза в сторону Кладовоя Ратмир.

– Это скорее каган Аттила сделал выбор и за себя, и за меня, – поправил молодого свева гепид.

– Не должен младший брат лезть поперед старшего, – нахмурился Ратмир. – Не по-людски это и не по божески.

– Волхвы мыслят по-иному, – пожал плечами Родован. – По их словам, Меровой – избранник богов.

– И чем славен в ваших землях тот Меровой? – криво усмехнулся Ратмир.

– Пока ничем.

– Значит, не ярман он, а простой смертный, – твердо сказал рекс. – О вожде не по словам должно судить, а по делам. Вот князь Яромир – ярман, и князь Верен – ярман. Они чужие земли под себя подмяли. А твой Меровой в Паризии родился, в Паризии и умрет. Звал я его в поход на готов, так он в ответ только рукой махнул. Вот тебе и избранник богов. А ведь князь Яромир именно на него рассчитывал. Слухи о близости Меровоя с богиней Ладой и до нас дошли. А твой Аттила – ярман?

– Ты же сам сказал – по делам судить надо. Император Византии уже объявил себя младшим братом кагана и отдал ему половину своей земли. Император Валентиниан согласился назвать Аттилу своим зятем и соправителем. Вот и суди. Если Яромиру нужен союзник против готов, то не к франкам тебе обращаться надо, а к гуннам.

– Даром помогать готовы? – ехидно спросил Ратмир.

– Нет, – холодно глянул на расторопного свева гепид. – Услуга за услугу.

– Уговорил, – скривил в ухмылке тонкие губы Ратмир. – Где и когда?

– Скоро, – обнадежил нетерпеливого рекса Родован.

– Я не могу ждать долго, – вздохнул Ратмир. – У меня деньги на исходе.

Глава 7 Каталунские поля

Весть о смерти князя Кладовлада не застала врасплох префекта Аэция. Верховный правитель франков болел давно, а гибель старшего сына, похоже, его окончательно подкосила. К сожалению, далеко не все франки сразу же признали власть его законного преемника. Во Фризии вспыхнул мятеж, во главе которого встали сыновья покойного Кладовоя, княжичи Ладислав и Сар. К чести нового князя франков, он очень быстро доказал, что волхвы не напрасно назвали его ярманом. Мятежники были разгромлены в первой же битве, частью сдались в плен, а частью бежали к Аттиле. Каган взял под свое покровительство беглых отпрысков Кладовоя и даже женил одного из своих многочисленных сыновей на дочери покойного княжича. Не приходилось сомневаться, что он вмешается в распрю франков, вопрос был в другом – когда это случится? Аттила уже обвинил в смерти Кладовоя его брата Меровоя и предостерег Рим от вмешательства в чужие дела. Впрочем, ни у Аэция, ни у Плацидии, ни даже у божественного Валентиниана не было никаких сомнений, что война с франками послужит Аттиле лишь предлогом для вторжения в Галлию. А потеря Галлии ставила империю на грань распада. Пока что каган не оставил надежд получить власть над Римом с помощью брака. И божественному Валентиниану ничего другого не оставалась, как потакать Аттиле в его намерениях. Впрочем, в Медиолане очень хорошо понимали, что долго водить кагана за нос не удастся. Рано или поздно придется сказать либо твердое «да», либо твердое «нет».

– Надо сделать все возможное, чтобы разорвать мирные отношения между Аттилой и Византией, – сказала Плацидия, строго глядя на префекта.

Императрица слабела день ото дня, и уже ни для кого не было секретом, что дни ее сочтены. Она была всего лишь на два года старше Пульхерии, но выглядела по сравнению с ней полной развалиной. Плацидии давно перевалило за шестьдесят, и болезнь настолько источила ее некогда пышное тело, что сейчас она больше была похожа на тень, чем на живое существо.

– Феодосий никогда не пойдет на разрыв с Аттилой, – покачала головой Пульхерия. – Для этого он слишком слаб, а константинопольские патрикии напуганы неудачной войной.

– Тем хуже для Феодосия, – поджала тонкие губы Плацидия и откинулась на подушки.

Императрица то ли заснула, то ли впала в забытье. Префекту и Пульхерии ничего другого не оставалось, как покинуть ее спальню. Слово было сказано, приговор произнесен, оставалось только найти человека, способного привести его в исполнение.

– Князь вандалов Верен обеспокоен усилением гуннов, – скосила Пульхерия глаза на призадумавшегося Аэция.

По мнению префекта, Гусирексу было от чего беспокоиться. Если Аттила утвердится в Риме, то господству вандалов в Африке очень скоро придет конец. Каган не потерпит соперников. А превосходство гуннов в численности не оставляет князю Верену шансов в противостоянии с ними.

– Сколько Гусирексу лет? – замер вдруг Аэций на нижней ступеньки лестницы.

– По моим прикидкам, без малого девяносто, – спокойно ответила Пульхерия.

– Вот уж действительно – ярман, – усмехнулся префект и окинул взглядом спутницу.

Пульхерии было за шестьдесят, но выглядела она лет на сорок пять от силы. По слухам, матрона до сих пор содержала целый штат любовников, отдавая предпочтение зеленым юнцам. До чего же щедры, однако, венедские боги к своим жрецам и жрицам. Впрочем, префекту Аэцию тоже грех жаловаться на здоровье, для своих пятидесяти четырех лет он выглядит вполне пристойно.

– Комит Туррибий всерьез утверждает, что князь Верен бессмертен, – вздохнула Пульхерия. – И пока стоит Рим, будет жить и Гусирекс, поскольку именно ему боги поручили нанести Вечному Городу последний сокрушительный удар.

– В таком случае я бы на месте сиятельного Верена не торопился.

– А он и не торопится, – повела полными плечами Пульхерия. – В отличие от кагана Аттилы.

– Туррибий сейчас в Медиолане?

– Да, – кивнула Пульхерия. – Он хочет повидаться с тобой.

Когда-то Туррибий был лютым врагом патрикия Сара, но с тех пор прошло слишком много лет, чтобы в сердце Аэция сохранилась хотя бы капля ненависти к этому далеко уже не молодому человеку. Впрочем, бывший комит агентов божественного Гонория сохранил еще достаточно сил для путешествий по Внутреннему морю и в Риме он бывал едва ли не чаще, чем в Карфагене.

– Скрипим помаленьку, – отозвался он с улыбкой на похвалы Аэция и поднялся навстречу хозяйке дома, матроне Стефании.

– Как здоровье сенатора Паладия? – полюбопытствовал у своей бывшей любовницы префект.

– Здоров, – порадовала его матрона. – Что ему сделается? Недавно он напророчил смерть божественному Феодосию, а тебе, сиятельный Аэций, – великую победу. Вот и думай тут, кто у нас сумасшедший, а кто нет.

Отдав распоряжение слугам, Стефания степенно удалилась, предоставив патрикиям возможность поговорить наедине, за кубком хорошего апулийского вина.

– Точно так же он напророчил смерть несчастному Марпиалию, – мрачно изрек Туррибий. – И ведь сбылось, сиятельный Аэций, вот что удивительно. Может, мне съездить в Константинополь, чтобы предупредить божественного Феодосия? Как ты думаешь?

– А почему бы и нет? – пожал плечами префект. – Но если непоправимое все же случится, то кто заменит умершего императора?

– Видимо, его зять, сиятельный Маркиан.

– Прямо скажу, невелика птица, – скривил губы префект.

– Зато он очень хорошо знает, что без одобрения со стороны божественного Валентиниана ему в Константинополе не усидеть. Да и князю Верену он многим обязан.

– Коли обязан, то должен отблагодарить, – твердо произнес Аэций. – От него ведь немного требуется – перестать выплачивать дань гуннам, а в случае, если Аттила перейдет через Рейн, взять под свою руку земли, отпавшие от Византии.

– Думаю, на это он способен, – кивнул Туррибий.

– Желаю тебе доброго пути, патрикий, – отсалютовал собеседнику кубком Аэций. – И да поможет нам Бог.

Маркиан был удивлен приездом своего старого знакомого в Константинополь. И охота высокородному Туррибию мотаться из города в город, теряя остатки драгоценного здоровья! Сам магистр Маркиан в последние годы словно сыр в масле катался, особенно после внезапной смерти своего названого отца Евтапия. Умер тот смертью вполне естественной, но в Константинополе нашлись, разумеется, злые языки, которые принялись перемывать косточки мужу сиятельной Пелагеи. Допустим, Маркиан действительно перебрался во дворец умершего евнуха, но ведь не на улице же жить благородному человеку. А что до наследства, то оно оказалось не так уж велико, каких-то три миллиона денариев.

Услышав столь чудовищную цифру, Туррибий едва не захлебнулся вином, а потом, откашлявшись, с уважением глянул на хозяина. Сиятельный Маркиан, не в обиду ему будет сказано, сильно раздобрел на чужих харчах. И из сухощавого подвижного мужчины превратился в толстяка, озабоченного лишь ублажением собственного чрева. А под лежачий камень, как известно, вода не течет.

– Безумный сенатор Паладий напророчил тебе великую судьбу, – порадовал магистра двора гость.

– Спасибо ему на добром слове, – усмехнулся Маркиан. – Как видишь, я на жизнь не жалуюсь.

– Ты меня не понял, магистр, – покачал головой Туррибий. – Речь идет не о довольстве, а о величии. Именно тебе придется занять место божественного Феодосия.

– Ну, – разочарованно протянул Маркиан, – это когда еще будет.

– Это случится раньше, чем каган Аттила перейдет Рейн. Времени у тебя немного, магистр, ибо гунны уже изготовились к броску.

– Но Феодосий здоров как бык! – возмутился Маркиан. – Ему не исполнилось еще и пятидесяти.

– Тем хуже для тебя, магистр, – пожал плечами гость. – Люди, случается, умирают совсем молодыми, и как раз в тот миг, когда в их руках трепещет птица удачи.

Угроза была более чем прозрачной. Но и ставкой в этой безумной игре был Великий Рим. Маркиан спас от разорения родной Константинополь, направив помыслы и усилия кагана на Запад, но, видимо, не учел, что на Вечный Город нацелился еще один хищник. Князю Верену невыгодно, чтобы Рим упал к ногам Аттилы перезрелым плодом, и он сделает все, чтобы стравить между собою своих врагов. А бедный Феодосий всего лишь досадная помеха в смертельной схватке двух варваров.

– Не скрою, сиятельный Маркиан, я предпочел бы видеть тебе в пурпуре императора, а не в луже собственной крови, но решать в любом случае тебе.

– Я понял, высокородный Туррибий, – мрачно кивнул магистр. – Думаю, пророчество сенатора Паладия сбудется и в этот раз.

Император Византии был страстным охотником, но, как совершенно справедливо заметил комит финансов Хрисафий, всякая страсть таит в себе смертельную опасность. Божественного Феодосия подвела подпруга, когда он на полном скаку с копьем в руке преследовал убегающего кабана. Встреча с землей стала для императора роковой. Он сломал позвоночник и через сутки скончался. Трудно сказать, кто первым крикнул: «Да здравствует божественный Маркиан!», кажется, это сделал магистр пехоты Аспар, но в любом случае его крик был подхвачен сначала варварами, служившими при дворе византийских императоров, а потом и гордыми константинопольскими патрикиями. Протестов не последовало. Муж сиятельной Пелагеи божественный Маркиан твердой поступью взошел на трон Византии, чем порадовал друзей империи в лице высокородного Туррибия и огорчил ее врагов.

Гунны чудовищной серой волной перехлестнули через величественный Рейн. Силы их были неисчислимы. Светлейший Асканий, куриал города Арля, не питал иллюзий по поводу исхода предстоящей войны. По его мнению, аланы рекса Сангибана, сына и преемника умершего Гоара, отнюдь не горели желанием защищать город Орлеан. И Асканий очень хорошо их понимал, поскольку в Галлию вторглись по меньшей мере триста тысяч гуннов. Ну что могли в такой изначально проигрышной ситуации сделать тридцать тысяч аланов? Только лечь костьми на пути гуннской армии. Каган Аттила уже буквально стер с лица земли города Трир, Мец и Аррас. Такая же участь ждала не только Орлеан, но и Арль, в этом у Аскания не было ни малейших сомнений. Именно поэтому он скорее одобрил, чем осудил стремление молодого рекса Сангибана договориться с каганом Аттилой. Однако мудрые речи старого куриала не понравились дуксу Ратмиру, присланному из Медиолана божественными Валентинианом. И хотя под началом у дукса было всего-то двадцать пять легионов пехоты и пять тысяч клибонариев, он собирался выступить против гуннов. Этот тридцатилетний красавчик вообразил, что победы на поле брани над опытным и коварным врагом достаются столь же легко, как победы в спальнях над матронами, снопами валившимися к его ногам.

– Я даю тебе два дня, – прорычал на струхнувшего Аскания дукс. – Если городские легионы не будут снаряжены для предстоящего похода, то все куриалы Арля будут повешены на городских воротах.

Асканий схватился за голову. В пяти городских легионах служили в основном ветераны, давно отвыкшие от битв и побед. Их доблесть вызывала большие сомнения. Что же касается вооружения и доспехов, то о них многие легионеры уже и думать забыли. В последний раз арльский гарнизон вступал в соприкосновение с противником еще при сиятельном Саре, батюшке нынешнего префекта Галлии Аэция, да и то в качестве вспомогательных сил. А с того дня минуло уже добрых двадцать пять лет. Потратив огромные усилия и кучу денег, куриалы, перепуганные угрозами Ратмира, все-таки сумели пусть не за два дня, а за пять снарядить должным образом городские легионы и явить их на глаза свирепого дукса.

– Годится, – небрежно бросил Ратмир, проехав вдоль рядов легионеров. – С вас, куриалы, еще две тысячи подвод, доверху набитых продовольствием.

Почтенные арльские мужи остолбенели от возмущения. Если армии нужно продовольствие, то на это есть императорская казна, в которую мирные обыватели вносят регулярные платежи. С какой же стати арльские куриалы должны расплачиваться за нерасторопных медиоланских чиновников, они и без того потратили много личных средств на снаряжение легионеров.

– Веревку, – коротко бросил дукс одному из своих клибонариев.

Асканий поверил в серьезность намерений высокородного Ратмира только тогда, когда его с петлей на шее водрузили на телегу, а свободный конец веревки перебросили через балку.

– Номер первый, – спокойно произнес Ратмир, намекая тем самым, что смертью Аскания дело не ограничится.

Из петли старейшего куриала вынул, в переносном, конечно, смысле почтенный Первика, успевший произнести слово согласия прежде, чем кони сорвались с места. Это стоило Асканию потери едва ли не трети состояния, но все же он сохранил пока что главное – жизнь. Зато затаил лютую ненависть на дукса Ратмира, высокомерного полуварвара, рожденного распутной матроной Пульхерией невесть от кого. Он лелеял эту ненависть до того момента, когда к городу подошли шестьдесят тысяч готов под началом рекса Тудора и тридцать римских легионов префекта Аэция. К сожалению, сиятельный Аэций не оправдал надежды куриалов.

– А почему только две тысячи телег? – вскинул он черную бровь. – Мне нужны пять тысяч, Асканий. Пять тысяч! Иначе я спалю весь город.

Куриалам не осталось ничего другого, как тихо ужаснуться требованиям сурового Аэция и со всех ног броситься выполнять его указание. Радовало их пока что только одно: под стенами города собиралось войско, вполне способное потягаться силой с гуннами, а значит, у Арля появился шанс избежать участи Трира и Меца.

– Князь Меровой привел с собой пятьдесят тысяч пеших и конных франков, – поведал своим товарищам Первика голосом, прерывающимся от ужаса.

Состояние почтенного торговца можно было понять. Город Арль и окружающие его поместья знати просто не могли долго кормить такое количество людей. Двести тысяч ртов за десять дней могли выжрать все, что копилось годами.

Асканий с ужасом наблюдал, как по его родному городу разъезжают вожди варваров в сопровождении своих дружинников. Счастье еще, что простых ратников в город не пустили, но кормить-то их надо было все равно! Асканий буквально сбился с ног, выполняя бесчисленные поручения префекта. На дукса Ратмира он смотрел теперь почти что с умилением, ибо сын матроны Пульхерии сильно угодил старому куриалу, определив ему на постой князя франков Меровоя. Про этого варвара говорили, что он прямой потомок языческого бога. Очень даже может быть. Ибо Меровой резко отличался от прочих вождей как внешностью, так и поведением. От его рослой фигуры и длинных, едва ли не до пояса волос исходила магическая сила. Так, во всяком случае, уверяли сами франки. А Асканию оставалось только поверить им, после того как князь Меровой поднял на ноги его безнадежно захворавшего внука. Слух о чародее, исцеляющем больных, распространился по всему Арлю, и к дому куриала Аскания потянулись сотни страдающих людей, чтобы хоть краем глаза увидеть чудесного князя и, если повезет, прикоснуться к его волосам, исцеляющим все недуги. Дукс Ратмир только посмеивался над легковерием простодушных горожан, но, между прочим, подтвердил, что князь франков был зачат при чудесных обстоятельствах и стал ярманом при содействии богини Лады, с которой вступил в любовную связь.

– С богиней? – ахнул Асканий, не веря собственным ушам.

– Вот ее знак, – показал захмелевший дукс куриалу свой перстень. – Знак ее расположения ко мне. А ты еще спрашиваешь, Асканий, почему меня любят женщины. Да ни одна из них не посмеет отказать любимцу Великой Матери.

Увы, высокородный Ратмир оказался прав в своем непомерном самомнении. Перед его чарами не устояла замужняя дочь куриала, навлекшая тем самым позор на седую голову отца. Впрочем, как вскоре выяснилось, Асканий переживал напрасно. Горожанам было не до почтенного куриала и его дочерей. Весь город сошел с ума в ожидании конца света. Иные взывали к Богу, другие пускались во все тяжкие. Количество матрон, забеременевших от варварских вождей, не поддавалось никакому учету.

– А тебе станет легче, если я достанусь гунну? – дерзко ответила отцу красавица Корнелия. – Мы, матроны, должны вдохновить своих защитников на противоборство с силами ада, хлынувшими в благословенную Галлию.

– Это тебя дукс Ратмир надоумил? – нахмурился Асканий.

– Нет. Великая Мать.

В Галлии и без северных варваров хватало язычников, немудрено, что не только женщины, но и мужчины вспомнили о старых, ушедших, казалось бы, в небытие культах. По городу шли упорные слухи о человеческих жертвоприношениях старым богам. Епископ Арля Еремий напрасно взывал к своей обезумевшей от страха пастве. Мудрого старца если слушали, то очень немногие. И среди этих немногих был куриал Асканий, твердый и последовательный почитатель распятого Христа. К Нему он взывал в своих горячих молитвах и, судя по всему, был услышан. Бесчисленная армия, собранная префектом Аэцием, наконец-то покинула Арль и его окрестности. Разумеется, Асканий, как и все прочие горожане, желал сиятельному Аэцию только победы, но победы во славу Христа, а не на пользу разгульных языческих богов.

Две армии встали друг против друга неподалеку от города Труа на широкой равнине, получившей название Каталунской. В центре своего гигантского войска сиятельный Аэций расположил закованных в железо конных аланов рекса Сангибана, именно им предстояло принять на себя удар бесчисленной гуннской кавалерии, до сих пор решавшей в свою пользу едва ли не все битвы с римскими легионами. Прошли те времена, когда гунны шли в бой, прикрытые лишь звериными шкурами. Ныне крепости их доспехов могли позавидовать римские клибонарии. К счастью, Аэций не испытывал недостатка в кавалерии. Конные дружины франкских рексов он разместил на левом фланге, готы встали на фланге правом. Клибонариями командовал дукс Ратмир, но их префект решил придержать в резерве, чем вызвал недовольство князя Меровоя.

– Слева над моей пехотой нависает холм, который, по моим сведением, оседлали гепиды князя Родована, – пояснил причину своего несогласия князь франков. – В разгар битвы они могут расстроить наши ряды.

Вожди собрались в шатре префекта Аэция ночью, когда всем стало ясно, что каган Аттила не рискнет двинуться с места до рассвета. Гунны числом превосходили союзную армию, что, конечно же, вселяло тревогу даже в самые мужественные сердца. Рекс Тудор, коренастый мужчина с крупной головой, поросшей жесткими светлыми волосами, уже выразил сомнения по поводу местности, слишком удобной для действия гуннской кавалерии. А вот теперь к нему присоединился и Меровой, к большому неудовольствию Аэция.

– Князь прав, – неожиданно поддержал франка дукс Ратмир. – Мы должны прогнать гепидов с холма еще ночью и разместить там моих клибонариев. Это позволит мне ударить в тыл гуннам, если они потеснят вас с позиций.

Предложение Ратмира показалось Аэцию разумным. Правда, он сомневался, что клибонариям удастся сбить гепидов. Однако князь Меровой пообещал оказать поддержку удалому дуксу и тем снял все вопросы.

– Я надеюсь на вашу стойкость, вожди, – торжественно произнес префект на прощанье. – Силы Аттилы велики, но в этом мире нет непобедимых полководцев. И нет армий, которые невозможно разбить.

Глава 8 Месть венедских богов

Смерть Галлы Плацидии практически совпала с вестью о новом вторжении гуннов, оттого похороны императрицы прошли скомкано, а выражение показной скорби по поводу ее преждевременной кончины очень быстро перешло в искренний плач по поводу разоренной Аттилой Аквилеи. Ни у кого уже не было сомнений, что в этот раз каган нацелился на Медиолан и Рим. Божественный Валентиниан не проявил доблести и поспешно покинул свою столицу, укрывшись в неприступной Ровене. Префект Италии Аэций не смог собрать достаточных сил для отражения нового натиска гуннов и вынужден был отступить к Риму, имея под своим началом не более двадцати пяти легионов. Аттила, похоже, учел горький опыт прежнего вторжения и сумел договориться с готами рекса Турисмунда. Турисмунд выступил одновременно с гуннами, вышел к верховьям реки Роны и тем самым отвлек на себя силы франков князя Меровоя, последнего римского союзника. В создавшейся ситуации давать решительное сражение армии Аттилы, превосходящей римлян числом более чем вчетверо, было бы верхом безумия.

– Возможно, мне удастся отстоять Рим, – сказал высокородному Авиту Аэций, – но только если случится чудо.

– Я бы попробовал договориться с Турисмундом, – предложил комит агентов.

– Нет, – покачал головой Аэций. – Договориться с верховным правителем готов не удастся. Аттила обещал ему Галлию вплоть до Роны, и Турисмунд не отступится от слова, данного кагану.

– Но брату Турисмунда рексу Тудору Аттила ничего не обещал, – прищурился на Аэция Авит.

– Ты читаешь мои мысли, комит, – усмехнулся префект. – Тебе придется отправиться в Толозу. Денег не жалей. Покупай всех, кто продается. И помни, ты спасаешь не меня, не божественного Валентиниана, ты спасаешь Рим.

Главным в нынешней ситуации было выиграть время и запастись продовольствием для долгой осады. Вопрос времени решался в Медиолане, который оборонял дукс Ратмир с десятью тысячами легионеров. А продовольствие могли дать только вандалы. Именно поэтому Аэций, проводив комита Авита, направился к высокородному Туррибию. Город, не засыпающий даже по ночам, гудел как потревоженный улей. Рим не забыл нашествие готов, случившееся сорок лет назад. Еще живы были те, кто собственными глазами видел гордых рексов Валию и Аталава, посланцев древних богов, решивших отомстить Вечному Городу за святотатство. Но готы – это не гунны. Гунны, по слухам, не щадят ни старых ни малых. Участь Аквилеи, сожженной дотла, повергала римлян в ужас. И многие из них, собираясь по вечерам в портиках и садах Рима, вслух проклинали божественного Валентиниана, бросившего город на произвол судьбы. Иные, те, что постарше годами, находили большое сходство между гулякой Валентинианом и его дядей Гонорием, известным куроводом и никудышным полководцем и правителем. Все свои надежды римляне связывали с сиятельным Аэцием, уже однажды разгромившим Аттилу в Галлии. Префект не спрятался в Ровене, а прибыл в Рим во главе легионов с твердым намерением не отдать город врагу.

Высокородный Туррибий то ли намеренно, то ли случайно купил палаццо, принадлежавшее когда-то комиту Федустию. Достался ему этот дом, пользовавшейся в Риме дурной славой, за смешную цену, о которой в приличной компании даже говорить было неловко. По слухам, палаццо Федустия было построено на месте этрусского капища, что и предопределило печальную судьбу его прежних хозяев. В подвале именно этого дома вершились жуткие мистерии, грозившие Вечному Городу страшными бедами, но в конце концов спасшие его благодаря самоотверженности римских матрон, сумевших утолить огонь страсти посланцев чужих богов. Туррибий как раз пересказывал эту любопытную историю своим гостям, матроне Стефании и сенатору Паладию, сбежавшим из осажденного гуннами Медиолана, когда слуга доложил о приходе префекта Аэция. Безумный сенатор даже крякнул от огорчения при виде гостя, прервавшего своим появлением столь интересный рассказ.

– Успеешь еще дослушать, – прикрикнула на расходившегося мужа Стефания и, подхватив под руку, увела его прочь.

– Пророчествует? – усмехнулся Аэций вслед безумному сенатору.

– Паладий предсказал, что Аттила умрет христианином, – развел руками Туррибий. – Как тебе это понравится?

– Мне все равно, как он умрет, – криво усмехнулся префект. – Лишь бы умер.

Хозяин широким жестом пригласил гостя садиться. Туррибию уже перевалило за шестьдесят, но он по-прежнему был строен как юноша. Судьба посмеялась над комитом агентов божественного Гонория, но он в свою очередь отплатил ей той же монетой. Вечный изгнанник вернулся наконец в родной город, да вот беда – Рим готов был рухнуть на его голову, превратившись в величественный мавзолей.

– Я думал, что вернулся домой, – горько усмехнулся Туррибий, – а оказалось, что обрел могилу.

– Надеюсь, Гусирекс не оставит нас в беде? – сразу же перешел к делу префект.

– Сто галер, груженных хлебом, уже вошли в устье Тибра. Еще триста на подходе. Князь Верен держит слово. Рим теперь способен выдержать осаду по меньшей мере год.

– Вечный Город слишком велик даже для гуннов, – задумчиво проговорил Аэций. – Если Рим сам не откроет перед каганом ворота, то силой Аттиле его, пожалуй, не взять.

– Я разговаривал с епископом Львом, – осторожно начал Туррибий. – Он полагает, что брак Аттилы с Гонорией станет спасением для Рима.

– А о крещении кагана он тебе ничего не говорил? – криво усмехнулся префект.

– Увы, – вздохнул Туррибий. – Не только Лев, но и все святые отцы настолько напуганы нашествием гуннов, что готовы договориться с Аттилой на любых условиях, лишь бы он только пощадил христианские храмы.

– И он их пощадил, – небрежно бросил Аэций. – В Аквилеи разрушены почти все дворцы и даже лачуги бедняков. А храмы стоят нетронутыми. То же самое произошло в Вероне.

– Ярманом Аттиле стать не удалось, – припомнил Туррибий условие, выставленное божественным Валентинианом, – значит, остается одно – стать христианином. Думаешь, он пойдет на это?

– Думаю, пойдет, если мы не оставим ему другого выхода, – кивнул Аэций. – Мне нужна женщина, Туррибий. Ведунья Лады, перед красотой которой не может устоять ни один мужчина. В том числе и каган.

– А знатность рода?

– Знатность рода мы ей обеспечим, – усмехнулся префект.

– Девственница?

– Да. Мы отправим ее в Медиолан, к благородной матроне Пульхерии. Город падет рано или поздно, и тогда…

– Можешь не продолжать, сиятельный Аэций, – кивнул головой Туррибий. – Я тебя понял.

– Главное, чтобы она смогла нанести верный и точный удар, – холодно сказал префект. – Удар, который спасет Рим.

Княжич Сар одним из первых ворвался в Медиолан через брешь, проделанную стенобитными машинами. Легионеры еще сопротивлялись на улицах, но участь столицы империи была решена. Гунны потеряли под стенами Медиолана четыре месяца и почти двадцать тысяч отборных воинов. Именно поэтому каган Аттила отдал приказ не щадить никого. Что же касается княжича Сара, то он не собирался размениваться по пустякам, его в этом городе интересовал только один человек – дукс Ратмир. Ратмир возглавлял оборону Медиолана, и именно поэтому каган приказал схватить его и посадить на кол. А у Сара к Ратмиру был свой счет. Дукс, прикинувшись свевом, заманил в смертельную ловушку его отца, он же убил в битве на Каталунских полях его старшего брата Ладислава. Сар горел жаждой мести и очень надеялся, что венедские боги помогут ему свести счеты с мерзавцем, которому не должно найтись места ни на небе, ни на земле. Вий заждался дукса Ратмира в подземном царстве, а навья рать с восторгом примет нового упыря в свои ряды.

– Не торопись, – остерег Сара антрус Басога, ловя на свой щит стрелу, предназначенную для княжича.

Стреляли из окна ближайшего дворца, где засели отступившие легионеры. Улица была завалена трупами, и передвигаться по ней даже на коне было не так-то просто. Конь испуганно фыркал и неохотно ступал копытами по лужам крови.

– Чей это дом? – спросил Сар у медиоланца, схваченного в ближайшей подворотне.

– Это палаццо принадлежит высокородной Пульхерии, матери дукса Ратмира, – испуганно пролепетал несчастный.

– А где сам дукс?

– Откуда же мне знать? – пожал плечами медиоланец, судя по всему, либо ремесленник, либо торговец. – Был на стенах.

– Спешиться, – махнул рукой Сар.

Ворота усадьбы вышибли с помощью тарана, наспех сделанного из дерева, росшего неподалеку. К антрусам Сара присоединились гунны Эллака, старшего сына кагана Аттилы. Княжичу не слишком нравилось это соседство, но повода отказаться от помощи настырного бека не нашлось. Тем более что Эллак уже успел узнать, кому принадлежит этот дом, и рвался покарать дукса, которого каган Аттила назвал своим самым лютым врагом.

– Говорят, что этот Ратмир – сын демона, – сказал Эллак, щуря на окна и без того узкие глаза. – Хотел бы я увидеть женщину, которая не побоялась вступить в связь с выходцем из Навьего мира.

Эллак, как почти все гуннские вожди, чисто говорил по-венедски, однако венедов откровенно недолюбливал. Княжич Сар платил ему той же монетой. И надо же такому случиться, что случай свел их в огромном городе, в двадцати шагах от дома их общего врага. Дружинники Эллака, оттеснив антрусов, первыми ворвались во двор усадьбы и приняли на себя град стрел, обрушившихся на них со всех сторон. И пока они, прикрывшись круглыми щитами, пытались освоиться в незнакомом месте, римляне во главе с рослым светловолосым человеком, облаченным в сияющие золотом и серебром доспехи, атаковали их в пешем строю. Легионеров было довольно много, и действовали они настолько слаженно, что два десятка гуннов упали мертвыми с коней раньше, чем успели сообразить, что же происходит.

– Это дукс Ратмир! – крикнул Сар и первым бросился на помощь истребляемым гуннам.

Эллаку расторопность княжича спасла жизнь. Сар успел отбить копье легионера, направленное в живот беку, и стоптать конем его расторопного врага. Римляне не выдержали напора антрусов и отступили в дом.

– Я же говорил, что он демон! – взревел разъяренный Эллак и, обернувшись к своим уцелевшим дружинникам, крикнул: – Все в дом! Взять дукса живым или мертвым.

– Я бы подождал подкрепления, – попробовал удержать горячего бека Басога. – Зачем зря губить людей?

Под командой у Эллака оставались еще более семидесяти человек, и бек был уверен, что этого вполне хватит, чтобы взять за горло демона Ратмира. Увы, его самонадеянность обернулась для гуннов большой бедой. Как только они ворвались в атриум роскошного палаццо, надежные по виду каменные плиты стали рушиться под их ногами, обрекая смельчаков на мучительную смерть. Под плитами были глубокие ямы с острыми кольями на дне. Стоны и хрипы несчастных гуннов заглушили вопли торжествующих легионеров. Римляне били уцелевших гуннов стрелами на выбор. Сам Эллак успел выскочить на крыльцо, но многие его дружинники пали жертвой хитрости врага и собственной опрометчивости. Бек, потерпевший поражение в шаге от победы, бесновался так, что на губах его выступила пена. По его словам выходило, что в гибели гуннов виноват не столько хитроумный Ратмир, сколько княжич Сар, бросивший дружинников Эллака на произвол судьбы.

– Я тебя предупреждал, бек, – в свою очередь взъярился Сар, – что дукса Ратмира не возьмешь голыми руками.

Ссору, которая вполне могла перерасти в кровавую схватку, предотвратил князь Родован, прискакавший на место бойни с сотней гепидов. Гепиды отыскали под навесом пару лестниц и дружно полезли в окна второго этажа. Только после этого Сар решился сунуться в дом, осторожно ступая по уцелевшим плитам. Ни на первом, ни на втором этаже римлян обнаружить не удалось. Они как в воду канули.

– Скорее, ушли подземным ходом, – вздохнул разочарованный Басога.

По приказу князя Родована гепиды и антрусы стали извлекать из ям несчастных гуннов, угодивших туда по глупости собственного бека. К сожалению, большинство из них были мертвы. Каким-то чудом уцелели только трое, но чудовищные раны на их телах не оставляли надежд на благополучное выздоровление.

– Я сожгу этот дом, – вскричал Эллак, потрясенный ужасным зрелищем. – Здесь погибли тридцать моих лучших воинов! Это больше, чем я потерял при штурме Медиолана.

– Этот дом мой, – раздался вдруг спокойный женский голос, заставивший вздрогнуть не только Эллака, но и княжича Сара.

Первый немедленно схватился за рукоять меча, а второй застыл с открытым ртом, глядя, как спускаются по широкой мраморной лестнице две женщины со знаками богини Лады на белых как снег туниках. Одна из женщин была уже немолода, во всяком случае, за пятьдесят лет ей перевалило, зато вторая, которой, скорее всего, не исполнилось еще и двадцати, сияла столь ослепительной красотой, что Эллак от изумления не удержал в руке меч, и тот, звеня, покатился по каменным плитам. Басога поднял меч и вернул его ошеломленному беку.

– Ты ведунья Лады? – спросил князь Родован у старшей из женщины.

Та молча поднесла к его глазам перстень. Такие перстни носили только жрицы высокого ранга посвящения, и князю ничего другого не оставалось, как согнулся в поклоне перед ближницей богини.

– А если она лжет?! – выкрикнул Эллак.

– Опомнись, бек, – положил ему руку на плечо Басога. – Такими вещами не шутят.

– Но ведь она мать дукса Ратмира, – поддержал бека княжич Сар.

– Что с того? – пожал плечами Родован. – Ни один венедский меч не поднимется на ведунью Великой Матери.

– Я не венед, – выкрикнул Эллак. – Мой меч ковали гуннские кузнецы.

– В таком случае я убью тебя раньше, чем ты взмахнешь им в последний раз, – усмехнулся Родован. – Судьбу этих женщин будет решать сам каган Аттила, а до тех пор я беру их под свое покровительство.

Каган Аттила не стал въезжать в горящий город и наблюдал за гибелью чужой столицы с высокого холма, где был установлен его роскошный шатер. Впрочем, зрелище горящего Медиолана не доставило ему особого удовольствия. Каган в своей жизни одержал столько побед, что давно потерял им счет. О взятых и преданных огню городах и речи не было. Только одно он мог сказать с полной уверенностью: этот город далеко не последний в ряду поверженных его мощной дланью. Кагану уже перевалило за шестьдесят, но он не чувствовал ни возраста, ни тяжести доспехов, сорок лет защищавших его грудь и плечи. А спину, прикрытую лишь бычьей кожей, каган не подставлял никому, за исключением разве что самых верных людей. Среди которых бек Элисбар занимал почетное место.

– Из Галлии пришла печальная весть, каган, – склонился к уху Аттилы бек. – Рекс Турисмунд убит одним из своих братьев по наущению комита Авита. Теперь готы из наших союзников превращаются в смертельных врагов. Руки князя Меровоя развязаны, и он скоро двинет свою рать на помощь префекту Аэцию.

– Скверно, – поморщился каган. – Но, думаю, он опоздает. Мы возьмем Вечный Город, Элисбар, и никто не сможет нам помешать.

– Сможет, – неожиданно резко ответил бек. – Ты властен над людьми, каган, но в этот раз на твоем пути встали боги. Или демоны. В окрестностях Рима свирепствует мор. Он валит людей и животных.

Удар богов был неожиданным, а потому неприятным. Аттила бросил им вызов, разорив главное капище Велеса в Панонии, и многим казалось, что это сошло ему с рук. Но нет, Чернобог выбрал самое удачное время, чтобы посчитаться с каганом за убитых волхвов. Неужели в этом мире нет средства, чтобы вновь повернуть удачу к себе лицом?

– Князь Родован считает, что брак с ладой Ильдико помирит тебя с венедскими богами, – негромко произнес Элисбар.

– А ты как считаешь, бек?

– Про богов не скажу, – криво усмехнулся старый гунн, – но расположение венедских и остготских рексов ты завоюешь. Ильдико – дочь бургундского князя, разбитого тобой в прошлом году. Она хорошего рода и вполне способна родить тебе крепких сыновей.

– Сыновей у меня без того хватает, – нахмурился Аттила. – Того и гляди передерутся между собой.

– Лада Пульхерия утверждает, что брак с Ильдико вновь откроет тебе ворота Девина и, возможно, сделает тебя ярманам.

– Я сыт по горло посулами жрецов и жриц, – зло процедил сквозь зубы Аттила. – Я подумаю, бек Элисбар. Пришли мне в шатер Ореста.

Элисбар терпеть не мог пронырливого римлянина, хотя и отдавал должное его уму. Но в данном случае дело было не в Оресте. Аттиле предстоял выбор. Возможно, самый трудный в его жизни. И от этого выбора зависело не только благополучие гуннов и союзных им племен, но и будущее всего мира. Аттила не мог отмахнуться от венедских богов, не заручившись поддержкой Христа, который сулил ему власть над Римом. Сулил устами падре Лаврентия, посланца римского епископа Льва, и устами Ореста, ездившего в Ровену к императору Валентиниану. Элисбар почти не сомневался в выборе Аттилы. Но опасался, что этот выбор может стать для кагана роковым.

Орест был моложе Аттилы на двадцать лет, но не отличался крепким здоровьем. Он плохо владел мечом, зато перо в его руке творило чудеса. Каган, с трудом научившийся выводить на пергаменте свою подпись, всегда поражался легкости, с какой этот римлянин заполнял маленькими буковками желтоватые куски тонко выделанной телячьей кожи. Кроме того, Орест был красноречив и обладал редкой способностью заморочить голову кому угодно. Угорские шаманы считали его колдуном, и, возможно, они были правы в своем недоверии к дару этого человека подчинять себе людей не силой, а словом и взглядом больших темных глаз. Впрочем, Аттила в эти глубокие как омут глаза смотреть не собирался, ему достаточно было слов, стекающих с блеклых уст сына патрикия Литория.

– Божественный Валентиниан ставит только одно условие, каган. И ты должен его понять: он не может уступить первенство язычнику. Бог ему этого не простит. А Валентиниан куда больше боится за свою душу, чем за власть. Ибо власть преходяща, а душе придется мучиться вечно.

– Слабый человек, – покачал головой Аттила.

– Тогда назови мне имя героя, каган, который мог бы бросить тебе вызов? – усмехнулся Орест. – Много их было на твоем пути?

– В живых пока остался один, – холодно бросил гунн. – Князь Меровой.

– Сила венедских богов ничто перед силой Христа, – горячо зашептал Орест.

– Тогда почему твой бог не защитил свой народ? Почему он не дал ему вождя, способного согнуть самые гордые выи?

– Дал! – неожиданно твердо произнес Орест.

– Кого? – вскинул на него удивленные глаза Аттила.

– Тебя, каган. Ты один способен бросить вызов ярманам Меровою и Верену. Ты и есть избранник Христа, способный распространить Его слово по всей земле. Именно для тебя хранила девственность пророчица Гонория.

– Долго хранила, – усмехнулся Аттила, намекая на возраст своей невесты.

– Так ведь никто не покусился, каган, что само по себе чудо. Ведь Гонория не уродка, многие заглядывались на нее. Но ни один не рискнул овладеть ею, ибо она символ нашей земли. И кто овладеет Гонорией, тот овладеет Римом.

– Что я должен сделать?

– Принять святое крещение из рук падре Лаврентия и получить от него благословение на подвиг во имя Христа, – быстро подсказал Орест. – Церковь готова хранить твое обращение в тайне до тех пор, пока ты сам не заявишь о нем в полный голос, каган.

– А когда заявлю?

– Прекратится мор в окрестностях Рима, и Вечный Город встретит тебя как своего повелителя, божественный Аттила. И в этом мире не будет силы, способной тебе противостоять.

Аттила усмехнулся в редкие усы – опять мор, будь он неладен. Похоже, епископ Лев не слишком верит в способность своего бога покончить с напастью, обрушившейся на Рим, а потому предлагает Аттиле переждать, пока беда схлынет сама собой. Что ж, разумная предосторожность. У богов есть странная привычка мешкать с исполнением пророчеств даже самых горячих своих приверженцев. Только бы ярман Меровой не подошел к Риму раньше, чем избранник девственницы Гонории, каган Аттила, въедет в город как император и соправитель божественного Валентиниана.

Глава 9 Расплата

Император въехал в Рим под громкие крики толпы. Многие называли его колесницу, запряженную четверкой белых как снег лошадей, триумфальной, но сам божественный Валентиниан публично назвал спасителем империи Христа, скромно отведя себе роль всего лишь посредника. Полчища гуннов, готовые обрушиться на Вечный Город подобно саранче, были рассеяны одним дуновением божественных уст. Каган Аттила умер в далеком Норике, а его беспутные сыновья передрались между собой, деля отцовское наследство. Иначе как чудом подобный оборот событий назвать было нельзя. В этом с императором согласился и епископ Рима Лев, чье слово в эти дни звучало особенно весомо. Торжественные молебны были отслужены во всех храмах Великого Рима, и не было в городе сердца, которое не распахнулось навстречу Христу. Возможно, именно поэтому Валентиниан весьма болезненно воспринял просьбу префекта Аэция о выделении средств на формирование двадцати новых легионов. Деньги в казне были, но император хотел потратить их на перестройку римского дворца, которому отныне предстояло стать его резиденцией. Возвращаться в разоренный и практически сожженный Медиолан Валентиниан не собирался. Отныне именно Рим должен был стать столицей возрождающейся империи, а это требовало средств на ремонт обветшавших зданий, как общественных, так и государственных.

– Рим может подождать, а варвары ждать не будут, – возразил императору Аэций.

– Но ведь Аттила мертв, – напомнил ему Валентиниан. – Его старший сын Эллак проиграл решающую битву венедам и остготам. Чего же нам бояться, префект?

– О гуннской империи теперь действительно можно забыть, – не стал спорить префект. – Но римские провинции по-прежнему находятся в руках варваров. Я уже не говорю о Дакии, которую прибрали к рукам гепиды князя Родована. Но Панония, где расположились остготы, но Норик, где хозяйничает князь Сар, неужели ты отдашь их нашим врагам? Император Маркиан, воспользовавшись моментом, уже вернул под власть Константинополя отпавшие провинции, а мы медлим, давая тем самым варварам шанс создать новые плацдармы для нападения на империю.

Наверное, префект Аэций был прав, но эта его правота резала слух Валентиниану. Впервые в жизни он почувствовал себя полновластным хозяином могучей империи, где все теперь должно было подчиняться его воле. Да что там воле – капризу. Увы, не подчинялось. Хотя не было уже рядом с ним суровой матери, вязавшей его по рукам и ногам. Не было кагана Аттилы, грозившего лишить его не только сана, но и жизни. Так почему все идет совсем не так, как хочется Валентиниану? И зачем империи префекты, разве Риму недостаточно императора?

Вопросы эти были обращены не в пустоту, они предназначались для ушей самых, пожалуй, близких к императору людей: доместика Петрония Максима и магистра двора евнуха Гераклиона. Высокородный Петроний с головой ушел в игру, словно шахматные фигуры стали целью и смыслом его жизни. Игроком он был посредственным, надо это признать, и страшно огорчался, когда божественный Валентиниан одним блистательным ходом ставил его в тупик. Зато Гераклион немедленно откликнулся на слова своего покровителя и друга.

– В Риме славят дукса Ратмира, – сказал он словно бы между прочим и безотносительно к заданным императором вопросам.

– Уж не за то ли, что он сдал Аттиле Медиолан? – насмешливо полюбопытствовал Валентиниан.

– Нет, – покачал головой Гераклион. – За то, что он помог князю гепидов Родовану разгромить гуннов кагана Эллака. Именно Ратмира многие прочат в мужья сиятельной Гонории и твои соправители.

– Не самый плохой выбор, – бросил небрежно Петроний. – Дукс за время войны с гуннами показал себя даровитым военачальником.

Валентиниан побурел от бешенства, но пострадал от его руки не высокородный Ратмир, застрявший в Панонии, а Петроний Максим, получивший мат в два хода. Доместик расстроенно крякнул и, сняв с пальца перстень, положил его на столик. Хоть и небольшой, но все же прибыток для императора.

– Ты разоришь меня, божественный Валентиниан, – сказал Петроний, вставая.

– Иди, комит, – ласково улыбнулся ему император. – Служебный долг превыше всего.

Какое-то время Валентиниан сидел в глубокой задумчивости и вертел в руках перстень. Потом поднял глаза на застывшего в почтительной позе Гераклиона:

– Климентине удалось вовлечь прекрасную Луцию в круг моих друзей?

– Увы, – развел руками Гераклион. – Супруга доместика Петрония слишком пуглива и благочестива.

– Надо помочь матроне избавиться от страха.

– Каким образом, божественный Валентиниан? – насторожился евнух.

– Ты пошлешь ей этот перстень с приказом мужа явиться в императорский дворец, дабы засвидетельствовать свое почтение сиятельной Евпраксии.

– Но ведь доместик не отдавал никаких распоряжений?

– А разве тебе мало моего слова, Гераклион? – нахмурился император. – Ты проведешь благородную Луцию в мою спальню и оставишь ее там.

Магистр двора распоряжению Валентиниана не удивился. Луция была не первой знатной матроной, которую император принуждал таким образом к любви. И до сих пор это сходило ему с рук. Многие мужья знали или догадывались о шалостях Валентиниана, но ни один из них пока что не выразил свой протест. Промолчит, скорее всего, и Петроний, дабы не потерять расположения своего повелителя. Обычно сводней при императоре выступала благородная Климентина, вдова давно умершего магистра Валериана, это она склоняла матрон к блуду и лично приводила их в покои божественного Валентиниана. Ныне эта сомнительная честь выпала Гераклиону, совершенно равнодушному как к женской красоте, так и к слезам, проливаемым соблазняемыми матронами.

Благородная Луция, видимо, догадалась в последний момент, что ее обманули, и попыталась вырваться из ловушки, расставленной опытными птицеловами. Чем рассердила магистра двора и рассмешила божественного Валентиниана. Император попытался ласковыми словами успокоить расходившуюся матрону. Но то ли речи его звучали не слишком убедительно, то ли у Луции уши заложило от страха, только вела себя эта хрупкая на вид женщина, словно дикая кошка. Она расцарапала щеку императора, чем привела Валентиниана в бешенство. Призванные на помощь рабы сорвали с матроны одежду и связали ей руки за спиной. После чего император сумел-таки удовлетворить свою страсть. Однако сопротивление Луции настолько его рассердило, что он приказал рабам насиловать ее до утра, а потом вышвырнуть из дворца как последнюю потаскуху. По мнению Гераклиона, которое он в осторожных выражениях попытался донести до ушей оскорбленного в лучших чувствах Валентиниана, это было уж слишком. Положим, Луция не заслуживала иного обращения, но следовало подумать о ее муже, высокородном Петронии, которого могло оскорбить такое отношение к его жене.

– Тем лучше, – прорычал Валентиниан. – По крайней мере, я узнаю истинную цену людям, которые клянутся мне в своей преданности.

Рим был шокирован выходкой императора, которую не удалось сохранить в тайне. Рабы слишком уж буквально поняли распоряжение Валентиниана и выбросили обезумевшую, полуживую женщину в одну из сточных канав. Там ее нашли римские вагилы, делавшие утренний обход. К сожалению, Луция не выдержала совершенного над ней надругательства и скончалась через три дня. Все, в том числе и сам божественный Валентиниан, ждали реакции Петрония, но доместик промолчал. И в благодарность за свое молчание был назначен магистром пехоты, к большому неудовольствию префекта Италии Аэция, прочившего на эту должность дукса Ратмира. Недовольство было выражено явно и недвусмысленно, в присутствии многих людей. Старый префект отчитал императора как мальчишку, чем привел того в неописуемую ярость. Валентиниан и прежде бывал несдержан, но история с несчастной Луцией окончательно испортила его характер. В довершение всех неприятностей, обрушившихся на императора, комит финансов Веспасиан встал на сторону Аэция и по требованию последнего выделил деньги из казны на формирование новых легионов.

– Кто император – он или я? – зашелся в гневе Валентиниана, глядя на комита финансов безумными глазами.

Веспасиан, сухой сдержанный человек лет пятидесяти, на вопрос императора лишь руками развел, зато магистр Петроний, присутствовавший при разговоре, не замедлил с ответом:

– Скорее он, чем ты.

Свою горсть соли на раны, нанесенные самолюбию божественного Валентиниана, высыпала сиятельная Гонория, которая прилюдно заявила императору, что согласна стать женою дукса Ратмира, поскольку пребывание в гнезде разврата становится для нее невыносимым. Под гнездом разврата она имела в виду императорский дворец, так и оставшийся необновленным из-за интриг префекта Аэция. В поддержку Гонории неожиданно высказался епископ Рима Лев, заявивший, что неопределенность положения сестры императора приведет, чего доброго, к новым бедам для разоренной войнами империи. И сразу же в Римском Сенате заговорили о соправителе божественного Валентиниана, в которые прочили его будущего зятя. Император весьма нелестно отозвался об умственных способностях благородных мужей, заседающих в Сенате, но своим выпадом только укрепил последних в невысоком мнении о своей персоне.

– Это заговор, – негромко произнес магистр пехоты Петроний, двигая по доске шахматную фигуру.

– Кого ты имеешь в виду? – насторожился Валентиниан.

– Пока жив префект Аэций, ты так и останешься простой пешкой.

Император сгреб со столика фигуры и швырнул их в голову Петрония, однако бывший доместик, а ныне магистр даже бровью не повел на безумную выходку Валентиниана. В своей правоте он не сомневался, зато выразил сомнение в способности императора разрешить сложную ситуацию, особенно если эта ситуация складывается в жизни, а не на шахматной доске. Это был вызов, и божественный Валентиниан его принял:

– Я ловлю тебя на слове, сиятельный Петроний. Ты никуда не годный шахматист, но, возможно, я не ошибусь, доверив тебе разрешение жизненных коллизий.

Если бы Валентиниан знал, какие мысли сейчас прячет магистр пехоты за высоким лбом, он не выпустил бы его живым из дворца. Увы, император плохо разбирался в людях. Непомерно раздутое самомнение мешало видеть ненависть там, где, как ему казалось, гнездилась лишь преданность. Магистр Петроний не простил Валентиниану позора и смерти жены. Он спокойно сносил насмешки подлецов и презрительные взгляды достойных людей, ибо твердо знал – час расплаты придет. В окружении императора не было до поры человека более преданного, чем патрикий Петроний Максим. Однако никакая преданность, никакое даже самое верное сердце не выдержало бы подобного надругательства. Но если женское сердце лопается от боли, то мужское превращается в камень. У Петрония хватило бы смелости убить императора. Наверное, он так и сделал бы, улучив подходящий момент, если бы не сочувствие императрицы Евпраксии, неожиданно пролившееся бальзамом на его кровоточащую рану. До сего момента Петроний императрицу практически не замечал, быть может потому, что и сам Валентиниан, увлеченный охотой за чужими женами, на свою собственную не обращал ни малейшего внимания. Со дня своего переселения в Рим он, кажется, ни разу не появился на женской половине дворца. Сиятельной Евпраксии уже давно перевалило за тридцать, однако она по-прежнему считалась одной из красивейших женщин Рима. Охотники развлечь императрицу, по сути брошенную своим мужем, находились всегда. Но не всем везло, как рексу вандалов Яну. А в одну из душных ночей повезло и Петронию. Это случилось через месяц после того, как умерла Луция. Петроний был тогда еще доместиком, в чьи обязанности входило охранять покой не только императора, но и императрицы. Евпраксия уже знала все подробности трагедии, случившейся во дворце, и сочла своим долгом выразить сочувствие Петронию. Сочувствие очень быстро переросло в чувство. И доместик оказался в постели императрицы раньше, чем осознал, какие перемены сулит ему эта страсть, вспыхнувшая одновременно в сердцах двух не очень молодых людей. Понимание пришло, когда он неожиданно для многих и в какой-то мере для себя самого стал магистром пехоты. Он вдруг ощутил вкус власти. И это было ни с чем не сравнимое ощущение. Слухи о предстоящей свадьбе дукса Ратмира с Гонорией только подхлестнули его честолюбие. Почему Ратмир? Кто он такой, этот незаконнорожденный сын матроны Пульхерии, чтобы претендовать на безграничную власть? Чем он лучше римского патрикия Петрония Максима, чьи предки были консулами еще во времена Республики? Между Петронием и властью стояли три человека – Гонория, Аэций и Валентиниан. Устранив Валентиниана первым, он не получал ничего. Просто расчищал дорогу ничтожному Ратмиру. Начинать надо было с Аэция, ибо именно этот человек сосредоточил в своих руках власть над империей. Но при этом надо было сделать все, чтобы даже тень подозрения не упала на самого Петрония. Наоборот – весь Рим должен увериться в том, что именно Валентиниан устранил Аэция, сдерживавшего его безумные порывы.

Нужных людей Петроний нашел достаточно быстро. Вечный Город был переполнен дезертирами, готовыми за пригоршню денариев убить кого угодно. Важно только, чтобы эти люди оказались в нужное время в нужном месте. А самым удобным местом для устранения Аэция был императорский дворец. Если бы дело происходило в Ровене или Медиолане, у Петрония не возникло бы проблем. Но императорский дворец в Риме он знал плохо. И ему потребовалось два месяца, чтобы подготовить покушение.

– Как твои успехи, Петроний? – спросил его с усмешкой Валентиниан. – Наша партия затянулась. Мне надоело ждать, когда ты сделаешь первый ход.

– Мне нужна твоя помощь, – склонил голову Петроний.

– Уж не мне ли ты предлагаешь нанести решающий удар? – спросил император.

– Я просто хочу знать, когда префект Аэций посетит твой дворец.

– Нет ничего проще, магистр, – усмехнулся император. – Я жду Аэция сегодня вечером. А ты уверен, что его визит будет последним?

– Можешь с ним попрощаться навек, божественный Валентиниан.

– Браво, Петроний, ты вселяешь в мое сердце надежду.

Префект Аэций был убит на ступенях императорского дворца на виду у Валентиниана и его многочисленной свиты. Трое убийц, переодетых гвардейцами, шагнули навстречу префекту и вонзили мечи в его грудь, прикрытую лишь легкой материей. Убийц задержать не удалось, они скрылись в поднявшейся суматохе, словно растворились в воздухе. Божественный Валентиниан был потрясен случившимся, о чем не замедлил сообщить всем присутствующим. Увы, в его горе по поводу смерти сиятельного Аэция не поверил никто – ни свита, ни обыватели славного города Рима, ни даже верный евнух Гераклион. По городу полз упорный слух, что наемных убийц не было, а префекта закололи гвардейцы Валентиниана, воспользовавшись удобным моментом. Это высказанное кем-то предположение вскоре переросло в уверенность, когда из императорского дворца пришла еще одна печальная весть – о смерти сиятельной Гонории. Сестра императора всегда отличалась крепким здоровьем, и ее внезапную кончину нельзя было объяснить болезнью. Многих, включая императрицу Евпраксию, эта расправа над самыми близкими к Валентиниану людьми привела в ужас.

– Следующей буду я, – прошептала императрица на ухо своему самому близкому человеку. – Сделай же что-нибудь, патрикий Петроний!

– Я приму меры, – твердо пообещал магистр.

И сдержал слово. Ночное нападение на дворец матроны Пульхерии было просто чудовищным по своим последствиям. Вырезаны были все рабы и слуги, находившиеся в усадьбе. Всего более сотни человек. Однако тело самой Пульхерии среди убитых не нашли. Поговаривали, что убитую колдунью скормили леопардам из зверинца божественного Валентиниана. Дукс Ратмир исчез, словно растворился в воздухе. А ведь еще совсем недавно этот рослый красивый мужчина разъезжал по улицам Рима на колеснице, запряженной четверкой лошадей, и улыбался матронам и простолюдинкам. Многие видели в нем будущего соправителя божественного Валентиниана и приветствовали бурными криками. По слухам, именно это обстоятельство не понравилось обезумевшему от крови императору, и он приказал убить дукса, надежду Великого Рима, как приблудную собаку. Ропот недовольства прокатился по городу и достиг ушей императора.

– Ты заигрался, Петроний, – хмуро бросил божественный Валентиниан преданному магистру. – Во всем надо знать меру.

Император вдруг почувствовал пустоту вокруг себя. Чиновники свиты, прежде ловившие каждый его взгляд, каждое движение руки, ныне испуганно жались по углам. Многие покидали дворец по причине внезапно нахлынувшей хвори. Самые робкие бежали из Рима, распространяя по всем провинциям слухи о чудовище в императорском плаще, не щадившем ни дальних ни ближних. На отпевание сиятельной Гонории собралось столько людей, что огромный храм Святого Петра не вместил и сотой доли всех желающих. Божественный Валентиниан, несмотря на все усилия гвардейцев, пытавшихся пробить ему дорогу сквозь плотную массу тел, в храм так и не попал. Что тут же было поставлено ему в вину. Толпа угрожающе гудела, и император счел за благо вернуться во дворец. Зато императрицу Евпраксию, правнучку Феодосия Великого, римляне приветствовали громкими криками, как единственную свою защитницу и покровительницу. Ликование толпы привело Евпраксию в ужас, ибо император, уже погубивший стольких людей, не пощадит нелюбимую жену, если только увидит в ней соперницу в борьбе за власть.

– В чем дело, Гераклион? – вспылил Валентиниан. – Я ведь никого не убивал? Гонория умерла своей смертью.

– Лекари предполагают, что ее отравили, – сказал евнух, пряча глаза. – Епископ Лев грозит тебе отлучением, император. Рим готов к бунту. Магистр Петроний настоятельно советует тебе удвоить охрану, божественный Валентиниан. Или уехать в Ровену на время. До тех пор, пока улягутся страсти.

– Ты в своем уме, Гераклион? – прохрипел Валентиниан. – Я, император, должен бежать из своей столицы! Где Петроний, прикажи ему немедленно явиться во дворец. Скажи ему, что я назначу его префектом Италии, если ему удастся подавить бунт в Риме.

Бунта, к счастью, не случилось, но префектом Петроний все-таки стал. И именно в этом качестве явился в гости к благородной Климентине, повергнув в испуг и саму матрону, и ее многочисленных клиентов. Климентина чувствовала себя без вины виноватой. Она, конечно, склоняла Луцию к измене, но делала это не по своей воле, а исключительно по приказу своего божественного повелителя. И во дворец императора покойная жена сиятельного Петрония попала без ее участия.

– Я знаю, что твоей вины, матрона, в ее смерти нет, – холодно бросил Петроний, присаживаясь к столу, – но если ты будешь без конца об этом говорить вслух, то императору это не понравится. Божественный Валентиниан напуган угрозой епископа Льва отлучить его от Церкви, а потому устраняет всех людей, которые либо причастны к его похождениям, либо хоть что-то знают о них.

Глава 10 Вандалы

Римский Сенат пребывал в растерянности. Смерть божественного Валентиниана явилась громом среди ясного неба для обленившихся патрикиев. Император не оставил наследников мужского пола, а две его дочери не созрели не только для власти, но и для брака. Да и где найти жениха, который соколом взлетел бы по ступенькам трона и взял на себя заботу о Вечном Городе и обширной империи? Впопыхах в Сенате даже забыли о существовании императрицы Евпраксии, которая, между прочим, была не только вдовой Валентиниана, но и дочерью покойного Феодосия, императора Византии. К счастью, Евпраксия сама напомнила о себе, явившись в здание Капитолия с пышной свитой, главную роль в которой играл префект Италии Петроний Максим. Почтенные старцы в белоснежных тогах с пурпурной полосой с интересом наблюдали за гостями. Многие сенаторы уже знали о пророчестве своего бывшего коллеги, безумного Паладия, который предрек сиятельному Петронию неслыханный взлет и скорое падение. Однако по Риму гуляли и другие слухи. Сплетники, в частности, утверждали, что это именно Петроний устранил сначала Аэция, потом Гонорию, а затем и самого божественного Валентиниана, мстя императору за позор и смерть своей жены. Последнее предположение не только не ужаснуло сенаторов, но заставило попристальней присмотреться к патрикию. Если слухи о мести соответствуют истине, то следует признать, что в лице сиятельного Петрония империя обретала истинного римлянина, способного защитить не только свою честь, но и честь Великого Рима. Что же касается средств, с помощью которых он достиг своей цели, то в Сенате заседали слишком циничные люди, чтобы пенять ему за это. Словом, никто из сенаторов не удивился складной речи императрицы Евпраксии, которая, обрисовав несколькими словами невыносимую скорбь по поводу смерти божественного супруга, тут же перешла к рассуждениям о своей ответственности за судьбу империи. В скорбь дочери Феодосия никто не поверил. Сенаторы отлично знали, что отношения между Евпраксией и Валентинианом оставляли желать лучшего. А вот что касается скорого брака императрицы, то над этим предложением почтенным мужам стоило подумать. Сиятельная Евпраксия публично объявила, что рассмотрит любую кандидатуру, предложенную Сенатом, но оставила за собой право самой назвать имя будущего избранника. Последнее требование сенаторы сочли чрезмерным. В сущности, Евпраксия пыталась навязать Риму императора, не спрашивая разрешения патрикиев и народа. Вот вам и слабая женщина! Только-только империя пережила правление одной властолюбивой матроны, Галлы Плацидии, как ей на смену идет другая – сиятельная Евпраксия. А если эта женщина назовет своим мужем полное ничтожество? Или какого-нибудь варвара? Вопросы, прозвучавшие из уст сенатора Эмилия, вызвали переполох среди высокого собрания. Сенатор Эмилий был еще далеко не стар, ему совсем недавно перевалило за тридцать, красноречив, а потому и слушали его присутствующие с особым интересом.

– Надо подумать, патрикии, – надрывался Эмилий. – Надо обсудить создавшееся положение и лишь потом принимать решение. Пусть сиятельная Евпраксия хотя бы назовет имя будущего мужа, тогда Римский Сенат может оценить достоинства и недостатки претендента.

На первый взгляд предложение Эмилия было здравым, но это только на первый взгляд. Все отлично понимали, что стоит только прозвучать имени претендента, как тут же у него найдутся противники. Спор может выплеснуться за стены Капитолия на улицы города, и вся империя содрогнется от новой усобицы, способной окончательно погубить Великий Рим. Эту разумную во всех отношениях мысль высказал комит финансов Веспасиан, человек сдержанный, немногословный и многими уважаемый. Кроме всего прочего, он был горячим сторонником сиятельного Петрония, к которому все больше склонялись сердца и помыслы многих почтенных мужей Рима. Веспасиана поддержал и префект анноны светлейший Афраний, про которого каждая собака в Риме знала, что он пьет и ест с рук Петрония Максима. Многие ждали, что скажет дукс Ратмир, но тот промолчал. Зато соловьем засвистал комит свиты Дидий, тучный мужчина невысокого роста с писклявым, как у евнуха, голосом. Ссылался он на Византию, где императором стал никому неведомый Маркиан, выбранный не столько патрикиями, сколько сестрой божественного Феодосия сиятельной Пелагеей. И выбор ее оказался удачным. Маркиан вернул под свое начало провинции, утерянные предшественником в ходе войны с гуннами Аттилы.

– Петроний не Маркиан, – попробовал ему возразить сенатор Эмилий, но вызвал лишь смех в зале.

Имя претендента наконец-то прозвучало, хотя и не из уст вдовой императрицы. И пусть сиятельная Евпраксия не подтвердила вслух предположение сенатора, улыбка, промелькнувшая на ее лице, была красноречивее любых слов. Пожалуй, эта улыбка и решила исход дела. Высокий Сенат пошел навстречу вдовой императрице и подтвердил право ее будущего мужа на высшую власть в империи. Петроний Максим выслушал решение почтенных мужей Великого Рима, не дрогнув ликом. А по губам дукса Ратмира промелькнула брезгливая усмешка. К сожалению, заметили ее немногие, но среди этих немногих были сенатор Эмилий и сам Петроний Максим. Сиятельная Евпраксия, ссылаясь на траур по убитому мужу, публично пообещала, что назовет имя жениха через месяц, ибо слишком раннее оглашение грядущего брака вызовет смущение в душах, преданных Христу.

Сенатор Эмилий, донельзя огорченный принятым решением, прямо из Капитолия направил свои стопы во дворец своего нового друга высокородного Туррибия. Туррибий, не имевший доступа в императорский дворец и не получивший никакого чина взамен давно утраченного, тем не менее был очень осведомленным человеком. Кроме того, он славился среди римских патрикиев хлебосольством. В этом не было бы ничего удивительного, если бы не одно печальное для Туррибия обстоятельство. В свое время он принял участие в заговоре префекта Иовия и был лишен Галлой Плацидией всех прав и состояния. Каким образом этот человек вновь всплыл на поверхность и почему покойная императрица, славившаяся мстительностью, позволила бывшему комиту агентов вернуться в Рим и безбедно здесь существовать, можно было только догадываться. Поговаривали, что Туррибий связан с рексом вандалов Вереном, но сам он никогда эти слухи не подтверждал. В любом случае в гостях у Туррибия можно было излить душу, не опасаясь, что они достигнут чужих ушей.

– Но ведь Петроний убийца! – горячо заговорил Эмилий, размахивая в волнении руками. – Именно он устранил со своего пути божественного Валентиниана. В этом не сомневается почти никто. Разве что кроме императрицы Евпраксии.

– А ты уверен, что она сомневается? – лениво протянул Туррибий, с интересом разглядывая дно опустевшего кубка.

– То есть? – Сенатор Эмилий, расхаживающий по залу, замер на месте и с удивлением уставился на бывшего комита.

– По моим сведениям, флот вандалов в количестве пятисот галер покинул порт Карфагена и вышел в море.

– Быть того не может! – ахнул Эмилий.

– Но почему же? – пожал плечами Туррибий. – Разве не письмо Гонории к Аттиле послужило началом самой кровопролитной в истории Римской империи войны?

– Ты хочешь сказать, что Евпраксия…

– Такими сведениями я не располагаю, высокородный Эмилий, – оборвал гостя на полуслове хозяин. – Но если ты хочешь сохранить свое добро в целости и сохранности, то спрячь его подальше от Рима.

– Какое коварство!

– Ты же сам сказал, Эмилий, что именно Петроний убил ее мужа. И ничто не может помешать ему, став императором, расправиться с Евпраксией и ее дочерьми. Вот императрица и обратилась за помощью к своему бывшему любовнику рексу Яну, наследнику и внуку князя Верена.

– Ты хочешь сказать, что именно его имя она произнесет через месяц?! Но он же варвар!

– Зато хорошего рода, – усмехнулся Туррибий. – Вы ведь сами, уважаемые сенаторы, предоставили Евпраксии право избрать нового императора.

Эмилий даже не сел, а упал на стул. Руки его тряслись, когда он наполнял кубок вином из позолоченного кувшина. Туррибий наблюдал за ним с интересом, и по его губам блуждала загадочная улыбка. Бывший комит отлично знал, что Евпраксия, очарованная Петронием, не писала и не собиралась писать писем своему бывшему любовнику. Но знал он и другое – Гусирекс никогда не откажется от похода на Рим, ставшего целью его жизни. Вопрос был в том, падет ли Вечный Город после затяжного штурма или сам распахнет ворота перед полчищами вандалов. Гусирекс, надо отдать ему должное, долго и упорно готовил свой беспримерный поход. У империи просто не было сил противостоять вандалам. И не было человека, способного эти силы собрать. За исключением разве что Петрония Максима. И именно этого человека Туррибию было поручено нейтрализовать. Конечно, он мог бы уклониться от этой чести, если бы у него была хотя бы капля сомнений в победе князя Верена. Но старый хрыч своего добьется. А потому будет лучше и для города, и для самого Туррибия, если вандалы войдут в город не как победители, а как освободители от кровавого диктатора Петрония Максима. Конечно, империя падет, ибо хитроумный Верен наверняка заручился поддержкой готов и франков, зато у Рима будет шанс уцелеть, потеряв при этом значительную часть накопленных за века богатств.

– Это рок, Эмилий, – вздохнул Туррибий. – Сначала Рим разрушил Карфаген, теперь Карфаген угрожает нам тем же.

– Но ведь надо что-то делать, – растерянно произнес сенатор.

– Попробуй обратиться к Петронию или к одному из близких к нему людей, – предложил бывший комит. – Ибо когда имя Янрекса будет произнесено, у нас не останется времени на то, чтобы оказать сопротивление вандалам.

– Я могу сослаться на тебя, высокородный Туррибий?

– Разумеется, сенатор. Боюсь только, что это скорее затруднит твое положение, чем облегчит.

Сенатор Эмилий терпеть не мог префекта анноны Афрания, но в данном случае выбора у него не было. Петроний Максим окружил свой дворец таким количеством охраны, что пробиться к нему человеку постороннему не было никакой возможности. А сенатор Эмилий, после сегодняшнего выступления в Сенате, стал одним из самых заклятых врагов префекта Италии.

– Да при чем тут ты? – удивился худой как палка Афраний, недовольно глядя на позднего гостя, прервавшего увлекательный разговор, который хозяин вел с комитом Дидием. А речь шла ни много ни мало о назначении Афрания префектом города Рима взамен старого и выжившего из ума патрикия Клодия. – Петроний Максим опасается дукса Ратмира. Это единственный человек, который способен помешать префекту стать императором.

– А вандала Янрекса сиятельный Петроний не опасается? – спросил Эмилий, глядя на префекта анноны злыми глазами.

Весть о вандальском флоте, покинувшем Карфаген, ошеломила и худого как палка Афрания, и толстого как боров Дидия. Тем не менее оба выразили сомнения в правдивости слов скандального сенатора.

– Кто тебе рассказал о вандалах? – спросил Дидий.

– Высокородный Туррибий. Впрочем, о связи Евпраксии с внуком Гусирекса я слышал и раньше.

– Положим, слышал не ты один, – нахмурился Дидий, прослуживший в свите Галлы Плацидии почти двадцать лет и хорошо осведомленный о тайнах божественного семейства.

– Вы мне лучше скажите, приложил Петроний руку к убийству Валентиниана или нет? – наседал на растерявшихся патрикиев Эмилий. – А главное, есть ли человек, способный поведать императрице подробности этого страшного дела?

Дидий и Афраний переглянулись. Сами убийцы утверждали, что мстили императору Валентиниану за смерть сиятельного Аэция. Косвенно их признания подтверждались тем, что они на протяжении многих лет верой и правдой служили префекту. Так что суд без промедления вынес им приговор. Неясным осталось только одно обстоятельство: кто привлек этих людей, люто ненавидящих императора, в его телохранители? Это могли сделать только два человека – бывший доместик Петроний Максим и сменивший его на этом посту высокородный Марций. Впрочем, Марций скоропостижно скончался через три дня после убийства императора, вызвав фактом своей смерти множество пересудов.

– У Петрония есть только один враг в Риме – дукс Ратмир, – задумчиво произнес Афраний.

– Но почему? – удивился Эмилий. – Скорее уж он должен быть благодарен человеку, расквитавшемуся с убийцей его невесты Гонории и матери Пульхерии.

Афраний бросил на сенатора такой взгляд, что у того все внутри похолодело. Эмилия вдруг осенило: не Валентиниан устранил Гонорию и Пульхерию, а Петроний, вот почему он так боится дукса Ратмира, вот почему окружил себя тройным кольцом телохранителей. Хотя под рукой у опального дукса нет ни одного легиона, который он мог бы бросить в бой.

– Значит, это правда, – расстроенно произнес Эмилий. – Если дукс успел рассказать Евпраксии правду об убийстве ее мужа, то она вполне могла обратиться за помощью к Янрексу.

– И вандал немедленно откликнулся на ее зов? – недоверчиво скривился Дидий.

– Времени у него было достаточно, – возразил ему Афраний. – Со дня смерти императора прошло уже достаточно времени, чтобы успеть отправить письмо и получить его.

– Так вот зачем ей понадобился еще один месяц! – схватился за голову Эмилий.

Надо отдать должное Петронию Максиму, он мгновенно оценил надвигающуюся опасность и действовал без промедления. Однако гвардейцы, посланные им к дому Ратмира, вернулись ни с чем. Дукс исчез, словно сквозь землю провалился. Теперь ни у самого Петрония, ни у окружающих его людей не осталось ни малейших сомнений в том, что коварная Евпраксия готовит сюрприз для своего любовника. Времени на раздумья и колебания практически не оставалось.

– Надо принудить Евпраксию к браку раньше, чем она публично огласит имя своего жениха, – дал разумный совет комит финансов Веспасиан.

– А если она не согласится? – с сомнением покачал головой Эмилий.

– В таком случае надо взять в заложницы ее дочерей.

– А что на это скажет Римский Сенат? – возмутился Эмилий.

– Какое нам дело до Сената?! – огрызнулся Афраний. – Речь идет о наших жизнях.

– Но ведь это заговор, – запротестовал Эмилий, – это мятеж против императорской семьи!

Увы, ужас сторонников Петрония перед грядущими бедами был столь велик, что они уже не могли рассуждать здраво. Да и сам префект не проявил свойственной ему от природы выдержки. Видимо, близость власти окончательно лишила его разума. Далеко не все гвардейцы подчинились бывшему доместику, часть из них во главе с трибуном Росцием встала на защиту сиятельной Евпраксии и ее дочерей. И случилось то, чего так боялся сенатор Эмилий, – в императорском дворце пролилась кровь. Обезумевший Петроний бросил против гвардейцев Росция спешенных клибонариев. Гвардейцы отбивались отчаянно, устлав своими телами мраморные плиты. Префект прошел к своей будущей супруге буквально по трупам и только здесь понял, какую ошибку совершил.

– Зачем? – прошептала Евпраксия побелевшими губами и с ужасом посмотрела на своего любовника.

И тут до префекта дошло, что никому эта женщина писем не писала. Что чувство ее к Петронию Максиму было искренним. Настолько искренним, что она не поверила бы никаким наветам. И дукс Ратмир это знал и даже не пытался открыть влюбленной женщине глаза. А вандал Янрекс так и остался бы приятным воспоминанием ее молодости, и не более того.

– Неужели ты действительно убил божественного Валентиниана?!

Вопрос этот прозвучал в такой напряженной тишине, что Петроний услышал вдруг стук собственного сердца.

– Завтра, – произнес он голосом, срывающимся на лай. – Завтра ты станешь моей женой, либо тебе придется хоронить своих дочерей.

Петроний круто развернулся на пятках, поскользнулся в луже крови, но на ногах устоял, оперевшись на стену ладонью и оставив на ней алый след, а потом решительно зашагал прочь из покоев императрицы, сопровождаемый своими сомлевшими от пережитого сторонниками.

Римский Сенат был потрясен трагедией, случившейся в императорском дворце. Префект Петроний столь явно превысил свои полномочия, что почти разом растерял всех своих сторонников. Уж если этот человек рубит головы направо и налево, даже не успев стать императором, то что же будет, когда он облачится в алый плащ. По сути дела, Петроний Максим и его сторонники взяли в заложники императрицу Евпраксию и ее дочерей, дабы навязать свою волю Сенату и Великому Риму. Иначе как заговором и мятежом это назвать нельзя. Возмущение сенаторов дошло до точки кипения, когда вдруг выяснилось, что клибонарии Петрония окружили Капитолий и готовятся к штурму. Первое было правдой, второе – ложью. И напрасно Эмилий призывал почтенных мужей к спокойствию. Напрасно угрожал флотом Гусирекса, отплывшим из Карфагена. Сенаторы прекрасно помнили, что именно Эмилий первым назвал Петрония Максима претендентом на императорский титул. А сенатор Скрибоний дошел до того, что ударил по лицу своего старого друга. Эмилий был настолько потрясен дружным отпором коллег, что потерял дар речи и в изнеможении рухнул на скамью. А в наступивший тишине вдруг зазвучал уверенный голос дукса Ратмира:

– Если Высокий Сенат окажет мне доверие, то я берусь в течение дня очистить Капитолий и императорский дворец от заговорщиков и представить на ваш суд главарей мятежа.

Сенаторы ответили на его слова дружным ревом одобрения. Дукс Ратмир решением Сената был объявлен префектом города Рима с правами диктатора и немедленно покинул Капитолий. Эмилий схватился за голову и застонал. Впрочем, приступ отчаяния у сенатора продолжался недолго, он бросился со всех ног к своему главному советчику Туррибию. Увы, Эмилию не удалось пробиться к палаццо бывшего комита. Рим бурлил. Его улицы были запружены народом. По городу прошел слух, что императрица Евпраксия убита. Что обезумевший Петроний Максим расправился с ее дочерьми, последней надеждой Великого Рима. Эмилию пришло в голову, что это народное возмущение вспыхнуло не спонтанно, что кто-то на протяжении многих дней распространял по городу слухи, порочащие префекта Италии, и выжидал момент, чтобы ударить наверняка. Не сумев пробиться к Туррибию, Эмилий бросился к императорскому дворцу, ему удалось опередить орущую толпу и скрыться за спинами клибонариев и гвардейцев Петрония.