Битва при Молодях. Неизвестные страницы русской истории

Игумен земли русской Иоанн

Царь Иоанн Васильевич. Парсуна, XVI в.

Было Богоявление 7080 года от Сотворения мира, а по-нынешнему, Григорианскому летоисчислению, 1572 года от Рождества Христова.

Самодержец всея Руси Иван Васильевич, названный при крещении Иоанном в честь Иоанна Предтечи, называвший себя также Смарагдом и Титом, поздно вечером работал в служившей ему кабинетом безымянной палате Золотого дворца в Кремле.

Палата была просторная, с высоким сводчатым потолком, выкрашенным, как и стены, мелом в белый цвет. Два окна южной стены палаты-кабинета выходили на стоящую во дворе дворца домашнюю церковь Рождества Богородицы; два окна восточной стены – смотрели на Постельные хоромы, в которых жила семья самодержца; в обращенной на запад стене была дверь в Проходную палату, где сидел личный секретарь – дьяк Савва Фролов; в стене, обращенной на юг – дверь в спальные покои самого царя.

Вдоль стен палаты-кабинета плотно стояли шкафы, в которых хранились бесчисленные печатные и рукописные книги в кожаных переплетах, пергаментные и папирусные свитки – знаменитая царская Либерия.

Здесь были папирусы – копии с глиняных таблиц вавилонского царства, еврейские папирусы, арабский манускрипт Аджибу-аль-Махлукат, что в переводе значило «Всего мира мудрость», «Записки о галльской войне» Юлия Цезаря, кодексы императоров Феодосия и Юстиниана, «Итхифалеика» и «Энеида» Вергилия, написанные на пергаменте.

Собирать эту библиотеку начали еще константинопольские императоры, в Москву ее привезла бабушка царя – Софья Палеолог, пополняли собрание книг дед и отец Иоанна. Сам он не только покупал предлагаемые ему другими ценные творения человеческого духа, но и рассылал специальных людей для приобретения редких книг по всей Европе. Так в царском собрании появились Евангелие рукописное, Космография, «Лествица» Иоанна Синайского, Летописец, Хроника немчина Мартына, Летописец свейский, Летописец литовский, Летописец польский.

Царь прочитал большую часть книг своей библиотеки, поскольку хорошо владел древнегреческим, латынью, немецким и польским языками. Он сам вел обширную переписку с многочисленными корреспондентами на русском языке, сочинял стихиры и каноны, любил и умел полемизировать с собеседниками на любые религиозные и философские темы.

В простенках между окнами к стенам кабинета были прилажены широкие деревянные лавки; глухой угол палаты занимал окованный железом сундук, а напротив него, в красном углу висела икона Спас Ярое Око, символизирующая своим видом грядущее второе пришествие Христа, пришествие, во время которого состоится суд над грешным человечеством.

Поскольку на дворе стояла зимняя темень, и свет через цветные стекла оконных витражей в палату почти не проникал, были зажжены три толстые восковые свечи, вставленные в массивный серебряный подсвечник. Подсвечник располагался на резном дубовом бюро, за которым, на толстом войлочном ковре, лежавшем поверх холодного каменного пола, и стоял Иван Васильевич.

Самодержцу шел сорок второй год, он был высок ростом, хорошо сложен; на красивом лице выделялись узкие глаза серого цвета, длинный тонкий нос, чувственные губы; обрамляло лицо редкая, побитая сединой рыжая борода и такие же усы; волосы на голове плохо росли из-за нервных переживаний после смерти первой жены Анастасии и начавшихся вскоре в государстве внутренних смут, и царь их сбривал.

На Иоанне был надет плотно обтягивающий тело шелковый подрясник, а поверх него – широкая шерстяная монашеская ряса греческого покроя, на голове – круглая шерстяная шапочка-скуфья – все черного цвета; на шее, на цепи висел серебряный наперсный крест.

К письменному бюро был прислонен подаренный настоятелем Ростовского Богоявленского монастыря посох преподобного Авраамия, переданный последнему, по преданию, самим Иоанном Богословом.

Иван Васильевич не случайно был в облачении монаха и имел при себе важнейшие атрибуты скромной монашеской жизни. Они показывали самому царю и всем окружающим, что он – игумен, пастырь и защитник всех жителей земли Русской.

Игумен Иоанн искренне считал, что за свою паству он отвечает только перед Господом Богом и ради облегчения общения с ним принял на себя монашеские обеты: ходил на все службы в храм, досконально соблюдал молитвенные правила, регулярно совершал поездки по монастырям для поклонения мощам святых, защищал православие от иноверцев и содействовал его распространению среди язычников, постился, истязал себя работой, в том числе и по ночам.

Ради успешного выполнения своей пастырской миссии Иван Васильевич основал шесть лет тому назад военно-монашеский орден опричников. В этот орден он набрал незнатных людей, готовых помогать ему в деле борьбы с удельными князьями и боярами, которые противились формированию единого русского народа из собранных в Московском царстве народностей – москвичей, новгородцев, псковичей, суздальцев, владимирцев, вятичей, рязанцев, смолян.

Опричники, как и любые другие монахи, должны были принять на себя обеты послушания, безбрачия и нестяжания. Добиться послушания и даже безбрачия от новой элиты удавалось, а вот с нестяжанием дело обстояло совсем неважно. Большинство членов его ордена непрерывно выпрашивали себе за службу чины, поместья, деньги, некоторые, пользуясь своим привилегированным положением в обществе, силой и обманом, присваивали себе чужие материальные блага. Царь жестоко наказывал коррупционеров и насильников, однако на их месте появлялись новые и новые.

Проблема была в том, как воспитать в опричниках внутреннее убеждение в необходимости жить по законам Божьим. Православные иерархи, владевшие эффективными технологиями трансформации целевых установок поведения людей в монастырях, помогать царю в этом деле не хотели. Причиной этого были требования царя поделится накопленными богатствами с несшими тяжелую военную службу дворянами. Посему Иван Васильевич и взвалил на себя, помимо забот самодержца, еще и функцию главы опричного ордена – игумена, лично воспитывал своих монахов-воинов.

Бывшие удельные князья и их бояре противились реформам царя, плели против него заговоры. Борьба с ними отнимала у Иоанна много сил и времени. Поэтому, для решения назревших в обществе проблем, самодержец разделил царство на опричную часть, которой сам управлял с помощью опричников и земскую часть, оставшуюся под управлением земской Думы, то есть земских князей и бояр. В опричнине были учреждены своя собственная Дума, свои приказы, собиралась и тратилась своя казна.

Несмотря на произведенное разделение царства, Иоанн продолжал контролировать действия земских властей. Вот и сейчас он разбирал лежащие на бюро бумаги, принесенные ему как из опричных, так и из земских органов центрального государственного управления – приказов.

Слева от царя на бюро лежала пачка неразобранных бумаг, которые он тщательным образом изучал. Потом брал остро оточенное гусиное перо, макал его в чернильницу, наполненную отваром ольховой коры, в который подмешали ржавчину, соскобленную со старых мечей, и делал пометки на обороте деловых бумаг. Бумаги с резолюциями «железными чернилами» он перекладывал в правую пачку, предназначенную к исполнению боярами.

Тело игумена во время этой ответственной работы было напряжено, выражение лица – мрачным. Выполняемая царем работа была крайне тяжела в духовном и эмоциональном плане и непосильна для простого человека.

Первой среди рассматриваемых бумаг была обширная поминальная записка об итогах работы земского Казенного приказа за прошлый год. В ней говорилось, что доходы поступают в казну из рук вон как плохо, поскольку тягловые люди вконец обнищали из-за идущей уже четырнадцатый год Ливонской войны, постигшей страну моровой язвы и разорительного прошлогоднего татарского набега.

«Ливонская война, – размышлял царь. – Не очень-то она была нужна». После захвата Казанского и Астраханского царств, порождавших наиболее серьезные угрозы для русских на протяжении столетий, он намеревался продолжить политику деда и отца – воевать Русскую Литву. Это были бывшие русские удельные княжества, вынужденные после нашествия татаро-монгольских орд вступить в оборонительный союз с воинственной литвой, а потом и войти вместе с этой народностью в состав одного государства.

Из-за большой численности русского населения вновь созданное государство получило название Великое княжество Литовское, Русское и Жемайтийское. Жемайты были близкой к литовцам, но самостоятельной народностью.

Длительное время русские чувствовали себя в многонациональном государстве совсем неплохо: русский был государственным языком, на нем велась вся официальная документация, поскольку литовцы не имели своей собственной письменности; в качестве законодательного кодекса использовалась составленная еще при Ярославе Мудром «Русская правда»; православие пришло на смену древнему литовскому язычеству; русские князья и бояре пользовались теми же правами на государственной службе, что и литовцы.

Однако постепенно в Великом княжестве Литовском, под влиянием соседней Польши, начал распространяться католицизм, от русских князей и бояр стали требовать перехода в эту веру, использования в официальном общении польского языка, усилилось польское культурное давление как на высшие слои общества, так и на простой люд.

Русские, да и православные литовцы, противились навязыванию католицизма и полонизации. Сто лет тому назад дело дошло до войны, в которой интересы православных представлял князь Лев Свидригайло. После этой, гражданской по своей природе войны в стране на долгие десятилетия установилось зыбкое равновесие между католиками и православными, про-польскими и прорусскими политическими силами.

Поэтому, когда московские войска входили в русские воеводства Литвы, их население, практически без сопротивления, переходило на сторону своих единоверцев и соплеменников.

Так, полсотни лет тому назад, к Москве было присоединено Смоленское воеводство, а несколько лет тому назад – Полоцкое воеводство. На очереди были земли бывших русских юго-западных удельных княжеств: Киевского, Волынского, Галицкого.

Однако наступать на литовцев было нельзя до тех пор, пока в тылу оставался воинственный Ливонский орден. Немцы, еще во время татаро-монгольского нашествия, захватили принадлежавшие русским города Юрьев и Колывань с окрестностями, разорили русскую слободу в Риге. Немцы подчинили себе платившие раньше русским дань княжества Кукейнос и Герсике, располагавшиеся по течению Западной Двины, Талава и Атзеле, расположенные по течению Койвы, по-нынешнему Гауи. Обе эти реки были составной частью торгового пути «из варяг в греки».

Немцы сами норовили прибрать к рукам псковские и новгородские земли. Они стали утеснять русских купцов, вернувшихся было в Ригу, Колывань и Юрьев. У русского торгового люда отбирали дома, лавки, склады с товарами, разоряли православные церкви.

Поскольку Ливонский орден к этому времени сильно ослаб в военном отношении, то расчёт Ивана Васильевича, начавшего войну против него, строился на том, что немцев удастся быстро разбить, забрать у них захваченные когда-то земли, а потом двинуться на литовцев и освободить подвергавшихся там притеснению русских людей.

Разбить гордых немецких рыцарей, действительно, удалось достаточно быстро, но в войну вмешались те самые литовцы. Их тоже удалось одолеть, но они заключили союз с поляками и образовали единое государство – Речь Посполитую. Это объединенное государство было ослаблено внутренними противоречиями и его ратям Иоанна тоже удалось одолеть.

Однако в Ливонскую войну ввязались шведы и датчане, стремившиеся расширить свои владения за счет заморских территорий на восточном берегу Свейского моря, ныне известного как Балтийское. А тут усилились набеги крымских татар на южные рубежи страны. Война сразу на несколько фронтов оказалась для Московского царства крайне тяжелой и привела к большим человеческим и материальным потерям.

Иван Васильевич вспомнил, как шесть лет тому назад, после вступления в Ливонскую войну литовцев и поляков, он собрал на Земский собор представители всей Русской земли. После долгих обсуждений выборные постановили, что войну следует продолжать, что надо освободить живущих за рубежом русских от религиозного гнета и утеснений в вопросах языка и культуры, согласились выделить на ведение войны необходимые людские и материальные ресурсы. Выходило, что это было решение всего русского народа.

Писать какую-либо резолюцию на докладной из земского Казенного приказа царь не стал, подписал в знак того, что просчитал, положил справа от себя и взял из стопки слева новую бумагу.

Это была коллективная жалоба от рязанских бояр в Челобитный приказ. Бояре просили временно, на период ведения Ливонской войны, запретить на Юрьев день переход крестьян из одних вотчин в другие. При этом они ссылались на то, что из-за этих переходов не могут содержать военных слуг по нормам, установленным Разрядным приказом – со ста четвертей «добрых угожих земель» выставлять одного человека на коне и в полном доспехе, а в дальний поход – с двумя конями. Это при том, что за службу вотчинникам – боярам и помещикам – дворянам полагалось от царя постоянное денежное жалование. Жалованье давалось и на людей, которых приводили с собой вотчинники и помещики.

На этой жалобе самодержец сразу начертал сзади листа своим мелким каллиграфическим почерком: «Отказать. Крестьяне люди вольные, могут переходить от одних землевладельцев к другим, если тягло свое несут исправно. Мы черносошным крестьянам уже как два десятка лет право создания земств предоставили, а бояре их в своих холопов норовят превратить».

Потом, подумав немного, царь дописал: «Измен боярам поменьше творить надо, вот крестьяне и не будут уходить от них».

Эта фраза относилась уже не столько к приславшим жалобу рязанским боярам, сколько к тем, что заседали в земской Думе и должны были исполнять его резолюцию.

В последнее время опять начались измены – бегство бояр во вражеские государства. Царь тяжело вздохнул, отложил отработанную бумагу в правую и взял из левой стопки новую.

Перед глазами игумена оказалось письмо от купцов братьев Строгановых, владения которых находились в опричнине.

Яков и Григорий сообщали, что на их городки и остроги в Великой Перми весь прошлый год нападали князьки остяков, которые сейчас подчиняются хану Сибирского царства Кучуму. Строгановские люди те отряды князьков побили, погнали за Каменный пояс, как тогда именовался Уральский хребет, прямо до реки Тобол и там рассеяли по лесам. Потом собрали с местных племен ясак в пользу царя. Этот ясак, в размере двадцати сороков отборных, «седых» соболей, они отправили в царскую казну.

На письме была пометка Саввы Фролова, что соболиные шкурки лежат в земском Казенном приказе, до особого распоряжения царя.

Далее в письме Яков и Григорий просили разрешения повоевать Сибирь, подвести ее под высокую царскую руку и обещали все это сделать своими собственными силами и за свой счет.

Лицо Ивана Васильевича просветлело, и он радостно подумал про себя: «Усилиями таких людей и прирастает земля Русская. Конечно, братья Строгановы себя в накладе не оставили, когда собирали ясак, и землю Сибирскую будут потом просить себе в собственность, но, главное, они не забыли, что нужно делиться доходами с государством».

Продолжая улыбаться доброй вести, царь начертал на письме резолюцию: «Не время еще Сибирское царство воевать. Надобно Ливонскую войну прежде закончить, да от крымских татар отбиться.

Строгановых поблагодарить за присланную мягкую рухлядь, просить проведать, сколько вооруженных всадников у хана Кучума сейчас есть и сколько ясака по Сибири собрать можно».

Следующей в левой, еще непрочитанной пачке бумаг была ябеда на смоленского наместника боярина Ивана Андреевича Шуйского. Служивший под началом князя стрелецкий сотник Роман Игнатьевич Огнев писал, что тот поддерживает через своего слугу тайные сношения с поляками, а также не разрешил побить татарские отряды, которые наехали наметом в воеводство в прошлом году. Кроме того, по слухам, наместник получил денежный посул от крымских татар, чтобы сдать Смоленск во время их следующего похода на Московское царство.

Это было серьезное обвинение Шуйского в государственной измене от человека, которого царь хорошо помнил по его отчаянной смелости во время относительно недавней осады Полоцка и которому имел все основания доверять.

Лицо Ивана Васильевича вновь потемнело. Он вытер скуфьей внезапно покрывшуюся испариной бритую голову, положил ябеду на поверхность бюро и принялся энергично расхаживать из угла в угол палаты.

От его хождения воздух в помещении пришел в движение, пламя свечей начало колебаться, по потолку и стенам палаты побежали рваные черные тени.

В голове самодержца после прочтения ябеды Огнева начали роиться черные мысли: «В прошлом году в Бахчисарай сбежал уличенный в воровстве дворянин Кудеяр Тишенков. Он показал хану Девлет-Гирею проходы в засечной полосе и броды через Оку, вывел его орды западнее стоявшей в обороне русской рати. Это позволило кочевникам выйти к Москве обходным маневром, пожечь Китай-город, погубить множество людей и увести в Крым огромный полон.

До сих пор в центре столицы полно незастроенных пепелищ. Теперь татары, видимо, нашли нового изменника и смогут пройти с ним еще западнее, через территорию дружественной им Речи Посполитой. Остановить их движение на Москву от Смоленска будет практически невозможно из-за растянутости войск на южной границе».

Иван Васильевич вспомнил содержание последнего послания русских купцов из Стамбула. Те доносили, что султан Селим II собирает большую пешую армию и хочет перевезти ее весной на кораблях в крымскую Кафу. Вместе с пехотой будет отправлено большое число тяжелых осадных орудий. В столичных банях, – писали купцы, – турецкие чиновники спорили о том, кто будет назначен управляющим в какой русский город.

«Значит, планируется не просто набег, а завоевание Московского царства и превращение его в провинцию Османской империи, – размышлял самодержец. – Грядет большая война и к ней надо серьезно готовиться. Но прежде всего надо извести измену в Смоленске, который, возможно, станет тем слабым звеном, по которому враг нанесет первый удар».

Усталости на лице самодержца как ни бывало. Он продолжал интенсивно ходить по палате туда-сюда. При ходьбе Иван Васильевич инстинктивно сгибал и растопыривал худые длинные пальцы своих больших и сильных рук так, что казалось, будто рысь выпускает и втягивает острые когти на своих мощных лапах перед тем, как нанести своей жертве смертельный удар.

– Савва! – негромко позвал царь дьяка Фролова.

Тяжелая дверь в Проходную палату, практически сразу же бесшумно отворилась, в проеме стены показался плотный, невысокого роста бородатый человек с умными черными глазами и вопросительно посмотрел на зовущего.

– Вызови князя Дмитрия Ивановича Хворостинина, – стал волевым голосом распоряжаться уже не игумен, а самодержец. – Он живет у купца Полесского на Ильинке, в каменном тереме. В том, что сохранился после пожара. Это прямо возле Ильинских ворот.

Как пошлешь гонца, пиши указ, чтобы Хворостинина наместником в Смоленск назначить, а нынешнего наместника – Шуйского отозвать в Москву на следствие по делу о государственной измене. Еще записку напиши в земский Казенный приказ, чтобы Хворостинину выдали ту мягкую рухлядь, что Строгановы намедни прислали из Сибири. Она по опричному Казенному приказу числится и, как ты отметил на письме, здесь только хранится.

Дьяк Фролов поклонился и вышел из палаты так же безмолвно, как вошел.

В это время на колокольне Ивана Великого зазвонили к полунощнице. Иван Васильевич не стал возвращаться к бюро для дальнейшего разбора деловых бумаг, а засобирался на службу в церковь Рождества Богородицы.