Битва при Трафальгаре

Рисунки П. Крапивина

Вовка Струков сдал экзамены за второй курс мореходки и перевелся на заочное, В заявлении написал, что — «по семейным обстоятельствам», хотя обстоятельство имелось только одно, да и то — не семейное, а сугубо практическое: Струков полагал, что «всю науку» можно осилить самостоятельно. Тем более, основы заложены. Практических знаний, опыта — вот чего он хотел. Наплавать штурманский ценз и, не рассусоливая, получить рабочий диплом. Получив, не путаться на мостике в соплях и детских штанишках на помочах, а сразу показать себя опытным рыбаком-промысловиком, занять достойное место… где? в чем? Тут начиналась путаница, но Вовка и не пытался навести порядок в путаных мыслях. Достойное место — это достойное место. В наших рядах. В рядах промысловиков-моряков. Какого черта?! Разве не ясно? Ловить ТАК рыбеху, чтобы говорили о Струкове. Чтобы отметили и выделили, а выделив и отметив, дали, конечно, со временем, пароход, на котором он, Вовка Стру… тпр-ррр-ру-у! — он, Владимир Васильевич Струков, будет капитан-директором и займет достойное место… Где? А… а займет, и всё. Где надо, там и займет. Нашьет на тужурку новенькие позументы, подвести на грудь серебряный секстант, поправит галстук и мичманец с тусклым, видавшим виды «крабом» и отправится на «орбиту» между Парком культуры и кинотеатром «Заря», где можно и себя показать, и приволокнуться, и кореша встретить, и… Да много чего можно встретить на «орбите» и, естественно, кого. Чего и кого. Ради них, ради этого, может быть, есть смысл околачиваться в морях? Так сказать, ощутить свежесть чувств и все такое. Заработок тоже не. последнее дело, а капитанский — весомее, хе-хе, матросского. Всякий знает.

С такими жизненными установками и твердой верой в светлое будущее матрос Струков отправился в Центрально-Восточную Атлантику на траулере «Каскад».

Чтобы описать рейс промыслового судна, понадобилась бы целая книга. Толстая или тонкая — не имеет значения. Все зависит от задачи, поставленной автором, и материала, имеющегося в его распоряжении. Возьмите роман Джека Лондона «Морской волк» или философские высоты Германа Мелвилла в «Моби Дике». Это, наверное, самые известные в мировой литературе описания промысловых рейсов. Правда, не рыбаков, а зверобоев и китобоев. Я же, преклоняясь перед создателями прославленных образов и отсылая к ним любознательных читателей, рискую предложить их вниманию всего лишь частный факт. Случившееся с моим героем, то есть с Вовкой Струковым, не имеет прямого отношения к вылову сардины, сардинеллы, сардинопса, скумбрии, ставриды и другой водоплавающей живности, обитающей у берегов Африки. «Каскад» и его команда отмантулили полгода в тропическом пекле, побывали в Дакаре, Конакри и Такоради, завернули в Касабланку, а когда, возвращаясь домой, взяли курс на Гибралтар, чтобы спустить в местных «шопах» фунты, пенсы и шиллинги, оказалось, что оных фунтов причитается на нос даже чуточку больше, чем рассчитывали получить при самых благоприятных расчетах-подсчетах. Так иногда случается: вдруг выпадает «орел» и начинается везение.

Струков, как и прочие матросы-добытчики первого класса, огреб двенадцать фунтов — уточняю: стерлингов — и почувствовал себя если не Крезом, то вполне дееспособным Рокфеллером или Дюмоном, а может, и Морганом. Он, вообще-то, не называл фамилии. Говорил, что теперь-то уж точно представляет, каково быть миллионером-банкиром. Тем более, предвкушая заход в Гибралтар. Второй штурман, разумеется, с согласия экипажа, где только мог и сколько мог экономил на продуктах. Скопленная валюта (она так и называлась «продуктовой») тратилась только в Гибралтаре, в нем одном, славившемся изобилием и дешевизной. Закупались «подарки» для встречи с семьей, а прейскурант был отработан общими усилиями многих экипажей. Начпрод «Каскада» не пытался разнообразить рутинный список, поэтому все «каскадеры» получили по бутылке рома «Негрита», имевшей, помимо внушительных размеров, действительно подарочный вид благодаря изящной оплетке из белой соломки; имелась и. другая бутылка, наполненная дамским вином — сладкой малагой. Мужской напиток, а ром, безусловно, является мужским напитком, украшала этикетка с изображением негритянки в тюрбане, женский — с ключом от Скалы, как называют англичане свою крепость-колонию, единственную колонию, сохранившуюся в Европе. Далее, согласно прейскуранту, следовали сигареты «Кэмэл», шоколад «Нельсон», апельсины из Марокко и яблоки из Альхесираса или же Ла-Линеа — дары испанской земли.

Имея в заначке такое солидное подспорье, можно было не суетиться и фунты стерлингов, полученные согласно тарифной сетке, тратить на увеличение личного благосостояния. Источники благосостояния — многочисленные лавки, магазины и магазинчики, захватившие Мейн-стрит, — предлагали три вида барахла, годного для перепродажи в Союзе: ковры с оленями, скатерти и покрывала. Таможенные правила разрешали рыбаку купить по три штуки изделия каждого вида, а это… Словом, как говорили самые разворотливые, «ежели с умом, можно иметь хороший навар».

«Каскад» пришел на рейд Гибралтара в жаркий июльский день.

Судно, сделавшее за полгода тысячи тралений, оставившее за кормой тысячи миль, устало ползло на якорную стоянку.

Борта его, еще недавно радовавшие глаз свежей шаровой краской, снова потускнели, стали пятнистыми. На них выступили шпангоуты, ватерлиния лопалась ржавчиной и зеленела шелковистой бородой, ставшей в последние месяцы и длиннее, и гуще. Рыжими потеками сочились шпигаты. Одни лишь якоря поблескивали кузбасслаком и выглядели «с иголочки». Правый, выскользнув из клюза и погромыхивая цепью, опускался медленно к самой воде, готовый нырнуть и улечься среди кудрявых придонных травок, в которых паслись стайки кефали.

Выцветший шатер небес раскинулся над судном, над плоской фиолетовой Скалой, словно бы наклеенной на эти небеса, над гористым африканским берегом, над крышами Альхесираса, над выгоревшими склонами Испании, замкнувшими на севере Гибралтарскую бухту. Шатер навис невесомо, но тяжесть зноя разгладила все морщины, все складки на поверхности воды, превратила ее в сверкающий слиток или в огромное серебряное блюдо, в центр которого впаяла траулер, булькнувший якорем и тотчас погрузившийся в дрему.

Судно замерло, зато оживилась команда. Сотня добрых молодцев, уподобившись тараканам, принялась сновать взад и вперед, но быстро угомонилась, услышав по скиперу объявление о том, что валюта, заказанная по радио еще вчера, «задерживается по причине неявки шипшандлера». Расползались, правда, с ворчанием, да что поделаешь? Не стукнешь кулаком, не психанешь — «англичанка»! Своего бы взял за грудки, а здесь…

И все-таки объявлено увольнение.

На воду спущен, мотобот, и старшие групп повели на посадку немногочисленных моряков, рискнувших отправиться за границу без единого пенни в кармане. Ах, шипшандлер, шипшандлер, где же британская аккуратность? Значит, что-то случилось, братцы. Впрочем, Бог с ним. Первопроходцам не до него. Хотелось поскорее ступить на чужую, но все-таки твердь, пропахшую бензиновой вонью, но все-таки землю.

Вовки Струкова не было среди них.

Вовка Струков побывал в Гибралтаре прошлым летом во время парусной практики на баркентине «Эклиптика». Капитан Старыкин не чинил препятствий любознательности курсантов. Они, и Струков само собой, излазили Скалу сверху донизу, только что не побывали в подземных казематах и на батареях. Мейн-стрит прошли из конца в конец, сфотографировались у остатков крепостной стены времен Карла. V, навестили на верхотуре мартышек. Живут не взаперти. Расконвоированы, как сказал кто-то из матросов. Но есть у мартышек излюбленное место для прогулок, где и пообщались с приматами. Встреча с ними, пожалуй, самое яркое воспоминание о прошлогоднем визите в Гибралтар. Туристов здесь множество толчется, но все — транзитом. Не густо с достопримечательностями, не густо. Может, конечно, для них поширше двери открыты, может, их в подземелья пускают, как некогда Джошуа Слокама, завернувшего на легендарном «Спрее» во владения. британской короны. Да и то: у туристов — мошна набита валютой, у курсантов — шиш с маслом. Давали сколько-то, чтобы утереть слезы какой-нибудь тряпкой да полизать айс-крим. Словом, не разбежишься. Потому, в основном, и гуляли в парке, любовались огромными кустами алоэ, молча беседовали с позеленевшими бронзовыми Эллиотом да Веллингтоном,, присаживались на пушки, вздыхали и, в конце концов, возвращались на баркентину.

Итак, Вовка Струков не сошел на берег с первой группой. Не захотел. Решал проблему. Отправился на бак, где привалился животом к фальшборту, грудью лег на планширь, а руки свесил наружу. Нелепая поза? На взгляд со стороны, а ему — в самый раз. Смотрел Вовка не на город, прилепившийся к основанию Скалы, точно мидия к камню, смотрел вниз. Разглядывал, не ощущая толщи воды, якорь «Каскада», жирующую рыбу, — спинки кефали почти сливались с травой, — и думал о том, как он истратит завтра валюту. Двенадцать фунтов — хорошая сумма. Сожители по каюте уже рассчитали ее до пенса. Купят на свою то и то. У Вовки томление: как поступить? Ведь отступать нельзя: вчера его подняли на смех за то, что пообещал Яроцкому целый фунт за краба величиной с чайное блюдце. Даже ракушки завалящей не попросил в придачу! Верно, краб невелик, но зато каков? Красавец! Настоящий красавец. Один панцирь чего стоит: какие краски, какие оттенки!.. А Струкова высмеяли. Дескать, с катушек слетел парень, дескать, с такими, как ты, Вовка, нельзя работать вместе, с такими, как ты, Струков, что сажей торговать: испачкаешься и ни черта не заработаешь. Больше того, спустишь все, что имеешь. Обозлился Вовка, послал всех куда подальше и сделал «заявление для прессы». Так, мол, и так, господа морские офи… купезы, вы — так, и я — так, по-своему. То есть, не по-своему, а как положено сделаю. Мы не торговые моряки, мы — рыбаки, валюта нам дается на культурное времяпрепровождение в загранпорту. Чтобы показать обличье советского моряка, его запросы. В ответ услышал: гы-гы-гы! Нет, Вовка, точно ты с ума съехал! Двенадцать фунтов — на курлы-мурлы?! Не на «курлы-мурлы» — на дело. Модель «Катти Сарк» куплю. Видел в прошлом году. Книжку про корабли. Цветную, в картинках. Если, конечно, книжку не распродали, и она все еще «ждет» его в магазине. Ему сказали: «Слабо!» Он ответил: «А вот увидите!» И теперь думал.

Думай не думай… Томление. И не потому, что жалко валюты. Нет. Смущала ординарность задуманных покупок: книжка, модель парусника… Ерунда! Надо придумать такое, чтобы все гаврики сразу захлопнули пасти и не вякали. В противном случае насмешек и подначек не оберешься. С Гибралтара топать десяток суток — десять суток и будут пилить-изгаляться. Найдутся остряки, будут просить клипер, чтобы быстрее домчаться .до родного порога. И про книжку придумают какую-нибудь хохму. Придумают — привяжутся и… Вовка понимая шутки, не обижался, знал, что молчание и улыбка — лучшая защита от любителей почесать язык о хребет ближнего, но в душе жаждал не тихой молчаливой защиты, нет! Он жаждал мести.

Так ничего и не придумав, улегся спать, решив, как и полагается воспитанному на русских сказках, что утро вечера мудренее, что нечего ломать голову загодя: будет день — будет пища. Что-нибудь да придумается, Экспромтом. Очень надеялся Вовка на экспромт и внезапное озарение.

Шипшандлер приехал. Вчера и приехал. Валюту раздали, но день катился к вечеру, и в город съехали немногие. Капитан, радист, штурман и механики, у кого вахта выпадала на утро.

Утром и начала работать переправа. По-настоящему.

Струков попал в группу электромеханика. Сварливого и ехидного мужичка, прячущего лысину под хитроумным зачесом. Боцман говорил про него, что «наш Гордеич живет в припадке последней молодости». Гордеич успел узнать о валютных намерениях своего подопечного и еще в мотоботе принялся подсказывать различные способы избавления от «мирового зла». Причем самым остроумным способом (его предложение сопровождалось громким жизнерадостным смехом) считал тот, когда все Вовкины фунты попадали в его, электромеханика, лапы. Струков показал ему кукиш, и старший «пятерки» набычился, замолчал. И поглядывал на Вовку, как на кровного обидчика и врага. И галстук поправлял, и трогал лысину. Смешно! И грустно. Ладно…

Вот и причал.

Вода лижет гранитные ступени. Слева и справа — гранитный же парапет. На нем кнехты и рымы для швартовки. Рядом врезается в море искусственная взлетно-посадочная полоса местного аэродрома. Пацаненок стоит на парапете. Вцепился, кроха, в кнехт, а папа придерживает его за штаны. Смотрят, как целит на посадку (а вдруг промажет? а вдруг мимо?!) серебристый самолет: все ниже, ниже, ниже…

Вовка остановился: «Господи, как в прошлом году! И тогда — пацанчик, и тогда… нет, тогда самолет разбегался — взлетал. А может… А может, оглянусь, а на рейде — «Эклиптика»?».

— Струков, не отставай от группы! — окликнул электромеханик. — Самолетов не видел, что ли?

Толпой человек в сорок потянулись в проходную. Сдавали полисменам загранпаспорта, получали взамен узкую полоску бумаги: пропуск в город-колонию, в город-крепость.

— О, рашн кадет? — улыбнулся полисмен, забирая у Струкова паспорт и оглядывая ладную фигуру парня, а фигура у него, действительно, дай боже! Занимался Вовка в мореходке и борьбой, и боксом, и штангой. Потому и не расстался с формой, что по-прежнему чувствовал себя курсантом, а на днях радиограмму получил. Мол, поторопитесь, загребной из сборной училища, возвращайтесь из рейса — и сразу на первенство города по гребле.

Вовка козырнул полисмену, улыбнулся и шагнул за ворота на раскаленную, даже размягшую, припортовую площадь.

Пекло!..

Асфальт, казалось, парил, плавился под каблуками, а воздух вонял бензином. Пот щипал глаза. Суконные штаны… Вовка тронул ремень, словно решился вдруг сбросить на ходу толстую обузу: не штанины, — парилка, ох, ох… инкубатор, а? Форменка белая — туда-сюда. Летняя, легкая. И не тельник под ней. Пришит к вырезу треугольный лоскут. Все по уму! Иначе б хана… А может, придет хана? День начинается, а эта лысая обезьяна, проклятый Гордеич, он ведь затаскает по лавкам… Врежешь дуба в духоте, а не денешься никуда, придется плестись в кильватере у этого обалдуя!..

Нет-нет, надо что-то предпринять. Срочно. Какие-то решительные действия.

Взгляд коснулся легких колясок под балдахином и понурых лошадок. Высокие облучки… и старички извозчики, готовые везти вас согласно таксе. Крайний рыдван уже отчалил, приняв в лоно дородную пару. Аж рессоры прогнулись! Лошадка, однако, резко взяла с места: замелькали спицы, заколыхалась бахрома балдахина, за спина/ли четы вздулась бугром шторка-занавесь.

«А не махнуть ли тебе, кадет Струков, к примеру, на мыс Европа, к маяку? — обожгла мысль. — Взять да и смыться — пусть электромеханик бесится! В гробу я видел такое увольнение под конвоем. А фунтов должно хватить», — мысленно, как заклинание, произнес фразу-решение и, облекая ее в плоть, ступил на узкий приступок коляски.

Извозчик о чем-то спросил седока. Вовка сообразил, что шеф интересуется маршрутом поездки, и бесшабашно махнул рукой:

— Давай, отец, вдоль по Питерской! — опомнившись, Попытался облечь заказ в ломаный английский «спик»: — Комрад, э-э… ту би… драйв ту лайтхаус Европа. Йес? Ай хев драйв ин э кеб. Йес? Гоу ту Европа, кеп. Оплата гарантируется, сэр!

Коляска поравнялась с «каскадерами». Она разворачивалась у обочины. Зашоренная лошадка, нагнув голову, бодро цокала подковами, предупреждая, что может и врезать. Вдоль по Питерской. А лучше — по Мейн-стрит.

Мелькнуло ошеломленное, в бисеринках пота, лицо электромеханика, мелькнули улыбки и разинутые рты прочих. Извозчик что-то говорил. Вовка разобрал одно слово «мани» и, без разговоров, сунул ему три фунта, сумму, равную стоимости ковра, что вызвало целую волну разнообразной мимики, а Мишка Яроцкий крикнул, выражая, видимо, общее мнение всех «каскадеров»:

— Куда поехал, буржуй?

— Прожигать жизнь! Так и скажите помпе, что матрос Струков отправился в Монте-Карло прожигать жизнь. Кто нам запретит красиво жить, верно?

Больше Вовка не оборачивался.

Вовка благодушествовал. Коляска, преодолевая небольшой подъем, медленно катила по Мейн-стрит, пристроившись за такой же изящной, цветастой, лаковой, украшенной медяшками и узорами. Прозрачная занавеска не скрывала пассажиров. Головы в бескозырках, за плечами — матросские воротники. Почти такие же, как и у Вовки. Белые полоски пошире, а так — все то же. И тоже парятся, империалисты, в суконной робе.

Коляски поравнялись, — Вовкина пошла на обгон. Как ни узка улица: возможность имелась, но — впритирку. «Империалисты», увидев Вовку, осклабились. Ближний поднял плоскую бутылочку с виски и подмигнул: «Дринк?» Предложил, значит, выпить инглиш сейлор. Но русского моряка не купишь на дешевку. Вовка прижал руку к сердцу: этакий жест ладонью! И проехал мимо. Гордо. У советских собственная гордость, коли пошло на то. Так-то, господа, можно сказать, буржуи. И мне ваш «Дринк» — на фиг, хотя, быть может, я и не… гм, не прочь бы и я дернуть пива. Вашего, так сказать, «бира». Это, впрочем, возможно, но это успеется. Да вон кока-колой торгуют!

Вовка остановил коляску, но вскоре продолжил поездку, потягивая из горла терпкий, пахнущий аптекой напиток, липкий, не наш и располагающий на определенный лад: «А не махнуть ли дальше? Обогнуть Скалу, добраться до какого-нибудь пляжика на Средиземном, хе-хе, море и макнуться. Не макнусь — сварюсь в собственном соку. Нет, определенно искупаюсь в подходящем месте. А пока… Пока нужно поднапрячь извилины и сочинить спич на английском соответствующего содержания. Мол, так и так, дир кебмен, богатый рашн моряк хочет туда-то и туда-то, чтобы сделать то-то и то-то, совершить омовение и отдохновение за соответствующее вознаграждение. Плачу, моя, за все».

Фраза никак не складывалась. Наверно, потому, что Вовку отвлекли окрестности. Магазины, магазины, лавки, киоски, пестрота вывесок, переулки, карабкающиеся в гору, пальмы, тележки с фруктами и мороженым. Слышен зазывный, крик: «Айс-кри-им, айс-кри-иии-им!» Айс-крим? Гм… Сошел. Купил себе и деду. Извозчик принял угощение. «Сенкью!» — сказал. Все честь по чести. Левой рукой вожжи теребит, правой мороженку держит. На отлете. Лижет, в разговоры не вступает. Наверное, понял, что пассажир не силен в английском, а если и волочет, то — еле-еле.

«Ах, Струков, Струков… — сказала бы училищная англичанка и покачала бы головой. — Чему я тебя учила, Вовка Струков, стоеросовая голова? О простеньком не можешь спросить, а метишь в капитаны! Как же ты экзамены сдавал, Вовка Струков?»

Уела! Рассердился Вовка, поднапрягся и выдал ЦУ, то есть, для несведущих, «ценное указание»:

— Сэр… кен ай гоу… гоу раунд'з рок? Хау мач из ит?

«Сэр», видимо, понял и заговорил. Вовка снова напрягся. Теперь в стремлении уловить суть ответа. Как будто удалось, а суть такова. Вокруг Скалы объехать можно. Отчего не объехать, если коляска цела, а лошадка сыта, и пассажир заплатит следуемое — добавит к прежней сумме еще два фунта. Получив сполна, извозчик, по-видимому, сделавший неплохой бизнес, повеселел и принялся втолковывать Струкову азы местной топографии: длина Скалы — три мили, ширина же всего три четвертых одной. Высота была названа в футах. Вовка мигом запутался, пытаясь перевести их в метры. Получалась какая-то несусветная цифра.

И черт с ней! До них ли ему сейчас? До высоты и футов? Плевать. День-то какой! Нет, ребята, ковры коврами, а этот день Струков никогда не забудет. Как царь и Бог, катит Вовка в легком ландо, в руках мороженое, рядом — напиток. Остались позади длинноствольные орудия, древняя стена. Говорите, Карл V ее построил? Ну что ж, неплохо. Наверно, уродовался, как карла. А вообще, подумаешь… стена! Вот стена! Слева. На которую карабкается Карлова кладка. А вот, на дуге площади, бар «Трафальгар». В честь мыса. И мыс видели, и про битву Трафальгарскую слышал, и про Нельсона читали, и фильм видели про одноглазого адмирала. За баром — домов поменьше. Кипень листвы. Лезет в гору. Справа листва накатывается на крыши. За ними сверкает бухта, в ртутном свечении солнца плавятся авианосец и крейсер. Те ребята, в коляске, наверняка с них. А вон и «Каскад», а вот и еще один тралец… тоже БМРТ, из наших. Прибежал отовариваться, за «подарками» прискакал. А вон ползет паром из Танжера. Туристов везет из Африки в вонючую, бензиновую Европу. С недобензиненного еще, но уже изрядно загаженного материка черных людей на материк белого люда. Свободно везет. Едут запросто. Потому что — от буржуев к буржуям. А мы? Э-э… Везет же людям! Не нам. Серо-буро-социалистическим с большевистским оттенком. У них так, у нас — все не как у людей. Все с подвохом. Кажется, заносит меня в правый уклон, решил Струков и подумал, что если опоздает из увольнения, а последний катер с берега отчалит в 19.00, то помполит ТАК ему всыплет, так… да такое понапишет в характеристике, что лучше б ему, Струкову, сейчас не в коляске катить, а, высунув язык, бегать с лысым по лавкам.

И черт с ними, со всеми! Сейчас он свободен, он едет, как белый человек, а вечером — будь что будет. Все вытерпеть придется. Даже истерику электромеханика. Этот обязательно накатает докладную, распишет недисциплинированность Струкова, отставшего от группы. А он не отстал. Обогнал он, укатил от группы на тройке с бубенцами: и-эх, залетные!.. Давай, погоняй, фатер, или как тебя? Фазер-мазер! Жми прямо к Африке, вот она, за проливом, за синим, отменно синим проливом. Над ним нависла двуглавая Джабель-Муса — лиловое брюхо горы сползает в синь, к дельфинам, к белому крошечному пароходу, ползущему в океан…

Мыс Европа врезается в море двумя языками. На восточном, именуемом Большой Европой, находится маяк. Тоже Европа. Здесь же торчит башня Виктория, здесь же непременная артбатарея, здесь же дом губернатора.

Вовка удосужился наконец выяснить имя «руководителя кобылы» и, обращаясь к нему, называл сэром Джоном. И сам, естественно, стал сэром Владимье.

Здесь, на вольном просторе, сэр Джон растерял свою чопорность, не оставлявшую его в собственно Гибралтаре. Почувствовал старик себя то ли в отпуске, то ли на загородной прогулке. Раскрепостился. Пристроился боком на облучке, чтобы иметь возможность вести наблюдение за дорогой и вести беседу с пассажиром. Предложил задержаться у маяка, но сэр Владимье не пожелал. Жаждал открытий. Ведь места, куда бежала лошадка и катилась коляска, увлекая седоков, могли сравниться разве что с обратной стороной Луны. Вовка мог бы поклясться, что никто из наших никогда не бывая здесь. Быть может, кто-то и добирался до маяка, но основная масса потребителей вряд ли покидала пределы Мейн-стрит и окрестных лавок.

И все-таки у маяка сделали короткую остановку.

Башня маяка имела собственное имя — Виктория, а как маяк — носила название мыса. То есть считалась маяком Европа. Чуть подивившись этому обстоятельству, неутомимый путешественник обратил взор свой на север. Если западный склон Скалы был довольно пологим, то восточный поразил Вовку своей крутизной. Казалось, обрывы падают прямо в море, вдоль которого не может быть дороги. Но дорога имелась. Лепилась над морем. Сэр Джон попытался втолковать пассажиру, что, в общем-то, нет смысла продолжать путешествие в этом направлении. Нет там ничего интересного. Две бухточки: Каталан и Сальто-Гарробо, завод дымит в Каталане, есть несколько деревушек. Не лучше ли вернуться и провести время на пляже? А он имеется возле Малой Европы. За эту сумму сэр Джон согласен подождать сэра Владимье, а после доставить к причалу.

И Вовка согласился.

Солнце ушло на запад, восточный склон Гибралтарской скалы лежал в тени и слишком мрачно нависал над такой беззащитной, такой крохотной коляской. «Какого черта? — сказал Вовка себе. — Поваляюсь в песке, пожарюсь и — обратно», — решил с каким-то облегчением, словно и вправду возвращался с обратной стороны Луны, куда занесло его черт-те зачем и почему какой-то неведомой силой. Ему хотелось на солнце, хотелось увидеть «Каскад», вдруг ни с того ни с сего вспомнились березы и ели, а сердце стиснуло с силой, едва ли не выдавившей слезу: «Ах, где же ты, дом родной, где же ты, где ты… а ведь еще — полмесяца месить воду винтом, а после…»

Сэр Джон повеселел и повернул назад, к маяку, куда спадали от вершины крутые террасы.

Пляж, море, купание и то обстоятельство, что перед глазами, хотя и далековато, все время находился «Каскад», — подействовали на Струкова весьма благотворно. Он снова почувствовал себя, ощутил уверенность и прилив сил.

Гордеич? Помполит? Да плевал он на них! Надоели, как надзиратели, ей-пра! А вот не покажется на глаза, а на причал вернется точно к сроку. К последнему катеру. И он не виноват, что какой-то министерский идиот издал инструкцию, чтобы в увольнение ходить обязательно толпой, чтобы друг без друга — никуда, чтобы ты не выпадал из поля зрения старшего, облеченного доверием помполита. А он, если уж откололся и засветился перед помпой, возьмет да и скажет сэру Джону, чтобы высадил сэра Владимье не у порта, а у бара «Трафальгар». Возьмет оранжада и чего-нибудь пожевать — в животе свищет! А там…

Сэр Джон высадил, довольный, несомненно, таким оборотом. Раскланялись, пожали руки, как добрые друзья, Вовка и лошадку потрепал по холке, прежде чем отворить дверь бара.

Был час, который собирал окрестных завсегдатаев и, видимо, молодцев вроде Вовки Струкова и тех матросов, что заняли два противоположных угла напротив буфетной стойки. В одном хозяева — морячки флота Ее Величества английской королевы, в другом — шумливые подданные Франции в бескозырках с помпонами. С крейсера, пришедшего рано утром.

Вовка пристроился между теми и другими. Рядом с вышколенными старичками. По выправке — отставники. Эти прихлебывали пиво, дымили, двое — сигарами, и кидали карты с невозмутимостью автоматов. Кажется, Вовка соседствовал с местными Прометеями, навсегда прикованными к Скале цепями долголетней службы в местном гарнизоне.

Вовка потягивал пиво, жевал сандвичи, запивал то и. другое оранжадом (вызывая порой удивленные взгляды моряков) и ощущал при этом каменную усталость в плечах и спине. Перегрелся, что ли?.. Наверно… к тому же, день — натощак. Не хотелось вставать, не хотелось двигаться и куда-то идти. На секунду пожалел, что расстался с сэром Джоном: сидел бы сейчас на причале и в ус не дул. Но был Вовка Струков не из тех, кто жалел о несделанном. Нет так нет — о чем разговор? Отдохнет — и вперед. Он и отдыхал, набирался сил, словно чувствовал, что скоро, очень скоро, наступит момент и они, силенки, понадобятся матросу Струкову.

Сквозь стеклянную дверь и стеклянные окна-стены виднелись площадь и скверик в дальнем углу, образованном выступами «карловой» стены. В скверике — люди. С газетами в руках. В прошлом году Вовка отдыхал в этом скверике. И тоже с газетой, подобранной на скамье. Ну, что ж… теперь вот сидит в баре, как фон-барон.

Впрочем, не фон-барон, не-ет… Заметил Вовка, что его форма привлекает внимание подвыпивших морячков. Примечал взгляды. У них вроде спор возник по поводу отсутствия погон на Вовкиных плечах. Потом сообразили: кадет! Ну, ясно… хотя две лычки спороты с рукава, но красный треугольный флажок остался на месте. Сообразили, служивые, что к чему.

Ему нравилось примечать эти мелкие детали. Примечать и отгадывать их значение. Появилось чувство общности. Возможно, сыграло роль дневное общение с сэром Джоном. Тот расшевелил Вовку, до того взбудоражил парня, что фразы и словечки, вконопаченные в голову курсанта настырной англичанкой и лежавшие доселе мертвым грузом, вдруг точно и осмысленно начали слетать с языка. Хотят бы здесь, в баре, когда заказывал сандвичи, у него не возникло проблем с барменом. И этих понимал, парней Ее Величества. И то — одним лыком шиты, одним морем крещены, одним океаном повязаны, а что говорят по-разному, так это дело наживное. Главное, душу понять.

Невинные напитки «кадета» вызвали грубоватые шутки. Мол, знаем, как это бывает! Сидишь на мели, камрад? Вовка не подал вида, но оскорбился. Едва не заявив, бедолага, что он, мол, как все советские моряки, не пьют виски по идейным соображениям. Но фраза получилась сложной, а уж сказать «по идейным»… ни в зуб ногой, да, не по зубам ему. Не-по-зубам! И уж вот тут-то совершил глупость: пошел к стойке и выложил два фунта за бутылец «Уайт хорс», «Белой лошади» то есть. А никто и внимания не обратил. Включились зеленые лампионы, заиграла музыка. Матросы, кто был с девчонками, принялись рок-н-роллить, а старички-унтеры покинули бар. А тот морячок, что спросил про «мель», подсел к нему, завел разговор о России и о «советах». Тогда-то Вовка и вспомнил, что парень этот, с товарищем, катил с ним бок-о-бок в такой же коляске, под таким же балдахином, с таким же старичком на козлах, как незабвенный теперь сэр Джон.

Поболтали. Выпили «Лошади». Фразы-то складывались с трудом. Но выпили. За знакомство, за флота, за море. Тут все ясно-понятно, все без булды.

Вовка не опьянел, но состояние было странным. Как во сне: хочешь убежать от кого-то — пыхтишь, силишься, а ноги — не твои. Чужие ноги, ватные. На них стоять трудно, не то что бежать, спасаться, когти, как говорится, рвать. Но то — во сне. Сейчас Вовку разморило, скособочило. Под потолком шелестели вентиляторы — пересел под струю, благо новый знакомый освободил стул и перебрался к своим. Вовка решил чуток подождать, собраться и, оставив бутылку (да ну ее — к чертям собачьим!), намылиться в дверь. Вот угомонятся танцоры, освободят дорогу — он и дунет в порт, прямиком на причал. В запасе минут двадцать — двадцать пять. Уже недостаточных. Явно. Но… Хватятся же его — подождут. А может, Гордеич уже и сейчас дежурит. Ждет, чтобы паспорт забрать. Ей-ей, этим… словом, этим — что важно? Не человек, нет. Важно собрать у матросов все загранпаспорта и спрятать в сейф. А после ладони потереть: поррядок!

Вот сейчас он подымется и…

Ох, ох, ох… Гладко было на бумаге, да забыли про овраги, а по ним ходить.

…ладони потереть: порядок, мол, в танковых войсках. А он им назло? Назло им заварил всю эту кашу, так, что ли?

Ввалилась — на рок-н-ролл прилетели? — компания. Именно ввалилась, именно компания. Будь то в России, Вовка бы сказал: гоп-компания. Так бы и сказал. И это — все. А так — парни как парни. Человек семь. И три девицы. Тоже не из страны победившего социализма. Вовка на таких не заглядывался. Считал вульгарными, если… гм, цивилизованным языком. И парни особенные. Есть крепыши: оторви да брось. И в подпитии. Таким, наверно, тогда веселье, когда море по колено, а кулаки три дня как чешутся. У заводилы (с платком на шее и при карабас-барабасовых усах) для шика, видимо, цветок приколот к кармашку безрукавки. Белый. Кажется, хризантемой зовется. Остальные парни разные, но одеты похоже, отметил Вовка. Машинально. Как факт. Ведь компания, раздвигая танцующих, просочилась к Вовкиному столику и к соседнему, пустовавшему с тех пор, как покинули бар местные «Прометеи».

Все бы ничего, но…

Все переменилось и очень стремительно.

Вовке что-то сказали. Вовка не понял. Не дождавшись ответа, ребята сдвинули столики. Ему не жалко — гуляйте. Вы — хозяева, он — гость, но… Нет, так не договаривались: одна из девиц защебетала, закартавила, зацокала и присела к Вовке. И не просто — повисла. Правой лапкой — за шею, прижалась к плечу, левой плеснула «лошади» в пустой стакан и снова пискнула что-то, припадая к нему губами.

Ах ты!.. Опомнился. Смешно, но не дома, и черт его знает, как себя вести. Руку красотки все-таки сбросил. Может быть, слишком резко, может быть. Однако реакция девицы, говоря суровым языком газеты, была неадекватной Вовкиному поступку, Она завизжала и… укусила его за ухо! Поблазнилось что-то дуре! Но кровь-то течет! До крови цапнула!

Вовка вскочил — девица вцепилась в руку. Главное, не понять: смеется или плачет? и какой во всем этом смысл? и есть ли он вообще?! У Вовки голова — кругом, а заводила с цветком — тут как тут. Сорвал с себя платок и петлей набросил на Вовкину шею. Стиснул, потянул концы — глаза на лоб: ма-ама!

…а по ним ходить.

Меньше всего хотелось Вовке ввязываться в драку. Не нужны ему неприятности, не нужны. Но в глазах-то темнело, и напирать стали. Хошь-не хошь, а нужно спасаться. И Вовка, чтобы ослабить удавку, шагнул, отпихнув девицу, прямо к парню и, почувствовав, что сейчас на него бросятся эти, ударил справа в роскошный, что метелка, ус.

И завертелась карусель.

Вовку бить не дали, Вовке бить не дали. Парни в бескозырках были оскорблены. Как, наших бьют, бьют наших с океана? И заслонили Вовку плечами. А морячок с широкой нашивкой у плеча, с которым познакомился, но не обменялся именами, потащил Вовку за дверь. Что-то говорил, но от волнения, от нервной встряски, влетали в уши отдельные слова: «не стоит», «мы сами», «в порт». Да, в порт, куда он безнадежно опаздывал. Вернее, уже опоздал. А если?… Вот же — коляска и… На вахте сэр Джон!

В баре звенели стекла. Уже мелькали за стеклами бескозырки с помпонами: кажется, французский флот, забыв о поражении при Трафальгаре, пришел на помощь бриттам.

На причале — ни души. Вот так — ни катера, ни Гордеича, а ведь наверняка сидит сейчас у помпы и доказывает, что он не виноват в том, что этот подлец Струков смылся от группы, укатил в коляске и где его теперь искать? Ищи-свищи…

Вовка разделся до трусов. Потом и трусы снял, а ботинки поставил в сторонку: не сопрут за ночь — утром заберет.

Одежду стиснул, скрутил в плотный сверток и стянул ремнем Паспорт моряка — в самой-самой середке, куда не скоро доберется вода. Резинкой, вынутой из трусов, пристроил сверток к затылку.

Закат угасал, а музыка делалась все слышнее, все громче. Летела к нему, а он плыл, держа на корму огромного «Рафаэля». Белый сахарный город, набитый туристами… Лайнер пришел днем, когда Вовка жарился на пляже. «Каскад», крохотный мятый «Каскад», прятался за ним и тоже слушал музыку с итальянца.

А Вовка Струков плыл, плыл до тех пор, пока тихую^: музыку не забил трескотней движок мотобота: помполит послал команду на розыски «беглеца». На носу алела в последних лучах лысина электромеханика. Гордеич бдил, Гордеич был на боевом посту…

Вовке Струкову прихлопнули визу: опозорил.

Владимир Струков работал в порту, работал на разных посудинах, закончил училище и, хотя каждый год подавал на визу, получил ее только через семь лет.

Владимир Васильевич Струков, капитан дальнего плаванья, держит в каюте портрет адмирала Нельсона и репродукцию с картины, изображающей Трафальгарское сражение. Когда его спрашивают о причинах, видимо, пристрастного выбора изображений, Владимир Васильевич отвечает, что «было дело под… Трафальгаром». Он принял, правда, косвенное участие в битве, но, тем не менее, подобно Нельсону, понес некоторый урон. Тот был смертельно ранен в сражении, а ему, Струкову, прокусили ухо. И в доказательство трогал раздвоенную мочку. И воздерживался в дальнейшем от каких-либо комментариев.