Битва Шарпа

Глава 7

Real Compania Irlandesa располагалась биваком на плато к северо-западу от Фуэнтес-де-Оньоро. Деревня перекрывала самую южную дорогу, ведущую от Сьюдад Родриго к Алмейде, и к ночи армия Веллингтона заняла деревню, которой теперь предстояло стать полем боя. Утренний туман скрывал поля с восточной стороны, где сосредотачивалась французская армия, в то время как на плато силы Веллингтона в тумане образовали хаотичное скопление войск, лошадей и фургонов. Артиллерийский парк был выставлен на восточном гребне плато, стволы орудий направлены через ручей Дос Касас, который очерчивал передовую линию армии.

Донахью нашел Шарпа, который скашивал глаза на осколок зеркала, пытаясь сам подстричь волосы. Сбоку и спереди стричь было достаточно легко, трудность как всегда представлял тыл.

— Точно так же, как на военной службе, — сказал Шарп.

— Вы слышали о Кили? — Донахью, внезапно ставший командиром Real Compania Irlandesa, проигнорировал шутовской комментарий Шарпа.

Шарп отрезал клок волос, нахмурился и попытался возместить убыток, отрезая с другой стороны, но это только ухудшило положение.

— Прострелил себе башку, как я слышал.

Донахью вздрогнул от грубости Шарпа, но не выразил протеста.

— Я не могу понять, как он мог сделать такое, — сказал он вместо этого.

— Слишком много гордости, недостаточно ума. По мне так все чертовы аристократы таковы. Это самые тупые чертовы ножницы!

Донахью нахмурился.

— Почему у вас нет слуги?

— Не могу позволить себе этого. Кроме того, я всегда заботился о себе сам.

— И сами стригли волосы?

— Есть одна симпатичная бабенка среди солдатских жен, которая обычно стрижет меня… — сказал Шарп.

Увы, Салли Клейтон, как и остальная часть Южного Эссекса, была далеко. Южный Эссекс понес за войну слишком много потерь, чтобы служить в боевых порядках, и теперь нес караульную службу на складах португальской армии и таким образом не участвовал в сражении с маршалом Массена, шедшим, чтобы освободить Алмейду и отрезать британцев при отступлении через Гоа.

— Отец Сарсфилд хоронит Кили завтра, — сказал Донахью.

— Отец Сарсфилд может многих из нас похоронить завтра, — сказал Шарп. — Если нас похоронят вообще. Вы когда-либо видели поле боя спустя год после сражения? Оно походит на свалку. Черепа разбросаны словно булыжники, и всюду обглоданные лисами кости. К черту все это! — резко сказал он, нанеся своим волосам последний ужасный урон.

— Кили не может даже быть похоронен на кладбище. — Донахью не хотел думать о поле боя этим зловещим утром. — Потому что это было самоубийство.

— Немногие солдаты обретут надлежащую могилу, — сказал Шарп. — Так что я не буду горевать о Кили. Нам повезет, если каждый из нас получит глубокую яму в земле, не говоря уж о надгробном камне. Дэн! — крикнул он Хагману.

— Сэр?

— Твои чертовы ножницы совершенно тупые.

— Точил их вчера вечером, сэр, — отвечал Хагман терпеливо. — Это напоминает мне отца, сэр: он всегда говорил, сэр, что только плохой рабочий обвиняет свой инструмент, сэр.

Шарп швырнул ножницами в Хагмана, затем стряхнул клочья волос с рубашки.

— Вы в более безопасном положении без Кили, — сказал он Донахью.

— Чтобы охранять склад боеприпасов? — с горечью возразил Донахью. — Уж лучше бы мы оставались в Мадриде.

— Чтобы считаться предателями? — спросил Шарп, надевая куртку. — Слушайте, Донахью: вы живы, а Кили нет. У вас есть своя отличная рота, чтобы командовать. Что с того, если вы охраняете боеприпасы? Вы думаете, что это не важно? Что случится, если прорвутся лягушатники?

Донахью не подбодрило мнение Шарпа.

— Мы — сироты, — сказал он жалостливо. — Никого не заботит, что случится с нами.

— Почему вы хотите, чтобы кто-то заботился? — спросил Шарп прямо. — Вы — солдат, Донахью, не ребенок. Вам дали саблю и пистолет, чтобы вы могли постоять за себя, а не ждать, что другие позаботятся о вас. Но при этом о вас действительно заботятся. Они заботятся достаточно, чтобы отправить всю вашу роту в Кадис, и я забочусь достаточно, чтобы сказать вам, что у вас есть два выхода. Вы можете отправиться в Кадис опозоренным, с вашими солдатами, знающими, что они опозорены, или вы можете возвратиться, сохранив свою честь. Вам решать, но я знаю, что выбрал бы я.

Донахью впервые услышал о предстоящей отправке Real Compania Irlandesa в Кадис, и он нахмурился, пытаясь понять, говорит ли Шарп всерьез.

— Вы уверены насчет Кадиса?

— Конечно я уверен, — сказал Шарп. — Генерал Вальверде дергает за ниточки. Он не думает, что вы должны были быть здесь вообще, так что теперь вас отправят прочь, чтобы вы присоединились к остальной части испанской армии.

Донахью переваривал новости в течение нескольких секунд, затем кивнул с одобрением.

— Хорошо! — воскликнул он с энтузиазмом. — Они должны были послать нас туда с самого начала. — Он отхлебнул чай из своей кружки и поморщился, недовольный вкусом. — А что будет с вами теперь?

— Мне приказано оставаться с вами, пока кто-нибудь не прикажет мне отправиться куда-нибудь в другое место, — сказал Шарп. Он не хотел признаваться, что находится под следствием, — не потому что стыдился своего поведения, но потому что не хотел ничьего сочувствия. Суд был сражением, в котором он примет участие, когда придет время.

— Вы охраняете боеприпасы? — Донахью казался удивленным.

— Кто-то же должен, — сказал Шарп. — Но не волнуйтесь, Донахью, они уберут меня от вас прежде, чем вас отправят в Кадис. Вальверде не захочет видеть меня там.

— Так что мы делаем сегодня? — спросил Донахью нервно.

— Сегодня, — сказал Шарп, — мы исполняем свой долг. Есть пятьдесят тысяч лягушатников, исполняющих свой, и где-то на холмах, Донахью, их долг и наш долг вступят в кровавое столкновение.

— Это будет тяжело, — сказал Донахью — не совсем утвердительно, но и не совсем в виде вопроса.

Шарп почувствовал его нервозность. Донахью никогда не участвовал в большом сражении, и любой человек, каким храбрым бы он ни был, не может быть спокойным в ожидании.

— Это будет тяжело, — согласился Шарп. — Грохот — хуже всего и пороховой дым, но всегда помните одну вещь: это столь же тяжело для французов. И я скажу вам еще одно. Я не знаю, почему, и возможно это — только мое воображение, но лягушатники всегда ломаются раньше чем мы. Как раз в то самое время, когда вы думаете, что не сможете продержаться ни минуты, считайте до десяти — и когда вы досчитаете до шести, проклятые лягушатники бросятся наутек и уберутся прочь. А теперь смотрите: вот идут наши неприятности.

Неприятности предстали в виде худого, высокого майора в очках в синем мундире королевской артиллерии. Он нес пачку бумаг, которая разлеталась по мере того, как он пытался найти какой-то особенный документ среди остальных. Ненужные бумаги подбирали двое возбужденных рядовых в красных мундирах — у одного из них рука была на грязной перевязи, другой опирался на костыль. Майор махнул рукой Шарпу и Донахью, выпустив на волю очередную порцию бумаг.

— Проблема в том, — начал майор, даже не озаботившись представиться, — что у всех подразделений есть собственные склады боеприпасов. Или то, или другое, сказал я, решайте! Но нет! Подразделения должны быть независимы! Что оставляет нас, как вы понимаете, с центральным складом. Так они это называют, хотя, видит Бог, он редко находится в центре и, конечно же, так уж заведено, что нам никогда не говорят, какие запасы есть в подразделениях. Они требуют больше, мы уступаем, и внезапно не остается ничего. Вот в чем проблема. Остается только надеяться и молиться, чтобы у французов все шло еще хуже. Это чай? — Майор, у которого был ярко выраженный шотландский акцент, разглядывал с надеждой кружку в руке Донахью.

— Да, сэр, — сказал Донахью, — но грязный.

— Позвольте мне попробовать, прошу вас… Спасибо. Поднимите ту бумагу, Магог, генеральное сражение может зависеть от этого. Гог и Магог, — представил он двух несчастных рядовых. — Гог лишен руки, Магог — ноги, и оба — жулики из Уэльса. Вместе они — полтора валлийца, и трое нас, или два с половиной, если быть точным, составляют весь личный состав центрального склада. — Майор внезапно улыбнулся. — Александр Таррант, — представился он. — Майор артиллерии, но придан штату генерал-квартирмейстера. Я считаю себя помощником помощника помощника генерал-квартирмейстера, а вы, полагаю, новые помощники помощника помощника помощника генерал-квартирмейстера? Что означает, что Гог и Магог теперь — помощники помощников помощника помощника помощника генерал-квартирмейстера. Понижены в должности, клянусь Богом! Так им никогда не сделать карьеру. Этот чай восхитителен, хоть и холодный. Вы, должно быть, капитан Шарп?

— Да, сэр.

— Честь, Шарп, от всего сердца, настоящая честь. — Таррант протянул руку, выпустив на волю целую кипу бумаг. — Наслышан о дикой птичке, Шарп, и признаюсь, что был весьма впечатлен. — Шарп потребовалось полсекунды, чтобы понять, что Таррант говорил об орле, которого Шарп захватил в Талавере, но прежде, чем он мог ответить, майор уже говорил снова. — а вы, должно быть, Донахью из королевской гвардии? Клянусь собственной душой, Гог, мы находимся в компании высокопоставленных лиц! Сегодня вам придется следить за своими манерами!

— Рядовой Хью, сэр, — представился Гог Шарпу, — а это — мой брат. — Он указал здоровой рукой на Магога.

— Братья Хью, — объяснил Таррант, — были ранены на службе отечеству и сосланы ко мне в рабство. До настоящего времени, Шарп, они были единственной охраной склада боеприпасов. Гог пнул бы злоумышленников, а Магог замахнулся бы костылем. После того, как они выздоровеют, они, конечно, вернутся в строй, и мне выделят еще больше калек, чтобы охранять порох и ядра. Но не сегодня, Донахью, сегодня у меня есть ваши прекрасные солдаты. Позвольте мне объяснить вам ваши обязанности!

Обязанности были не слишком обременительными. Центральный склад был тем местом, куда подвергшиеся нападению дивизии, бригады или даже батальоны могли послать за дополнительным количеством боеприпасов. Пестрая компания кучеров Королевского корпуса фургонов, усиленная погонщиками мулов из местного населения, была в состоянии доставлять патроны пехоте, в то время как артиллерия обычно выделяла собственный транспорт. Трудность его работы, по словам Тарранта, была в том, чтобы решить, чьи запросы сделаны наобум, а чьи являются неотложными.

— Я предпочитаю не тратить запасы, — объяснил шотландец, — до последней возможности. Любой подающий заявку на боеприпасы в первые несколько часов или уже побежден или просто напуган. Считается, что в этих бумагах сведения о запасах в подразделениях, хотя один только Бог знает, насколько они точны. — Он протянул бумаги Шарпу, но не отдал, словно боялся, что Шарп перепутает их. — Наконец, конечно, — Таррант продолжал, — всегда есть проблема с доставкой боеприпасов. Кучера могут оказаться… — он сделал паузу, ища слово. — …трусами! — выпалил он наконец, затем нахмурился, недовольный строгостью своего суждения. — Не все, конечно, и некоторые из них просто замечательно смелы, но это зависит от обстоятельств. Возможно, господа, когда битва станет кровавой, я мог бы положиться на ваших солдат, чтобы укрепить храбрость кучеров? — Он спрашивал нервно, как если бы ожидал, что Шарп или Донахью могут отказаться. Когда ни один не высказал возражений, он улыбнулся. — Хорошо! Хорошо, Шарп, возможно, вы хотели бы изучить обстановку? Нельзя посылать боеприпасы, не зная, куда их везти.

Предложение давало Шарп временную свободу. Он знал, что и его, и Донахью просто убрали в сторону как неугодных, и что Тарранту не нужен ни один из них, однако впереди был бой, и Шарп хотел изучить поле боя как можно лучше.

— Потому что если дела пойдут плохо, Пат, — сказал он Харперу, когда они вдвоем шли к батареям на гребне затянутого туманом плато, — мы окажется в самой гуще всего этого. — Они взяли с собой свое оружие, но оставили вещмешки и шинели на зарядных ящиках.

— И все равно странно, — сказал Харпер, — когда не никакого настоящего дела.

— Проклятые лягушатники могут подумать, что мы тут при деле, — сказал Шарп строго. Два человека стояли среди британских пушек, обращенных дулами к востоку, навстречу восходящему солнце, тепло которого заставляло туман подниматься над ручьем Дос Касас. Этот ручей тек на юг вдоль подножья высокого, с плоской вершиной, горного хребта, где стояли Шарп и Харпер, — хребта, который перегораживал французам путь к Алмейде. Французы обрекли бы себя на самоубийство, атакуя непосредственно через ручей, вынужденные карабкаться по крутому откосу горного хребта навстречу британским пушкам, но для предотвращения этого маловероятного самоубийства им оставались бы только два других маршрута к осажденному гарнизону в Алмейде. Один вел на север вокруг горного хребта, но эта дорога была перегорожена все еще внушительными руинами форта Концепсьон, и Веллингтон решил, что Массена изберет южную дорогу, которая ведет через Фуэнтес-де-Оньоро.

Деревня лежала там, где горный хребет спускался к широкой, болотистой равнине, над которой сейчас распадался и таял утренний туман. Дорога от Сьюдад Родриго вела прямиком через эту равнину — туда, где был брод через Дос Касас. После ручья дорога поднималась на холм между деревенскими хижинами, чтобы, достигнув плато, разветвиться на две дороги. Одна дорога вела к Алмейде — примерно в двенадцати милях к северо-западу, другая — к Кастелло Бом и губительно узкому мосту через глубокое ущелье Коа. Если французы хотят достигнуть из этих двух дорог, чтобы доставить припасы в осажденный город и оттеснить красные мундиры к бутылочному горлышку узкого моста, то они должны сначала преодолеть крутые деревенские улочки Фуэнтес-де-Оньоро, где стоял объединенный гарнизон красных мундиров и зеленых курток.

Горный хребет и деревня ставили противника перед необходимостью лезть в гору, но была вторая и намного более привлекательная для французов возможность. Вторая дорога вела на запад через равнину к югу от деревни. Та вторая дорога пересекала равнину и вела к проходимым бродам через Коа. Те броды были единственным местом, где Веллингтон мог надеяться переправить свои пушки, фургоны и раненных, если бы он был вынужден отступить в Португалию, и если французы будут угрожать обойти Фуэнтес-де-Оньоро с фланга обходным маневром через южную равнину, тогда Веллингтону придется спуститься с плато, чтобы защитить свой запасной выход. Если он не захочет спускаться с высот, тогда он лишится единственного безопасного маршрута через Коа. Такое решение позволит французам перерезать южные дороги, что обречет армию Веллингтона на победу или уничтожение. Это был выбор, который Шарп не хотел бы делать самостоятельно.

— Боже, спаси Ирландию! — сказал Харпер внезапно. — Вы только посмотрите на это!

Шарп смотрел на юг — на те заманчиво плоские луга, которые предлагали такой легкий маршрут мимо фланга Фуэнтес-де-Оньоро, — но теперь он перевел взгляд на восток — туда, куда смотрел Харпер.

Там, где растаял туман, где видны были длинные, темные рощи пробковых дубов и среди них островки горного дуба, где светлая полоса дороги выходила из-под темных деревьев, появлялась армия. Люди Массена, должно быть, расположились биваком за деревьями, и дым их утренних костров смешивался с туманом, поднимаясь к облакам, но теперь, в мрачно угрожающей тишине, французская армия выходила на открытую на равнину, которая лежала напротив деревни.

Некоторые из британских артиллеристов подбежали к пушкам и начали разворачивать орудия так, чтобы их стволы были нацелены на место, где дорога выходила из-за деревьев, но артиллерийский полковник уже бежал вдоль линии и приказывал расчетам не открывать огня.

— Пусть подойдут ближе! Не стрелять! Дайте посмотреть, где они размещают свои батареи! Не тратьте впустую порох. Доброе утро, Джон! Рад видеть вас снова! — приветствовал полковник знакомого, затем коснулся шляпы, вежливо приветствуя двум незнакомых стрелком.

— У вас, ребята, сегодня будет трудный день, я не сомневаюсь.

— У вас тоже, полковник, — сказал Шарп.

Полковник побежал дальше, и Шарп снова посмотрел на восток. Он вытащил свою подзорную трубу и положил ее для лучшей опоры на пушечное колесо.

Французская пехота формировалась в линию на опушке позади развертывающихся батарей французской артиллерии. Волов и лошадей, запряженных в пушки, уводили назад под прикрытие дубов, в то время как артиллерийские расчеты поднимали чрезвычайно тяжелые орудийные стволы и переводили их из транспортного положения в боевое, кувалдами загоняя цапфы в гнезда на лафетах. Другие артиллеристы выкладывали боеприпасы возле пушек: пушечные ядра и пороховые заряды в парусиновых мешках.

— Похоже, мощные заряды, — сказал Шарп Харперу. — Они будут стрелять по деревне.

Британские артиллеристы около Шарпа делали свои собственные приготовления. Их боеприпасы представляли собой смесь пушечных ядер и шрапнели. Пушечное ядро — это просто твердый чугунный шар, летящий сквозь ряды наступающей пехоты, в то время как шрапнель — британское секретное оружие, единственный артиллерийский снаряд, который никакая другая нация еще не училась делать. Это полый железный шар, заполненный мушкетными пулями, упакованными вокруг небольшого порохового заряда, который поджигается при помощи запальной трубки. Когда порох взрывается, взрыв разрушает наружную оболочку и разбрасывает мушкетные пули смертоносным веером. Чтобы должным образом использовать шрапнель, она должна взрываться прямо над наступающей пехотой, и секрет этого ужасного результата — в запальной трубке. Запальные трубки делались из дерева или из пустотелого тростника, заполнялись порохом и снаружи делали отметки времени горения, соответствующие половине секунды. Трубку обрезали на нужную длину, затем вставляли в снаряд, и она поджигалась взрывом основного порохового заряда, однако если трубку оставить слишком длинной, снаряд благополучно пролетит над головами противника, а если обрезать слишком коротко — взорвется преждевременно. Сержанты-артиллеристы резали запальные трубки на куски разной длины и раскладывали их по кучкам боеприпасов, предназначенных для стрельбы на различные дистанции. У одних снарядов трубки были длиной более половины дюйма, что обеспечивало задержку взрыва пока снаряд не пролетит тысячу сто ярдов, в то время как самые короткие запальные трубки были едва ли длиннее одной пятой дюйма — они подожгут заряд на расстоянии шестисот пятидесяти ярдов. Как только пехота противника окажется на такой дистанции, артиллеристы станут использовать только ядра, а после того, как французы подойдут на триста пятьдесят ярдов, пушки будут заряжать канистрами: оловянными цилиндрами, заполненными мушкетными пулями, которые разлетаются широко от самого дульного среза, потому что тонкое олово при выстреле разваливается на мелкие куски.

Эти пушки будут стрелять вниз по склону и через ручей, чтобы французская пехота была по возможности уничтожена до того, как сумеет подойти близко. И эта пехота уже формировала свои колонны. Шарп попытался сосчитать орлов, но штандартов было слишком много и движение среди солдат были слишком оживленным, так что было трудно сосчитать точно.

— По крайней мере дюжина батальонов, — сказал он.

— А где другие? — спросил Харпер.

— Бог знает, — сказал Шарп. Во время его разведки с Хоганом накануне ночью он прикинул, что французы совершают марш к Алмейде по крайней мере восьмьюдесятью пехотными батальонами, но он мог видеть только ничтожную часть того войска, что формировало атакующие колонны на опушке дальнего леса. — Двенадцать тысяч человек? — предположил он.

Последний туман растаял над деревней, и тут же французы открыли огонь. Первые выстрелы прозвучали вразброд — специально для того, чтобы командир каждого расчета мог наблюдать падение своего ядра и внести поправки в наводку орудия. Первая пушка дала недолет, затем ядро перепрыгнуло через несколько домов и обнесенные оградой сады на противоположном берегу, чтобы проломить черепичную крышу дома где-то посредине склона, на котором располагалась деревня. Грохот выстрела донесся до них уже после того, как обрушилась черепица и полетели щепки от балок. Второе ядро врезалось в яблоню на восточном берегу ручья и взметнуло маленькое облако белых лепестков прежде чем срикошетировало в воду, но следующие несколько выстрелов были нацелены правильно, и ядра били по домам в деревне. Британские артиллеристы выразили сдержанное одобрение мастерством артиллеристов противника.

— Интересно, что за бедняги обороняют деревню, — сказал Харпер.

— Пойдем и узнаем.

— Я, честно говоря, не сильно интересуюсь, сэр, — возразил Харпер, но последовал за Шарпом вдоль гребня плато. Возвышенность кончалась как раз перед деревней, где плато поворачивало под прямым углом к западу в направлении холмов. В месте изгиба, непосредственно выше деревни, высились два скалистых холма, на одном из которых была построена деревенская церковь с неряшливым гнездом аиста на колокольне. Кладбище при церкви занимало обращенный к востоку склон между церковью и деревней, и стрелки прятались позади могильных камней и покосившихся памятников, а так же среди камней второго скалистого холма. Между двумя холмами, в узкой седловине, где почва заросла желтой амброзией и где дорога на Алмейду шла вверх после того, как огибала кладбище, несколько штабных офицеров сидели на лошадях и наблюдал французскую канонаду, которая начала затягивать перспективу грязными облаками дыма, которые поднимались каждый раз, когда пролетало пушечное ядро. Ядра безжалостно громили деревню, разбивая черепицу и разваливая солому, раскалывая балки и обрушивая стены. Звуки орудийного огня далеко разносились в теплом весеннем воздухе, и все же здесь, на высоте над Фуэнтес-де-Оньоро, казалось, что сражение за деревню идет где-то далеко.

Шарп повел Харпера в обход группы штабных офицеров.

— Носатый там, — объяснил он Харперу, — и я не хочу, чтобы он заметил меня.

— На плохом счету у него, не так ли?

— Хуже не бывает, Пат. Я жду проклятой следственной комиссии. — Шарп не желал признаться Донахью, но Харпер был другом, и он рассказал ему все как есть, не в силах скрыть горечь, которую он испытывал. — Что я должен был сделать, Пат? Оставить этих насильников в живых?

— Что суд сделает с вами?

— Бог знает. В худшем случае? Отправят в трибунал и выкинут меня из армии. В лучшем случае? Разжалуют в лейтенанты. И тогда мне конец. Они назначат меня снова кладовщиком, прикажут составлять проклятые ведомости на проклятом складе, где я сопьюсь до смерти.

— Но они должны доказать, что вы расстреляли тех педерастов! Боже храни Ирландию, но ни один из нас не скажет ни слова. Иисус, я убью любого, кто скажет иначе!

— Но есть другие, Пат. Рансимен и Сарсфилд.

— Они ничего не скажут, сэр.

— Может быть, слишком поздно в любом случае. Проклятый генерал Вальверде знает — и это все, что имеет значение. Он всегда может вонзить нож мне в спину, а я ничего не могу поделать с этим.

— Можно пристрелить ублюдка, — сказал Харпер.

— Он никогда не бывает один, — сказал Шарп. Он уже думал о том, чтобы застрелить Вальверде, но сомневался, что у него будет такая возможность. — К тому же Хоган считает, что проклятый Луп может прислать официальную жалобу!

— Это несправедливо, сэр.

— Да, Пат, несправедливо, но этого еще не случилось, и сегодня в Лупа может попасть ядро. Но ни слова никому, Пат. Я не хочу, чтобы половина проклятой армии обсуждала это.

— Я буду молчать, сэр, — пообещал Харпер, хотя он не мог вообразить, что новость не станет достоянием армию. И еще он не мог вообразить, что кто-то может считать, что ради того, чтобы свершилось правосудие, нужно принести в жертву офицера за то, что он расстрелял двух французских ублюдков. Он следовал за Шарпом между двумя фургонами и сидевшими на земле пехотинцами. Шарп узнал бледно-зеленую отделку 24-го Варвикского полка, а рядом с ними — килты и шапочки горцев 79-го. Волынщики горцев играли дикую мелодию в сопровождении барабанов, пытаясь заглушить грохот французской канонады. Шарп предположил, что эти два батальона оставлены в резерве, который бросят на улицы Фуэнтес-де-Оньоро, если французы добьются успеха в завоевании деревни. Третий батальон присоединялся к резервной бригаде как раз тогда, когда Шарп повернул туда, откуда доносились звуки бьющейся черепицы и обрушенных камней.

— Здесь направо, — сказал Шарп. Он выбрал тропинку, которая вела вдоль южной стены кладбища. Тропинка была проложена по крутизне, вероятно ее протоптали козы, так что стрелкам пришлось хвататься руками, чтобы удержаться на самом крутом склоне, когда они преодолевали последние несколько ярдов до переулка, где их приветствовал внезапно возникший напуганный красный мундир с направленным на них мушкетом.

— Погоди стрелять, парень! — крикнул Шарп. — Любой, кто придет с этой стороны, вероятно, на нашей стороне, а если нет — значит вы в беде.

— Простите, сэр, — сказал парнишка и присел, когда обломки черепицы просвистели над головой. — Уж больно здорово они палят, сэр, — добавил он.

— Будешь волноваться, парень, когда они перестанут палить, — сказал Шарп, — потому что это означает, что их пехота наступает. Кто тут главный?

— Не знаю, сэр. Если только не сержант Паттерсон…

— Сомневаюсь относительно этого, парень, но все равно спасибо. — Шарп добежал до конца переулка, заскочил в боковую улочку, упиравшуюся прямо в другую улицу, проскочил вниз по крутой каменной лестнице со сломанными ступенями и оказался на главной улице, которая извивалась вниз по холму. Пушечное ядро упало в центре улицы в тот самый миг, когда он упал за навозной кучей. Ядро пропахало полосу каменистого грунта, затем подпрыгнуло и врезалось в крытый соломой коровник, в то время как от попадания другого ядра через улицу полетели обломки балок. Все новые и новые ядра крушили дома — похоже, французские артиллеристы круто взялись за дело. Шарп и Харпер нашли временное укрытие в дверном проеме; на двери были еще видны полустертые отметки мелом, сделанные квартирьерами обеих армий: одна отметка — 5/4/60 — означала, что в этом крохотном домишке были расквартированы пять стрелков 4-й роты 60-го полка, а выше ее стояла странная, перечеркнутая, как это принято у иностранцев, семерка, означающая, что семь французов останавливались на постой в этом доме, только что лишившемся крыши. Облако пыли, словно туман, стояло в том месте, где была гостиная, порванная занавеска беспомощно трепетала на ветру. Жителей деревни и их имущество увезли в армейских фургонах в соседний городок Френада, но неизбежно часть имущества сельских жителей пришлось оставить на месте. Один дверной проем был забаррикадирован детской кроваткой, в то время как возле другого пара скамеек, поставленных одна на другую, напоминали лестницу. Смешанные силы стрелков и красных мундиров обороняли деревню, они спасались от канонады, укрываясь позади самых толстых стен пустынных зданий. Каменные стены не могли остановить каждое французское пушечное ядро, и Шарп уже прошел мимо трех мертвецов, валявшихся на улице, и заметил с полдюжины раненых, медленно бредущих вверх по улице к горному хребту.

— Из какой вы части? — обратился он к сержанту, прятавшемуся позади кроватки на той стороне улицы.

— Легкая рота третьей дивизии, сэр! — ответил сержант.

— И первая дивизия! — вмешался другой голос. — Не забывай про первую дивизию!

Похоже, что армейское начальство собрало сливки двух дивизий, их застрельщиков, и поместило их в Фуэнтес-де-Оньоро. Застрельщики были самыми умными солдатами, обученными сражаться в одиночку, а эта деревня была не самым подходящим местом, где солдат можно выстроить в боевой порядок и вести залповый огонь. Это было место, пригодное для мгновенных перестрелок и уличных стычек, место, где солдаты могут оказаться вдали от офицеров и будут вынуждены драться без приказов.

— Кто здесь самый главный? — спросил Шарп сержанта.

— Полковник Вильямс из 60-го, сэр. Там, в гостинице.

— Спасибо! — Шарп и Харпер двинулись вниз вдоль улицы. Пушечное ядро прогрохотало над ними, врезавшись в крышу. Раздался и тут же умолк чей-то крик. Гостиница оказалась той самой таверной, где Шарп встретился в первый раз с El Castrador'ом и где теперь, в том же самом саду с полусгнившей виноградной лозой, он нашел полковника Вильямса и его маленький штаб.

— Вы — Шарп, не так ли? Пришли, чтобы помочь нам? — Вильямс был приветливым валлийцем из 60-го стрелкового. — Не знаю вас, — сказал он Харперу.

— Сержант Харпер, сэр.

— Такого как вы неплохо иметь при себе, чтобы прикрывать спину, сержант, — сказал Вильямс. — Чертовски шумно сегодня, а? — добавил он, имея ввиду канонаду. Он стоял на скамье, что позволяло ему смотреть через ограду и крыши расположенных ниже по склону домов. — Так что привело вас сюда, Шарп?

— Просто хочу осмотреться, чтобы знать, куда доставлять боеприпасы, сэр.

Вильямс окинул Шарп пристальным и удивленным взглядом.

— Поставили вас грузить и таскать, не так ли? По мне так это пустая трата времени для человека ваших талантов, Шарп. И я не думаю, что вы найдете много работы здесь. Мои парни все хорошо снабжены. Восемьдесят патронов на человека, две тысячи человек, и еще много патронов сложены в церкви. Иисус милосердный! — Последние слова были вызваны пушечным ядром, которое, должно быть, пролетело в каких-нибудь двух футах над головой полковника, вынудив его соскочить вниз. Ядро врезалось в дом, донесся звук падающих камней, затем внезапно наступила тишина.

Шарп насторожился. Тишина после орудийных залпов и грохота производящих разрушения пушечных ядер была пугающей. Возможно, думал он, это была просто неожиданная пауза, какая бывает в комнате, где говорящие люди вдруг разом умолкают — есть даже такое выражение: «Ангел пролетел», и, возможно ангел просквозил сквозь пороховой дым, и все французские орудия оказалось на мгновение разряженными. Шарп почти молился, чтобы пушки начали стрелять снова, но тишина все продолжалась и, продолжаясь, грозила кое-чем похуже чем канонада. Где-то в деревне кашлянул человек, где-то щелкнул взводимый курок мушкета. Лошадь ржала на горном хребте, вдали трубили трубы. В доме обрушился камень, стонал раненый. На улице французское ядро мягко катилось под гору, затем остановилось, задержанное упавшей балкой.

— Я подозреваю, что у нас скоро будет компания, господа, — сказал Вильямс. Он спустился вниз со скамьи и счищал белую пыль с потертой зеленой куртки. — Очень скоро. Отсюда ни черта не видно. Пороховой дым, сами понимаете. Хуже чем туман. — Он говорил, чтобы заполнить зловещую тишину. — Внизу у ручья, я думаю. Не уверен, что мы сможем удержать их там — недостаточно бойниц, но как только они войдут в деревню, они найдут жизнь немного потрудней. По крайней мере я надеюсь, что так. — Он кивнул приветливо Шарпу, затем пошел к двери. Его штаб двинулся следом за ним.

— Мы не остаемся здесь, сэр? — спросил Харпер.

— Посмотрим, как пойдут дела, — ответил Шарп. — Все равное нечем заняться. Ты зарядил?

— Только винтовку.

— Я бы зарядил и семистволку, — сказал Шарп. — На всякий случай.

Он начал заряжать собственную винтовку, и в это время британские пушки на горном хребте открыли огонь. Дым из орудийных стволов бил с гребня струями на шестьдесят футов, грохот перекатывался над разбитой деревней, когда ядра пролетали над ними в сторону наступающих французских батальонов.

Шарп встал на скамью, чтобы видеть темные колонны пехоты, появляющейся из облаков дыма. Первая британская шрапнель взорвалась выше и перед колоннами, каждый взрыв оставлял в воздухе клочья серо-белого дыма пополам с огнем. Ядра пробивали бреши в рядах пехотинцев, но казалось, что ни один выстрел не меняет положения. Колонны продолжали наступать: двенадцать тысяч солдат под золотыми орлами топали по равнине навстречу орудийным залпам и ждущим своей очереди мушкетам и заряженным винтовкам за ручьем. Шарп посмотрел налево и направо, но не увидел никакого другого противника кроме горстки драгун в зеленых мундирах, патрулирующих южную долину.

— Они идут прямо, — сказал он. — Никаких маневров. Просто атакуют, Пат, всей силой по деревне. Никакого движения на флангах. Похоже, они думают, что смогут просто пройти через нас. Будут двигать бригаду за бригадой, одну за другой, пока не захватят церковь. После этого они будут наступать под уклон до самой Атлантики, так что если мы не остановим их здесь, то мы не сможем остановить их нигде.

— Как скажете, сэр, больше нам ничего не остается. — Харпер закончил заряжать свою семистволку и поднял маленькую тряпичную куклу, которая валялась под садовой скамьей. У куклы было красное туловище, на которое мать нашила белые полоски крест-накрест, чтобы походило на мундир британского пехотинца. Харпер поставил куклу в нишу в стене. — Теперь ты часовой, — сказал он тряпичному солдату.

Шарп наполовину вытащил палаш и проверил острие.

— Не наточил его, — сказал он. Перед сражением он обычно отдавал наточить лезвие профессиональному оружейнику-кавалеристу, но на этот раз не было времени. Он надеялся, что это не станет дурным предзнаменованием.

— Будете просто дубасить ублюдков до смерти, — сказал Харпер и перекрестился перед тем, как дотронуться до кармана и удостовериться, что кроличья лапка на месте. Он оглянулся на тряпичную куклу и был внезапно поражен уверенностью, что его собственная судьба зависит от того, уцелеет ли кукла в нише стены. — Будь осторожен, — сказал он кукле и стал помогать судьбе, собирая камни и закрывая ими нишу, строя убежище для маленькой игрушки.

Треск — будто кто-то разрывал ситцевую ткань — возвестил о том, что британские застрельщики открыли огонь. Французские voltigeurs продвинулись на сто шагов впереди колонн, но теперь они были остановлены огнем стрелков, прячущихся среди садов и лачуг на противоположном берегу ручья. В течение нескольких минут перестрелка была яростной, но поскольку превосходящие силы voltigeurs угрожали окружить британских застрельщиков, пронзительные свистки офицеров и сержантов приказали зеленым курткам отступать через сады. Двое стрелков хромали, третьего несли двое его товарищей, но большинство оставшихся невредимыми широким потоком растеклись в лабиринте домов и переулков.

Французские voltigeurs заняли позиции позади садовой ограды на дальнем берегу ручья и начали перестреливаться с защитниками деревни. Ручей окутался с кружевным туманом порохового дыма, который сносило на юг слабым ветерком. Шарп и Харпер, все еще прятавшиеся в таверне, слышали французские барабаны, отбивающие pas de charge — ритм, который вел ветеранов Наполеона более чем через половину стран Европы, упавших к ногам захватчика, как сбитые кегли. Барабаны внезапно сделали паузу, и Шарп и Харпер инстинктивно произнесли знакомые слова вместе с двенадцатью тысячами французов:

— Vive l'Empereur!

Оба рассмеялись, и тут же барабаны начали бить снова.

Пушки на горном хребте оставили шрапнель и били пушечными ядрами в колонны, и теперь, когда главные силы войск противника почти достигли садов на восточной стороне деревни, Шарп мог видеть урон, наносимый чугунными шарами, когда они пробивали колонны и шеренги, разбрасывая солдат как окровавленные тряпки, как они подпрыгивали в лужах крови, чтобы еще раз ударить в солдатские ряды. Новые и новые снаряды пронзали бесконечные шеренги, и снова и снова и снова, упорно, без остановки французы заполняли бреши и продолжили наступать. Барабаны гремели, орлы горели на солнце так же ярко, как штыки на мушкетах передовых шеренг.

Барабаны умолкли снова.

— Vive l'Empereur! — взревела масса французов, но на сей раз последний слог прозвучал как протяжный клич атакующих, когда стройные ряды рассыпались, готовясь к нападению. Колонны не могли совершать марш в сомкнутом строю сквозь лабиринт окруженных изгородями садов на восточном берегу, поэтому пехоте было приказано разойтись и наступать россыпью через ограды и палисадники, через ручей, сквозь огонь обороны полковника Вильямса.

— Боже спаси нас, — сказал Харпер испуганно, когда французские солдаты залили весь противоположный темной волной. Они кричали на бегу, перескакивали невысокие изгороди, растаптывали весенние всходы и шлепали по мелководью.

— Огонь! — раздался крик, и мушкеты и винтовки ударили из пробитых в стенах бойниц. Вот упал француз, кровь потекла в воду. Другой упал на мостике — и его просто спихнули в ручей солдаты, напирающие сзади. Шарп и Харпер стреляли от сада возле таверны, их пули летели над низкими крышами и врезались в массу нападавших, которые были теперь защищены от артиллерии на горном хребте самой деревней.

Первые французские нападавшие прорвались к восточной окраине деревни. Штыки столкнулись со штыками. Шарп видел, как француз появился на стене, затем спрыгнул в невидимый отсюда двор. Еще несколько французов вслед за ним перелезло через стену.

— Штыки примкнуть, Пат, — приказал Шарп и выхватил палаш из ножен, а Харпер примкнул штык-нож к стволу винтовки. Они вышли через калитку и побежали по главной улице, но путь им преградили два ряда красных мундиров, которые ждали с заряженными мушкетами и примкнутыми штыками. В двадцати ярдах вниз по улице было еще больше красных мундиров, которые стреляли из-за кустарной баррикады — сваленных в кучу оконных ставней, дверей, веток и пары реквизированных ручных тележек. Баррикада дрожала от давивших с той стороны французов, и каждые несколько секунд ствол мушкета проникал сквозь завал и изрыгал огонь, дым и пулю в обороняющихся.

— Готовьтесь размокнуть ряды! — выкрикнул лейтенант красных мундиров. Ему с виду было приблизительно восемнадцать лет, но его голос жителя западного побережья был твердым. Он кивнул, приветствуя Шарпа, затем снова оглянулся на баррикаду. — Держитесь, парни, держитесь!

Шарп видел, что еще не скоро ему понадобится палаш, поэтому вложил его в ножны и перезарядил винтовку. Он скусил патрон и, держа пулю во рту, отвел курок на один щелчок, поставив на полувзвод, и опустил защитную скобу курка. Он чувствовал резкий, соленый вкус пороха в рту, когда высыпал часть пороха на затравочную полку. Держа патрон с оставшимся порохом в одной руке, другой рукой он поднял скобу, запирая затравку на полке, затем опустил окованный медью приклад приправленной винтовки на землю. Всыпал остальную часть пороха из патрона в дуло, а сверху всунул пустую обертку из вощеной бумаги, служащую пыжом, и нагнулся, чтобы выплюнуть пулю в дуло. Он выдернул левой рукой шомпол, вставил его головку в ствол и протолкнул пыж и пулю до упора. Вытащил шомпол, перевернул и дал ему упасть на место сквозь кольца-держатели, затем подбросил винтовку левой рукой, поймал ее под замком правой и отвел курок до второго щелчка — теперь оружие было взведено и готово стрелять. Ему потребовалось двенадцать секунд, и он не думал о том, что он делает и даже не смотрел на винтовку, когда заряжал ее. Этот прием был основой его ремесла, необходимым навыком, который должен был освоить каждый новичок, а затем повторять и повторять, пока он не станет второй натурой. Когда Шарп был шестнадцатилетним рекрутом, ему снилось, как он заряжает мушкет. Его заставляли делать это снова и снова, пока ему не надоела до смерти тренировка и он был готов плевать в сержантов, которые заставляли его делать это раз за разом, но однажды дождливым днем во Фландрии ему пришлось делать это в бою, и неожиданно он порвал патрон, потерял шомпол и забыл всыпать затравку на полку. Каким-то чудом он уцелел в том бою, и после этого он тренировался до тех пор, пока наконец он не мог делать это не думая. Это был тот самый навык, которого он добивался от солдат Real Compania Irlandesa во время их злосчастного пребывания в форте Сан Исирдо.

Теперь, пока он наблюдал, как обороняющиеся отступают от полуразрушенной баррикады, он вдруг задался вопросом, сколько раз он заряжал ружье. Однако у него не было в запасе времени, чтобы попытаться ответить: защитники баррикады бежали вверх по улице, и слышен был победный клич французов, раскидавших в стороны остатки препятствия.

— Разомкнуть ряды! — крикнул лейтенант, и две шеренги солдат послушно разомкнули ряды от центра, чтобы пропустить поток оборонявших баррикаду. По крайней мере три тела в красном остались на улице. Раненый согнулся и упал в дверной проем, затем капитан с красным лицом и седыми бакенбардами пробежал в просвет и крикнул солдатам, чтобы сомкнули ряды.

Шеренги сомкнулись снова.

— Первая шеренга на колено! — приказал лейтенант, когда две шеренги снова перегородили улицу. — Ждите! — приказал он, и на сей раз его голос дрогнул от нервного напряжения. — Ждите! — приказал он более твердо, затем вытащил саблю несколько раз взмахнул узким лезвием. Он нервно сглотнул, видя как французы наконец прорвались через преграду и бегут вверх по холму с примкнутыми штыками.

— Огонь! — крикнул лейтенант, и двадцать четыре мушкета выстрелили залпом, так что улицу заволокло дымом. Кто-то закричал. Шарп выстрелил из винтовки и услышал звук выстрела, отличающийся от выстрела из мушкета.

— Передняя шеренга встать! Бегом… марш!

Дым рассеялся и стали виды с полдюжины трупов в синих мундирах, лежащих на мостовой и на обочинах. Разорванная подкладка горела в нескольких местах, словно свечи. Противник быстро отступил под угрозой штыков, но уже новая масса синих мундиров появилась на дальнем краю деревни.

— Я готов, Поллард! — раздался голос позади Шарпа, и лейтенант, слыша это, остановил своих солдат.

— Назад, парни! — приказал он, и две шеренги, неспособные противостоять новой массе противника, сломали строй и отступили в гору. Новые наступающие зарядили мушкеты, и некоторые остановились, чтобы прицелиться. Харпер дал залп из своей семистволки и побежал вслед за Шарпом вверх по холму, между тем как дым от его мощного оружия расплывался между домами.

Капитан с седыми бакенбардами сформировал новую линию обороны, которая открылась, чтобы пропустить людей лейтенанта. Лейтенант построил своих солдат в две шеренги в нескольких шагах позади людей капитана и приказал своим красным мундирам перезарядить мушкеты. Шарп перезаряжал вместе с ними. Харпер, зная, что у него нет времени, чтобы перезарядить семистволку, забросил ее на спину и выплюнул пулю в дуло винтовки.

Барабаны все еще били pas de charge, в то время как на горном хребте позади Шарпа волынки пытались заглушить их гром своей дикой музыкой. Орудие на горном хребте все еще стреляло, по-видимому посылая шрапнель в сторону французских артиллеристов. Маленькая деревня пропахла пороховым дымом, всюду гремели выстрелы из мушкетов и им отозвались крики солдат и стоны раненых.

— Огонь! — приказал капитан, и его люди дали залп вдоль улицы. Им ответил французский залп. Противник решил использовать свою огневую мощь, а не пытаться прорвать оборону, и капитан знал, что эту схватку он проиграет. — Ближе ко мне, Поллард! — крикнул он, и молодой лейтенант повел своих людей на соединение с силами капитана.

— Огонь! — крикнул Поллард, потом издал какой-то мяукающий звук, который был мгновенно заглушен залпом его мушкетов. Лейтенант качнулся назад, пятно крови возникло на белых отворотах его изящного сюртука. Он покачнулся снова и выронил саблю, которая брякнула по ступеньками.

— Забери его, Пат, — сказал Шарп. — Встретимся наверху у кладбища.

Харпер поднял лейтенанта, как если бы он был ребенком, и побежал вверх по улице. Красные мундиры перезаряжали, их шомпола взлетали выше их темных киверов и падали снова. Шарп ждал, чтобы дым рассеялся и искал офицера противника. Он увидел усатого француза с саблей, прицелился, выстрелил и ему показалось, что усач упал, но дым не давал отчетливо видеть, и тут большая группа атакующих французов заполнила улицу.

— В штыки! — приказал капитан.

Один красный мундир двинулся в обратном направлении. Шарп схватил его плечо и пихнул назад в шеренгу. Он повесил винтовку на плечо и снова выхватил палаш. Французская атака застопорилась перед лицом недрогнувших рядов и грозных стальных штыков, но капитан знал, что враг превосходит его в огневой мощи и в численности.

— Отходим! — приказал он. — Медленно и твердо!! Если мушкеты заряжены, парни, дайте залп.

Дюжина мушкетов выстрелила, но по крайней мере вдвое больше французов ответили на залп, и шеренги капитана, казалось, закачались, как кегли, в которые попал шар. Шарп теперь заменял сержанта, удерживая задние ряды на месте, но он также посматривал назад, где смесь красных мундиров и зеленых курток разбегалась беспорядочно по переулкам. Их поспешное отступление означало, что французы были недалеко позади них, так что через минуту-другую, подумал Шарп, маленькая рота капитана может быть отрезана.

— Капитан! — закричал он и указал со своим мечом, когда тот посмотрел на него.

— Назад, парни, назад! — Капитан мгновенно оценил опасность. Его люди поворачивались и бежали по улице. Некоторые помогали товарищам, некоторые бежали сломя голову в поисках безопасного места, но большинство держались вместе и присоединились к большему скоплению британских войск на мощеной площади в центре деревни. Вильямс держал три запасных роты в еще не поврежденных домах в верхнем конце деревни, и эти солдаты теперь спустились вниз, чтобы остановить угрожающий поток французов.

Французы вырвались из переулка, едва рота прошла мимо него. Красный мундир упал под ударом штыка, капитан рубанул саблей и рассек лицо француза. Здоровенный французский сержант замахнулся прикладом в капитана, но Шарп ткнул его в лицо острием палаша, и хотя удар был нанесен из неудобного положения и потому слишком слаб, он отвлек сержанта, и капитан ушел. Француз направил штык в Шарпа, тот парировал, потом рубанул низко и тяжело, выкручивая лезвие, чтобы его не захватило человеческой плотью. Он вытащил палаш из живота француза и побежал вверх по холму, оглядываясь через каждые несколько шагов на наступающих, затем чья-то рука втянула его в переформированные британские шеренги на площади.

— Огонь! — крикнул кто-то, и в ушах Шарпа зазвенело от оглушительного грома выпаливших разом мушкетов.

— Я хочу очистить переулок! — раздался голос полковника Вильямса. — Выступайте, Венсворт! Ведите своих людей. Не позволяйте им стоять!

Группа красных мундиров атаковала. Французские мушкеты стреляли из окон, и часть солдат бросилась в двери, чтобы выгнать французов. Еще больше французов поднимались по главной улице. Они прибывали небольшими группами, останавливались, чтобы дать залп, затем бежали к площади, где сражение было жестоким и отчаянным. Один маленький отряд красных мундиров был смят порывом французов, которые выскочили из переулка: французские штыки поднялись и опустились, раздались предсмертные крики. Парнишка каким-то образом избежал резни и бежал по булыжнику.

— Где твой мушкет, Сандерс? — заорал сержант.

Парнишка выругался, обернулся, чтобы найти свое упавшее оружие и был убит выстрелом в открытый рот. Французы, подбодренные победой над небольшим отрядом, перепрыгивали через тело парнишки, чтобы напасть на большую массу солдат, которые пытались удержать выход из переулка. Они были встречены штыками. Лязг стали о стали и стали о дерево был громче мушкетных выстрелов — лишь у немногих было время, чтобы зарядить мушкет, так что большинство пускали в ход штыки и приклады вместо пуль. Две стороны стояли крепко одна против другой, и время от времени то одна, то другая группа храбрецов доказывала свою храбрость, кидаясь в атаку на противника. Тогда громче звучали хриплые крики, и снова лязгала по стали сталь. Одну такую атаку возглавил высокий французский офицер с непокрытой головой, который сбил двух красных мундиров стремительными ударами палаша, затем напал на британского офицера, который замешкался с пистолетом. Залитый кровью офицер отшатнулся и открыл проход Шарпу. Высокий француз сделал финт влево и сумел отбить атаку Шарпа, затем развернул направление удара и уже стиснул зубы, готовясь нанести смертельный укол, но Шарп сражался не по правилам, придуманным каким-то парижским учителем фехтования: он пнул офицера в промежность, а затем обрушил тяжелую железную рукоятку палаша на его голову. Он оттолкнул француза с дороги и тут же возвратным движением палаша достал французского солдата, который пытался вытащить штык из руки красного мундира. Плохо наточенное лезвие служило скорее дубинкой, чем мечом, но француз упал, схватившись руками за голову.

— Вперед! — раздался голос, и собранная наспех британская линия продвинулась вниз по улице. Противник отступил перед резервами Вильямса, который теперь угрожал захватить всю нижнюю часть деревни, но тогда капризный порыв ветра отогнал облако пыли и порохового дыма, Шарп увидел целую новую волну французских нападавших, заполняющих сады и изгороди на восточном берегу ручья.

— Шарп! — крикнул полковник Вильямс. — Можно вас?

Шарп протолкнулся назад через плотные ряды красных мундиров.

— Сэр?

— Я был бы чертовки благодарен, если бы вы нашли Спенсера на горном хребте и сказали ему, что нам бы не помешало подкрепление.

— Тотчас же, сэр!

— Потерял несколько моих адъютантов, видите ли… — начал объяснять Вильямс, но Шарп уже бежал исполнять поручение. — Хороший человек! — пробормотал Вильямс ему вслед, затем вернулся к битве, которая превратилась в ряд кровавых и отчаянных стычек в жестких границах переулков и палисадников. Это была битва, которую Вильямс боялся проиграть — французы ввели собственные резервы, и новые массы пехоты в синих мундирах вливались в деревню.

Шарп бежал мимо раненых, кое-как карабкающихся в гору. Деревня была затянута пылью пополам с дымом, и он повернул в неправильном направлении и оказался в тупике каменных стен. Он вернулся, нашел нужную улицу — и оказался на склоне выше деревни, где толпа раненых ждала помощи. Они были слишком слабы, чтобы подняться по склону, и некоторые просили о помощи, когда Шарп пробегал мимо. Он игнорировал их. Вместо этого он поднялся вверх по козьей тропе мимо кладбища. Группа взволнованных офицеров стояла около церкви, и Шарп крикнул им, не знают ли они, где генерал Спенсер.

— У меня есть донесение! — сказал он.

— Что это? — переспросил один. — Я — его адъютант!

— Вильямс просит подкрепление. Слишком много лягушатников!

Штабной офицер повернулся и побежал к бригаде, которая ждала за гребнем, в то время как Шарп остановился, чтобы отдышаться. В руке он держал палаш, и лезвие его было липким от крови. Он вытер сталь полой куртки, затем подскочил в тревоге, когда пуля врезалась в каменную стену около него. Он повернулся и увидел струю дыма от мушкета между сломанными балками дома на верхнем краю деревни: он понял, что французы взяли те дома и теперь пытаются отрезать тех, кто все еще обороняет Фуэнтес-де-Оньоро. Зеленые куртки на кладбище открыли огонь, их винтовки доставали любого противника, достаточно глупого, чтобы торчать в окне или двери слишком долго.

Шарп вложил палаш в ножны, перескочил через изгородь и присел позади гранитной плиты, на которой был высечен грубый крест. Он зарядил винтовку и навел ее на сломанную крышу, где он видел дым из мушкета. Кремень перекосился в собачке, и он ослабил винт, поправил кожаную прокладку под кремнем, снова закрутил винт и взвел курок. Страшно хотелось пить — как обычно, когда приходится скусывать патроны и глотать соленые крупинки пороха. Воздух был мутен от зловонного дыма.

Мушкет показался между балками, а секунду спустя — голова человека. Шарп выстрелил, но дым из винтовки скрыл место, куда попала пули. Харпер спустился по склону к кладбищу и упал около Шарпа.

— Иисус! — сказал ирландец. — Иисус!

— Плохо там. — Шарп кивнул вниз на деревню. Он положил затравку, затем перевернул ружье, чтобы забить порох и пулю. Он оставил свой шомпол лежать возле могилы.

— Все больше педерастов переходят через ручей, — сказал Харпер. Он скусил пулю и был вынужден молчать, пока не смог плюнуть ею в ствол. — Тот бедный лейтенант…. Умер.

— Был ранен в грудь, — сказал Шарп, проталкивая пулю и порох дальше в ствол. — Немногие переживают раны в грудь.

— Я оставался с бедняжкой, — сказал Харпер. — Его мать вдова, он сказал. Продала фамильное серебро, чтобы купить ему мундир и саблю, и сказала, что он должен быть таким же великим солдатом, как любой из нас здесь.

— Он был хорош, — сказал Шарп. — Умел держать себя в руках.

Он взвел курок винтовка.

— Я сказал ему это. Помолился над ним. Бедный маленький засранец. Первое сражение, понятно… — Харпер потянул спусковой крючок. — Попался, ублюдок! — сказал он и тут же вытащил новый патрон из подсумка и оттянул скобу курка. Еще больше британских обороняющихся появилось из-за домов, вытесняемых из деревни явно превосходящими их французами. — Они должны послать еще людей туда, — сказал Харпер.

— Они на подходе, — сказал Шарп. Он положил ствол винтовки на могильный камень и искал цель.

— Что ж, у нас есть еще время, — сказал Харпер. Спешить было некуда, и Харпер не выплевывал пулю в ствол, но сначала обертывал ее маленьким лоскутком смазанной жиром кожи, которая захватит нарезы в стволе и заставит пулю вращаться. Заряжать таким образом отнимало больше времени, но делало винтовку Бейкера намного более точной. Ирландец ворчал, проталкивая завернутую пулю в ствол, забитый остатками сгоревшего пороха.

— Позади церкви есть горячая вода, — сказал он Шарпу, имея в виду, что там можно промыть загрязненные порохом стволы винтовок.

— Я помочусь в ствол, если потребуется.

— Если у вас есть хоть какая-нибудь моча. Я сух как мертвая крыса. Иисус! Ну ты и ублюдок! — Восклицание было обращено к бородатому французу, который появился между двумя домами, где он крушил зеленую куртку саперным топором. Шарп, уже зарядивший ружье, прицелился сквозь брызги крови умирающего стрелка и потянул спусковой крючок, но по крайней мере с дюжину зеленых курток видели инцидент, и бородатый француз, казалось, дрожал под ударами врезающихся в него пуль.

— Это будет уроком ему, — сказал Харпер и положил свою винтовку на камень. — Где это чертово подкрепление?

— Им нужно время, чтобы приготовиться, — сказал Шарп.

— Проиграют чертово сражение только потому, что требуют выровнять шеренги? — спросил презрительно Харпер. Он искал цель. — Ну пошевелитесь, кто-нибудь, покажите себя…

Еще больше солдат Вильямса отступило из деревни. Они попытались сформировать шеренги на клочке земли перед кладбище, но, покинув дома, они оставили каменные стены французам, которые могли спрятаться, чтобы зарядить мушкеты, выстрелить и нырнуть в укрытие снова. Некоторые британцы все еще сражались в деревне, но дым мушкетов указывал на то, что они удерживают лишь несколько последних домов в самом верху главной улицы. Еще один приступ французов, думал Шарп, и деревня будет потеряна, а затем начнется отчаянная драка за кладбище и церковь, за скалистую возвышенность рядом. Потеряем эти две высоты, и сражение будет проиграно.

Французские барабанщики били с удвоенной энергией. Французы выскакивали из домов и формировали небольшие отряды, которые попытались обойти отступающих британцев с флангов. Стрелки на кладбище стреляли в смельчаков, но было слишком много французов и недостаточно много винтовок. Один из раненых пытался уползти от наступающего противника и был заколот штыком в спину, чтобы не мучился. Два француза рылись в его карманах, ища те жалкие сбережения, что могли быть у любого солдата. Шарп выстрелил в мародеров, затем навел винтовку на французов, которые искали укрытия позади низкой стены кладбища. Он заряжал и стрелял, заряжал и стрелял, пока все его правое плечо не превратилось в один большой синяк из-за зверской отдачи винтовки, и вдруг, слава Богу, он услышал рев волынок, и поток солдат в килтах хлынул через гребень горного хребта между церковью и скалами, чтобы атаковать вдоль главной улицы деревни.

— Смотрите на ублюдков! — сказал Харпер с гордостью. — Они врежут лягушатникам по всем правилам.

Варвикцы появились справа от Шарпа и, так же как шотландцы, просто перетекали через гребень и мчались вниз по крутому склону к Фуэнтес-де-Оньоро. Авангард французов приостановился на какое-то время, чтобы оценить мощь контратаки, а затем двинулся назад под защиту домов. Горцы уже были в деревне, где их воинственные кличи эхом отзывались между стен, тогда как варвикцы двинулись по западной окраине и с разгону врезались в лабиринт улочек и домов.

Шарп чувствовал, как напряжение оставляет его. Он чувствовал жажду и боль, он устал, и его плечо причиняло страшные муки.

— Иисус! — сказал он. — И это был даже не наш бой. — Жажда была невыносимой, но он оставил свою фляжку на зарядных ящиках и чувствовал себя слишком усталым и подавленным, чтобы иди искать воду. Он смотрел на разбитую деревню, видел, что клубы порохового дыма, отмечающие ход британского наступления, перемещаются к берегу ручья, но не чувствовал никакого восторга. Шарпу казалось, что у него не осталось больше никаких надежд. Его ждал позор. Хуже — он потерпел поражение. Он смел надеяться, что может превратить Real Compania Irlandesa в настоящих солдат, но он знал, глядя на пороховой дым и разрушенные дома, что ирландцам был нужен еще хотя бы месяц обучения и гораздо больше доброжелательности, чем Веллингтон готов был выказать им. Шарп потерпел неудачу с ними так же, как он подвел Хогана, и эта двойная неудача сокрушила его дух, и он понял, что испытывает жалость к себе — точно так же, как Донахью чувствовал жалость к себе в утреннем тумане. — Иисус! — сказал он, чувствуя отвращение в себе.

— Сэр? — переспросил Харпер не расслышав слова Шарпа.

— Неважно. — Шарп чувствовал ожог позора и горечь сожаления. Он был капитаном временно и вряд ли когда-нибудь станет майором. — Пропади они все, Пат! — сказал он и с трудом поднялся. — Пойдем поищем что-нибудь попить.

Внизу в деревне умирающий красный мундир нашел тряпичную куклу, которую Харпер спрятал в нишу стены и запихнул ее себе в рот, чтобы заглушить громкие стоны. Теперь он умер, и его кровь хлынула из пищевода, и маленькая порванная кукла упала, залитая красным. Французы отступили за ручей, где они нашли укрытие за садовой оградой и открыли огонь по горцам и варвикцам, которые вылавливали последние группы оказавшихся в ловушке французов. Жалкая процессия французских военнопленных тянулась вверх по склону под смешанной охраной стрелков и горцев. Полковник Вильямс был ранен в контратаке, и теперь стрелки несли его к церкви, которая была превращена в больницу. Гнездо аиста на колокольне все еще оставалось там — неряшливая путаница веток, которую взрослые птицы покинули, напуганные шумом и дымом сражения, оставив птенцов голодать. Звуки перестрелки еще раздавались над ручьем некоторое время, затем стихли, потому что обе стороны прекратили первое сражение.

Но обе стороны знали, что оно не последнее.

Глава 8

Французы не нападали снова. Они стояли на восточном берегу ручья, в то время как позади них, за отдаленной полосой дубов, которая тянулась вдоль прямой пыльной дороги, остальная часть их армии медленно разворачивалась, так что в сумерках все силы Массена были расположены лагерем и дым от их костров превратил серый полумрак в адскую тьму, когда солнце село за горный хребет на британской стороне. Бой в деревне прекратился, но артиллеристы продолжали обмениваться залпами до темноты. Тут британцы имели преимущество. Их пушки были установлены прямо позади гребня плато, так что французы могли целиться лишь в линию горизонта, и большинство их ядер шли слишком высоко и громыхали, не нанося ущерба, над британской пехотой, скрытой гребнем. Выстрелы, нацеленные слишком низко, просто ударяли в склон горного хребта, который был слишком крут, чтобы пушечные ядра могли рикошетировать и попасть в цель. Британские артиллеристы, с другой стороны, имели ясную картину расположения батарей противника, и раз за разом их шрапнель с длинными запальными трубками убеждала французские расчеты замолчать или отводить свое орудие назад, под прикрытие деревьев.

Последняя пушка выстрелила на закате. Плоский звук эха раскатился и смолк в темной долине, в то время как дым из ствола пушки вился и расплывался на ветру. Небольшие пожары продолжались в деревенских руинах, кое-где пламя взметалось выше стен и пожирало сломанные балки. Улицы были забиты мертвецами и несчастными ранеными, которые всю ночь взывали о помощи. Позади церкви, куда были благополучно эвакуированы более удачливые раненые и убитые, жены искали мужей, братья — братьев, и друзья — друзей. Похоронные команды искали участки мягкой почвы на скалистых склонах, в то время как офицеры продавали с аукциона имущество их мертвых товарищей и задавались вопросом, сколько времени пройдет, прежде чем их собственное имущество будет продано с молотка за ничтожную цену. На плато солдаты тушили мясо недавно убитых коров в котлах, изготовленных во Фландрии, и пели сентиментальные песни о лесах в зеленом уборе и девушках.

Армии спали — каждая с заряженным и готовым к бою оружием. Пикеты сторожили темноту, в которой остывали артиллерийские орудия. Крысы шуршали среди павших стен Фуэнтес-де-Оньоро и жрали мертвецов. Немногие из выживших спокойно спали в ту ночь. Среди британских пеших гвардейцев было много методистов, и некоторые из гвардейцев собрались вместе для полуночной молитвы, продолжавшейся до тех пор, пока офицер голдстримцев не заворчал на них, чтобы они дали Богу и себе хоть немного передохнуть. Другие солдаты бродили в темноте, искали мертвых и раненых, чтобы ограбить их. Время от времени раненый пытался протестовать, и тогда штык быстро мерцал в звездном свете, и кровь проливалась на землю, и мундир новоиспеченного мертвеца обыскивался в поисках мелкой монеты.

Майор Таррант наконец узнал о предстоящей Шарпу следственной комиссии. Он вряд ли мог не услышать об этом, поскольку офицеры, направленные на склад боеприпасов, считали своим долгом высказать Шарпу свои соболезнования и утверждали, что армия, которая преследует человека за то, что он убил врага, — армия во главе с идиотами и управляемая дураками. Таррант тоже не понимал решения Веллингтона:

— Разве эти двое не заслужили смерть? Я согласен, что они не прошли через законную судебную процедуру, но даже в этом случае кто может сомневаться относительно их вины?

Капитан Донахью, который разделял последний ужин Тарранта с Шарпом, кивнул, соглашаясь.

— Тут дело не в двух убитых солдатах, сэр, — сказал Шарп, — но в проклятой политике. Я дал испанцам повод не доверять нам, сэр.

— Никто из испанцев не погиб! — возразил Таррант.

— Да, сэр, но слишком много хороших португальцев погибло, поэтому генерал Вальверде заявил, что нам нельзя доверять жизнь солдат других наций.

— Это глупо! — сказал Таррант сердито. — И что будет с вами теперь?

Шарп пожал плечами.

— Если следственная комиссия обвинит меня, это означает трибунал. Худшее, что они могут сделать мне, сэр, — отнять мою комиссию.

Капитан Донахью нахмурился.

— Хотите, я поговорю с генералом Вальверде?

Шарп покачал головой.

— И разрушите заодно свою карьеру? Спасибо, но нет. Проблема в том, — объяснил он, — кто должен стать Generalisimo Испании. Мы считаем, что это должен быть Носатый, но Вальверде не соглашается.

— Очевидно, потому что он хочет занять этот пост сам! — сказал Таррант презрительно. — Это никуда не годится, Шарп, никуда не годится.

Шотландец хмуро склонился над тарелкой с печенью и почками, которые Гог и Магог приготовили на ужин. Традиционно офицеры получали требуху недавно убитого рогатого скота — привилегия, от которой Таррант с удовольствием бы отказался. Он бросил самый неаппетитный кусок почки одной из множества собак, которые следовали за армией, и покачал головой.

— Есть какой-нибудь шанс, что вы сможете избежать этой дурацкой следственной комиссии? — спросил он Шарпа.

Шарп вспомнил саркастическое замечание Хогана, что единственная надежда Шарпа — французская победа, которая сотрет все воспоминания о том, что случилось в Сан Исирдо. Это казалось сомнительным решением, но была и другая надежда — очень слабая надежда, но Шарп думал о ней весь день.

— Продолжайте, — сказал Таррант, чувствуя, что стрелок колеблется давать ли ответ.

Шарп поморщился.

— Носатый, как известно, прощает солдат за хорошее поведение. Был один парень в 83-м, которого поймали — он украл деньги из ящика с пожертвованиями для бедных в Гуарде, и он должен был быть повешен за это, но его рота так хорошо дралась в Талавере, что Носатый его отпустил.

Донахью ткнул ножом в сторону деревни, которая пряталась за восточным краем неба.

— Это поэтому вы сражались там весь день? — спросил он.

Шарп покачал головой.

— Мы просто случайно оказались там.

— Но вы взяли Орла, Шарп! — воскликнул Таррант. — Сколько еще храбрости вы должны выказать?

— Много, сэр. — Шарп вздрогнул, почувствовав боль в воспаленном плече. — Я не богат, сэр, так что не могу купить звание капитана, уж не говоря о майорстве, поэтому я должен пробиваться за счет боевых заслуг. А солдат настолько хорош, насколько хорошо его последнее сражение, сэр, — и мое последнее сражение было в Сан Исирдо. Надо, чтобы о нем забыли.

Донахью нахмурился.

— Это было мое единственное сражение, — сказал он мягко, ни к кому не обращаясь.

Тарранту не нравился пессимизм Шарпа.

— Вы говорите, Шарп, что вы должны совершить какой-то дурацкий подвиг, просто чтобы выжить?

— Да, сэр. Именно так, сэр. Так, если у вас будет какое-нибудь опасное поручение завтра, я хочу его выполнить.

— Боже милосердный, дружище! — Таррант был потрясен. — Боже милосердный! Послать вас на смерть? Я не могу сделать этого!

Шарп улыбнулся.

— Что вы делали семнадцать лет назад, сэр?

Таррант думал секунду или две.

— В девяносто четвертом? Давайте посмотрим… — Он что-то подсчитывал на пальцах еще несколько секунд. — Я был еще в школе. Декламировал Горация в мрачной классной комнате у стен Стерлингского замка и бывал бит каждый раз, когда делал ошибку.

— Я дрался с французами, сэр, — сказал Шарп. — И я побеждал одного педераста за другим с тех самых пор, так что не волнуйтесь обо мне.

— И все равно, Шарп, и все равно. — Таррант нахмурился и покачал головой. — Любите почки?

— Люблю, сэр.

— Это все вам. — Таррант отдал свою тарелку Шарпу. — Запасайтесь силами, Шарп, похоже, что вас они понадобятся. — Он оглянулся, чтобы посмотреть на красные отсветы костров, озарявшие ночное небо над французским станом. — Если только они будут наступать… — сказал он задумчиво.

— Педерасты не уйдут, сэр, пока мы не прогоним их, — сказал Шарп. — Сегодня была только перестрелка. Настоящее сражение еще не началось, так что лягушатники вернутся, сэр, они вернутся.

***

Они спали возле фургонов с патронами. Шарп проснулся среди ночи, когда капли дождя зашипели на тлеющих угольях костра, и еще раз — за час до рассвета. Проснулся и увидел, как клочья тумана ползут по плато, бросая серые тени на мундиры солдат, подбрасывающих дрова в костры. Шарп поделил горшок горячей воды для бритья с майором Таррантом, надел куртку и, взяв оружие, пошел на запад в поисках полка кавалерии. Он нашел лагерную стоянку гусар Королевского германского легиона и отдал полпинты рома, чтобы наточить свой палаш. Немецкий оружейник склонился над точилом, искры полетели — и когда он завершил работу, лезвие тяжелого палаша Шарпа блистало в тусклом свете утра. Шарп бережно опустил клинок в ножны и не спеша пошел назад к смутно сереющим силуэтам фургонов.

Солнце поднималось сквозь облака дыма над французскими кострами, где готовили пищу. Противник на восточном берегу ручья приветствовал новый день залпами артиллерийской подготовки: ядра грохотали среди хижин Фуэнтес-де-Оньоро, но вскоре перестали, потому что ответных выстрелов не прозвучало. На горном хребте британские артиллеристы нарезали новые запальные трубки и раскладывали их на готовые снаряды со шрапнелью, но французская пехота не выдвинулась из-за дальнего леса, чтобы стать жертвой их работы. Большой отряд французской кавалерии проскакал на юг через болотистую равнину, где их ждали всадники Королевского германского легиона, но по мере того, как солнце поднималось все выше, и последние клочья тумана испарялись над низиной, все очевиднее было британцам, что Массена не планировал атаки.

***

Спустя два часа после рассвета voltigeur из французского пикета на восточном берегу ручья позвал британского часового, которого он не видел, но знал, что тот прячется позади сломанной ограды на западном берегу. Он не мог видеть британского солдата, но он видел синеватый дымок его трубки.

— Проклятый! — крикнул он, используя придуманное французами прозвище для британских солдат. — Проклятый!

— Жаба?

Пара пустых рук показалась над охраняемой французами изгородью. Никто не стрелял, и мгновение спустя показалось встревоженное усатое лицо. Француз показал не зажженную сигару и дал понять, что ему нужен огонь.

Пикетчик в зеленой куртке так же осторожно высунулся из укрытия, но поскольку никто не стрелял в него, он вышел на мостик, который лишился одной из каменных плит в стычке минувшего дня. Он протянул свою глиняную трубку через просвет.

— Подходи, французик.

Voltigeur взошел на мост и склонился над трубкой, чтобы прикурить сигару. Потом он возвратил трубку с короткой палкой чесночной колбасы. Двое солдат курили сообща, наслаждаясь весенним светом. Другие voltigeurs вышли из укрытия, так же как и успокоившиеся зеленые куртки. Некоторые солдаты сняли сапоги и болтали ногами в ручье.

В самом Фуэнтес-де-Оньоро британцы изо всех сил старались убрать мертвых и раненых из забитых переулков. Мужчины завязывали носы и рты полосками ткани, когда им приходилось вытаскивать черные от крови и раздувшиеся на жаре трупы из куч, отмечающих места, где борьба была самой жестокой. Другие носили воду из ручья, чтобы утолить жажду раненых. К середине утра перемирие над ручьем стало официальным, и рота невооруженной французской пехоты прибыла, чтобы унести своих мертвецов через мост, который был временно починен при помощи доски, оторванной от водяной мельницы на британском берегу. Французские санитарные повозки ждали у брода, чтобы отвезти раненых к хирургам. Повозки были специально приспособлены для перевозки раненых — они были снабжены рессорами не хуже, чем у дорогих городских колясок. Британская армия предпочла использовать телеги с фермы, на которых раненых трясло немилосердно.

Французский майор сидел, попивая вино, и играл в шахматы с капитаном зеленых курток в саду таверны. Возле таверны рабочая партия грузила запряженный волом фургон мертвецами, которых отвезут к горному хребту и похоронят в общей могиле. Шахматисты нахмурились, когда раздался взрыв хриплого смеха, и британский капитан, раздраженный тем, что смех не утихал, подошел к ворота и потребовал от сержанта объяснений.

— Это все Мэлори, сэр, — сказал сержант, указывая на смущенного британского стрелка, который оказался в центре насмешек французов и британцев. — Дурачок заснул, сэр, и лягушатники погрузили его вместе с покойниками.

Французский майор взял ладью англичанина и заметил, что он когда-то почти похоронил живого человека.

— Мы уже бросали землю в его могилу, когда он чихнул. Это было в Италии. Теперь он сержант…

Капитан стрелков, похоже, проигрывал партию, но он не мог позволить, чтобы его превзошли в рассказывании историй.

— Я знавал двух человек, которые остались живы после того, как их повесили, — сказал он. — Их сняли с эшафота слишком быстро, и их тела продали хирургам. Говорят, доктора платят пять гиней труп — на них они демонстрируют свои проклятые методы студентам. Мне говорили, что мертвецы оживают куда чаще, чем можно подумать. Всегда идет тайная возня возле виселицы — семья повешенного пытается забрать тело прежде, чем доктора доберутся до него, и рядом может не оказаться никого из властей, чтобы удостовериться, что злодей должным образом помер, прежде чем его утащат. — Он передвинул слона. — Я полагаю, что власти к тому же подкупают.

— Гильотина не делает таких ошибок, — сказал майор и двинул пешку. — Смерть по науке. Очень быстрая и бесспорная. Я уверен, что вам — мат.

— Черт меня побери, — ответил англичанин. — Так оно и есть.

Французский майор убрал шахматы. Пешки представляли собой мушкетные пули — половина выбелена известью, половина оставлена как есть, фигуры вырезаны из дерева, а вместо доски — расчерченный квадратами кусок холста, в который он тщательно заворачивал шахматные фигурки.

— Кажется, нам подарили наши жизни еще на один день, — сказал он, глядя на солнце, которое уже прошло меридиан. — Возможно, мы будем драться завтра?

С горного хребта британцы наблюдали, как французские войска совершают переход юг. Было ясно, что Массена будет теперь пытаться обойти британский правый фланг, и поэтому Веллингтон приказал, чтобы 7-я дивизия развернулась на юг и таким образом укрепила главные силы испанских партизан, которые блокировали дороги: французы должны были передвинуть и артиллерию как часть их обходного маневра. Армия Веллингтона была теперь разбита на две части: большая на плато позади Фуэнтес-де-Оньоро блокировала подход к Алмейде, в то время как меньшая часть была в двух с половиной милях к югу возле дороги, по которой британцам придется отступать, если они будут побеждены.

Массена, приставив к глазу подзорную трубу, наблюдал, как британская дивизия перемещается к югу. Он ожидал, что дивизия остановится прежде, чем минует защищаемый артиллерией участок плато, но войска продолжали и продолжали шагать.

— Он промахнулся, — сказал Массена адъютанту, когда 7-я дивизия наконец вышла за пределы дальности стрельбы сильной британской артиллерии. Массена сложил подзорную трубу. — Господин Веллингтон сделал большую промашку, — сказал он.

Андре Массена начинал военную карьеру как рядовой в армии Людовика XVI, а теперь он был маршал Франции, герцог Риволи и принц Эсслингский. Подчиненные называли его «Ваше Величество» — а ведь когда-то он был полуголодным крысенышем в порту маленьком городе Ницца. Когда-то у него было два глаза, но император попал ему прямо в глаз — несчастный случай на охоте. Наполеон никогда не признал бы своей вины, но ведь и маршал Массена никогда не мечтал обвинить своего любимого Императора в потере глаза, потому что и своим королевским статусом, и высоким военным званием он был обязан Наполеону, который разглядел навыки солдата в портовой крысе. Эти навыки принесли Андре Массена известность в Империи и страх вне ее. Он растоптал Италию, одерживая победу за победой, он разбил русских на границах Швейцарии и вцепился в глотку Австрии при Маренго. Маршал Андре Массена, герцог Риволи и принц Эсслингский не был душкой-военным, но, видит Бог, он знал толк в сражениях, вот почему в пятьдесят два года именно его послали, чтобы справиться с бедствиями, постигшими армии императора в Испании и Португалии.

Теперь портовая крыса, превратившаяся в принца, недоверчиво наблюдала, как промежуток между двумя частями британской армии делается все шире и шире. В течение нескольких секунд маршал даже играл с идеей, что, возможно, четыре или пять тысяч пехотинцев в красных мундирах, марширующих на юг, были ирландскими полками, которые, как обещал майор Дюко, взбунтовались перед сражением, но Массена никогда всерьез не рассчитывал на военную хитрость Дюко, к тому же эти девять батальонов шли под своими знаменами, а значит, вряд они были бунтовщиками. Вместо этого чудесным образом эти британцы предлагались ему в качестве жертвы — изолированные на южной равнине, они не смогут рассчитывать на чью-то помощь. Массена наблюдал, как полки противника наконец остановились возле деревни далеко на юге. Согласно его карте, деревня называлась Нав де Хавьер и она отстояла почти на пять миль от Фуэнтес-де-Оньоро.

— Веллингтон хочет обмануть нас? — спросил Массена адъютанта.

Адъютант был столь же недоверчив, как и его начальник.

— Возможно, он полагает, что может разбить нас, не соблюдая правил? — предположил он.

— Тогда утром мы преподадим ему правила ведения войны. Я ждал большего от этого англичанина! Завтра ночью, Жан, его шлюхи станут нашими. У Веллингтона есть шлюхи?

— Я не знаю, Ваше Величество.

— Тогда узнайте. И удостоверьтесь, что я получу право выбора самой лучшей из них, прежде чем какой-нибудь грязный гренадер трахнет ее, вы слышите меня?

— Да, Ваше Величество, — сказал Адъютант. Страсть его начальника к женщинам была настолько же утомительна, насколько его страсть к победам была вдохновляющей, и завтра, похоже, обе страсти будут удовлетворены.

К полудню стало ясно, что французы не будут наступать в этот день. Пикеты были удвоены, и каждый батальон держал по крайней мере три роты под ружьем, но другие роты были освобождены и могли заниматься повседневными делами. Коров, которые паслись на плато, забивали к ужину, из Вилар Формозо привезли хлеб, и ром был роздан.

Капитан Донахью испросил и получил разрешение Тарранта взять взвод солдат, чтобы присутствовать на похоронах лорда Кили, которые имели место в четырех милях позади Фуэнтес-де-Оньоро. Хоган также настоял, чтобы Шарп пришел, и Харпер захотел пойти с ним. Шарп чувствовал себя неловко в компании Хогана, тем более что ирландец, казалось, легкомысленно относился к угрозе следственной комиссии.

— Я пригласил Рансимена, — сказал Хоган Шарпу, когда они шли по пыльной дороге к западу от Вилар Формозо, — но он ни за что не хотел идти. Бедняга.

— Плохо ему, наверное? — спросил Шарп.

— Убит горем, — ответил Хоган равнодушно. — Продолжает утверждать, что не допустил никакой ошибки. Он, кажется, не понимает, что не в нем дело.

— А оно не в нем, не так ли? Дело в том, что вам надо осчастливить проклятого Вальверде.

Хоган покачал головой.

— Я предпочел бы похоронить Вальверде, и предпочтительно живьем, но чего я действительно хочу — это чтобы Веллингтон стал Generalisimo.

— И вы пожертвуете мной ради этого?

— Конечно! Любой солдат знает, что придется потерять несколько отличных вояк, если ты хочешь выиграть большой приз. Кроме того, какое имеет значение, если вы действительно потеряете свою комиссию? Вы просто присоединитесь к Терезе и станете знаменитым партизаном: El Fusilero! — Хоган улыбнулся бодро, затем обернулся к Харперу. — Сержант? Вы сделаете мне большое одолжение, если дадите поговорить с глазу на глаз с капитаном Шарпом.

Харпер послушно ушел вперед — он попытался подслушать беседу двух офицеров, но Хоган говорил очень тихо, а удивленные восклицания Шарпа не давали Харперу никакой подсказки. И при этом у него не было ни единого шанса спросить Шарпа, прежде чем три британских офицера повернули за угол, чтобы увидеть слуг лорда Кили и двадцать солдат капитана Донахью, стоящих неловко около могилы, которая была недавно вырыта в саду рядом с кладбищем. Отец Сарсфилд заплатил деревенским могильщикам, чтобы вырыть могилу только в футе от церковной ограды: хотя законы церкви требовали, чтобы грехи лорда Кили были похоронены вместе с ним подальше от освященной земли, Сарсфилд, однако, поместил его тело почти на территории кладбища, чтобы в Судный День душа грешного ирландца не была совершенно лишена христианской компании. Тело было зашито в грязно-белый холщовый саван. Четверо солдат Real Compania Irlandesa опустили труп в глубокую могилу, Хоган, Шарп и Харпер сняли шапки, когда отец Сарсфилд помолился на латыни, а потом повторил молитву на английском языке для двадцати гвардейцев. Лорд Кили, сказал священник, пострадал от греха гордыни, и эта гордыня не дала ему пережить поражение. Все ирландцы, сказал Сарсфилд, должны учиться примиряться с поражениями, потому что те ниспосланы им свыше — это так же ясно, как то, что искры от костра к небу. Воистину, продолжал он, надлежащий ответ на поражение не в том, чтобы оставить надежду и отвергнуть подаренную Богом жизнь, но продолжать надеяться с прежним пылом.

— У нас нет дома, у вас и у меня, — сказал он мрачным гвардейцам, — но однажды мы все унаследуем свой земной дом, и если он не будет дан нам, тогда он пребудет нашим детям или детям наших детей. — Священник замолчал, глядя вниз на могилу. — И при этом вас не должно смущать, что его Светлость совершил самоубийство, — наконец продолжил он. — Самоубийство — грех, но иногда жизнь настолько невыносима, что мы должны рискнуть стать грешниками, но не смиряться с ужасом. Вольф Тон сделал этот выбор тринадцать лет назад. — Упоминание об ирландском мятежнике-патриоте вызвало два-три удивленных взгляда гвардейцев, обращенных на Шарпа, после чего они снова уставились на священнику, который продолжал мягким, убедительным голосом рассказывать, как Вольф Тон, будучи заключенным в британскую темницу, вместо того, чтобы стоять под виселицей врага, разрезал собственное горло перочинным ножом.

— Побуждения лорда Кили, возможно, не были столь чисты как у Тона, — сказал Сарсфилд, — но мы не знаем, какие печали заставляли его грешить, и в нашем невежестве мы должны молиться за его душу и простить ему. — Слезы стояли в глазах священника, когда он достал маленькую склянку со святой водой из висевшей на плече сумки и опрыснул одинокую могилу. Он закончил благословение на латыни, затем отошел, когда гвардейцы подняли мушкеты, чтобы дать неровный залп над открытой могилой. Птицы взлетели с деревьев в саду, покружились и прилетели обратно, как только дым рассеялся среди ветвей.

Хоган принял командование после того, как прозвучал салют. Он настоял на том, что все еще существует опасность французского нападения в сумерках и что солдаты должны возвратиться к горному хребту.

— Я догоню вас, — сказал он Шарпу и приказал слугам Кили идти на квартиру его Светлости.

Солдаты и слуги ушли, стук их башмаков заглох в воздухе клонящегося к закату дня. Было душно в саду, где два могильщика ждали терпеливо сигнала засыпать могилу, возле которой Хоган теперь стоял со шляпой в руке, глядя вниз на укутанный саваном труп.

— В течение долгого времени, — сказал он отцу Сарсфилду, — я возил с собой коробочку из-под пилюль с горстью ирландской землей, так что если мне суждено умереть, я буду лежал почти в Ирландии во веки веков. Я, кажется, потерял ее, отец, что жалко, потому что мне хотелось бы бросить крупицу почвы Ирландии на могилу лорда Кили.

— Щедрая мысль, майор, — сказал Сарсфилд.

Хоган смотрел на саван Кили.

— Бедняга. Я слышал, что он надеялся жениться на леди Хуаните?

— Они говорили об этом, — сказал Сарсфилд сухо; его тон подразумевал, что это неуместное высказывание.

— Леди несомненно в трауре, — сказал Хоган, надевая шляпу. — Хотя, возможно, она не носит траур вообще? Вы слышали, что она вернулась к французам? Капитан Шарп позволил ей уйти. Он имеет слабость к женщинам, знаете ли, но леди Хуанита может легко выставить дураком любого мужчину. Она сделала много зла Кили, не так ли? — Хоган сделал паузу, заправил ноздрю табаком, зажмурился в предвкушении и оглушительно чихнул. — Прости Господи! — сказал он, вытирая нос и глаза большим красным носовым платком. — И что за ужасная женщина она была! — продолжал он. — Говорила, что собирается выйти замуж за Кили, и все время прелюбодействовала с бригадиром Лупом. Действительно ли внебрачная связь считается простительным грехом в наши дни?

— Внебрачная связь, майор — это смертный грех. — Сарсфилд улыбнулся. — Подозреваю, что вы знаете это не хуже меня.

— Взывает к небесам о мести, не так ли? — Хоган ответил на улыбку и снова оглянулся на могилу. Пчелы жужжали в цветущих яблонях над головой Хогана. — Но как насчет того, чтобы прелюбодействовать с врагом, отец? — спросил он. — Это не худший грех?

Сарсфилд снял нарамник, поцеловал его и тщательно свернул.

— Почему вы столь озабочены душой Хуаниты, майор? — спросил он.

Хоган все еще смотрел вниз на грубый саван мертвеца.

— Я больше беспокоюсь о его несчастной душе. Вы не думаете, что именно открытие, что его леди кувыркается с лягушатником, убило его?

Сарсфилд вздрогнул, оскорбленный грубостью Хогана.

— Если он действительно обнаружил это, майор, что ж, тогда это, возможно, усугубило его несчастье. Но он не был счастливым человеком и он отклонил руку церкви.

— А что могла сделать церковь? Исправить природу шлюхи? — спросил Хоган. — И не говорите мне, что дона Хуанита де Элиа не шпионка, Отец, потому что я знаю, кто она и вы тоже знаете.

— Я знаю? — Сарсфилд нахмурился в замешательстве.

— Вы знаете, отец, вы знаете, и Бог вам за это судья. Хуанита — шлюха и шпионка, и больше шлюха, я полагаю, чем шпионка. Но она была единственным подходящим человеком для вас, не так ли? Несомненно вы предпочли бы кого-то менее яркого, но какой выбор у вас был? Или это майор Дюко сделал выбор? Но это был плохой выбор, очень плохой. Хуанита подвела вас, отец. Мы поймали ее, когда она пыталась привезти вам много вот таких… — Хоган достал из заднего кармана одну из поддельных газет, которые Шарп обнаружил в Сан-Кристобале. — Они были обернуты листами церковной музыки, отец, и я задумался: почему они сделали это? Почему церковная музыка? Почему не другие газеты? Но, конечно, если бы ее задержали и произвели поверхностный обыск, кто бы удивился, что она везет пачку псалмов божьему человеку?

Сарсфилд поглядел на газету, но не взял ее.

— Я полагаю, — сказал он осторожно, — что горе повредило ваш ум…

Хоган рассмеялся.

— Горе из-за Кили? Едва ли, отец. Что, возможно, повредило мне — так это вся эта работа, которой я был завален эти последние несколько дней. Я читал свои письма, отец, а они прибывают из разных очень странных мест. Некоторые из Мадрида, некоторые из Парижа, некоторые даже из Лондона. Хотите услышать, что я узнал?

Отец Сарсфилд возился с нарамником, все сворачивая и сворачивая вышитую полосу ткани.

— Если вы настаиваете, — сказал он сдержанно.

Хоган улыбнулся.

— О, я настаиваю, отец. Потому что я думал об этом господине, Дюко: он ведь такой умный, как все говорят, но что действительно волновало меня — это то, что он заслал другого умного господина в наш тыл, и я напрягал свой ум, задаваясь вопросом: кем может быть этот другой умный господин. И я также задавался вопросом, знаете ли, почему случалось так, что первые газеты, которые попали в ирландские полки, как предполагалось, были из Филадельфии. Очень странный выбор… Вам непонятно?

— Продолжайте, — сказал Сарсфилд. Он распустил нарамник и тщательно сворачивал его снова.

— Я никогда не был к Филадельфии, — сказал Хоган, — хотя я слышал, что это — прекрасный город. Не хотите понюшку табачку, отец?

Сарсфилд не отвечал. Он просто смотрел на Хогана и продолжал сворачивать ткань.

— Почему Филадельфия? — спросил Хоган. — И тут я вспомнил! На самом деле, я не помнил этого вообще: человек из Лондона прислал мне напоминание. Они помнят такие вещи в Лондоне. У них там все записано в большой-большой книге, и одна из вещей, записанных в той большой-большой книге, — то, что именно в Филадельфии Вольф Тон получил рекомендательное письмо к французскому правительству. И именно там также он встретил патриотически настроенного священника по имени отец Мэллон. Мэллон был в большей степени солдат, чем священник, и он прилагал все усилия, чтобы набрать полк добровольцев, чтобы бороться с британцами, но он не имел большого успеха, и тогда он решил объединиться с Тоном. Тон был протестант, не так ли? И он не испытывал большой любви к папистам, но ему понравился Мэллон, потому что Мэллон был прежде всего ирландским патриотом, а уж потом папистом. И я также думаю, что Мэллон стал другом Тона, потому что он оставался с Тоном все время после той первой встречи в Филадельфии. Он отправился в Париж с Тоном, набирал добровольцев с Тоном, затем приплыл в Ирландию с Тоном. Пересек море под парусами и прибыл в Лох Свилли. Это было в 1798 году, отец, в случае если вы забыли, и никто не видел Мэллона с того дня. Злодей Тон был захвачен, и красные мундиры обшарили всю Ирландию, ища отца Мэллона, но не нашли никакого следа. Вы уверены, что не хотите понюшку? Это — ирландский «Блэкгвард», его трудно достать.

— Я выкурил бы сигару, если у вас найдется, — сказал Сарсфилд спокойно.

— Я не курю, отец, но вы должны попробовать понюхать табачку как-нибудь. Это замечательное средство против лихорадки, по крайней мере так всегда говорила моя мать. Так о чем я? Ах да, о бедном отце Мэллоне, убегающем от британцев. Я предполагаю, что он вернулся во Францию, и я думаю, что оттуда его послали в Испанию. Французы не могли использовать его против англичан, по крайней мере пока англичане не забыли события 98-го, но Мэллон, наверное, был полезен в Испании. Я подозреваю, что он встретил старую леди Кили в Мадриде. Я слышал, что она была жестокой старой ведьмой! Жила ради церкви и ради Ирландии, даже при том, что она видела слишком много первой и никогда не видела второй. Вы думаете, что Мэллон воспользовался ее покровительством, когда шпионил за испанцами для Бонапарта? Я подозреваю, что так, но когда французы заняли испанский трон, кто-то, должно быть, задался вопросом, где отец Мэллон может быть более полезен теперь, и я подозреваю, что отец Мэллон умолял своих французских хозяев использовать его против настоящего врага. В конце концов, кто среди британцев вспомнит отца Мэллона из 98-го? Его волосы с тех пор поседели, он выглядит совсем иначе. Возможно, он прибавил в весе, как я. — Хоган погладил себя по животу и улыбнулся.

Отец Сарсфилд нахмурившись глядел на нарамник. Он, казалось, был удивлен, что все еще держит облачение, и поэтому аккуратно уложил его в сумку, висевшую у него на плече, затем так же аккуратно достал маленький пистолет.

— Отец Мэллон, может быть, изменился, — сказал он, открывая замок, чтобы убедиться, что затравка лежит на полке, — но я хотел бы верить, что, если он все еще жив, он остается патриотом.

— Думаю, что так, — сказал Хоган, очевидно нисколько не напуганный пистолетом. — Такой человек, как Мэллон? Его патриотизм не зависит от цвета волос и размера его живота.

Сарсфилд нахмурившись глядел на Хогана.

— А вы патриот, майор?

— Мне нравится думать, что да.

— И все же вы воюете за Великобританию.

Хоган пожал плечами. Пистолет священника был заряжен, затравка на полке, но до сих он просто лежал на ладони Сарсфилда. Хоган играл в игру со священником — в игру, которую он рассчитывал выигрывать, но уверенность в победе не доставляла майору удовольствия. Напротив, по мере того, как момент его триумфа приближался, в душе Хогана все более воцарялся холод.

— Я думаю о верности, — сказал Хоган, — я действительно думаю. Я иногда лежу с открытыми глазами и размышляю, прав ли я в том, что для Ирландии лучше быть частью Великобритании, но в одном я действительно уверен, отец: я не хочу быть под властью Бонапарта. Я думаю, что я, возможно, не такой храбрый человек, как Вольф Тон, и при этом я никогда не соглашался с его идеями. Вы соглашались, отец, и уважаю вас за это, но это не причина, по которой вы должны теперь умереть. Причина того, что вы должны умереть, отец, не в том, что вы боретесь за Ирландию, но в том, что вы боретесь за Наполеона. И это фатальное различие.

Сарсфилд улыбнулся.

— Я должен буду умереть? — спросил он с кривой ухмылкой. Он взвел курок пистолета, затем поднес его к голове Хогана.

Звук выстрела прогремел в саду. Могильщики подскочили в страхе, между тем как дым поднимался над оградой, где прятался убийца, в каких-нибудь двадцати шагах от места, где стояли Хоган и Сарсфилд. Священник теперь лежал на насыпи свежевыкопанной земли, его тело вздрогнуло дважды, затем он со вздохом затих и лежал неподвижно.

Шарп вышел из-за ограды и подошел к могиле, чтобы убедиться, что его пуля вошла точно туда, куда он целился — прямо в сердце мертвеца. Он смотрел на священника, на темная кровь, выступившую на ткани сутаны. Мухи уже обосновались там.

— Мне он нравился, — сказал он Хогану.

— Это допустимо, Ричард, — сказал Хоган. Майор был расстроен и бледен, настолько бледен, что казался больным. — Тот, что стоит над всеми людьми, приказал нам любить врагов наших, но Он никогда не говорил, что они перестают быть врагами только, потому что мы любим их. К тому же я не могу вспомнить, чтобы в Священном Писании содержался запрет стрелять врагам нашим прямо в сердце. — Хоган сделал паузу, и внезапно вся его обычная шутливость, казалось, покинула его. — Мне он тоже нравился, — сказал он просто.

— Но он собирался стрелять в вас, — сказал Шарп. Хоган, говоря с глазу на глаз с Шарпом по дороге на кладбище, предупредил стрелка, что может случиться, и Шарп, не поверив предупреждению, однако наблюдал, как это случилось, и внес свой вклад.

— Он заслужил лучшей смерти, — сказал Хоган, потом толкнул труп ногой и свалил его в могилу. Тело священника приземлилось неловко, так что казалось, будто он сидит на замотанной голове Кили. Хоган бросил поддельную газету рядом с телом и достал из кармана маленькую круглую коробочку. — Стрельба в Сарсфилда не принесет вас никакой выгоды, Ричард, — сказал Хоган серьезно, снимая крышку с коробочки. — Скажем так: я теперь прощаю вам то, что вы разрешили Хуаните уйти. Тот ущерб вы возместили. Но вы все еще должны быть принесены в жертву ради блага Испании.

— Да, сэр, — сказал Шарп обижено.

Хоган услышал недовольство в голосе стрелка.

— Конечно, жизнь несправедлива, Ричард. Спросите его. — Он кивнул вниз на мертвого священника с седыми волосами и высыпал содержимое его маленькой коробочки на помятую и окровавленную сутану трупа.

— Что это? — спросил Шарп.

— Просто земля, Ричард, просто земля. Ничего важного. — Хоган бросил пустую коробку на два мертвых тела, затем вызвал могильщиков. — Он был французом, — сказал он им на португальском, уверенный, что такое объяснение заставит их сочувствовать убийству, которое они только что засвидетельствовали. Он дал каждому по монете, затем наблюдал, как двойную могилу засыпают землей.

***

Хоган шел вместе с Шарпом до Фуэнтес-де-Оньоро.

— Где Патрик? — спросил майор.

— Я велел ему ждать в Вилар Формозо.

— В таверне?

— Да. В той, где я встретился в первый раз с Рансименом.

— Хорошо. Я должен напиться, Ричард. — Хоган выглядел плохо, казалось, что он вот-вот заплачет. — Еще одним свидетелем вашего признания в Сан Исирдо меньше, Ричард, — сказал он.

— Я не поэтому сделал это, майор, — возразил Шарп.

— Вы не сделали ничего, Ричарда, абсолютно ничего. — сказал Хоган в отчаянии. — Того, что случилось в саду, никогда не было. Вы ничего не видели, ничего не слышали, ничего не делали. Отец Сарсфилд жив — Бог знает, где он, и его исчезновение станет тайной, которая никогда не будет раскрыта. Хотя, возможно, настоящая правда в том, что отца Сарсфилда никогда не существовало, Ричард, значит, вы не могли убить его, не так ли? И больше об этом ни слова. — Он фыркнул, затем посмотрел в синее вечернее небо, не замутненное пушечным дымом. — Французы подарили нам день мир, Ричарда, так отпразднуем его, напившись в стельку. А завтра, да поможет Бог нам грешным, нас ждет кровавая битва.

***

Солнце садилось в облака на западе, пылающее, как раскаленное ядро. Тени британских пушек протянулись через всю равнину, до самых дубовых лесов, где укрывалась французская армия, и в эти последние светлые минуты умирающего дня Шарп положил подзорную трубу на холодный ствол девятифунтовой пушки и навел окуляр через низменность на солдат врага, готовивших себе ужин на кострах. Уже не первый раз в тот день он изучал линии противника через подзорную трубу. Все утро он блуждал беспокойно между складом боеприпасов и артиллерийскими позициями, откуда долго смотрел на противника, и теперь, вернувшись из Вилар Формозо с изжогой и тяжелой головой после слишком большого количества выпитого вина, он изучал еще раз позиции Массена.

— Они не будут наступать сейчас, — сказал лейтенант-артиллерист, думая, что капитан стрелков боится нападения в темноте. — Лягушатники не любят воевать ночью.

— Нет, — согласился Шарп, — они не будут наступать сейчас. — Но он внимательно смотрел в подзорную трубу, медленно переводя ее вдоль затененной линии деревьев, костров и солдат. И затем, внезапно, он замер.

Потому что он видел серые мундиры. Луп был здесь все-таки, его бригада была частью армии Массена, которая провела целый день, готовясь к нападению, которое начнется, конечно, с восходом солнца.

Шарп наблюдал за своим врагом, затем отошел от пушки и сложил трубу. Его голова кружилась от выпитого, но он был не настолько пьян, чтобы без дрожи думать о том, что произойдет на этих изрытых ядрами полях, когда солнце взойдет над Испанией.

Завтра.

Глава 9

Всадники вышли из тумана как порождения кошмара. Французы ехали на больших лошадях, которые скакали через болото, расплескивая воду каждым ударом копыта, а когда ведущие эскадроны выбрались из низины у деревни Нав де Хавьер, где испанские партизаны расположились биваком, звук копыт французской кавалерии превратился в гром, от которого содрогнулась земля. Труба подгоняла всадников. Это было на рассвете, и солнце низко висело серебряным диском над морем тумана, который укрывал восточную низину, откуда вырвалась смерть.

Испанские часовые дали один поспешный залп, затем отступили перед подавляющим численностью противником. Некоторые из партизан спали после несения караульной службы в течение ночи, и они проснулись только для того, чтобы на пороге отведенного под ночлег дома их зарубили саблей или проткнули копьем. Бригада партизан была размещена в Нав де Хавьер, чтобы охранять южный фланг союзников, и никто не ожидал, что они примут на себя основной удар французов, но теперь тяжелая кавалерия теснилась в переулках и пробивалась на больших лошадях сквозь сады и палисадники возле жалкой кучки домишек к югу от Фуэнтес-де-Оньоро. Командующий партизан приказал своим людям отступать, но французы рубили обороняющихся, когда те отчаянно пытались добраться до своих напуганных лошадей. Некоторые партизаны отказывались отступать, но противостояли противнику со всей страстной ненавистью guerrillero. Кровь лилась на улицах и расплескивалась по стенам домов. Одна улица была заблокирована, когда испанец выстрелил в лошадь драгуна, и животное упало и билось на булыжниках. Испанец заколол всадника штыком, затем отскочил назад, когда вторая лошадь, неспособная остановиться на скаку, опрокинулась, споткнувшись об истекающие кровью трупы. Кучка испанцев напала на вторую лошадь и ее наездника. Ножи и сабли резали и кололи, и еще больше партизан карабкались через издыхающих коней, чтобы дать залп по мельтешащим наездникам, пойманным в кровавую западню. Еще несколько французов свалились с седел, затем отряд улан пробился на улицу позади обороняющихся испанцев, и острия копей были нацелены им в спину, когда французы пришпорили коней. Испанцы, зажатые между драгунами и уланами, пытались дать отпор, но теперь был черед французов стать убийцами. Несколько партизан бежали через дома, но увидели, что улицы, на которые ведет черный ход, тоже заполнены обезумевшими от крови всадниками в блестящих мундирах, побуждаемыми к резне безумными, радостными трелями труб.

Большая часть испанцев, обороняющих Нав де Хавьер, бежала в тумане к западу от деревни, где их преследовали кирасиры в высоких шлемах с черными плюмажами и блестящих стальных нагрудниках. Тяжелые палаши рубили как мясницкие топоры: один такой удар мог сбить с ног лошадь или раздробить череп человека. К северу и югу от кирасир шла легкая кавалерия: конные егеря летели в безумной скачке, чтобы отрезать испанцев, издавая охотничьи кличи. Егеря были вооружены легкими кривыми саблями, которые оставляли рваные раны на головах и плечах врагов. Оставшиеся без лошадей испанцы в отчаянии бежали через луга, где их догоняли всадники, практикующиеся в рубке и ударах копья. Спешенные драгуны охотились в домах и крытых скотных дворах, находя оставшихся в живых одного за другим и стреляя в них из карабинов и пистолетов. Группа испанцев нашла убежище в церкви, но драгуны в медных шлемах пробились через дверь для священника позади ризницы и напали на обороняющихся с саблями. Это было воскресное утро, и священник собирался служить мессу для испанских солдат, но теперь он умирал вместе со своей паствой, а французы рылись в маленькой, залитой кровью церквушке в поисках серебряной посуды и подсвечников.

Французская рабочая партия вытаскивала трупы с главной улицы деревни, чтобы артиллерия могла продвинуться вперед. Понадобилось полчаса работы, прежде чем пушечные залпы загрохотали между залитыми кровью домами. Первыми были выдвинуты легкие и мобильные орудия конной артиллерии: шестифунтовые пушки тянули лошади, на которых сидели верхом артиллеристы, великолепные в своих синих с золотом мундирах. Большие орудия двигались следом, а конная артиллерия начала обстрел другой деревни вверх по течению, где расположилась британская 7-я дивизия. Колонны пехоты маршировали за конной артиллерией, батальон за батальоном под своими позолоченными орлами. Туман таял, открывая взгляду деревню, где дымили брошенные костры, на которых недавно готовили пищу, деревню, пропахшую кровью, где довольные победой драгуны снова оставляли лошадей, чтобы присоединиться к преследованию. Часть пехоты, которая собиралась пройти через деревню, штабные офицеры направили в обхода, вынудила их пойти вокруг южной окраины Нав де Хавьер, чтобы ни один из батальонов не замедлил шаг, увлеченный грабежом. Первые ординарцы скакали назад к штабу Массена, чтобы доложить, что деревня Нав де Хавьер пала и что деревня Поко Велья, меньше чем в двух милях вверх по течению, уже под артиллерийским огнем. Вторая дивизия пехоты выдвигалась, чтобы поддержать войска, которые уже обошли южный фланг союзников и теперь двигались на север к дороге, которая вела от Фуэнтес-де-Оньоро к бродам через реку Коа.

Прямо напротив Фуэнтес-де-Оньоро французские батареи главного калибра открыли огонь. Орудия оттянули к опушке леса и укрыли за примитивными амбразурами из срубленных деревьев, чтобы дать их расчетам хоть какую-то защиту от британских пушек на горном хребте. Французы в основном стреляли бомбами — железными шарами, заполненными порохом и снабженными запальной трубкой, которые взрывались, образуя облако дыма, на плато, в то время как короткоствольные гаубицы забрасывали бомбы в разбитые улицы Фуэнтес-де-Оньоро, заполняя деревню зловонием сожженного пороха и визгом разлетающихся осколков. В течение ночи смешанная батарея четырех- и шестифунтовых пушек была перемещена в сады на восточном берегу ручья и теперь стреляла ядрами, которые упорно долбили стены домов, где засели обороняющиеся. Voltigeurs в садах стреляли в пробитые британцами амбразуры и восторженно кричали всякий раз, когда пушечное ядро сносило кусок стены или обрушивало крышу на засевших в доме пехотинцев в красных мундирах. Бомбы поджигали сваленную в кучи солому, огонь трещал, и густой дым поднимался к верхней части деревни, где стрелки прятались позади могильных камней кладбища. Французские бомбы попадали и сюда, опрокидывая надгробные камни и вскапывая землю вокруг могил, словно стадо чудовищных свиней рыло почву, чтобы добраться до похороненных мертвецов.

Британские пушки отвечали редким огнем. Они придерживали большую часть боеприпасов до того момента, когда французские колонны двинутся через равнину к деревне, хотя время от времени шрапнель разрывалась над опушкой леса, заставляя французских артиллеристов кланяться и проклинать. Одна за другой французские пушки смещали прицел с горного хребта на горящую деревню, где поднимающийся дым свидетельствовал о нанесенных повреждениях. Позади горного хребта батальоны красных мундиров слушали канонаду и молились, чтобы их не заставили спускаться в извержение огня и дыма. Священникам пришлось повысить голос, чтобы перекричать грохот орудий, когда они читали утреннюю молитву застывшим в ожидании батальонам. Древние слова несли утешение, хотя тут и там сержанты рявкали на солдат, недовольные их дурацкой привычкой хихикать в строю, слушая эпистолу, призывающую паству воздерживаться от телесных грехов. Потом они молились за Его Величество короля, за королевскую семью, за духовенство, и только в самом конце некоторые священники добавили слова молитвы, чтобы Бог сохранил жизни Его солдат в этот воскресный день на границе Испании.

Вдали, в трех милях к югу от Фуэнтес-де-Оньоро, кирасиры и егеря, уланы драгуны были встречены частями британских драгун и немецких гусар. Всадники столкнулись во внезапной и кровавой рубке. Союзники были в меньшинстве, но они были хорошо организованы и противоборствовали силам противника, разбросанным во время преследования. Французы заколебались, затем отступили, но на другом фланге союзнических эскадронов другие французские всадники мчались вперед — туда, где два батальона пехоты, один британский и один португальский, ждали за стенами и оградами Поко Велья. Британская и немецкая кавалерия, боясь, что они будут окружены, отступили, между тем как возбужденные французские всадники, не обращая на них внимания, бросилась на защитников деревни.

— Огонь! — приказал полковник caçadoros, и облака дыма поднялись над оградой сада. Лошади ржали и падали, всадники вылетали из седел, когда мушкетные и винтовочные пули пробивали стальные нагрудники кирасир. Раздался безумный рев трубы и наступающая французская кавалерия остановилась, развернулась и двинулась назад, чтобы перестроиться, оставив позади завал из бьющихся на земле лошадей и истекающих кровью всадников. Все новые отряды французской кавалерии прибывали, чтобы присоединиться к атаке: императорские гвардейцы на могучих конях, с карабинами и палашами, в то время как позади кавалерии первые расчеты полевой артиллерии разместились на лугу и открыли огонь, добавив свои тяжелые снаряды к шестифунтовым ядрам конной артиллерии. Первые двенадцатифунтовые ядра упали с недолетом, но следующие обрушились на защитников Поко Велья, пробивая огромные бреши в заборах. Французская кавалерия отошла в сторону, чтобы перестроиться и открыть путь пехоте, которая появился позади пушек. Пехотные батальоны образовали две колонны, которые словно две живые лавины обрушатся на тонкую линию обороны Поко Велья. Французские мальчишки-барабанщика натягивали кожу на барабанах, а возле Поко Велья остальные семь батальонов британской 7-й дивизии ждали призыва к атаке, который пробьют барабаны. Конная артиллерия защищала фланги пехоты, но французы пригнали слишком много конницы и слишком много пушек против изолированных от остальной армии защитников деревни. Британская и немецкая кавалерия, которая была отогнана на запад, теперь двигалась кружным путем, чтобы воссоединиться с осажденной 7-й дивизией.

Французские застрельщики бежали перед наступающими колоннами. Они форсировали ручей, пересекли линию батарей и двинулись туда, где мертвые лошади и умирающие всадники обозначали рубеж первой атаки кавалерии. Там застрельщики разбились на пары и открыли огонь. Британские и португальские застрельщики встретили их выстрелами мушкетов и винтовок, треск которых доносился через болотистые низины туда, где Веллингтон с тревогой смотрел на юг. Ниже него деревня Фуэнтес-де-Оньоро превращалась в дымящиеся развалины, добиваемые непрерывной канонадой, но его пристальный взгляд был все время обращен на юг, куда он послал свою 7-ю дивизию, оказавшуюся без защиты британских орудий на плато.

Веллингтон совершил ошибку и понимал это. Его армия была расколота на две, и противник угрожал подавить меньшую из двух частей. Вестовой принес ему сообщение о разбитых испанских силах, затем о все увеличивающемся числе французских пехотинцев, пересекающих ручей у Нав де Хавьер, чтобы присоединиться к атаке на девять батальонов 7-й дивизии. По крайней мере две французские дивизии двинулись на юг, и каждая из них была сильнее, чем недавно сформированная и все еще неукомплектованная 7-я дивизия, которая оказалась под огнем пехоты, а вдобавок на нее обрушились едва ли не вся французская кавалерия, имевшаяся в Испании.

Французские офицеры приказали пехоте двигаться вперед, и барабанщики ответили на приказ, отбивая pas de charge с безумной энергией. Атакующие силы хлынули через Нав де Хавьер, сметая союзническую кавалерию, и теперь оставались какие-то мгновения до того, как будет уничтожено правое крыло Веллингтона. Тогда победительная атака может быть нацелена в тыл главных сил Веллингтона, в то время как остальная часть французской армии ударит по ослабленным артиллерийским огнем защитникам Фуэнтес-де-Оньоро.

Voltigeurs, превосходящие численностью союзнических застрельщиков, теснили их, а тех, кто бежал, чтобы присоединиться к главной линии обороны, кромсала и рвала на части французская картечь. Раненые ползли назад в узкие улочки Поко Велья, где они пытались найти убежище от ужасных ливней картечи. Французские кавалеристы ждали на окраинах деревни, ждали с саблями и копьями, чтобы атаковать напуганных беглецов, которые должны вскоре хлынуть назад, прочь от наступающих колонн.

— Vive l'Empereur! — кричали наступающие.

Туман рассеялся, и ясный солнечный свет мерцал, отраженный тысячами французских штыков. Солнце светило в глаза обороняющихся — яркое ослепляющее пламя, на фоне которого обрисовывались смутные очертания французских колонн, заполняющих окрестные поля грохотом барабанов, воинственными криками и топотом ног. Voltigeurs начали обстреливать главные силы британцев и португальцев. Сержанты кричали на солдат, требуя сомкнуть ряды, и при этом нервно оглядывались на кавалерию противника, ждущую, чтобы ударить с флангов.

Британские и португальские батальоны сжимались к центру, по мере того как мертвые и раненые покидали шеренги.

— Огонь! — приказал британский полковник, и его солдаты начали стрелять залпами, которые смещались вдоль линии от роты к роте. Португальский батальон дал такой мощный залп, что вся восточная окраина деревни озарилась огнем. Солдаты в первых рядах французских колонн падали, и колонны разделялись, чтобы обойти раненых и мертвых, после чего ряды смыкались снова, и французы продолжали непоколебимо наступать. Португальские и британские залпы звучали теперь беспорядочно, потому что офицеры разрешили солдатам стрелять, как только они зарядили мушкеты. Дым поднимался тучами, скрывая всю деревню. Французская легкая пушка, установленная на северной окраине деревни послала ядро в шеренги caçadores. Барабанщики сделали паузу в pas de charge, и колонны испустили свой громкий воинственный крик:

— Vive l'Empereur!

И барабаны начали бить снова, и били чаще, когда колонны прорывались сквозь жалкие сады в предместьях деревни. Другое пушечное ядро, прилетевшее с севера, устроило на фланге кровавое месиво.

— Отходим! Отходим! — У этих двух батальонов не было никакой надежды удержать деревню, уже практически захваченную противником, красные мундиры и португальцы бежали через деревню. Это была жалкая деревушка с крошечной церковью — чуть больше обычной часовни. Роты гренадер обоих батальонов формировали шеренги около церкви. Шомпола скрежетали в стволах. Французы были уже в деревне, их колонны рассыпались, пехотинцы прокладывали свои собственные пути через улицы и сады. Кавалерия прикрывала окраины деревни, ища отступающих, чтобы догнать и прикончить. Французский авангард приближался к церкви, и португальский офицер отдал приказ стрелять, и две роты дали залп, который завалил узкую улицу мертвыми и ранеными французами.

— Назад! Назад! — кричал португальский офицер. — Внимание на флангах!

Пушечное ядро разбило часть церковной крыши, забрасывая отступающих гренадер осколками черепицы. Французская пехота появилась на дороге и рассыпалась, чтобы выстроиться в шеренги для ведения огня — пули поразили двух caçadores и одного в красном мундире. Большинство солдат этих двух батальонов уже ушли из деревни и теперь отступали к другим семи батальонам, которые образовали каре, чтобы защищаться от окружившей их французской кавалерии. Кавалеристы боялись, что эта добыча им не по зубам, и некоторые из всадников бросились на отступающий гарнизон Поко Велья.

— Строиться! строиться! — приказывал офицер красных мундиров, когда увидел, когда увидел, как эскадрон кирасир разворачивается, чтобы напасть на его людей. Его рота строилась в каре — единственное препятствие, способное помешать коннице уничтожить пехоту. — Не стрелять! Пусть педерасты подойдут ближе!

— Оставь его! — закричал сержант на солдата, который хотел выбраться из каре, чтобы помочь раненному товарищу.

— Плотней! Плотней! — кричал другой капитан, и его люди теснее сжимали ряды в каре. — Огонь! — Наверное, лишь треть солдат успели зарядить мушкеты, и они дали неровный залп, от которого одна лошадь заржала и понесла. Наездник упал, тяжело ударившись о землю, слишком тяжелый в своей броне на груди и на спине. Другой всадник не пострадал от пуль и галопом скакал вдоль фронта неровного каре. Красный мундир выбежал, чтобы ударить французе штыком, но всадник изогнулся в седле и закричал от восторга, когда рубанул палашом по лицу пехотинца.

— Ну ты дурак, Смизерс! Ну ты и дурак! — кричал капитан на ослепленного солдата, который кричал и закрывал ладонями лицо, превратившееся в кровавую маску.

— Назад! Назад! — приказывал португальский полковник своим людям. Французская пехота прошла через деревню и выстраивалась в колонну для атаки на ее северной околице. Британская легкая пушка выстрелила в них, и пушечное ядро, ударившись о землю, подпрыгнуло и врезалось в деревенский дом.

— Vive l'Empereur! — зарычал французский полковник, и мальчишки-барабанщика начали отбивать жуткий pas de charge, который будет гнать пехоту Императора вперед. Два союзнических батальона группами отступали через поля, преследуемые наступающей пехотой и всадниками. На одну маленькую группу нападали уланы, другая запаниковала и побежала к ожидающим их каре, однако была замечена драгунами, которые держали свои палаши как копья и тыкали ими в спины красных мундиров. Две самые большие массы кавалеристов преследовали знамена и ждали только первого признака паники среди окружающих знаменосцев пехотинцев, чтобы броситься в грозную атаку. Флаги двух батальонов были заманчивыми трофеями, которые сделают тех, кто захватит их, известными всей Франции. Оба комплекта знамен были окружены штыками и охраняемы сержантами, вооруженными эспонтонами — длинными, тяжелыми пиками, которыми можно убить хоть лошадь, хоть человека, посмевшего посягнуть на драгоценные шелковые трофеи.

— Сомкнуть ряды! Сомкнуть ряды! — кричал на солдат английский полковник. — Держитесь, парни, держитесь! — И его люди упорно пробивали себе путь на запад, в то время как кавалеристы предпринимали обманные атаки, которые могли бы спровоцировать залп. Как только залп прозвучит, последует настоящая атака во главе с уланами, которые могут копьями достать через штыки пехоты и незаряженные мушкеты и уничтожить внешние шеренги обороняющихся. — Не стрелять, парни, не стрелять! — приказывал полковник. Каре подошло близко к скальному обнажению, которое выдавалось на равнину, и в течение нескольких секунд красные мундиры, казалось, цеплялись за небольшие обломки камней у скального основания, как если бы заросшие лишайником камни могли обеспечить им безопасное убежище, тогда как офицеры и сержанты понуждали их двигаться к следующему участку открытого поля. А открытое поле — земля обетованная для кавалеристов, идеальный полигон для резни.

Драгуны достали из седельных кобур карабины, чтобы стрелять из укрытия по знаменосцам. Другие кавалеристы стреляли из пистолетов. Кровавые следы тянулись за красными мундирами и caçadores. Спешащая французская пехота кричала на собственную кавалерию, требуя очистить линию огня, чтобы залп из мушкетов прикончил знаменосцев, но какой кавалерист уступит славу захвата штандарта противника пехотинцу — и поэтому конники окружали знамена и блокировали огонь пехоты, который, возможно, добил бы отступающих пехотинцев союзников. Стрелки британцев и португальцев выбирали цели, стреляли, затем перезаряжали и снова стреляли. Эти два батальона забыли про строй: больше не было ни шеренг, ни колонн, только группы отчаявшихся людей, которые знали, что их спасение в том, чтобы держаться вместе, пока они совершают свой путь назад к сомнительной безопасности остальных батальонов 7-й дивизии, которая все еще стояла в каре и наблюдала ошеломленно, как кипящий водоворот кавалерии и дым орудий медленно перемещается к ним.

— Огонь! — раздался голос командира одного из этих батальонов, и фронт каре взорвался огнем и дымом, чтобы отбить атаку скачущих с саблями наголо егерей. Отступающая пехота подошла близко к другим батальонам, и всадники, видя первые признаки неудачи, поскакали прочь. Некоторые кирасиры крепче обмотав темляками палашей запястья, криками подбодряя друг друга, погнали своих могучих коней в галоп, и горнист протрубил им атаку. Они мчались нога к ноге, стремя к стремени, фаланга стали и лошадиной плоти, нацеленная на то, чтобы сломить оборону вокруг знамен, разнести их в клочья, забить насмерть как скот на бойне. Это была лотерея: пятьдесят всадников против двухсот напуганных пехотинцев, и если всадники проломят каре союзников, тогда один из выживших кирасир помчится назад к маршалу Массена с королевским штандартом, а другой — с пробитым пулями желтым знаменем 85-го полка, и оба прославятся.

— Первая шеренга — на колено! — скомандовал полковник 85-го.

— Целься! Ждать! — кричал капитан. — Не спешите вы! Ждите!

Красные мундиры были из Бэкингемшира. Некоторые были завербованы на фермах Чилтернса и в деревнях долины Эйлсбери, в то время как большинство пришло из убийственных трущоб и ядовитых тюрем Лондона, которые тянулись вдоль южных окраин графства. Теперь их рты были сухи от соленого пороха патронов, которые они скусывали все утро, и их война свелась к крохотному клочку чужой страны, окруженному побеждающим, неистовствующим, кричащим противником. И все солдаты 85-го знали, что они, возможно, — последние оставшиеся в живых британские солдаты, и вот они стоят перед всей конницей Императора, которая бросилась на них — все эти кирасиры в шлемах с плюмажами, с тяжелыми палашами, а позади кирасир — смешавшиеся в кучу уланы, драгуны и егеря, собравшиеся, чтобы накинуться на еле живое каре вокруг знамен. Француз выкрикнул боевой клич, вонзая шпоры в бока своего коня, уверенный, что красные мундиры тянули со своим последним залпом слишком долго, и тут полковник сказал одно слово:

— Огонь!

Лошади падали в кровавой агонии. Кони и всадники, встреченные залпом, продолжали двигаться, уже превратившись из самых беспощадных убийц этой войны в огромное количество одетого в роскошные мундиры мяса, — но мясо все еще могло пробить фронт каре одной своей мертвой тяжестью. Первая шеренга атакующих кавалеристов валялась в лужах собственной крови, залившей траву. Всадники кричали, когда их собственные лошади падали на них и давили их. Кавалеристы, скакавшие позади, не могли обойти бойню впереди, и вторая шеренга врезалась на всем скаку в разбитые остатки первой, и лошади кричали, ломая ноги, и, падая, скользили дальше, чтобы замереть в нескольких ярдах от рассеивающегося мушкетного дыма над рядами красных мундиров.

Остальная часть атакующих была отгорожена от цели ужасным завалом впереди и поэтому разделилась на два потока всадников, которые бесцельно скакали мимо флангов каре. Красные мундиры стреляли в несущуюся мимо кавалерию, и на этом атака кончилась, и полковник велел своим людям двигаться дальше на запад.

— Плотнее, парни, плотнее! — кричал он.

Солдат выбежал, разрезал завязки шлема с плюмажем из конского волоса на трупе француза и с добычей вернулся в каре. Новый залп дали батальоны, ждущие в каре, и внезапно избитые, измотанные беглецы Поко Велья воссоединились с остальной частью 7-й дивизии. Они сформировали каре в центре дивизии, там, широкая дорога вела на юг и на запад между глубокими оврагами. Это была дорога, которая вела к безопасным бродам через Кoa, — дорога домой, дорога к безопасности, но все, что осталось, чтобы охранять эту дорогу, были девять каре пехоты, батарея легких пушек и кавалерия, которая выжила в бою к югу от Поко Велья.

Два батальона из Поко Велья сформировали маленькие каре. Они понесли большие потери на улицах деревни и на весенней траве лугов за деревней, но все же их знамена еще развевались: четыре ярких знамени в центре дивизии, несущей восемнадцать таких знамен, — дивизии, которую окружала кавалерия императора, а с севера маршировали две дивизии императорской пехоты. Два осажденных батальона нашли убежище, но, похоже, ненадолго, поскольку они выжили только для того, чтобы присоединиться к дивизии, которая была, конечно, обречена. Шестнадцать тысяч французов теперь угрожали четырем с половиной тысячам португальцев и англичан.

Французские всадники двигались по кругу вне пределов досягаемости мушкетного огня, чтобы заново перестроить ряды, поредевшие после утренней атаки. Французская пехота была остановлена, чтобы сформировать колонны для новой атаки, в то время как с востока, из-за ручья, снова стреляли французские пушки, пытаясь разнести девять застывших каре в клочья.

Это было спустя два часа после рассвета. И на лугах к югу от Фуэнтес-де-Оньоро, лишенная поддержки армия, казалось, умирала. В то время как французы продолжали движение вперед.

***

— У него есть выбор, — заметил маршал Массена майору Дюко. Маршал вовсе не хотел говорить с простым майором в утро своего триумфа, но Дюко был опасным человеком, который пользовался необъяснимым покровительством Императора, поэтому Андре Массена, маршал Франции, герцог Риволи и принц Эсслингский, нашел время после завтрака, чтобы дать понять Дюко, какие возможности сулит этот день и, что более важно, кому будут принадлежать лавры этого дня.

Дюко приехал из Сьюдад Родриго, чтобы наблюдать сражение.

Официально наступление Массена было предпринято лишь для того, чтобы обеспечить снабжение Алмейды, но каждый француз знал, что ставки были намного выше, чем спасение маленького гарнизона, затерявшегося позади британских линий. Настоящей целью была возможность отрезать Веллингтона от его тылов, а затем сокрушить его армию в одной великолепной кровопролитной битве. Такая победа покончит с британским военным присутствием в Испании и Португалии навсегда и повлечет за собой поток новых наград и титулов для бывшей портовой крысы, которая вступила во французскую королевскую армию в качестве рядового. Возможно, Массена заработает трон? Император перераспределил половину тронов Европы, превращая своих братьев в королей, так почему бы маршалу Массена, принцу Эсслингскому, не стать королем той или иной страны? Трон в Лиссабоне нуждался в паре ягодиц, чтобы занимать его и согревать, и Массена считал, что его задница была столь же хороша для подобной цели, как задница любого из братьев Наполеона. И все, что необходимо для исполнения этой великолепной мечты, — победа здесь, в Фуэнтес-де-Оньоро, и эта победа была теперь очень близка. Сражение началось так, как решил Массена, и оно закончится так, как он решит.

— Вы говорили, ваше величество, что у Веллингтона есть выбор? — Дюко вырвал маршала из объятий его мечты.

— У него есть выбор, — подтвердил Массена. — Он может оставить свое правое крыло, что означает, что он также лишается шансов на отступление, когда мы сломим его центр в Фуэнтес-де-Оньоро и будем преследовать его армию на холмах в течение следующей недели. Или он может оставить Фуэнтес-де-Оньоро и попытаться спасти правое крыло — тогда мы будем бить его насмерть на равнине. Я предпочел бы, чтобы он предложил мне биться на равнине, но он не станет. Этот англичанин только тогда чувствует себя в безопасности, когда у него есть холм, который можно оборонять, таким образом он останется в Фуэнтес-де-Оньоро и предоставит своему правому крылу отправиться в созданный нами ад.

Дюко был впечатлен. Давно уже он не слышал от французского офицера таких оптимистических речей в Испании, и давно уже орлы не шли в бой так уверенно и бодро. Массена заслужил аплодисменты, и Дюко с удовольствием высказал маршалу все комплименты, которых тот жаждал, но не преминул добавить и предостережение.

— Этот англичанин, ваше величество, — заметил он, — однако весьма умело обороняет холмы. Он удержал Фуэнтес-де-Оньоро в пятницу, не так ли?

Массена фыркнул в ответ на это предостережение. Дюко разрабатывал сложные операции для подрыва британского духа, но они разрабатывались только из-за его неверия в доблесть солдат, так же как присутствие Дюко в Испании объяснялось неверием императора в гений его маршалов. Дюко должен понять, что когда маршал Франции обещает победу, победа неизбежна.

— В пятницу, Дюко, — объяснил Массена, — я пощекотал Фуэнтес-де-Оньоро парой бригад, но сегодня мы пошлем три дивизии на эту небольшую деревню. Три больших дивизии, Дюко, полные голодных солдат. Какие шансы, вы полагаете, у этой небольшой деревни?

Дюко задумался над вопросом со свойственным ему педантизмом. Он мог видеть Фуэнтес-де-Оньоро достаточно ясно: жалкое скопище крестьянских лачуг, в пыль разбиваемое французской артиллерией. Там, где не было пыли и дыма, Дюко видел кладбище, полуразрушенную церковь и дорогу, ведущую вверх к плато. Холм был крут, что и говорить, но не слишком высок, и в пятницу нападавшие очистили деревню от обороняющихся и дошли до нижнего края кладбища — еще одна атака, и французские орлы перевалили бы через гребень горного хребта и ударили в мягкий незащищенный живот врага. И сейчас, невидимые врагу, целых три дивизии французской пехоты ждали атаки, и в авангарде Массена планировал поставить элиту его полков — вселяющие ужас мощные роты гренадер в медвежьих шапках. Сливки воинства Франции выступят против поредевшей армии полусломленных солдат.

— Ну как, Дюко? — Массена хотел услышать мнение майора.

— Я должен поздравить ваше величество, — сказал Дюко.

— Что означает, я предполагаю, что вы одобряете мой скромный план? — с иронией спросил Массена.

— Вся Франция одобрит, ваше величество, когда план принесет победу.

— Плевать на победу, — сказал Массена, — лишь бы она обеспечила мне шлюх Веллингтона. Я устал от своей нынешней банды. У половины из них сифилис, другая половина — беременны, и эти толстухи начинают вопить каждый раз, когда раздеваешь суку, чтобы исполнила свои обязанности.

— У Веллингтона нет никаких шлюх, — холодно сказал Дюко. — Он управляет своими страстями.

Одноглазый Массена расхохотался.

— Управляет страстями! Боже на небесах, Дюко, для вас даже улыбка — преступление. Управляет своими страстями, не так ли? Тогда он — дурак, и дурак, проигравший и в этом. — Маршал погнал своего коня прочь от майора и щелкнул пальцами ближайшему адъютанту: — Выпускайте моих орлов, Жан, пусть начинают!

Барабаны пробили построение, и три дивизии начали готовиться к бою. Солдаты выплескивали кофейную гущу, складывали ножи и жестяные кружки в вещмешки, проверяли патроны в подсумках и хватали свои мушкеты из пирамиды. Это было спустя два часа после воскресного рассвета — и настало время сомкнуть челюсти капкана, и повсюду, вдоль все намеченной маршалом линии, с равнины на юге на равнине до дымившейся после убийственной канонады деревни на севере, французы чувствовали запах победы.

***

— Клянусь Богом, Шарп, это несправедливо. Несправедливо! Мы с тобой должны предстать перед судом? — Полковник Рансимен не мог противиться желанию наблюдать возвышенную драму этого дня, поэтому он приехал на плато, хотя старался не подходить слишком близко к гребню горного хребта, куда иногда залетали высоко посланные французские ядра. Столбы дыма отмечали места, где снаряды обрушивались на деревню, в то время как дальше к югу, внизу на равнине, второе облако порохового дыма мушкетов выдавало, где французы атакуют в обход через низину.

— Пустая трата времени жаловаться на несправедливость, генерал, — сказал Шарп. — Только богачи могут позволить себе проповедовать справедливость. Остальные берут то, что могут, и пытаются не упустить то, что не могут взять.

— Даже в этом случае, Шарп, это несправедливо! — с упреком сказал Рансимен. Полковник выглядел бледным и несчастным. — Это — позор, ты же понимаешь. Возвращаешься домой в Англию и ждешь, что тебя встретят с почетом, а вместо этого меня будут поливать грязью. — Он пригнулся, когда французское ядро прогрохотало высоко в небе. — У меня были надежды, Шарп! У меня были надежды!

— Золотое Руно, генерал? Орден Бани?

— Не только это, Шарп, но еще и брак. Есть, понимаешь ли, богатая леди в Гэмпшире. У меня нет намерения оставаться холостяком всю мою жизнь, Шарп. Моя дорогая мать, упокой Господи ее душу, всегда утверждала, что я буду хорошим мужем, при условии, что леди будет иметь приличное состояние. Не большое состояние — надо быть реалистом, — но достаточное, чтобы позволить себе скромный комфорт. Пара карет, приличные конюшни, повара, которые знают свое дело, небольшой парк, маслодельня… Ты знаешь, как это выглядит.

— Заставляет меня грустить по дому, генерал, — сказал Шарп.

Сарказм прошел мимо Рансимена.

— Но теперь, Шарп, ты можешь вообразить женщину из приличной семьи, соединяющую себя узами брака с человеком, подвергаемым суровому осуждению? — Он задумался на мгновение, затем медленно покачал головой. — Видит Бог! Мне, возможно, придется жениться на методистке!

— Этого еще не случилось, генерал, — возразил Шарп, — и многое еще может измениться сегодня.

Рансимен встревожился.

— Ты подразумеваешь, что меня могут убить?

— Или вы прославитесь благодаря вашей храбрости, сэр, — сказал Шарп. — Носатый всегда прощает отличившихся в бою.

— О, Господи, нет! Чего нет, того нет. От всего сердца скажу, Шарп: нет. Я не тот человек. Никогда им не был. Я пошел на военную службу, потому что мой дорогой отец не мог найти для меня другого места! Он купил мне место в армии, ты понимаешь, потому что, как он сказал, это самое лучшее, что я могу когда-либо ожидать от общества, но я не боец. Никогда им не был, Шарп. — Рансимен прислушался к ужасному грохоту канонады, уничтожающей Фуэнтес-де-Оньоро, — грохоту, который усиливался еще и треском мушкетов voltigeurs, стреляющих через ручей. — Я не горжусь этим, Шарп, но я не думаю, что смогу что-то такое совершить. Нет, уверен, что не смогу.

— Не могу обвинить вас, сэр, — сказал Шарп, затем обернулся, потому что крик сержанта Харпера привлек его внимание. — Вы простите мне, генерал?

— Иди, Шарп, иди.

— Задание, сэр, — сказал Харпер, кивая в сторону майора Тарранта, который распоряжался кучерами фургонов.

Таррант обернулся, когда Шарп подошел к нему.

— Легкой дивизии приказано идти юг, Шарп, но их запас боеприпасов остался на севере. Мы должны заменить его. Вы не против, если ваши стрелки сопроводят обоз?

Шарп был против. Он инстинктивно хотел остаться там, где сражение будет самым жестоким, а это было в Фуэнтес-де-Оньоро, но он не мог сказать это Тарранту.

— Нет, сэр.

— Если на них нападут, видите ли, им придется провести весь остаток дня, отбиваясь от французов, поэтому генерал хочет, чтобы у них была вдоволь боеприпасов. Патроны для винтовок и для мушкетов. Артиллерия сама позаботится о себе. Одного фургона достаточно, но он нуждается в эскорте, Шарп. Французская кавалерия рыщет там.

— Мы можем помочь? — капитан Донахью услышал, как Таррант поспешно дает поручение Шарпу.

— Возможно, вы понадобитесь мне позже, капитан, — сказал Таррант. — У меня есть предчувствие, что сегодня будут драться повсюду. Никогда не видел, чтобы лягушатники действовали столь нахально. Вы согласны, Шарп?

— Да, сегодня они задрали носы, майор, — согласился Шарп. Он посмотрел на кучера фургона. — Ну что, ты готов?

Кучер кивнул. Его фургон представлял из себя английскую четырехколесную фермерскую повозку с высокими стенками, запряженную тремя лошадьми цугом.

— Было раньше четыре лошади, — сказал кучер, когда Шарп забрался к нему на козлы, — но снаряд французиков прикончил Бесс, так что теперь я на трех. — Водитель вплел красную и синюю шерстяную тесьму в гривы лошадей и украсил бока фургона пробитыми шлемами и старыми подковами. — Вы знаете, куда мы идем? — спросил он Шарпа, в то время Харпер приказывал, чтобы стрелки забрались на ящики с боеприпасами, сложенные в фургоне.

— За ними. — Шарп указал направо, где с плато был более пологий спуск к южной равнине и где Легкая дивизия маршировала к югу под своими знаменами. Это была прежняя дивизия Шарпа, составленная из стрелков и легкой пехоты, считавшая себя элитой армии. Теперь она совершала марш, чтобы спасти 7-ю дивизию от уничтожения.

***

На расстоянии мили, за ручьем Дос Касас, возле разрушенного амбара, который служил ему штабом, маршал Андре Массена наблюдал, как новые британские силы оставили оборону плато, и маршируют на юг к осажденным красным мундирам и португальцам.

— Дурак, — сказал он сам себе, а потом повторил громким ликующим голосом. — Дурак!

— Ваше Величество? — переспросил адъютант.

— Первое правило войны, Жан, — объяснил Маршал: — никогда не посылай подкрепления туда, где терпишь поражение. И что делает наш англичанин, лишенный шлюх? Он посылает еще больше войск, которые будут уничтожены нашей кавалерией! — Маршал снова приложил подзорную трубу к глазу. Он видел пушки и кавалерию, идущие на юг с новыми войсками. — Или, возможно, он уходит? — размышлял он вслух. — Возможно, он хочет быть уверен, что сможет вернуться в Португалию… Где бригада Лупа?

— Прямо к северу отсюда, Ваше Величество, — ответил адъютант.

— Со своей шлюхой, несомненно? — спросил Массена недовольно. Яркое явление Хуаниты де Элиа в бригаде Лупа привлекло внимание и вызвало ревность в каждом французе.

— Точно так, Ваше Величество.

Массена с треском сложил подзорную трубу. Он не любил Лупа. Он видел в нем признаки своих амбиций и знал, что Луп растопчет любого, чтобы удовлетворить эти амбиции. Луп хотел быть маршалом, как Массена, он даже потерял глаз, как Массена, и теперь он хотел получить все те громкие титулы, которыми Император вознаграждал храбрых и удачливых. Но Массена не станет помогать Лупу в удовлетворении его амбиций. Маршал остается маршалом, подавляя конкурентов, а не поощряя их, поэтому сегодня бригадир Луп получит не самое почетное задание.

— Предупредите бригадира Лупа, — сказал Массена адъютанту, — что он должен отвлечься от своей испанской шлюхи и быть готов сопроводить фургоны через Фуэнтес-де-Оньоро, когда наши солдаты откроют дорогу. Скажите ему, что Веллингтон смещает свою позицию к югу и дорога на Алмейду должна быть свободна к полудню, и что задача его бригады будет состоять в том, чтобы сопроводить обоз к Алмейде, в то время как остальная часть наших войск прикончит противника. — Массена улыбнулся. Сегодня был хороший день для французов: день, чтобы добиться славы, день, чтобы захватить знамена противника и напитать речные берега кровью англичан, но Луп, решил Массена, не разделит эту честь. Луп будет охранять обоз, в то время как Массена и его орлы заставят всю Европу дрожать от страха.

***

7-я дивизия отступила к основанию небольшого горного хребта над ручьем Дос Касас. Они отступали к северу, лицом на юг, пытаясь заблокировать путь наступления мощных французских сил, посланных обойти армию с фланга. Издали они наблюдали, как две пехотные дивизии противника выстраивают колонны перед Поко Велья, но непосредственную опасность представляла многочисленная французская кавалерия, которая выжидала вне пределов досягаемости мушкетов 7-й дивизии. Уравнение, которое надо было решить девяти союзническим батальонам, было достаточно простым. Они могли сформировать каре и быть уверенны, что даже самая храбрая кавалерия в мире будет уничтожена, если попытается пробиться через плотные ряды мушкетных стволов и штыков, но пехота в каре слишком уязвима под огнем мушкетов и артиллерии; как только 7-я дивизия выстроится в каре, французы обрушат на шеренги союзников орудийный огонь, пока португальцы и красные мундиры не превратятся в беспорядочное кровавое месиво, и кавалерия сможет без помех добить обезумевших от страха уцелевших.

Британская и немецкая кавалерия пришли на помощь первыми. Союзническая кавалерия была в меньшинстве и никак не могла рассчитывать победить окружившую пехоту массу французов в нагрудных панцирях и шлемах с плюмажами, но гусары и драгуны предпринимали атаку за атакой, что препятствовало кавалерии противника изматывать пехоту.

— Держите их в руках! — приказывал майор британской кавалерии командирам эскадронов. — Держите их в руках!

Он боялся, что его людям не хватит здравого смысла и они бросятся в безумную атаку ради славы вместо того, чтобы возвращаться после каждой короткой стычки, перестраиваться и атаковать снова, поэтому он старался и поощрять их, и предостерегать, и требовать соблюдать дисциплину. Эскадроны сменялись, удерживая французскую кавалерию: одни сражались, а другие пока отступали под защиту пехоты. Лошади, покрытые кровью и пеной, дрожали, но раз за разом они шли рысью в шеренгах и ждали удара шпор, чтобы снова скакать в бой. Всадники крепче сжимали палаши и сабли и наблюдали за врагами, которые выкрикивали оскорбления в попытке спровоцировать британцев и немцев на безумную скоротечную атаку, которая откроет их плотные шеренги и превратит хорошо организованное наступление в безумную сшибку палашей, копий и сабель. В такой сшибке французское численное превосходство гарантировало победу, но офицеры союзников держали своих подчиненных в руках.

— К черту твой героизм! Держи ее, держи ее! — кричал капитан на всадника, лошадь которого сорвалась в галоп слишком рано.

Драгуны были союзнической тяжелой кавалерией. Это были крепкие всадники на сильных лошадях, вооруженные длинными, тяжелыми, прямыми палашами. Они не атаковали галопом, а выжидали, пока полк противника не бросится в атаку, а затем контратаковали шагом. Сержанты кричали на рядовых, требуя, чтобы те держали строй, обуздывали своих лошадей, и только в самый последний момент, когда противник был в пределах пистолетного выстрела, горнист протрубил атаку, лошадей пустили в галоп, и с воинственными криками всадники врезались в шеренги противника. Тяжелым палашам предстояла ужасная работа. Они отбили легкие сабли французских егерей и вынудили наездников пригнуться к шеям лошадей, в попытке избежать мясницких лезвий. Сталь врезалась в сталь, раненные лошади ржали и падали, потом труба пропела отбой, и кони союзников повернули назад. Некоторые французы пытались их преследовать, но британцы и немцы дрались близко к их собственной пехоте, и любой француз, подошедший, преследуя, слишком близко к португальским и британским батальонам, становился легкой мишенью для ротных мушкетов. Это была трудная, дисциплинированная и бесславная битва, и каждая противоборствующая сторона заплатила свою цену в людях и лошадях, но угроза нападения кавалерии противника была устранена, и благодаря этому девять пехотных батальонов уверенно продвигались к северу.

Фланги отступающей 7-й дивизии были прикрыты огнем конной артиллерии. Артиллеристы стреляли картечью, которая превращала коня и всадника в ужасное месиво из плоти, ткани, кожи, стали и крови. Пушки давали по четыре-пять залпов, в то время как пехота отступала; тогда упряжки поспешно выдвигались, станины пушек цеплялись за передки, артиллеристы вскакивали в седла и гнали лошадей отчаянным галопом, прежде чем разъяренные французские кавалеристы успевали перехватить их. Как только расчет оказывался под защитой мушкетов пехоты, упряжки разворачивались, так что скользящие колеса пушки выбрасывали фонтаны грязи или пыли, и артиллеристы соскакивали с седел еще до того, как лошади успевали остановиться. Пушку отцепляли, лошадей с передками уводили, и через несколько секунд гремел следующий залп, заставляя французский эскадрон держаться в отдалении.

Французская артиллерия сконцентрировала свой огонь на пехоте. Их ядра и бомбы пробивали шеренги, разбрызгивая фонтаны крови в десять футов высотой.

— Сомкнуть ряды! Сомкнуть ряды! — кричали сержанты и молились, чтобы азартная кавалерия противника заслонила собственные пушки и помешала обстрелу, но кавалерия научилась не мешать артиллеристам, и французская пехота приступила к работе прежде, чем всадники стяжали всю славу. Французская кавалерия отошла в сторону, чтобы пока мушкеты и орудия ведут бой дать отдохнуть лошадям, в то время как португальская и британская пехота будут умирать.

И они умирали. Пушечные ядра, которые пробивали колонны, и огонь мушкетов, прореживающий шеренги, замедляли уже и без того мучительно медленное отступление. Девять поредевших батальонов, оставляя после себя кровавый след на примятой траве, переползали к северу, и это переползание грозило кончиться полной остановкой, когда всё, что останется от дивизии, составят девять небольших отрядов оставшихся в живых, сплотившихся вокруг их драгоценных знамен. Французская кавалерия видела, что их противник умирает, и с удовольствием ждала того прекрасного момента, когда сможет атаковать и нанести coup de grâce.[8] Группа егерей и кирасир скакала к небольшой возвышенности, подножье которой поросло лесом. Командир кавалеристов считал, что лес укроет его людей и они смогут зайти в тыл умирающих батальонов, что даст им шанс начать внезапную атаку и захватить с полдюжины знамен одним великолепным ударом. Он ехал впереди двух своих отрядов вверх по склону, его люди тянулись позади, когда внезапно опушку леса заволокло пороховым дымом. Предполагалось, что среди деревьев нет войск противника, но залп превратил двигающуюся кавалерию в хаос. Командир кирасир свалился с коня — его нагрудный панцирь был продырявлен в трех местах. Сапог застрял в стремени, и он закричал, когда испуганная и раненная лошадь потащила его по траве, оставляя большие лужи крови. Потом его нога высвободился, и он дергался на траве, пока не умер. Восемь других всадников упали, некоторые остались без лошадей и бегали, чтобы поймать не раненого коня, в то время как их товарищи повернули и помчались прочь в безопасное место.

Стрелки в зеленых куртках вышли из леса, чтобы ограбить мертвых и раненых кавалеристов. Глубокие стальные нагрудники, которые носят кирасиры, использовались как тазики для бритья или сковородки, и даже продырявленный пулей нагрудник мог починить приятель-кузнец. Еще больше зеленых курток показалось на южной опушке леса, за ними появился батальон красных мундиров, и с красными мундирами прибыл еще один эскадрон кавалерии и батарея конной артиллерии. Полковой оркестр играл «Там за холмами и вдалеке» — и все больше красных мундиров и зеленых курток выходили из леса.

Легкая дивизия прибыла.

***

Фургон с боеприпасами громыхал через равнину вслед за быстрым шагом идущей Легкой дивизией. Одна из осей фургона визжала как душа мученика — неудобство, за которое кучер принес извинения.

— Но я смазал ее жиром, — сказал он Шарпу, — и смазал ее жиром еще раз. Я смазал ее лучшим свиным жиром, какой мог достать, но этот визг все равно не хочет кончаться. Это началось в тот день, когда наша Бесс была убита, и я считаю, что визг — это наша Бесс говорит нам, что она все еще топчет дорогу где-нибудь.

Какое-то время фургон катился по проселочной дороге, а потом Шарпу и его стрелкам пришлось слезать и толкать фургон сзади, чтобы помочь повозке переползти через бугор и лужайку. Оказавшись снова верхом на патронных ящиках, зеленые куртки решили, что фургон превратился в почтовую карету и начали изображать звуки рожка почтальона и объявлять остановки.

— Красный Лев! Прекрасное пиво, хорошая пища, мы меняем лошадей и отправляемся через четверть часа! Леди найдут свои удобства в переулке за станцией.

Кучер фургона слышал все это и прежде и не обращал внимания, но Шарп, после того, как Харрис кричал десять минут кряду, что мочиться следует в переулке, обернулся и велел им заткнуться к чертовой матери, на что они притворились, будто испугались его, а Шарпа пронзила внезапная острая боль сожаления о том, чего он лишится, если потеряет свою комиссию. Впереди трещали винтовки и мушкеты. Случайное французское пушечное ядро, которое было нацелено слишком высоко, рикошетировало через соседнюю поляну, но три лошади брели так безмятежно, словно были запряжены в плуг, а не двигались к месту сражения. Только однажды возникла угроза нападения, и стрелкам Шарпа пришлось вылезать из фургона и строиться в шеренгу вдоль дороги. Отряд в составе пятидесяти драгун в зеленых мундирах появился на западе, их командир заметил фургон и приказал своим людям готовиться к атаке. Кучер остановил фургон и ждал с ножом наготове на случай, если придется резать постромки.

— Мы уведем лошадей, — посоветовал он Шарпу, — и пусть французики роются в фургоне. Это займет педерастов на какое-то время, а мы в это время убежим. — Его лошади, довольные, громко жевали траву, в то время как Шарп прикидывал расстояние до французских драгун, медные шлемы которых вспыхивали золотом в солнечном свете.

И как раз в то самое время, когда он решил, что, может быть, ему придется внять совету кучера и отступить, вмешался эскадрон кавалеристов в синих мундирах. Вновь прибывшие были британскими легкими драгунами, которые втянули французов в стремительную стычку палашей против сабель.

Кучер спрятал нож и щелкнул языком, заставив лошадей тронуться. Стрелки забрались обратно в фургон, который потащился к роще, заслонявшей происходящее на юге, где пороховой дым поднимался в белесое небо.

Затем залп тяжелых орудий прогремел на севере, и Шарп обернулся и увидел, что края занятого британцами плато заволокло пороховым дымом — это батареи главного калибра послали свои грозные снаряды на восток.

— Лягушатники снова напали на деревню, — сказал Шарп.

— Не самое удобное место, чтобы драться, — сказал Харпер.

— Радуйтесь, что мы здесь, а не там, парни.

— И молитесь, чтобы педерасты не прикончили нас здесь, — добавил сержант Латимер уныло.

— Все равно придется умирать когда-нибудь, не так ли, мистер Шарп? — спросил Перкинс.

— Сделай это в своей постели, Перкинс, с Мирандой возле тебя, — ответил Шарп. — Ты заботишься о девочке?

— Она не жалуется, мистер Шарп, — сказал Перкинс, вызвав тут же целый хор насмешек. Перкинс все еще страдал без своей зеленой куртки и весьма сожалел об утрате мундира с черной нарукавной повязкой, обозначающей, что он Избранный — отличительный знак, даваемый только лучшим и самым надежным стрелкам.

Фургон покачнулся, пересекая глубокую колею, проложенную каким-нибудь фермером, которая вела на юг через рощу к дальним деревням, наводненным французами. 7-я дивизия перемещалась на север, со стороны леса к плато, в то время как недавно прибывшая Легкая дивизия развертывалась за более широкой дорогой, ведущей в Португалию. Отступающие батальоны двигались медленно, со скоростью улитки, что объяснялось множеством раненых в их рядах, но по крайней мере они шли непобежденные, под развевающимися знаменами.

Кучер фургона натянул вожжи, чтобы остановить лошадей среди деревьев, где Легкая дивизия разбила временный лагерь. Два хирурга раскладывали ножи и пилы на брезенте, расстеленном под дубами, в то время как полковой оркестр играл на расстоянии нескольких ярдов. Шарп велел стрелкам оставаться с фургоном, пока он не получит приказ.

Легкая дивизия выстраивалась в несколько каре на равнине между лесом и дымящимися деревнями. Французская кавалерия гарцевала вдоль фронтов каре, пытаясь спровоцировать залпы, бесполезные на слишком большом расстоянии. Британская кавалерия стояла в резерве, ожидая, пока французская не подойдет слишком близко. Шесть пушек конной артиллерии стреляли по французским орудиям, в то время как группы стрелков занимали скальные обнажения, выступавшие на равнину. Генерал Кроуфорд, раздражительный командир Легкой дивизии, пришел спасать три с половиной тысячи солдат и офицеров 7-й дивизии, а теперь перед теми тремя и половиной тысячами стояли четыре тысячи французских кавалеристов и двенадцать тысяч французских пехотинцев. Пехота выдвигалась в колоннах от Поко Велья.

— Шарп? Что, черт возьми, вы делаете здесь? — Бригадный генерал Роберт Кроуфорд, с жестоким и недовольным выражением лица, смотрел на Шарпа. — Я думал, вы покинули нас и присоединились к бездельникам дивизии Пиктона.

Шарп объяснил, что он доставил фургон боеприпасов, который теперь ждет среди деревьев.

— Пустая трата времени тащить нам боеприпасы, — отрезал Кроуфорд. — У нас и так много. И почему, черт возьми, вы занимаетесь доставкой боеприпасов? Понижены в должности, не так ли? Я слышал, что вы попали в опалу.

— Я исполняю административные обязанности, сэр, — сказал Шарп. Он знал Кроуфорда еще по Индии, и как у любого стрелка в британской армии, у Шарпа было сложное отношение к «Черному Бобу» — порой он негодовал на строжайшую, невыносимую дисциплину, которую тот требовал, но также и признавал, что в лице Кроуфорда армия имеет военачальника, почти столь же талантливого, как сам Веллингтон.

— Они собираются пожертвовать вами, Шарп, — сказал Кроуфорд беззаботно. Он не смотрел на Шарпа, но вместо этого наблюдал за большой группой французских кавалеристов, которые готовились к совместной атаке против его недавно прибывших батальонов. — Вы расстреляли пару лягушатников, не так ли?

— Да, сэр.

— Неудивительно, что вы в опале, — сказал Кроуфорд и расхохотался. Его верховые адъютанты собрались в плотную группу за спиной генерала. — Приехали один, Шарп, или как?

— Со мной мои зеленые куртки, сэр.

— И педерасты еще не забыли как воевать?

— Я думаю, что они помнят, сэр.

— Тогда постреляйте для меня. Вот ваши новые административные обязанности, мистер Шарп. Я должен держать дивизии на безопасном расстоянии от пехоты лягушатников, а значит, на нас набросятся вся их артиллерия и вся кавалерия, но я надеюсь, что мои стрелки изведут лошадей и убьют проклятых пушкарей, и вы можете помочь им. — Кроуфорд обернулся. — Баратт! Распределите боеприпасы и отошлите фургон назад с ранеными. Идите, Шарп! И смотрите в оба, мы не хотим, чтобы вы остались здесь одни.

Шарп колебался. Это был опасно — задавать вопросы Черному Бобу, человеку, который ждал мгновенного повиновения, но слова генерала заинтриговали его.

— Значит, мы не остаемся здесь, сэр? — спросил он. — Мы возвращаемся к горному хребту?

— Конечно, мы возвращаемся, черт подери! Какого черта, вы думаете, мы пришли сюда? Чтобы совершить самоубийство? Вы думаете, что я тащился сюда для того, чтобы дать проклятым лягушатникам потренироваться в стрельбе? Да провались они все в ад, Шарп!

— Да, сэр. — Шарп отбежал, чтобы собрать своих людей, и почувствовал, как на него нахлынула внезапная волна страха, смешанного с надеждой.

Потому что Веллингтон оставлял дорогу назад в Португалию. Теперь не будет никакого безопасного отхода, никакого организованного отступления через броды Коа, потому что Веллингтон отдавал эти дороги противнику. Британцы и португальцы должны стоять и сражаться, и если они проиграют, то они умрут, и с ними умрут бы все надежды на победу в Испании. Поражение теперь означало не только то, что Алмейда будет освобождена, но что британская и португальская армия будут уничтожены. Фуэнтес-де-Оньоро стало битвой на смерть.

Глава 10

Первое воскресное наступление на Фуэнтес-де-Оньоро было предпринято теми же самыми французскими пехотинцами, которые нападали за два дня до того и с тех пор занимали сады и дома на восточном берегу ручья. Они собрались тихо, используя каменные ограды садов и огородов, чтобы замаскировать свои намерения, и затем, без единого залпа и даже не потрудившись выпустить линию застрельщиков, синемундирная пехота ринулась через полуразрушенные ограды вниз, к ручью. У шотландской пехоты в обороне было время для одного залпа, и потом французы были уже в деревне, карабкаясь на баррикады и перескакивая через стены, обрушенные гаубичными снарядами, которые падали среди хижин два часа кряду после рассвета. Французы оттеснили шотландцев глубоко в деревню, где один отряд наступающих загнал две роты горцев в тупик. Нападавшие довели загнанных в угол солдат до безумия, заливая узкое русло переулка лавой мушкетного огня. Некоторые из шотландцев пытались убежать, обрушив стену дома, но французы ждали их и на той стороне и встретили падение стены еще большим количеством мушкетных залпов. Выжившие горцы забаррикадировались в домах по обеим сторонам переулка, но французы беспрерывно стреляли в окна, смотровые щели и двери, затем подогнали легкую пушку, начавшую стрелять вдоль переулка, пока наконец со всеми своими офицерами, убитыми и ранеными ошеломленные горцы не сдались.

Нападение на загнанных в угол горцев отвлекло людей от главной атаки вверх по центральной улице деревни в гору. Варвикцы, снова бывшие в резерве, спустились с плато, чтобы помочь оставшимся шотландцам, и вместе они сначала остановили французов, затем отогнали их к потоку. Сражаться приходилось на смертельно короткой дистанции. Мушкеты извергали пламя в каком-нибудь футе от их целей, а после выстрела солдаты использовал их как дубины или кололи врага штыками. Все они охрипли от крика и от того, что дышали дымом и пылью, которые висели в воздухе среди этих узких, кривых улочек, где в сточных канавах текла не вода, а кровь и где мертвые тела использовали, чтобы забаррикадировать каждую дверь и каждое крыльцо. Шотландцы и варвикцы пробили себе дорогу под гору, но каждый раз, когда они попытались выбить французов из последних домов, недавно установленные в садах пушки открывали огонь картечью, заливая нижние улицы деревни и переулки грохочущим градом смерти. Кровь стекала к ручью. Защитники деревни были оглушены треском мушкетов и громом артиллерии, но не настолько оглушены, чтобы не слышать зловещую дробь приближающихся барабанов. Новые французские колонны пересекали равнину. Британские пушки с горного хребта рубили шеренги надвигающихся войск пушечными ядрами и осыпали их сверху шрапнелью, но колонны были огромны, а орудия у обороняющихся немногочисленны, так что великое множество солдат продолжили движение вперед к восточным садам, откуда с воинственными криками дикая орда в косматых черных киверах устремилась через ручей в деревню.

Эти новые нападавшие были рослые гренадеры: самые сильные мужчины и самые храбрые бойцы, каких только могли собрать в дивизиях нападавших. Они носили усы, эполеты и высокие медвежьи шапки как отличительные знаки их особого статуса, и они штурмовали деревню, рыча от восторга, который поутих, когда они очистили улицы огнем мушкетов и штыками. Усталые варвикцы отступили, и шотландцы вместе с ними. Еще больше французов пересекло поток — словно бесконечное наводнение синих мундиров, которые вслед за отборными гренадерами хлынули в переулки и дома. Сражение в нижней части деревни было самым трудным для нападавших, поскольку, хотя желание победы гнало их вперед, к центру деревни, их продвижению мешали мертвые и раненые. Гренадеры падали на камнях, предательски скользких от крови, однако их численное превосходство над обороняющимися было слишком очевидным, чтобы что-то могло остановить их. Некоторые красные мундиры пытались очистить улицы залповым огнем, но гренадеры пробирались через глухие переулки или через садовые ограды, чтобы обойти роты красных мундиров с фланга, так что тем оставалось подниматься в гору сквозь пыль, битую черепицу и горящую солому в верхней части деревни. Раненые жалобно взывали, умоляя товарищей отнести их в безопасное место, но нападающие надвигались теперь слишком быстро, и шотландцам и англичанам приходилось слишком быстро отступать. Они оставили всю деревню, бежали из домов в верхней части деревни, чтобы найти убежище на кладбище.

Авангард французских гренадер, наступавших от деревни вверх к церкви, был встречен залпом мушкетов солдат, ждущих позади кладбищенской ограды.

Идущие впереди упали, но шедшие позади перепрыгивали через умирающих товарищей, чтобы атаковать ограду кладбища. Штыки и стволы мушкетов лязгали по камням, и вот уже могучие французские солдаты перелезали через ограду, а в некоторых местах даже обрушивали ее, чтобы начать охоту на оставшихся в живых среди могильных холмов, упавших памятников и сломанных деревянных крестов. И еще больше французов поднялись из деревни, чтобы поддержать атаку, затем сокрушающий огонь винтовок и мушкетов ударил из-за каменных глыб на залитом кровью склоне. Гренадеры падали и катились под гору. Второй британский залп раскатился над потревоженными пушечными ядрами могилами, и еще больше красных мундиров появилось из-за линии гребня горного хребта и начали стрелять перекатывающимися залпами из-за церкви и от седловины среди поля, где Веллингтон наблюдал, ошеломленный, как этот неудержимый поток французов докатился почти до копыт его лошади.

И тут, на некоторое время, атака была остановлена. Французы сначала забили деревню мертвыми и ранеными, потом они захватили ее, а теперь они взяли и кладбище. Их солдаты присели позади могил или позади сложенных штабелями трупов врага. Они были только в шаге от вершины горного хребта, только в шаге от победы, в то время как позади них, на равнине, изрытой пушечными ядрами и опаленной разрывами бомб, заваленной телами мертвых и умирающих солдат, еще больше французской пехоты прибывало, чтобы помочь атакующим.

Нужен был только еще один удар — и тогда орлы Франции полетят свободно.

***

Легкая дивизия сформировала свои батальоны в сомкнутые ротные колонны. Каждая рота образовала прямоугольник: четыре шеренги в глубину и от двенадцати до двадцати колонн в ширину, потом десять рот каждого батальона выстраивались в колонну так, что с птичьего полеты каждый батальон теперь напоминал стенку из узких красных кирпичей. Потом, одна за другой батальонные колонны развернулись спиной к противнику и начали двигаться на север к плато. Французская кавалерия немедленно начала их преследовать, и воздух огласился какофонией труб, одна за другой зовущей в наступление.

— Строиться в каре от первых шеренг! — закричал полковник батальона красных мундиров, который был ближе всех к Шарпу.

Майор, командующий идущими впереди батальона ротами, приказал, чтобы первый «кирпич» остановился, а второй пристроился к нему, так что эти два «кирпича» образовали одну длинную стену в четыре шеренги глубиной и сорок человек в ширину.

— Равняйте ряды! — кричали сержанты, и солдаты подходили ближе друг к другу и смотрели направо, чтобы удостовериться, что их шеренга вытянулась по прямой. Пока первые две роты равняли ряды, майор отдавал приказы следующим ротам.

— Секции оборот наружу! Тыловые секции ближе к фронту! — Французские трубы надрывались, и земля дрожала от ударов копыт, но голоса сержантов и офицеров звучали спокойно, несмотря на угрозу. — Оборот наружу! Па-ад-равнялись! Тыловые секции ближе к фронту!

Шесть рот центра батальона теперь разделились на четыре секции каждая. Секции, как двустворчатые двери, расходились: две направо и две налево — и солдаты, двигающиеся в центре сокращали свои шаги от тридцати до двадцати дюймов, в то время как солдаты по краям удлинили свои до тридцати трех дюймов, и таким образом секции разворачивались наружу, образуя две боковые стенки каре, фронт которого был образован первыми двумя ротами. Конные офицеры торопились загнать своих лошадей в быстро формирующийся квадрат, который представлял из себя, в действительности, прямоугольник. Обращенный на север фронт был образован двумя передовыми ротами, затем две более длинные боковые стороны были сформированы следующими шестью, развернувшимися наружу, в то время как последние роты просто заполнили свободную четвертую сторону.

— Стой! Кру-у-гом! — кричал майор, командующий последними двумя ротами.

— Приготовиться отражать кавалерию! — крикнул полковник, как будто вид надвигающейся французской конницы не был достаточным предупреждением. Полковник вытащил саблю, а свободной рукой прибил слепня. Знаменосцы стояли возле него: два юных прапорщика держали драгоценные флаги, которые охраняла команда отборных солдат под командой крепко сложенных сержантов, вооруженных эспонтонами.

— Задние шеренги! На пле-чо! — приказал майор. Стоящие ближе к центру каре шеренги не должны были стрелять, образуя резервы батальона. Кавалерия была уже в ста шагах и быстро приближалась — летящая масса обезумевших лошадей, поднятых сабель, труб, флагов и грома.

— Передняя шеренга… на колено! — крикнул капитан. Передняя шеренга опустилась на одно колено и уперла мушкеты с примкнутыми штыками в землю, чтобы создать вокруг каре непрерывную преграду из острой стали.

— Приготовиться! — Две внутренние шеренги взвели курки своих заряженных мушкетов и прицелились. Весь маневр был проведен в ровном темпе, без суеты, и внезапный вид нацеленных мушкетов и выставленных штыков убедил скачущих в первых рядах кавалеристов уклониться в сторону от устойчивого, бесстрастного и молчаливого каре. Пехота в каре почти в такой же безопасности при атаке кавалерии, как к себя дома в кровати, и батальон красных мундиров, выстроившись в каре так быстро и так спокойно, сделал французскую атаку бесполезной.

— Очень хорошо, — сказал сержант Латимер, отдавая дань профессионализму батальона. — Отлично проделано. Прямо как на плацу в Шорнклифе.

***

— Пушка справа, сэр, — крикнул Харпер. Люди Шарпа занимали одно из тех скалистых обнажений, что окружали равнину и давали защиту стрелкам от угрожающей кавалерии. Их работа состояла в том, чтобы стрелять из укрытия по кавалерии и особенно по французской конной артиллерии, которая пыталась извлечь пользу из перестроения британцев в каре. Солдаты в каре были в безопасности от атак кавалерии, однако ужасно уязвимы для пушечных ядер, но и артиллеристы были в той же степени уязвимы для точных выстрелов британских винтовок Бейкера. Легкая пушка заняла позицию в двухстах шагах от Шарпа, и расчет пушки наводил ствол на недавно сформированное каре. Двое артиллеристов тащили снарядный ящик от передка пушки, в то время как третий удваивал заряд в почерневшем стволе пушки, забивая жестянку с картечью поверх пушечного ядра.

Дэн Хагман выстрелил первым, и человек, забивающий заряд, крутанулся на месте и схватился за ручку банника, как если бы от этого зависела сама его жизнь. Вторая пуля чиркнула по стволу орудия, оставив яркую черту на закопченной бронзе. Другой артиллерист упал, потом одна из упряжных лошадей была поражена — она взбесилась и стала лягать лошадь, запряженную вместе с ней.

— Внимательнее, — сказал Шарп, — цельтесь, парни, цельтесь. Не тратьте впустую выстрелы. — Еще три зеленые куртки выстрелили, и их пули убедили осажденных артиллеристов присесть позади орудия и передка. Артиллеристы кричали драгунам в зеленых мундирах, чтобы те пошли и выбыли проклятых стрелков из их скалистого орлиного гнезда.

— Кто-нибудь позаботьтесь о драгунском капитане, — сказал Шарп.

— Каре движется, сэр! — предупредил Шарпа Купер, в то время как Хорелл и Кресакр стреляли в отдаленного всадника.

Шарп повернулся и увидел, что каре красных мундиров снова выстраивается в колонну, чтобы возобновить отступление. Он не осмеливался оставаться слишком далеко от защиты мушкетов пехоты. Опасность, как это бывает с каждой маленькой группой стрелков, которые прикрывают отступление, состояла в том, что его люди могут быть отрезаны кавалерией, и Шарп сомневался, что многострадальные французские всадники горят желанием брать пленных в этот день. Солдат в зеленой куртке, пойманный в открытом поле, будет, вероятно, использован для тренировки в сабельной рубке или ударах копья.

— Идите! — крикнул он, и его люди побежали прочь от скал под прикрытие батальона красных мундиров. Драгуны повернулись, чтобы преследовать, и вдруг первые шеренги всадников были отброшены в сторону и истекали кровью — заряд картечи легкой британской пушки попал в них. Шарп увидел купу деревьев слева от линии движения батальона красных мундиров и крикнул Харперу, чтобы тот вел людей в укрытие маленькой рощи.

Оказавшись в безопасности среди дубов, зеленые куртки заряжали ружья и искали новые цели. Даже на Шарпа, который прошел через дюжины больших сражений, равнина производила неизгладимое впечатление: массы кавалерии накатывали и проносились между уверенно передвигающимися батальонами, и несмотря на производимый ими шум и беспорядок, всадники ничего не достигали. Пехота держалась уверенно и твердо, исполняя сложные упражнения, которые они проделывали изо дня в день и которые теперь спасали их жизни, и делали это, понимая, что единственная ошибка командира батальона будет фатальной. Если колонны промедлят лишь несколько секунд, перестраиваясь в каре, неистовствующие кирасиры пробьются в просвет на своих тяжелых лошадях и выпотрошат недостроенное каре изнутри. Дисциплинированный батальон превратится немедленно в толпу паникующих беглецов, которых будут рубить драгуны или накалывать на пику уланы, однако ни один батальон не сделал такой ошибки, и французы бесились перед явным превосходством правильно поставленной военной службы.

Французы продолжали изыскивать возможности. Всякий раз, когда батальон совершал марш в ротных колоннах и поэтому выглядел уязвимым для нападения, внезапная волна конницы устремлялась по равнине, и трубы призывали все новых и новых всадников присоединиться к грозной атаке, но тут колонны красных мундиров расходились, разворачивались и выстраивались в каре с такой же точностью, словно тренировались на плацу возле своих казарм. Солдаты не теряли ни секунды: как только каре было образовано, тут же внешнее ряды становились на колено, весь строй ощетинивался штыками, и всадники проносились мимо в бессильном гневе. Несколько порывистых французов каждый раз пытались пролить кровь и приближались галопом слишком близко к каре только для того, чтобы быть выбитыми из седел; иногда британская легкая пушка превращала в кровавую кашу целый отряд драгун или кирасир залпом картечи, но потом кавалерия уносилась за пределы досягаемости, и лошади отдыхали, в то время как каре перестраивалось назад в колонну и упорно продолжало марш. Всадники наблюдали, как пехота уходит, пока новый зов труб не гнал новый поток всадников в поисках еще одной возможности через всю равнину, и снова батальоны сжимались в каре, и снова всадники махали клинками, так и не испившими крови.

И всегда и всюду, впереди, позади и между медленно уходящими батальонами группы зеленых курток стреляли из укрытия, изматывали врага и убивали. Французские артиллеристы стали куда менее охотно выдвигаться вперед, и наиболее трезво мыслящие всадники старались избегать осиные гнезда стрелков, которые жалили так злобно. У французов не было винтовок, потому что император презирал это оружие, слишком медленное для использования в сражениях, но сегодня винтовки стали проклятием солдат императора.

Солдаты императора тоже умирали. Невозмутимые батальоны красных мундиров оставляли не так много вражеских тел после себя, но кавалерия несла большие потери от огня винтовок и орудий. Кавалеристы, лишившиеся коней, ковыляли на юг, неся седла, уздечки и оружие. Некоторые лошади без всадников остались со своими полками и занимали свое место в шеренгах всякий раз, когда эскадрон перегруппировывался, и атаковали рядом с другими лошадями, когда трубы гнали эскадрон в атаку. Далеко позади перемалываемой огнем кавалерии французские пехотные дивизии торопились вступить в бой, но Легкая дивизия превосходила в скорости надвигающуюся французскую пехоту. Когда батальоны перестраивались в колонны, чтобы продолжать отступление, они маршировали как стрелки — сто восемь шагов в минуту, быстрее, чем любая другая пехота в мире. Французский маршевый шаг был короче британского и их скорость на марше была намного меньше, чем у специально обученных войск Легкой дивизии Кроуфорда, поэтому несмотря на необходимость останавливаться и формировать каре для отражения кавалерии, люди Кроуфорда все еще опережали пехоту преследователей, в то время как далеко к северу от Легкой дивизии главные силы британцев перестраивались так, чтобы линия обороны Веллингтона, начинаясь от края плато, образовывала прямой угол с Фуэнтес-де-Оньоро в его вершине. Все, что было необходимо теперь Легкой дивизии, — это добраться благополучно к своим, и армия будет снова в полном составе, расположенная на склонах холмов и готовая обрушиться вниз на французов.

Шарп отвел своих людей еще на четверть мили к скалам, где его стрелки могли найти укрытие. Пара британских пушек неподалеку от этих скал стреляла ядрами и бомбами по французской батарее, недавно перемещенной к роще, которую только что оставил Шарп. Потоки всадников начали стекаться к этой части равнины, поскольку кавалерия увидела уязвимый батальон. Два полка — один красных мундиров, другой португальский — отступали мимо батареи, и жаждущие крови всадники преследовали эти две колонны. В конечном счете кавалерии набралось столько, что колоннам пришлось перестраиваться в каре.

— Педерасты повсюду, — сказал Харпер, нацеливая винтовку на офицера егерей. Две британские пушки перенесли огонь, стреляя картечью по кавалерии в попытке отогнать их от двух каре пехоты. Пушки откатывались назад на своих лафетах, их колеса подскакивали в воздух. Артиллеристы прочищали стволы, забивали новые заряды и канистры с картечью, прокалывали мешок с порохом через специальное отверстие, затем подносили дымящийся фитиль к запалу и быстро наклонялись в сторону. Пушки издавали оглушительный гром, дым из дул вылетал на шестьдесят футов, и трава ложилась на землю, придавленная силой взрыва. Лошадь ржали, когда мушкетные пули разлетались и находили цели.

Волны и вихри беспорядочно движущихся масс кавалеристов, казалось, были нацелены в одну сторону, но вместо того, чтобы скакать через долину и продолжать изматывать совершающие марш колонны, кавалерия внезапно напала на две пушки. Кровь капала с боков лошадей, которых наездники, отчаянно гнали к обезумевшим артиллеристам, которые поднимали упоры пушек, разворачивали орудия и цепляли крюки лафетов за петли передков. Упряжных лошадей пригнали на место, постромки пристегнули, и артиллеристы взбирались на пушки или верхом на лошадей, но французская кавалерия рассчитала свою атаку хорошо, и артиллеристы все еще пытались заставить своих усталых животных двигаться, когда первые шеренги кирасир обрушились на батарею.

Атака британских легких драгун спасла пушки. Всадники в синем ударили с севера, сабли врезались в украшенные плюмажами шлемы и парировали удары палашей. Еще больше британской кавалерии пришло, чтобы охранять пушки, которые теперь скакали отчаянно к северу. Тяжелые орудия подпрыгивали на кочках, артиллеристы цеплялись за ручки передков орудия, кнуты щелкали, а вокруг несущихся лошадей артиллеристов и вращающихся пушечных колес продолжалась беспрерывно перемещающаяся вместе с ними битва. Вот британский драгун выбыл из боя, его лицо превратилось в кровавую маску; вот кирасир свалился с седла, мгновение — и его тело будет затоптано копытами упряжных лошадей и раздавлено окованными железом колесами передков и орудий. Затем рваные залпы мушкетов возвестили, что катящийся хаос пушек, лошадей, людей с саблями и пиками находится в пределах досягаемости огня португальского каре, и обманутая французская кавалерия ушла в сторону, в то время как две пушки оказались в безопасности. Два каре союзников приветствовали спасение артиллеристов, а пушки развернулись, вздымая из-под колес обрывки травы и клубы пыли, чтобы снова открыть огонь по их недавним преследователям.

***

Стрелки Шарпа бежали от скал, чтобы присоединиться к другому батальону красных мундиров. Они двигались среди рот в течение нескольких минут, затем оторвались от них, чтобы занять позицию в путанице колючих кустарников и валунов. Маленькая группа егерей — зеленые мундиры, черные, с серебряными ремнями, кивера и карабины, подвешенные за крючки на белых портупеях, — рысью проехали мимо. Французы не заметили, что маленькая группа стрелков засела в кустах. Они то и дело снимали кивера и утирали пот со лба потертыми красными манжетами. Их лошади побелели от пены. У одной нога была залита кровью, но она как-то ухитрялась на отставать от других. Офицер остановил свой отряд, один егерей отцепил с крючка карабин, взвел курок и нацелился на британскую пушку, расположенную на востоке. Хагман влепил винтовочную пулю в голову этому человеку прежде, чем тот смог потянуть спусковой крючок, и егеря, проклиная все на свете, погнали лошадей прочь, за пределы досягаемости винтовок. Шарп выстрелил, и его выстрел был заглушен залпом винтовок его стрелков, целивших вслед отряду противника. С полдюжины егерей скакали вне досягаемости, но они оставили немало тел позади.

— Разрешите обшарить ублюдков, сэр? — спросил Купер.

— Разрешаю, но всем поровну, — сказал Шарп, подразумевая, что независимо от того, что будет найдено, все должно были поделено на весь отряд.

Купер и Харрис убежали, чтобы обыскать тела, в то время как Харпер и Финн потащили связки пустых бутылок к соседнему ручью. Они заполнили бутылки, в то время как Купер и Харрис распарывали швы зеленых мундиров мертвецов, вспарывали карманы белых жилетов, искали за подкладками киверов, и стаскивали короткие, с белыми шнурками, ботинки. Стрелки возвратились с французским кивером, наполовину заполненным разноцветной коллекцией французских, португальских и испанских монет.

— Бедны как церковные мыши, — пожаловался Харрис, раскладывая монеты по кучкам. — Вы в доле, сэр?

— Конечно, он в доле, — сказал Харпер, распределяя драгоценную воду. Каждый испытывал жажду. Их рты были высушены и засорены едким, соленым порохом из патронов, и теперь они полоскали рты и выплевывали черную жижу, прежде чем напиться.

Донесшийся издалека треск заставил Шарпа обернуться. Деревня Фуэнтес-де-Оньоро была теперь на расстоянии мили, и звук, казалось, доносился из ее узких, забитых мертвецами, улиц, где клубы дыма поднимались в небо. Еще больше порохового дыма поднималось на краю плато, указывая, что французы все еще атакуют деревню. Шарп обернулся, чтобы посмотреть на усталых, потных кавалеристов, которые рассеялись по всей равнине. Он искал серые мундиры и не видел ни одного.

— Время двигаться, сэр? — крикнул Хагман, намекая, что стрелки будут отрезаны, если Шарп не скомандует отход.

— Мы отходим, — сказал Шарп. — Направление на ту колонну. — Он указал на колонну португальской пехоты.

Они побежали, легко добравшись до португальцев, прежде чем не слишком уверенно преследующие их, чтобы отомстить, егеря смогли оказаться рядом со стрелками, но небольшая атака егерей привлекла к себе поток других кавалеристов — достаточный, чтобы заставить португальскую колонну перестроиться в каре. Шарп и его люди остались в каре и наблюдали, как кавалерия обтекает батальон. Бригадный генерал Кроуфорд также нашел убежище в каре и теперь наблюдал окружающих французов из-под знамен батальона. Он на них смотрел гордо — и неудивительно. Его дивизия, которую он муштровал, чтобы сделать лучшей во всей армии, выступала великолепно. Они были в меньшинстве, они были окружены, и все же никто не запаниковал, ни один батальон не был пойман на марше в колоннах, и не одно каре не было напугано близостью всадников. Легкая спасла 7-ю дивизию, и теперь спасала себя, демонстрируя великолепную выучку профессиональных военных. Выучка побеждала французский энтузиазм, и нападение Массена на британский правый фланг при все его сокрушительной силе оказалось совершенно бесполезным.

— Вам нравится это, Шарп? — крикнул Кроуфорд, поворачиваясь в седле.

— Замечательно, сэр, просто замечательно! — ответил Шарп, отдавая честь с искренним восторгом.

— Они — негодяи, — сказал Кроуфорд о своих людях, — но умеют драться как дьяволы, не так ли? — Его гордость была понятна, и она даже заставила его нагнуться к Шарпу и побаловать его снисходительной беседой. Точнее, даже дружественной беседой. — Я замолвлю за вас словечко, Шарп, — сказал Кроуфорд, — потому что нельзя наказывать человека за то, что он убил врага, но я не верю, что от моей помощи будет какой-либо прок.

— Не будет, сэр?

— Вальверде — проклятый педераст, — сказал Кроуфорд. — Не любит британцев, и не хочет, чтобы Веллингтону дали шляпу испанского Generalisimo. Вальверде считает, что он сам был бы лучшим Generalisimo, но единственное, что сделал педераст в борьбе с французами, так это обоссал свои и без того желтые штаны и потерял при этом три хороших батальона. Но тут дело не в военной службе, Шарп, тут все дело в политике, всегда в проклятой политике, а каждый солдат должен знать: нельзя оказаться замешанным в политике. Всех этих скользких ублюдков, политических деятелей, надо перестрелять. Всех до последнего! Я привязал бы целую банду лживых ублюдков к дулам пушек и пальнул бы, пальнул бы! Удобрить землю ублюдками, унавозить землю сучьим племенем. Ими и адвокатами. — Мысль об адвокатах явно испортила Кроуфорду настроение. Он хмуро посмотрел на Шарпа, затем дернул узду, чтобы направить коня к знаменам батальона. — Я замолвлю за вас словечко, Шарп.

— Спасибо, сэр, — сказал Шарп.

— Это не поможет вам, — сказал Кроуфорд кратко, — но я попробую. — Он наблюдал, как расположенная вблизи французская кавалерия отошла. — Я думаю, что педерасты ищут другое мясо. — Он приказал к полковнику португальского батальона: — Давайте продолжать движение вперед. Хочу вернуться в расположение к завтраку. Хорошего вам дня, Шарп.

***

7-я дивизия уже давно обрела безопасность на плато, и теперь головные батальоны Легкой дивизии поднимались по склону под защитой британской артиллерии. Британские и немецкие кавалеристы, которые атаковали снова и снова, чтобы удержать орды французских всадников, теперь вели своих утомленных и раненых лошадей вверх по холму, где стрелки с сухими ртами, с отбитыми отдачей плечами и грязными стволами винтовок тащились в безопасности. Французские всадники могли только наблюдать марширующего противника издали и задаться вопросом, почему на протяжении более чем трех миль, преследуя на равнине, казалось бы, созданной Богом специально для кавалеристов, им не удалось сломить хотя бы один-единственный батальон. Они преуспели в том, чтобы подловить и убить горстку застрельщиков в красных мундирах под открытым небом у основания горного хребта, но заплатили за это дорогой ценой — дюжины мертвых всадников и множество павших лошадей.

Последние колонны Легкой дивизии поднялись на холм под своими знаменами, в то время оркестры приветствовали возвращение батальонов. Британская армия, которая была так опасно разделена, была теперь снова цела снова, но пути отступления для нее все еще были отрезаны и она все еще стояла перед лицом второго, куда более мощного наступления и французов.

Потому что в Фуэнтес-де-Оньоро, улицы которого были уже залиты кровью, новые французские силы наступали под рокот барабанов.

Маршал Массена испытывал раздражение, наблюдая, как две отдельные части армии врага вновь объединяются. Видит Бог, он послал две дивизии пехоты и всю свою кавалерию, и тем не менее они позволили противнику уйти! Но по крайней мере все британские и португальские силы были теперь отрезаны от путей отхода через Кoa, так что теперь, когда они будут побеждены, вся армия Веллингтона будет искать спасения на диких холмах и в глубоких ущельях пограничного высокогорья. Это будет резня. Кавалерия, которая растратила утро так бесполезно, будет охотиться на оставшихся в живых среди холмов, и все, что необходимо сделать, чтобы начать это безудержное и кровопролитное преследование, — это пехоте Массена прорваться через последние заслоны выше Фуэнтес-де-Оньоро.

Французы теперь держали деревню и кладбище. Их авангард был только в шаге от вершины горного хребта, дымившейся от смертоносных залпов красных мундиров и португальцев, которые пулями вспарывали почву среди могил и резко стучали в стены деревенских домов. Уцелевшие горцы отступили к горному хребту вместе с варвикцами, пережившими кровопролитную битву на улицах, и теперь к ним присоединились португальские caçadores, красные мундиры из разных английских графств, застрельщики из долин Уэльса и ганноверцы, лояльные королю Георгу III; все смешались, стоя плечом к плечу, чтобы держать высоты и залить Фуэнтес-де-Оньоро дымом и свинцом. А в деревне улицы были забиты французской пехотой, которая ждала приказа начать последнее победное наступление — из дымящихся домов, через сломанную ограду кладбища, по горбатым могилам и щебню кладбища и затем через гребень горного хребта в уязвимый тыл противника. Налево от направления их наступления будет белостенная, выщербленная пулями церковь на выступе скалы, в то время как направо — скатившиеся с вершины хребта серые валуны, где прячутся британские стрелки, и между этими двумя ориентирами дорога поднимется на травянистый, залитый кровью скат, по которому синяя пехота должна будет атаковать, чтобы принести Франции победу.

Массена теперь попытался сделать победу бесспорной, посылая вперед десять новых батальонов пехоты. Веллингтон, он знал, мог защитить склон выше деревни, только вводя войска, которые обороняли другие участки горного хребта. Если бы Массена мог бы ослабить другой участок хребта, это открыло бы альтернативный путь к плато, но чтобы сделать это он должен сначала превратить седловину выше деревни в поле смерти. Французское подкрепление пересекало равнину в составе двух больших колонн, и их появление вызвало огонь каждого британского орудия на горном хребте. Картечь хлестала через ручей, чтобы разорваться в мертвенно бледном дыме, пушечные ядра пробивали шеренги, в то время как снаряды, выпущенные из коротких стволов гаубиц, шипели, оставляя дымные следы дуги в небе, прежде чем взорваться в самом сердце колонн.

Тем не менее колонны приближались. Мальчишки-барабанщики гнали их вперед, и орлы ярко сияли над ними, покуда они шли торжественным маршем мимо мертвецов, погибших в предыдущих атаках. Некоторым из французов казалось, что они идут к самым воротам ада, к утробе сатаны, выпускающей дым, плюющейся пламенем и насквозь провонявшей за три дня смерти. С севера и юга луга лежали нетронутые в своей весенней свежести, но на берегу ручья у Фуэнтес-де-Оньоро были только сломанные деревья, сожженные здания, упавшие стены, мертвые, умирающие и стонущие мужчины, а на гребне плато выше деревни был виден только дым — и еще больше дыма, когда орудия, винтовки и мушкеты стреляли в людей, готовящихся к сокрушительной атаке.

Сражение было сосредоточено вокруг этого места, вокруг последних нескольких футов склона выше Фуэнтес-де-Оньоро. Настал полдень — и солнце палило беспощадно и укорачивало тени, когда десять новых батальонов расходились, чтобы пробиться сквозь сады к восточному берегу ручья. Они шлепали по воде и бежали по улицам, забитым окровавленными трупами и стонущими, еле двигающимися ранеными. Новые атакующие кричали на бегу, подбадривая себя и ждущую их французскую пехоту перед последним, высшим усилием. Они заполнили улицы, затем растеклись мощными потоками по переулкам и садовым дорожкам, ведущим вверх по деревне, и атакующих было так много, что арьергарды недавно прибывших колонн все еще пересекали ручей, в то время как передовые роты подошли к ограде кладбища на расстояние ружейного залпа. Люди падали под огнем союзников, но еще больше подходило следом, чтобы карабкаться по мертвецам и умирающим и драться на могилах. И новые солдаты бежали по дороге вдоль кладбища. Целый батальон развернулся направо и открыл огонь по стрелкам на скалистом холмике, и их подавляющий мушкетный огонь заставил зеленые куртки отступить от валунов. Француз поднялся на вершину холмика и успел помахать своей шляпой, прежде чем свалился вниз с винтовочной пулей в легких. Еще несколько французов взбиралось на валуны, откуда они могли посмотреть сверху на мощный победный напор их товарищей, которые боролись за последние кровавые дюймы склона. Нападавшие прошли мимо французских мертвецов, оставшихся после предыдущих атак, они поднялись наконец на лужайку, трава которой не была залита кровью, затем они достигли места, где трава была вытоптана и сожжена пламенем, вылетавшим из дул мушкетов союзников — и тем не менее они поднимались еще выше, и их офицеры и сержанты кричали на них, и мальчишки-барабанщика отбивали ритм атаки, чтобы заставить этот мощный людской поток перелиться через край плато. Пехотинцы Массена делали все, что маршал хотел, чтобы они сделали. Они шагали сквозь ужас мушкетных залпов, шагали по их собственным мертвецам — и было так много мертвецов, что казалось, будто оставшиеся в живых утонут в крови, и британцы, португальцы и немцы отступали шаг за шагом, между тем как все больше и больше солдат, подходивших из деревни, давили сзади и заменяли людей, падавших под убийственными залпами.

Раздались победные крики, когда авангард французов добрались до вершины хребта. Целая рота voltigeurs бежала к церкви, чтобы использовать ее стены и камни фундамента как убежище от мушкетного огня, и теперь эти солдаты пробежали последние несколько футов и взяли в штыки несколько красных мундиров, защищающих церковное крыльцо, затем прорвались внутрь, чтобы обнаружить, что выстланный плитами пол завален ранеными. Доктора продолжали отпилиать размозженные руки и окровавленные ноги, а французские voltigeurs подбежали к окнам и открыли огонь. Один из voltigeurs был поражен винтовочной пулей и, оставляя кровавый след на оштукатуренной стене, осел на пол. Другие voltigeurs пригибались, чтобы перезарядить мушкеты, но когда они целились через окна, они могли видеть через плато самую сердцевину расположения войск Веллингтона. Рядом они видели фургоны склада боеприпасов, и один из voltigeurs засмеялся, когда он заставил английского офицера броситься бежать выстрелом, который выбил длинную щепку из борта фургона. Доктора кричали, протестуя, так как шум и пороховой дым заполнили церковь, но командир voltigeurs велел им заткнуться к дьяволу и продолжать работу. По дороге возле церкви новая волна французов надвигалась, чтобы поддержать героев, которые захватили гребень горного хребта и которые теперь угрожали разделить армию противника надвое, прежде чем она рассеется и попадет под безжалостные клинки жаждущей крови кавалерии.

Массена видел, что его синие мундиры заполонили линию горизонта, и он чувствовал, как огромный камень свалился с его души. Иногда, он думал, самая трудная задача генерала заключается в том, чтобы скрывать свою тревогу. Весь день он изображал уверенность, которой на самом деле не испытывал, поскольку несчастный майор Дюко был прав, когда говорил, что Веллингтон ничего не умеет делать лучше, чем оборонять холмы, и Массена смотрел на холм Фуэнтес-де-Оньоро и боялся, что его храбрые солдаты никогда не смогут перевалить через вершину, чтобы за ней сорвать богатые плоды победы. Теперь все было кончено, сражение выиграно, и у Массена не было больше необходимости скрывать свое беспокойство. Он громко смеялся, улыбался своему окружению и принял флягу бренди, чтобы произнести тост за победу. И победа была сладка, так сладка!

— Пошлите Лупа вперед, — скомандовал Массена. — Прикажите ему расчистить дорогу через деревню. Мы не можем двигать обозы через улицы, забитые мертвецами. Скажите ему, что сражение выиграно, так что он может взять свою шлюху с собой, если он не в состоянии снять завязки ее фартука со своей шеи.

И он засмеялся снова, потому что жизнь внезапно стала невероятно хороша.

***

Два батальона стояли около церкви наготове: один известный и другой — пока не знаменитый. Известный батальон был 74-й, сплошь состоящий из горцев, известных своей стойкостью в сражении. Шотландцы стремились отомстить за потери, понесенные полком их земляков на залитых кровью улицах Фуэнтес-де-Оньоро, и помочь им должен был 88-й безвестный батальон, который, как считали, был столь же недисциплинированным, как любой полк в армии, хотя никто никогда не жаловался на их способность сражаться. 88-й показал твердость в боях, его люди одинаково гордились своим послужным списком и своей родиной, а родина их была — дикий, холодный и красивый запад Ирландии. 88-е назывались рейнджеры Коннахта и теперь, вместе с шотландскими горцами с 74-го, их пошлют, чтобы спасти армию Веллингтона.

Французы удерживали гребень горного хребта тем крепче, чем больше подкреплений достигало вершины. Не было времени, чтобы развернуть шотландцев с ирландцами в линию — только колоннами повзводно бросить вперед, в самый центр линии противника.

— В штыки, парни! — крикнул офицер, и два батальона побежали вперед. Волынки играли в рядах шотландцев, и дикие вопли отмечали наступление Коннахта. Оба полка шли быстро, в нетерпении начать драку. Тонкая линия обороны союзников разомкнулась, чтобы пропустить колонны, и сомкнулась за ирландцами и шотландцами, врезавшимися в надвигающихся французов. Не было времени для стрельбы, и ни единого шанса избежать рукопашного боя. Французы знали, что победа за ними, если только они смогут преодолеть это последнее усилие противника, в то время как шотландцы и ирландцы знали, что их единственный шанс на победу — сбросить французов с гребня горного хребта.

И они ударили. Большинство пехоты замедлило бы наступление за несколько шагов до линии противника, чтобы дать залп из мушкетов в надежде, что противник отступит, не примет вызов на ужасный рукопашный бой, но горцы и рейнджеры Коннахта не предложили французам такого выбора. Передние шеренги врезались прямо во французских атакующих со штыками наперевес. Они выкрикивали свои воинственные кличи каждый на своем — шотландском и ирландском — гаэльском языке, они хватали и толкали, колотили и пинали, дубасили прикладом и кололи штыком, и все больше людей скапливалось позади, потому что задние шеренги колон рассыпались в ходе борьбы. Офицеры горцев рубили своими тяжелыми старинными палашами, в то время как ирландские офицеры бились легкими пехотными саблями. Сержанты били своими эспонтонами в массу французов, втыкали их, поворачивали, чтобы высвободить наконечники, и били снова. Дюйм за дюймом контратака продвигалась. Это была битва, привычная для горцев: рука к руке, чувствуя запах крови врага, которого ты убиваешь; и именно за умение драться так ирландцев столь же боялись в их собственной армии, как в армии противника. Они продвигались вперед — иногда настолько близко к врагу, что уже не острота оружия, а общий вес человеческих тел давал преимущество. Люди поскальзывались в крови и спотыкались о трупы, которыми был завален край седловины, но давление сзади толкало их вперед, и внезапно французы посыпались вниз по крутому склону холма и их медленное отступление превратилось в поспешное бегство в поисках убежища среди домов.

Стрелки снова заняли скалистый холмик, а португальцы вылавливали и убивали voltigeurs в церкви. Ирландцы и шотландцы бросились в беспорядочное, дикое, кровавое контрнаступление вниз через кладбище, и на мгновение показалось, что горный хребет, сражение и армия спасены.

Тогда французы ударили снова.

***

Бригадир Луп понимал, что Массена не даст ему шанса сделать себе имя в сражении, но это не означало, что он примирится с враждебностью маршала. Луп чувствовал, что Массена ему не доверяет, и особенно не возражал против этого, поскольку полагал, что солдат сам создает для себя возможности. Искусство продвижения заключается в том, что терпеливо ждать, пока возможность не представится, а затем двигаться стремительно, как жалящая змея, и теперь, когда его бригаде приказали заниматься черной работой — расчищать главную улицу и дорогу вне деревни Фуэнтес-де-Оньоро, — бригадир готов был ухватиться за любую возможность применить своих великолепно обученных и закаленных бойцов в деле, более отвечающем их навыкам.

Его продвижение через равнину было спокойным. Битва кипела над проходом выше деревни, но британские пушки, казалось, не заметили перемещения единственной маленькой бригады. Несколько пушечных ядер ударили в ряды пехотинцев, и один заряд картечи разорвался над его серыми драгунами, но в остальном выдвижению бригады Лупа противник не препятствовал. Два пехотных батальона бригады совершали марш в колоннах по обе стороны дороги, драгуны окружали пехоту двумя эскадронами, в то время как Луп под своим варварским штандартом из волчьих хвостов ехал в центре порядка. Хуанита де Элиа ехала вместе с ним. Она настояла на этом, чтобы наблюдать заключительную стадию сражения, твердая уверенность маршала Массена, что сражение выиграно, убедила Лупа, что для Хуаниты вполне безопасно ехать по крайней мере до восточного берега Дос Касас. Отсутствие британского артиллерийского огня, казалось, подтверждало уверенность Массена.

Луп приказал своим драгунам спешиться возле деревенских садов. Лошадей привязали в разгромленном саду, где они и останутся, пока драгуны не очистят дорогу к востоку от ручья. Здесь не было особых преград, чтобы замедлить продвижение тяжелых фургонов обоза, везущего дополнительные поставки в Алмейду, просто одна разваленная стена и несколько почерневших трупов, оставшихся после британского орудийного обстрела, так что, как только драгуны расчистили проход, им приказали пересечь брод и начинать большую работу, ждущую их в деревне. Луп приказал, чтобы Хуанита осталась с лошадьми, в то время как он совершит марш двумя батальонами пехоты вокруг северной окраины деревни, чтобы они могли начать расчищать главную улицу от вершины холма, прокладывая себе путь вниз, навстречу драгунам, поднимающимся от ручья.

— Вы не должны миндальничать с ранеными, — сказал он своим людям. — Мы не проклятая спасательная команда. Наша работа состоит в том, чтобы очистить улицу, а не нянчиться с ранеными, так что просто оттаскивайте бедолаг в сторону, пока не прибудут доктора. Просто расчищайте путь, и это все, потому что чем быстрее будет расчищена дорога, тем быстрее мы можем разместить несколько пушек на горном хребте и прикончить проклятых. За работу!

Он повел своих пехотинцев вокруг деревни. Пули нескольких застрельщиков прилетели с господствующих высот, чтобы напомнить серомундирной пехоте, что сражение еще не выиграно, и Луп, шагая нетерпеливо перед своими людьми, отметил, что борьба идет все еще очень близко к краю плато, а затем громкие крики с горного хребта возвестило, что сражение может все же быть проиграно. Потому что крики отмечали момент, когда фаланга красных мундиров врезалась в атакующих французов и столкнула их назад с гребня. Теперь под своими яркими знаменами британцы контратаковали вниз по склону к деревне. Французские voltigeurs оставляли высокие скалы и бежали вниз по склону, чтобы найти безопасное место позади каменных стен деревни. Внезапная паника охватила авангард французских гренадер, отступающих перед жаждущими мести красными мундирами, но Луп испытывал только восторг. Бог, похоже, работал по иному плану, чем маршал Андре Массена. Расчистка улиц могла подождать, поскольку внезапно Лупу представилась возможность.

Провидение разместило его бригаду с левого фланга контратакующих ирландцев. Красные мундиры валили вниз по холму, закалывая штыками и забивая прикладами врага, не замечая двух батальонов свежей пехоты. Следом за ирландцами двигалась неорганизованная масса союзнической пехоты — все, что удалось выжать с залитых кровью улиц Фуэнтес-де-Оньоро.

— Штыки примкнуть! — приказал Луп и вытащил собственный прямой драгунский палаш. Так значит, Массена хотел помешать его бригаде добиться славы? Луп обернулся, чтобы убедиться, что его варварский штандарт из волчьих хвостов, висящих на перекладине ниже орла, поднят высоко, и как только контратакующие британские войска влилась в деревенские улицы, он приказал атаковать.

Как водоворот, который затянул все плавающие обломки в свой разрушительный вихрь, деревня снова стала местом сплошного убийства.

— Vive l'Empereur! — закричал Луп и бросился в бой.

***

Шарп снимал зеленую куртку с мертвого стрелка. Стрелок был одним из снайперов на скалистом холмике, но он был застрелен voltigeur'ом в звездный час французского наступления, и теперь Шарп стаскивал окровавленную куртку с закоченевших рук.

— Перкинс! Ко мне! — Он бросил зеленую куртку стрелку. — Заставь свою девочку укоротить рукава.

— Да, сэр.

— Или сделай это сам, Перкинс, — добавил Харпер.

— Я не очень-то умею работать иглой, сержант.

— Да, про иглу Миранда тоже говорила, — сказал Харпер, и стрелки засмеялись.

Шарп пошел к скалам выше деревни. Он вернул своих стрелков в целости и невредимости после похода с Легкой дивизией только для того, чтобы обнаружить, что у майора Тарранта нет никаких новых приказов относительно него. Сражение превратилось в бесконечную борьбу за овладение деревней, ее кладбищем и церковью, и солдаты не столько стреляли, сколько орудовали саблей, штыком и прикладом мушкета. Капитан Донахью просил разрешения присоединиться к подразделениям, обстреливающим французов с горного хребта гребня, но Таррант был столь напуган близостью нападавших, что он приказал, чтобы Real Compania Irlandesa оставалась вблизи от фургонов с боеприпасами, в которые он предусмотрительно приказал впрячь лошадей или волов.

— Если мы должны будем отступить, — сказал он Шарпу, — это будет хаос! Но надо быть готовым.

Real Compania Irlandesa образовала тонкую линию между фургонами и местом сражения, однако наступление горцев 74-го и рейнджеров Коннахта ослабило бдительность Тарранта.

— Клянусь Богом, Шарп, но это — горячая работенка. — Полковник Рансимен бегал вокруг фургонов, волнуясь и беспокоясь, но теперь он выступил вперед, чтобы издали наблюдать, что творится в деревне. Он передал поводья своей лошади одному из стрелков и всматривался нервно с гребня в битву внизу. И это была действительно горячая работенка. Деревню, еще горевшую и чадившую после прежних уличных боев, вновь захлестнул водоворот порохового дыма, криков и крови. 74-й и 88-й продвинулись глубоко в лабиринт хижин, но теперь их продвижение замедлялось, так как французская оборона усиливалась. Французские гаубицы с другого берега ручья начали бросать снаряды на кладбище и верхние улицы, добавляя дыма и шума. Рансимен задрожал при виде этой неприглядной картины, отошел на два шага и при этом наткнулся на мертвого voltigeur'а, тело которого отмечало крайнюю точку, до которой сумели добраться французы. Рансимен нахмурившись глядел на тело.

— Почему они называют их прыгунами? — спросил он.

— Прыгунами? — спросил Шарп, не понимая вопроса.

— Voltigeur, Шарп, — объяснил Рансимен — по-французски означает «прыгун».

Шарп покачал головой.

— Бог его знает, сэр.

— Потому что они подскакивают как блохи, сэр, когда вы стреляете в них, — предположил Харпер.

— Но не волнуйтесь по поводу этого, сэр, — сказал Харпер, видя беспокойство на лице Рансимена. — Это — хороший voltigeur. Он мертвый.

Веллингтон был недалеко от Шарпа и Рансимена. Генерал сидел на лошади в залитой кровью ложбине, там где дорога пересекала горный хребет между церковью и скалами, и позади него не было ничего кроме обоза армии и склада боеприпасов. С севера и запада его подразделения защищали плато от французской угрозы, но здесь, в центре, где противник почти прорвался, не было ничего. Не было больше резервов, и он не мог ослабить оборону на других направлениях и тем самым открыть французам черный ход, ведущий к победе. Сражение должно быть выиграно его горцами и ирландцами, и пока что они оправдывали его ожидания, отвоевывая один проклятый деревенский дом за другим, один горящий хлев за другим…

И тут серая пехота нанесла удар с фланга.

Шарп видел штандарт с волчьими хвостами в дыму. На секунду он замер. Он хотел притвориться, что не видел этого. Он хотел оправдания — любого оправдания, чтобы не спускаться по этому ужасному склону к деревне, настолько провонявшей смертью, что от одного только воздуха ее человека могло стошнить. Он уже дрался однажды в Фуэнтес-де-Оньоро, и одного раза было, конечно, достаточно, но его колебание было не дольше одного удара сердца. Он знал, что нет у него никакого оправдания. Его враг пришел в Фуэнтес-де-Оньоро, чтобы отнять победу, и Шарп должен остановить его. Он повернулся.

— Сержант Харпер! Мое почтение капитану Донахью и я прошу его построить роту в колонну. Исполняйте! Живо! — Шарп посмотрел на своих людей, горстку отличных парней из чертовски боевого 95-го. — Заряжайте, парни. Время идти и заниматься делом.

— Что ты делаешь, Шарп? — спросил Рансимен.

— Вы хотите покончить с нашей следственной комиссией, генерал? — спросил Шарп.

Рансимен уставился на Шарпа, не понимая, почему задан вопрос.

— Да… да, конечно! — удалось ему выговорить.

— Тогда подойдите к Веллингтону, генерал, — сказал Шарп, — и спросите разрешения у его светлости вести Real Compania Irlandesa в бой.

Рансимен побледнел.

— Вы подразумеваете…? — начал он, но не мог ясно выразить свой ужас. Он мельком глянул на деревню, которая была превращена в скотобойню. — Вы подразумеваете…? — он начал снова, а затем широко разинул рот, представив себе, как он спускается в этот дымящийся ад.

— Я удивлюсь, если вы не сделаете этого, — сказал Шарп. — За ради Христа, сэр! Храбрость извиняет все! Храбрость означает, что вы — герой. Храбрость даст вам жену. А теперь — ради Христа! Сделайте это! — он закричал на Рансимена, как если бы полковник был зеленым новичком.

Рансимен был поражен.

— Ты пойдешь со мной, Шарп? — Он столь же боялся приблизиться к Веллингтону, как боялся приблизится к врагу.

— Идемте! — отрезал Шарп и повел взволнованного Рансимен к кучке мрачных штабных офицеров, которые окружали Веллингтон. Хоган тоже был там, наблюдая с тревогой, как течение битвы оборачивается против союзников еще раз. Французы пядь за пядью продвигались в гору, выдавливая красные мундиры, португальцев и немецкую пехоту назад из деревни, только на сей раз не было никаких шеренг с мушкетами, ждущих на гребне горного хребта, чтобы расстрелять противника, когда он поднимется по дороге и наводнит разоренное кладбище.

Рансимен дернулся назад, когда они вдвоем подошли к штабным офицерам, но Шарп прокладывал себе путь среди лошадей и тянул упирающегося полковника за собой.

— Спросите его, — сказал Шарп.

Веллингтон услышал эти слова и нахмурившись глядел на них. Полковник Рансимен колебался: он сорвал с себя шляпу, попытался заговорить, но издал только какое несвязное блеяние.

— Генерал Рансимен просит разрешения, милорд… — начал Шарп сурово.

— …вести ирландцев в сражение, — закончил Рансимен предложение в последнем отчаянном порыве. — Пожалуйста, милорд!

Некоторые из штабных офицеров улыбнулись при мысли о Генеральном управляющем фургонов, ведущем войска, но Веллингтон изогнулся в седле, чтобы увидеть, как красные мундиры Real Compania Irlandesa вытягиваются в колонну. Это было до жалости крохотное подразделение, но оно было там — построено, вооружено и, очевидно, готово воевать. Не было никого больше. Генерал посмотрел на Шарпа и поднял бровь. Шарп кивнул.

— Действуйте, Рансимен, — сказал Веллингтон.

— Идемте, сэр. — Шарп ухватил толстяка за рукав, чтобы оттащить его от генерала.

— Один момент! — Голос генерала был холоден. — Капитан Шарп?

Шарп обернулся.

— Милорд?

— Причина, капитан Шарп, по которой мы не казним военнопленных противника, независимо от того, насколько мерзко их поведение, заключается в том, что противник отплатит нашим людям тем же, независимо от того, насколько мала их вина. — Генерал смотрел на Шарп глазами столь же холодными, как ручей зимой. — Надеюсь, я ясно выразился, капитан Шарп.

— Да, сэр. Милорд.

Веллингтон едва заметно кивнул.

— Ступайте.

Шарп потянул Рансимена.

— Идемте, сэр!

— Что я делаю, Шарп? — спросил Рансимен. — Ради Бога, что я делаю? Я ведь не боец!

— Держитесь в тылу, сэр, — сказал Шарп, — и предоставьте все остальное мне. — Шарп вытащил из ножен свой длинный прямой палаш. — Капитан Донахью!

— Капитан Шарп? — Донахью был бледен.

— Генерал Веллингтон приказывает, — выкрикнул Шарп достаточно громко, чтобы каждый человек в Real Compania Irlandesa услышал его, — чтобы гвардейцы короля Испании спустились в деревню и прикончили каждого проклятого француза, которого они найдут. Рейнджеры Коннахта тоже там, капитан, и им не помешает немного ирландской помощи. Действительно ли вы готовы?

Донахью вытащил саблю.

— Надеюсь, вы окажете нам честь вести нас, капитан?

Шарп поставил своих стрелков в шеренги. Здесь не нужны застрельщики, никакой меткой стрельбы издалека — только кровавая бойня в заброшенной деревне на краю Испании, куда заклятый враг Шарпа пришел, чтобы превратить поражение в победу.

— Штыки примкнуть! — крикнул Шарп. На мгновение им овладела странная мысль: это было именно то, чего хотел для своих людей лорд Кили. Его светлость просто хотел бросить своих солдат в убийственное сражение — и это место было столь же хорошо для такого жеста, как любое другое. Никакое обучение не могло подготовить человека к такому сражению. Это была кабацкая драка, и способность к такой драке либо от рождения в крови, либо ее не будет никогда.

— Вперед! — выкрикнул Шарп. — Бегом!

И он повел свое маленькое войско к гребню горного хребта, где почва была разрыта пушечными ядрами противника, затем через гребень и вниз. Вниз — в дым, кровь и резню.

Глава 11

Распростертые тела лежали сверху на склоне. Некоторые были неподвижны, другие все еще медленно расставались с остатками жизни. Горца вырвало кровью, затем он упал в обморок поперек могилы, которая была настолько раскурочена бомбами и ядрами, что тазовые кости и запястья трупа валялись на земле. Французский мальчишка-барабанщик сидел около дороги, прижимая руками вываливающиеся кишки. Барабанные палочки все еще торчали за его портупеей. Он молча посмотрел на пробегавшего мимо Шарпа, затем начал плакать. Стрелок в зеленой куртке лежал мертвый после одной из самых первых атак. Французский штык застрял в его ребрах чуть выше раздутого, почерневшего живота, усеянного мухами. Бомба разорвалась возле тела, и осколки просвистели мимо головы Шарпа. Один из гвардейцев был ранен и упал, к нему нагнулись двое других. Харпер закричал на них, требуя оставить раненого в покое.

— Бегом, бегом! — крикнул он резко. — Не останавливаться! Пусть педераст сам позаботится о себе! Вперед!

На полпути к деревне дорога изогнулась резко направо. Шарп оставил дорогу, спрыгнув с невысокой ограды на лужайку, поросшую кустарником. Он видел бригаду Лупа невдалеке. Серая пехота врубилась в деревню с севера и теперь угрожала разрезать 88-й на две части. Нападение Лупа сначала остановило британскую контратаку, затем обратило ее вспять, и справа от Шарпа красные мундиры отступали из деревни, чтобы найти убежище позади остатков стены кладбища. Полчища французов давили от нижних улиц деревни, побуждаемые еще к одному последнему храброму усилию примером бригады Лупа.

Но у бригады Лупа теперь был собственный противник — маленький противник, но способный себя показать. Шарп провел Real Compania Irlandesa через кусты, через крошечную грядку выжженных бобов, перепрыгнул вниз через другую низкую загородку и тяжело побежал к флангу ближнего серого пехотного батальона.

— Убейте их! — кричал Шарп, — убейте их!

Это был жуткий, дикий и притом единственно возможный боевой клич для Real Compania Irlandesa, потому что они были в меньшинстве и если они не набросятся на противника со свирепостью голодных хищников, они будут отбиты и и сломлены. Успех борьбы зависел от их дикости.

— Убейте ублюдков! — кричал Шарп. Страх был силен в нем, делая его голос резким и отчаянным. В желудке была сплошная кислота от страха, но он давно узнал, что враг испытывает точно такой же страх и что уступить страху — значит потерпеть неудачу. Ключ к выживанию в этой борьбе в том, чтобы приблизиться к противнику, как можно быстрее пересечь открытое пространство, где мушкеты могут убить тебя, и таким образом привести своих людей к шеренгам противника, где борьба превратится в уличную драку.

И поэтому он продолжал выкрикивать свои отчаянные призывы даже тогда, когда втайне задавался вопросом, не подведет ли его самого храбрость, не заставит ли искать убежища позади одной из сломанных стен, но в то же самое время он старался оценить силы противника впереди. Прямо перед Шарпом был переулок, забитый противником, а слева — низкая ограда сада. Некоторые из людей Лупа перебрались через упавшую ограду в сад, но большинство проталкивалось через переулок в направлении главной битвы, бушующей в центре деревни. Шарп добрался до переулка. Французы оборачивались и кричали, предупреждая друг друга. Один выстрелил из мушкета, вход в переулок заволокло белым дымом, и тогда Шарп врезался в заднюю шеренгу серых и ударил своим палашом. Облегчение от соприкосновения было огромным, высвободив ужасную энергию, которую он направил в убийственно острое лезвие палаша. Солдаты подбегали с обеих сторон от него со штыками наперевес. Они кричали и наносили удары — солдаты, в которых страх так же переваривался в варварское безумие. Часть гвардейцев стала очищать сад, в то время как Донахью с боем прокладывал себе путь в другой переулок, спускающийся вниз по склону.

Это была кабацкая драка, и если в течение первых нескольких секунд людям Шарпа она показалась легче, чем они ожидали, то это лишь потому, что они напали на последние шеренги Лупа, место, где были собраны люди, наименее годные для отчаянной драки на узких улицах. Но чем дальше пробивались люди Шарпа, тем ближе они оказывались к лучшим бойцам Лупа и тем тяжелее борьба становилась.

Шарп видел, как здоровенный усатый сержант проложил себе путь назад через шеренги и сплотил людей вокруг себя. Сержант кричал, бил солдат, заставляя трусов повернуть и использовать штыки против новых нападавших, но неожиданно его голова откинулась назад, окруженная на мгновение красным туманом капелек крови, — винтовочная пуля убила его. Хагман и Купер нашли себе крышу, чтобы вести снайперский огонь.

Шарп переступал через тела, отбивал стволы мушкетов в сторону и колол палашом. Не было свободного места для рубки — только ограниченное пространство, чтобы атаковать, колоть и поворачивать лезвие. Быть командиром сейчас означало лишь показывать пример в бою, и Real Compania Irlandesa следовала за ним охотно. Их словно спустили с привязи, и они дрались как демоны и очистили сначала один переулок, а затем следующий. Французы отступили перед отчаянной атакой, ища более удобного места, чтобы занять оборону. Донахью, его лицо и мундир забрызганы кровью, воссоединился с Шарпом на маленькой треугольной площади, где сходились эти два переулка. Мертвый француз лежал на навозной куче, другой заблокировал дверь. Тут были тела, которые спихнули в сточные канавы, тела, сложенные в домах, и тела, нагроможденные возле оград. По грудам мертвецов можно было проследить ход сражения: застрельщики первого дня были завалены французами, потом горцами, потом французскими гренадерами в их массивных медвежьих шапках, потом множеством красных мундиров, и наконец — серыми мундирами Лупа, составившими верхний слой. Зловоние смерти было густым как туман. Колеи в глинистой дороге, там где они были видны между трупами, затоплены кровью. Улицы были насыщены смертью и забиты людьми, старающимися насытить их еще больше.

Хагман и Купер перепрыгнули с одной сломанной крыши на другую.

— Ублюдки слева от вас, сэр! — кричал Купер со своего орлиного гнезда, указывая на переулок, который криво заворачивал под гору от маленькой треугольной площади. Французы ушли достаточно далеко, чтобы дать людям Шарпа время перезарядить мушкеты и замотать грязными тряпками порезанные штыками руки. Некоторые допивали остатки своих запасов рома. Некоторые были совершенно пьяны, но от этого они будут только лучше драться, так что Шарп не возражал.

— Ублюдки подходят, сэр! — предупредил Купер.

— Штыки! — приказал Шарп. — А теперь — вперед!

Он повторял последнее слово, пока вел своих людей в переулок. Переулок был едва ли в шесть футов шириной, никакого пространства, чтобы размахивать палашом. Первый поворот — в каких-нибудь десяти футах, и Шарп достиг его одновременно с наступающими французами. Шарп чувствовал, как штыка пропорол его куртку, слышал, как рвется ткань, и ударил железной рукоятью палаша в лицо усача. Он боролся с гренадером, который рычал сквозь окровавленные губы и желтые гнилые зубы, пытаясь пнуть Шарпа в промежность. Шарп ударил палашом сверху вниз, но удар был смягчен черным жирным мехом кивера. Дыхание француза было зловонным. Гренадер бросил мушкет и пытался задушить Шарпа, но Шарп охватил обух палаша левой рукой, крепко держа рукоять правой, и вонзил острие в горло француза. Он давил голову гренадера, пока не увидел белки его глаз, однако тот все не отпускал его горла, поэтому Шарп просто провел лезвием вправо, только один раз, и мир стал красным, когда палаш перерезал артерию француза.

Он карабкался по дергающемуся телу умирающего гренадера. Обезумевшие от рома гвардейцы кололи штыками, дубасили прикладами мушкетов, пинали и орали на противника, который не мог отвечать с той же свирепости. Гвардеец Рурк сломал свой мушкет, схватил обгоревшую балку и теперь таранил тяжелой дубиной французов. Противник начал двигаться назад. Офицер из бригады Лупа попытался сплотить их, но Хагман снял его выстрелом с крыши, и постепенное отступление врага превратилось в стремительное бегство. Один француз нашел убежище в доме, откуда имел глупость стрелять по наступающим гвардейцам. Ирландцы штурмовали дом и убили всех французских беглецов внутри.

— Боже, храни Ирландию… — Харпер упал на землю возле Шарп. — Иисус, ну и тяжелая же работенка! — Он хрипло дышал. — Христос, сэр, вы видели себя? В крови с головы до ног.

— Не в моей, Пат.

Шарп вытер кровь с глаз. Он достиг угла улицы, которая вела к центру деревни. Мертвый французский офицер лежал посреди улицы, в его открытом рте ползали с мухи. Кто-то уже разрезал его карманы, вспорол швы и выбросил самодельные шахматы с доской, нарисованной на холсте, фигурками, вырезанными из дерева, и пешками из мушкетных пуль. Шарп чувствовать трупный запах, когда сидел на углу улицы и пытался предугадать ход сражения в этой путанице шума и дыма. Он чувствовал, что находится позади противника и что теперь, если он ударит вправо, то сможет отрезать серую пехоту Лупа и гренадеров в медвежьих шапках, которые теперь неразрывно перемешались между собой. Если противник рушит, что его могут окружить, он, вероятно, отступит — и это отступление может повлечь полный отход французов. Может привести к победе.

Харпер выглянул за угол.

— Тысячи педерастов, — сказал он. Он нес эспонтон, который забрал у мертвого сержанта рейнджеров Коннахта. Он отломал четыре фута древка, чтобы сделать его удобным оружием для ужасающего убийства в узких местах. Он посмотрел на разграбленного французского офицера на улице.

— Никакие денег в этих шахматах, — сказал он мрачно. — Вы помните того сержанта в Букасо, который нашел серебряные шахматные фигуры? — Он поднял эспонтон. — Боже, пошли мне богатого мертвого офицера, пожалуйста!

— Никто не разбогатеет за мой счет, — сказал Шарп мрачно, затем заглянул за угол, где увидел баррикаду из мертвых гренадеров, блокирующую улицу, и массу французской пехоты, ждущей позади них.

— Кто зарядил? — спросил Шарп солдат, присевших около него. — Вперед, — приказывал он полдюжине людей, которые подняли руки. — Быстро! Мы идем за угол, — сказал он им. — Вы ждете моего приказа, становитесь на колени, стреляете, а потом заряжаете как черти. Пат! Ты ведешь остальных в пяти шагах позади. — Шарп вел сборную команду из стрелков, рейнджеров Коннахта, горцев, гвардейцев и caçadores. — Готовы, парни? — Он усмехнулся им, весь залитый кровью врагов. — Тогда вперед!

Он выкрикнул последнее слово, уж заворачивая впереди своих людей за угол. Французы позади баррикады, увидев Шарпа, дали залп, однако, напуганные ужасными криками нападавших, стреляли слишком быстро и слишком высоко.

— Стой! На колено! — Шарп стоял среди становящихся на колени солдат. — Цельсь! — Харпер уже выводил второй отряд из переулка. — Огонь! — крикнул Шарп, и залп хлестнул поверх мертвых гренадеров, и люди Шарпа бросились сквозь дым, лезли через теплую кучу окровавленных мертвецов. Французы перед Шарпом отчаянно перезаряжали, но примкнутые штыки мешали работать шомполами, и они все еще пытались зарядить мушкеты, когда вдрызг пьяные солдаты Шарпа добрались до них и резня началась снова. Рука, в которой Шарп держал палаш, устала, в горле хрипело от крика, глаза слезились от порохового дыма, пота и крови, но отдыха не предвиделось. Он колол палашом, поворачивал лезвие, высвобождал, затем снова колол перед собой. Француз нацелил свой мушкет на Шарпа, потянул спусковой крючок и был вознагражден с осечкой, поскольку порох на полке загорелся, но не поджег заряд в стволе. Француз закричал, когда удар палаша настиг его. Шарп настолько устал убивать, что орудовал палашом словно двуручным мечом — правая рука на рукоятке, левая захватывает самую нижнюю часть лезвия так, чтобы он мог пропихнуть его сквозь спрессованные тела людей. Давка была такой, что временами он едва мог двигаться, так что приходилось хвататься прямо за лица тех, кто ближе, пинать и кусать, бодать головой, пока проклятые французы не двигались или падали, или умирали, и он мог наступить на очередное тело и бить вперед окровавленным палашом.

Харпер догнал его. Лезвие эспонтона было длиной в фут, и ниже стального острия была маленькая перекладина, чтобы не дать оружию слишком глубоко вонзиться в тело лошади или человека, и Харпер уж неоднократно погружал лезвие до самой перекладины, затем пинал тело, поворачивал, чтобы высвободить оружие, и бил снова. Однажды, когда французский сержант попытался сплотить группу солдат, Харпер поднял умирающего человека на острие копья и использовал его кровоточащее тело как живой таран, которым опрокидывал шеренги противника. Пара рейнджеров Коннахта с окровавленными лицами присоединилась к Харперу, и эти трое орали свои военные кличи на ирландском языке.

Отряд горцев вышел из переулка справа от Шарпа. Он чувствовал, что ход сражения изменяется. Они теперь атаковали под гору, а не оборонялись, отступая в гору, и серая пехота бригады Лупа отступала вместе с остальными. Он разжал левую руку, которой держал лезвие палаша, и увидел, что разрезал ладонь. Мушкет выстрелил из окна слева от него, и гвардеец повалился, сгибаясь и задыхаясь. Капитан Донахью атаковал дом без крыши, откуда доносились крики — на французских беглецов охотились в тесных комнатенках в загоне для свиней. Ужасный торжествующий рев раздался справа от Шарпа, где рота рейнджеров Коннахта загнала две роты французов в тупик. Ирландцы прокладывали себе кровавый путь в конец переулка, и ни один офицер не посмел бы пытаться остановить резню. Внизу, на равнине к северу от Поко Велья, было продемонстрировано, как отработанные до совершенства маневры спасли Легкую дивизию, здесь же можно было наблюдать, как примитивная дикая драка, порождение самого ужасного кошмара, может спасти целую армию.

— Слева! — крикнул Харпер, и Шарп обернулся и увидел отряд французов в серой форме, наступающих через переулок. Гвардейцы больше не нуждались в приказах контратаковать — они просто ринулись в переулок и кричали дико, безумно, столкнувшись с противником. Real Compania Irlandesa была охвачена возвышенной радостью победной и убийственной борьбы. Один человек получил пулю в грудь, но даже не заметил этого и продолжал колоть штыком и бить прикладом. Донахью давно перестал пытаться хоть как-то командовать. Вместо этого он дрался так же, как его люди, с той же ужасной усмешкой на лице, казавшемся страшным от крови, копоти и пота.

— Видели Рансимена? — спросил его Шарп.

— Нет.

— Он будет жить, — сказал Шарп. — Он не такой, чтобы умереть в сражении.

— А мы? — спросил Донахью.

— Бог его знает. — Шарп присел отдохнуть на мгновение возле стены. Он дышал с большим трудом.

— Ты видел Лупа? — спросил он Харпера.

— Не видать педераста, сэр, — ответил Харпер. — Но я берегу это для него. — Он погладил стволы своего семизарядного ружья, висевшего у него на плече.

— Ублюдок мой, — сказал Шарп.

Победные крики возвестили о прорыве где-то впереди в деревне. Французы отступали всюду, и Шарп знал, что нельзя дать врагу время, чтобы собраться и перегруппировываться. Он провел свою команду через дом, переступив через два французских трупа и одного мертвого горца, и вывел в маленький задний двор. Он пнул калитку и увидел французов в нескольких ярдах впереди.

— Вперед! — крикнул он, выбегая на улицу, и повел своих людей против остатков баррикады. Мушкеты изрыгали дым и пламя, что-то ударило о приклад винтовки Шарпа, он тыкал палашом через баррикаду, а гвардейцы растаскивали телеги, скамейки и горящие тюки соломы в стороны. Рядом горел дом, и Шарп закашлялся от дыма, когда проложил себе путь через последние препятствия и отбил удар штыка, нанесенный маленьким тощим французским сержантом. Харпер проткнул человека эспонтоном. Ручей был уже только в нескольких футах впереди. Французская пушка выстрелила картечью вверх по главной улице, и дюжину горцев отбросило в сторону, потом французских артиллеристов заслонили французские пехотинцы, которые пытались уйти об беспощадной контратаки союзников, переправившись через Дос Касас.

Громкая ругань была слышна справа от Шарпа, и он увидел, что это сам Луп пытается сплотить французов. Бригадир стоял на остатках старого каменного мостика — он ругал бегущих французов и пытался удержать их при помощи палаша. Харпер снял с плеча свое семизарядное ружье, но Шарп оттолкнул его.

— Педераст мой, Пат.

Некоторые красные мундиры преследовали французов через ручей, а Шарп бежал к мосту.

— Луп! Ты ублюдок! Луп! — кричал он. — Луп!

Бригадир повернулся и увидел, что залитый кровью стрелок бежит к нему. Луп спрыгнул с моста как раз тогда, когда Шарп забежал в воду, и эти двое встретились на полпути, в каком-то подобии заводи, образованной дамбой из тел, где вода доходила им до середины бедра. Палаши столкнулись — Луп нанес удар, но Шарп парировал и повернулся для ответного удара, который тоже был отбит. Он пнул Лупа в колено, но глубокая вода помешала ему, и он чуть не упал и подставил себя под косой удар палаша Лупа, но Шарп выровнялся вовремя и парировал удар эфесом, после чего ткнул в бельмо Лупа. Бригадир поспешно отступил назад, но выровнял положение новым режущим ударом клинка. Общее сражение продолжалось, но и британцы и французы оставили этих двух фехтовальщиков в покое. Французы намеревались укрепиться за оградами и в садах восточного берега, откуда начинались их сегодняшние атаки, в то время как британцы и португальцы охотились на последних врагов в деревни. А в это время посреди ручья двое обезумевших в битве мужчин ворочали своими тяжелыми клинками как дубинами.

Они стоили друг друга. Луп был лучшим фехтовальщиком, но он был ниже Шарпа, с более короткими руками, и к тому же привык драться верхом, а не в пешем строю. Оба кололи, рубили и отбивали удары в манере, которую можно было назвать пародией на прекрасное искусство фехтования. Их движения замедляли вода и усталость, и добиться свойственного фехтованию изящества было невозможно с их длинными тяжелыми кавалерийскими палашами. Звуки при столкновении этих клинков напоминали скорее о кузнице.

— Ублюдок, — сказал Шарп, нанося рубящий удар. — Ублюдок! — повторил он вместе с уколом.

Луп парировал укол.

— Это за моих убитых солдат, — сказал он и ударил палашом снизу вверх, вынудив Шарп неуклюже парировал. Луп выругался и ударил в лицо Шарпа, заставив стрелка уклониться вбок. Шарп возвратил удар и закричал торжествуя, когда его клинок резанул Лупа по животу, но он преуспел только в том, чтобы проткнуть ташку француза, в который застряло острие его палаша, между тем как Луп устремился вперед, чтобы нанести смертельный удар. Шарп тоже шагнул вперед, ликвидируя разрыв между ними, чтобы остановить удар, и боднул Лупа головой, поскольку тот оказался рядом. Француз избежал удара и поднял колено. Шарп ударил его рукой, затем высвободил палаш и ударил Лупа рукояткой, но в то же время гарда клинка бригадира нанесла ему чувствительный удар в левый висок.

Два бойца разошлись. Они смотрели друг на друга, но больше не выкрикивали оскорблений, потому что им были нужны все их силы для борьбы. Мушкеты стреляли через ручей, но никто не целился в дуэлянтов, признавая, что они ведут бой чести, который касается их одних. Группа солдат, одетых в серую форму, наблюдала с восточного берега, в то время как сборище стрелков, гвардейцев, рейнджеров и горцев приветствовало Шарпа с запада.

Шарп набрал воды левой рукой и плеснул себе в рот. Он облизнул губы.

— Время покончить с тобой, — сказал он твердо и пошел по воде вперед. Луп поднял палаш, когда Шарп ударил, отбил удар, снова отбил. Шарп, испытывая прилив новой отчаянной энергии, наносил французу удар за ударом, сильнейшие уколы, потом рубящие удары своим тяжелым палашом, которые пробивали защиту Лупа и следовали один за другим настолько быстро, что француз не успевал освободить собственный клинок для нападения. Он отступал, подавленный силой Шарпа, и с каждым ударом его защита слабела, тогда как Шарп, с застывшей на лице ухмылкой, неудержимо атаковал. Пытаясь отразить сильнейший удар, француз упал на колени, и Шарп издал победный клич, когда поднял палаш для последнего смертельного удара.

— Берегитесь, сэр! — отчаянно закричал Харпер.

Шарп оглянулся налево и увидел драгуна в сером мундире, скачущего на серой лошади, с плюмажем из блестящих черных волос, свисающих от шлема до талии. Драгун держал короткоствольный карабин, нацеленный прямо на Шарпа. Шарп уклонился, пытаясь избежать смертельного удара, и увидел, что темные волосы — это не плюмаж.

— Хуанита! — закричал он. Она была готова спасать Лупа так же, как она когда-то спасла лорда Кили, однако она спасала Кили только ради того, чтобы иметь возможность оставаться в расположении британских войск, в то время как Лупа она спасала ради любви.

— Хуанита! — закричал Шарп, обращаясь к ее памяти об одном сером рассвете в постели серого волка на высоких холмах.

Она улыбнулась. Она выстрелила. Она развернула коня, чтобы бежать, но Харпер уже стоял на отмели с семизарядным ружьем, и его залп снес Хуаниту с коня в извержении крови. Ее предсмертный крик умолк еще до того, как ее падающее тело коснулось земли.

Шарп тоже падал. Он почувствовал ужасный удар ниже правого плеча, и боль уже разгоралась огнем и разливалась вниз по внезапно утратившей силу руке. Он покачнулся и опустился на одно колено, и Луп внезапно оказался над ним, подняв палаш. Дым от горящего дома плыл над ручьем, и Луп, празднуя победу, ударил сверху вниз.

Шарп схватил правую лодыжку француза левой рукой и дернул. Луп закричал и упал. Шарп зарычал и нырнул вперед, ниже опускающегося палаша, он ухватил собственное лезвие разрезанной до крови левой ладонью — он держал трехфутовый клинок словно палицу, которой он ударил поперек шеи противника. Кровь из его плеча стекала в ручей, когда он загнал бригадира под воду, прижал его к каменистому дну ручья и удерживал там палашом. Он держал правой рукой эфес, а левой острие палаша, и стискивал зубы, чтобы выдержать боль в руке, используя весь свой вес, чтобы удержать менее рослого и тяжелого человека под стремительно текущей водой. Пузыри поднимались в кровавой воде и уносились течением. Луп пинался и дергался, но Шарп держал его там, стоя на коленях в ручье, так что только голова и окровавленное плечо были над водой, и он держал палаш поперек горла умирающего человека, чтобы утопить француза, как человек топит бешеную собаку.

Винтовки и мушкеты стреляли с западного берега — это люди Шарпа отгоняли пехоту Лупа от восточного берега. Серая пехота выступила вперед, чтобы спасти их бригадира, но Луп умирал, задыхаясь под давлением воды и стали, теряя сознание в ручье. Пуля хлестнула по воде рядом с Шарпом, но он оставался на месте, игнорируя боль, крепко держа палаш поперек горла противника. И медленно, медленно последние пузыри исчезли, и медленно, медленно борьба у ног Шарп прекратилась, и медленно, медленно Шарп понял, что он утопил бешеную собаку и что Луп, его враг, мертв, и медленно, медленно Шарп отпустил тело, которое всплыло на поверхность, а сам, качаясь, побрел, окровавленный и израненный, назад к западному берегу, где Харпер догнал его и повел торопливо в убежище за побитую пулями ограду.

— Боже, храни Ирландию! — сказал Харпер, когда вытащил мокрый палаш из рук Шарпа. — И что вы такое сделали?

— Победил, Пат, чертовски хорошо победил.

И, несмотря на боль, он усмехался. Потому что он был солдатом, и он чертовски хорошо победил.

***

— Стой спокойно, парень, ради Бога. — Речь хирурга была нечленораздельной, его дыхание сильно отдавало бренди. Он гримасничал, орудуя щупом, погруженным глубоко в плечо Шарпа. Хирург держал в другой руке маленький пинцет, которым он постоянно доставал что-то из открытой раны, причиняя невыносимую боль. — Проклятая пуля занесла в рану обрывки твоей формы, — сказал он. — Какого черта ты не носишь шелк? Он не оставляет волокон.

— Не могу позволить себе шелк, — сказал Шарп. Церковь провоняла кровью, гноем, фекалиями и мочой. Это было вечернее время, и церковь Фуэнтес-де-Оньоро была переполнена с раненными двух армий, которые лежали в сумеречном слабом свете, ожидая своей очереди к хирургам, которые будут заняты своими крючками, пилами и ланцетами всю ночь напролет.

— Бог знает, останешься ли ты в живых. — Доктор вытащил еще клочок окровавленной шерсти из раны и бросил на свой запятнанный передник. Он дохнул зловонием пополам с бренди на Шарпа и устало покачал головой. — Рана, вероятно, загноится. Обычно это случается. Будешь вонять, как отхожее место прокаженного, рука отвалится, а через десять дней ты умрешь. К тому времени вовсю разойдется начнется лихорадка, ты будешь бредить как сумасшедший и потеть как лошадь, но ты будешь героем там, на родине. Конечно, это больно, парень. Прекрати скулить как проклятый ребенок, ради Христа! Терпеть не могу чертовых детей. И сиди не двигаясь, парень!

Шарп сидел не двигаясь. Боль от щупа была мучительна, словно в сустав плеча втыкали и поворачивали раскаленный добела крюк мясника. Он закрыл глаза и попытался не слушать звук, вызванный трением щупа хирурга о кость, в то время как тот нащупывал пулю от карабина.

— Нашел маленького ублюдка. Не шевелись. — Хирург нашел щипцы с узкими губками и засунул ослабил их в рану. — Говоришь, женщина сделала это?

— Это сделала женщина, — ответил Шарп, закрыв глаза. Военнопленный из бригады Лупа подтвердил, что Хуанита действительно ехала с драгунами. Никто в бригаде Лупа не думал, что французы будут выбиты из деревни и отброшены назад к ручью, и таким образом никто не предупредил Хуаниту об опасности. Да она и не послушалась бы. Она была авантюристкой, которая любила запах битвы, и теперь она была мертва.

Мертв был и Луп, и с их смертью умер последний шанс генерала Вальверде найти свидетеля признания Шарпа в том, что он убил французских военнопленных и тем ускорил падение Сан Исирдо. Был только один свидетель, оставшийся в живых, и он приехал в сумерках к церкви, где Шарп ждал хирурга.

— Они спрашивали меня, — сказал Рансимен Шарпу взволнованно. Полковник был в деревне во время битвы, и хотя никто не утверждал, что бывший Генеральный управляющий фургонами сыграл ведущую роль в сражении, никто, однако, не отрицал, что полковник Рансимен был в месте самой большой опасности, где он не дрогнул и не уклонился от борьбы.

— Кто спрашивал вас и о чем, генерал? — спросил Шарп.

— Веллингтон и этот несчастный испанский генерал. — Рансимен тараторил от волнения — Спросили меня прямо, глядя мне в лицо. «Он признался, что расстрелял двух французиков?» Это то, что они спросили меня.

Шарп вздрогнул, когда человек закричал под ножом хирурга. Ампутированные руки и ноги были свалены в ужасную груду около алтаря, который служил операционным столом.

— Они спросили вас, — сказал Шарп, — и вы не смогли солгать.

— Я и не солгал! — сказал Рансимен. — Я сказал, что это нелепый вопрос. Никакой джентльмен не сделал бы такого, а ты — офицер, а значит — джентльмен, и при всем уважении к его светлости я нахожу вопрос оскорбительным. — Рансимен надулся от радости. — И Веллингтон поддержал меня! Сказал Вальверде, что не хочет слышать больше обвинений против британских офицеров. И не должно быть никакой следственной комиссии, Шарп! Наше поведение сегодня, сказал он мне, исключает любую потребность подвергать сомнению грустные события в Сан Исирдо. Именно так!

Шарп улыбнулся. Он знал, что его реабилитировали, с того момента, когда Веллингтон как раз перед контратакой Real Compania Irlandesa на деревню сделал ему выговор за то, что он расстрелял французских военнопленных, но волнующие известия Рансимена были долгожданным подтверждением того, что он свободен от обвинений.

— Поздравляю, генерал, — сказал Шарп. — И куда вы теперь?

— Домой, я думаю. Домой… Домой… — Рансимен улыбался при этой мысли. — Возможно, я могу быть несколько полезным в Гэмпширской милиции? Я предложил это Веллингтону, и он был достаточно любезен, чтобы согласиться. Милиции, сказал он, необходимы люди с военным опытом, люди с талантом и опытом командования, и он был достаточно любезен, чтобы предположить, что я обладаю всеми тремя качествами. Он — очень любезный человек, Веллингтон. Разве ты не заметил этого, Шарп?

— Очень любезный, сэр, — сказал Шарп сухо, наблюдая за санитарами, удерживающими человека, нога которого дрожала, в то время как хирурги резали его бедро.

— Таким образом, я уезжаю в Англию! — сказал Рансимен с восторгом. — Дорогая Англия: хорошая еда и правильная религия! А ты, Шарп? Что ждешь ты от будущего?

— Я буду убивать лягушатников, генерал. Это все, на что я гожусь. — Он поглядел на доктора и увидел, что тот почти закончил с предыдущим пациентом, и пора готовиться к боли, которая его ждет.

— А Real Compania Irlandesa, генерал? — спросил он. — Что будет с ними?

— Кадис. Но они отправятся как герои, Шарп. Сражение выиграно! Алмейда все еще в осаде, а Массена удирает назад в Сьюдад Родриго. Клянусь Богом, Шарп, мы все герои теперь!

— Я уверен, ваши отец и мать всегда говорили, что вы будете героем однажды, генерал.

Рансимен покачал головой.

— Нет, Шарп, они никогда так не говорили. Они надеялись на меня, я не отрицаю этого, и это неудивительно, поскольку Бог благословил их единственным ребенком, и я был этим благословенным даром, и они ждали от меня многого, очень многого, но, думаю, не героизма.

— И все же вы герой, сэр, — сказал Шарп. — И мы можете сказать любому, кто спросит, что я сказал вам это. — Шарп протянул правую руку и, несмотря на боль, пожал руку Рансимена. Харпер только что появился в дверном проеме церкви и держал бутылку, чтобы показать, что Шарпа ждет некоторое утешение, когда пуля будет извлечена. — Лучше вам подождать снаружи, сэр, — сказал Шарп Рансимену, — если вы не хотите наблюдать, как хирург вытаскивает пулю.

— О, о, Господи, нет, Шарп! Мои дорогие родители никогда не думали, что у меня достаточно крепкий желудок, чтобы изучить медицину, и я боюсь, что они были правы. — Рансимен побледнел. — Я оставлю тебя страдать в одиночестве, — сказал он и отошел торопливо подальше, прижав носовой платок ко рту на случай, если вредные испарения могут вызвать у него болезнь.

И вот теперь доктор вытащил пулю из раны и прижал грязную тряпку к плеча Шарпа, чтобы остановить кровь.

— Ни одной сломанной кости, — сказал он с разочарованным видом, — только немного стружки содрано с ребра, это будет причинять тебе боль в течение нескольких дней. Возможно, и всегда, если останешься жив. Хочешь сохранить пулю? — спросил он Шарпа.

— Нет, сэр.

— Как подарок на память для леди? — спросил доктор и вытащил флягу с бренди из кармана залитого кровью передника. Он сделал солидный глоток, затем использовал угол окровавленного передника, чтобы вытереть начисто наконечники щипцов. — Я знаю одного артиллериста, у которого есть множество стреляных пуль, оправленных в золото и подвешенных на цепочках, — сказал хирург. — Он утверждает, что каждая была около его сердца. У него есть шрам, видите ли, чтобы доказать это, и он дарит пулю каждой женщине, которую он хочет убедить, и говорит каждой глупой суке, что он мечтал о женщине, которая смотрела бы на него так, когда он думал, что умирает. Это работает, утверждает он. Он — уродливый, похожий на свинью негодяй, но он считает, что женщинам не терпится ухватить его за хозяйство внизу. — Он снова предложил Шарпу пулю. — Уверен, что не хочешь проклятую штуку?

— Совершенно уверен.

Доктор отбросил пулю.

— Я прикажу забинтовать тебя, — сказал он. — Держи повязку влажной, если хочешь жить, и не обвиняй меня, если умрешь. — Он пошел, качаясь, прочь, приказав санитару перевязать плечо Шарпа.

— Я действительно ненавижу проклятых докторов! — сказал Шарп, когда он присоединился к Харперу возле церкви.

— Мой дед говорил то же самое, — сказал ирландец, предлагая Шарпу бутылку трофейного бренди. — Он видел доктора только раз за всю свою жизнь, и неделю спустя он был мертв. Держитесь, сэр, — ему было восемьдесят шесть в то время.

Шарп улыбнулся.

— Это тот самый, у которого вол свалился с утеса?

— Да — и ревел до самой земли. Точно так же было, когда свалилась свинья Грогана. Я думаю, что мы смеялись целую неделю, но проклятая свинья даже не поцарапалась! Только обоссалась.

Шарп улыбнулся.

— Ты должен рассказать мне об этом как-нибудь, Пат.

— Значит, вы остаетесь с нами?

— Никакой следственной комиссии, — сказал Шарп. — Рансимен сказал мне.

— Они не должны были даже и пытаться, — сказал Харпер презрительно, затем взял бутылку у Шарпа и приложил ко рту.

Они брели через лагерную стоянку, вокруг дымили костры, на которых готовили ужин, и часто раздавались крики раненых, оставленных на поле боя. Крики стихли, когда Шарп и Харпер ушли дальше от деревни. Вокруг костров солдаты пели песни их далекой родины. Песни были достаточно сентиментальны, чтобы вызвать у Шарпа острый приступ ностальгии, хотя он знал, что его дом не в Англии, но здесь, в армии, и он не собирался уезжать из этого дома. Он был солдатом, и он шел туда, куда ему приказывали идти, и он убивал врагов короля там, где он их находил. Это было его работой, и армия была его домом, и он любил и то и другое, даже зная, что он, рожденный в сточной канаве ублюдок, должен драться за каждый шаг по пути наверх, который для других является само собой разумеющимся. И он знал также, что его никогда не будут ценить за происхождение, или остроумие, или богатство, но он будет считаться настолько хорош, насколько хороша была его последняя битва, но мысль об этом заставила его улыбнуться. Потому что последняя битва Шарпа была битвой против лучшего солдата, которого имела Франция, и Шарп утопил ублюдка как крысу. Шарп победил, Луп был мертв, и это было кончено наконец: битва Шарпа.