Бинго!

Берендеев Кирилл

Килгор Траут

Бинго!

Обряд венчания закончился. Епископ отошел, в угол, к столику со спиртным, и стал неторопливо, чтобы не было заметно, как у него дрожат руки, наливать в стакан коньяк. Немного, на два пальца. И все же бутылка несколько раз стукнула о край стакана. Он пугливо обернулся, но рассеянные взгляды собравшихся смотрели куда угодно, кроме того уголка, где находился он. И, отделенный от остальных, епископ еще раз подумал о том, что служители церкви должны обладать не ставящимся под сомнение иммунитетом, даже перед лицом тех варваров с востока, не верящих ни во что, кроме своего азиатского вождя, что штурмовали сейчас город над их головами. Эта мысль его немного успокоила. Немного и ненадолго. Допив коньяк и закусив виноградиной, он подумал, а вдруг те не разберутся, и снова начал бояться. И присоединился к остальным.

Остальные, едва венчание закончилось, и епископ отошел в угол к напиткам, стали невыносимо скучать. Смертельно скучать, так точнее сказать. Кроме епископа, в бункере находились еще несколько человек известных, если не всем, так многим, и вовсе неизвестных. Из известных были диктатор той страны, столица которой, взятая в кольцо, ныне подвергалась ожесточенным налетам авиации и беспрерывным атакам наступающих войск противника, и министр пропаганды, чья последняя речь прозвучала всего день назад и призывала оставшихся в живых жителей города не сдаваться ни при каких обстоятельствах; среди неизвестных - любовница диктатора, вот уже три минуты как его законная супруга, а так же жена министра пропаганды и двое его детей: сын и дочь.

Все они, а так же еще несколько человек, - возможно, - находились в бункере в пятнадцати метрах под поверхностью земли, содрогавшейся беспрерывно от разрывов, наносимых с воздуха авиацией, с земли артиллерией. Возможно, в убежище, в дальнем его конце, еще находились люди, - час назад один из них заходил в помещение, служившее кабинетом диктатора, но с тех пор прошло долгое по меркам этого мира время, и еще слышались звонкие взрывы, совсем рядом, так что невозможно было сказать со всей определенностью, живы ли те, находящиеся в иных комнатах, или уже нет.

Человек, вошедший в кабинет диктатора час назад, спрашивал о дальнейших распоряжениях. Но диктатор ответил только: "на ваше усмотрение" и захлопнул перед ним тяжелую насыпную дверь. Он хотел остаться один, и, вместе с тем, боялся этого, одиночества в бункере, где за стенами ждут его подчиненные, ждут не его указов уже, нет, своего часа, а высоко вверху, в десятках метров над ним содрогается и гудит земля, рушатся и горят здания, от беспрерывных разрывов бомб и снарядов, - одиночество в таких условиях равносильно безумию. Но и безумием же было оставаться наедине с любовницей, теперь уже законной его женой. Диктатор понимал, что ничего не может ни сказать ей, ни сделать. Общие фразы он выговорил ей давно, еще вчера вечером он выговорил их до единой. А сегодня она перестала быть его любовницей, как бы подтверждая, что ни сказать, ни сделать наедине или на людях, им совершенно нечего.

Она понимала это лучше и потому с утра держала зажатой в кулаке ампулу цианида. А он боялся. Чего именно - объяснить не мог: предсмертных мук, негодности яда, самой смерти, хотя боязнь смерти в пропахшей ей самой помещении уже выветрилась исправно работающей вентиляцией. И еще он боялся беспомощно тянуть с последним выбором, каждую минуту играть в "чет-нечет" со смертью, которая здесь, за стеной, ждала его решения. Но он откладывал и откладывал его, хотя все уже было готово, и все уже были готовы к нему.

Ему был предложен пистолет, но он с негодованием отказался. Пистолет внушал отвращение. За свою жизнь диктатор не убил ни одного человека, тем более ему было страшно убивать самого себя. Тогда он решил играть со смертью в "чет-нечет" и каждая выигранная минута казалась ему более счастливой и одухотворенной, - если в бункере можно говорить о таких словах, - чем предыдущая.

Все ждали его сигнала. Но сигнала не было. Обряд венчания кончился, и снова сигнала не последовало. Значит, необходимо было срочно заняться чем-то иным.

Другой вопрос, чем.

Меж тем молчание, последовавшее после очевидных слов поздравлений брачующимся, все длилось и длилось, не в силах закончится, и отвлекало от любых мыслей с невозможной настойчивостью. В бункере опасно долго молчать и бездействовать даже в присутствии большего числа людей. От этого становятся явственно слышными звуки взрывов беспрерывно падающих на город бомб, от которых уже зазмеились трещинами стены, и стала сыпаться с потока штукатурка. И тогда в мозг невольно закрадывается мысль: а не слышна ли бомбежка лучше, чем вчера, чем днем, чем час назад? не истончился ли пласт земли, надежно скрывающий от налетов авиации? не начал ли взрывных работы противник, чтобы таким способом добраться до бетонного купола бункера и....

Поэтому министр пропаганды, начавший уже это чувствовать, неожиданно произнес:

- Полагаю, надо как-то отметить, - и присел на краешек стола, только сейчас ощутив, как затекли его ноги от долгого стояния и как напряжен мозг от постоянного вслушивания.

- Что отметить? - отозвался диктатор. - Венчание?

Он взглянул на любовницу, однако ничего не сказала. И не разжала кулак. Она не разжимала его, даже когда произнесла "да", и когда коснулась его губ ледяными губами. И диктатор сказал:

- Ни к чему. Я полагаю, - и, заметив направленный на него взгляд любовницы, не смог продолжать. Ему захотелось стиснуть ее кулак, сжать с такой силой, чтобы ампула лопнула, чтобы она вздрогнула всем телом и в испуге разжала ладонь, глядя, как на пол стекают капли жидкости, каждой из которых за глаза достаточно, чтобы исчезнуть. В зажатом кулаке заключалось ее превосходство, космическое превосходство над ним, и он очень хотел, чтобы это превосходство исчезло, сменившись привычными страхом и растерянностью.

Возьмет ли она тогда новую ампулу в руку, подумал он. Или будет ждать его сигнала? Теперь, когда она перестала быть его любовницей, он не мог ответить со всей определенностью. Раньше, еще полчаса назад - да, теперь нет.

Супруга министра спокойно поднялась и подошла к столику с бутылками.

- Есть тост, - излишне робко произнес ее муж.

- Вы собираетесь накачаться в ожидании? - язвительно спросил диктатор. Слово "смерть" не нуждалось в упоминании. Супруга министра вздрогнула.

- Мы же выпьем за ваше здоровье, мой предводитель.

- Это так необходимо?

- Тогда за здоровье вашей супруги, - она успела налить два бокала "Шато д`Ор" и один из них уже протягивала новобрачной. Ему показалось, что именно сейчас, в эту секунду она разожмет кулак, выпьет за свое здоровье и уйдет. Однако выбить не успел, увидев внезапно пред собой второй бокал, предназначавшийся ему самому. Он вздрогнул, но принял его. Супруга министра налила себе и мужу.

- А мне?

Мальчик впервые за долгое время подал голос; до сего момента он и его сестра сидели в противоположном от места венчания углу и во что-то сосредоточенно играли. Отвлекшись на сумбурные поздравления, он тотчас же вернулся к своему времяпрепровождению.

Диктатор хотел было кивнуть, но мать мальчика отказала тому в удовольствии приобщиться к компании взрослых, и сынишка снова занялся игрой. А диктатор замер в ожидании, следя за кулаком любовницы. Едва он разожмется, подумал диктатор, как ему надлежит немедленно выбить бокал из руки.

Последним бокал получил епископ. В бутыли оставалось еще чуть-чуть.

Над головой бухнуло особенно сильно. Все разом вздрогнули и взглянули наверх. В тот же миг диктатор опустил голову, глядя на зажатый кулак любовницы. Нет, значит, не сейчас.

С потолка посыпалась струйка песка. Точно на его голову. Он отскочил, песок посыпался в бокал.

- Возьми мой, - предложила любовница. Диктатор отрицательно покачал головой. Он не мог ни отойти, ни послать кого-то за переменой. Все мысли были сосредоточены на сжатом кулаке.

И все же он нашелся.

- Вот и снег пошел, - произнес он, раздвигая в деревянной улыбке губы.

Министр пропаганды автоматически рассмеялся. Его супруга немедленно подхватила; последней засмеялась любовница. Он вздохнул с некоторым облегчением. И выпил вино.

Никто не упал на пол, корчась в судорогах, брызгая слюной; допив бокалы, все отдали их супруге министра, которая вернулась к столику.

- Еще? - спросила она.

- Излишество.

Он выиграл новую отсрочку и был рад этому. Ничего не случилось, это главное, его любовница все так же сжимала кулак, лицо ее все так же напряжено и сосредоточено, даже его сильная близорукость, тщательно скрываемая ото всех, кто был вне пределов бункера, не мешала, а, скорее, помогала увидеть трагически изменившиеся черты некогда бесценного лица.

Когда последние слова пришли ему на ум, он внутренне усмехнулся. Фраза явно не для бункера. И чтобы не воспроизводить ее далее до бесконечности, а помнить лишь о маленькой своей победе, об отсрочке, сказал:

- Лучше послушать историю. Господин министр, - при этих словах министр пропаганды вздрогнул и пролепетал: "да, мой предводитель", - вы, как отец красного словца в нашей стране, непременно должны рассказать что-то... возвышенное или патриотическое, как вам больше нравится.

Министр был в явном замешательстве.

- Конечно, мой предводитель. Но о возвышенном много лучше меня расскажет наш патер. У него всегда в запасе есть...

- Ищете, как увильнуть от поручения? - диктатор усмехнулся. - Ну, хорошо. Пускай будет по-вашему.

- Я мог бы рассказать вам одну историю, - произнес епископ, стоя позади супруги министра и не стараясь быть более заметным. Но диктатор уже передумал.

- Нет, к черту истории. Мы не узнаем ничего нового, кроме нового набора известных всем слов. Так ведь говорится у Екклесиаста?

- В главе первой его книги. "Бывает нечто, о чем говорят: "смотри, вот это новое"; но это было уже в веках, бывших прежде нас."

- "Нет памяти о прежнем, - продолжил за него диктатор, - да и о том, что будет, не останется памяти у тех, которые будут после". Есть лучшее занятие, чем беседа, - он уже смотрел на играющих со всей сосредоточенностью детей. Закончив цитировать, он подошел к ним и спросил: - Мой маленький друг, чем это вы так увлеченно занимаетесь?

- Мы играем в бинго, я ведущий, - обращение он опустил, ему это дозволялось. Диктатор считал, что любит детей, и потому у них были некоторые преимущества перед их родителями.

- Интересно, - он присел, разглядывая картонки и горку бочонков. - И в чем суть игры?

Мальчик был явно ошеломлен, он не сразу нашелся, что ответить.

- Я попробую объяснить, - сразу же воспользовался случаем епископ.

- Я разговариваю не с вами. Так что же это за игра, мой маленький друг?

- О, это очень простая игра. Чем больше в нее играет народу, тем лучше. Но неужели вы ни разу не слышали это название?

Диктатор поморщился.

- Думаю, я просто не могу припомнить. Просвети меня.

- Да, конечно. Один человек выбирается ведущим, он кладет бочонки в мешок, перемешивает их, а затем вынимает по одному и произносит вслух число, нарисованное на нем. Совсем забыл, перед этим все игроки, и сам ведущий тоже, берут себе по одной или несколько карточкам, как договорятся.

- Уже интересно. Всем равные возможности. Учитесь, министр. Вы внимательно слушаете?

- Но, мой предводитель, я не совсем...

- Я так и знал. Так и знал, - с нажимом повторил он. - А вы, падре?

Епископ не сумел ответить.

- Значит, вы тоже.

- Нет, нет, что вы, напротив...

- Нам больше некого слушать, мой предводитель, - сказала его любовница, поднимая руку с зажатым кулаком. Диктатор вздрогнул. Он никогда не слышал от нее такого обращения. Но теперь удивляться не приходилось. Все же она полчаса назад стала его законной женой.

- Мой маленький друг, - обратился он к сынишке министра снова, - мы все во внимании, - он обернулся. - Я сказал, все.

Странно, но даже в мыслях ему никто не посмел перечить. Точно он мгновенно, одним нажимом, одним усилием убедил их в необходимости слушать. Все расселись вокруг стола, но места для девочки не хватило, им пришлось выдвинуть стол на середину и только тогда продолжать слушать объяснения.

За это время не было произнесено ни единого слова. Только взрывы над головой были слышны сильнее из-за наступившего молчания. И сыпался песок из трещины, как раз на середину стола. Его никто не смахивал.

Когда все расселись, мальчик раздал всем по картонке и бумажные кружочки, чтобы закрывать выпавшие числа. Диктатор сказал ему, чтобы он повторил правила сначала, и мальчик повторил. Тишина, в которой он говорил, придала ему уверенности. Он расхрабрился и, в завершении своего объяснения, рассказал анекдот.

Никто не засмеялся, никто не изменил внимательного выражения, буквально сковавшего лица слушавших его. Мальчик и сам постеснялся улыбнуться и, чтобы замять неловкость, которую ощущал только он один, сгреб бочонки в мешочек и, тщательно его перетряхнув, положил на стол. Затем присутствовавшие молча ждали, и он решился, - вынул первый бочонок и назвал номер.

- Одиннадцать, барабанные палочки.

Тотчас же произошло шевеление, каждый заглянул в свою карточку, и супруга министра закрыла кружочком найденный номер. На лицах полная сосредоточенность.

- Двадцать один, очко.

Никто не пошевелился, лишь взгляды переместились с ведущего на карточки и обратно.

- Девяносто, дед.

То же беззвучное движение глаз. Сестра закрыла число.

- Так, сколько ему лет? Сорок один.

Диктатор торжественно положил кружок на картонку.

- Семьдесят семь, топорики.

Диктатор проделал ту же операцию.

- Три.

Реакции нет.

- Сорок восемь, сено косим.

Реакции нет.

- Семнадцать.

Реакции нет.

Мальчик испугался. Подобное происходило с ним впервые. Прежде чем снова опустить руку в мешочек, он обвел взглядом сидевших за столом. Встретился глазами с каждым игроком. И, боязливо опустив руку внутрь мешка, осторожно, будто боясь ошибиться, нащупал следующий бочонок.

Его пальцы выполнили нехитрый приказ, захватив деревянный цилиндрик, и испуг перерос в ужас.

Его не слушали. Ему внимали. Каждое слово, произнесенное им, обладало высшим смыслом, который каждый из собравшихся за столом, пытался истолковать по-своему, постигнуть потаенное его значение и, постигнув, осознать, что же оно решает, от чего исходит и к чему ведет. Каждый примеривал изреченное им слово на себя и, боязливо, на других, не то завидуя им, не то опасаясь сходной с ним участи. И поняв то, что мог понять, ожидал с тревогой, робкой надеждой и всевозрастающим волнением следующего слова, взвешивал его на весах собственных раздумий и снова со страхом пытался добраться до сути, лежащей так неизмеримо глубоко, что одно проникновение в те бездны могло поколебать устои вселенной.

Ему представились каменные скрижали, на которые будут занесены все произнесенные им слова, и он стал говорить тише. Но шепот сквозь далекое буханье бомб звучал много тяжелей и обреченнее, и мальчик снова повысил голос.

А играющие, все так же пристально всматриваясь, следили за каждым его движением, напряжено ловили каждый звук, что слетал с его уст и торжественно, будто пред высшим собранием, закрывали кружками названные числа.

Сколько прошло времени, мальчик сказать не мог. И мгновение, и вечность - подходило любое. Он вытаскивал все новые и новые бочонки, и ему казалось, что они не заканчиваются, а, напротив, увеличиваются в числе, что все известные и неизвестные ему числа собираются постепенно в мешочке, прибывают и прибывают, и конца им не будет, как не будет конца самому счету. Он боялся, что на следующем бочонке будет стоять номер девяносто один или еще большее число, но в то же время, ощущал, что вытащи он это число, и тогда уже точно судьба его, да и всех, сидящих за столом и беспрекословно внимающих ему, будет предопределена и очевидна. Надо только дождаться этого знака, и с тайной надеждой он ждал его.

Быть может, следующий номер...

- Бинго! - воскликнул диктатор.

И оцепенение разом спало.

- Бинго! - он вскочил на ноги, рукою показывая на лежащую перед ним карточку и обращаясь сразу ко всем, но, прежде всего, к мальчику.

Бумажные кружочки закрыли все изображенные на картонке числа, убедившись в этом, мальчик вынужден был кивнуть. Кажется, он почувствовал сожаление и неожиданную грусть. Ведь он уже нащупал пальцами бочонок, а он мог быть тем...

- Слава Богу, бинго! - вновь выкрикнул диктатор и, не в силах сдерживать себя, закружился по комнате в стремительном, истерическом танце. Никто не поднялся следом за ним. Но все, сидевшие за столом, не сводили с него глаз. - Слава Богу, бинго, бинго, бинго!...

Он танцевал и пел это простое слово, музыкой звеневшее в его ушах. И в этот миг ему казалось, что взрывы бомб, дождем опадавших на столицу, и сотрясавших спрятанный в глубине земли бункер, разом прекратились.

30.4.1945

18-20.10.2000