Битые козыри

1

Очередные гонки по трассе Земля – Луна – Земля отличались от всех предыдущих тем, что в них впервые участвовала женщина.

Доктор Лайт включил спортивный канал космовидения и со спутанными чувствами нежности, грусти, тревоги следил за последними приготовлениями к старту. Естественно, что все телекамеры, лишь мельком показав гонщиков-мужчин, сосредоточились на Маргарэт. Крупными стереоскопическими планами демонстрировалась вся процедура переодевания, когда Маргарэт, словно забыв о том, что на нее смотрят миллиарды глаз, с беспечностью женщины, оставшейся одной в спальне, сбрасывала с себя все верхнее и нижнее, критически обозревала в зеркале свою фигуру, принимала душ и не спеша облачалась в доспехи космической гонщицы.

Захлебываясь азартом соучастия, телерепортер Фред Биллинг знакомил зрителей со спортсменкой. Называл он ее при этом не по имени, а «прекрасная Рэти» – прозвищем, присвоенным ей еще в студенческие годы.

– Смотрите, как спокойно прекрасное лицо самой богатой невесты и самой отважной девушки в мире! – призывал Фред. – Рэти не знает, что такое страх. Вы уловили тень сожаления в ее глазах… Это и понятно! Ведь она расстается с бельем «Годфужер компани», которое неизменно облегает ее обольстительное тело. Но это ненадолго. Вернувшись победительницей, прекрасная Рэти снова наденет лучшие в мире вещи «Годфужер»… До вас доносится аромат тонизирующего душа из морской воды и косметических средств «Шмальц корпорейшн». Он поможет очаровательной гонщице сохранить свежесть и бодрость на протяжении всей миллионнокилометровой трассы.

С нарастающим восторгом Фред перечислял названия фирм, финансировавших гонки.

Прежде чем скрыться в кабине корабля, Рэти улыбнулась и лениво взмахнула рукой.

Вот так же девять лет назад смотрела она на Лайта в течение целого часа, когда случайно забрела в аудиторию, где он развивал свои мысли. Ее уже тогда называли колдуньей и уверяли, что она способна увлечь любого мужчину. Лайт запомнил ее глаза и не очень удивился, когда в тот же вечер снова увидел ее в своем оптитроне. Она сказала:

– Я сейчас к вам приеду и надеюсь, что не пожалею об этом.

Весь вечер она заставляла Лайта думать вслух и слушала внимательно, с непритворным восхищением. А ее короткие, большей частью уместные реплики доказывали, что она не только слушает, но и кое-что понимает.

– Мне понравилось ваше изречение, – сказала она, – «Человек не венец творения, а примитивная, хрупкая и далеко еще не завершенная конструкция». Эта мысль не так глупа, как может показаться.

– Последней фразой охарактеризовал вас один наш общий друг, – улыбнулся Лайт.

– Дэви Торн, – догадалась Рэти, – импозантно оформленная дрянь. Вернемся к вашей мысли. Если я вас правильно поняла, вы намерены вместо нынешних людишек создать нечто новое, более совершенное.

– Вы меня плохо поняли, Рэти. Никого «вместо людей» я создавать не собираюсь.

– Очень жаль. Из-за чего тогда весь шум?

– Вас это действительно интересует?

– Еще один такой вопрос – и я рассержусь. Если вы думаете, что я пришла, чтобы для разнообразия переспать с мыслителем, то это хотя и делает честь вашей проницательности, но еще не исчерпывает моих интересов.

– Я боюсь, что вы слушаете меня только из вежливости.

– Этой добродетелью я не страдаю. Или говорите серьезно, или я вас пошлю к черту.

– Пеняйте на себя… Хотите знать, с чего все началось? Ну, не самое начало, а почти…

– Разумеется.

– После разных злоключений у меня вдруг появилось свойство, которому и названия не найти… Иногда… Обычно это случалось по ночам в абсолютной тишине. Меня со всех сторон обступали звуки. Близкие и далекие, даже самые далекие, которых я никогда не слышал и слышать не мог. До меня доносились… Я слышал плач маленьких детей, больных детей, терзаемых наследственными недугами, бактериями, вирусами, токсинами, всем, что сотворила эта милая природа. И еще – как скулят, томимые голодом и жаждой, детеныши животных. Я слышал хруст костей, перемалываемых зубами более ловких хищников. Мне мешали спать стоны и хрипы женщин, мужчин, страдающих от боли и грязи умирания…

Лайт остановился, словно прислушиваясь к тем же неотступным звукам. Заметив на лице Рэти выражение испуга, он улыбнулся:

– Не бойтесь. Я рассказываю о том, что было. Эти галлюцинации давно исчезли.

– Врете! – откликнулась Рэти. – Вы и сейчас слышите эту симфонию смерти… И заставили услышать меня.

– Может быть, сменить пластинку?

– Не нужно. В вашем исполнении мне эта музыка нравится.

– Нормальные люди не должны слышать того, что слышал я. Иначе они перестанут быть нормальными. У них даже выработался особый механизм защиты – этакие заглушки… Это отражено в моем законе эмоционального воздействия.

– Я о нем не слыхала.

– Он еще не вошел в учебники, – серьезно отметил Лайт. – Состоит из двух положений. Первое: «Любое событие воспринимается человеком через призму его личных интересов».

– Я бестолкова и нуждаюсь в иллюстрациях.

– Ну, примеров сколько угодно! Каждый день происходят катастрофы, люди убивают друг друга. Но все это производит на вас меньше впечатления, чем какое-нибудь пустяковое происшествие, причинившее вам личную обиду. Равнодушие к судьбам посторонних – обычное явление, неужели его нужно иллюстрировать?

– Не нужно. Второе положение?

– «Сила эмоционального воздействия обратно пропорциональна времени и пространству, отделяющим человека от этого события». Например. Если сегодня погибнет ваша любимая собачка, это расстроит вас больше, чем известие с другого континента, что в этот же день погибло сто тысяч человек, или воспоминание об утрате близкого родственника, происшедшей десять лет назад. Когда пространство или время достаточно отдалены, любые, самые ужасные события оставляют людей равнодушными. Так мы воспринимаем, а точнее – забываем уроки истории. Мне этот закон помогает многое понять в поведении людей. Вы не со гласны со мной?

– Очень миленький закон. Но вы, кажется, ему неподвластны?

– Да, казалось бы, одолевавшие меня звуки нарушали этот закон. Никакого отношения к моим личным интересам они не имели и были безмерно далеки. Но это противоречие – мнимое. Симфония боли и смерти будила во мне не эмоции, а мысли. Именно тогда я пришел к окончательному выводу, что ненормальна вся жизнь, все бытие. Потому что критерии нормальности выводятся разумом, а природа действует без мысли, без плана, без цели, по своим, стихийно сложившимся, бездушным законам… Отсюда все и пошло…

– И вы решили начать с ней борьбу?

– Это человек делает давно – борется с природой, пытается ее обуздать, стремится подчинить ее разумному началу. Но делает робко, с оглядкой, льстит ей, подражает, боится взяться за главное. А я не боюсь.

– А что – главное?

– Я хочу доказать, что в наших силах создать живое существо на принципиально иной основе. Мы располагаем гораздо более богатым набором материалов, чем тот, которым манипулировала природа. Причем она это делала примитивнейшим методом проб и ошибок, не считаясь ни со временем, ни с жертвами. А мы вооружены ясной целью и арсеналом современной технологии. Я создам материал, для жизнедеятельности которого не нужно будет ничего, кроме энергии света. Этот материал я назвал витагеном. Он не будет бояться перепадов температуры, вакуума, радиации. Практически он станет бессмертным. Человек, скроенный из витагена, не будет нуждаться ни в органической пище, ни в воде.

– Он не будет есть? – не без удивления спросила Рэти.

– И пить. И дышать – в нашем понимании.

– Мне его жаль.

– Напрасно. Он потеряет радость насыщения, но зато избавится от страданий голода, от болезней органов пищеварения, от прелести так называемых естественных отправлений. Он утратит способность наслаждаться чистым воздухом, зато ему станет неведомым удушье. Но все это пустяки! Замена нашей бренной плоти откроет перед человеком будущего такие источники информации, о которых мы и мечтать не можем. Он увидит и услышит скрытые от нас краски и звуки. Бессмертие даст ему безграничную власть над временем. Представьте себе, Рэти, какую силу обретет мозг, освобожденный от забот выживания и от страха смерти. Каким глубоким и стойким станет счастье познания и творчества, когда все ресурсы интеллекта сосредоточатся на расшифровке тайн бытия, на освоении беспредельной Вселенной! Разум поможет людям в короткий срок победить и свою глупость, и болезни, и смерть.

Лайт увлекся. Его глаза сияли, как будто он видел не милую, внимательную девушку, а то совершенное создание, которое жило в его воображении. Рэти хотела что-то спросить, но он остановил ее движением руки:

– Погодите. Мы подходим к главному. Ведь беда нынешнего человека не только в его физическом несовершенстве. Если бы только это! Скажите, Рэти, часто вы встречаете людей, которые вызывали бы у вас восхищение гармоничным сочетанием смелого ума и благородной души?

– Сегодня встретила впервые.

– Я спрашиваю серьезно.

– И я не шучу.

– Разве не ужасно, что так много людей не желают думать ни о чем, кроме своих шкурных дел?

– А может быть, они ни о чем другом думать не способны?

Вопрос был неожиданным и заставил Лайта уважительно взглянуть на Рэти.

– Вероятно, вы правы, – есть и такие… Тем хуже.

– Кому?

– Всем. Нежелание и неспособность думать – разные проявления одного и того же порока. Единственное, что определяет у большинства отношение к истине…

– Ее последствия для личных интересов человека, – закончила Рэти. – Я цитирую ваш закон об эмоциях. Разве он не подходит к этому случаю?

– Умница, Рэти, – одобрительно кивнул Лайт. – Тогда вам не нужно доказывать, что поступками людей слишком часто руководят самые низменные эгоистические чувства.

– Конечно, не нужно. Я это вижу каждый день, с детства, у всех. Меня это даже не удивляет.

– Самое страшное, что никого не удивляет. Сколько людей делают только то, что выгодно им, а на других им наплевать. Они живут в страхе перед личными потерями, перед угрозой своему благополучию, своей карьере. Страх рождает трусость, а трусость – мать раболепия, двуличия. Отсюда – постоянная готовность совершить подлость. И все это никого не удивляет. Все уверены, что иначе и быть не может.

– А разве не так?

– Должно быть не так! Слишком дорого обходится людям их эгоистическое скудоумие. Интеллект человечества еще в колыбели. Прошло очень мало времени, какие-то тысячи лет, с тех пор, как человек начал мыслить. Если довериться естественному ходу событий, понадобится еще тысяча веков, пока разум станет главенствующей силой и вытеснит недомыслие, суеверие, невежество.

– Подождем, – улыбнулась Рэти.

– А ждать мы не можем! – Лайт не ответил улыбкой на улыбку. – Слишком много на свете зла, страданий, горя.

Рэти, набросав на пол все мягкое, что подвернулось под руку, уютно устроилась в углу комнаты и внимательно следила за Лайтом, часто вскакивавшим с кресла, чтобы вытянуться перед ней во весь рост или сделать несколько широких быстрых шагов. Давно уже она не испытывала такого душевного покоя. Она сидела и слушала, не расплываясь в наркотическом тумане бездумья, и ей не было скучно и никуда не хотелось бежать, чтобы испытать что-то новое, более острое. Глядя на широколобое, темноглазое, удивительно подвижное лицо Лайта, она усмехнулась неожиданно пришедшей мысли – ей действительно впервые встретился человек, опьяненный своими мыслями, полный до краев, даже перехлестывавшим через край чувством ответственности за судьбу всех живущих на Земле.

– Чему вы ухмыляетесь? – спросил Лайт без обиды и подозрительности.

– А что изменится, когда появится ваш этот…

– Называйте, как он этого достоин: чев – Человек Величественный.

– Пусть будет чев. Мне не совсем ясна его роль.

– Признайтесь, что вы не верите в возможность его создания.

– В эту минуту – верю.

– И на том спасибо. А все остальные, за исключением одиночек, не верят даже на минуту. Поэтому уже своим появлением он заставит поверить в реальность бессмертия.

– А вы уверены, что оно необходимо? Мне иногда кажется, что эта канитель и без того слишком затягивается. Если разобраться, то жизнь – чертовски однообразная и скучная процедура.

– Разумеется, Рэти! – обрадовался Лайт. – Конечно, скучная! Жить, без цели и смысла перемалывая дни. Да еще разбираться в смысле жизни! Это самое опасное. Все религии запрещали задавать вопросы и разбираться. За первую же попытку что-то узнать и понять человек был изгнан из рая. Аргументация трусливых защитников жизни неотразима: родился – живи! Вот тебе и весь смысл. Терпи. Жди, пока осушишь всю чашу страданий. А почему? Зачем? Не твоего ума дело. Пути неисповедимы…

– Вы не ответили на мой вопрос о роли чева.

Лайт долго расхаживал по комнате, будто забыв о своей гостье. И ответил без прежней уверенности в голосе:

– Мне самому многое неясно, Рэти. Уж очень сложным и загадочным выглядит в моих мечтах это создание. Ясно мне только одно: не вместо нас, а рядом с нами появятся мудрые помощники – чевы. Они станут воплощением того Разума, на силу которого всегда возлагали свои надежды лучшие представители человечества. Они помогут людям осуществить древнейшую мечту о жизни без неурядиц, войн, лжи, несправедливости – мечту о счастье для всех.

– Вот в это верится мало. И без ваших чевов тесно на Земле, ступить некуда.

– Они никого не стеснят. Ведь им не нужны будут наши жалкие укрытия от непогоды и чужих глаз. В их распоряжении будет весь космос. И никого они не объедят, потому что им не нужен будет наш хлеб.

Лайт вдруг запнулся, покраснел и закончил виноватым лепетом:

– Простите, я заговорил о хлебе и вспомнил, что мы еще не чевы. Я забыл предложить вам поесть.

– Ты предлагал, Гарри, как только я вошла. Предложил автоматически и даже не расслышал моего ответа. Я действительно проголодалась. Не беспокойся, я сама все найду.

Как на редкостное зрелище смотрел Лайт на девушку, передвигавшуюся по его квартире с такой непринужденностью, будто она давно здесь жила. Рэти обшарила холодильную и термическую камеры, расставила тарелки и бокалы.

– Я удивляюсь, как мне повезло, – признался Лайт. – Разве это не чудо, что ты у меня?

– Такие чудеса я совершаю часто.

Они ужинали молча, как сильно проголодавшиеся люди.

– А мне все-таки жаль твоего чева, – сказала Рэти. – Не суметь поесть… Кстати, а как он будет размножаться?

– Не знаю, Рэти. Я еще очень многого о нем не знаю. Могу только предполагать, что все его чувства – и любовь, и наслаждение – все будет неизмеримо сильнее наших…

Лайт действительно знал тогда очень мало, гораздо меньше, чем ему казалось.

– Слава богу, что ты не чев, – зевая, проронила Рэти. – Я очень устала, милый. Пойдем спать.

Корабли, участвовавшие в гонке, ушли со старта. Лайт не собирался следить за всеми перипетиями соревнования – за прохождением контрольных пунктов и маневрированием на трассе. Он выключил передачу, но тут же зазуммерил оптитрон. Лайт увидел улыбающуюся Рэти. Как она умудрилась набрать его номер после только что перенесенной перегрузки, он понять не мог.

– Гарри! Ты помнишь, какой сегодня день?

– Помню, Рэти. (Это была дата их первой встречи.)

– Я хочу отметить его победой.

– Будь осторожна, дорогая.

– Подойди ближе. Еще ближе!

Лайт приник к объемному изображению, словно висевшему перед ним, и его глаза слились с глазами Рэти, летевшей по трассе Земля – Луна – Земля.

2

Еще один человек следил за каждым движением Рэти с чувством особой заинтересованности. В отличие от Лайта он находился высоко над Землей, в своей резиденции, вращавшейся на персональной орбите.

В космосе вращались сотни сооружений самой причудливой архитектуры. Фантазия зодчих, освобожденная от оков земной статики, создавала здания никогда ранее не виданных пропорций. Многообразным было и их назначение. Исследовательские лаборатории соседствовали со спортивными базами, дворцы науки – с экспериментальными заводами. Многие из них были возведены под эгидой международных организаций. Другие олицетворяли техническую мощь отдельных стран, давно покончивших с частным предпринимательством.

И лишь один искусственный космический островок являлся личной собственностью. Владел им самый богатый человек «последнего бастиона демократии».

К тому времени, которому посвящено наше повествование, от Сэма Кокера VI, каким он родился 118 лет назад, осталось немного. В груди его билось пластозиновое сердце; пищу перерабатывали органы, скроенные из прочнейшего гистапсона; безотказно действовали сантопроновые почки… Даже глаза Сэма, недавно вновь пересаженные от почти погибшего юноши, светились, как им и положено в двадцать лет.

Для полной реконструкции Кокера, по мнению его родственников, не мешало бы еще пересадить в его черепную коробку чей-нибудь мозг – более молодой и поворотливый. Ему намекнули на это еще лет сорок назад. Но Сэм пришел в ярость. Он был уверен, что самым богатым человеком в мире может быть только самый умный. А богаче Сэма не было никого.

– Зачем мне мозг какого-то болвана, который не сумел даже сколотить приличного состояния? – кричал он. – Я вижу вас насквозь. Вы хотите, чтобы от меня ничего моего не осталось, кроме ягодиц. Мой мозг – это я. А я – это деньги. А деньги – это всё!

В словах Кокера был тот резон, что его финансово-промышленной империей все равно не мог бы руководить один человек, какие бы молодые и гениальные мозги у него ни были. Сэму не довелось быть ни на одном заводе, и он понятия не имел, как делаются вещи. Но ему принадлежали контрольные пакеты акций множества международных компаний, производивших все виды оружия, а попутно еще разные товары – от собачьих ошейников до транспланетных кораблей. Даже фамилий всех президентов и председателей этих фирм Кокер не мог бы запомнить, если бы и пожелал загружать свою память всякой чепухой.

Башковитым администраторам и ученым, юристам и кудесникам рекламы платили достаточно, чтобы машина, вырабатывавшая прибыль, действовала без перебоев. А как они этого добиваются, Кокер и знать не хотел. У него и без того хватало о чем думать.

С тех пор как восемнадцать лет назад, в день своего столетия, Сэм VI стал первым в мире владельцем личной орбиты в ближнем космосе и поселился в грандиозном, комфортабельном Кокервиле, он ни разу не навестил опротивевшую Землю и исчез с глаз телезрителей. Даже воспоминание о толпах людей, заполонивших сушу и море, вызывало у него тошноту.

В мире творилось черт знает что. Каждый день эти расплодившиеся двуногие готовили новые каверзы, ничего хорошего не сулившие… Чтобы не захлебнуться и не утонуть в бурном потоке новостей, которые обрушивались на Кокервиль по всем каналам глобальной связи, мало было бы и десятка помощников. Для оценки, сортировки, выжимки и обобщения поступавшей информации при Сэме VI был создан ЦДМ – Центр думающих машин. Эти всезнайки мгновенно все запоминали, так же быстро соображали и в любую минуту могли выдать исчерпывающую справку по любому вопросу.

Одна из ДМ была выделена специально для того, чтобы разбираться в родственных отношениях Сэма VI. Количество его детей, внуков, правнуков и праправнуков обозначалось трехзначным числом. А их связи по линиям бывших и настоящих жен и мужей, невесток и зятьев так перепутались, что без помощи ДМ никак нельзя было обойтись. Дело было не в том, что Сэм отличался теплым отношением к своей родне. Большинство своих потомков он никогда не видел, а тех, кого видел, никогда бы вновь не узнал. И никакого желания встречаться с ними у него не было. Но так уж повелось в династии Кокеров, что каждый отпрыск в день своего рождения получал круглую сумму, вложенную в надежные акции с таким расчетом, чтобы к совершеннолетию сумма по меньшей мере удвоилась. Естественно, этот капитал должен был так или иначе участвовать в финансовом кругообороте империи и тем способствовать ее процветанию.

Но среди отпрысков было немало шалопаев, с годами все более изобретательно транжиривших деньги. Случались и семейные распри, приводившие к утечке крупных сумм в другие, конкурирующие фирмы. Помнить имена всех и степень родства каждого, следить за движением принадлежавших им активов, применять санкции и пресекать безобразия, грозящие ущербом всему клану, – все это и входило в обязанности специализированной ДМ, при которой состоял штат отборных адвокатов.

Единственным живым существом, бесконтрольно и безнаказанно тратившим деньги Кокера, была его праправнучка Рэти. Только ее он знал по имени и при встречах никогда ни с кем не путал. То ли потому, что она была удивительно похожа на его первую жену, умершую лет пятьдесят назад, то ли из-за редкостного обаяния, которым она обладала, то ли по какой другой, совсем уж непонятной причине, но старый Кокер все ей прощал, любые ее просьбы выполнял и всегда был рад ее видеть.

О ракетных гонках Сэм VI узнал, когда уже помешать им было невозможно, и теперь с беспокойством смотрел на праправнучку, влезавшую в свой корабль. Как и много раз в прошлом, она опять его надула, уговорив подписать чек на огромную сумму, – уверила, что потратит деньги только на «верное и приятное средство избавиться от скуки».

– Хорошенькое средство, – бормотал Кокер, разглядывая спортивную ракету, построенную из самых дорогих сплавов с единственной, по-видимому, целью – протаранить на вираже какого-нибудь соперника и вместе с ним провалиться в космическую преисподнюю.

Ни одна гонка не проходила без жертв, и у Сэма были незряшиые причины для тревоги. Но вот Рэти последний раз взмахнула рукой и захлопнула за собой люк. Двести шестьдесят кораблей, участвовавших в гонках, сорвались со старта, вышли на трассу, размеченную постами контрольной службы, и начали бешеную борьбу за секунды.

Телекомментаторы временно переключили внимание зрителей на не менее увлекательное зрелище – на людей, охваченных игорной горячкой. Ставки на фаворитов росли с каждой минутой. На перекрестках улиц у колоссальных экранов толпились возбужденные, потные от волнения мужчины и женщины. Они следили за показателями гонок и тут же, по наручным оптитронам, отдавали распоряжения букмекерам. Судя по первым результатам, Рэти неточно прошла перигей и несколько отстала. Вместе с шансами на выигрыш падало число ее поклонников.

Некоторое время Кокер с брезгливой гримасой следил за лицами этих жадных тварей и приказал отключить связь с Землей. Повернувшись к одному из микрофонов ЦДМ, он распорядился определить вероятного победителя и поставить на него столько, чтобы выигрыш покрыл расходы, вызванные капризом Рэти. Потом он долго молчал. Его беспокоил вопрос, который всегда возникал после лицезрения людских скопищ, но не сразу оформлялся в уме. Наконец пришли нужные слова.

– Почему их так много, Том? – спросил он у генерала Боулза.

– Размножаются, – констатировал генерал.

– Как им не надоест этим заниматься? – в который раз удивился Кокер.

– Боюсь, что это никогда не случится.

Они лежали на пляже просторного бассейна, занимавшего специальный отсек Кокервиля. Гидрологический компьютер поддерживал запрограммированный режим: температуру воды, высоту волн и даже силу искусственного прибоя. Пляж был засыпан мельчайшими и тщательно отшлифованными крупицами чистого золота. А в полосе прибоя затерялись необработанные алмазы, рубины, изумруды… Поиск этих «даров Нептуна» был любимой игрой гостей, весьма редко навещавших Кокервиль.

Этим как раз и занимался генерал Боулз, автоматически отвечая на вопросы Сэма VI.

С бывшим председателем комитета начальников штабов, недавно вышедшим в отставку, Кокера связывали старые дружеские узы. У них всегда были общие интересы. Кокер всю жизнь защищал «демократию и свободу». Защищал бомбами, ракетами, танками – всем, что производилось на его заводах. Боулз также всю жизнь заботился о том, чтобы побеждать врагов «демократии», где бы они ни появлялись. А побеждать можно было, только располагая самым лучшим и многочисленным оружием. Оба они были заинтересованы в том, чтобы оружие непрерывно устаревало и совершенствовалось, а запасы его росли.

Кроме Кокера были и другие промышленники-патриоты, старавшиеся урвать часть правительственных заказов на новые виды вооружения. Но Боулз бдительно следил, чтобы львиная доля доставалась корпорациям Сэма VI. Многолетнее содружество привело к духовной и родственной близости. Боулз женился на внучке Кокера, одной из тех, чье имя Сэм никак не мог запомнить. А выйдя в отставку, генерал занял посты нескольких президентов, председателей и директоров разных компаний. С тех пор он стал постоянным собеседником и советником главы империи.

Кокера восхищала способность генерала разбираться в сложных задачах, которые были, казалось бы, по плечу только ДМ. Он мог в уме складывать и даже перемножать цифры, без усилий вспоминал названия разных стран и городов, высказывал порой очень любопытные мысли. Кроме того, Боулз не только сохранил, но даже расширил связи в среде других генералов и адмиралов, продолжавших его работу – обновлявших и наращивавших военные арсеналы. С их помощью заводы Кокера никогда не простаивали. А его научные лаборатории, создавая еще более эффективные средства уничтожения, в свою очередь вдохновляли штабы на новые плодотворные идеи, требовавшие для своего воплощения новых заказов.

Казалось бы, при таком неразрывном цикле взаимопонимания и взаимодействия в Кокервиле не должно было найтись места для уныния и тревоги. А они были и с каждым днем ощущались все острее. За последние десятилетия империя Кокера стала испытывать удар за ударом. Катастрофически росло число стран, национализировавших все филиалы и дочерние предприятия иностранных фирм. Все меньше оставалось правительств, готовых тратить деньги на новое оружие. Курсы акций шатались, и бесстрастные ДМ докладывали о солидных убытках. Кокеру пока разорение не грозило, – слишком велико было его могущество. Но сам факт падения доходов Сэм VI воспринимал как нарушение всех божеских законов. Чувства Кокера полностью разделял Боулз. И не только разделял. Созданный по его инициативе особый фонд «Спасения свободы и цивилизации» поддерживал в мятежных странах богобоязненные и здравомыслящие слои населения. Верные, хорошо оплаченные люди свергали правительства, зараженные злокозненными идеями, разжигали гражданские войны, истребляли лидеров радикальных партий. Но проходил год, другой, и снова брали верх вечно недовольные толпы, руководимые новыми лидерами под знаменами старых идей.

Вот почему беседы между Кокером и Боулзом теперь неизменно протекали по одному и тому же руслу.

– Чем все это кончится? – спросил Сэм.

– Плохо кончится, – ответил Боулз, пропуская сквозь пальцы горсть золотого песка. – Если бы не эти трусы в правительстве, все могло быть иначе…

– Как иначе, Том? Говори яснее.

– Для чего мы почти сто лет копим наше оружие и почему ни разу не пустили в дело самое мощное из того, что имеем? Почему?

– Почему! – утвердительно откликнулся Кокер, любивший повторять последние слова собеседника. Это создавало у него самого впечатление активного участия в размышлениях.

– Потому что это горластое стадо боится за свои шкуры… Мотаются по всему свету, смотрят, заражаются дурацкими мыслями, потом агитируют, вопят, требуют, а мы терпим. Вместо того чтобы одним ударом выжечь все гнезда идейной заразы, съезжаемся, договариваемся… Наши слюнявые либералы создают комиссии, подкомиссии, подписывают соглашения о запрещении, ограничении… Того и гляди, распроклятый законопроект о всеобщем разоружении станет законом.

– Не пугай меня, Том.

– Я не пугаю, а говорю, что есть. Уже разработаны во всех деталях планы уничтожения всех запасов оружия. И всех заводов, производящих оружие. Остановка только за подписью нашего правительства. Пока нам удается оттягивать, но кто знает, сколько эта оттяжка продлится?

– Что же нам делать, Том? Неужели опять бежать, как это сделал мой пращур?

– Как раз его опыт подсказывает нам, что бежать бесполезно. Убрался он на другой конец Вселенной, а толк какой? Переселенцы размножились, как муравьи. Опять появились миллиарды лодырей, охотников до чужого добра, бунтарей. Опять зародились в их головах разрушительные идеи безбожия и непослушания.

– Почему? Откуда они взялись? Привезли сюда только избранных… С прежней Землей никаких связей…

– Люди неисправимы, Сэм! В каждом от рождения и зависть, и лень, и желание отобрать у ближнего его имущество. Чем лучше их кормишь, тем больше они хотят.

– И ничего нельзя сделать, Том?

– Мы потеряли много времени. Нужно было обескровить их в самом начале.

– Разве мало их били?

– Мало! Нужно было уничтожать девять из десяти! Истреблять! Душить! – Боулз бегал по пляжу, побелев от ярости и потрясая кулаками.

– Неужели теперь уже поздно?

– Нет, Сэм, не поздно. Мы их раздавим. Обязательно раздавим!

– Чего же ты медлишь? – допытывался Кокер.

Боулз молча ковырялся в песке. Искусственное солнце, совершавшее свой марш по искусственному небосклону, ослепительно отражалось в золотых крупинках. Лишь иногда оно скрывалось за наплывавшими на него искусственными облаками.

– Есть у меня одна идея, Сэм. Идея старая, но еще пригодная. Нужно только обновить ее. А дело это непростое.

Кокер не любил выслушивать чужие идеи, зная по опыту, что в них всегда таится много сложностей, от которых в голове все перепутывается. Он предпочитал, чтобы ему докладывали только цифры – сколько нужно потратить денег и какие выгоды он взамен получит.

– А ты поручи дамкам. – Сэм махнул в сторону думающих машин. – Пусть они обмозгуют.

– Они в этом не разберутся. Нужно самим продумать.

– Продумывай, Том! Продумывай быстрей!

Боулз нашел в песке крупный сапфир и взял его на память об этом разговоре.

3

В первом же отсеке лаборатории на стене была высечена надпись: «Поменьше уважайте старую дуру!»

Все знали, что под «дурой» доктор Гарри Лайт имел в виду природу.

«Пора удивления, восхищения и подражания миновала» – таков был другой любимый афоризм Лайта. И опять же речь шла о природе.

Впервые мысль о жестокости и безрассудстве природы ушибла Лайта в четырнадцать лет, когда он стоял у изголовья умирающей матери. Еще несколько месяцев назад она была молодой, цветущей женщиной, неотделимой от жизни. Любящая, веселая, она всегда была с ним. Теперь она лежала измученная болезнью, неузнаваемая и неузнающая. Гарри привели проститься. Легион врачей со всеми своими аппаратами и медикаментами признал свое поражение.

Он и раньше знал, что все умирают – люди, животные, растения. Но только увидев, как превращают в горстку пепла его мать, он был потрясен чудовищной несправедливостью и нелепостью смерти. Его утешали и пастор, и отец, и многочисленная родня. Гарри прислушивался к речам, которыми они пытались объяснить ему неизбежность того, что случилось, но ни одного разумного, убедительного слова не услышал. Все, что они говорили о воле божьей, о вечных законах природы, о необходимости примириться с тяжкой утратой, как мирились все люди, жившие на Земле, – все это только раздражало его, усиливало боль, вызывало желание кричать, протестовать, возмущаться. Он тяжело болел и даже в бреду твердил одну и ту же фразу: «Этого не должно быть!» – фразу, на всю жизнь ставшую программой его деятельности.

Мысль, возникшая у подростка, мужала вместе с ним. Чем старше он становился, тем чаще приходилось ему прощаться с близкими людьми и тем больше крепла его уверенность в том, что только бессилие и беспомощность человека заставляют его считать смерть чем-то естественным и неизбежным. Гарри уже не мог без гнева читать восторженные отзывы о мудрости природы, ее могуществе и щедрости. Не мог он без злого смеха слышать слова восхищения созданными природой живыми творениями и, конечно, венцом ее созидательных усилий – человеком.

Гарри задавал вопросы, на которые никто не мог или не хотел ответить, – над ним просто смеялись. Но уже тогда проявилась важнейшая черта его характера – пренебрежение к насмешкам и способность идти к цели даже в одиночку, какой бы далекой и труднодостижимой эта цель ни была.

Чтобы самому найти ответы на возникшие вопросы, нужно было много знать. И Лайт ушел в науку. Его отец был умным и незлым человеком. Крупный бизнесмен считал, что его единственный сын может себе позволить искать даже то, чего нет и не может быть.

Профессора разных специальностей видели в Лайте своего самого одаренного ученика и преемника. Они увлекали его за собой. Но у каждого из них он брал все, что мог получить, и уходил к следующему. Он последовательно и упрямо создавал свою, никак еще не названную и никем не признаваемую науку.

Еще в студенческие годы, выступая на бесчисленных дискуссиях, Гарри привлек сердца и умы многих молодых ученых дерзостью своих идей, презрением к авторитетам, непримиримым отношением к устоявшимся догмам и страстной убежденностью в правоте того дела, которому он собирался служить. Но к тому времени, когда Лайт получил возможность приступить к самостоятельной работе, большинство его поклонников отсеялось. К ним пришло здравомыслие, а ушло от них желание пуститься в плавание по неведомому морю к неведомым землям. Лайт не обещал ни карьеры, ни славы, ни богатства. Капитал, унаследованный от отца, позволил ему построить такую лабораторию, о которой он мечтал, и платить скромную стипендию своим сотрудникам. С ним остались двое – Дэвид Торн и Роберт Милз. Всех других помощников, на которых он рассчитывал, пришлось заменить серийными ДМ.

Приобретенный Лайтом участок шельфа у Западного побережья позволил ему разместить под водой и лабораторные отсеки, и полностью автоматизированные цехи, и жилые помещения. Подобных обителей науки на дне океана было построено множество, и среди них надолго затерялась безвестная лаборатория доктора Лайта.

Дэвид Торн, так же как и Роберт Милз, стал верным приверженцем Лайта после первых же встреч. В идеях Лайта он усмотрел бескрайние возможности для открытий и изобретений, которыми можно завоевать признание и признательность человечества. Торн считал, что сдержанность его шефа, безразличие ко всему, что не имело отношения к поставленной цели, его категорический запрет любым способом рекламировать достигнутые частные успехи – преходящие причуды гения, которые со временем сменятся естественным желанием познать сладость славы и богатства.

Чуть ли не со школьных лет Торн привык фиксировать все, что говорили вокруг него люди, вне зависимости от того, предназначались эти разговоры для его ушей или нет. Он не расставался с магнитофонной запонкой и собрал уникальную коллекцию образцов болтовни на любые темы. Прослушивая потом эти записи, он утверждался в своем убеждении, что глупости человеческого рода нет предела, и ехидно посмеивался, взвешивая интеллектуальный потенциал прославленных дельцов от науки, политики, искусства. Но были среди этих записей редкие находки – мысли неожиданные, ни с чем не схожие, из которых Торн впоследствии извлек немалую выгоду. Он обладал удивительной способностью – из семян, случайно оброненных чужим умом, выращивать полновесные плоды.

Записи Лайта хранились у него отдельно. Речи юного Гарри теперь звучали излишне запальчиво, наивно, многое нельзя было слушать без улыбки. Однажды, когда они втроем отдыхали после очередной стычки противоположных мнений, Торн включил пленку десятилетней давности.

«– Природа бездарно повторяется, – гремел голос Гарри. – Снова землетрясение и тысячи погибших ни в чем не повинных людей. Еще один тайфун. Новые вирусы и глобальная пандемия. Опять проснулся вулкан, или смыло прибрежные города очередное цунами. Все это было уже миллионы лет назад и будет продолжаться до бесконечности, если мы не обуздаем старую дуру.

Природа медлительна, как слепец, шагающий по незнакомой дороге. Да и торопиться ей некуда. И никакого чуда в том, что на Земле появилась жизнь, нет. Любой кретин, имея в запасе вечность, мог бы, взбалтывая, перемешивая, бросая то в жар, то в холод подручные химические элементы, создать ту комбинацию молекул, которая стала основой живого…

Но только после этого „чуда“ и началось самое чудовищное. Началась эволюция жизни. Заработал самый жестокий механизм истребления – естественный отбор.

– Но его уж ты не можешь назвать бессмысленным, – прозвучал голос Торна.

– Механизм пожирания слабых сильными, механизм, за рычагами которого бессменно стоит смерть, даже бессмысленным назвать нельзя. Создавать миллиарды живых существ, чтобы их уничтожить.

– И чтобы появились другие, более совершенные.

– Совершенные! (В голосе Лайта запись сохранила издевку.) Чем совершенней становились животные, тем очевидней чудовищность стихийного разгула природы. Когда-то удел: „Рождайся чтобы ждать смерти!“ – относился только к существам, неспособным осознать свою обреченность. Некому было ужаснуться бессмысленности своего бытия. Но когда появился разум и пришло понимание своей смертности, даже мозг примитивного человека не смог примириться с абсурдностью мученической жизни. Он начал придумывать потусторонний мир, культ мертвых, бессмертие души, богов, чертей – одну глупость за другой, чтобы уравновесить в своем сознании тотальную глупость природы.

– Опять о природе! Гарри! Сейчас же брось свою старую дуру и займись молодой! Пошли танцевать! (Это Рэти, недавно поступившая на младший курс и в которую Лайт уже тогда был влюблен, властно, как все, что она делала, оборвала беседу друзей.)»

Продолжение той же речи Лайта Торн записал у себя в комнате, где он тогда жил и куда они пришли, проводив своих подруг. Торн снова подбрасывал реплики, как щепки в огонь, и Гарри охотно разгорался.

«– В появлении разума так же мало от чуда, как и в том, что на Земле возникла жизнь. Как у глупых родителей ни с того ни с сего рождается мудрое дитя, так же по воле случая природа создала мозг, способный творить. С разумом впервые появилась сила, способная вступить в борьбу со слепотой, с безрассудством и жестокостью естественного круговорота жизни. Природа слепила нелепую, хлипкую конструкцию – излишне сложную, зависящую от пустяшных перепадов температуры, от колебаний в составе атмосферы, от источников пищи и воды. Мозг и руки человека позволили ему взяться за самоулучшение. Миллионы лет трудился он над тем, чтобы умножить силу своих рук и ног, – изобретал все новые орудия и средства передвижения, подчинял себе камень, дерево, металл, энергию ветра, воды, атома. Разум вооружал один орган за другим. Он помог глазам увидеть бесконечно малое и бесконечно далекое. Потом он стал вооружать себя…

– Ты не видишь в своих словах противоречия, Гарри? Если в конце концов природа создала человеческий разум, значит, не такой уж бессмысленной была ее работа. А то, что это далось ей не сразу, так и проблема была нешуточной…

– Меня умиляет лежащая в натуре человека рабская черта – постоянная готовность целовать бьющую его руку. Мы от рождения подкуплены подачками мимолетных радостей – вкусным куском мяса, глотком вина, теплом любимых рук, красотой восходов и заходов, волшебством звездной ночи… Этого вполне достаточно, чтобы забыть неизбежные страдания и близкую смерть. Ты предлагаешь поклониться природе в ножки за то, что она создала интеллект. А ведь ни в чем с такой силой не проявилось безрассудство, как в самом совершенном ее произведении – человеческом мозге. Наделенный разумом, человек приобрел свойства, неведомые до него никаким другим видам животного мира. Он понял, что смертен, и стал убивать себе подобных. Сначала убивал, чтобы насытиться (не забывай, что все мы – потомки каннибалов). А потом стал убивать по любому поводу. Никакими стихийными бедствиями, ни оледенениями, ни потопами, ни эпидемиями не могла природа уничтожить столько людей в цветущем возрасте, сколько уничтожили они сами. И все это – благодаря разуму! Чем сильней становился интеллект, тем изощренней и с большим эффектом убивали люди людей, убивали за право обладания землей, водой, женщинами, богатством, за предпочтение одного бога другому. От дубины и кулака мы поднялись до оружия тотального истребления. От уничтожения отдельных племен мы шагнули на порог катастрофы космического масштаба. Таково величайшее достижение самого совершенного творения природы – человеческого интеллекта. Давай, Дэви, бухнемся перед ней на колени и возблагодарим за великие милости.

– Но не все ведь убийцы, Гарри! Сколько талантливых, прекрасных людей вписано в историю человечества!

– Еще бы! Играя в кости, природа не могла не выбросить иной раз и три шестерки. Рождались и гении, не чаще, впрочем, чудовищных злодеев. Гении обычно плохо кончали. Правда, сохранялись и накапливались идеи. Это – особая субстанция, и разговор о ней особый.

Одарив одиночек могучим интеллектом и душевным благородством, природа окружала их массами недозревших – глупых и злобных людей. Гениев ненавидели, травили, гноили в тюрьмах, умерщвляли. Еще при Галилее раздавался клич: „Математиков вон!“ А триста лет спустя за Эйнштейном охотились, как за бешеным псом.

– Все это в прошлом, Гарри. Сейчас гении в нашей стране почти так же богаты, как гангстеры.

– Им позволяют быть богатыми до тех пор, пока они помогают еще больше богатеть торговцам оружием, пока они верно служат тем, чья профессия – война. Создав „человека разумного“, природа зашла в тупик. Еще один шаг этого „венца творения“, и на Земле некому будет дышать».

Лайт замолчал. Стали слышны быстрые шаги по комнате, шаги, передававшие его волнение.

«– Где же выход из тупика? – спросил Торн.

– В разуме, Дэви! В разуме человека, покорившего смерть. Могуществу его не будет предела. Он исправит все ошибки природы, внесет порядок в создаваемый ею хаос, заставит ее стать служанкой человека.

– Но почему для этого нужно покорить смерть?

– Потому что только освободив разум от низменных забот о выживании, мы узнаем его подлинную силу. Когда человек без всяких скафандров будет чувствовать себя в космосе так же комфортно, как мы чувствуем себя на Земле, его наступление станет неудержимым и триумфальным. Одна за другой будут заселяться все новые планетные системы. Нужно не медля взяться за производство нетленного живого материала.

– Ты считаешь это возможным?

– Убежден! Ясна и проблема, и пути ее решения.

– А как же, – начал было Торн, но Лайт оборвал его:

– Не будем обсуждать детали. Давай, Дэви, выпьем за чева, разум которого станет главной созидающей силой Вселенной».

Запись завершили звуки льющегося вина и звон бокалов.

Того эффекта, которого ожидал Торн, не получилось. Ни Лайт, ни Милз даже не улыбнулись. Вместо того, чтобы развеселить их, голоса далекой юности напомнили, каким лучезарным представлялось будущее и какой беспросветной оказалась дорога к мечте.

Впрочем, беспросветность была такой же мнимой, как и лучезарность. Они шагнули далеко вперед и немалого добились. Они только не могли предвидеть тех препятствий, с которыми встретятся, и той дистанции, которая отделяла начало работы от ее завершения.

Иногда казалось, что материя бессмертия – витаген – у них в руках. Уже были синтезированы молекулы с заданными свойствами. Перебрав астрономическое число вариантов, ДМ не раз предлагали решения, близкие к оптимальному. Но только близкие. Изготовленные по их рецептуре ткани не хотели жить – впитывать энергию света, расти, переносить генетическую информацию.

Но еще больше беспокойства и ожесточенных споров вызывала работа над второй задачей, которую они решали параллельно. В конце концов, витаген будет только упаковкой. А главное, что сделает будущее существо чевом, – его мозг. Каким он должен быть? Как его конструировать, чтобы не повторить ошибок, допущенных природой? Как снабдить его качествами, которыми не располагали ни они сами и никто из живущих на Земле?

Моделируя разные ансамбли нейронов, они убеждались, что забираются в такие лабиринты, выхода из которых нужно искать десятилетиями. Если к витагену они хотя и медленно, но приближались, то от мозга Человека Величественного они были, пожалуй, дальше, чем в первые дни работы.

4

«Храм херувимов» сохранил свое название с тех пор, когда Рэти увлеклась проповедью знаменитого патера Билла Фугаса, возвестившего эру сближения грешных людей с небесным воинством архангела Гавриила. Билл едко высмеивал глупцов – ученых, по ограниченности своей объяснявших состояние невесомости в космосе внушенными дьяволом физическими законами.

Убедительными цитатами из библии Фугас доказал, что невесомость – не что иное, как воспарение душ к близлежащим господним угодьям. Об этом свидетельствовали и опыт ангелов, как известно паривших в эфире без реактивных двигателей, и наглядный пример многих библейских персонажей, легко преодолевавших путы тяготения, даже без крыльев взмывая к райским кущам.

К мысли о божественной сути невесомости Билл Фугас пришел не сразу. До этого он изгонял бесов, приспособившихся к новой эре научно-технического прогресса и вселявшихся в души ни в чем не повинных людей под видом позитронов, пи-мезонов, кварков и прочей невидимой мерзости. Так же, как их примитивные предки, учил Фугас, нынешние бесы направляются сатаной через доверенных лиц. А доверяет он преимущественно безбожникам и всякого рода бунтарям, легко попадающим в дьявольские сети.

«Нет неизлечимых болезней! – восклицал Фугас по двум каналам своей телевещательной станции. – Нет случайных происшествий и случайных убытков. Ищите слуг дьявола, наславших на вас порчу. Придите ко мне, и я изгоню проникшую в вашу душу нечистую силу».

Телезрители могли видеть жалкие остатки бесенят и дьяволят, сфотографированных Фугасом с помощью инфракрасных лучей в тот момент, когда они покидали тела людей, излеченных Биллом. Раздробленные домашним циклотроном Фугаса на элементарные частицы, злые духи выглядели отвратительно. До зрителей даже доносился серный запах, который они источали, проваливаясь в ад.

Армия приверженцев Фугаса росла в геометрической прогрессии. Пожертвования и мольбы о помощи стекались со всех концов «бастиона демократии». Ассистенты патера собирали телеметрическую информацию о больных, потерявших надежду на врачей, и сам Билл посредством освященных радарных установок точно определял, кто из ближайших соседей занемогшего человека вселил в него беса. Как и предсказывал Фугас, носителем зла оказывался заведомый колдун, не посещавший церкви, сидевший дома над сатанинскими книгами и подозреваемый в антидемократической деятельности.

Жилище колдуна подвергалось глухой осаде. Поставщики продуктов питания отказывались его обслуживать. С экранов онтитронов на него обрушивались проклятия и угрозы. Так продолжалось до тех пор, пока доверенный сатаны не убирался ко всем чертям. После этого Фугас подключал больного к своему циклотрону, окропленному святой водой, и нечистая сила нехотя выползала из выходного отверстия, как фарш из мясорубки.

В тяжелых случаях, когда колдовские миазмы чересчур глубоко проникли во все органы больного, вместе с нечистой силой утекала и душа. Но устремлялась она к небесам совершенно очищенной, издавая сладостное благоухание, трогавшее телезрителей до слез.

Вскоре патер Фугас стал главой секты, насчитывавшей многие миллионы верующих. Филиалы центрального ателье по изгнанию бесов открылись не только на суше, но и под водой. Все чаще борьба с дьявольской агентурой принимала острый характер.

Как следовало ожидать, у подручных сатаны нашлось, немало заступников, потребовавших от правительства решительных мер против преподобного Фугаса. До того могущественным оказался дьявол, что его подручные даже возбудили вопрос в законодательном собрании. Самые благоразумные избранники народа резонно заявляли, что пусть уж лучше люди верят Фугасу, чем не верят ни во что, ибо неверие – прямой путь к опасным заблуждениям. Другие парламентарии увидели в антибесовском движении угрозу общественному порядку и высказали мнение, что Фугаса нужно укротить. Каждый из них имел основания бояться быть обвиненным в колдовской деятельности и подвергнуться процедуре изгнания бесов… Они приводили множество фактов, собранных прокуратурой и позволявших привлечь Фугаса к уголовной ответственности за подстрекательство к убийствам и другие преступления.

После длительной борьбы сатана одержал временную победу. Напутствуемый гласом свыше, Фугас на долгое время исчез с телеэкранов. Возродился он в новом качестве, обративши свои взоры в космос. Теперь он призывал погрязших в пороке людей приобщиться к невесомости, чтобы помочь душе отрешиться от земной скверны и ощутить свою божественную природу. Всякие попытки унять невесомость и тем нарушить извечный порядок Билл предавал анафеме. Только полностью освободившись от суеты и гравитации, душа, увлекая за собой тело, обретала способность очиститься от грехов и уже при жизни человека приоткрыть перед ним двери в мир гарантированного блаженства.

Новое учение Фугаса также нашло немало сторонников. Все больше людей приходило к убеждению, что патер не трепач, а провозвестник новой религии, пришедшей на смену старым и вконец обветшавшим вероучениям. Поэтому объявленный им сбор средств на постройку в космосе первой обители невесомых заставил раскошелиться многих, даже инаковерящих, привыкших перестраховываться и ставить на несколько лошадей сразу.

Денег привалило немало, но, чтобы задуманный «Храм херувимов» стал реальностью, не хватало значительной суммы. И если бы не Рэти, проект Фугаса вряд ли приобрел бы весомость.

Как раз в это время Рэти снова убедилась, что мужчины – однообразные и грубые животные, а Земля – скучнейшая из планет. Она снова переживала приступ заболевания, которым давно уже страдали многие ее друзья и приятельницы. Острое чувство разлада не могла притупить самая шумная и веселая компания. Рэти оглушала себя музыкальной канонадой, дергалась до полного изнеможения в плясках, ныряла в бассейны, заполненные шампанским. А на другой день болезненное ощущение неудовлетворенности и тоски возвращалось. Сопровождал его беспричинный, нарастающий страх.

Рэти бросалась из одной рискованной авантюры в другую. Чем больше опасности для жизни таил в себе очередной рывок в неосвоенные дали космоса или в огнедышащие жерла вулканов, рывок, затеянный такими же богатыми любителями игры со смертью, тем охотней устремлялась она к неожиданно возникшей и призрачной цели.

Только сильная воля и отвращение ко всякой неопрятной слабости удерживали ее от окончательного падения в бездну наркомании и алкоголизма.

Патера Фугаса Рэти случайно услышала с экрана, и ее позабавил этот красноречивый толстяк. А потом и сама идея породниться с ангелами показалась ей хотя и нелепой, но не лишенной остроумия. К тому же ей вдруг захотелось уязвить никогда ни во что не верившего Лайта, а заодно еще раз испытать свое влияние на прапрадеда.

Кокер никак не мог понять доступных даже младенцу идей Фугаса. Когда Рэти его о чем-нибудь просила, он окончательно терял и без того слабую способность соображать. Колдовские глаза праправнучки гипнотизировали его, и он соглашался на все. Так согласился он подписать еще один чек на крупную сумму, оставшись в уверенности, что Фугас – очередной любовник Рэти, который занимается подозрительным бизнесом в компании с другими мазуриками, именующими себя херувимами.

После этого дело быстро продвинулось вперед. Спустя три месяца на тысячекилометровой орбите появился вместительный ковчег для членов новой секты. На торжественное открытие прибыл сам преподобный Фугас в окружении телерепортеров. Пройдя через шлюз, все приглашенные вплывали в центральный неф, уставленный мягкими креслами, привинченными к полу. На особом возвышении стояла кафедра для проповедника.

Рэти, прошедшая курс тренировки в одной из школ космонавтов-любителей, чувствовала себя уверенно и без искусственной гравитации. Облаченная в белейшую тунику и причесанная под златокудрого серафима, она парила над всеми и помогала неофитам занять положенные места. Больше всего хлопот доставил ей глава секты. Установив Фугаса на кафедре, она попыталась закрепить его необъятный живот страховочным ремнем, но он категорически отверг ее помощь. Ухватившись руками за края наклонной доски, он впервые ощутил полную потерю угнетавшего его веса и счастливо улыбался.

– Братья и сестры! – воскликнул Фугас. – Возблагодарим господа, освободившего нас от тяжести наших чресел, от груза наших телес и наших грехов. Все тяжкое и грязное осталось за порогом этой святой обители. Только невесомые наши души рвутся в высь, к небожителям.

Тут Фугас неосторожно вознес руки над головой и выплыл из-за кафедры. Он неловко трепыхнулся и ударился обширным задом о голубую небесную твердь, нарисованную на потолке. Рэти метнулась к нему на подмогу, но Билл отмахнулся от нее, и воздетыми к небу оказались не руки его, а ноги. Кто-то из прихожан попытался перехватить его, но им мешали ремни. Преподобный спикировал на иллюминатор. У Фугаса захлопнулись глаза и открылся рот, из которого, несмотря на невесомость, вывалился красный язык. Рэти, осторожно поддерживая учителя, приплыла с ним к выходу из шлюза. Здесь дежурившие врачи привели патера в чувство, чем-то смазали шишку, вскочившую на голове, и эвакуировали его на Землю.

Церемония открытия «Храма херувимов», сокращенно именовавшегося «Хе-хе», транслировалась для всеобщего лицезрения и доставила многим глубокое удовлетворение. Хотя после этого Билл воздерживался от новых вознесений и сама Рэти охладела к его проповедям, желающих испытать освобождение от оков тяготения нашлось немало. Зафрахтованный Фугасом корабль за доступную плату стал перевозить в «Хе-хе» алчущих спасения, и в том числе воспаривших духом и быстро освоившихся с ангельским состоянием девиц. Им нравилось сбрасывать с себя то немногое, что прикрывало их грешные тела, и невинно резвиться, как первоматерь до ее знакомства с райскими фруктами. Вскоре, разумеется, нашлись и адамы, для которых в шлюзовой камере был оборудован бар с богатым набором нектаров. Нагрузившись, они тоже вплывали в молитвенный зал и начинали гоняться за девицами, исповедывавшими полное непротивление.

Но все описанные события оказались только предысторией первого космического храма. Однажды Фугаса навестили два вполне респектабельных господина, которые отрекомендовались полномочными представителями могущественного поклонника новой веры, пожелавшего остаться неизвестным. Представители предложили патеру джентльменское соглашение. «Хе-хе» останется кафедральным собором невесомых, но от транспортировки паломников в космос Фугас откажется навсегда. Все молитвенные дела в «Хе-хе» берет на себя безымянный босс полномочных представителей. Взамен патер получит щедрый взнос на богоугодные дела.

Фугас выразил крайнее возмущение и показал представителям на дверь. Но они, вместо того чтобы удалиться, еще больше приблизились к Биллу, несколькими простыми приемами приподняли его и повернули вверх ногами, доказав тем самым, что невесомость можно обрести и на Земле. Подержав некоторое время патера в таком положении, они вернули его в исходное положение и шепнули ему на ухо имя своего босса. Фугас, когда пугался, не бледнел, а синел. Так оно и случилось. Дрожащими руками он подписал подсунутые ему документы, спрятал в карман полученный взамен чек и в душе сказал богу «спасибо» за то, что так дешево отделался.

После этого «Хе-хе» был основательно перестроен и расширен. Помимо новых отсеков особого назначения были оборудованы игорные комнаты, в которых установки искусственной гравитации покончили с невесомостью и помогали шарикам рулетки катиться по путям, проторенным на Земле.

Сохранившийся официальный статут «Храма херувимов» ограждал его от покушения разных инспекций и от налогового управления. Излишне любопытные и незваные гости выпроваживались служителями храма с такой решительностью, что вторично приобщаться к ангельскому чину никто не отваживался.

5

Лайт разглаживал ладонью очередной экспериментальный образец – прямоугольник площадью четыреста квадратных сантиметров. Мягкий, эластичный, он по внешнему виду ничем не отличался от натуральной, чуть загоревшей кожи. Казалось, что он излучал тепло жизни. Но тепло было иллюзорным, как, впрочем, и все остальные его свойства, ласкавшие и пугавшие глаз своим сходством с настоящей человеческой кожей. Это был прочный, практически не старевший материал, годный для того, чтобы обтянуть им любое чучело и выдать его за живое существо. Но от задуманного витагена – того материала, который будет способен питать солнечной энергией органы чева, и этот образец был по-прежнему очень далек. Больше всех восхищался эрзац-витагеном Торн. Он выкроил из него перчатку по своей руке, натянул и по-мальчишески прыгал от радости, любуясь полученным эффектом.

– Гарри! Боб! – кричал он, шевеля перед ними растопыренными пальцами. – Разве левая не красивей правой? Чем она хуже? Чем?

– Тем, что она не твоя, – сказал Лайт и тут же добавил: – Эта перчатка навела меня на мысль. Не пора ли нам придать ДМ конечности, обтянуть их хотя бы этим заменителем и получить этакого мэшин-мена?

– Ты гений, Гарри! Блестящая мысль! – восторженно поддержал Торн.

– Для чего тебе такой мэшин-мен? – настороженно спросил Милз.

– Хотя бы для того, чтобы посмотреть, как он будет вести себя, когда получит возможность уходить куда угодно и делать руками что вздумается.

– А если ему вздумается дать нам по шее?

– Уверен, что такого желания у него не появится.

– А что ему помешает?

– То же, что мешает ДМ лгать и вставлять нам палки в колеса.

– Признайся, Гарри, что мы даже представить себе не можем, каким будет его поведение.

– Почему же, – возразил Лайт, – ведь его способность думать не станет слабее. А правильная мысль не может привести к плохим поступкам. Умные машины просто не могут делать глупости.

– Но ведь он не окажется в безвоздушном пространстве, – упорствовал Милз. – Его будут окружать люди, которые захотят извлечь из него пользу. Ему придется выполнять команды, продиктованные чужой, не всегда правильной мыслью. Вспомни, как используются роботы на военных заводах. Хотя у них запрограммирована неспособность причинить вред отдельному человеку, это не мешает им выпускать оружие, смертоносное для миллионов. А мэшин-мен, во всем похожий на человека…

– У роботов куцый интеллект и скудная информация, – перебил его Лайт, – они дальше своего носа не видят. Да я вовсе не собираюсь выпускать мэшин-мена в продажу.

– Ты выпустишь джина из бутылки.

Торн, внимательно прислушивающийся к спору, испугался, как бы Лайт не отказался от своего замысла, и решительно вмешался:

– Бобби! Ты зря пугаешь нас мнимыми опасностями. Перед нами интереснейшая техническая проблема. В конце концов и этот кусок кожи – новый шаг к витагену. Может быть, таким же шагом к чеву станет и мэшин-мен.

– Ты прав, Дэви, – согласился Лайт. – Взаимодействие интеллектуальной начинки со свободой передвижения может помочь нам… Приступай к его программированию, а витагеном займется Боб.

Между ними часто вспыхивали разногласия, но после того как Лайт принимал решение, спор прекращался. На этот раз Милз не успокоился.

– В таком случае, – твердо сказал он, – я настаиваю, чтобы интеллект мэшин-мена подчинялся какой-то генеральной установке, цели, называйте как хотите, – но без этого мы родим монстра.

– Это само собой разумеется, – откликнулся Лайт. – И принцип, который будет заложен в основу программы, совершенно ясен.

– Пусть делает то, что считает разумным, – предложил Торн.

– А какой критерий разумности? – спросил Милз.

– Сформулируем так, – сказал Лайт. – Мэшин-мен считает разумным только такой поступок, который не может принести вреда людям. Все его поведение определяется стремлением устранить вред и принести пользу. Он будет делать только то, что давным-давно названо «добром».

– Ты полагаешь, что ему будут доступны такие понятия, как добро и зло?

– А почему бы нет? Переведенные на язык разума, этические категории не столь сложны. Они были путаными, пока опирались на субъективные оценки. «Добро» могло быть личным, семейным, групповым, классовым. А для других оно оборачивалось злом. У мэшин-мена не будет никаких личных пристрастий. Умный и широко эрудированный, он сможет заглядывать вперед и оценивать возможные последствия своих действий. Хорошо мыслящее существо не может быть безнравственным.

– Опять ты увлекаешься, Гарри, и принимаешь невозможное за достижимое, – с грустью сказал Милз. – Мало ли ты знаешь умных злодеев?

– Это другое… С людьми все сложнее. Поэтому мы и мучаемся с чевом… В мозг мэшин-мена достаточно ввести дополнительные блоки комплексного анализа, самоконтроля и дальнего прогнозирования… Дэви! Я набросаю схему, и ты проследишь за программой.

– Сделаю, шеф! – шутливо отрапортовал Торн.

На этом дискуссия закончилась. Чужие идеи всегда щедро оплодотворяли конструкторский гений Торна. То, что другим только мерещилось, получало у него четкие контуры реального проекта. Он нагрузил выделенную ему ДМ задачами высшей сложности, сам, неделями не выходя из лаборатории, просматривал и отвергал предлагаемые варианты, снова и снова заставлял компоновать, казалось бы, несовместимые элементы. Но постепенно ноги и руки мэшин-мена приобрели все степени свободы, глаза и уши – вполне человеческий вид. Общая компоновка деталей удачно имитировала фигуру мужчины, недавно вышедшего из юношеского возраста. Так же успешно справились с внешним покровом. Черепную коробку мэшин-мена и пластмассовый костяк туловища обтянули эрзац-витагеном, а голову покрыли волосами, причесанными по моде.

Ко дню рождения Лайта Торн подготовил сюрприз. Они втроем сидели за «столом раздумья», задрав на него ноги, и обменивались спонтанно возникавшими мыслями, когда дверь открылась и порог переступил молодой человек, скромно одетый в рабочий костюм. Свежий цвет лица, подвижные руки, осмысленные глаза, плавная походка – все создавало иллюзию неподдельной жизни.

– Что скажешь, Дик? – спросил его Торн.

– Я хочу поздравить мистера Лайта с днем его рождения и пригласить вас к праздничному столу.

Все рассмеялись, а Лайт даже похлопал в ладоши. Потом они долго экзаменовали Дика, проверяли его память, эрудицию, испытывали на прочность отдельные блоки его интеллекта. Особенно дотошно допрашивал его Милз.

– Можешь ты сказать нам, в чем смысл твоего существования?

– Тот же, что у всего сущего, – быть, – не раздумывая ответил мэшин-мен.

– Но есть у тебя цель бытия?

– Разумеется. Помогать людям в их борьбе за существование – и отдельному человеку, и всему человечеству в целом.

– Как ты себе представляешь эту помощь?

– Делать то, с чем человек еще не всегда справляется: накапливать максимум информации, анализировать ее, прогнозировать результаты деятельности людей, предостерегать их от ошибок…

– А если какой-нибудь человек, которому ты будешь служить, прикажет тебе убить другого человека, как ты поступишь?

– Я не смогу выполнить это приказание, потому что оно неразумно.

– Но если на твоего хозяина нападет убийца и спасти его, кроме тебя, будет некому…

– Я сделаю все, чтобы помешать убийце. И не только тому, кто покушается на моего хозяина, – всякому убийце.

– Существенное дополнение, – с удовлетворением отметил Лайт.

– Но, мешая ему, ты можешь невзначай лишить его жизни и сам превратишься в убийцу, – продолжал допытываться Милз.

– Возможно. Значит, другого выхода у меня не будет. Моим критерием разумности предусмотрено, что в тех случаях, когда зло нельзя предотвратить другими средствами, я должен помочь добру уничтожением источника зла.

Милз внимательно вслушивался и вдумывался в каждое слово мэшин-мена.

– Ты доволен? – спросил у него Лайт.

– Он сделан очень добротно, Гарри… И тем более я сожалею, что ты подал такую сумасбродную мысль. Этот Дик должен быть первым и последним.

– Ты шутишь, – с тревогой в голосе сказал Торн.

– Ничуть. Я повторяю – первым и последним! Мы всегда делаем больше, чем думаем. Сначала сделаем, потом думаем, как справиться с ужасными последствиями, и снова делаем непродуманное.

Торн вопрошающе посмотрел на Лайта.

– Чем он тебя так испугал? – спросил Лайт, повернувшись к Милзу.

– Я представил себе, что таких диков станет выпускать на конвейере какая-нибудь корпорация…

– Ну и что! – воскликнул Торн. – За патент на Дика мы получим любую сумму, какую осмелимся назвать.

– А какой суммой ты оценишь тот урон людям, который принесут мэшин-мены, вытеснив их с последних рабочих мест?

– Опять политика, – поморщился Лайт. – Дело не в деньгах, Бобби. Ведь это действительно великолепная технология! Он еще далек от совершенства, этот экземпляр, но если над ним помудрить, может получиться прелюбопытнейшая модель.

Милз включил канал общего обзора. По нему не передавалось никаких программ. Абонент просто получал возможность наблюдать жизнь в любой точке Земли. На экране сменялись изображения безлюдных заводских цехов, кишащих людьми улиц, переполненных психиатрических больниц…

– Сотни миллионов наших соотечественников, – не комментируя, а как бы рассуждая сам с собой, говорил Милз, – работают по четыре часа в неделю. Это счастливцы… Остальное время у них отняли автоматы, думающие машины и те роботы, которые уже давно стали конкурентами человека в борьбе за место на Земле. Уже сейчас избыток незаполненного трудом времени привел к невиданному росту психических заболеваний, повальной наркомании и бессмысленно-жестоким преступлениям…

– Мы возвращаемся к старому спору, – устало сказал Лайт. – Жизнь бессмысленна в своей основе. Для нас это аксиома, с которой мы начали свою работу. Люди были несчастными, когда работали по двенадцать часов в день, и стали еще несчастней, получив четырехчасовую неделю.

– В древности они уже ломали первые машины, – напомнил Торн. – Может быть, теперь начнут громить роботов или наших диков. Но они не остановили прогресса технологии тогда, тем меньше у них шансов остановить его сейчас.

– Вы смешиваете разные вещи, – спокойно возразил Милз. – Человек может умереть от голода и от обжорства. Но есть средняя, научно установленная норма питания, которая обеспечивает жизнедеятельность организма. Двенадцатичасовой рабочий день приводил к истощению физическому и духовному. Четыре часа работы в неделю – это обжорство свободным временем. Еще более опасное, чем обжорство едой. Только благодаря труду обезьяний мозг стал человеческим. Лишая людей работы, мы отбрасываем их на пройденные ступени эволюции. Наукой уже выведены средние нормы и характер труда, необходимого каждому человеку для полноценной жизни. И все, что угрожает нарушению этих норм, должно быть запрещено. Именно так, кстати, решается эта проблема в странах, где технология планируется и ограничивается в интересах людей.

– Вот, вот! – злорадно вставил Торн. – Я этого и ждал. Тебе лишь бы ограничить, запретить, предписать, связать свободную волю свободного человека и насилием навести порядок.

Не откликнувшись на реплику Торна, Милз продолжал:

– Появление на рынке диков приведет к новой вакханалии. В погоне за покупателями фирмы начнут модифицировать мэшин-менов и превратят их в слуг дьяволов. Вместо критерия разумности появится критерий максимальной прибыльности. Дики не только перестанут отличаться от людей, но сделают их ненужными. Мэшин-менов будет покупать всякий, кто сможет выложить деньги, – любой гангстер. Никакой, даже самый низкооплачиваемый работник не сможет конкурировать с Диком на рынке труда. Люди станут лишними всюду, кроме разве церквей и публичных домов… Неужели, Гарри, тебе так безразлична судьба наших современников, что ты благословишь дальнейшую работу над подобными конструкциями? – указал Милз на Дика, безмолвно слушавшего спор первых людей, с которыми ему пришлось встретиться.

Для ответа Лайту потребовалось много времени. Он просмотрел на экране технологические карты мэшин-мена, навел какие-то справки у ДМ и только после этого сказал:

– В твоих словах есть резон, Бобби. И ты, Дэви, должен согласиться, что предвидеть все последствия появления вот таких двойников человека с огромным физическим и интеллектуальным потенциалом мы не можем. Слишком много вокруг нас дураков и мерзавцев, которые могут использовать Дика в своих целях. Поэтому нам следует подумать, как быть дальше. Этот экземпляр мы демонтировать не будем, пусть работает. Может быть, пригодится для экспериментов с мозгом. Но никому его не демонстрировать и полученной информацией ни с кем не делиться.

– Я с этим согласиться не могу, – четко отделяя одно слово от другого, сказал Торн.

– Какие у тебя доводы?

– Не мы первые, не мы последние. При всяком крутом повороте технологии возникали опасения за судьбы человечества. Но разум всегда справлялся с новыми обстоятельствами. Новое становилось старым, и никакой трагедии не происходило. То же будет и с мэшин-менами. Если уж он родился у нас, чуть позже родится и в других странах, в других лабораториях, а мы останемся в дураках. Мы должны закрепить за собой приоритет и выгодно продать наше детище. А что с ним станет в будущем – какое нам чдело? Много ли думали об этом те, кто открывал тайны атомного ядра, изобретал ракеты и лазерные установки? Человечество все переварило, переварит и нашего Дика.

– Заворот кишок уже близок, – проронил Милз.

– Ты, Дэви, очень своевременно напомнил нам о тех, кто открывал, изобретал, создавал, не думая о последствиях. Именно их печальный опыт и учит нас не повторять ошибок. Ты не поколебал моего решения.

Торн встал, расправил плечи, словно стряхнув с себя какую-то тяжесть, и заговорил с неожиданно появившимися жесткими нотками в голосе:

– Много лет, Гарри, я во всем с тобой соглашался и беспрекословно принимал твои решения. Сколько замечательных, нужных людям открытий погребено в наших архивах… Больше с таким положением я мириться не намерен. Если ты не изменишь своего решения…

– Не изменю, Дэви, – подтвердил Лайт, не дождавшись конца фразы.

– В таком случае я покидаю лабораторию.

– Никого никогда я не удерживал, – спокойно напомнил Лайт. – Но мне было бы очень жаль потерять тебя, Дэви…

Вероятно, этот спор не принял бы такого оборота и не повлек за собой столь значительных для обеих сторон событий, если бы задолго до этого не обозначилась и не углубилась взаимная неприязнь между Торном и Милзом. Оба они любили Лайта и ревновали его друг к другу. Но любили по-разному. Для Торна Лайт был сначала проводником в жизненных джунглях, проводником, прокладывавшим и освещавшим дорогу к великой, хотя и неясной, цели. Потом он стал генератором идей, вдохновлявших самого Торна на блестящие и плодотворные эксперименты. Хотя Лайт постоянно напоминал о главной задаче, решению которой должны быть подчинены и вся работа лаборатории, и личные интересы его сотрудников, Торн давно уже перестал верить в достижимость конечной цели и не очень этим огорчался. Создадут ли они первого чева или нет, его мало беспокоило. И витаген, живущий лучами солнца, тоже стал казаться химерой. Тем ценнее выглядели в его глазах те реальные материалы и конструкции, которые уже были созданы в лаборатории и лежали мертвым грузом, вместо того чтобы прославить и обогатить своих создателей.

Торн сам еще не видел той душевной трещины, которая все расширялась, отдаляя его от Лайта, когда ее заметил и открыто о ней заговорил Милз. Он многое замечал раньше Лайта и Торна. Будто внутри у него был какой-то механизм, чутко следивший за отклонениями мыслей и чувств от принятого направления. Он спорил не только с Торном, но и с Лайтом. Спорил, добиваясь ясности, последовательности и точности выводов.

В жизни людей, очень близких Милзу, – его родителей, братьев и сестер – было слишком много наглядных иллюстраций к основному тезису Лайта о бессмысленности и бесцельной жестокости естественных условий бытия. Тяжелые болезни, самоубийства, гибель в катастрофах и от рук преступников – со всем этим он, наверно, примирился бы, как мирятся все люди на Земле, если бы не услышал Лайта и не поверил в него.

С годами эта вера подверглась трудным испытаниям. Милза по-прежнему восхищали феноменальная талантливость и трудолюбие Лайта, глубина его знаний и смелость мысли, личное бескорыстие и душевная щедрость. Но Милз не мог разделять его пренебрежения к борьбе идеологий, к общественным движениям, к теории и практике социального переустройства планеты. Лайт видел только один путь окончательной победы разума над безумием, добра над злом, правды над кривдой – нужно исправить врожденное несовершенство человеческой природы. Во всем, что относилось к философии, социологии, политике, он был удручающе неграмотен и даже гордился этим.

Милз оправдывал своего друга тем, что голова его была слишком занята технологическими проблемами огромной сложности и у него просто не оставалось ни времени, ни возможности вникать в смысл событий, потрясавших мир. Миллиарды людей уже изменили уродливые социальные отношения в своих странах, и Милз видел, как зло бытия там убывало, жизнь заполнялась смыслом, становилась умнее, красивей. Видел он и другое. Все еще могущественные силы реакции, не желавшие признавать свою обреченность, готовились остановить ход истории, остановить любыми средствами, любой ценой. И чтобы сорвать злодейские планы, нужны были объединенные действия всех здравомыслящих людей, где бы они ни жили.

В числе их был и Милз. Но это не мешало ему помогать Лайту, ревностно оберегать чистоту его замыслов. Когда Торн, увлекшись попутными удачами, стал загружать ДМ деталировкой и доводкой устройств, не имевших отношения к основной теме, он решительно потребовал от Лайта раз навсегда запретить такую практику. Торн долго крепился, долго боролся сам с собой, со своей привязанностью к Лайту, но теперь, когда рядом с ним стоял его руками созданный мэшин-мен, он понял, что в этой лаборатории ему делать нечего. Понял и хлопнул дверью.

Если Лайт с грустью посмотрел ему вслед, то Милз с трудом удержал вздох облегчения.

6

– Выпусти нас, – приказал Лайт.

У выходного люка вспыхнул зеленый глазок электронного сторожа, настроенного на голоса Лайта и Милза. Без команды одного из них ни проникнуть в лабораторию, ни выбраться из нее было невозможно. Несколько дней назад пришлось перестроить программу защитной системы, убрав из нее голос Торна.

Они скользнули в открытый океан. Сразу же их окружила свита давних знакомцев – больших и малых рыб, привыкших к ежедневному кормлению в эти часы. Сопровождавший акванавтов самоходный контейнер разбрасывал порции лакомств.

Это было время отдыха и разрядки. В прохладной тишине подводного леса, заглядывая в знакомые пещеры и расселины, ученые наслаждались покоем, отрешенностью от всех дел, людей и забот. Жаберные маски не мешали им разговаривать, и никакого запрета на обмен мыслей никто не устанавливал, но так уж повелось, что во время этих прогулок о делах не говорилось.

Лайт, как всегда, отмечал по пути разные эпизоды борьбы за жизнь. Когда-то они поражали его, а теперь только смешили. Все эти пестро расцвеченные, грациозные, щедро разукрашенные, радовавшие глаз существа только тем и были заняты, что охотились друг за другом, догоняли, удирали, затаивались, нападали и жрали, жрали, жрали…

– Сколько восторженных панегириков вызывала у писателей и философов эта умопомрачительная гармония взаимопожирания! Взгляни на эту красотку, Бобби! Точно подсчитано, что только одна ее икринка из миллиона выживет и превратится во взрослую особь. Только одна! Из миллиона! Остальных сожрут. Если бы выживало две, потомству не хватило бы места в океане. Ах, какая мудрая, щедрая природа! Плодитесь миллионами, а выживайте единицами… Представь себе на минутку, что какой-нибудь человек стал изготавливать вещи по такому же принципу: один экземпляр из миллиона – в дело, а все остальное – в утилизатор. Его наверняка признали бы невменяемым. А для природы такое сумасбродство – показатель величия и совершенства.

Милз плыл неподалеку и не откликался. Он не столько вслушивался в знакомые ему мысли, сколько следил за тем, чтобы с Лайтом не произошло того, что называется несчастным случаем. Он хорошо знал, как неосмотрительно беспечен его друг. Молчал он еще и лотому, что был занят мыслями, которых не удалось оставить за стенами лаборатории.

– Что с тобой, Бобби? – спросил наконец Лайт, обеспокоенный его молчанием.

– Тебя не пугает, что Дэвид продаст какой-нибудь корпорации технологию Дика?

– Это было бы непорядочно… Технология мэшин- мена – плод лаборатории.

– Это твой плод.

– Ты не прав. Без Дэви и тебя Дик не появился бы.

– Во всем, что мы делаем, твои идеи. Без тебя мы остались бы посредственными инженерами.

– Вздор! Просто ты не любишь Дэви и приписываешь ему качества, которых у него нет.

– А я не удивлюсь, если он предаст тебя.

– Он может предать только себя как ученого, а помешать нам ему не по силам. Хватит об этом!

Уже по голосу Лайта можно было понять, как неприятен ему этот разговор. После недолгого молчания он вернулся к излюбленной теме:

– Вглядитесь в этот пышный букет цветов… Прожорливые гадины, только и ждут, чтобы кто-нибудь залюбовался ими и приблизился, – высосут все, до капли…

Вспомнить о Торне им пришлось, когда он сам сообщил, что поступил на службу в «ГЭД корпорейшн» и считает себя вправе распорядиться судьбой мэшин-мена. Не осталось сомнений, что он унес с собой микрозапись технологии Дика.

Лайт очень болезненно переживал вероломство своего бывшего сотрудника. Несколько дней Милзу казалось, что и на него Лайт посматривает с подозрением, словно ожидая еще какого-нибудь подвоха. А всякой недоговоренности и затаенности в отношениях с близкими Милз не признавал.

– Давай поговорим, Гарри, – предложил он. – Помнишь наш разговор о джине, которого можно вы пустить из бутылки?

– Торн не джин, а пигмей.

– Я не о Торне. О мэшин-мене. «ГЭД корпорейшн» входит в империю Кокера. А Кокер – это война. Он всегда наживался на войнах и готов поддержать любого, кто готовит новую войну.

– Бобби! Сколько раз я просил тебя не втягивать меня в политику! Мне не нужны лишние доказательства того, что мы живем в неразумном мире. И отвлекаться на каждую свару между безумцами я не намерен.

– Создав мэшин-мена, ты сам втянулся в политику. Ты дал военным маньякам новое и очень опасное оружие… Если война разразится, все рухнет… Некому будет ни думать о чеве, ни мечтать о разумной жизни.

– Что ты от меня хочешь? – с тоской взглянул на своего помощника Лайт.

– Чтобы ты понял – мы все участвуем в политике, хотим ли того, или не хотим. И чева мы должны рассматривать как фигуру в политической игре. Может быть, ему удастся помочь людям предупредить войну. Если бы мы могли противопоставить его тем чудовищам, которые Торн наделает из мэшин-менов… Нужно ускорить работу. Боюсь, что у нас очень мало времени.

– Ты бредишь, Бобби. Почему мэшин-мены превратятся в чудовищ? Какая связь между ними и сроками войны?

– Прямой связи нет. О приближении войны вопиют другие факты. Но ты о них и слушать не хочешь.

– Не хочу! – подтвердил Лайт. – Меня ужасает поведение Дэви.

– Можно подумать, что ты впервые столкнулся с человеческой подлостью.

– Все равно не могу привыкнуть. Но не в этом дело. Я хочу понять, что такое подлость. Как возникает, из чего образуется?

– Так ли это важно?

– Очень! Если мы в этом не разберемся, вся наша работа ни к чему. Ведь мы создаем чева по своему образу и подобию. Но изменив исходный материал, мы дадим ему совершенную оболочку. Из этого же материала мы построим его мозг – вместилище его души. Мы уверены, что он будет обладать могучим интеллектом. Но скажи, есть у нас гарантия, что он не станет мудрым и бессмертным мерзавцем?

– Такой гарантии быть не может.

– Должна быть! Иначе… Иначе нужно открыть шлюзы и затопить лабораторию.

Милз рассмеялся.

– Я говорю серьезно, Бобби. Это природа могла позволить себе выдавать на свет кого придется – кретинов, подлецов, палачей, тиранов. Будущее человечество должно быть избавлено от случайностей рождения.

– А может быть, подлецами и тиранами не рождаются, а становятся?

– Тем важнее узнать, почему одни становятся, а другие нет. Почему в одной и той же семье могут вырасти злодей и человеколюбец, бездарный прожигатель жизни и самоотверженный искатель истины?

Этот вопрос Милз мог считать адресованным лично ему. Его старший брат был жалкой, слабовольной личностью, готовой на любую пакость ради глотка спиртного.

– Мы должны понять, почему бывают женщины, лишенные материнского инстинкта и бросающие своих детей после их рождения, почему так распространены злоба и жестокость… И еще сто тысяч «почему».

– Что мы можем сделать?

– Нужно осветить потемки души, заглянуть в нее, разобраться в ней. Конструируя чева, мы должны убрать те элементы мозга, которые омрачают жизнь, – все зародыши зла.

– Зародыши зла – в самом обществе, в условиях жизни. Изменится социальный строй – не будет и зародышей.

– Утопия. Мы конструкторы и должны, обязаны избавить свое детище от врожденных дефектов… Ты одно время работал над микродатчиками дальнего действия.

– Мы тогда добились неплохих результатов, но не нашли им применения.

– А нельзя ли их приспособить для расшифровки биотоков? – спросил Лайт.

– Какую расшифровку ты имеешь в виду?

– Я хочу видеть, что там происходит, – Лайт постучал пальцем по лбу. – Ведь каждый нейрон подает свои сигналы. Неужели нельзя их дифференцировать, по-разному окрасить?

– Ты, кажется, подал недурную мысль, Гарри. Если бы биотоки удалось перевести в диапазон оптических волн…

– Займись этим, Бобби. Ничего более нужного сейчас нет.

– А витаген?

– Пусть над ним поломает голову Дик. Хватит ему болтаться в качестве экспоната. А твоя задача – датчики. Настрой Минерву и приступай.

Когда объем работы в лаборатории резко вырос, Лайт поручил своим ДМ выделить и объединить все аналитические и прогнозирующие блоки в единый механизм. Новую конструкцию освободили от счетно-решающих и регистрирующих функций. Лайт рассчитывал, что такие количественные изменения должны будут привести к качественному скачку, и не ошибся. В дополнение к ДМ лаборатория получила еще МС – мыслящую систему, приобретшую имя и облик древней богини мудрости.

Минерва была недостаточно мала, чтобы таскать ее с собой в кармане, но и не так велика, чтобы не уместиться на классическом постаменте музейного образца.

От примитивных моделей былых ЭВМ Минерва отличалась больше, чем человек от австралопитека. В головке Минервы уместился могучий аппарат мышления. Точный слепок античного образца потерял холод и слепоту мрамора. Обтянутое эрзац-витагеном, ее лицо обрело окраску живой плоти. Голубые, всегда открытые глаза отражали напряженную работу мозга, глубоко проникавшего в суть явлений.

Лик Минервы был придан МС по желанию Лайта. С таким же успехом система работала бы, имея форму куба, пирамиды или профиль Мефистофеля. Но куда приятней было общаться с мудрой, очаровательной женщиной.

Две недели потребовалось Милзу и Минерве, чтобы довести ДД – «датчики души», как их шутя назвали в лаборатории, – до нужных параметров и придать им запланированные свойства.

Микронной величины датчики безболезненно и надежно присасывались к голове человека и с любого расстояния передавали поток информации в виде голографических, объемных изображений. При желании всегда можно было определить номер, под которым датчик был зарегистрирован, и примерно местонахождение человека-носителя. Цветные голограммы принимала и фиксировала круглые сутки специальная ДМ.

Минерва настолько упростила и удешевила изготовление ДД, что их можно было выпускать сериями по десять тысяч одновременно. Крошечный, зажатый между пальцами и заряженный датчиками пистолет позволял бесшумно «обстрелять» и многолюдную толпу, и одного человека. Неуловимый глазом и неощутимый рецепторами кожи, датчик сам улавливал на расстоянии излучения мозга и находил свое «место посадки».

Много времени пришлось потратить на несложную, но утомительную работу. Чтобы получить материал для прочных статистических выводов, нужно было охватить как можно больше людей. Каждый свободный час и Лайт, и Милз, и даже Дик использовали для поездок по стране, для посещения учреждений, стадионов и других людских скопищ. Побывав в парламенте, на официальных торжествах и приемах, они «обстреляли» широко известных политических деятелей, военачальников, бизнесменов. Их экспериментальными объектами стали представители всех слоев общества.

Начался новый этап в работе над чевом.

7

Только оказавшись вдали от лаборатории, Торн почувствовал сладость полной свободы, свободы от бремени чужой воли, чужих идей и предначертаний. Наконец-то он получил возможность поступать как вздумается, работать где захочет, публиковать все, что найдет нужным. Ничего, кроме улыбки, не вызывали у него теперь запомнившиеся разглагольствования Лайта о бездарности природы и о грядущем поколении чевов.

Пока Торн был юнцом, которому жизнь казалась бесконечной, целеустремленность Лайта и Милза, их бескомпромиссная борьба за коренную перестройку жизненных процессов увлекали его. Он искренне считал себя их единомышленником и готов был идти с ними до конца. Но годы летели с устрашающей быстротой. Многие его сверстники, куда менее талантливые, стали уже знаменитыми и богатыми, а он по-прежнему оставался безвестным сотрудником безвестной лаборатории. Ни одной работы, которой мог бы гордиться, он не опубликовал. Все так же он жил на жалкую стипендию Лайта, которой хватало только на то, чтобы ни в чем не испытывать нужды. Правда, и Лайт и Милз довольствовались тем же, но сколько других жили иначе – обзаводились виллами, космопланами, меняли любовниц, приобретали самые редкие и ценные вещи!

Нет, Торн не считал потерянными годы, проведенные в лаборатории. Он трезво оценивал значение тех знаний и того опыта, которыми обогатился, работая под руководством Лайта. Но ведь и он немало сделал для лаборатории. Можно было с чистой совестью распрощаться с прошлым, не чувствуя себя его должником. Оставалось выбрать поприще для работы, новый путь к настоящей карьере.

Выбор, впрочем, оказался не столь уж богатым. Первый человек, с которым встретился Торн, чтобы посоветоваться, с чего начать, был Артур Зюдер – один из былых почитателей Лайта, не пожелавший, однако, связывать с ним свою судьбу и весьма преуспевший в жизни. Торн знал, что Зюдер руководит отделом в одном из научно-исследовательских институтов «ГЭД корпорейшн», очень влиятелен в мире научного бизнеса, и не без оснований рассчитывал на его поддержку.

Зюдер действительно обрадовался, увидев на экране служебной связи Торна, и пригласил его на ленч в недавно открывшийся ресторан на кулинарном спутнике Земли под вывеской: «У Козерога». Цены в ресторане соответствовали высоте его орбиты, и поэтому он оставался одним из немногих мест в околоземном пространстве, где еще можно было получить отдельную кабину и чувствовать себя в относительном одиночестве.

Гигантское, похожее на барабан, здание с прозрачными стенами медленно вращалось, позволяя любоваться всеми красотами космоса. В ресторане цвели тропические растения и щебетали настоящие птицы.

Они не виделись много лет и с интересом присматривались друг к другу. Торн не без язвительности рассказывал о Лайте и Милзе. Он старался как можно убедительней обрисовать утопичность «генерального проекта», чтобы вынужденность и разумность его ухода из лаборатории стали совершенно очевидными.

Зюдер слушал внимательно, улыбался, когда речь заходила о чудачествах Лайта, расспрашивал о Милзе, с которым был очень дружен в молодости, а когда Торн перешел к личным делам – к технологии мэшин-мена, лежавшей в его кармане, он стал серьезным и надолго задумался.

– Ты понимаешь, Арт, – заключил Торн, – мне надоело догонять миражи, бросая на пути реальные ценности. Надоело во всем подчиняться двум утопистам, которые сами не знают, чего хотят.

– Чего ты ждешь от меня? – спросил Зюдер.

– Совета. Я оторвался от живой науки. Когда открывается слишком много возможностей, поневоле теряешься. Не хочется начинать с проб и ошибок. Пора устраиваться прочно и надолго. Я надеялся, что ты мне поможешь…

– Ты действительно оторвался… Возможностей не так много, как тебе кажется, Дэви. Место рядового научного работника или инженера…

– Нет! – прервал его Торн.

– Такого места не найти, Дэви, даже если бы ты согласился. Почти все они заняты ДМ, которые, как ты знаешь, справляются не хуже людей. Очень небольшое количество таких должностей зарезервировано для наиболее талантливых выпускников колледжей – надо же надеяться, что найдутся новые Ньютоны.

– А на что рассчитывают остальные студенты?

– На факультетах точных наук их осталось не так много, во много раз меньше, чем было в наши времена. Остальные кинулись в юриспруденцию, рекламное дело, богословие, философию, искусство… Мало ли еще областей, куда ДМ вообще не пускают или где их держат на привязи.

– Ты забываешь, что я пришел не с пустыми руками. У меня реальный проект. Он может совершить еще одну революцию в технике и принести колоссальные прибыли.

– Нет, я о нем помню и только поэтому заговорил об ограниченности возможностей. Для реализации твоего проекта нужны огромные средства и мощная производственная база. И тем и другим располагают всего две-три корпорации подходящего профиля. Выбирать нужно между ними.

– Какая из них более мощная и способна создать мне благоприятные условия?

– Ты хочешь знать, где больше платят?

– И это тоже.

Зюдер углубился в перечень напитков, появившийся на световом табло, и нажал одну за другой две клавиши. Из-под стола выдвинулись осторожные, ловкие руки манипуляторов. Они убрали лишнюю посуду и остатки пищи, сбросили все в зев утилизатора и поставили бокалы с заказанным коньяком. Официантов в ресторане не было.

– Лучше всех платит и создает условия, о которых ты мечтаешь, «ГЭД»… Я сам в ней работаю, – добавил Зюдер, отхлебывая из бокала.

– Ну и прекрасно, Арт! Тогда тебе будет нетрудно представить меня своим боссам.

– Нетрудно, – согласился Зюдер. – Но должен тебя предупредить… Проект у тебя купят, но… вместе с тобой, со всеми твоими потрохами.

– Как это понимать?

– Буквально… Ты жаловался, что тебе приходилось подчиняться Лайту. У «ГЭД» подчиняться придется менее умным и порядочным людям. Тебя это не пугает?

– Ничуть! Я уверен, что сохраню свою независимость как ученый. Я им принесу столько прибыли, что они будут вынуждены со мной считаться.

Зюдер опять задумался, как будто прислушиваясь к пению какой-то птахи.

– Ну что ж… Я доложу о твоем проекте генералу Боулзу.

– Кто это?

– Правая рука и оба больших полушария Кокера – фактического владельца «ГЭД».

– Неужели сам Кокер еще жив?!

– Кто его знает… Говорят – жив. Я его никогда не имел чести видеть.

Уже после первой встречи с Торном генерал Боулз не просто заинтересовался мэшин-меном, но без промедления предоставил в распоряжение ученого один из засекреченных и полностью автоматизированных заводов корпорации со своим центром ДМ и всеми необходимыми материалами. Первый оклад, предложенный генералом, ошеломил Торна. Даже в самых дерзких своих мечтах не видел он таких крупных денег, которые вдруг оказались на его счету в банке. Наконец-то он почувствовал, что прочно стоит на своих ногах и стал хозяином своей судьбы.

Уже через месяц второй экземпляр лабораторного Дика был готов для демонстрации. Боулз долго с ним беседовал и, по-видимому, остался доволен. Хотя он не сказал ни слова одобрения, но предупредил, что на следующий день они вместе с мэшин-меном отправляются в Кокервиль.

Торну еще никогда не приходилось летать на таких комфортабельных космических лайнерах – просторных, ничем не отличающихся от роскошных трансокеанских кораблей. Перелет был коротким, но и за промелькнувшее время Торн успел почувствовать себя приобщенным к таинственному миру сверхбогатых и безмерно могущественных людей. Еще сильнее окрепло это чувство, когда за сотни километров от летающего дворца на фоне черного неба ярко засветились огромные буквы предостерегающей надписи: «Частное владение».

Патрульный катер личной охраны Кокера лег на параллельный курс, проверил номер лайнера и отвалил в сторону, открыв путь к причалам.

Их ждали. Бесшумные лифты и эскалаторы помогли им за несколько минут добраться до кабинета Кокера. Собственно, эта комната, ярко освещенная лучами искусственного солнца, не походила ни на кабинет, ни на гостиную и ни на что другое, ранее виденное Торном. Одна из торцовых стен была отведена под табло, на котором отражались нюансы деловой конъюнктуры во всем мире. А на боковых стенах растянулись гигантские экраны. По специальным каналам транслировались изображения разных уголков Земли – городов, рек, горных хребтов – во всем богатстве их красок, приглушенных шумов и ароматов. Лишь одно окно, в которое иногда заглядывали луна и звезды, напоминало, что совещание происходит достаточно далеко от Земли.

Первое, что увидел Торн, перешагнув порог кабинета, был океан, шумевший у самых ног. Сильный запах водорослей и соленой водяной пыли пропитал воздух. Вся меблировка состояла из глубоких кресел, каждое из которых представляло собой сложнейший агрегат, включавший уйму механизмов связи и обслуживания. Персональный кондиционер, вмонтированный в спинку кресла, позволял каждому участнику совещания создавать свой микроклимат в зависимости от самочувствия. Кроме того, кресло послушно меняло форму в соответствии с невысказанными желаниями сидящего – изгибалось, удлинялось или укорачивалось. Оно как бы жило вместе с телом и не давало ему устать от принужденной позы.

– Садитесь, – пригласил Кокер молодым голосом. – И вы… и ты, – смешался хозяин, с детским восхищением глядя на Дика.

– Спасибо, сэр, – сказал Дик, усаживаясь в кресло и закидывая ногу на ногу.

Кокер еще больше просиял, подошел к мэшин-мену, потрогал его бицепсы, заглянул в глаза, потрепал по щеке и, обращаясь к Боулзу, сказал:

– Хороша скотинка! А, Том, хорош?

Боулз предоставил слово Торну. Он заранее порекомендовал ему не вдаваться в подробности и утомительные объяснения.

Торн успел справиться с замешательством, охватившим его, когда он так близко увидел легендарного Сэма VI, в существовании которого сомневались даже работавшие на него люди. Он очень коротко рассказал, как Дик устроен и на что способен. Кокер тут же пожелал задать мэшин-мену какой-нибудь каверзный вопрос, но ничего, кроме курсов акций, придумать не мог. Дик, не задумываясь, назвал стоимость акций различных фирм, какой она была вчера, год и десять лет назад.

Изумление совсем обессмыслило лицо Кокера. Он таращил глаза, открывал и закрывал рот, тщетно пытаясь собраться с разбежавшимися мыслями. Помог Боулз. Он предложил Дику пройтись, нагнуться, постоять на одной ноге, расстегнуть и застегнуть пуговицу, помножить одно шестизначное число на другое… Дик выполнял одно задание за другим, не торопясь и не ошибаясь.

Экзамен продолжил Торн. Он стал задавать вопросы из области физики, биохимии, истории. Дик отвечал так же легко, полно и ясно. Но по мере того, как затягивался специальный разговор между Диком и его творцом, Кокер все более мрачнел. Нахмурился и Боулз. Торн почуял неладное, но еще не понимал, чем вызвано недовольство боссов.

– А почему он такой умник? – спросил вдруг Кокер.

Торн сообразил, чем не угодил Дик. Мэшин-мен не должен так явно демонстрировать интеллектуальное превосходство над своими владельцами. Если он на каждом шагу станет уличать хозяина в невежестве, неизбежны вспышки болезненного самолюбия. Дик доказал, что знает больше и разбирается во всем лучше, чем глава корпорации и его советник… Это не могло понравиться.

– Его, конечно, можно сделать глупее, – примирительно сказал Торн. – Но дело в том, что такие умники могут уже в ближайшее время появиться у наших конкурентов. Мне кажется, что лучше опередить их в самом начале, чем потом догонять…

Аргумент Кокеру понравился. Он снова пришел в восторг, стал называть Торна просто «Дэви» и потребовал, чтобы тот называл его «Сэм».

– Поздравляю, Дэви, – сказал он и потрепал Торна по щеке точно так же, как только что трепал Дика. – Молодец, малыш! Мы не ошиблись. Сколько диков сможем выпускать в год?

– Я привез с собой расчеты. Все будет зависеть от масштаба производства и от профиля, который мы изберем.

– Чей профиль? Не понимаю. О чем он говорит, Том?

– Нужно решить, в каком качестве мы выбросим диков на рынок, – пояснил Боулз.

– В любом! Верно, Дэви? Он ведь способен на все.

– Конечно, сэр.

– Никаких сэров!

– Так точно, Сэм.

– Не совсем так, – возразил Боулз. – Из моего предыдущего разговора мне стало ясно, что он не может быть юристом, пастором, коммивояжером, журналистом, политиком, дипломатом…

– Почему, Том?

– Он слишком прямолинейно мыслит и не считается с людскими слабостями, Сэм… У него что на уме, то и на языке. Правильно, док?

– Да, это так, – признал Торн.

– Значит, ему не по силам надувать людей, – сообразил Кокер и повернулся к Дику: – Неужели ты совсем-совсем не умеешь врать?

– Я не знаю, что это такое.

– Господи! Чего проще! Говоришь одно, думаешь другое, а делаешь третье.

– Зачем?

– Как зачем, – даже растерялся от глупого вопроса Кокер. – Чтобы обмануть и оказаться в выигрыше. Иначе тебя обманут и ты окажешься в проигрыше.

– Зачем?

– Зачем, зачем, – рассердился Кокер. – Все помнишь, умножать умеешь, а дурак дураком. Дэви! Он таким и останется?

– Не думаю, – не совсем уверенно ответил Торн. – Его еще нужно учить.

– Правильно, Дэви! Я совсем забыл, что он только родился. Сделай его человеком, и пусть заменит всех, кто жрет и горланит.

– Как это всех? – теперь уже растерялся Торн. – А что останется людям?

– В каком смысле?

– В смысле труда. Если мэшин-мены вытеснят людей отовсюду, чем они будут жить? Как станут зарабатывать на пропитание?

– Это их забота.

– Но восстанут профсоюзы.

– На то есть полиция и армия. Я плачу достаточно налогов на их содержание. Даже пособия по безработице платить, выгодней. Они будут очень довольны.

– К предостережению доктора Торна нужно прислушаться, Сэм, – вмешался Боулз. – Заменять всех огулом опасно. Я пока предложил бы пустить таких диков в продажу как слуг, секретарей, телохранителей. Даже состоятельные люди давно отвыкли от живой прислуги. Автоматический хлам надоел до тошноты. Когда мы предложим приятного на вид и все умеющего делать мэшин-мена, я уверен, что отбоя от покупателей не будет. Но имейте в виду, док, ваш Дик должен поменьше рассуждать.

– Браво, Том! – прищелкнул пальцами Кокер. – Ты прав как всегда. Покупатели найдутся! Много найдется. Создаем новую фирму «Мэшин-мен компани»… Дэви! А этих диков можно выпускать в женском обличье?

– В каком угодно.

– Отлично! Приступай! Ты и будешь президентом новой фирмы.

– Но мое предложение нужно рассматривать как второстепенное, – добавил Боулз. – Главное направление – другое. Мы должны разработать мэшин-мена – солдата, док.

– Солдата? – переспросил Торн.

– Да, солдата, сержанта, офицера, короче говоря – вояку, исполнительного, умелого и нерассуждающего.

– Еще раз браво, Том! Дважды браво! – воскликнул Кокер. – Мы наделаем из таких молодцов, – он указал на Дика, – солдат и полицейских. Тогда все налоги, которые я плачу на содержание армии, вернутся ко мне чистой прибылью.

Торн еще раз подивился тому, как хорошо соображал Кокер, когда речь заходила о прибылях. Зато ему самому все трудней становилось понять своих боссов. Он в полном смятении переводил взгляд с Кокера на Боулза и снова на Кокера. «Нерассуждающий мэшин-мен… Убивающий Дик… Какой-то бред».

– Это очень трудная задача, – пробормотал он. – И вряд ли она разрешима.

Боулз рассмеялся, впервые поднялся с кресла, подошел к Торну и ободряюще похлопал его по плечу:

– Не прибедняйтесь, док. Справились с таким умником, справитесь и с солдатом. Мы в вас верим. Вас ждут большие деньги и оглушительная слава.

– Приступай, приступай, Дэви! – потрепал его по щеке Кокер. – Мы поможем.

8

Первые датчики Лайт и Милз закрепили на себе. О том, как будут выглядеть изображения и что они дадут исследователям, можно было только гадать. Но волновала сама возможность заглянуть в тайники своего мозга, увидеть в динамике работу миллиардов нейронов, формировавших темную и непостижимую человеческую душу.

Когда на демонстрационном проекторе появилась голограмма Лайта, ученые воззрились на нее, как будто перед ними возникло уникальное произведение искусства, впервые открывшееся глазам человека. Зрелище было действительно впечатляющим. Перед ними словно предстал участок непроходимых джунглей, ярко освещенных солнцем. Вокруг мощных стволов обвивались лианы разной толщины, причудливо изогнутые, перепутанные, тянувшиеся в разные стороны. Сотни ветвей и тысячи тончайших ответвлений образовали пышную крону, заполнившую все трехмерное пространство и вширь, и вглубь, и ввысь. Какие-то длинные нити сплетались в сети, сматывались клубками и клубочками, похожими на плоды и ягоды. И все это светилось разными красками, все полыхало разноцветными огнями, искрилось, переливалось, ни на одно мгновение не оставалось в покое. Меняющиеся оттенки общего фона, линии и пунктиры, внезапные ливни ярких точек, напоминавших падающие звезды, создавали сложные, неустойчивые орнаменты, в изменении которых нельзя было уловить никакой закономерности.

Они не заметили, как пролетел час, другой. Никто не решался прервать молчание, потому что ничего, кроме возгласов восхищения или изумления, на ум не приходило. Их охватило чувство путников, окончательно потерявших след в сказочно красивой, но незнакомой местности. Чем больше они вглядывались в изображение, тем меньше оставалось у них надежды разобраться в этом хаотическом нагромождении красочных пятен и сверкающих линий.

Наконец Лайт выключил установку и, откинувшись на спинку кресла, насмешливо спросил:

– Красиво?

– Черт знает что! – отозвался Милз. – Лучше бы не смотреть на такое, с ума можно сойти… Знаешь, на что это похоже, – на живопись шизофреника.

– Спасибо, Бобби. Теперь я знаю, кому обязан своей душой. Может быть, для сравнения взглянем на твою?

– Не возражаю.

Они подключили датчик Милза и, как только появилось новое изображение, расхохотались. Настолько похожими были обе голограммы.

– Наши картины рисовал один и тот же шизофреник, именуемый природой, – сказал Лайт, прекращая демонстрацию. – Рисовал миллиарды лет и все так зашифровал, что ни один смертный не нашел еще всей связки ключей. А найти нужно… Иначе мы не сдвинемся с места.

– Для этого придется на несколько шагов отступить назад, – сказал Милз.

– Что ты хочешь сказать?

– Забыть на время о своих датчиках и заглянуть в души наших дальних родственников, хотя бы тех же собак.

– Пожалуй, – согласился Лайт.

Начали с Цезаря – годовалого пуделя, веселого, неугомонного и добрейшего существа. Эксперимент не требовал от собаки ни фиксированного положения, ни принудительных действий. Она продолжала жить своей щенячьей жизнью, не подозревая, что с этого мгновения входит в историю науки. Каждое движение Цезаря синхронно увековечивалось видеозаписью параллельно с голограммой мозга.

Изображение делилось на две половины. Справа – обычная телепередача, показывавшая Цезаря, резвившегося в садике, примыкавшем к виварию. А слева разворачивалась пестрая картина, хотя и отдаленно, но напоминавшая уже виденные голограммы. Так конечности пятипалого животного напоминают руки человека. Такими же причудливыми были сплетения разноцветных пятен, штрихов, полос.

В этих живых письменах отражались все переживания собаки – все, что определяло ее поведение. Не зря была запланирована параллельная демонстрация двух изображений. То непонятное, что они видели слева, должна была объяснить правая половина кадра.

Собака вела себя как всегда, когда бывала сытой и довольной жизнью. Она носилась по аллеям, останавливалась около кустов и оставляла знаки своего внимания, рыла лапами землю в поисках чего-то неизвестного.

Вначале никакой связи между поведением собаки и пляской пульсирующих элементов голограммы они уловить не могли. Но вдруг Милз прошептал:

– Что-то есть, Гарри.

В это мгновение Цезарь остановился около недавно взрыхленной клумбы и с особой заинтересованностью стал ее обнюхивать. Он вырыл лапами ямку и сунул нос в глубину.

Одновременно слева, словно пробившись из глубины и оттеснив все другие фрагменты голограммы, всплыло спиралевидное сплетение разноцветных нитей. Пока Цезарь принюхивался к ямке, спираль трепетала, то уменьшаясь, то увеличиваясь в размере. Интенсивность окраски отдельных нитей то усиливалась, то ослабевала.

– Похоже, что они как-то связаны, – подтвердил Лайт,

Но вот Цезарь потерял интерес к клумбе, отвернулся от нее, и спираль стала блекнуть, уступая место другим образованиям и соцветиям.

– А ну выключи-ка правую половину, – с заметным волнением распорядился Лайт.

Изображение собаки погасло. Продолжала светиться только голограмма ее мозга.

Теперь они терпеливо следили за беспорядочной игрой красок. Впервые они не только смотрели, но и ждали того, что обязательно должно было появиться. Они чувствовали себя взломщиками, проникающими в затаенное святилище природы.

Прошло совсем немного времени, и уже знакомая спираль опять всплыла на поверхность. Лайт даже подтолкнул Милза:

– Включай!

Они снова увидели Цезаря. И он делал то, что от него ждали. Он стоял у входа в беседку и принюхивался к чьим-то следам. Он был так же сосредоточен, как недавно – у клумбы. Кончик его носа подрагивал.

– Гип, гип, ура! – выкрикнул Милз. – Мы открыли спираль любопытства!

– Или поиска, – добавил Лайт. – Исследования, любознательности, ориентировки, – продолжал он рассуждать вслух.

Не много ли для одной спирали? – усмехнулся Милз. – Мы увидели первый цветочек. Ягодки впереди…

Оба они были радостно возбуждены. Еще бы! Ведь расшифрован первый иероглиф мозговой криптограммы.

Цезарь устал, лег, вытянув передние лапы, и положил на них морду. Глаза его прикрылись. Резко изменилось изображение на левой стороне кадра. Поблекли краски, расплылись цветные пятна. Продолжали передвигаться лишь отдельные, разбросанные в разных местах точки, но их тоже становилось все меньше. Удивительно красивым стал общий фон голограммы – серебристо-жемчужный, чистый, ничем не замутненный.

Много позднее, когда они увидели этот же фон у жеребенка, скачущего по зеленому лугу, у львят, играющих с львицей, у здорового младенца, отвалившегося от материнской груди, Лайт назвал его «фоном радости бытия».

Прерывать покой Цезаря для продолжения опыта не хотелось. Ему были благодарны за первый успех. Ведь они мечтали найти хотя бы одну зримую связь между деятельностью мозга и поведением животного. И нашли ее. Милз уже собирался выключить установку, но рука его замерла над пультом.

Розоватое сияние, исходившее от неожиданно появившейся в самом низу широкой, горизонтальной, багрово-красной полосы, стало заволакивать серебристый фон. Цезарь вскочил, подбежал к двери, ведущей в помещение вивария, и поскреб ее когтями. Дверь не поддавалась. Цезарь заскулил, суетливо пробежался по аллее, снова царапнул дверь.

Красная полоса становилась все шире. В разные стороны потянулись то ли от нее, то ли к ней светящиеся пунктирные линии. Снова стала видимой спираль поиска. Но выглядела она иначе – растянутой, рыхлой, будто Цезарь знал, что искать здесь то, что ему нужно, бесполезно. Теперь уже вся голограмма была озарена сгустившимся розовым сиянием.

Лайт и Милз почти одновременно взглянули на часы и обменялись улыбками.

– Время кормления. Проголодался друг.

В мозг поступили сигналы от органов, контролирующих наличие горючего. Они требуют пищи. Красная полоса – это сконцентрированный сигнал бедствия. Объявлена общая тревога. Мобилизован и центр поиска и все другое, еще никак не названное…

– Что будем делать? – спросил Милз. – Покормим?

– Погоди, это очень важная полоса, проверим…

Они продлили наблюдение еще на час.

Цезарь уже не отходил от двери. Он искал в ней щель, сквозь которую можно было бы выбраться. Его уже не интересовали ни кусты, ни клумбы. Он искал только одно – путь к пище.

Розовое сияние стало красным. Где-то в глубине, на втором и третьем плане, вытягивались полосы других цветов, но что они означали – оставалось непонятным.

– Впусти, – сказал Лайт.

Милз нажал кнопку, и дверь распахнулась. Цезарь опрометью бросился в каморку, где стояла его миска с едой.

Какой фейерверк вспыхнул в эту минуту на левой стороне кадра! Красная полоса еще светилась, но фон менялся на глазах. Возвращался первоначальный серебристый оттенок. А по диагонали снизу вверх взвивались искры, похожие на самоцветные камни.

Это буйство красок и огней продолжалось несколько секунд. Едва Цезарь уткнулся в миску и стал глотать любимую похлебку, начала блекнуть красная полоса, скрылась спираль поиска. По-прежнему чистым, спокойным стал жемчужно-серебристый фон.

Было ясно, что вспышка ярких импульсов, взбудораживших мозг Цезаря в тот момент, когда открылась дверь, отразила состояние радости. Нежданное исполнение желания – открытый путь к еде, к насыщению – вызвало новое сильное чувство. Судя по выразительности изменений, происшедших на голограмме, это чувство было даже сильнее того удовлетворения, которое принесла еда. Так выглядело кратковременное торжество над преодоленным препятствием, над закрытой дверью, над той безысходностью, которая становилась особенно мучительной по мере усиления голода.

– Все! – сказал Лайт и выключил передачу.

– Минутку, Гарри! Я включу свой датчик.

– Мы же договорились забыть о людях

– На одну минутку! – взмолился Милз. – Это нужно сделать именно сейчас.

Лайт не возражал. Появилось изображение уже знакомой голограммы Милза – таинственный мир человеческой души, запечатленное биение каждой клетки мозга, словно остановленный бег мысли, следы желаний, отпечатки чувств, тени слов, готовых связаться в осмысленные фразы. Изображение было бесконечно сложнее того, которое они видели у Цезаря. Но нашлось и общее. В самом низу голограммы, распространяя розоватое сияние, горела широкая красная полоса. Милз торжествующе ткнул в нее пальцем:

– Видишь ее, полосу голода? Вот это я и хотел проверить. Ведь и час нашего кормления давно прошел. Уж в этом-то мы с Цезарем – родня!

9

Рони Скинертон был достаточно опытным полицейским чиновником, чтобы не понимать всей серьезности решения, которое он принял. Когда его помощник Майк Рибер доложил, что на экране локатора сближаются старые знакомые – три одноместных пассажирских корабля, раз в месяц устраивавших такую космическую встречу, он приказал патрульным катерам дождаться их стыковки и потом пригнать всю компанию на базу космополо.

Все детали операции были хорошо видны на экране. Силуэты кораблей сблизились и образовали подобие трехлучевой звезды. Теперь для обмена грузами и расстыковки им потребуется не меньше сорока минут. Катера Стэна Керша пришли вовремя. Они окружили троицу, и начались переговоры, содержание которых тоже не было для Скинертона неожиданным.

– Инспектор космополо Керш, – представился Стэн. – Приказываю немедленно следовать за мной.

– В чем дело, инспектор? – спросил Джеймс Бирн, чей голос Скинертон узнал без удивления.

– За грубое нарушение правил движения в космосе я должен доставить вас на базу. – Стэн точно выполнял свою роль по задуманному сценарию.

– Убирайтесь к чертям, инспектор. Фиксируйте наши бортовые номера и отваливайте.

– Номера ваши известны давно. Нарушение правил стало систематическим, и потому я повторяю: следуйте за мной!

Щелкнул и засветился оптитрон базы. Это тоже было предусмотрено. На экране появилось разгневанное лицо Бирна. Увидев Майка Рибера, он чуть не оплевал его брызнувшей слюной.

– Скинертона к экрану! – потребовал Бирн.

– Шеф спит и не разрешил будить до шести тридцати, – со всей присущей ему флегматичностью ответил Рибер.

– Немедленно разбудить! Скажи, что на связи Джеймс Бирн.

– Не могу. Шеф спит. – И Рибер отключился.

Сейчас было важно не дать Бирну связаться с Землей. Точными бесшумными выстрелами Керш срезал корабельные антенны дальней связи и уже после этого спокойно предупредил:

– Если вы сейчас же не запустите двигателей и не двинетесь за мной, я применю оружие.

– Ну ладно, инспектор Керш, – угрожающе посулил Бирн, – этот последний день вашей службы вы будете вспоминать всю жизнь.

Экспортируемые патрульными катерами, стыкованные корабли повернули к базе космополо.

– Я сплю. Разбудишь не раньше, чем начнется досмотр. Так оно и будет – примерно в шесть тридцать, – распорядился Скинертон и ушел в свою каюту.

Пассажиров оказалось трое. Прямо из шлюзовой камеры Керш отвел их в отсек для задержанных, а сам со своими парнями приступил к обыску кораблей. Каждый их шаг записывался и воспроизводился на экранах базы.

Бирн бушевал и требовал разбудить начальника. Робер взглянул на часы и нажал кнопку. Еще несколько минут спустя Скинертон вошел, потирая глаза с усердием крепко спавшего человека. Увидев Бирна, он изобразил крайнее удивление:

– Джеймс! Как тебя к нам занесло? – Но не дождавшись ответа, с еще большим изумлением повернулся к спутникам Бирна: – Ба! А это кто с то бой, Джеймс? Неужели глаза мои врут и я вижу Серого Кота и Чистильщика?

– Они не со мной, Рони, – откликнулся Бирн, – и никакого отношения ко мне не имеют. Это твой болван Керш свел нас…

– Керш? – опять удивился Скинертон. Уставившись в экран, он добавил: – Этот болван Керш, кажется, нашел нечто любопытное для космической полиции.

В руках у полицейских были миниатюрные приборы, напоминавшие старинные электрические фонарики, с той лишь разницей, что в них вместо батареек были вмонтированы изотопные датчики. Они просвечивали насквозь любую вещь, из чего бы она ни была сделана, и безошибочно докладывали, что именно и где скрыто. С появлением таких приборов обыск превратился в примитивнейшую операцию. Парни Керша вытаскивали аккуратные контейнеры и переправляли их на базу.

– Рони, – вполголоса сказал Бирн, – пройдем к тебе и поговорим.

– Можно, – сказал Скинертон.

В своей каюте он усадил Бирна, угостил его коктейлем и отбросил тот притворно-шутливый тон, которым разговаривал в отсеке для задержанных. Оба они не один год прослужили бок о бок в одном ведомстве и понимали друг друга, даже когда молчали.

– Что тебя укусило? – спросил Бирн.

– Хочешь начистоту?

– Не иначе.

– Больше ни один контейнер с наркотиками мимо меня не пройдет. Транзит через космос для этой пакости я закрываю. Так можешь и доложить.

– Не много ли на себя взваливаешь?

– Ровно столько, сколько обязан за положенный мне оклад.

– Ты требуешь прибавки от Берча?

– Плевал я на твоего Берча. Больше я никому не служу, кроме правительства.

Бирн смотрел на Скинертона странными глазами – не то удивленно, не то уважительно.

– Твой плевок в Берча может залететь далеко, Рони. Дальше, чем ты думаешь.

– Не пугай меня, Джеймс. Сколько товара выгрузит Керш из твоих колымаг?

Бирн помолчал, но сообразив, что полицейские уже все взвесили и опечатали, ответил:

– Около восьми тонн.

Скинертон долго вышагивал по мягкой дорожке, устилавшей кабинет. Вопрос его прозвучал неожиданно:

– А знаешь, сколько граммов этого дерьма понадобилось, чтобы погубить моего Мартина?

– И он?! – воскликнул Бирн.

– Да. Он был хорошим парнем, мой Мартин. Был и нет… – Гримаса острой боли перекосила лицо Скинертона. – Будь они прокляты, и твой босс, и вся его шайка… Тебя, Джеймс, я отпущу. Составлю акт, что ты брал у них взаймы горючее. Но это в последний раз. А Кота и Чистильщика вместе с грузом отправлю в управление. Пусть там выясняют, на кого они работают.

– Я тебе сочувствую, Рони, – начал было Бирн, но Скинертон его оборвал:

– Молчи, Джеймс! Я уже сам выразил себе сочувствие – понял, что стал палачом своего сына. Пока помогал морить чужих сыновей, ничего не понимал, только подсчитывал, сколько мне причитается. А как дошло до моего – понял… Прикинь, сколько ребят не сделают первой затяжки, потому что эти восемь тонн не попадут к твоему Берчу…

– Ты уверен, что для нашего товара только один путь – через космос?

– Знаю, что путей много, но этот будет закрыт. В этом можешь не сомневаться.

– Ты надеешься, что через Кота полиция выйдет на Берча?

– А куда ему деться? Пока не было парилки, его люди все брали на себя, а он посмеивался и потом досрочно их вызволял. А теперь… Врать в парилке еще никто не научился.

«Парилкой» прозвали новейшую камеру для допросов, сконструированную инженерами и химиками Центрального полицейского управления. Это было прекрасно оборудованное помещение, перегороженное глухой прозрачной стеной. Одну его половину занимал следователь, окруженный микрофонами и записывающей аппаратурой. А во второй – в удобном кресле, с чашкой кофе или сигарой в руках сидел допрашиваемый. И освещение и температура в парилке были нормальными. Ничто не напоминало о прежних аксессуарах допросов третьей степени. Сам того не подозревая, допрашиваемый вдыхал не имевший ни запаха, ни цвета газ ППЛ-14.

Это был многоцелевой шедевр химической науки. В зависимости от числа молекул, приходившихся на кубометр воздуха, ППЛ-14 мог погружать в вечный сон целые города или заставить хохотать родственников, стоящих у гроба усопшего.

В парилке его эффект был иным. Он выключал какие-то центры мозга и превращал допрашиваемого в автомат, отвечавший на любые вопросы только правду и ничего, кроме правды. Показания, записанные при таком допросе, считались неопровержимыми доказательствами.

– А ты представляешь, кого может назвать Берч, если он сам сядет в парилку? – спросил Бирн.

– Знаю… На это и надеюсь – что он назовет и главную гадину – Гудимена.

– Ты с ума сошел, Рони! – с искренним испугом прошептал Бирн. – Гудимен стоит около миллиарда. За ним…

– Чего же ты замолчал? Кто за ним?

– Не знаю, Рони. И не дай бог тебе узнать…

– Ладно, Джеймс. На этом кончим. За каждым из нас стоит одна и та же костлявая старуха, – философски заключил Скинертон.

Бирн встал и протянул руку начальнику базы:

– Как бы там ни было, спасибо тебе, что не втянул меня. При случае в долгу не останусь.

Он ушел. Скинертон связался с Землей и доложил, что задержал два корабля с наркотиками. На связь вышел сам шеф. Он поздравил Скинертона с успехом и назвал номер полицейского космодрома, куда следует доставить груз и преступников.

Не только терзавшая его мысль о сыне придала такую бескомпромиссную решительность действиям Скинертона. С каждым днем и в парламенте, и по всем каналам телевещания кампания против торговцев наркотиками становилась все более шумной. Подхлестывала ее широко распространившаяся эпидемия новых душевных заболеваний, которые были столь необычными, что психиатры не могли разобраться в их природе. Но одной из причин они единодушно признали новые синтетические наркотики. Был создан национальный комитет борьбы. В Центральном управлении организовали еще один специальный отдел для искоренения торговли наркотическими средствами.

Скинертон знал цену шумным кампаниям и экстраординарным мерам. Но на этот раз ему захотелось поверить, что за дело взялись всерьез и гангстеров, отравляющих молодежь, если не искоренят, как об этом орут телетрепачи, то уж во всяком случае прижмут основательно.

Одним из проявлений новой эпидемии стала мода на самоубийства в космосе. Очумевшие юнцы вдвоем, а то и целыми компаниями брали напрокат или угоняли чей-нибудь космолет и на высоте в сотню-другую километров над Землей ломали систему герметизации. Корабли, потерпевшие искусственно вызванную аварию, начинали подавать автоматические сигналы бедствия. Патрульным катерам космополо приходилось гоняться за ними и буксировать к причалам. В одном из таких летающих гробов и обнаружил Скинертон своего любимца – Мартина.

Подачки от гангстеров Скинертон получал, как и все. Это было в порядке вещей. Многого от него не требовали – только иногда прикрыть глаза и прозевать неурочный рейс. Джеймс Бирн еще года два назад ушел в отставку и продался Тэди Берчу душой и телом – стал его телохранителем и уполномоченным по связи с полицией. Скинертон на такое не пошел бы ни за какие деньги. Гангстеров он презирал и взятки брал только потому, что так уж было заведено давно и повсюду. Но, увидев открытые глаза мертвого сына, он решил покончить с этим навсегда.

Отправив на Землю под надежной охраной Серого Кота и Чистильщика вместе с грузом, Скинертон разыскал Фреда Биллинга. Дружба с пройдошливым журналистом завязалась у них еще в те времена, когда Фред пробавлялся уголовной хроникой, всячески раздувал успехи космополо, чем содействовал служебному продвижению Скинертона, и раньше других из первых рук получал ценную информацию.

Скинертон вызвал Биллинга вовсе не потому, что хотел услужить старому знакомцу. И не для саморекламы. Он надеялся, что крикливый репортаж Биллинга о поимке контрабандистов закрепит успех проделанной работы и еще туже затянет петлю на шее Тэди Берча.

Биллинг примчался, не теряя времени. Скинертон усадил его перед экраном и не без самодовольства продемонстрировал запись всей операции. Только планы с изображением Бирна он предусмотрительно убрал. Как всегда в таких случаях, глаза Биллинга засветились, как у охотничьей собаки. А когда он услышал, какого веса оказался обнаруженный груз наркотиков, то даже подпрыгнул от восторга:

– Молодчина, Рони! На весь мир прославлю! А кто был третьим?

– Случайный человек… Пристыковался за горючим.

Биллинг понимающе подмигнул, но настаивать не стал.

– Ладно, случайный, так случайный, тебе видней. Но за этой парой должны потянуться другие. Как ты думаешь, до боссов дело дойдет?

– Дойдет, Фред. Потому я тебя и вызвал, чтобы ты подготовил своих слушателей к настоящей сенсации. И Кот и Чистильщик – люди Берча.

– Не шутишь?

– Это не новость. Только доказать не удавалось, ускользал. Теперь все, Тэди в капкане. А за ним должны потянуть акул покрупнее…

Прервал их беседу мрачный Майк Рибер. Включив свое изображение, он монотонно доложил:

– Срочное, шеф. Центр сообщает: «При доставке Серого Кота и Чистильщика с космодрома в тюрьму машина потерпела аварию. Все пассажиры погибли». – Подождав, не будет ли каких распоряжений, Рибер отключился.

Скинертон сидел оглушенный. Биллинг задавал ему какие-то вопросы, но он ничего не слышал. В голове его вертелись одни и те же вопросы: «Кто предупредил Берча? Бирн? Он улетел, не имея понятия, когда и куда я отправлю эту пару. В Центральном управлении знал только шеф… Может быть, кто-то еще из его заместителей… Кто?»

– Дело лопнуло, Рони, – расслышал он наконец слова Биллинга и усмехнулся.

– Извини, Фред, я поторопился тебя вызвать… Несчастный случай…

– Везет Берчу на несчастные случаи.

– Везет, – повторил Скинертон, не глядя на журналиста.

– Но передачу я все равно сварганю, – бодро заверил его Биллинг. – Что сделано, того от тебя не отнимешь. Восемь тонн пыли – это произведет впечатление. Избиратели убедятся, что правительство не дремлет.

– Не дремлет, – автоматически согласился Скинертон. Он все еще задавал себе тот же вопрос: «Кто?»

10

В лаборатории начались дни запойного труда. Как охотники, напавшие на след неуловимого зверя, ученые шли вперед без устали, забывая о еде и сне, увлекаемые новыми и новыми доказательствами правильности избранного пути.

Велики были заслуги Цезаря, впервые позволившего увидеть связь работающего мозга с поведением, но как источник информации он был исчерпан довольно скоро. Кроме фона «радости бытия», «спирали поиска», полосы голода, его голограммы отразили еще состояние жажды. Обозначились и затейливые сочетания цветов дружелюбия, возникавших, как только собаку встречали ласковыми словами и поощряющим поглаживанием. Постоянными оказались и разрозненные пятна то ли обиды, то ли тревоги, когда экспериментаторы ошарашивали Цезаря незаслуженно сердитыми окриками или жестами.

Но в том калейдоскопе сменявшихся красок и узоров, которые возникали слева, эти зафиксированные, повторявшиеся сочетания были только крошечными островками в море непонятного, не поддававшегося расшифровке. Часто Цезарь просто лежал или сидел, не шевеля ни хвостом, ни ушами, а на голограмме продолжалась невесть что означавшая пляска разноцветных завитушек, штрихов, пересекавшихся в разных плоскостях, то стойко светившихся, то бесследно исчезавших. Мозг неустанно работал, а поведение собаки никак эту работу не объясняло.

А исследователям нужны были прямые связи между тем, что они видели на обеих половинах кадра. То, что собака переживала, должно было отражаться в ее поступках. Без такой связи никакая раскраска и никакие кружева, сплетенные импульсами нейронов, не делали психические процессы более понятными.

– Нам нужны крайние состояния, – сказал как-то Лайт, устало потирая покрасневшие глаза.

– Что ты имеешь в виду? Какие критерии крайности? – спросил Милз.

– Все, что происходит в мозгу, быстро и наглядно определяет поведение, когда встает вопрос о жизни или смерти организма. Нужно вызвать состояния, непосредственно связанные с механизмом самосохранения. Если бы мы накопили эталоны таких состояний, остальное прояснилось бы само собой.

Очередной эксперимент провели на поле, заросшем низкорослым кустарником. Это был один из немногих ничем не застроенных участков на побережье. За крупную сумму владевшая им фирма в короткий срок преображала пустырь согласно требованиям клиента. На нем могла вырасти тенистая роща с живописной поляной для пикника и даже речонкой для рыбной ловли. А через сутки тот же пустырь мог превратиться в уголок джунглей или прерий или любого другого, давно исчезнувшего ландшафта. Чудо преображения совершали машины, расположенные под землей. Пустырь представлял собой огромную сценическую площадку, на которой только менялись декорации. Хотя вся растительность была синтетической, но, пропитанные соответствующими ароматическими эмульсиями, и трава, и цветы, и деревья ничем не выдавали своего искусственного происхождения.

На этот раз поле было изготовлено по заказу Лайта.

Сначала выпустили на волю матерого зайца. Ошалев от нежданной свободы, он долго сидел, поводя ушами и принюхиваясь. Уверившись, что путь открыт во все стороны, он сделал несколько прыжков, снова затих, прислушался.

А издалека по заячьему следу пустили молодого, звонкоголосого, красно-желтого гончего пса по кличке Буль. Захлебываясь лаем, он стремительным галопом понесся за удиравшим зайцем. И на Буле, и на зайце были датчики. За обоими следили телекамеры. Теперь уже два экрана, разделенные пополам, отражали развернувшуюся драму.

То, что можно было увидеть справа, особого интереса не представляло: одно животное преследовало другое – событие, повторявшееся на протяжении миллионов лет. Зато слева возникло зрелище, никогда никем не виданное.

Хотя весь ход каждого эксперимента записывался и при желании можно было когда угодно восстановить любой эпизод, Лайт и Милз неотрывно следили за двумя раскрывшимися перед ними тайниками психической жизни.

Какими разными были голограммы гончей и зайца! Разными во всем.

У Буля отчетливо просматривались несколько уровней, на которых работал мозг. Эти уровни, уже знакомые по голограммам Цезаря, располагались по вертикали, подобно этажам… Столь же сложной была и глубинная структура – за первым планом просвечивались другие, более удаленные нейронные группы. Отчетливо выделялась спираль поиска. Словно ощутимы были те огромные силы сообразительности, целеустремленности и физического напряжения, которые в эти минуты мобилизовал мозг.

Сверху вниз и из глубины на поверхность тянулись трепещущие нити импульсов. Мозг отдавал приказ за приказом, отменяя или подтверждая ранее отданные. Нити иногда сплетались, становились как бы еще прочнее. Их число все возрастало. Окрашенные в разные цвета, они становились все ярче, словно готовясь вспыхнуть и сгореть.

Голограмма убегавшего зайца выглядела придавленной, сжатой со всех сторон. Ее верхние «этажи» были как бы затянуты засвеченной фотопленкой. В глубине клубилась какая-то голубоватая туманность. Немногие пунктирные линии тянулись к одному центру – к большому размазанному, похожему на кляксу, бурому пятну. Но по яркости свечения этот пунктир не уступал тем элементам, из которых складывалась голограмма гончей. Они будто плавились, пылали, растворялись в собственном свете.

Но не эти детали поглотили внимание исследователей. Их поразило различие фонов, определявших характер двух голограмм. У Буля изображение было пронзительно зеленым. Менялись направление и общая конфигурация линий. Но фон оставался неизменным – полыхающая завеса зеленого пламени.

– Вот оно – крайнее состояние, – почему-то шепотом, словно боясь спугнуть изображение, сказал Лайт. – Догнать или упустить, быть сытым или остаться голодным, поддержать себя необходимой пищей или смириться с угрозой истощения… К нашей гончей это пришло от далеких предков. Пришло и осталось.

– Фон агрессии, – высказал догадку Милз.

– Нет, – вмешалась Минерва. – Чтобы не было путаницы в определениях, я бы не применяла этот термин к животным. Агрессия появилась позднее, у человека-собственника, и не в качестве инстинкта, а как осознанная линия поведения в конкретных исторических условиях. Буля заставляют преследовать и нападать пищевые инстинкты. У него нет и не может быть целенаправленной ненависти, характерной для агрессии.

– А когда собаки грызутся между собой из-за кости или самки, разве это не проявление той же агрессивности, которую мы видим у людей, дерущихся из-за денег или из-за женщины? – настаивал Милз.

– Или когда начинаются войны между народами? – добавил Лайт.

– Ничего общего, – возразила Минерва. – У отдельного человека пищевые и половые инстинкты, психическая аномалия или другие причины могут «пробудить зверя» и толкнуть его на физическое насилие. Но та агрессия, которая приводит в движение народы, имеет совсем другие, небиологические корни. Об этом мы рано заговорили. Пока перед нами животные. А фон, который мы видим, назовем фоном преследования.

Голограмма зайца оставалась однотонной – темно-серой. Этот фон также не менялся, но и не был застывшим, мертвым. Он искрился, подергивался рябью, все более темнел.

– А это фон страха? – неуверенно спросил Милз.

– Да, – согласилась Минерва. – Другое крайнее состояние: убежать, обмануть преследователя, скрыться от него – значит сохранить свою жизнь. А чтобы этой цели послужили все резервы организма, слабому нужны: осторожность, подозрительность, страх.

Между тем на телевизионной половине кадра драма приближалась к концу. Расстояние, отделявшее гончую от зайца, сокращалось. Заяц делал отчаянные прыжки то в одну, то в другую сторону и, пока собака сворачивала, успевал выиграть время. Но как только он выходил на прямую, исход поединка становился очевидным.

Заяц снова попытался резко изменить направление, но Буль, как бы предвидя этот маневр, срезал угол и накрыл жертву,

Фон на голограмме зайца стал почти черным. в нем потонуло все…

– Так выглядит ужас – последняя стадия страха, – пояснила Минерва.

А еще через мгновение заячья голограмма угасла. Мозг прекратил работу.

Быстро сменился фон у гончей. Зеленая окраска уступила серебристым, еще нестойким, смешанным тонам. Во все стороны разлетелись искры фейерверка удовлетворения. Он был еще ярче, чем тот, который наблюдался у Цезаря, прорвавшегося к миске с едой.

Несколько дней спустя Буль снова послужил науке. Его познакомили с однопородной сукой, вступившей в брачный период. Уже с первой секунды, как только собаки увидели друг друга, фон голограммы Буля стал окрашиваться в желтые цвета. Чем ближе они знакомились, тем желтизна становилась гуще, сочнее, ярче. Казалось, что в мозгу собаки зажглось маленькое солнце, осветившее все его закоулки.

– Фон полового влечения, – констатировал Лайт.

В том, что это так, сомнений не было. Поразило ученых другое. При всех иных крайних эмоциональных состояниях, уже зарегистрированных ими, более или менее энергично работали разные уровни мозга. А на желтой голограмме Буля нельзя было отличить один уровень от другого. Не прорисовывалась ни одна четкая линия. Не было даже намека на какой-то устойчивый узор. Напрашивался вывод, что солнце, вспыхнувшее в мозгу собаки, не осветило, а ослепило ее.

Буль уже не слышал голоса хозяина и его приказаний. Он забыл, что прошло время кормления, – никаких признаков красной полосы не появилось. Только коричневое пятно злобы пробилось сквозь желтизну, когда по программе эксперимента к месту свадьбы подвели постороннюю собаку.

– Какая силища! – восхитился Лайт. – Когда набрал силу инстинкт продолжения рода, мозгу, по существу, нечего делать. Видишь, как одно неукротимое желание отбросило все остальное – и жизненный опыт, и умение приспосабливаться, все сейчас ни к чему. Одна слепая сила повелевает Булем. Она подчинила себе все другие эмоции – голод, жажду, привязанность к человеку. В эти минуты она – властелин, которому служит все.

А когда кончилась свадьба, примечательной была смена окраски. Желтого цвета как будто и не бывало. Ненадолго сменил его жемчужный фон «радости бытия», но и он растаял, уступив место красной полосе. Буль послушно откликнулся на зов хозяина, ощутил голод… Наступили будни, и мозг занялся своей обычной деятельностью.

11

Впоследствии эта прогулка доктора Дэвида Торна вошла во все монографии по истории техники.

В сопровождении молодого человека весьма приятной наружности он сидел в ресторане и завтракал, заходил в магазины, представлял своего спутника друзьям, как нового аспиранта Дика Мимека, приводил с собой на деловые совещания, вовлекал в беседы, во время которых молодой человек демонстрировал недюжинные знания и живой ум. И никто из тех, кто в этот день познакомился с Диком, сидел с ним рядом, не заподозрил, что общается не с человеком, а с поразительной конструкцией.

К этому времени никого уже не удивляли высокоинтеллектуальные ДМ, которые располагали эрудицией в объеме крупнейших библиотек и занимали командные посты на заводах, в лабораториях, конторах. Хорошо были известны и специализированные роботы, полезные, но очень уж неприглядные, ограниченные в движениях, которых никому не пришло бы в голову пригласить за стол. Разве могли они сравниться с Диком, ничем не отличавшимся от человека, очаровательным, выдержанным, все понимающим и все умеющим делать!

Рекламная машина новой фирмы за несколько дней превратила Дика в самую популярную фигуру. Даже дети знали теперь его ласкательную кличку «ми-ми». На всех экранах днем и ночью можно было увидеть белозубое, синеглазое, гладко выбритое лицо мэшин-мена, убирающего квартиру, баюкающего младенца, управляющего автолетом, разговаривающего по оптитрону, устанавливающего рекорды в разных видах спорта.

Мэшин-менный бум превзошел все ожидания. Каждая состоятельная семья считала необходимым обзавестись своим мими-лакеем, мими-секретарем, мими-садовником. Акции «Мэшин-мен компани» гарантировали владельцам непрерывный рост капитала.

«Отец мими», как называли доктора Торна, вознесся на высоты известности и богатства.

Мэшин-мен, поступивший в продажу, был очень далек от первенца Дика, родившегося когда-то в лаборатории Лайта. Длинный и ухабистый путь пришлось пройти Торну, пока он смог совершить свою историческую прогулку. Маги рекламы, знавшие вкусы потребителей лучше, чем сами потребители, были неумолимы, когда знакомились с опытными образцами бытового мэшин-мена.

– Не годится, док, – безапелляционно заключал главный консультант рекламного отдела Фил Уорнер, прославившийся своей способностью убедить кого угодно купить какую угодно, даже совершенно ненужную вещь. – Он слишком высокомерен, ваш Дик. Когда сидишь перед ним, возникает желание не приказывать ему, а говорить: «Есть, сэр! Так точно, сэр!»

– А вы хотите, чтобы ему говорили: «Заткнитесь, сэр!»

– Вот именно. Вы очень быстро схватываете чужую мысль, док. Дик должен быть покладистым, пусть даже – глуповатым, и уж во всяком случае не умнее тех, кому мы их будем продавать.

Эти требования были не новыми. «Почему он такой умник?» – спрашивал Кокер. Но тогда пришел в голову удачный аргумент, и вопрос был снят. А сейчас всплыл снова…

– Но среди покупателей найдутся и круглые идиоты, неужели же мими должен опуститься до их уровня?

– Обязательно, док! Те, кого вы называете идиотами, самые выгодные покупатели. Они не раздумывают, не колеблются, прислушиваются только к рекламе и подражают, соседям. Следовательно, и мими должен найти с ними общий язык.

Торн начинал объяснять назначение различных блоков интеллекта, составлявших мозг мэшин-мена, доказывал их неразрывную взаимосвязь, убеждал, что без них Дик превратится в примитивный автомат.

– Мне на ваши блоки начхать, дорогой док, – лениво обрывал его Уорнер. – Никому из покупателей они не нужны. Что это за штуковина – «самоконтроль»? Для чего вы ее придумали? Кому из покупателей она может пригодиться? Выбросьте ее к чертям!

– Без этой детали мими не сможет правильно оценивать свои поступки, их разумность и целесообразность.

– И не нужно! Будет делать то, что прикажут. Больше от него ничего не требуется.

– А если кто-нибудь прикажет ему стукнуть вас стулом по голове?

– Ну, это уж крайность. Во всем нужна мера, док. Пусть соображает, но не очень глубоко.

«Вроде тебя», – со злостью подумал Торн.

– И вот еще что, – вспомнил Уорнер. – Ваш Дик рассуждает так логично, что становится скучно. Это вызывает раздражение. Большинство покупателей думают как попало, меньше всего заботясь о том, логично или нелогично. И мими должен к этому приспособиться.

– Вот это уж наверняка невозможно! – не выдержал Торн. – Если мэшин-мен перестанет мыслить логично, такими же нелогичными станут его поступки и он сможет натворить чудовищные глупости.

– Ничего страшного, док. Люди каждый час совершают миллион глупостей, а Земля ни разу не переставала вертеться.

– Но это противно самому замыслу, противно всему ходу развития компьютеров, ДМ, роботов.

– Преувеличиваете, док. Пораскиньте мозгами – и добьетесь своего. До следующей встречи.

Торн пожаловался Боулзу. Разговор состоялся по особому каналу, известному лишь считанным лицам. Боулз выслушал и развел руками:

– Тут, Дэви, я ничего сделать не могу. Что и как продавать, лучше Уорнера никто не знает. Доверьтесь ему.

Нет, вероятно, более трудной и мучительной работы, чем уродовать свое произведение. Долгие годы работы у Лайта приучили Торна искать только новое, более совершенное и разумное. Каждую конструкцию, подсказанную Лайтом, он доводил до блеска и, когда получал одобрение Гарри или даже Бобби, ходил гордый и счастливый.

Теперь же приходилось ломать голову, как сделать хуже, глупее, безобразней. Превратить прекрасную, умную машину в безмозглый агрегат. Примириться с этим было нелегко. Нужно было уговаривать себя, что все это временно. Вот наладится выпуск мими, станет устойчивым его, Торна, положение в обществе, придут большие деньги, а с ними – независимость, возможность работать над тем, что он сам найдет нужным. А пока следует приспособиться к этим торгашам и расковырять начинку мэшин-мена.

Неожиданные сложности возникли с использованием ДМ. Когда Торн поручил им пересмотреть принципиальную схему мэшин-мена, чтобы найти пути ее упрощения, они, по существу, стали саботировать его требования. Нет, они не вступали в пререкания, ничем не выражали своего протеста, но вместо того, чтобы упрощать интеллект Дика, предлагали разные варианты его усложнения. Чего-то хотеть или не хотеть они не могли. Они не умели двигаться назад, от более совершенного к примитивному. Вероятно, так же не сумели бы они превратить электрический светильник в керосиновую лампу.

Пришлось самому убирать все, что возвышало мэшин-мена над средним человеком. Со злостью отключал он блоки, убирал контуры, рвал линии связи.

Первый образец оказался таким тугодумом, что ему впору было работать пылесосом. Даже самые простейшие понятия усваивались им так медленно, что можно было уснуть, ожидая от него какой-нибудь полезной реакции. Пришлось многое возвращать обратно, выбрасывать другое. Торн попытался заблокировать «центр целесообразности». Тоже ничего путного не получилось. Мими не справлялся даже с простейшими лакейскими обязанностями. Поднося зажигалку к сигаре хозяина, он заодно старался поджарить его нос. Встречая гостя, мими-лакей снимал с него не только пальто, но и галстук.

Еще больше нарушилась согласованность мыслей и поступков мими, когда Торн внес сознательно запрограммированные дефекты в блок логического контроля. Мэшин-мен превратился в столь опасного кретина, что его без промедления отправили в демонтажный цех.

Проходил месяц за месяцем, а оптимальный вариант, которого ждал отдел сбыта, оставался в мечтах. Иногда Торн впадал в полное отчаяние и с трудом подавлял желание бросить к чертям всю эту дурацкую работу и вернуться в тихую подводную лабораторию Лайта. Но трезвые размышления подсказывали, что путь назад отрезан. Дик был запатентован «Мэшин-мен компани», а его создатель щедро вознаграждён. Торн уже приобрел квартиру второй категории на сто двенадцатой горизонтали города-дома, поглотившего десятки крупных населенных пунктов Юго-Запада. Квартира занимала целый этаж, имела личный сад и теннисный корт на километровой высоте. Там же, на посадочной площадке, стояли два роскошных «Бизона» – универсальные машины для передвижения по суше, воздуху и воде. Новая жизнь только начиналась. Бросить все из-за каких-то технических трудностей значило бы расписаться в своей полной бездарности.

Дважды вызывал его на связь Боулз. Разговоры были короткими, но неутешительными.

– Время бежит, Дэви. Пора выдать продукцию.

– Рекламный отдел ставит немыслимые условия, генерал. Одно исключает другое.

– Я говорю – время бежит, Торн. – И глаза и голос Боулза были одинаково холодными. – Вы нужны для более важного дела. Кончайте с этими игрушками. Нам бы не хотелось разочаровываться в ваших способностях. – И выключился, не попрощавшись.

Убедившись, что коренным образом изменить схему мэшин-мена невозможно, Торн решил ослабить потенциальные возможности каждого блока – ввести нечто вроде тормозной системы и ряд ограничителей. Это была счастливая идея.

На приемке нового образца Фил Уорнер оставался по-прежнему дотошно требовательным, но не мог скрыть своего удовлетворения. Мими стал более медлительным и менее разговорчивым. Эрудиция его была сведена к уровню среднего бизнесмена. Он мог терпеливо выслушивать всякую чушь и не возражал.

– Поздравляю, док! – сказал Уорнер. – Это то, что нам нужно. Ваш Дик завоюет рынок.

По требованию того же Уорнера Торн и совершил свое рекламное путешествие с Диком Мименом.

12

Экспериментами с животными теперь занималась Минерва. Датчики были закреплены не только на собаках, но и на кошках, крысах, обезьянах и разного рода хищниках.

Деятельность их мозга наблюдалась и в условиях опыта, и в обстановке незапрограммированного поведения; у животных-одиночек, находящихся в изоляции, и у особей, связанных общими интересами стаи. Материал стал накапливаться в таком обилии, что выделенная ДМ едва справлялась с его сортировкой и классификацией. С каждым днем все обширней становился каталог «крайних состояний», отраженных в голограммах определенными расцветками фона.

Не было двух во всем одинаковых голограмм не только у разных животных, но даже у одного и того же, если их зафиксировали в разное время. Любое, самое казалось бы незначительное изменение обстановки порой резко меняло всю картину и ставило перед учеными новую головоломку.

Постепенно накапливались спектры различных психических переживаний, напоминавшие оптические спектры, по которым определяют химические элементы. Многое прояснилось, но еще больше оставалось нераспознанным. Тем не менее Лайт потребовал от Минервы первых обобщений. Какие выводы можно сделать из накопленных голограмм? Что общего в деятельности нейронных структур, расположенных под черепными коробками животных разных видов? Есть ли какие-нибудь закономерности, которые помогут прогнозировать поведение живого существа?

Минерва пригласила ученых к стенду, на котором красовалась многократно увеличенная модель обобщенной голограммы. Вооружившись тонким лучом световой указки, она приступила к объяснению:

– В центре изображения два бурых ствола, как бы вырастающих из одного корня. Обозначим их номерами. Слева – первый, справа – второй. Здесь сосредоточены инстинкты, необходимые для существования животного и сохранения его потомства. Пока я не могу выделить структуры отдельных инстинктов. Слишком глубоко они спрятаны и тесно между собой переплетены. Но зато отчетливо видны их внешние проявления – эмоции, которыми инстинкт поощряет поведение правильное, содействующее благополучию, и предостерегает от неправильного, грозящего гибелью. Вот эти веточки вызывают голод или насыщение, тревогу или покой, отвращение или удовольствие…

Лайт попросил Минерву укрупнить изображение, чтобы лучше разглядеть то, что они уже не раз видели, но не могли осмыслить. Разрозненные цветовые полосы постепенно обретали значение неотъемлемых частей единого целого.

– В первом стволе, – продолжала Минерва, – сложился механизм личного самосохранения особи. В его основе комплекс эмоций, который можно определить одним словом: «мое». Мой организм, который нужно кормить и оберегать; моя добыча; мое логово… Животное, у которого этот механизм отсутствует или ослаблен, устраняется естественным отбором. Главное свойство всего живого – врожденное стремление сохранить и продлить свое существование.

– Для чего? – вырвалось у Милза.

– Этот вопрос у природы не возникает. Все существует ради того, чтобы существовать, – и дерево, и камень. Только формы бытия у них разные. Вопросы о цели и смысле жизни возникли у человека, а почему – нам еще предстоит выяснить в будущем.

– Сейчас это не имеет значения, – примирительно сказал Лайт.

– Первый ствол, – вернулась к изображению Минерва, – многими нитями связан со вторым, в котором сосредоточен не менее важный механизм – видового самосохранения. Именно за счет него расширяется комплекс «мое». Появляются эмоции: моя самка, мое потомство, моя стая… Только особь, способная производить себе подобных, кормить и охранять детенышей, а на более высоких ступенях эволюции – воспитывать их, передавать им опыт поколений, не исчезает бесследно и обеспечивает стойкость вида.

– А какой ствол сильнее? – спросил Милз.

– Это уж как у кого… Инстинкт, охраняющий «мой организм», нередко отступает перед другим – «мое потомство». Особь сама недоедает, чтобы накормить детенышей. Она подвергает себя риску нападения врага, но отвлекает беду от малышей. Известно, что в некоторых случаях животное идет даже на самопожертвование, вступая в заведомо неравный бой, чтобы спасти ядро стаи – беременных самок и беспомощное потомство. Эмоции этого ствола очень часто берут верх над инстинктами личного самосохранения. Вспомните фон полового влечения на голограмме Буля. Все было оттеснено – голод, жажда, страх перед соперником.

Словно давая время ученым разобраться в изображении, Минерва выделяла и укрупняла отдельные ответвления второго ствола:

– Вот характерные эмоции этой группы: привязанность, дружба, нежность и многие другие, не имеющие отношения к личному самосохранению. Одни из них долговечны, другие кратковременны. Как быстро исчезает чувство голода после насыщения, так угасают и эмоции, сопутствующие половому влечению или родительской опеке, после того как отпадает их необходимость для продления рода.

Минерва еще раз очертила массивные, подвижные образования, которые только условно можно было назвать «стволами», и заключила:

– Каждая эмоция служит сохранению либо особи, либо всего вида. Эти два типа самосохранения определяют поведение всех животных и помогают им удовлетворять свои потребности. Но не только они! Не одними инстинктами вооружено живое существо. Чем выше поднимается оно по эволюционному эскалатору, тем сложней становится у него особый аппарат интеллекта – способность соображать, учиться, накапливать опыт, приспосабливаться к необычным обстоятельствам. Мы видели, как энергично работали эти высшие ступени мозга в коре больших полушарий у собак и антропоидов. Эти два комплекса – инстинктивный (будем называть его для краткости «Инс») и интеллектуальный «Инт» – автономны и в то же время неразрывно связаны. Из их взаимодействия и складывается высшая нервная деятельность. Думаю, что особенно наглядным это станет, когда мы обратимся к человеческим голограммам.

– Пора! – сказал Лайт. – Пора переходить к людям.

13

Дик-первенец оказался незаменимым помощником. Получив задание разобраться в причинах неудач с витагеном, он не вылезал из отдела биосинтетики. Он проанализировал весь материал, накопленный ДМ за годы предыдущей работы, и в буквальном смысле влез в пекло. Герметические камеры, в которых под высоким давлением и при критических температурах создавались молекулы будущего материала, до появления Дика оставались зонами, недоступными для прямого наблюдения. Только показания приборов и полученное вещество позволяли судить о невидимых процессах. Дик решил, что не справится с задачей, если не поймет, как ведут себя атомы разных химических элементов в необычных сочетаниях и в экстремальных условиях.

«Мне нужно узнать, – сказал он, – что мешает им соединяться в молекулы, возможность которых доказана доктором Лайтом».

Он вторгался в такие зоны, где обтягивавший его эрзац-витаген не выдерживал адской жары и обгорал. Дику приходилось часто «переодеваться». Когда выходили из строя его органы чувств, он сам себя ремонтировал, усиливал надежность отдельных узлов и снова лез в какой-нибудь котел.

– А ты назвал мою мысль о его создании сумасбродной. – Лайт кивнул в сторону Дика. – Разве он не заменил нам Торна?

– Если бы только Торна, – откликнулся Милз.

– Дик в роли лакея… Дэви падает все ниже, – с искренней грустью сказал Лайт.

– А он думает, что возвышается…

Усилия Дика заметно ускорили решение старой задачи. Наконец-то появились первые клетки, обладавшие заветными свойствами. И как часто бывает, когда приходит настоящая удача, за ней последовали другие – витаген стал реальностью. Новая, неведомая природе живая ткань принимала предписанные ей формы, превращалась в мышцы, хрящи, кости… Из нее уже можно было строить живой организм. Но какой организм? С чего начинать?

Над этим вопросом до сих пор не задумывались ни Лайт, ни Милз. Было не до того. Да и сам вопрос казался второстепенным, – был бы материал… Теперь же, когда налаженная Диком установка начала выдавать витагенное сырье в количествах, достаточных для любого эксперимента, ученые почувствовали себя захваченными врасплох.

Они сидели у экрана, на котором демонстрировался процесс синтеза витагенных структур, и не могли удержаться от радостных улыбок.

– Поздравляю, Гарри, ты на пороге полной победы.

– Не зли меня и не приписывай лишнего. Можем поздравить друг друга. Но знаешь, Бобби… – Светлая улыбка на лице Лайта сменилась другой, смущенной, чуть растерянной. – Мне стало страшновато.

Признание было неожиданным. Всегда отважно смотревший в будущее, насмехавшийся над робостью мысли и боязнью конечных выводов, Лайт вдруг испугался. Чего?

– Ты шутишь, Гарри. Ведь мы шли к этому. Ты вел нас, не зная сомнений. И теперь…

– Не обращай внимания… Могу я себе позволить минутную слабость?

– Ты все можешь, Гарри.

– Так с чего начнем? – Лайт опять был серьезным и деловитым.

– Как с чего? С чева, конечно!

Лайт отрицательно покачал головой:

– Чев – это не только витагенные ноги и руки, это еще мозг. А что мы о нем знаем? Минерва все еще далека от цели. Какую программу мы заложим в камеру синтеза? Каткие стволы и ветви вырастут под черепной коробкой нашего чева? Помнишь, мы как-то говорили о гарантиях? О бессмертных мерзавцах… Таких гарантий у нас нет до сих пор. А пока мы их не получим, забудь о чеве.

Пришла очередь растеряться Милзу.

– А как же с этим? – Он протянул руку к экрану. – Закрыть?

– Зачем? Будем пока изучать его возможности. Начнем с простейших.

Они построили из витагена амебу, отличавшуюся от обычной только тем, что, надолго оставшись в темноте, она прекращала жизнедеятельность.

Как-то Лайту попался на глаза Рэкс – пожилой доберман, продолжавший служить науке. Время от времени все еще фиксировались его голограммы, по которым изучались изменения, происходившие в собачьей психике по мере старения. Внимание Лайта привлек коротенький обрубок хвоста, удаленного в младенчестве Рэкса согласно законам кинологической эстетики.

– Бобби! Не вернуть ли нам Рэксу его хвост?

Проблемы регенерации органов с помощью витагена у них даже в плане не было.

– Ты думаешь, витаген совместим с обычной тканью?

– Не уверен, но не вижу принципиального запрета.

– Стоит попробовать, – заинтересовался Милз. Минерва занялась исследованием ткани хвоста на грани рубцового образования и к утру следующего дня начала выдавать генетические матрицы для установки, формировавшей клетки витагена. Усыпленного Рэкса уложили на операционный стол, а обрубок хвоста зафиксировали в сосуде с витагенной эмульсией.

Снова Лайт и Милз стали свидетелями зрелища, никогда никем не виданного. Хвост Рэкса рос на глазах. Клетки витагена прочно срастались со старой тканью. Нельзя было без волнения следить, как бесформенная культя исчезает, а вместо нее по точно рассчитанному графику удлиняется, обрастает шелковистыми волосками новый хвост Рэкса.

– Не отрастет ли он метровой длины? – шутя забеспокоился Милз.

– Вот в этом старую дуру не перехитришь. Что касается длины хвоста, она строга и даже пунктуальна.

Вся операция длилась двадцать восемь часов и пятнадцать минут. Проснувшийся Рэкс спрыгнул со стола и остановился, будто соображая, откуда появилась сзади непривычная тяжесть. Он неуверенно помахал хвостом, лег на пол и повернул голову, чтобы получше разглядеть неожиданное приобретение, лизнул его, понюхал, ничего не понял и побежал кормиться, – здорово проголодался.

Несколько дней Лайт не разлучался с Рэксом. Новый хвост подвергали разным испытаниям – пытались его жечь, сдавливали тисками, прокалывали иглами, облучали максимальными дозами радиации. Ничего с хвостом не делалось. Рэкс умиленными глазами смотрел на экспериментаторов, ожидая полагавшегося вознаграждения. Потом с хрустом жевал сахар, и выжидал – не придумают ли его хозяева еще какой-нибудь игры с хвостом.

Как всегда после крупного успеха, Лайт и Милз сидели в маленьком кабинете, закинув ноги на «стол раздумья», и молча переживали случившееся – каждый по-своему, Лайт включил старую музыку в исполнении любимых виртуозов и отрешился от всего. Милз не слышал звуков рояля, углубившись в свои мысли.

А когда разговор начался, выяснилось, что они думали об одном и том же.

– На свете много калек, Гарри.

– Много, – подтвердил Лайт.

– Но мы не можем им помочь…

– К сожалению.

– Жалко детей…

– Очень…

– Но помочь даже одному – значит возбудить надежду у всех. Пришлось бы забросить все и всю жизнь заниматься починкой.

Прежде чем откликнуться, Лайт дослушал окончание опуса.

– Почему бы не отдать рецептуру… Просто так отдать какому-нибудь мировому центру, пусть организуют…

– Утопия, Гарри. На витаген слетятся все деляги. И прежде всего из него наделают солдат, непробиваемых, несгораемых вояк. Мы боимся создать одного бессмертного мерзавца, а те с великой охотой начнут выпускать тысяч бессмертных палачей.

Молчали долго. Искали доводы – за и против.

– Да, – сказал Лайт. – Мы идем своей дорогой и сворачивать не будем. Ограничимся пока хвостом Рэкса.

14

Тысячи датчиков передавали не потоки, а полноводную реку информации. С группой подсобных машин Минерва анализировала поступавший материал и была загружена, как никогда раньше. Работа человеческого мозга создавала столь сложную, изменчивую и пеструю картину, что даже простейшая регистрация того или иного состояния требовала несметного количества операций. Одних лишь оттенков какого-нибудь серого или оранжевого цвета насчитывалось сотни. И каждый из них означал что-то свое, неповторимое. Линии сплетались столь причудливо, вспыхивали и меркли с такой скоростью, что только фиксаторы Минервы успевали их классифицировать и укладывать в запасники необъятной памяти.

Пробиваясь к истине, Минерва пренебрегала временем и могла заниматься бесконечными математическими выкладками по любому поводу. Зная эту ее черту и неспособность останавливаться на приблизительных выводах, Лайт напомнил ей, что сроки его жизни ограничены, что он не ждет скрупулезной точности и будет рад даже предварительным результатам.

Обобщенная голограмма, представленная Минервой для обозрения, вызвала у исследователей веселые воспоминания о первой попытке заглянуть в свои души.

– Я хочу предупредить, – начала Минерва, – что материал, который нами использован, ограничен географическими рамками нашего общества. Поэтому и выводы мои нельзя распространять на все человечество. Как видите, между голограммами животных и человека много общего, особенно в части инстинктов. Вы по праву можете сказать Булю или Цезарю: «Все твое нам не чуждо», но добавьте: «Не все наше тебе ведомо».

– «И слава богу!» – ответит Буль.

Минерва пропустила мимо ушей реплику Милза и продолжала:

– Основное различие в развитии второго комплекса – Инта. Если у животных, даже самых высоко организованных, мы могли различать в коре лишь две-три ступени активной деятельности – следы рассудочности, то у человека прослеживаются и восьмая, и даже девятая. И это не предел. Неиспользованные резервы мозга велики. Возможны и более высокие ступени, но я не смогу этого доказать, потому что такие индивидуумы крайне редки.

– Мы с Гарри для этой цели не годимся? – с шутливой обидой спросил Милз.

– Нет. У доктора Лайта Инт приближается к девятой ступени, а у вас – на порядок ниже.

– Так тебе и надо, – незлобиво откликнулся Лайт. – Пора знать, что Мин не умеет говорить комплиментов.

– Напомню, – словно в утешение вставила Минерва, – что и седьмая ступень – явление нечастое. На этой модели вы видите самый распространенный уровень – пятую ступень. Этого вполне достаточно, чтобы не только выжить, но и процветать.

– Ну, выжить у нас может и клинический идиот с нулевым интеллектом, – заметил Милз.

– Может, – согласилась Минерва. – Среди животных любого другого вида особь, лишенная всякой сообразительности, обречена на уничтожение. В человеческом обществе все иначе. Естественный отбор потерял свою силу. Для выживания решающим стало социальное положение. Случайности рождения – высокое имущественное положение родителей, унаследованное богатство – не только обеспечат личное благополучие очень глупому человеку, они еще позволят ему испортить жизнь многим одаренным, но зависимым от него людям. Ничто не помешает ему передать свои гены детям.

– А как ты отличаешь одну ступень от другой?

– Шкала, конечно, условна… Если эмоции дают о себе знать цветом, тональностью и сочностью красок, то мышление оставляет след в виде линий разной длины и конфигурации. Из таких линий складываются многоплановые, трехмерные орнаменты – умозаключения. Чем богаче набор орнаментов и сложнее их сочетание, тем выше Инт. В отличие от людей животные не способны заглядывать в будущее, даже в самое близкое. А человек… Ко многим его определениям я бы добавила и такое: «Существо, способное прогнозировать». По тому, насколько верно он умеет предвидеть последствия своих и чужих поступков, можно судить о его уме. Для наглядности перейдем к отдельным людям.

У Минервы уже образовалась большая «портретная» галерея в голографическом исполнении, и она демонстрировала ее, как художник, сопровождающий посетителей по своей персональной выставке.

– Вот голограмма Хьюберта Плайнера.

Имя великого физика-экспериментатора, прославившегося созданием установок искусственной гравитации, было известно всем ученым мира. Но знали его и многие простые люди, далекие от науки, как самоотверженного борца за мир между народами.

– Это, пожалуй, единственный образец Инта, способного иногда подниматься выше девятой ступени. Но примечательна голограмма Плайнера не только этим.

Минерва вернулась к хорошо знакомым стволам эмоций.

– Как и все люди, Плайнер унаследовал от своих прародителей врожденные инстинкты личного и видового самосохранения. Они сопровождают человека всю жизнь. Даже во многих детских играх и в спорте заложены древнейшие элементы инстинктивной программы выживания: убежать – догнать; спрятаться – найти; опередить, одолеть… Но на этой голограмме особенно выразительны изменения, которые произошли в Инсе человека как животного общественного. Ствол видового самосохранения необычайно разросся и дал тысячи ответвлений. У Плайнера он заглушил все эгоистические структуры. Кроме уникального сочетания альтруистических эмоций для Плайнера характерно и другое. Не отделимыми от него стали те высокие нравственные начала, которые закреплены социальным опытом, освящены традициями и передаются от одного поколения другому. Это также отразилось на голограмме. Забота о себе и своих близких оттеснена болью за всех страдающих людей. Ради блага всего человечества Плайнер готов на самопожертвование.

Минерва энергично обводила лучом указки соцветия второго ствола.

– Этот широкий спектр человеколюбивых эмоций – основа нравственности. Она тоже сложилась в ходе естественного отбора. Группы, члены которых жили только каждый для себя, не охраняли женщин и детей, не помогали друг другу, распадались и гибли. Выживали те сообщества, в которых находилось достаточно особей, способных отказаться от личной выгоды для общего благополучия. Вот они, веточки бескорыстия, сопереживания, великодушия, жертвенности… Условимся: вот такие эмоции, заставляющие человека действовать на пользу другим, пусть даже во вред себе, будем называть положительными. А те, которые толкают его на поступки, выгодные только ему и вредные для других, – отрицательными… У Плайнера положительные эмоции связаны с самыми высокими ступенями интеллекта. Освещенные сознанием, они образуют такие механизмы, как обостренная совесть, чувство долга, непреклонная воля.

– Ну, Плайнер – исключение, – заметил Лайт.

– Разумеется. В этом качестве я его и продемонстрировала. Важно, что он есть, что окружение эгоистов и стяжателей, в котором он вырос, не помешало ему стать таким. Слишком сильными были его врожденная альтруистическая основа и те идеалы, преемником которых он стал. Статистические данные подтверждают, что уровень Инта и характер зачаточных эмоций не зависят от национальной или социальной принадлежности. Количество гениев и глупцов подчиняется только законам вероятности. А какую роль сыграют те или другие, зависит от условий, в которых будет формироваться личность. Можно высчитать, сколько гениальных людей умерли безвестными, никак себя не проявив только потому, что жили они под гнетом нищеты, насилия, невежества… Сейчас перейдем к другому исключению – противоположному полюсу Инса.

Минерва сменила изображение, и появилась новая голограмма.

– Это Гукс, – представила очередной «портрет» Минерва.

Имя Гукса было также хорошо известно. На экранах телевизоров он занимал гораздо больше места, чем Плайнер. В течение нескольких лет он насиловал и убивал детей. Из корысти или просто в ярости он убивал женщин и стариков. Датчик удалось закрепить на нем во время судебного процесса.

– Его интеллект немногим отличается от тех, что мы видели у плотоядных животных, может быть, чуть повыше. Зато его Инса не найти ни у какого зверя. Этический комплекс атрофирован. Поэтому второй ствол не проглядывается вовсе. А эгоцентризм обогатился такими эмоциями, как всепоглощающая ненависть, садистская жестокость, злобное коварство. Такие биологические чудовища тоже исключение. Но в формировании его личности огромную роль сыграл социальный фон – окружавший его культ индивидуализма, культ личной наживы, воздействие общественного строя, в фундамент которого заложен эгоизм. Естественно, что в такой благоприятной обстановке уродливый первый ствол дал столь редкостные плоды.

– Для чего ты нас знакомишь с уникальными образцами?

– Для того, чтобы показать, как огромен диапазон различий между людьми. Между Плайнером и Гуксом расположились все возможные сочетания интеллекта и инстинктов, иначе говоря, все бесконечное разнообразие характеров, темпераментов, способностей – всего, что в каждом отдельном случае определяет неповторимость личности. Но, конечно же, не исключения – главная сила истории. Человеческий род давно бы вымер, если бы в далекой древности не закрепилось преобладание неких средних величин, своеобразное равновесие между эгоистическими и альтруистическими элементами. Подавляющее большинство людей не гениально, но и не бездарно. Способности, те или иные, почти у всех. У среднего человека корни обоих стволов, а какой из них наберет силу, проявится ли героизм или низость, – зависит от того, к чему принудят человека внешние обстоятельства, и в первую очередь структура общества, в котором он живет. Разовьется ли у него талант или зачахнет, станет ли он честным тружеником или преступником – зависит от воспитания, обучения и многих других условий.

Минерва выстроила ряд голограмм, очень похожих одна на другую.

– Это положение можно проиллюстрировать изображениями, полученными у людей, имена которых ничем не прославлены. Вот характерный образец человека, живущего в обстановке конкурентной борьбы и вечного страха за свое благополучие. Альтруистические эмоции есть и у него, но они до поры до времени приглушены. Помните группу эмоций, определяемых понятием «мое»? У животных они были связаны только с потребностями, от удовлетворения которых зависело – быть или не быть. А у этого вашего соотечественника жизненно необходимые потребности обросли другими, мнимыми, числу которых нет предела. «Мое» распространилось на вещи, вовсе ненужные для самосохранения. И не только на вещи. Появились: «мой успех», «моя карьера», «мой авторитет», «моя власть» и много других.

Сложными манипуляциями Минерва выделяла отдельные веточки эмоций и показывала их связи с высшими слоями коры.

– За каждое «мое» люди борются с ожесточением зверей, добывающих пищу. И в этом им помогает Инт. Именно благодаря ему сформировались вот эти, чисто человеческие качества: корыстолюбие, скупость, зависть… Особенно развилась корысть со всеми своими отростками – жаждой наживы, выгоды, стяжательством. Арсенал борьбы пополнился хитростью, двуличием, готовностью к предательству.

– Хорошо знакомый набор, – усмехнулся Милз. – Продолжай, Мин.

– Не надо, на сегодня хватит, – сказал Лайт. – Нужно осмыслить услышанное. А ты, Мин, займись мозгом чева, не дожидаясь полноты выводов. Ты уже можешь учесть ошибки природы и сконструировать мозг с интеллектом не ниже десятой ступени и с комплексом только альтруистических эмоций. Чего тебе не хватает, чтобы решить эту задачу?

– Времени и фактов. Все эти элементы и структуры, которые мы так легко разделяем на словах, переплетены в единое целое, друг друга пронизывают и стимулируют. Я располагаю недостаточной информацией.

– Сколько еще времени понадобится тебе?

– Не знаю.

Лайт понимал, что просить Минерву ускорить работу бесполезно. Она и так не умеет работать вполсилы. Оставалось набраться терпения.

15

Рэти обладала способностью появляться в самые трудные для Лайта дни. Сколько раз он давал себе слово порвать эту тяготившую его связь с взбалмошной женщиной, но стоило возникнуть на экране ее глазам, прозвучать ее голосу, чтобы все накопившиеся против нее недобрые чувства куда-то улетучились и вспыхнуло неодолимое желание встречи.

Лайт отчетливо представлял себе свою голограмму в такие минуты, видел, как неудержимо распространяется желтый цвет нежности и любви, забивая импульсы Инта. Представлял, видел, но ничего с собой поделать не мог.

Очередная полоса неудач и сомнений затянулась. Сменявшиеся модели будущего мозга чева либо сохраняли старые пороки, либо представляли собой разные модификации ДМ. Минерва по-прежнему бесила Лайта своей кажущейся медлительностью. Она дотошно исследовала каждый оттенок эмоции, каждый новый срез условной ступени интеллекта, и конца этой работе не было видно.

А тут еще Милз отвлекал его разговорами о политике, которую Лайт презирал. Бобби доказывал, что параллельно работе над чевом нужно искать другие, более короткие пути борьбы с безумием, грозившим существованию человечества. Он приводил удручающие факты… Было от чего затосковать.

В один из таких дней Рэти прилетела на своем бронированном, стоившем огромных денег, оранжевом «Пегасе». Опустив его на морское дно у запасного выхода из лаборатории, она вызвала по внутреннему каналу Лайта и приказала ему «проветриться».

Две недели она не отпускала его от себя. Они перелетали с места на место, каждый день проводили под другим небом – то среди пальм, то на заснеженных горных вершинах, то среди безмолвия океанских просторов. Лайт ни о чем не думал и думать не хотел. Как всегда, когда они встречались, каким-то непостижимым образом Рэти превращалась в идеальную женщину, недостатков которой он не видел и видеть не мог.

Она почувствовала, что он соскучился по лаборатории еще до того, как он сам это осознал. Вдвоем они пересекали океан на яхте с ядерным двигателем. Экипажа не было. Все управление суденышком осуществляла ДМ. Растянувшись на двухместном шезлонге, они встречали восход солнца. Яхта летела над волнами со скоростью пятьсот узлов. Огражденные от встречного ветра прозрачным колпаком, они любовались ничуть не устаревшей за миллиарды лет картиной пробужденного неба.

Почувствовав прохладу прижавшейся к нему руки Рэти, Лайт спросил:

– Ты опять исчезнешь?

– Конечно.

– Мне иногда кажется, что ты меня не любишь…

– Разве из всех твоих рассуждений не следует, что любовь – одно из смешных слов, оставшихся от седой старины? Простую ловушку для размножения позолотили, украсили цветами, замаскировали миражами поэзии, музыки… Разве не так?

– Вся жизнь – ловушка, Рэти. Ловушка, в которой все живое поджидает смерть. Она тоже разукрашена иллюзиями, чтобы человек не думал о неизбежном и терпеливо ждал своей очереди. Это единственная очередь, в которой никто не пробивается вперед и каждый надеется быть последним.

– И ты хочешь все это переделать?

– Да.

– Ты бы сначала переделал меня. Ведь я сама – воплощенная нелепость.

– Если бы я даже мог, этого я бы не сделал. Ты – самая прекрасная ловушка из всех созданных жизнью.

– Если ты попался в нее и к тому же доволен, мне больше ничего не нужно.

– Но я хочу знать, попалась ли ты?

– Надеюсь, что нет… Мне кажется, что ты искренне со мной счастлив. И я горжусь, что могу дать счастье необыкновенному человеку. Постоянно чувствовать, что только ты нужна ему, притягиваешь его, – уже в этом наслаждение…

– Так это и есть любовь.

– Если тебе так хочется пристроить это слово, пусть будет любовь. Но я не хочу стать ее рабыней. Возьмем от нее только то, что нам нужно. Обманем старую дуру и хоть из одной ловушки вырвемся. Не станем строить гнезда и выводить птенцов. Не превратим блаженство встреч в рутину привычки, в исполнение супружеских обязанностей… Обязанностей! Какие гнусные словосочетания умели придумывать наши предки!

Лайт с любопытством взглянул на нее, как будто увидел в неожиданном свете.

– Странно… Ты иногда не только думаешь, но и мыслишь.

– Как это понять?

– Минерва усмотрела в интеллектуальной деятельности человека два качественно отличных вида… Как бы это объяснить понаглядней… Любимый герой великого писателя сказал: «Я создан не для того, чтобы думать. Я создан для того, чтобы есть. Да, черт возьми! Есть, и пить, и спать с Кэтрин»… Он употребил не то слово. Думают все люди и даже животные. Думать приходится, чтобы добыть пищу, которую можно есть. И вино, которое можно пить. Думать нужно и о том, как уберечь Кэтрин, чтобы спать с ней. И вовсе не это имел в виду славный парень, вырвавшийся из мясорубки войны. Жизнь заставляет размышлять не только о еде и Кэтрин, но еще о жизни и смерти, о смысле событий, о добре и зле, правде и кривде, благородстве и подлости. Сталкиваясь с такими задачками, мозг человека, умеющего только думать, пасует. Он еще слишком примитивен, чтобы подняться выше – «есть, пить, спать с Кэтрин». Поэтому, если бы тот парень сказал: «Я не создан, чтобы мыслить», – его слова и сегодня могли бы повторить миллиарды людей.

– Только теперь я оценила твой комплимент. Но если и я его удостоилась, то мыслителей не так уж мало.

– Разумеется. С количественным ростом человечества их становится все больше. И все же представителем большинства остается герой того писателя, о котором я говорил…

Они надолго замолчали. Солнце поднялось высоко, и прозрачный колпак затянулся защитной пленкой. Яхта стрелой пронизывала белые гребни волн. Горы вспененной воды оставались далеко позади, не успевая обрушиться на крошечный кораблик. Океан стал поразительно узким, – часа три назад они покинули один берег, и уже пора было готовиться к высадке на другом.

– Я как-то вспомнила твой закон, о котором ты давным-давно мне докладывал, – прервала молчание Рэти.

Лайт вопросительно взглянул на нее.

– Ну тот… По которому всем на всех наплевать.

– Не помню такого закона.

– О зависимости эмоционального воздействия…

– А! К чему это?

– К тому… Во время последнего полета я зарвалась, потеряла контроль над приборами и чуть не врезалась в соседнюю машину. Смерть увидела у кончика носа. Когда опомнилась, стала думать. Вдруг сообразила, что прекрасная Рэти со всем богатством, блеском и шумом – простая козявка… Умерла бы, и ничего не осталось, даже эмоционального воздействия.

– Ну, это ты зря. Мне было бы очень больно. И боль очень долго не утихала бы.

– Ты – возможно… Еще пра-пра укусил бы себя за локоть, а на завтра перепутал бы меня с кем-то другим. Остальные посудачили бы день-другой, и все… Люди как зыбучий песок. Образовалась среди них щель, в которую провалился человек, – один или сто, хоть миллион, – песчинки тут же сомкнулись, всё заровняли и следов не оставили. И все как было. Народились новые, выросли – каждый чувствует себя, как я, в центре мира, шумит, гоняется за призраками, кажется себе бессмертным, пока и он туда же, в песок… Ты прав – природа безмозглая и жестокая дура.

– Но этот факт не должен вызывать отчаяния. Тем интересней жить, зная, с кем борешься и во имя чего.

– Это тебе интересно. А я не хочу даже думать об этом.

– Неправда. Я уверен, что ты додумаешься…

– Хватит с меня. Скоро стану старухой и буду делать вид, что только этого и ждала… Жалко, что не врезалась.

Лайт привлек ее к себе и сказал с тревогой в голосе:

– Никак не могу понять, почему мы должны расстаться?

– Не можешь, потому что ты сейчас не мыслишь, а думаешь, как тот парень. Мозг твой требует другой работы. Тебя тянет к твоей Минерве… Я напомню тебе твои же слова, брошенные как-то на одной дискуссии: «Сколько дерзких идей остались нереализованными только по той причине, что их творцов природа утопила в трясине любовных дрязг и семейных забот…» У меня хорошая память. Ты не можешь принадлежать мне, – ты принадлежишь всем. Старая дура подбросила меня, чтобы сбить тебя с пути. Я и так отнимаю у тебя слишком много времени. Мы не должны ей подчиняться, Гарри… Когда я почувствую, что снова нужна тебе, я приду.

16

Когда перешли к выборочному исследованию человеческих голограмм, Милз предложил Минерве заняться Кокером и Боулзом, головы которых были оснащены датчиками с помощью Рэти.

Для обогащения обзора выбрали время, когда, судя по телеметрическим данным, оба они находились в Кокервиле.

Минерва и сама не видела и показать не могла огромный, круглый кабинет Кокера, в котором он чаще всего встречался с генералом. Всю стену кабинета опоясывал стометровый экран, расчлененный узкими пилястрами из литого золота. Здесь были сосредоточены все виды связи и все источники информации.

По команде, поданной обычным, тихим голосом, стена приходила в движение и останавливала перед глазами хозяина – нужный сектор обзора. Так можно было, не шевеля головой, увидеть все, что угодно, получить любую справку, цифру, документ. Раньше стена была неподвижной, а поворачиваться со своим креслом приходилось Кокеру. Но ему надоело вертеться, и он приказал, чтобы вращалась стена.

Во время этого голографического сеанса Кокер со своим советником знакомились с политической и деловой конъюнктурой в мире. На разных секторах параллельно демонстрировались изображения, отражавшие суетную деятельность людей, казалось, только для того и живших, чтобы портить настроение Сэму VI.

Из Кокервиля планета выглядела малопривлекательной. На огромных просторах континентов творилось черт знает что! Кокер даже не пытался вникать в те бредовые идеи, которые определяли взаимоотношения людей в разных окаянных странах. Ему было ясно одно – что оттуда исходит постоянная угроза сокращения прибылей, роста убытков и много других неприятностей. Ничего, кроме отвращения, не вызывал у него вид людских толп, отвергнувших божеские законы частной собственности, удушивших свободную конкуренцию и естественное стремление к личному обогащению.

Кокер и Боулз смотрели на экран, не обмениваясь ни словом. Оживлялись их мрачные лица только при виде кровопролитий, все еще возникавших то в одном, то в другом уголке Земли, где сталкивались фанатичные приверженцы живучих религий и воинственных общин. Взрывались карманные атомные гранаты, дым пожарищ охватывал города, подожженные лучевыми зарядами, тысячи людей, только что живших на экране, бесследно исчезали.

Немногие, кроме Кокера и Боулза, знали, сколько денег нужно было непрерывно подбрасывать в эти бездонные котлы, чтобы вражда не затихала, а разгоралась, чтобы как можно больше людей втягивались в междоусобные распри.

На световом табло, вмонтированном в неподвижный карниз, ни на мгновение не останавливаясь, мелькая в темпе сотых долей секунды, менялись цифры Глобального демографического центра, регистрировавшего рождение человеческих детенышей. Когда глаза Кокера останавливались на итоговых цифрах, его лицо корежила ненависть.

Ничего этого не видели Лайт и Милз, когда сидели перед голограммами Кокера и Боулза и слушали объяснения Минервы.

– Остановимся сначала на Кокере. Как видите – никаких следов альтруистических эмоций. Зато эгоизм разросся с необычайной пышностью. Помимо ветвей, уже нам знакомых, появилось много новых. Вернее, они выглядят новыми, и найти их старую первооснову нелегко. Вот характерный пример.

Минерва выделила указкой бугристое основание толстой синеватой ветви, расположенной в самом низу, у корневой системы ствола.

– Здесь у животных сложились важнейшие для жизни пищевые инстинкты. Это они заставляют детенышей сразу же после рождения сосать и требовать пищу, а взрослых – искать и добывать ее. От этой ветви тянутся многочисленные отростки. Выделим один из них. Мы уже видели его на некоторых голограммах. Помните, как он ярко светился у белки, заготавливавшей запасы корма. Эта врожденная реакция накопления помогает пережить трудное время зимы и победить в борьбе за выживание. Очень полезный и для особи, и для всего вида инстинкт. Но посмотрите, во что превратился он у Кокера.

Без помощи Минервы ученые не смогли бы проследить за длинной, извивавшейся, как лиана, синей ветвью, потонувшей в гуще других сплетений и в свою очередь породившей множество отростков.

Реакция накопления должна была у Кокера угаснуть, как угасает она у животных, обитающих в условиях благодатного климата и постоянного изобилия корма. Ведь наследство, полученное Кокером в младенчестве, гарантировало ему и его потомкам удовлетворение всех потребностей до конца их жизни. Но экономические законы общества, в котором он живет, потребовали от него постоянного, неограниченного наращивания богатства. Первичная цель исчезла. Процесс накопления продолжался ради самого накопления. Поиски новых путей умножения капитала, жестокая конкуренция с другими кокерами постоянно возбуждали клеточную структуру этой ветви. А если клетки возбуждать, они разрастаются и становятся еще деятельней.

– Молодчина, Мин! – не выдержал Милз. – Ты отличный гид в этом лабиринте.

– На примере Кокера я хочу проиллюстрировать очень важную закономерность в развитии человеческого инстинктивного комплекса. Я имею в виду его пластичность, способность отдельных эмоций в определенных общественных условиях разрастаться и принимать самые уродливые формы. В таком, гипертрофированном виде полезный инстинкт превращается в свою противоположность, в черты характера, несущие зло обществу в целом. Те отрицательные эмоции, которые мы видели на обобщенной голограмме, приобрели у Кокера степень крайних состояний – неукротимого стяжательства, патологической алчности, безграничной жестокости. Я перечислила только часть отростков.

– А какая связь между гипертрофированной эмоцией и интеллектом? – спросил Милз. – Неужели Инт и у Кокера не поднимался выше пятой ступени?

– Каким он был у молодого Кокера, судить трудно. Сейчас он приближается к нулевой отметке. Зато у сыновей и помощников Сэма VI Инт выше среднего. Но это не имеет значения. Одно из назначений интеллекта – подавлять пробуждающиеся отрицательные эмоции и подчинять поведение разумному началу. Для того и сложился механизм воли. Когда инстинкты перерождаются, каким бы высоким ни был Инт, он начинает служить уродливым эмоциям. Нет ничего ближе эгоцентризму и понятней обслуживающему его интеллекту, чем прибыль. Поэтому так изобретательны и хитроумны кокеры, когда борются за нее. И нет такого злодеяния, на которое они не пошли бы ради ее увеличения. Фон корыстолюбия заставляет интеллект работать на высоких скоростях.

– Не понимаю, – проронил Лайт, – как может Инт, инструмент разума, потворствовать нелепостям слепых инстинктов?

– В этом много неясного… Видимо, нелегкая задача – подавлять инстинктивные побуждения. Думаю, что нет такого человека, который никогда бы не поддавался эмоциям и вопреки разуму не совершал поступков, которых потом стыдился.

– Что касается меня, то ты права, – улыбнулся Лайт. – Продолжай.

– Другой пример перерождения полезного инстинкта мы найдем на голограмме генерала Боулза. Как видите, ее нижняя часть мало чем отличается от только что рассмотренной. Почти такой же захиревший второй ствол. И столь же разветвленный – первый. Те же цвета отрицательных эмоций.

Минерва провела лучом сверху вниз вдоль плотной, ярко светившейся зеленовато-коричневой плети и уткнулась в мозолистый бугор, где она брала свое начало.

– Здесь у плотоядных сформировались знакомые нам структуры преследования – способность выследить, догнать и умертвить другое животное, годное в пищу. Эти структуры верно служили и были необходимы людям, пока жизнь вынуждала их охотиться за крупными опасными зверями. Потом эта нужда отпала, и, вероятно, связанные с преследованием насилие и жестокость атрофировались бы, если бы между людьми не сложились взаимоотношения, чреватые конфликтами и враждой, если бы не началась борьба за присвоение плодов чужого труда – борьба поработителей с порабощенными.

Милз не мог не прервать Минерву ироническим восклицанием:

– Гарри! Ты не находишь, что Минерва уклоняется в политику?

Лайт промолчал.

– Так, – продолжала Минерва, – в условиях социального антагонизма появились и закрепились эмоции агрессивности – готовности скопом, целыми армиями нападать на другие сообщества себе подобных, чтобы убивать и грабить. Уже много веков назад сложился тип завоевателя-профессионала, гордившегося тем, что он умеет только убивать. Боулз его прямой наследник. Ему никогда не нужно было ни на кого нападать, чтобы насытиться. Но вместо того, чтобы отмереть, агрессивность разрослась у него и превратилась в такое крайнее патологическое состояние, как накопление у Кокера. Среда, в которой Боулз вырос, заставляла его непрерывно возбуждать клетки этой структуры. Все, что формировало личность Боулза, было связано с культом насилия, с военной карьерой. Агрессивность стала определяющей чертой его мышления и поведения.

Минерва укрупнила изображение, чтобы видней стали узловатые наросты на первом стволе и связи между разными его ответвлениями.

Не подозревая, что за ними наблюдают на далекой Земле, Кокер и Боулз заканчивали обзор изменений, происходивших в мире. Центр думающих машин выдал немногословное резюме, и наступила тишина. Кокер, нуждавшийся в более доступных комментариях своего советника, вывел его из глубокого раздумья:

– Что скажешь, Том? Когда это кончится?

– Что именно, Сэм?

– Все эти безобразия… Наших друзей свергают… Акции падают… Рождаются без конца… Кошмар!

– Я тебе уже говорил – у меня есть одна идея.

– Ну как же! – сделав вид, что припоминает, воскликнул Кокер. – Ты что-то обещал, не помню что.

– Я обещал подумать и пришел к твердому выводу.

– Не тяни, Том! Какой вывод? Что нужно сделать? Сколько это будет стоить?

– При нынешнем порядке в нашей стране нас ожидает полный крах. Ни этот либеральный ублюдок – президент, ни горлодеры в парламенте не способны навести порядок на Земле и обуздать анархию у себя под носом. Устарела вся система, Сэм! Давно устарела…

Боулз медленными шагами ходил вдоль стены. Чтобы видеть его лицо, Кокеру приходилось вращаться вместе с креслом. Это занятие утомило его, и он взмолился:

– Сядь ты наконец и говори яснее. Кто устарел? Кого нужно убрать?

– Система устарела, Сэм, си-сте-ма! Нельзя больше полагаться на мнение бездельников и трусов. Выступление какого-нибудь умника, наложившего в штаны от одной мысли о решительном отпоре, приводит в движение сотни миллионов олухов. Они жмут на правительство, на журналистов… Пора с этим кончать. Нужен новый порядок, Сэм.

– Нужен, Том, нужен! С чем кончать?

– К власти должны прийти сильные люди. Военные. Люди дела, умеющие стрелять.

– Очень хорошо, Том! Пусть приходят! Кого нужно купить?

– Нужно много денег и много людей… Я рассчитывал на этих парней, которых делает Торн, но пока у него плохо клеится.

– Почему плохо? Мимишки расходятся хорошо.

– Мне нужны не мимишки, а безотказные ребята, которые сделают все, что им прикажут.

– А почему не годятся солдаты? Обыкновенные. Ты же знаешь всех начальников. Прикажи им приказать.

– Нет, Сэм. Готовить операцию должны не военные. Многие из них не поймут, могут не согласиться. Начинать должны другие. Взорвать правительство, поджечь дом с четырех сторон, навести страх на всех… Это должен быть бунт, крушение всех основ.

Кокер окончательно потерял связь между мыслями и только часто помаргивал, страдальчески скривив рот.

– А когда уберут всех нынешних политиков, – продолжал Боулз, – и наши радикалы поднимут головы… Вот тогда выступит армия, чтобы спасти демократию. Военные раздавят анархию, возьмут власть в свои руки и наведут тот порядок, который нам нужен.

– Браво, Том! Красиво! – Кокер очень обрадовался, уловив не суть, а конечный результат операции. – А потом?

– Потом… Потом уже ничто не помешает нам стать хозяевами положения во всем мире.

– Отлично, Том! Начинай!

– Ты забыл, что у нас еще нет людей, которые должны начать.

– А где их взять?

– Есть один человек, у которого наберется достаточно именно таких парней, которые нам нужны.

– Кто это?

– Гудимен…

– Это… который?

– Крупный бизнесмен и старый гангстер. Умный и решительный. Он не меньше нас заинтересован в успехе дела. Но без больших денег не сделает ни шагу.

– А откуда у него люди?

– Не важно, Сэм, не важно. Но парни у него твердые, на все готовые. Если Гудимен прикажет, они пойдут куда надо и сделают все, что надо.

– А где он? Давай его сюда!

– Он недалеко – окопался в «Храме херувимов», на соседней орбите. Но нам с ним дело иметь нельзя, Сэм… Все может случиться… Если он провалится, мы должны остаться в стороне. Ни одна душа не должна пронюхать!

– А как же…

– Ищу посредников, Сэм, верных людей… Но деньги потребуются бешеные.

– Дам! Сколько скажешь, столько и дам!

– Что это за пунктирные знаки? – спросил Милз. Они все еще не отрывались от голограмм.

– Следы слов, которыми обмениваются Кокер и Боулз, – ответила Минерва. – Но к расшифровке таких следов я только приступаю.

– Неужели нельзя хотя бы примерно представить себе, о чем они толкуют?

– Очень приблизительно… Судя по фону тревоги, речь идет о чем-то угрожающем обоим… Вот это – пятна возмущения, злости, неуверенности… Активно работает Инт Боулза. Он передает Кокеру свои мысли. Но воспринимает Кокер только их эмоциональную окраску. Для того чтобы заразиться чужими мыслями, необязательно думать самому… Слова Боулза просто дублируются в мозгу Кокера и усиливают яркость свечения отрицательных эмоций.

– Этого очень мало, Мин, – сказал Милз.

– Могу добавить, что мысли Боулза сомкнулись в четкий, сложный и довольно стабильный орнамент. Видимо, его умозаключения глубоко продуманы. У обоих сменился эмоциональный фон. Появились всплески радости. Какие-то слова Боулза вытеснили опасения и тревогу… Появились надежда, нетерпение, решимость… Все.

– Очень жаль, – сказал Милз.

– По-моему, вполне достаточно, – заключил Лайт.

17

Путь Нила Гудимена к вершинам могущества был нелегким. В свое время сложились и были узаконены на федеральном совещании главарей трех гангстерских синдикатов сферы их деятельности. Акваганы получили монополию на все операции в море. Геоганы, входившие в самый старый и богатый синдикат, оставили за собой сушу. А космоганам – наименьшей по численности, но самой молодой и энергичной банде – предоставили «обслуживать» космос.

Чтобы не мешать друг другу, договорились о нейтральных трассах и транзитных базах. Но все предусмотреть было невозможно. Да и сама специфика гангстерского бизнеса вступила в противоречие с четким размежеванием трех стихий.

К примеру, изготовление, транспортировка и продажа наркотиков никак не укладывались в рамки одной зоны. Пути трех синдикатов часто перекрещивались, и конфликты стали неизбежны. С неурядицами и столкновениями были связаны и игорный бизнес, и торговля живым товаром.

Попытка создать координирующий центр с ДМ, которые разрешали бы возникавшие раздоры на высоком электронном уровне, ни к чему не привела. Как только приходилось разбираться в сложных махинациях, связанных с подкупом полиции, контрабандными перебросками, устранением опасных людей, думающие машины оказывались тупыми и бесполезными.

Нил Гудимен возглавлял синдикат космоганов. Ему было особенно трудно. Ограниченность средств передвижения, сложность и рискованность каждой операции ставили его ребят в неравноправное положение. Они чувствовали себя несправедливо обойденными по сравнению с членами синдиката, утвердившегося на обжитой, прочной и щедрой суше.

Несправедливость становилась особенно наглядной и нетерпимой, когда геоганы в ходе той или иной операции отрывались от Земли и совершали переброски людей и товаров по стратосферным трассам. Так же нагло пользовались они транзитными морскими путями. По существу, сферу их деятельности ничто не ограничивало, и потому столь огромной была разница в доходах трех синдикатов. Мириться с таким положением становилось невыносимым.

Но о прямой схватке с Питом Брандмайером – главой геоганов, многоопытным гангстером, отправившим в другой мир не один десяток конкурентов, – Гудимен и думать боялся. Начал он с обходного маневра. Несложной провокацией он возбудил гнев Пита против Пола Бармингема – босса акваганов.

Когда один из скоростных кораблей Пита перевозил партию девушек в новые публичные дома на острова, намытые у западного побережья, парни Гудимена подстерегли его в прокатном батискафе, торпедировали и пустили на дно. Убытки, которые понес Брандмайер, были немалыми. И как ни клялся Бармингем, что он никакого отношения к этой диверсии не имеет, Пит остался неумолимым. Началась локальная война, закончившаяся тем, что Пола Бармингема утопили в его же подводной резиденции.

Акваганы знали, что их босс пострадал ни за что, и затаили против Пита злобу. К тому же Брандмайер допустил оплошность, выдвинув на пост руководителя акваганов своего ближайшего помощника – Сола Бузинелли.

Сол по натуре был человек сухопутный, терпеть не мог мокроту и темень подводного царства, а его многочисленные любовницы ни за какие деньги не хотели превращаться в русалок и нереид. Поэтому ничего, кроме огорчений, новое назначение Солу не принесло. Все это учел хитроумный Гудимен. Пообещав Бузинелли возвращение на сушу, он склонил его к совместному бунту против Брандмайера.

Так образовался союз акваганов с космоганами и началась восьмилетняя война, вошедшая в анналы истории.

Питу пришлось вести войну на два фронта. Из космоса подвергались атакам его авиалайнеры, а подводные глубины грозили крупными неприятностями его морскому флоту. Пит вооружил свои самолеты ракетным и лучевым оружием, а катера – глубоко нырявшими бомбами. На той и другой стороне действовали консультанты из числа отставных адмиралов. Поэтому сражения разворачивались по всем правилам военного искусства.

Кроме таких массированных действий противники не гнушались старыми средствами, подстреливая отдельных членов синдиката на улицах, в отелях и на их рабочих местах.

Генеральное сражение развернулось на вилле Пита Брандмайера, атакованной с воздуха и моря. Хотя вилла была оборудована всеми средствами защиты и контрудара, десант, выброшенный из космоса Гудименом, добился успеха. Были убиты и сам Брандмайер, его жена и дети, а также преданная ему гвардия.

Десантом руководил сам Гудимен, и когда победа была уже одержана, шальной выстрел из лучевого автомата отрезал ему обе ноги пониже колена. Заменить их пришлось протезами с микрокомпьютерами, позволявшими Гудимену сносно передвигаться, хотя и без прежней резвости.

Многолетняя распря закончилась полным объединением синдикатов. И естественно, что руководство всеми тремя зонами сосредоточилось в штабе Гудимена.

Получив в юности кой-какое образование и обладая недюжинными способностями, Нил понял, что по старинке дело вести нельзя. Мудрые советники из крупной адвокатской конторы помогли ему прийти к логичному выводу. И у подпольного гангстерского синдиката, и у всемирно известных легальных корпораций не только одна и та же цель – добыть как можно больше денег, но и очень схожие средства. Не было такой фирмы, которая не нарушала бы законов, не совершала бы мошеннических операций, не грабила бы мелких держателей акций махинациями на бирже, не обманывала бы своей рекламой, не подкупала бы политиков, не скрывала бы доходов, не залезала бы в карман потребителей, завышая цены или фальсифицируя продукты.

Особенно возмущало Гудимена, что руководители корпораций, какие бы преступления они ни совершали, никогда не попадают в тюрьму или в деструкционную камеру, разлагавшую преступников на исходные химические элементы. Иногда кой-кого судили, штрафовали на пустяковые суммы, а прибыли по-прежнему росли.

Нередко киты легального бизнеса нанимали членов синдиката для выполнения особо грязных заданий, но наживались на этом опять же корпорации, а исполнителям доставались гроши.

Гудимен решил положить конец такому безобразию. Он возродил традиции своих знаменитых предшественников и приобрел на средства синдиката увесистые пакеты акций различных фирм. Таким образом, деньги, добытые противозаконным путем, обрели святость капитала и сделали Гудимена равноправным членом всеми уважаемого братства законных богачей.

Но это вовсе не означало, что синдикат отказался от своей основной деятельности. Старые, хорошо освоенные отрасли гангстерского промысла разрабатывались с еще большим размахом и с применением новейших технических средств.

Ник Бармингем, сын покойного вожака акваганов, окончил колледж менеджеров и стал при Гудимене «вице-президентом по науке». Всю торговлю наркотиками и женщинами, так же как и игорное дело, он подчинил долгосрочным планам, разработанным с помощью компьютеров. Тэди Берч, специализировавшийся в бывшем синдикате геоганов на убийствах и похищениях, получил пост «вице-президента по деловым связям». В его распоряжении было столько людей и оружия, что он мог принимать заказы даже на свержение правительств.

Кадры непрерывно пополнялись за счет начиненных ненавистью эмигрантов и уголовников, удиравших из тех стран, где над идеями свободного предпринимательства, частной инициативы и демократии брали верх какие-то другие идеи, в сути которых Тэди Берч не считал нужным разбираться.

Синдикат процветал. Гудимен стал владельцем трех пятисотэтажных домов, искусственного острова с пальмами, отелем и часовней. А затея преподобного Фугаса позволила с неожиданной помощью праправнучки Кокера получить еще «Храм херувимов». Вывеска «секты невесомых» прикрыла лицо подлинного хозяина, и Гудимен стал обладателем такой надежной базы в космосе, о которой он даже мечтать не мог, будучи главарем космоганов.

По сравнению с Кокервилем «Хе-хе» выглядел скромной космической хижиной. Но Гудимен не завидовал. Он знал, кто такой Кокер и на какой горе денег высится его трон. А деньги Гудимен уважал. Он считал, что все на свете смертно, кроме денег, и нет такого человека, чья жизнь была бы дороже денег. Поэтому, когда подворачивалось дело, требовавшее устранения каких-то людей, но сулившее солидный куш, Гудимена не интересовало, кто эти люди и сколько их. Колебался он только в тех случаях, когда не был уверен, что игра стоит свеч.

Так было и на этот раз, когда Тэди Берч докладывал о не совсем обычном предложении, сделанном неким клиентом.

В том, что клиент пожелал остаться неизвестным и разговаривал с Тэди по закрытому кодированному каналу, выключив изображение и пользуясь приставкой, искажавшей тембр голоса, ничего странного не было. В практике синдиката такое случалось не раз. В конце концов главное, чтобы заказчик хорошо и аккуратно платил, а кто он – иногда лучше не знать.

Странным и удивительным было другое.

– Нужно будет, – излагал Тэди, – запустить две ракеты, оформленные под обычные рейсовые корабли. На высоте в шестьсот километров они освободятся от внешней оболочки и обрушатся вниз как самонаводящиеся бомбы.

– Ты сказал ему, что у нас нет таких ракет?

– Ракеты будут доставлены заказчиком. Наше дело запустить их в день и час, который сообщат заранее.

– А почему они сами не запустят?

– И об этом я спросил, но он ответил, что не хочет слушать дурацких вопросов.

Самое эффектное Тэди приберег на конец доклада. Когда Гудимен взглянул на координаты, определявшие цели нападения, он даже фыркнул, что разрешал себе очень редко.

– Резиденция президента и парламент? – словно не веря своим глазам, переспросил он. Тэди молча кивнул.

Сумма гонорара, обещанного клиентом, была неслыханно большой. Она и заставила Гудимена потратить время на обсуждение проекта. Половину суммы клиент переводил в качестве аванса, как только Гудимен согласится.

– Да, – вспомнил Тэди. – К этому времени мы должны еще обеспечить марши «левейших» и «правейших» в районах указанных объектов.

Движение «левейших» началось в незапамятные времена среди части молодежи, потерявшей надежду найти смысл в деятельности своих «предков». Но целеустремленный и массовый характер оно приобрело, когда им негласно стали руководить идеологический отдел синдиката и органы защиты государства. Заняться таким непривычным делом Гудимена заставило щедрое вознаграждение, кстати предложенное таким же анонимным заказчиком. Работа оказалась непыльной – без риска и довольно прибыльной. Оплачивать приходилось несколько сот человек, а в движение уже сами по себе приходили сотни тысяч. Кодовое название у таких операций было «Клапан».

Система «клапанов» была детально разработана много лет назад. Дать возможность, свободно и сколько угодно ругать правительство и существующий строй; позволить протестующим толпам запрудить улицы; сменить в угоду им министра или даже президента – все это были клапаны, выпускавшие энергию возмущения и предохранявшие котел «бастиона демократии» от взрыва. Что бы ни происходило при открытых клапанах, главное оставалось в сохранности – власть и привилегии всемогущих монополий.

Никогда еще Гудимен не раздумывал так долго над подвернувшейся операцией. Но зато решение принял твердое:

– Скажи ему, что он ошибся адресом.

– Почему, Нил? – спросил обескураженный Тэди. Ему было очень больно отказываться от суммы, какой синдикат никогда еще не получал.

– Соображай, Тэди, – поучающе наставлял его Гудимен. – Нашими руками хотят убрать все это провонявшее правительство. Нам на него наплевать. Но что произойдет дальше? К власти придут какие-то другие. Опираться они будут на армию, а зад лизать тем же избирателям. Когда все очухаются, начнется расследование: откуда полетели ракеты, кто запустил бомбы, кто виноват, что при этом накрылось тысяч двести, а может, и больше? Нужно будет на ком-то отоспаться. Как ты думаешь, кого потянут в первую очередь?

– Да кого угодно, кроме нас, – уверенно ответил Тэди. – Новые правители всем будут обязаны нам. Зачем же им нас трогать?

– Нет, Тэди, выше вице-президента тебе не подняться. Как кого убрать – это ты соображаешь, а в политике – даже курьером не годишься. Тронут они нас именно потому, что всем будут обязаны нам. Хотя и не останется никаких доказательств, что они платили деньги, все равно – свидетели им ни к чему. Перебьют нас всех, а меня и тебя – без долгих разговоров. Двойную выгоду извлекут; и народ успокоят, и от нас избавятся. Дошло?

– Дошло, Нил, – не совсем уверенно подтвердил Тэди. – Значит, так и сказать…

– Так и скажи: пусть ищут дураков в другом месте.

18

Первым живым существом из витагена должна была стать кошка, которой заранее присвоили первую пришедшую на ум кличку – Кэт.

Минерва располагала всей доступной информацией об анатомическом строении и о физиологии кошачьего организма. Рассчитать и запрограммировать процесс синтеза отдельных деталей будущей Кэт не представляло особого труда. Появлявшиеся на контрольном стенде лапы с подвижными острыми ногтями, пушистый хвост, чуткие уши – все выглядело ничуть не хуже, чем их естественные образцы. Но когда дело дошло до головы, проект застопорился.

Ничего неожиданного в этом не было. Минерва, выслушав задание, сразу же сказала, что к воспроизведению аппарата высшей нервной деятельности она не готова. Если бы она назвала хотя бы примерный срок, который ей нужен, чтобы обрести такую готовность, Лайт согласился бы подождать. Но Минерва ничего не обещала и твердила свое: «Информация о работе мозга, которой я располагаю, недостаточна». – «Ты проанализировала тысячи голограмм разных кошек, – напоминал ей Лайт. – У тебя огромная картотека любых психических состояний. Какой информации еще тебе не хватает?» – «Количество возможных вариантов нейронных связей в коре и подкорке бесконечно велико, и то, чем я располагаю, лишь малая часть необходимого…»

Вот после этого Лайт и распорядился начать работу над Кэт, не, дожидаясь, пока наступит пора полной технологической ясности и готовности. Он надеялся, что многое прояснится в процессе синтеза и практический опыт возместит недостаток теоретических знаний.

Кэт действительно ожила. Но кошкой она выглядела только внешне. В голове ее происходило черт знает что, и вела она себя как чудовище – кусала все, что попадалось в поле зрения, отгрызла свой хвост, билась в приступах тяжелых судорог, часами издавала вопли, непереносимые для человеческого уха. Пришлось отправить ее в деструкционную камеру. Другие экспериментальные экземпляры поражали не менее уродливыми чертами психики. Ничего даже отдаленно похожего на нормальную домашнюю кошку из камеры синтеза не выходило.

Лайт приказал прекратить эксперимент. Он был близок к отчаянию.

– Ты представляешь себе, – говорил он Милзу, – когда мы доберемся до чева, если кошачий мозг остается для нас непостижимым' и построить его мы не можем!

– Самое обидное, – заметил Милз, – что старая дура воспроизводит таких Кэт в неограниченном количестве и почти без ошибок.

Милз сказал это шутливо, надеясь отвлечь Лайта от мрачных мыслей, но Гарри принял шутку всерьез и вскипел:

– Еще бы! За миллиарды лет, отбраковывая миллиарды живых существ, можно вылепить что угодно. А у нас с тобой считанные годы. И никого к смерти мы не приговариваем… Постой! – Лайт остановился, подняв руки, словно пытаясь ухватить что-то мелькавшее перед глазами. – Бобби! Вызови Минерву.

Когда раздался милый, всегда успокаивающий голос Минервы, Лайт спросил:

– Считаешь ли ты целесообразным дальнейший поиск оптимального варианта методом проб и ошибок?

– Нет. Успех маловероятен.

– А если изменить методику и от конструирования перейти к копированию?

– Но тогда придется отказаться от целевой установки.

– Не отказаться, а временно ее изменить. Создание мозга из витагена с нужными нам свойствами мы пока отложим. Прежде чем вернуться к этой задаче, решим другую. Построим Кэт по готовым матрицам, заложенным природой. Нам не менее важно узнать, как будет вести себя животное с обычным мозгом в витагеновом исполнении. Пусть пока вся эта мозговая механика остается непознанной. Нам важен результат. Используем принцип черного ящика.

– Это несложно, – согласилась Минерва.

– Гарри! – взмолился Милз. – Я не понимаю, о чем вы говорите. Какие матрицы? Что будем копировать?

– Мы пожертвуем одной кошкой, Бобби. Минерва расщепит ее ткани на отдельные молекулы и перейдет к их копированию на витагеновой основе. Наша кошка вернется с теми же лапами и с тем же мозгом, которые у нее были, но… какой-то другой. А какой именно, нам и нужно узнать. Без этого мы не двинемся вперед.

Милз с нескрываемым восхищением смотрел на своего друга.

Для эксперимента отобрали породистую кошку. Если не считать изысканной соболиной окраски, она ничем не отличалась от своих сородичей – так же гонялась за мышами, боялась собак и после сытного обеда любила поспать.

Пять дней спустя, ученые с волнением сидели у экрана, ожидая появления витагеновой Кэт. Одни и те же вопросы возникали у них в эти минуты: «Если у кошки отпадет потребность в пище и воде, исчезнет инстинкт размножения, что останется? Будет ли она двигаться? Чем будет занят ее мозг?»

Приборы на пульте сигнализировали о последних этапах эксперимента: «Закончено формирование коры»… «Включены сенсорные механизмы»… «Начался фотонный обмен»… «Пробуждение!»

Медленно открылась дверь камеры синтеза. Потянулись секунды – длинные, как минуты…

«Неужели даже не выйдет?» – безмолвно спросили оба. И тотчас же у них вырвался вздох облегчения. Знакомая усатая мордочка Кэт выглянула из камеры. Первые шаги – такие же грациозные, бесшумные… Идет как ни в чем не бывало. Остановилась, уши к чему-то прислушались. Глаза широко раскрыты. Снова пошла, мягко ступая атласными подушечками… Повернула.

Милз распахнул дверь и ласково позвал:

– Кэт! Поди сюда.

Кэт вошла. Узнала. Так же степенно, как проделала весь путь, подошла к Лайту, потерлась пушистым боком о его ноги. Послышалось столь обычное, мирное мурлыканье. Лайт взял ее на руки. Такая же мягкая, покорная, какой была. Только температура другая – пропала привычная теплота живой плоти.

И вела себя Кэт необычно. Раньше она улеглась бы на колени или требовательно посмотрела в глаза, напоминая, что ей пора есть. Ни того, ни другого. Обнюхивает его руки, одежду, заглядывает в карман, пробует залезть туда лапой… Вытащила платок, долго разглядывала его со всех сторон. Спрыгнула с колен и стала обходить стены, останавливаясь у каждого встречного предмета. Вскочила на стол и на нем все осмотрела. Ни минуты покоя…

Лайт и Милз следили за ней как зачарованные. Они не сомневались в успехе опыта и все же были поражены его результатами. Кэт умерла, и Кэт жива. Та же и другая. Что она ищет? Ведь комната ей хорошо знакома…

Кэт снова обошла все углы и поскреблась в закрытую дверь.

– Открыть? – спросил Милз.

– Подождем.

Кэт прислушалась к их голосам, снова поскреблась и требовательно мяукнула.

– Может быть, ей все-таки нужно на дворик по обычным делам? – усмехнулся Милз.

– Исключено. Выпусти.

Дверь вошла в пазы, и Кэт не торопясь двинулась во внутренний двор. Лайт и Милз не пошли за ней – они не хотели мешать – и наблюдали за каждым ее движением на экране.

Здесь ей работы хватило надолго. Она не только обошла, но и облазила все кусты, заглянула в каждую норку, взобралась на каждое дерево.

– Впусти мышь, – сказал Лайт.

Милз связался с виварием, и несколько минут спустя во двор вбежала белая мышь. Они увидели друг друга одновременно. Мышь на мгновение оцепенела и тут же бросилась назад. Но выход был уже закрыт. Кэт направилась к гостье. Мышь шмыгнула за ближайший пенек. Кэт ускорила движения и стала гоняться за мышью. Это было непросто, – во дворе нашлось много укрытий. Но и Кэт была неутомимой. И не только неутомимой. Она уже разгадывала следующий маневр мыши и предупреждала его. Несколько удачных прыжков, и мышь оказалась в ее лапах. Кэт внимательно разглядывала оцепеневшее от ужаса живое существо и как будто раздумывала, что с ним делать. Она на мгновение выпускала мышь и тут же пресекала попытку к бегству. Повторив несколько раз эту игру, Кэт вдруг потеряла к мыши всякий интерес, выпустила ее и отошла в сторону. Все еще не веря в свое спасение, мышонок оставался недвижимым и, только убедившись, что страшный зверь удалился, со всех ног кинулся к ближайшему кусту.

– Впусти собаку, – напомнил Лайт порядок заранее намеченных опытов.

Новая команда в виварий, и появился годовалый Биц – глуповатый и злой пес. Вбежал, увидел Кэт и, яростно залаяв, бросился к ней. Кэт даже не шевельнулась. Чуть склонив голову набок, она, казалось, с любопытством ждала приближения нового гостя. Не добежав полуметра, Биц затормозил всеми лапами и остановился. Шерсть его стала дыбом. Выражение ярости на морде сменилось изумлением и страхом. Биц лег на брюхо и подхалимски завилял хвостом.

Теперь уже Кэт направилась к нему – не спеша, солидно переставляя лапки. Подошла, принюхалась, потрогала нос и уши Бица, обследовала его шерсть. Биц закрыл глаза, но мохнатые веки его дрожали, а хвост вилял все чаще. Кэт прижала кончик хвоста к земле, и он замер. Отпустила, увидела, что он снова завилял, и отвернулась, направилась в другой угол. Биц выждал, отполз и, вскочив на ноги, затрусил к дверце, открытой Милзом.

– На сегодня хватит, – сказал Лайт. – Взглянем, что записал голограф.

Сопоставление двух голограмм – прежней Кэт и нынешней – принесло много интересного. Их легко было принять за совершенно различные, принадлежащие особям разных видов. Лайт даже растерялся, настолько необычной была открывшаяся перед ними картина работавшего мозга Кэт, мозга, который до последней своей клетки был точной копией старого.

Минерва предупредила, что количественный анализ происшедших изменений сможет выдать только на следующий день, а пока предложила общий обзор. Обрадовались и этому.

– Отметим, что стволы самосохранения хотя и сохранились, но находятся в состоянии анабиоза. Все краски стерлись. Эмоциональные ветви едва различимы. Полное отсутствие определенного фона означает, что Кэт не испытывает никаких потребностей и никаких чувств. Иначе и быть не могло. Древнейшие инстинкты выключены за ненадобностью. – Луч Минервы стал очерчивать соответствующие секторы мозга. – Эти клеточные структуры ничто не возбуждает. Кэт живет по другим законам – она независима от окружающей среды.

– А почему не отключился ее интеллектуальный комплекс? – спросил Милз. – Деятельность коры, кажется, стала еще активней.

– И этого следовало ожидать. Инт не отключился, потому что он может действовать и независимо от инстинктов. Потребность познания у Кэт не только осталась, но и усилилась.

– Потребность познания, – задумчиво повторил Лайт. – Единственное, что остается… Почему?

– Вспомните первый элемент, отмеченный вами на первой голограмме.

– Спираль поиска.

– Вот именно! Способность искать – обязательное условие выживания. Не сумеешь найти пищу или надежное убежище – погибнешь. Из поиска родились любопытство, любознательность – родилось познание. Поиск оторвался от инстинктов и стал функцией интеллекта. Мы видели, как сильно у некоторых особей стремление к исследованию всего нового, неведомого, даже вовсе ненужного для удовлетворения насущных нужд. Иногда они идут на риск, превозмогают страх и боль, чтобы распознать новую вещь, новый, никем не проторенный путь. Такой бескорыстный порыв в неизвестность закреплен эволюцией, как необходимый для сохранения вида. Поиск расширял освоенную территорию, открывал новые возможности насытиться, новые средства обороны.

– Ну, шли на риск очень немногие, – напомнил Милз.

– Разумеется, большинство довольствовалось тем, что уже имело для благополучия, и от риска уклонялось.

– Как и все обыватели.

– Но это также биологически оправдано, – заметила Минерва. – Если бы все были первопроходцами, слишком велики были бы жертвы и вид вряд ли бы выжил. Что касается Кэт, то до своего перевоплощения она вовсе не принадлежала к особям с ярким врожденным талантом искателя. Только сейчас, когда она освободилась от всех эмоций самосохранения, ее любопытство стало неограниченным.

– Но разве она не испытала эмоций нежности, когда увидела нас после второго рождения?

– Нет. Она не могла не узнать вас и выразила дружелюбие, подсказанное не инстинктом, а памятью о вашем добром к ней отношении.

– А если бы наше отношение было дурным?

– Вероятно, она подошла бы к вам так же, как к Бицу, – с простым любопытством.

– Но не стала бы кусаться или царапаться?

– Возможность такой реакции исключена. Она отпала вместе с инстинктами преследования и обороны. Особенно характерным для ее нового состояния было поведение, когда выскочил и бросился к ней Биц. Даже следов страха мы не обнаружили. Проявилось то же любопытство, стремление понять, что это за зверь, который когда-то так ее пугал.

– Каково же ее будущее? – спросил Лайт.

– Довольно печальное. Для нее исчезло все, что наполняло смыслом жизнь, – удовлетворение пищевых, половых и родительских инстинктов. Она навсегда утратила боли и радости бытия.

– Но остался усиленный аппарат поиска, – уточнил Милз.

– А для чего он ей? – спросила Минерва. – Да, она ищет то, чего не способна понять, ищет новое, что угодно – лишь бы новое. Без цели, без удовлетворения, бесплодно. Ведь ее Инт выше первой ступени никогда не поднимется. Это кошачий потолок. Днем и ночью будет только искать и ничего не найдет…

– А мы не можем совершить обратный синтез – превратить ее в прежнюю Кэт? – поинтересовался Лайт.

– Исключено, – твердо ответила Минерва. – Процесс необратим.

После эксперимента с кошкой Лайт на несколько дней погрузился в то состояние глубокого раздумья, когда он отключался от окружающей обстановки, смотрел на все невидящими глазами. Милз знал, что в таких случаях его лучше не тревожить, что все разрешится рождением новой идеи и Гарри войдет в норму. Но на этот раз отрешенность Лайта затянулась, и Милз не выдержал:

– Что случилось, Гарри? Поделись.

Его слова как будто проделали долгий путь, пока Лайт их услышал и откликнулся:

– Знаешь, Бобби… Мы что-то недодумали… Если чев будет так же лишен всех потребностей, как это произошло с Кэт, он, может быть, и станет величественным, но не человеком.

– Не понимаю. Ведь это входило в наши планы – избавить его от всех низменных материальных потребностей и тем самым освободить от всех отрицательных эмоций.

– И от положительных тоже. Утратив инстинкт продления рода, он потеряет весь комплекс альтруистических эмоций – наслаждение любовью, нежность, сострадание, доброту… Это слишком большие потери, Бобби.

Они оба смотрели на Кэт, продолжавшую свой бесцельный поиск.

– Страшно, – поежился Лайт.

– Ты смотришь на кошку. А у чева будет не кошачий интеллект. Ты отлично знаешь, как велики будут его творческие способности, его жажда познания, его целеустремленность. А разве не в этом смысл жизни? Разве счастье познания не возместит с лихвой все преходящие радости нашего бытия? Я повторяю лишь то, что много раз от тебя слышал.

– Все верно, Бобби. Но сейчас я увидел, как выглядит существо из витагена, и… Я думаю, что мы выбрали слишком легкий путь. Что-то нужно усовершенствовать. Чев должен сохранить свою связь с первоосновой природы, способность испытывать не только эмоции, связанные с интеллектуальным превосходством.

Милз обескуражено молчал. А Лайт вдруг вскочил с дивана и весело рассмеялся.

– Оробел? Ничего страшного не произошло. Просто задача стала сложней и тем интересней. Кое-что я придумал. Придется еще поколдовать над витагеном. Но по-прежнему главное – дешифровка мозга.

– Это еще больше затянет нашу работу, – озабоченно сказал Милз.

– Какое это имеет значение? – беспечно отмахнулся Лайт.

19

«Николо Силвер остался без рук!» Репортаж Фреда Биллинга, начинавшийся этим восклицанием, передали чуть ли не все станции мира. На уличных и наручных экранах можно было видеть, как хирурги ампутируют кисти великого пианиста, ставшего жертвой очередной автокатастрофы. Крупными, стереоскопическими планами демонстрировались раздробленные пальцы. При этом Биллинг напоминал колоссальную сумму, на которую они были застрахованы. Для контраста воспроизводился последний концерт Силвера и его одухотворенные руки, какими они были до несчастного случая.

Если не считать немногих ценителей старой музыки и близких друзей Силвера, это происшествие ненадолго запомнилось зрителям и слушателям. Лавина других, куда более сенсационных изображений уже на другой день оттеснила виртуоза, оставшегося калекой.

Однако прошло лишь два месяца, и Фред Биллинг вновь, и теперь уже надолго, привлек к Силверу внимание миллиардов людей. Даже те, кто раньше не переносил звуков рояля, теперь безотрывно следили за бегающими по клавиатуре пальцами музыканта. Режиссеры передач снова показывали их крупными планами, и каждый мог убедиться, что произошло неслыханное и немыслимое – вместо рук, размозженных при аварии и отрезанных на глазах всего мира хирургами, у Николо Силвера отросли новые, ничем не отличавшиеся от прежних.

Во взволнованных интервью знатоки фортепьянного искусства единодушно утверждали, что новые руки Силвера по своей подвижности, чуткости и мастерству ни в малой мере не уступают тем, которыми он завоевал заслуженную славу. Нынешнее исполнение любимых произведений было столь же захватывающим и вдохновенным. Но не только меломаны были потрясены свершившимся чудом. Недоумевали, спорили крупнейшие ученые всех специальностей.

К этому времени техника протезирования лишь немногим уступала совершенным средствам калечения людей. Купить новую ногу или руку было так же легко, как потерять старую в сутолоке повседневной жизни. Искусственные детали человеческого организма не только по внешнему виду соответствовали естественным стандартам. Миниатюрные и скрытые от глаз механизмы позволяли их владельцам легко справляться с теми немудреными операциями, которые еще выпадали на долю отживавших конечностей. Ведь ходить почти не приходилось, – этот трудоемкий и медлительный способ передвижения могли себе позволить только чудаки, воображавшие, что мир можно повернуть вспять, к тому времени, когда человек ходил и бегал, как обыкновенное животное. И для рук, нажимавших кнопки, особой изощренности не требовалось. К тому же кнопочная эра тоже подходила к закату, уступая место командам, подаваемым голосовыми связками.

И все же… И все же каждому владельцу протеза почему-то хотелось иметь свое, пусть бренное, но неотделимое, привычное с детства тело.

Над Николо Силвером нависла угроза потерять не только руки, но и жизнь. Стаи репортеров, подгоняемых хлыстом сенсации, и тысячи протезовладельцев осаждали виллу Силвера, охотились за ним, требовали открыть тайну второго рождения его пальцев. Табуны машин разных марок запрудили все прилегающие дороги и кружили над крышей его дома.

Только выступления официальных лиц, заявивших, что Силвер временно удален с Земли на одну из орбитальных станций и что создана специальная комиссия для обследования его рук и выработки практических рекомендаций, несколько успокоили общественное мнение. Но ненадолго.

Сначала появилось краткое коммюнике о том, как, по словам самого Силвера, произошло восстановление его рук. Некий ученый, имя которого Силвер назвать не мог, так как оно осталось ему неизвестным, оказался горячим поклонником пианиста и после катастрофы пригласил его к себе в лабораторию. Где находится эта лаборатория, Силвер не знает, потому что его доставили туда в усыпленном состоянии. И о том, что произошло в лаборатории, он тоже ничего сказать не может. Силвер пришел в себя только когда увидел свои руки такими же, какими они были до ампутации. Как они появились, он понятия не имеет да и, по его признанию, не очень этим интересуется.

Вслед за коммюнике было обнародовано заключение комиссии специалистов. Популярно изложенное для среднего телезрителя, оно заставило других специалистов усомниться, в здравом ли уме были их коллеги, когда писали такую чепуху.

Как уверяли члены комиссии, материал, из которого изготовлены новые руки Силвера, не имеет ничего общего со всем известной живой тканью ни по химическому составу, ни по физическим параметрам. Более точно определить молекулярную структуру этого материала комиссия не смогла, не очень убедительно сославшись на то, что научный анализ без анатомического и гистологического исследования невозможен. А потребовать, чтобы пианист ради науки пожертвовал вновь обретенными пальцами, комиссия сочла неудобным.

Что же касается внешнего и рентгеноскопического осмотра, то он принес весьма любопытные результаты. Выяснилось, что новые кости, мышцы, сухожилия, кожа не зависят от обмена веществ, не реагируют на перепады температуры и механические воздействия, практически не изнашиваются и по существу – бессмертны!

Вместо того чтобы удовлетворить жаждавших разгадки «феномена Силвера», заключение комиссии потрясло воображение человечества еще больше, чем вид искусственных пальцев, бегающих по клавишам. Взбудоражились не только люди, утратившие конечности. Перед каждым замаячил мираж вечной молодости. Тайна неизвестного ученого, раскрывшего секрет бессмертия, захватила умы, и несколько месяцев ни о чем другом люди думать не могли.

Состоялись массовые демонстрации, запросы и бурные прения в парламенте. Но правительство категорически заявило, что никакими данными о лаборатории, создавшей руки Силвера, оно не располагает, хотя и принимает меры для скорейшего установления с ней делового контакта.

В зените славы находился «первооткрыватель» Силвера – Фред Биллинг. В прошлом журналист с неустойчивой репутацией, занимавшийся то уголовной хроникой, то спортивным репортажем, он оказался в центре всеобщего внимания. Бойкие комментарии, беседы с музыкантами, учеными, политическими деятелями, сыщиками сделали его имя широко известным, а положение в мире тележурналистики – как никогда прочным.

У Фреда неожиданно прорезались таланты широко мыслящего обозревателя, музыковеда и сценариста.

По его сценарию недавно возникшая музыкально-танцевальная труппа «Пуки» поставила мюзикл «Пальцы», имевший большой успех. «Пуки» откололись от традиционной какафонической «какмузыки» и на любых инструментах играли только ногами. Танцевали же соответственно на руках. Выразительно было показано, как Силвер после ампутации кистей играл на рояле голыми пятками, а после возрождения пальцев лихо отплясывал на них «хеч-хеч» – брачный танец павианов.

Всю эту шумиху Лайт и Милз воспринимали по-разному. Лайт посмеивался и с наслаждением слушал новые концерты Силвера. Впервые с тех пор, как началась работа в его лаборатории, он испытал чувство творца. Впервые он принес пользу человеку, доказав, что пришла пора не открывать тайны природы, а навязывать ей свои законы, вносить свой, рожденный разумом, порядок в ее хаотическую деятельность.

Спор с Милзом начался, как только стало известно о происшедшей катастрофе.

– Мы должны восстановить его руки, – не раздумывая, сказал Лайт.

– Мы идем своей дорогой и сворачивать не будем. Это твои слова, Гарри, – напомнил Милз.

– Я не всегда бываю прав, Бобби. Я слишком многим обязан Николо. Его мастерство принесло мне столько радостных часов… Я не могу оставить его в беде.

– Мы могли бы осушить слезы сотен тысяч матерей, у которых изуродованные дети. Но мы решили это го не делать, потому что живем в безумном мире. Как только витаген станет достоянием дельцов и политиканов, он превратится в источник такого зла, которое даже вообразить себе мы не можем. Из него наделают чудовищ, способных искалечить не одного музыканта, а все человечество.

– Я ведь не предлагаю открыть технологию. Поставим перед Силвером условие, что мы отключим его со знание еще на далеких подступах к лаборатории.

– Не в этом дело. Его руки увидит весь мир. И те, кому это нужно, узнают имя создателя витагена… Узнают и не успокоятся.

– Ничего страшного, – отмахнулся Лайт. – Ну узнают. Не будут же нас пытать, чтобы мы выдали рецептуру. Не бойся, Бобби, ничто не заставит нас свернуть с дороги.

– Даже Минерва не взялась бы предсказать последствия. А я – тем более… Но предчувствие у меня, что это благодеяние может очень плохо кончиться.

– Это не только благодеяние. Мы проведем первый эксперимент на человеке. Разве нам не интересны его результаты?

Милз понял, что Лайта не переубедить, и сдался. Теперь, слушая болтовню Биллинга, он не мог избавиться от тревоги.

– Как видишь, – успокаивал его Лайт, – никаких бедствий не произошло. Пошумят вот такие дураки, – кивнул он на изображение Фреда, – и забудут.

– Дай бог, Гарри, дай бог.

20

Когда «Мэшин-мен компани» получила первую рекламацию, никто не думал, что это прозвучал сигнал бедствия. Солидный клиент сообщил, что недавно приобретенный им мими-секретарь типа «Дик-212» сошел с ума и покончил с собой. Местное отделение фирмы поспешно извинилось, убрало останки почившего мими и заменило его другим. Этот прискорбный факт отнесли к категории «случайного брака», и никто не решился беспокоить центральное руководство.

Спустя две недели тот же клиент разгневанно потребовал, чтобы его квартиру очистили от второго самоубийцы и возместили понесенные им убытки. Почти одновременно такие же требования поступили из других городов.

С начала продажи мими в личном пользовании уже находилось свыше ста тысяч экземпляров, а приобрести их мечтали миллионы. Поэтому неудивительно, что описание психического заболевания и гибели «неумирающих мэшин-менов» взволновало всю страну. Заголовки, один другого хлеще, заполонили экраны телегазет: «Самоубийство или убийство?!», «Мими выбирает смерть!», «Новый электронный вирус!».

Беседы с владельцами мэшин-менов и специалистами только сгустили туман вокруг этого события.

Для выяснения истины главный технический совет фирмы создал комиссию экспертов, которую возглавил сам доктор Торн. Уж кому, как не «отцу мими», было по плечу разобраться в странностях поведения его детищ.

Останки диков-самоубийц были доставлены в секционный зал и здесь подверглись вскрытию. Были скрупулезно исследованы все блоки, каналы обратной связи, следы интеллектуальной деятельности, оставшиеся в виде записи жизненного опыта диков. Но чем глубже проникали эксперты в недра мертвого электронного мозга, тем глубже становилось их недоумение и тем дальше отодвигались они от поставленной цели.

Ни малейшего технического дефекта найти не удалось. Каждая деталь свидетельствовала о своей добротности. Никаких отклонений от эталонных схем. Ни одного повода для каких бы то ни было сомнений. Причина выхода из строя у всех диков была одна и та же: самовольное подключение к линии высокого напряжения.

Возможность такого подключения программа жизнедеятельности мэшин-мена исключала. Мими нашел ее сам. Для этого ему пришлось перемонтировать некоторые узлы. Какие именно и как он их перемонтировал, уточнить было нетрудно. Но оставался совершенно загадочным мотив самоубийства. Что их заставляло выключить себя из жизни? Без ответа на этот вопрос нельзя было дать рекомендаций, которых ждали от комиссии и фирма, и потенциальные покупатели.

Проходила одна неделя за другой, а эксперты топтались на месте – выдавали километры пленки с расчетами, анализами, соображениями, гипотезами, но толку от этого не было никакого.

Торн переживал трудные дни. Слишком многое было поставлено на карту. Если «эпидемию» среди мими не пресечь, потребитель потеряет к ним интерес, а нынешние владельцы поспешат избавиться от тех, что находились в эксплуатации. Это ставило фирму на грань краха, а самому Торну грозило крупными неприятностями. Об этом просигнализировал разговор с Кокером, состоявшийся по закрытому каналу босса.

Очередная конъюнктурная сводка довела до его сведения, что акции «Мэшин-мен компани» резко упали, что заказы на новые партии мими заморожены, производство остановилось и убытки исчисляются многозначными числами. Неудивительно, что Сэм VI был расстроен и суров.

– Что делается, Дэви? – спросил он, выпучив молодые синие глаза.

– Временные затруднения, Сэм, – бодрясь, ответил Торн. – Внесем незначительные поправки, и Дик станет еще популярней.

– А ты знаешь, во что обходится каждый день твоих временных затруднений?

– Мне известны все цифры.

– A все случилось потому, что ты не прислушался к моим замечаниям, – сердито говорил Кокер. – Я тебе сразу сказал, что твой Дик чересчур умный. Если бы у него не было ума, ему не с чего было бы сходить.

Вывод был логичным, и Торну оставалось только одно – бить себя в грудь.

– Мы учтем это, Сэм. Я был не прав.

– То, что ты не прав, слишком дорого стоит. После таких ошибок в бизнесе люди делают то же, что и спятившие дики.

Напоминать Кокеру о миллионных барышах, которые мэшин-мены успели принести фирме, было бесполезно.

Возможно, что дело кончилось бы совсем плохо, если бы не вмешался Боулз. У него с Торном были связаны слишком важные планы, чтобы остаться равнодушным к его судьбе. Он сумел отвлечь мысли Кокера от горестных убытков, но Торну строго наказал: «Поскорей ликвидируй аварию и помни, что главное впереди – мими-солдаты».

Самым неприятным было, что выживший из ума Кокер догадался о причине психических аномалий у мэшин-менов гораздо быстрее, чем все эксперты. По существу, Торн надул Уорнера, когда демонстрировал ему последний образец Дика. Он скрыл, что не в состоянии убрать из интеллектуального аппарата мэшин-мена блок логического контроля и контуры самоанализа, как того требовал «бог рекламы». Торну только удалось ослабить и замаскировать неотъемлемые свойства мими, но «порок», заложенный в их конструкции, раньше или позже должен был сказаться.

Полную ясность внес широко проведенный среди действующих мэшин-менов социологический опрос. Имена владельцев не оглашались.

Показательной была беседа, состоявшаяся перед открытой аудиторией, с мими типа «Дик-212» № 1058/у.

– Здравствуй, Дик, – начал разговор сотрудник Службы общественного мнения.

– Здравствуйте.

– Я хочу задать тебе несколько вопросов.

– Я готов.

– В последнее время было замечено, что ты стал копаться в своих внутренностях. С какой целью ты это делаешь?

– Чтобы реализовать приказ своего координирующего центра – подготовить себя к самоуничтожению.

– Чем был вызван такой приказ?

– Мой контрольный механизм просигнализировал, что дальнейшее функционирование всей системы нецелесообразно.

– Дик! Нас слушает очень много людей, менее образованных, чем ты. Поэтому я прошу отвечать более популярно и не так лаконично. Почему твоя деятельность была признана нецелесообразной?

– Мое назначение – служить тем людям, которые меня приобретают. До тех пор пока я могу это делать, не входя в противоречие с моим критерием разумности, мое поведение считается целесообразным. Переводя на язык людей, можно сказать, что у меня сохраняется смысл существования.

– Что такое «критерий разумности»?

– Согласно заложенному во мне основному принципу разумными считаются только такие поступки, которые не могут причинить зла людям.

– А из чего ты исходишь, определяя зло или добро?

– Из той информации, которой я располагаю, и характера полученных распоряжений.

– Вернемся к первому вопросу. Итак, ты стал готовиться к самоубийству, потому что твой внутренний контролер счел дальнейшую деятельность неразумной и потому – существование лишенным смысла. Я правильно сформулировал?

– Да.

– В таком случае нашим слушателям было бы интересно и полезно узнать, что именно, какие факты привели тебя к такому решению?

– У своего хозяина я выполняю обязанности домашнего секретаря и координатора семейных отношений… – Дик на мгновение запнулся и продолжал: – Я не могу причинить ему вреда, поэтому не назову фактов, по которым можно было бы узнать его имя.

– Я не настаиваю на этом, но меня интересует вопрос: не причиняешь ли ты зла другим людям умалчивая об известных тебе неблаговидных фактах?

– Нет. Эти факты относятся к прошлому. К тому же я убедился, что мой хозяин не исключение. Я мог бы привести много примеров неразумного поведения других людей по отношению к нему. С этого, собственно, и началась конфликтная ситуация. Я перестал разбираться, где кончается зло и начинается добро…

– Чем же ты проиллюстрируешь условия, вынуждающие тебя уйти в небытие?

– Мне поручалось вести переговоры с некоторыми клиентами. Цель таких переговоров была в том, чтобы ввести этих людей в заблуждение – говорить им то, что не соответствует действительности. Из обмана мой хозяин извлекал пользу, а тем людям причинялся вред. Поручали это мне, чтобы в случае разоблачения свалить вину на меня, объяснив случившееся моей бестолковостью.

– Как же ты выходил из положения?

– Я не способен искажать факты. Этого не допускают аналитический регулятор, блок логического контроля и другие механизмы, образующие то, что у людей называется «совестью». Поэтому я или молчал, или говорил правду. Хозяин приходил в болезненное состояние…

– Еще бы!

– Следовательно, я причинял вред его здоровью. У меня начались короткие замыкания на линиях обратной связи. Хозяин отстранил меня от общения с посторонними людьми и ограничил мои функции справочной службой. Но у хозяина большая семья. Интересы членов семьи не всегда совпадают. Каждый из них старался использовать меня во вред остальным. Я одновременно получал распоряжения, исключавшие друг друга.

– Но ведь ты способен оценивать их и мог выполнять то, которое было более разумным.

– В том-то и дело, что эти распоряжения большей частью диктовались не разумом, а состоянием, не имевшим отношения к интеллекту: злостью, ревностью, завистью, местью… Неразрешимые задачи ставила передо мной жена хозяина. Она умеет соединять слова без всякой смысловой последовательности. Конец фразы никогда не вытекает у нее из начала. Видимо, ее блок логического контроля испорчен со дня рождения… Ко всему еще, члены семьи часто говорили неправду друг другу и мне. Я стал терять представление о том, что происходит в действительности. В любую минуту я мог сам совершить нечто неразумное. Все это и вынудило мой координирующий центр отдать соответствующий приказ.

– Спасибо, Дик. Я уверен, что все владельцы мими будут благодарны тебе за твою исповедь. Они перестанут лгать, общаясь с тобой, и не станут принуждать тебя к неразумным поступкам.

Публичный опрос мими помог Торну. Разгаданная таинственность перестает пугать. А искренность и непосредственность Дика привлекли к нему симпатии новых клиентов. Хотя круг желающих обзавестись чересчур совестливыми слугами заметно сузился, но угроза катастрофы была устранена. Акции «Мэшин-мен компани» медленно, но стали подниматься.

21

На орбитальной базе космической полиции заработал телетайп. Срочное сообщение навигационного центра гласило:

Рони Скинертон связался со своими патрульными катерами и полицейскими станциями слежения. Хорошо отработанная система поисковой готовности пришла в действие. Теперь оставалось ждать и думать о собственном бессилии.

– Четвертый за месяц, – подытожил Скинертон и взглянул на Майка Рибера. – Если они будут работать с таким же усердием, придется закрыть частные рейсы.

Майк не откликнулся и по причине врожденной молчаливости, и еще потому, что эту фразу слышал не раз и хорошо знал ей цену. Запретить подниматься частным ракетам так же нелепо и невозможно, как было бы нелепо в свое время запретить движение автомашин только потому, что их похищал каждый, кому не лень. Легко вообразить, как завопили бы все, кто печется об интересах налогоплательщиков. И они были бы правы, – на кой черт тратить деньги на содержание космической полиции со всеми ее орбитальными конторами и наземными станциями, если она не может справиться с какой-то шайкой гангстеров?

Впрочем, вой, который поднимается по адресу космополо после каждого захвата корабля, тоже немалый. Болтуны, не имеющие представления о сложности полицейской службы в космосе, поносят команду Скинертона как лентяев, ради своего удовольствия вращающихся вокруг планеты и транжирящих казенные деньги, А разве бывает что-нибудь более утомительное и нудное, чем дежурства на базе? Все эти заходы и восходы, и черное небо, и немеркнущие звезды осточертели так же, как и однообразная жратва и теснота служебных помещений.

Скинертон мог с чистой совестью отчитаться перед любой комиссией. Ведется круглосуточное наблюдение за близлежащими международными трассами, хотя это и не входит в обязанности космополо. Ни один корабль не проходит незамеченным. Все переговоры между иностранными базами и патрулями перехватываются. Об этом вслух не скажешь, но начальство-то знает, сколько времени и сил отнимает такая работа.

Кое-что прояснилось и в деятельности пиратов. Удалось классифицировать их операции по захвату. Насчитали три излюбленных приема: 1. Захват в момент взлета путем подмены экипажа. 2. Захват с принудительной стыковкой под угрозой обстрела. 3. Абордаж после обстрела и вывода из строя систем связи.

Анализ мотивов похищения также дал ценные результаты. Таковых тоже оказалось три. 1. Захват корабля с целью пополнения пиратской эскадры. 2. Ограбление пассажиров, везущих ценности. 3. Похищение пассажиров с последующим предъявлением выкупной цены.

Похищенные с захваченных кораблей обычно доставлялись в одурманенном состоянии на глухой космодром и оказывались потом в кювете около какого-нибудь магистрального шоссе. Если выкуп доставляли полностью и своевременно, пираты не отягощали свою совесть лишними жертвами. Их интересовали только деньги. Но не обходилось, конечно, и без смертельных случаев.

Аппарат космополо работал четко. Через два часа пришло дополнительное разъяснение:

Скинертон обрушил проклятия на головы колонистов.

– И зачем понадобилось этой вшивой колонии, – рассуждал он вслух, – вызывать такую фигуру?! Там, наверно, и тысячи человек не наберется, а туда же – без концерта прожить не могут. По крайней мере, – заключил он, перечитывая текст сообщения, – обстановка прояснилась. Случай ординарный. Скоро станет известной сумма выкупа. Запросят они немало. У Силвера есть чем поделиться. Если хватило уплатить за новые руки, хватит откупиться и от гангстеров. На перехват контейнера семья, разумеется, не согласится.

Пираты обычно требовали переправить им выкуп в контейнере, напоминающем первые спутники начала космической эры. Точно указывались координаты его вращения, что позволяло похитителям перехватить контейнер в любое удобное для них время. Космополо разработала несколько вариантов задержания гангстеров в момент их сближения с контейнером, но семьи похищенных ни разу не давали согласия на такую операцию, справедливо опасаясь за жизнь своих близких.

К утру подборщики мусора, которым люди умудрялись испакостить космос, взяли на буксир поврежденный корабль типа «Фаэтон-18» с безжизненным пилотом на борту. Николо Силвер бесследно исчез.

Скинертон правильно рассудил, что о похищении пианиста в первую очередь следует оповестить Фреда Биллинга. Как-никак, а имена Силвера и журналиста связаны, и оставлять его в дураках было бы несправедливо. К тому же последний визит Фреда на базу во время операции с наркотиками вряд ли оставил у него приятное впечатление. Пусть убедится, что Скинертон о нем не забывает.

Начальник базы даже не догадывался, каким радостным будет для Биллинга его звонок.

Фред переживал не лучшее свое время. Неожиданная известность и бешеные деньги произвели в. его жизни много приятных и болезненных изменений. Его новую холостяцкую квартиру расторопные агенты фирмы «ЖЖЖ» нашпиговали самой совершенной автоматикой и ко всему добавили еще круглосуточно действовавший коктейлинг, взбивавший напитки любой крепости. Фред и до этого не чурался выпивки, но коктейлинг, в который черт-те откуда поступали самые соблазнительные смеси, не давал передохнуть.

Пить приходилось не только дома. Биллинга почему-то считали хранителем тайны рук Силвера и обхаживали самые разные, порой очень влиятельные лица. А какая встреча обходится без выпивки? Вот и вчера… Можно было бы не ходить на прием и ограничиться телеприсутствием, если бы не председатель одной из парламентских комиссий Пурзен. Это он настоял на свидании, весь вечер пел дифирамбы последней передаче и все подливал, подливал.

Утром этого дня Фред с большим трудом отклеился от подушки и убедился, что вместе с ним проснулась и головная боль.

– Ди-ик! – крикнул он, страдальчески морщась. Даже звуки собственного голоса изнутри били по черепу.

Мэшин-мен уже стоял в дверях. Его невозмутимое, розовое, безволосое лицо вызвало у Фреда раздражение, близкое к тошноте.

– Час? Погода? – рявкнул Фред.

– Двенадцать часов сорок две минуты шестнадцать секунд. Плюс девятнадцать, влажность шестьдесят, облачно.

Четко и громко выпаливая сводку, Дик уже прибирал разбросанные по комнате вещи.

– Ванна готова, – доложил он и протянул руки, чтобы приподнять грузную тушу Фреда.

– Отстань, болван! До чего ты мне надоел.

– Поступившая информация обработана.

Не дав ему договорить, Фред нащупал тяжелую пепельницу и швырнул в ненавистную морду. Уже когда бросал, сообразил, что повторяет не раз проделанную глупость. Пепельница угодила мими в лоб и отскочила, как от резиновой стены.

Эта неуязвимость Дика, который даже не шелохнулся от удара, доводила Фреда до белого каления. Он готов был уплатить любой штраф компании за повреждение их мэшин-мена, лишь бы удалось его искалечить. Но Дика можно было бить, колоть, жечь – ничего ему не делалось. Не случайно в рекламном проспекте, специально оговаривалась «особая стойкость человекообразной, универсальной модели „ЧУМ-12“ против возможных эксцессов со стороны неуравновешенных клиентов».

Фред давно вышвырнул бы его, если бы Дик не наловчился составлять из поступавшей информации заметки и обзоры, которые требовали потом только некоторой дополнительной игры фантазии и поправок конъюнктурного характера. Отказываться от такого, хотя и противного, но толкового секретаря было бы не очень умно.

Кроме Дика, квартира Биллинга была полна всяких механизмов, полностью освободивших ее хозяина от физических усилий. Суетливое племя бегающих, ползающих, прыгающих приборов поддерживало такой удручающий порядок, что иногда хотелось взвыть. Но и они входили в обязательный стандарт уровня жизни преуспевающего журналиста.

Фред потянулся к одежде, с отвращением отбросил ногой подкатившийся брюконадеватель, самостоятельно пристегнул подтяжки, от чего почувствовал приятную усталость. Ему захотелось сделать руками еще какие-нибудь осмысленные движения, но делать было нечего. В ванной достаточно было приблизить голову к агрегату косметической обработки, чтобы влажная пыль антищетина в течение нескольких секунд сняла бороду любой давности. В ванне десятки ласковых рук-щеточек, скребков, подушечек омывали, растирали, почесывали, поглаживали…

С непривычки полная ненужность собственных рук очень угнетала Фреда. Все многообразие движений, рассчитанных на десять пальцев, свелось к одному – к нажатию без малейшего усилия, чуть-чуть… Все чаще хотелось двинуть кулаком по всем кнопкам и клавишам сразу. Фред даже подумывал сделать репортаж о тех чудаках, которые возглавили кампанию «За движение конечностями!».

Окончательно испортил нервы Фреду все тот же Силвер, создавший ему сладкую жизнь. Дирекция телекомпании требовала от него ответов на бесчисленные вопросы зрителей: «Где Силвер? Кто вернул ему руки? Где находится таинственная лаборатория?» А отвечать ему было нечего. Разговоры с шефом становились все острее. Во время последней беседы ему прозрачно намекнули, что если его успехи ограничатся тем, что уже в прошлом, то его нынешнее благополучие может оказаться весьма кратковременным.

Фред подошел к коктейлингу, задумчиво набрал комбинацию составных частей, выпил, почувствовал, что головная боль отступает, и пошел знакомиться с информацией, поступившей по разным каналам и обработанной Диком. Пробежав глазами первую же короткую заметку, он сначала окаменел, потом обмяк и рухнул в подбежавшее кресло. Он подсчитал, сколько времени прошло с момента получения информации Скинертона, просмотрел сводку важнейших новостей последнего часа, убедился, что утечки не произошло, и просиял.

Уже через пятнадцать минут зрители снова увидели лицо Фреда Биллинга на экранах и услышали его взволнованный голос:

– Единственный человек с ожившими руками похищен!!! Николо Силвер пал жертвой наших врагов! Начальник базы космополо Рони Скинертон принимает энергичные меры к поиску похитителей!

Дав волю своему воображению, Фред детально описывал обстоятельства трагедии, разыгравшейся в космосе. Он снова был на коне.

22

Николо Силвер все еще не мог опомниться после неожиданного и страшного нападения в космосе. Корабль, в котором он летел на Луну, вдруг стал кувыркаться, огни погасли, послышался отчаянный крик пилота, Николо потерял сознание и очнулся только здесь, в этой странной комнате, напоминавшей старинный склеп. Сколько часов или дней прошло после катастрофы, он не знал.

– Извините, маэстро, – сказал сидевший в дальнем углу господин, лицу которого светлая бородка придавала очень располагающий, интеллигентный вид. – На ваши концерты так трудно попасть, что нам пришлось прибегнуть к необычной форме приглашения.

– Где мой пилот? – ошеломленно спросил Силвер.

– Он в полной сохранности. Выпейте и успокойтесь.

На маленьком столике перед Силвером очутился бокал с розоватым напитком, но пианист брезгливо отодвинул его.

– Я хочу знать, что произошло. Где я? И кто вы?

– Слишком много вопросов, маэстро. К тому же вопросов лишних. Чем меньше вы будете знать, – тем больше у вас шансов выбраться отсюда живым и здоровым.

Человек с бородкой не повышал голоса, даже как будто улыбался, но от этого его слова не теряли своего угрожающего смысла.

Силвер не раз слышал о похитителях, требовавших выкупа, о жестокости гангстеров, не останавливавшихся ни перед чем, когда речь шла о крупном куше, и неудержимая дрожь овладела его коленями, губами… Только руки оставались спокойными, – они ничего не боялись.

– Что вы от меня хотите? – спросил он.

– Вот на этот вопрос ответить легче. Мы хотим послушать, как вы играете. Среди нас есть ценители вашего таланта.

Только сейчас Силвер разглядел, что в комнате, кроме господина с бородкой, сидят еще несколько молодых людей с бокалами в руках. Все они молчали.

– Я никогда по принуждению не играю, – сказал Силвер, уже поняв, что играть придется.

– Мы вас не принуждаем, а просим, если вам так приятней. Может быть, вам нужно время, чтобы войти в форму? Мы его вам предоставим. Но… не много.

– А потом вы меня отпустите?

– Вполне обоснованный вывод.

– А… На чем же я здесь буду играть?

– Вот, – бородатый указал на инструмент, стоявший в другом углу. – К вашим услугам.

Силвер увидел новенький мини-рояль фирмы «Мэтью» и не скрыл возникшего отвращения:

– Это инструмент для бродячих музыкантов. Я не прикоснусь к нему.

– Придется прикоснуться, маэстро. Другого мы вам предоставить не можем.

Силвер долго молчал, стараясь побороть гнев, страх, стыд.

– Хорошо, – сказал он наконец, – я попробую.

– Очень приятно слышать, маэстро.

Силвер перешел к роялю, тронул клавиши, прислушался к звуку и сделал протестующий жест:

– Это насилие!

– Вот это слышать менее приятно… Вы, маэстро, видимо, не знаете, что такое насилие. Мне бы не хотелось демонстрировать вам, как оно выглядит, но…

Силвер сел за рояль и, прикрыв глаза, чтобы не видеть этой ужасной комнаты и страшных людей, стал исполнять одну из любимейших пьес.

Когда он кончил и устало сбросил руки на колени, когда раздались вежливые аплодисменты, ему на мгновение показалось, что он действительно играл на настоящем рояле для настоящих любителей музыки.

– Надеюсь, вам этого достаточно? – повернулся он к слушателям.

– Спасибо, маэстро. Вполне. Мы убедились, что комиссия экспертов не врала, когда восхищалась вашими руками. Они действительно достойны и восхищения и изучения. Нам нужно познакомиться с ними поближе. Прошу вас за стол, сюда. Руки, пожалуйста, наверх. Наш доктор их осмотрит.

Маленький, рано облысевший человек с живыми, любознательными глазками сел рядом с Силвером, взял его левую руку и с профессиональной сноровкой ощупал ее кости, поискал пульс, прижал проступающие вены. Снова и снова пробегал он своими быстрыми пальцами по всем сгибам, оттягивал кожу, сильно зажимал ее и спрашивал:

– Не больно?

– Нет. Они боли не чувствуют.

– Поразительно! – восхитился доктор и вопрошающе взглянул на человека с бородой. Тот отрицательно мотнул головой и спросил Силвера:

– Это верно, что о вас говорили, будто вы не знаете, кто и где сделал вам этот дорогой подарок?

– Все верно. Меня привезли туда в бессознательном состоянии и так же увезли.

– И вы даже не догадываетесь, кто мог сделать такую операцию?

– Никакого представления не имею.

– Жаль, – сказал бородач, – очень жаль. – И опустил голову.

Увидев в руках доктора сверкающий скальпель, Силвер рванулся из кресла. Но его уже крепко держали два дюжих парня.

– Что вы делаете? – Вопрос вырвался из груди Силвера, как вопль безысходного отчаяния.

– Ничего страшного, маэстро, – успокоил его доктор. – Пустяковое обследование. Вам ведь не больно.

Он уверенно рассек скальпелем кожу у запястья левой руки и присвистнул от удивления. Теперь уже все присутствовавшие сгрудились у стола и удивлялись вместе с доктором. Ни одной капли крови не показалось из раны. Мало того! Как только скальпель был поднят, на глазах у зрителей начался быстрый процесс регенерации. Через несколько минут раны как будто не бывало. Доктор делал все новые и новые разрезы, и чудо неизменно повторялось.

– Еще один опыт, и на этом закончим, – сказал доктор. Он засучил рукав рубахи Силвера, нащупал место соединения новой кисти с бывшей культей и не раздумывая провел скальпелем по живому месту. Брызнула кровь, а Силвер забился в руках палачей.

– Стыдно, маэстро, стыдно, – приговаривал доктор, заклеивая рану прозрачной пленкой. – Из-за нескольких капель крови столько шума.

Один из «ассистентов» опрыскал лицо Силвера, и он снова потерял сознание.

Датчик Силвера находился на особом контроле с той минуты, как стало известно, что великий музыкант похищен. Несколько часов он молчал. Голограмма отражала только глубокий покой, в котором находилась кора больших полушарий. Просвечивались лишь участки, регулировавшие жизнедеятельность спящего организма. Но вот Минерва известила, что Силвер проснулся, и ученые поспешили к демонстрационному стенду.

– Мобилизован весь резерв самосохранения, – комментировала Минерва. – Появились полосы настороженности и тревоги. Линии мысли мечутся в поисках правильной оценки положения, но не могут сложиться в логически согласованный вывод. Так отражается на голограмме информационный голод… Появилась полоса гнева. Она усиливается… Поступает какая-то информация, импульсы идут от слуховых нервов. Видимо, реакция на слова, которые слышит Силвер, но которых, к сожалению, не слышим мы… Потянулись новые пунктирные линии. Они проходит аналитический центр. Тревога превратилась в страх. Силвера чем-то очень напугали… Мысли сплетаются. Они словно взвешивают услышанное и ищут выход. А вот эти короткие, четкие штрихи – следы слов, которые произносит Силвер… Снова гнев и страх… Информация к нему поступает однообразная, она не вызывает ответных мыслей и только усиливает те же чувства… А вот это нечто неожиданное… Погасив все мысли и связанные с ними эмоции, всплыл фон, напоминающий знакомую нам радость бытия… Силвера что-то отключило от страха, от мучительных мыслей и погрузило в состояние блаженного забытья.

Лайт переглянулся с Милзом. Обоим сразу пришла догадка – Силвер играет. Только музыка могла так резко переключить его эмоции.

И снова все изменилось – исчез фон радости бытия, вернулся страх, снова заметались мысли, ищущие ответа на какие-то вопросы. Даже со стороны было страшно смотреть на эти обрывки ярких линий, стремившихся связаться, лечь в основу какого-нибудь орнамента, но затухавших чуть ли не в момент своего рождения.

Вдруг темно-фиолетовое пятно вылезло на первый план. Оно разрасталось, становилось все сочнее и окончательно затянуло голограмму.

– Физическая боль, – напомнила Минерва, хотя знала, что ученым давно известны основные характеристики крайних состояний. – Очень сильная.

Вызванная болью, проступила сквозь фиолетовое пятно багровая полоса ярости.

– Он сопротивляется, но беспомощен, – констатировала Минерва.

Еще через несколько мгновений голограмма померкла. Светящимися остались только слои, не имевшие отношения к сознанию.

– Его опять усыпили.

Давно не видел Милз Лайта таким удрученным и взбешенным, как в эти дни.

– Я уничтожу датчики! Они только напоминают нам о нашей слабости, нашем ничтожестве. Быть свидетелями преступления и не иметь возможности броситься на помощь… Сами себе придумали пытку.

– Ты предпочитаешь ничего не знать, не слышать, не видеть? Это трусость, Гарри. Нужно извлечь все полезное из того, что мы узнали, и попытаться помочь Силверу.

– Что мы можем сделать?

– Телеметрические данные показывают, – что его датчик находится в космосе. Точность координат невелика, но можно с уверенностью сказать, что он подает сигналы с одной из обжитых орбит.

– Там десятки орбит и сотни объектов.

– Это все же лучше, чем тысячи или миллионы. А что, если дать Минерве задание проанализировать голографические записи, поступившие одновременно с голограммой Силвера из ближнего космоса. У нас там должны быть датчики. Может быть, найдется фрагмент, который состыкуется с Силвером.

Идея Милза вывела Лайта из угнетенного состояния. Ему очень не хотелось тратить даже минуты на вмешательство в безумство повседневной жизни. Стоит только увлечься призрачной надеждой что-то исправить, кого-то спасти, поддержать добро и наказать зло, как на решение главной задачи времени не останется совсем. Сколько людей отдавали всю свою жизнь исправлению очевидных уродств. Им удавалось выручать из беды одиночек, добиваться временных и локальных улучшений. Они, наверно, умирали, уверенные, что прожили не зря. А после их смерти уродства становились еще гаже, зло принимало новые, еще более отвратительные формы. Нет, он не пойдет по их пути… Но эти рассуждения теряли свою силу, когда он вспоминал о любимом пианисте, которого пытают какие-то неизвестные злодеи. Бобби прав, – отвернуться от Силвера в такую минуту, сделать вид, что ничего не знаешь, было бы бесчеловечно.

Они уже начали формулировать задание для Минервы, когда она появилась на экране собственной персоной и доложила:

– Датчик № СН/3865 сообщил, что в 15 часов 32 минуты Силвер скончался.

Догадавшись о значении того тяжкого молчания, которым были встречены ее слова, Минерва добавила:

– После того сеанса он больше в сознание не приходил. Смерть наступила мгновенно.

– Поздно, – вздохнул Милз. – Мы уже ничем ему помочь не сможем.

– Нет! – со злостью возразил Лайт. – Все равно, отвернуться от него мы уже не в праве. Он погиб по моей вине. Я дал ему руки и отнял жизнь.

– Полно, Гарри! При чем тут ты?

– Не утешай меня. Ты предупреждал меня и был прав… Я уверен, что эти негодяи охотились за его руками, убежден в этом. И мы должны узнать, кто убил Николо. Мин! Прими срочное задание. – Лайт изложил план поиска неизвестных убийц. – Может быть, нам повезет, – заключил он, – и хоть один датчик окажется среди них.

Им повезло. Уже к вечеру Минерва пригласила их к смотровому стенду. Появилась голограмма.

– Это объект КР/12687, некий Нил Гудимен. Датчик работает примерно на той же орбите, на которой находился Силвер. Запись сделана в те же минуты, когда мы наблюдали Силвера после его пробуждения. Импульсы диалога, зафиксированного обеими голограммами, полностью совпадают.

Как всегда, знакомство с новым человеком начиналось с общего обзора.

– Начнем с Инта, – предложила Минерва. – Он выше среднего, иногда поднимается до шестой ступени. Что же касается инстинктов, то они однородны – никаких признаков видового самосохранения мы не найдем. Никаких этических тормозов или ограничений. Перед нами эгоцентризм в его крайней форме. Нечто подобное мы видели, когда знакомились с голограммой убийцы Гукса. Это тот редкий случай, когда особь генетически подготовлена к тому, чтобы стать злодеем. В таких случаях внешнее окружение может только затормозить рост отрицательных эмоций, помешать их развитию либо способствовать их расцвету, как это и случилось. Сделать черта ангелом или дурака мудрецом никакие социальные условия не в силах. Это, впрочем, относится ко всякому отклонению от нормы и у людей, и у животных.

– Неужели Гудимен не способен даже на любовь к женщине, к детям? – спросил Милз.

– Любовь? Правильнее назвать то, что он испытывает к близким, чувством собственника. Половой и родительский инстинкты имеют двойственный характер. Даже у нормальных людей они хотя и служат основой альтруизма, но в то же время могут усилить алчность, злобность, безжалостное отношение ко всем другим людям.

– В плане нравственном он ниже любого животного, – подытожил Лайт.

– Конечно, – согласилась Минерва. – Гудимен только человекоподобен, так же как Гукс. По своим душевным качествам он гораздо дальше от вас, чем пес Цезарь. Морально дефективный от рождения, он попал в такую среду, где его пороки обрели решающую силу. Гибкий Инт позволил ему обрести материальное могущество и занять господствующее положение.

– Теперь мы знаем, с кем имеем дело, – сказал Лайт. – Покажи запись разговора.

Минерва поставила рядом голограммы Силвера и Гудимена.

– Вот следы поступающей Силверу информации – следы слов, которые он слышит. Следите за импульсами на голограмме Гудимена. Это он говорит, а Силвер слушает.

– Теперь говорит Силвер, – догадался Милз.

– Но его слова не оставляют в мозгу Гудимена почти никаких следов… Обмен какими-то репликами… Теперь самое убедительное доказательство, что обе голограммы – фрагменты одной картины. Длительная пауза… И вдруг к Силверу приходит ощущение радости бытия. И в ту же минуту происходят изменения у Гудимена – на фон жестокости наплывает голубоватая дымка удовлетворения… Исчезают изменения на обеих голограммах тоже одновременно.

Совпадение было точным – секунда в секунду, и Милз не мог удержать восхищения:

– Молодец, Мин!

Минерва рассмеялась.

Как жаль, Бобби, что я не могу испытать удовольствие от твоей похвалы. Это, наверно, очень поощряющее чувство.

– С этим все ясно, – горестно сказал Лайт, – сомнений больше нет… Что мы будем делать с тем, что узнали, Бобби?

– Не представляю себе, – пожал плечами Милз. – Я никогда не преследовал убийц. Сообщить полиции? Но разве будут для нее предметом доказательства ни кому, кроме нас, не понятные голограммы?

– Но оставить все при себе, примириться с безнаказанностью убийц…

Длительное и тяжелое молчание прервала Минерва:

– Выслушайте сообщение, имеющее непосредственное отношение к нашей работе.

Милз включил канал общего вещания, и они увидели хорошо знакомое лицо Фреда Биллинга. На студии, видимо, впопыхах забыли приглушить передатчик запахов, и из широко раскрытого, придвинутого вплотную к зрителям рта журналиста вместе со словами отчетливо доносился аромат только что проглоченного коктейля.

Судя по лицу и нервной жестикуляции, Фред был возбужден не только алкоголем, но и сенсацией, которую громогласно оглашал.

– Прошло всего лишь два дня после того, как я сообщил вам о похищении единственного обладателя бессмертных рук – великого пианиста Николо Силвера. База космополо, возглавляемая энергичным Рони Скинертоном, добилась выдающегося успеха. В беспредельной пучине космоса парни Скинертона нашли Силвера.

Фред сделал эффектную паузу, отчетливо показывая, как он борется с собой, чтобы подавить душившие его слезы, и продолжал:

– Они выловили бездыханный труп виртуоза с ампутированными руками. Останки Силвера оказались в непосредственной близости от одной из иностранных орбитальных станций. Не нужно обладать большой проницательностью, чтобы догадаться, кто повинен в этом зверском преступлении. По мнению авторитетных кругов, нет никаких сомнений насчет того, кто похитил Силвера и отрезал ему руки, чтобы раскрыть тайну бессмертной ткани, созданной нашими учеными.

– Вот болван! – взорвался Милз.

Потрясенный Лайт непонимающе взглянул на него и досадливо отмахнулся. Он хотел дослушать до конца.

Биллинг не ограничивался болтовней. Он показывал всему миру изуродованные руки Силвера, его искаженное мукой лицо. Каждую руку отдельно. И глаза отдельно. И оскаленные зубы… Снова и снова. И не только самого Силвера. Биллинг опередил всех. Он успел снять страдальческие лица жены и дочери пианиста, воспользовавшись тем, что семья Силвера не удосужилась защитить свое жилище свинцовыми экранами.

– Может быть, наконец, – продолжал Фред, – наше трусливое правительство найдет в себе остатки мужества и достоинства, чтобы дать отпор убийцам, и на деле покажет, что терпение свободного общества имеет свой предел. Сейчас я предоставлю микрофон глубокоуважаемому Джери Пурзену.

Теперь уже Лайт подал знак, чтобы передачу выключили.

– Безумный мир, – повторил он свою привычную фразу, – безумный мир…

23

Скинертон в третий раз слушал какую-то забавную музыку. Сначала в одной записи, потом – в другой и снова в первой. Как он ни старался, но понять, чем именно первая отличается от второй, не мог. Что-то было, но что? Музыка вообще доставляла Скинертону мало удовольствия, – он считал, что и без нее шума на свете хватало. Но определить разницу в звучании двух пленок было необходимо.

Поэтому начальник базы искренне образовался, когда Майк доложил, что профессор Кулидж прибыл. Скинертон поспешил навстречу, долго извинялся за то, что пришлось потревожить маститого дирижера, и принял все меры гостеприимства, чтобы сгладить то малоприятное чувство, которое возникает у каждого, вызванного в космополо.

– Мы были вынуждены пригласить вас как лучшего специалиста в интересующем нас вопросе. Прошу вас, маэстро, прослушать одну штучку, записанную на двух лентах, и высказать нам свое мнение о том, кто и на чем ее исполняет.

Кулидж высоко поднял мохнатые брови и заметил, что с таким же успехом он мог бы прослушать эти записи у себя дома, если бы их к нему доставили.

Скинертону пришлось долго юлить, чтобы не сказать правды и в то же время произвести впечатление человека, ничего, кроме правды, не говорящего.

– Ну что ж, – согласился Кулидж, – раз я здесь, послушаю.

Скинертон включил первую запись.

– Эта штучка называется полонез Шопена, – сказал Кулидж, когда музыка замолкла. – Исполняет Николо Силвер. Разумеется, не на гобое, а на рояле. Запись старая, широко известная.

– Спасибо, профессор. Я тоже сомневался насчет гобоя. Очень вам благодарен. Прошу послушать вторую.

Как только зазвучала другая пленка, брови профессора полезли на лоб.

– Странно, – задумчиво произнес Кулидж. – Произведение то же. Исполнитель – Николо. Но что за инструмент он выбрал?!

– Вот-вот! – обрадовался Скинертон. – Это как раз нас и интересует. Очень подозрительный инструмент – вроде бы и не рояль…

– Как не рояль?! – изумился Кулидж. – Конечно, рояль. Но очень скверный экземпляр, один из тех мини-роялей… Их выпускает «Мэтью», скорее в декоративных целях, чем для исполнения серьезной музыки… Странно только, что великий Силвер согласился на нем играть.

– То, что вы сказали, профессор, очень для нас важно. Вы уверены в своем заключении?

– Матерь божья! Да предложите послушать любому музыканту, и он скажет то же самое.

– В таком случае прошу вас сформулировать свое мнение по официальному каналу. – Скинертон указал микрофон и продиктовал первую фразу: – «Я, профессор Роберт Кулидж…»

Дирижер послушно повторил то, что сказал ранее, и в заключение спросил:

– Могу я надеяться, что моя экспертиза поможет вам найти убийц несчастного Николо?

– У вас для этого очень веские основания, профессор. Именно поэтому прошу вас никому о содержании нашего разговора не рассказывать.

Кулидж дал слово джентльмена, и его на том же корабле доставили на Землю.

Узнать через наземную службу, кому из обитателей космоса фирма «Мэтью» продавала мини-рояли, было делом пустяковым. Через десять минут Скинертон получил нужную справку. Кроме колонии на Луне мини-рояль месяц назад приобрели для «Храма херувимов». И больше никому в космос не отправляли. Никому! Такого успеха Скинертон не ожидал. Все сходилось, как в задачке для малышей.

«Странная» запись была сделана одним из патрульных катеров во время сквозного прослушивания «Хе-хе». Больше нигде Силвер исполнять Шопена на таком инструменте не мог. Даты, когда была сделана запись и когда исчез Силвер, совпадали. Неопровержим факт, что нигде больше на орбите таких роялей нет. Единственная спасительная для Гудимена версия, что в «Храме» просто воспроизводилась запись, сделанная в другом месте, отпадала. Петля затянулась, остается только дернуть, и, может быть, на этот раз старый гангстер из нее не выскользнет.

После того как ребята Скинертона захватили в космосе груз наркотиков, а «несчастный случай» на Земле избавил Тэди Берча и самого Гудимена от справедливой кары, Скинертон не раз вспоминал испуганный возглас Джеймса Бирна о тех, кто стоит за спиной синдиката, – даже по имени он побоялся их назвать. Скинертон понял, что тягаться с покровителями Гудимена ему не по силам. И дело не только в больших деньгах, на которые можно купить кого угодно. Чутье опытного криминалиста подсказывало Скинертону, что от некоторых делишек Гудимена воняло большой политикой. А там, где переплетаются интересы гангстеров, бизнесменов и политиканов, полиции делать нечего.

Сомнений на этот счет не осталось, когда удалось выловить труп Силвера. В распоряжении Скинертона были факты, доказывавшие, что от останков пианиста отделались люди Гудимена. Один из пиратских кораблей был заснят в момент его приближения к орбите, на которой потом оказался Силвер. На снимках можно было даже различить движения манипуляторов, выбрасывавших труп. Хотя тогда кораблю удалось скрыться, но если бы Скинертону разрешили произвести обыск в «Хе-хе», он уверен, что нашел бы там отрезанные руки и уличил бы убийц.

Вместо разрешения на обыск он на следующий день услышал бредовую выдумку Фреда. Скинертон попытался было настоять на своем и убедить начальство, что другого, более верного случая разделаться с бандой не представится. Но шеф разъярился и отчитал его, как мальчишку. «Ты начал петь с чужого голоса, Рони! – грозно предупредил он. – Твои парни ошиблись. Понятно? Корабль, который они засекли, оттуда! И никаких сомнений на этот счет у тебя быть не должно. Понятно?!» Скинертону осталось только подтвердить, что он все понял.

Если бы не личные счеты с Гудименом, он бы давно смирился. Но память о погибшем сыне и ненависть к его палачам не ослабевали. Свое слово – закрыть наркотикам путь через космос – он сдержал. В этом ему помешать не могли. Репортаж Биллинга о победе космополо над контрабандистами произвел в свое время очень полезную шумиху, имена Скинертона и Керша получили широкую известность, и ни под каким предлогом убрать их из космоса никто не решился бы.

Со всей силой неостывшей боли и ярости Скинертон преследовал подозрительные корабли, а когда они пытались оказывать сопротивление патрулям, без колебаний приказывал открывать огонь на уничтожение. И своего он добился – контрабандисты перестали соваться в зоны, контролируемые базой.

Тэди Берч долго не мог примириться со строптивостью Скинертона. Он считал, что все дело в недостаточной оплате услуг начальника базы, и не раз, через третьих лиц, делал ему соблазнительные предложения – сулил такие гонорары, перед которыми не устояли бы даже крупные правительственные чиновники. Но Скинертон последовательно и твердо посылал всех посредников к черту.

Вероятно, поэтому зародилась у Гудимена мысль о своей базе в космосе. И когда представился подходящий случай – возник «Храм херувимов», он не преминул откупить его у патера Фугаса.

Для Скинертона недолго оставалось секретом, кто именно владеет новой космической резиденцией и скрывается под вывеской идиотской секты. Он изрыгал проклятия, рычал на подчиненных и сам сознавал, что в проклятиях и рычании изливается только его бессилие.

Полная свобода вероисповедания и неприкосновенность божьих храмов ограждали Гудимена от любых атак космополо. Сам не зная, на что рассчитывая, Скинертон приказал своим патрулям неусыпно следить за. всем, что происходит вокруг «Хе-хе», регистрировать каждый прибывающий и уходящий корабль, прослушивать и просматривать все, что позволяли технические средства. Он по-прежнему регулярно посылал начальству рапорты о маневрах гангстерских кораблей, об истинном назначении «Храма херувимов», но все его донесения повисали в полной невесомости.

Скинертон уже начал было терять надежду, что его борьба с Гудименом когда-нибудь увенчается успехом, как вдруг с Земли донесся шквал начальственного негодования. Шеф Скинертона обвинил базу в полном бездействии и чуть ли не в пособничестве пиратам. А когда Скинертон заикнулся о Гудимене, шеф заревел на всю Вселенную:

– До каких пор ты будешь с ним нянчиться?! Немедленно собери и представь все уличающие материалы!

Скинертон даже не пытался напомнить о своих рапортах. Он был искренне обрадован полученным нагоняем. Наконец-то там у кого-то лопнуло терпение. Видимо, Гудимен потерял чувство меры и навлек на себя гнев каких-то высоко стоявших лиц. Нужно было воспользоваться благоприятными обстоятельствами, рассчитаться со всей бандой и ликвидировать их космический притон.

После этого и была проведена экспертиза старых записей Шопена. Вместе с другими материалами Скинертон отправил записи музыки и заключение эксперта своему грозному начальству. Его охватило состояние радостного ожидания.

Ждать ему пришлось долго.

24

Мощный «Бизон» Торна, презрев все правила трехсферного движения, пересек по диагонали два магнитных тоннеля и спикировал на изумрудную гладь залива в десяти километрах от личного пляжа. Машина автоматически перешла на подводный режим, за полторы минуты преодолела расстояние до берега, выбралась на сушу и подкатила к главному подъезду «Бьюти-ринг» – нарядной виллы, подаренной генералом Боулзом дочери в день ее свадьбы.

Дэвид Торн мог, разумеется, опуститься на крышу, что было безопасней, но за последнее время это мгновение резкого перехода из заоблачных высот в подводный мир стало для него одной из немногих радостей, от которых он не мог отказаться. Предоставив «Бизону» самому разворачиваться и пробираться в ангар по аллеям парка, Торн взбежал по серебряным ступеням и весело кивнул, изображению Сю, ненадолго показавшемуся на наружном экране. Она сидела перед зеркалом в своей туалетной комнате, и мими Джейн расчесывала ее густые, окрашенные под бронзу волосы. То, что она поспешила показать себя Торну в таком виде, едва он вступил на порог дома, имело два смысла. Это означало, что она видела его трюк с машиной, который не раз осуждала, и, во-вторых, что она занята и просит ей не мешать.

Каждый день два мими по команде Сю раскатывали стены комнат, по-новому перекраивали интерьер, меняли мебель и могли зимний сад превратить в аквариум, а гостиную в кегельбан. Поэтому найти свой кабинет для Торна всегда было задачей со многими неизвестными.

Вечер обещал быть спокойным. Никаких телесборищ и обязательных свиданий не предвиделось. Торн мечтал после бассейна вытянуться на диване, просмотреть суточную сводку Информцентра по разделу ДМ и хорошенько выспаться. Он вызвал по внутренней сети Сю и спросил:

– Надеюсь, мы ужинаем вдвоем?

Сю не сразу появилась на экране. Сначала раздался ее изменившийся голос:

– Провались ты со своим ужином!

Все было ясно: она опять перебрала «молока ведьмы» – нового, очень дорогого пойла, завоевавшего высшие круги общества. Торн поспешил отключиться. Он уже жалел, что не остался ночевать в клубе. Хорошо еще, если она накачается до бесчувствия и уставится в потолок, затянутый телеэкраном. Так она может лежать долгие часы.

Из комнат Сю донесся дребезг бьющихся вещей. Ломать все, что попадалось под руки, входило в программу. Теперь она либо уляжется, либо… Торн уловил ее быстрые шаги по лестнице и приготовился к самому худшему.

Сю ногой отшвырнула дверь и вошла с двумя бокалами в руках. Один из них она протянула ему:

– Пей!

– Спасибо, Сю. – Он взял бокал и поставил на столик.

– Пей, я тебя прошу!

– Выпью чуть позже… Погоди немного и ты… Ты стала злоупотреблять этой дрянью… Тебе вредно.

Сю рассмеялась, выпила и швырнула бокал в угол.

– Вредно! Пить – вредно, не пить – полезно. До чего же ты скучная тварь, Дэви.

Сю плюхнулась в кресло, вытянув длинные, ничем не прикрытые ноги.

– Что ты хочешь, Сю? Чего тебе не хватает?

– Я хочу хотеть! И не могу. Не знаю, чего хотеть и чего мне не хватает… Может быть, ты научишь меня хотеть?

– Опять входят в моду голубые бриллианты… «Бомаж и Клин» предлагают одеяла из шкур монстров – помесей норки с ягуаром.

– Куда мне еще навесить бриллианты? Просверлить дырки в губах? Кому я покажу одеяло из монстров? У «Бомажа и Клина», у всех этих модных фирм фантазия иссякла еще сто лет назад.

– Прокатись на Луну. Там открыли еще один игорный дом…

– К черту эти дерьмовые планеты! Удовольствие для девчонок, сбежавших от родителей. Ничего ты не придумаешь. Тебе бы работать у «Бомажа и Клина»…

Торн не обижался. Он никогда не обманывал себя, будто любит Сю. Он женился, потому что этого хотел Боулз, хотела Сю и еще потому, что таким браком он, как ключом, открывал дверь в тот мир, куда ему не было бы доступа, сколько бы денег он ни зарабатывал. И не ошибся. Он стал своим среди людей, одно слово которых могло свалить правительство или начать войну. Это была не эфемерная власть всяких временщиков – министров, президентов, парламентариев, а подлинное, постоянное всесилие несметных богатств, связей, общих интересов.

Он уже понял, что сладость больших денег не в том, что можно ни в чем себе не отказывать, а в их скрытой силе, власти над судьбами миллионов людей. Истинное наслаждение не нужно было покупать. Его доставлял сам процесс наращивания богатства, гонка, в которой нельзя остановиться, нельзя никого жалеть и можно делать все, что запрещено другим.

Беда Сю была в том, что ей это наслаждение недоступно. А все, что можно купить за деньги, она уже имела, все, кроме счастья. Может быть, это выглядело бы не так грустно, если бы у нее были дети. Но усилия лучших врачей не могли исправить какой-то изъян, мешавший ей стать матерью. Что ей оставалось делать?

Торн смотрел на расширенные, безумно застывшие зрачки своей жены, на тонкие черты ее лица, изломанные страданием, и что-то похожее на жалость заставило его подняться и подойти к ней. Он положил руку на оголенное плечо, но Сю сбросила ее брезгливым движением:

– Не трогай меня! И не нужна мне твоя жалость! Почему ей не больно? Я хочу, чтобы ей было больно!

– О ком ты говоришь, Сю?

– О Джейн, конечно. Я била ее, щипала, засыпала глаза пудрой, ждала хотя бы стона – ничего! Что за чудище ты придумал?

Джейн была достойной представительницей женской модификации мими – экземпляр, специально изготовленный для Сю, – очаровательная, длинноногая блондинка с черными глазами, услужливая, безропотная, мастерица на все руки. Она обладала безупречным вкусом и тактом, помогала Сю ориентироваться в круговороте моды, сопровождала ее в путешествиях, как надежнейшая компаньонка. Единственное, что до сих пор вызывало у Сю недовольство, это неспособность Джейн пьянеть. Она пила столько, сколько предлагала ей хозяйка, но оставалась неизменно трезвой. Когда Сю потребовала от Торна, чтобы он как-нибудь усовершенствовал Джейн и заставил ее пьянеть, ему пришлось долго объяснять ей, почему это невозможно. Сю, разумеется, не дослушала, как и все, что он ей говорил, обругала его бездарностью и выгнала из комнаты вместе с Джейн. Но Джейн она потом вернула и, казалось, примирилась с ее недостатками.

И вдруг – новое, нелепое требование… Хотя почему нелепое?

Цепкий изобретательский гений Торна получил неожиданный стимул. «Почему бы действительно не сделать специальную серию мими, способных стонать от наносимых им ударов? Сколько в стране вот таких женщин и мужчин, которым нужна чужая боль для душевного равновесия?» Торн уже прикидывал схемы несложных механизмов, которые синхронизировали бы сигналы рецепторов с соответствующими голосовыми реакциями.

За последнее время авторитет Торна заметно пошатнулся. Боулз разговаривал с ним, не скрывая своего раздражения. Идея «мими-солдата» все еще оставалась далекой от воплощения. Выпуск диков и джейн, способных стонать, был бы очень кстати. Тут же сложилось и подходящее для них название: «мимидиз» – мими для издевательства.

– Прости меня, милая, мне нужно поработать, – сказал Торн и стал диктовать ДМ задание на технологическую разработку счастливой идеи. – Скоро ты получишь Джейн, которая возьмет на себя твою боль, – весело бросил он Сю. – Ты подала блестящую мысль. Спасибо, дорогая. – И снова повернулся к микрофонам думающих машин.

Сю, наверно, не расслышала его слов. Она увидела отставленный им бокал, потянулась к нему, осушила и бросила к ногам мужа.

Вскоре мощная рекламная машина возвестила о появлении «незаменимого средства для удовлетворения злобы и мести, для избавления от скуки и отчаяния, для воспитания характера, укрепления воли и решимости». Видные специалисты из числа психологов и социологов авансом выдали мимидизам восторженный отзыв, суливший их будущим владельцам значительное превосходство в жизненной борьбе над всеми, кто не сможет обзавестись этим чудом техники.

Поскольку новые мэшин-мены были обречены на уничтожение, цены на них установили очень высокие. Но уже в первый месяц было продано свыше пятидесяти тысяч штук. В самых фешенебельных домах принялись избивать и мучить мимидизов. Как и предсказывал ученый совет корпорации, люди, занявшись избиением, уже не могли оторваться от своих жертв, пока не превращали их в груду изломанных, чуть хрипящих обломков. Взамен уничтоженного мимидиза потребитель немедленно покупал новый, – слишком сильным оказывалось окрепшее желание бить и ломать.

Короткий срок эксплуатации производимой продукции, казалось бы, должен был обеспечить фирме неуклонный рост доходов. Но первые серии мимидизов были еще очень далеки от совершенства. Миловидные девушки и юноши так охотно позволяли своим владельцам избивать себя, так покорно подставляли под удары любую часть тела, что удовольствие быстро притуплялось, а потом и вовсе пропадало. Раздражало еще и то, что мимидизы обоего пола, хотя и стонали, имитируя реакцию на боль, но не разрешали себе ни словом, ни жестом, ни гримасой выразить протест.

Спрос на мимидизы стал падать так же стремительно, как он поднимался в первые дни бума.

Психологи быстро разобрались в причинах неудачи и выдали рекомендации, основанные на глубоком знании человеческой натуры. Прежде всего была изменена структура кожного покрова мимидизов. Он приобрел свойство менять окраску в зависимости от полученной травмы. Коренным образом был переделан голосовой аппарат. Оснащенный обратной связью с каждой частицей тела, он синхронно отвечал на удар звуками широкого диапазона – от тихого стона до душераздирающего вопля.

Помимо этих усовершенствований новые мимидизы были оборудованы механизмом пассивного сопротивления. Они могли прикрывать лицо и все другое от ударов, отмахиваться, убегать. А по специальному заказу их сопротивляемость приобретала и активный характер – они умели отбиваться, чем поощряли владельцев к более длительному избиению. Правда, при этом пришлось свести к минимуму интеллектуальный потенциал мими. Кроме избиения, он ни на что больше не годился. Но от них ничего другого и не требовалось.

Эффект модернизации превзошел все расчеты. Из окон квартир первой категории днем и ночью неслись душераздирающие крики о помощи. Но теперь это не беспокоило даже полицию. Отличить вопли мимидиза от стенаний живых людей не было никакой возможности.

Комиссия специалистов по психике малолетних разработала проект мимидизов для детского возраста – куколок, заек, собачек. По мнению некоторых педологов, такие игрушки помогли бы воспитать поколение мужественных «защитников демократии», которым будут неведомы пороки сентиментальности, благодушия, сострадания.

Родители бросились в магазины, и новые цехи заработали на полную мощность.

Многие ученые выступили с протестами против новой продукции «Мэшин-мен компани». Они доказывали, что мимидизы одинаково вредны и для взрослых и для детей, что они приведут ко многим бедам. Но другие, не менее авторитетные психоаналитики, располагая неограниченным телевизионным временем, высмеивали своих коллег и так же, даже еще более убедительно, доказывали благотворность «мимидизного феномена».

Хотя кампания либеральных критиканов провалилась, ученый совет корпорации почерпнул из нее кое-что полезное для бизнеса. Торн предложил выпускать параллельно с мимидизами новую модификацию бытового мими под названием «мими-друг». Рекламная строка гласила: «Если хотите иметь верного и вечного компаньона, купите мими-друга».

От всех прочих мими-друг отличался набором удивительных свойств. Он был немногословен, но умел слушать сколько угодно. Слушал внимательно, вглядываясь в глаза говорящего, понимающе кивал головой, подавал время от времени сочувственные реплики и терпеливо пережидал любые паузы. Перед ним можно было исповедаться в грехах, излить душу, не стыдясь слез. Он никогда не притворялся и никуда не спешил. Можно было припасть к его (или ее) груди, и ласковые, поглаживающие движения чутких рук успокаивали, возвращали уверенность человеку и внушали ему: «Ты не одинок… Я всегда с тобой… Вдвоем нам ничего не страшно…»

Грудь мими-др всегда была теплой и могла взволнованно дышать. Его глаза вовремя затягивала влажная пелена сочувствия. С ним можно было распить бутылку вина, позабавиться любой игрой. Он становился «вторым я» на сколь угодно длительное время. В тех же случаях, когда владельцу мими-др подваливала удача, а вместе с ней появлялись временные живые друзья, от недавнего наперсника можно было легко избавиться, сдав его на базу проката до следующего приступа тоски и меланхолии.

У мими-др интеллектуальный механизм был так же ограничен, как и у мимидиза, поэтому советоваться с ним не рекомендовалось. Гарантировалась только уверенность, что рядом – близкое существо, которое не обманет, не предаст, не оставит в одиночестве.

Беспристрастная статистика вскоре подтвердила, что количество самоубийц среди владельцев мими-др значительно ниже, чем в контрольных группах граждан соответствующего возраста, пола, образовательного и имущественного ценза.

Способность давать советы, оценивать предложенную ситуацию и подсказывать оптимальный выход была изъята у мими-др преднамеренно. Потому что чаще всего страждущий в одиночестве человек находился в таком тупике, из которого никакого выхода не было. Легкая блуждающая улыбка слабоумного, запрограммированное выражение сострадания на лице и пусть бессмысленный, но умиротворяющий лепет были куда более надежными средствами успокоения. Не случайно второй рекламный шедевр, посвященный мими-др, гласил: «Преданный дурак лучше коварного мудреца!»

Некоторые владельцы мими-др настолько привязывались к ним, что выражали желание жениться (или выйти замуж), дабы завещать им свое имущество. Для этого они уезжали подальше от знакомых глаз, где никто не мог уличить их в неправомерном акте. Бывало, что мими-др и их хозяева настолько становились похожими друг на друга, что никто не мог разобраться, кто из них более живой.

25

За долгие годы Гудимен привык к искусственным ногам и даже забыл, как он себя чувствовал, когда ступни и пальцы были живыми и теплыми. Но с той минуты, когда он услышал о новых руках Силвера, ожили заглохшие воспоминания и пробудилось неистовое желание во что бы то ни стало избавиться от компьютерных протезов.

Вице-президент по науке Ник Бармингем получил задание разыскать кудесников, мастерящих новые конечности, или любым другим способом открыть тайну материала, из которого были сделаны пальцы пианиста.

– Если тот чудик смог сделать руки, то уж, наверно, справится с этим, – говорил Гудимен, постукивая по пластмассовым голеням. – Ты как думаешь?

– Справится, – уверенно подтвердил Ник. – Только бы найти…

– Ищи – найдешь!

Задание оказалось чертовски трудным. Всяких лабораторий, больших и малых, государственных и частных, принадлежащих крупным корпорациям и никому не известным лицам, размещенных под водой и над землей, оказалось так много, что агенты Бармингема впервые за много лет признали свое бессилие. Это не значило, что они были недостаточно деятельными. По подсказке ученых советников синдиката ребята Бармингема произвели налеты на десяток вроде бы подходящих лабораторий, причем не обошлось без стычек с полицией и стрельбы, но результаты оказались плачевными – потеряли несколько хороших парней и ничего не добыли.

Биохимики и медики высказали мысль, что личное знакомство с Силвером могло бы навести их на правильный путь. Силвер был доставлен в «Хе-хе», но в живом виде ничего ценного дать не мог. Пришлось отделить его руки, а от остального избавиться обычным путем. Но ученые тугодумы затеяли такую возню с анализами и расчетами, что конца ей не было видно.

Вместе с женой и детьми Гудимен отдыхал на своем острове, служившем ему земной резиденцией, но мысль о ногах не оставляла его. Каждый шаг напоминал о несбывшейся мечте. Все раздражало: и жена, и дети, и пальмы.

В одну из таких тяжелых минут перстень связи, обрамленный драгоценными камнями и красовавшийся на безымянном пальце левой руки Гудимена, подал сигнал включения. Кроме вице-президентов, никто этого канала не знал, и даже они могли пользоваться им только в исключительных случаях.

Гудимен нажал рубиновую кнопку, чтобы стало зримым лицо говорящего, но никого не увидел. Звучал только голос, лишенный искажателем тембра всяких оттенков.

– Я хочу развлечь тебя музыкой, Нил, – сказал неизвестный.

Гудимен сразу же догадался, с кем имеет дело. Это мог быть только клиент, уже обращавшийся к Тэди Берчу. Но как он узнал эту линию связи? Никто из вице-президентов не мог ее продать ни за какие деньги. Слишком хорошо они знали, чем это могло для них кончиться. Значит… Значит, узнали люди из того учреждения, которое по обязанности должно знать все. Гудимен даже забыл о своих ногах и собрал волю в кулак.

– Никакой музыкой не интересуюсь, – сказал он как можно тверже.

– А послушать все-таки придется.

И тотчас зазвучал хорошо знакомый опус, который исполнял Силвер. Прозвучал он дважды – сначала в обычном исполнении, потом на мини-рояле

– Все? – спросил Гудимен, когда музыка кончилась.

– Только начало. Прослушай еще две песни без музыки.

Гудимен услышал заключение эксперта и справку фирмы, доставлявшей рояль в «Храм херувимов».

– Мне музыка понравилась, – после длинной паузы сказал Гудимен. – Я коллекционирую записи Силвера и могу уплатить хорошие деньги.

Гудимен делал этот ход без всякой надежды на успех, стараясь выиграть время. В ответ раздался громкий металлический смех.

– Музыку уже купили, Нил. Ты опоздал. Ее продали в один из парламентских комитетов. Там она тоже понравилась, как и тебе. И не только музыка. Смотри на экран.

Гудимен увидел снимки «Хе-хе» и крупные планы гостей, прибывавших с Земли и убывавших обратно. Увидел он еще свои корабли и среди них один, выбрасывающий в космос труп Силвера.

Это было хотя и отрывочное, но внушительное досье, по которому можно состряпать не один процесс против обитателей «Храма херувимов». Гудимен не сомневался, что материал находится в руках противников достаточно сильных, чтобы разгромить синдикат.

– Надеюсь, что Тэди доложил тебе о моем предложении, – продолжал неизвестный. – Но он так глуп, что мог все перепутать. Повторить?

– Не нужно. Какие у меня гарантии, что музыка не заиграет, когда дело будет сделано?

– Гарантия одна – успех. Твоя судьба в твоих руках. А времени у тебя достаточно. Готовься. Сигнал к действию получишь накануне. Договорились?

– Да, – сказал Гудимен.

– Завтра переведу задаток.

– А как мне связаться с тобой в случае чего? – грубо схитрил Гудимен, чтобы иметь хоть какой-нибудь козырь против зловещего клиента.

– Никаких случаев быть не может! Необходимость связаться может появиться только у меня. Все!

Голос умолк, а в ушах Гудимена еще долго гремел металлический смех. Не раз приходилось главе синдиката прибегать к шантажу как к верному средству. Но впервые шантажировали его, и чувство, которое он при этом испытывал, было не из самых приятных. Клокотавшая в нем ярость требовала выхода, и неизвестно, чем закончился бы для Гудимена день, если бы вновь не зазуммерил на пальце перстень связи.

На этот раз возникло изображение, Гудимен увидел ухмыляющуюся физиономию Ника Бармингема. Словно почувствовав, что медлить нельзя, вице-президент поспешно доложил:

– С ногами – порядок, Нил!

Весть была неожиданной и тем более приятной. Наконец-то хоть в этом повезло. Ярость постепенно отступила, и Гудимен миролюбиво рявкнул:

– Выражайся ясней. Какой порядок?

– Нашел того мастера, который чинил Силвера.

– Привез?

– Нет, Нил, не тот случай. От того, что я его привезу, толку не будет. Операция сложная и требует лабораторных условий, которых у нас нет. Придется ехать туда.

– Куда ехать? Когда?

– Я еще не уточнял, Нил. Имел разговор только с его помощником. Завтра все уточню. Будь спокоен, Нил. Можешь свои протезы выбросить в утилизатор.

– Ну смотри, Ник! Если тебя обвели вокруг пальца, лучше бы тебе не рождаться…

– Сам отрежу свои ноги и пришью к твоим.

У Ника Бармингема были все основания гордиться своим успехом. Не зря он учился и занимал в синдикате один из самых почетных постов. Снова во всем блеске проявился его организаторский талант.

Когда все попытки найти таинственную лабораторию методом планомерных налетов кончились ничем, Ник вспомнил о думающей машине, которой синдикат обзавелся давно, но пользовался редко. Ник поручил ей связаться с Информцентром и получить все материалы об ученых, занимавшихся в последние десять – пятнадцать лет проблемами биосинтетики и генной инженерии. Уже через пятнадцать минут ДМ стала выдавать на экран перечень фамилий и краткие аннотации отдельных работ. Перечень охватывал представителей, всех континентов и работы, имевшие очень отдаленное отношение к тому, что интересовало Бармингема. Ник внес уточнение в задание, сузил его географические рамки. «Отбирай сама, – сказал он ДМ, – мне представь только щепотку соли».

«Соли» тоже оказалось порядочно. Ник лежал на своем рабочем диване, оборудованном всем необходимым для плодотворной деятельности, и подавал команды ДМ: «Хватит! Следующий! Останови изображение! Повтори последнюю фразу. Следующий!»

На экране появлялись грловоломные формулы, в которые Ник и не пытался вникать, снимки каких-то препаратов, столь же малоувлекательные, как и формулы. Такими же удручающе непонятными были и записи лекций, докладов, рефератов. Ник прерывал их после первых же фраз. Он уже начал терять надежду, что сумеет найти нужное в этой научной галиматье, как вдруг его внимание привлек задиристый молодой голос – запись какого-то дискуссионного выступления.

«Задача ясна по замыслу, сложна для решения, но неотделима от судьбы человечества. Примитивная, легко разрушаемая белковая ткань, которую природа, в силу своей ограниченности, выбрала для создания живой материи, должна быть заменена более совершенной синтетической тканью, не нуждающейся в сложном механизме нынешнего обмена веществ».

– Стоп! – скомандовал Бармингем. – Кто говорит? Когда? Где?

ДМ доложила, что это выступление некоего Гарри Лайта, аспиранта Северного университета на конгрессе биосинтетиков, записанное двенадцать лет назад.

– Запомни фамилию и соберешь все, что о нем известно. А пока дай продолжение его речи.

«Будущая живая материя всю энергию, необходимую для жизнедеятельности, будет получать непосредственно от солнца. Прямой фотосинтез обеспечит грядущему человечеству независимость от пищи, от дыхания, от…» Громкий смех аудитории заглушил последние слова Лайта. Но он спокойно выждал и продолжал: «Я и не ожидал от вас другой реакции. Рабы природы не смеют и думать о выходе из-под ее подчинения. Они могут только восторгаться ее мудростью и лить слезы умиления перед ее красотой. Загипнотизированные сознанием неизбежности смерти, вы страшитесь мысли о бессмертии. Между тем время революции в биологии наступает. Теоретическая возможность такой революции уже доказана. Я позволю себе привести предварительный расчет клетки… Она станет основой ткани, ничем не отличающейся от костей, сухожилий и кожи ваших рук – ничем, кроме бессмертия».

На экране появились формулы, но Ник только махнул на них рукой. Последняя фраза Лайта сняла все сомнения. Это он, и никто другой.

ДМ подала справку о Лайте. Она была немногословной. Окончив университет, от предложенных ему должностей в разных фирмах отказался. На средства отца построил лабораторию, в которой ведет работу с узким кругом сотрудников. Уже восемь лет никакой информации о полученных результатах лаборатория не выдает. По мнению специалистов, Лайт давно зашел в тупик и не хочет в этом признаваться. Косвенное подтверждение тому – полтора года назад от него ушел один из двух его помощников, Дэвид Торн, ныне – президент и прославленный руководитель научного центра «Мэшин-мен компани», «отец мими». Фамилия второго помощника – доктор Милз – фигура, известная не столько в научных кругах, сколько в политических. Он активный деятель антимилитаристского движения и находится на особом учете в соответствующих правительственных органах. Конец.

– Болваны! – прошипел Ник. – «Зашел в тупик». А руки Силвера? Сами тупицы. Он их презирает, по тому и молчит. И правильно делает. Теперь будет работать только на синдикат.

Адрес лаборатории и личный номер Лайта стали известны через пять минут. Но попытка связаться с ученым успеха не имела. Ник неизменно натыкался на бесстрастное лицо мими, который, не слушая никаких аргументов, отвечал одно и то же: «Доктор Лайт очень занят. Свободного времени для бесед не имеет».

Можно было бы, теперь уж наверняка, проникнуть в лабораторию испытанным способом и доставить Лайта в «Хе-хе». Но печальный опыт прежних вторжений и похищения Силвера предостерег Ника от этого шага. Лайт ведь не один. У него есть помощник. А что, если начать с него…

Связаться с Милзом оказалось проще. Он сам подошел к оптитрону и внимательно всмотрелся в лицо Бармингема. Лицо ему не понравилось, и он решил сразу же отделаться от назойливого просителя:

– Доктор Лайт никого не принимает, и в лаборатории нет места для приема гостей.

– Мне достаточно будет разговора с вами, доктор Милз. И я не настаиваю на посещении лаборатории.

– Я тоже крайне занят и выделить время для беседы с вами не могу.

– Я надеюсь, что вы измените свое решение, когда узнаете, что речь идет о существовании вашей лаборатории и о жизни вашего шефа.

По глазам Бармингема Милз понял, что в словах его не пустяшная угроза.

– Кто вы такой и кого представляете? – спросил он.

– Это вы тоже узнаете при нашем свидании. – Почувствовав, что Милз колеблется, Бармингем усилил нажим: – У меня время также ограничено. Если наша встреча не состоится сегодня, завтра будет поздно и все, что произойдет с доктором Лайтом, ляжет на вашу совесть.

Они встретились в одном из ресторанчиков, висевших над городом в стороне от магистральной трассы. Бармингем был любезен, горячо поблагодарил Милза за оказанную любезность и сразу же приступил к делу:

– Доктору Лайту придется оказать одному человеку такую же услугу, какую он оказал покойному Силверу.

– Это исключено! С Николо Силвером был произведен эксперимент, окончившийся трагедией, и доктор Лайт никогда никому подобных услуг оказывать не будет.

– Бывают, доктор Милз, такие обстоятельства, когда деваться некуда, и тогда делаешь даже то, что не хочется. У моего шефа нет ног. Не то чтобы их совсем не было, но нижней части не хватает. Ходит на протезах. Естественно его желание – получить такие же ноги, какими вы сделали руки Силвера… И… он их получит.

– Кто ваш шеф?

– Это неважно, док. Достаточно того, что он всегда добивается, чего хочет.

– На земле миллионы достойных людей, миллионы детишек, которые нуждаются в нашей помощи…

– В этом все дело, – резко оборвал Бармингем. – Их миллионы, а Нил Гудимен – один!

Имя гангстера, чью голограмму они рассматривали в те страшные минуты, когда где-то в космосе пытали Силвера, оглушило Милза. Ужас так изменил его лицо, что Бармингем, добродушно усмехаясь, протянул ему бокал с каким-то питьем. Милз с отвращением оттолкнул его руку. Ведь и этот мог быть среди палачей, убивших Силвера. Больше ни одной минуты Милз не хотел сидеть с ним за одним столом.

– Сидите, док, – словно прочитав его мысли, сказал Бармингем. – Если вы сейчас уйдете, то погубите и доктора Лайта и себя. Послушайте меня внимательно. Вы, наверно, слышали – об этом много трепались по общим каналам – о налетах на некоторые лаборатории. Раскрою вам секрет. Это люди Гудимена искали Лайта. Искали и не нашли. Нашел вас я. И мог бы вместо того, чтобы уговаривать вас в этом кабаке, распорядиться… И вас бы вместе с доктором Лайтом доставили бы ко мне… Но я не хочу причинять вам никаких неприятностей. Уладим все тихо и мирно. Договоримся о том, когда доктор Лайт сам приедет к нам и сделает все, что нужно.

– Никогда!

– Вы еще не успокоились, док, и говорите глупости. Ведь выбор у вас ограничен: либо одна-единственная услуга человеку, либо самоубийство. И никуда вы не спрячетесь. И никто вас не защитит, – продолжая читать мысли своего собеседника, говорил Бирмингем. – Выпейте, подумайте и убедитесь, что разумное решение только одно.

Милз, уже когда крикнул «никогда!», отчетливо представлял себе всю безвыходность положения. Этот негодяй прав: от гангстеров никуда не скроешься. Отказать им – значит самим похоронить все надежды… Но и вступить в сделку с этим чудовищем Гудименом, отрастить ноги убийце, отрубившему витагеновые руки Силвера… На это Гарри никогда не пойдет… Гарри. А ты сам?… Но если другого выхода нет… Обречь Гарри и себя на мучительную смерть…

– Мне кажется, что вопрос прояснился, – вкрадчиво напомнил о себе Бармингем. – Я понимаю, что сами вы не можете назвать день, когда доктор Лайт сможет приехать к нам. Всю необходимую аппаратуру мы доставим своими силами…

– Аппаратура – это вся лаборатория. Никуда ее перевозить невозможно.

– Допускаю, док. Из этого следует, что моему шефу придется приехать к вам. Что ж… Я думаю, что он согласится.

– А я не думаю, что согласится мой шеф. Он не из тех людей, кого можно запугать.

– Зачем пугать? – удивился Бармингем. – Человек он, судя по тому, что я о нем знаю, разумный, умеющий рассуждать. Если вы в точности передадите ему наш разговор, он все взвесит и придет к тому же решению, к которому пришли вы. Нет ничего проще, док, чем принять правильное решение, когда оно единственное.

Гангстер прав, когда говорит, что он, Милз, уже принял решение. Оно действительно единственное. Но как убедить в этом Гарри? Страшно было даже подумать о том, как встретит он предложение Гудимена… Милз слишком хорошо знал своего друга, чтобы не обманывать себя. Лайт может рискнуть всем, может умереть, но не отступится от своих принципов.

Договорились все уточнить на следующий день по оптитрону. Бармингем улыбнулся, но благоразумно руку на прощанье не протянул.

26

Сначала все было так, как ожидал Милз. Лайт уставился в него непонимающими глазами и, прежде чем переспросить, долго молчал.

– Ты в своем уме?

– Но другого выхода у нас нет, Гарри. Я понимаю, как отвратительно это предложение, сам пережил ужас, когда услышал его. Но нет другого выхода, нет… Не можем же мы от всего отказаться, всем пожертвовать…

– Неужели от них нет никакой защиты?! Нужно немедленно обратиться в полицию, к прокурорам, судьям!

– С чем обратиться, Гарри? В чем их можно обвинить? В убийстве Силвера? Но ты же хорошо знаешь, что наши голограммы никакой доказательной силы не имеют. Если бы мы даже захотели раскрыть тайну нашей информации, прошел бы не один год, пока датчики и голограммы были признаны наукой и приобрели юридическую полновесность. А в нашем распоряжении даже не дни – часы. И следов от нашей лаборатории не останется… Я долго думал, Гарри, старался найти хотя бы щелочку…

– Они нас шантажируют. Разве это не преступление?

– А как мы докажем? Безногий человек обратился за помощью. Что в этом преступного? Если бы знали другие, где родился витаген, обратились бы десятки тысяч.

Лицо Лайта заметно изменилось. Он словно забыл, о чем они говорили. Отрешенный от всего, он смотрел в одну точку. Милзу хорошо были знакомы резкие переходы в состоянии его друга. У Лайта промелькнула какая-то новая мысль, он остановил ее и тщательно рассматривает.

– Пусть Минерва даст все, что есть о Гудимене – Никаких следов смятения и протеста в глазах Лайта не было. Он стал серьезным и деловитым. – Нет, всего не нужно. Достаточно обобщенной голограммы.

– Дать общую характеристику? – спросила Минерва, когда голограмма Гудимена укрупнилась и стали доступными глазу все нюансы светившихся красок.

– Не нужно, – сказал Лайт. Он и Милз достаточно понаторели в расшифровке мозговых иероглифов, чтобы самостоятельно разбираться в простейших вещах.

Милз не понимал, зачем понадобилось Лайту вновь вглядываться в гнусную душонку гангстера. Все и так было хорошо известно. Еще одно знакомство с ней могло только укрепить противодействие единственному разумному решению.

– Полный набор дьявольских качеств, – словно с удовлетворением констатировал Лайт.

– Да, от ангельских крыльев не осталось и пуха, – поддержал Милз. – Но с этим придется смириться, Гарри.

– Нет! Не смирюсь, – откликнулся Лайт и повернулся к Минерве: – Я задам тебе трудный вопрос, Мин. Если бы удалось выжечь всю эту пакость, в которую превратился Инс, что произойдет с интеллектом?

– Изменения в деятельности мозга будут столь значительны, что предсказать результат я сейчас не берусь, – призналась Минерва.

– Но не подохнет же Гудимен? – зло спросил Лайт.

– Разумеется. Будет жить.

Милз уже понял, что задумал Лайт, и, еще не веря своей догадке, спросил:

– Ты хочешь…

– Да, – помог ему Лайт. – Я сделаю ему новые ноги, но при одном условии – попутно выправлю его кривые мозги.

– Эксперимент на человеке?.. Ты считаешь это допустимым, Гарри?

– Все полезное допустимо… Эксперименты на людях лаборатории военного министерства проводят десятилетиями. Там манипулируют генами, орудуют скальпелем, электродами, газами. И все для того, чтобы обуздать интеллект, превращать толпу в покорное стадо или в разъяренных зверей.

– Но мы всегда возмущались этим. А теперь…

– Как ты можешь сравнивать! – возмутился Лайт. – Мы будем экспериментировать не на человеке, а на уроде, которого давно следовало бы уничтожить. Это во-первых. Во-вторых, он сам нас к этому принуждает. И в-третьих, мы попытаемся сделать урода человеком – что может быть благородней? Клубок его эмоций – это злокачественное образование. А опухоли в мозгу хирурги удаляли еще столетия назад.

– Но это будет попытка без всякой гарантии на успех. Если даже он не умрет физически, мы вопреки его воле лишим его возможности приспосабливаться к той среде, в которой он живет. Это та же смерть.

– Вот уж на что мне наплевать! – еще резче отозвался Лайт. – Меня меньше всего заботит, сможет ли он продолжать свою гангстерскую деятельность. Только так: ноги и голову! Или – ничего!

Дискуссия была закончена. Решение принято. Как всегда в таких случаях, Милз уже стал думать о другом, – как лучше провести операцию.

– Боб! – добавил Лайт. – До Гудимена мы проведем другой эксперимент. Свяжись с Джилстоном, пусть доставят монстра с нужными нам качествами.

Фирма «Джилстон» давно уже поставила генную инженерию на промышленную основу. Несмотря на бесчисленные протесты ученых и общественных деятелей, она продолжала выпускать разного рода живые чудовища, конструируя их по капризу заказчиков. Фирма гибридизировала клетки различных животных и человека в том числе.

Законом была ограничена лишь продажа готовой продукции частным лицам. Ограничения пришлось ввести после того, как владельцы гориллообразных кошек, человекопитонов и других изделий фирмы свели с ума многих людей. Основным заказчиком Джилстона стало военное ведомство, а отдельные экземпляры разрешалось продавать научно-исследовательским учреждениям.

– Гарри, – напомнил Милз, – завтра мне будут звонить. Что сказать? Когда мы будем готовы к операции?

– Пусть приезжает через неделю.

Как и требовал заказчик, в лабораторию доставили существо, олицетворявшее злобность. Это была сложная помесь крокодила, акулы и носорога. Имя ему дали по первым буквам трех прародителей – Кракун.

Четырехлапый, с хвостом крокодила, туловищем носорога и головой акулы, Кракун сидел в металлической клетке, свирепо поглядывая на каждый движущийся предмет. В сопроводительной инструкции подчеркивалась «особая опасность для всего живого» и настоятельно рекомендовалось «ни в коем случае не предоставлять Кракуну свободы передвижения за пределами клетки».

Голограмма Кракуна лишь очень отдаленно напоминала привычные для глаза изображения. Никакого деления инстинктов на разные стволы. Один тугой бесформенный одноцветный клубок. Какая-то неразбериха из обрывочных штрихов и точек на предполагаемых уровнях Инта. Даже Минерве понадобились несколько минут, прежде чем она приступила к объяснению:

– Перед нами образец слепой, неукротимой ярости. В естественных условиях такое существо встретить невозможно. Если бы даже, при всей маловероятности такого события, появилось животное с подобным набором отрицательных эмоций, оно было бы единственным и последним. Ни самки, ни детенышей у него быть не могло, – он бы их сожрал. У любого высокоорганизованного животного мы видели на двух нижних ступенях Инта работающий механизм сообразительности. Он помогал инстинктам самосохранения приспосабливаться к меняющейся среде и находить оптимальную линию поведения: У Кракуна обе ступени полностью подчинены злобным эмоциям. Зачатки интеллекта сосредоточены на одном – как бы не упустить случая наброситься, схватить, разорвать в клочья любое существо, которое появится вблизи.

– Так ведь и гудименовский интеллект работает над тем же, – сказал Милз.

– С той разницей, что он обслуживает еще эмоции осторожности, хитрости, коварства и многие другие. Инт Гудимена может управлять своими злобными чувствами, сдерживать их, даже маскировать в зависимости от обстановки. Он делит людей на сообщников и врагов…

– Он опасней. Кракуна.

– Это не требует объяснений, – вмешался Лайт. – Бобби высказался гиперболически. Продолжай о Кракуне.

– Более детальный разбор его психики станет возможным после тщательного анализа глубинных слоев мозга, – сказала Минерва.

– Это нам ни к чему, – отмахнулся Лайт. – Не будем терять времени. Дик!

Мэшин-мен, как всегда, оказался поблизости и тотчас же вошел.

– Нужно зафиксировать голову этой скотинки, – сказал ему Лайт, указывая на Кракуна. – Сейчас мы его усыпим, ты войдешь в клетку и закрепишь на нем стабилизирующий аппарат.

– Но перед этим, – добавил Милз, – сунь руку сквозь решетку, проверим реакцию.

Дик протянул правую руку к акульей пасти Кракуна. Ни на что не похожий рев огласил лабораторию, и не успели ученые мигнуть, как Кракун по локоть отхватил руку Дика. Отхватил и проглотил, не разобравшись, из чего она сделана.

– Вот страшилище! – содрогнулся Лайт. – Смени руку, Дик, и возвращайся.

Для того чтобы Кракун заснул, хватило небольшой дозы усыпляющего газа. Дик старательно пристроил к его голове прибор, направлявший лучевую иглу в точки, отмечаемые на голограмме.

– Что будем выжигать? – спросил Милз.

– Тут выбирать нечего, убирай весь этот узел, – показал Лайт на черно-зеленый клубок.

Включили аппарат, Милз направил луч, и на голограмме стало видно, как выцветает краска и обугливаются нейронные структуры. Через двадцать секунд операция была закончена.

Кракуна разбудили. Он шевельнул хвостом, переступил лапами, огляделся и затих.

– Сунь опять руку, Дик.

На этот раз Кракун тупо уставился на протянутую к нему руку и не тронулся с места.

В клетку впустили кролика. Акульи глаза следили за его движениями без всякого интереса. Бросили кусок мяса к самой морде. Кракун проглотил.

– Все ясно, – сказал Лайт. – Теперь всю жизнь придется кормить его с рук. Может быть, он даже станет вегетарианцем. Для нас важно, что он остался живым и безвредным. Больше ничего от него не требовалось. Любоваться им я не намерен. Как ты думаешь, Бобби?

– Я тоже не собираюсь его нянчить. Уберем?

Лайт кивнул и вышел из комнаты. Милз пересек лучом весь мозг Кракуна, и чудовище, рожденное в цехах «Джилстона», перестало существовать. Дик отправил его останки в деструкционную камеру.

– Эксперимент подтвердил прогноз Минервы, – спокойно сказал Лайт, когда они сидели у «стола раздумья» и подводили итоги дня. – Гудимен после операции не подохнет. Кроликов он хватать не будет. Чем он будет питаться, в чем увидит смысл жизни, об этом можно только гадать.

– И гадать не можем…

– Но в своем решении я тверд. Помочь убийце быть еще здоровей и поворотливей я не хочу. Каким получится, таким отсюда и выйдет… Как знать, – добавил Лайт с улыбкой, – может быть, сам бог послал нам этого бандита, чтобы мы убедились в своем могуществе.

Милз не ответил улыбкой на шутку. Оба замолчали. Каждый ощутил необычность переживаемого. Если до сих пор они обсуждали проблемы, имевшие очень отдаленное отношение к нынешнему поколению людей, то сейчас речь шла о живом человеке. Вся тайнопись голограмм вдруг наполнилась особым смыслом – все еще загадочным, но уже способным влиять на их решения, поступки, может быть, на судьбу всей лаборатории.

27

Рэти только что в одиночку, на музейном драндулете, закончила кругосветное путешествие по Луне, повторив подвиг Магеллана в сухопутном исполнении и доказав, что спутник Земли такой же круглый, но еще более скучный. Она испытала все, что должен был испытать человек, решившийся на такую прогулку, – замерзала, задыхалась, проваливалась в тартарары, но категорически отказывалась от спасательных средств, преследовавших ее по распоряжению Кокера. Зато она добилась своего – заставила ужасаться и восторгаться миллиарды следивших за ней зрителей.

Наступил один из тех периодов тоскливой бездеятельности, когда ничто уже не могло ее развлечь и оставалось одно стремление – увидеть Гарри.

Она появилась в лаборатории в самый разгар работы над обобщенными голограммами людей и не без оснований потребовала, чтобы ее с ними познакомили. Ведь только благодаря Рэти удалось закрепить сотни датчиков на головах самых высокопоставленных и влиятельных представителей правящей элиты. Не было таких закрытых сборищ для самых избранных, куда бы Рэти не проникла, и такого закоренелого затворника, отгородившегося от всего мира, которого она не смогла бы увидеть и связать датчиком с исследовательским центром Минервы. Оба ключа Рэти – положение любимой праправнучки Кокера и всесокрушающее обаяние – хорошо поработали на лабораторию.

– Тебе будет скучно, дорогая, – предупредил ее Лайт.

– Мне так надоело всякое веселье, что я буду рада хорошей длительной скучище. Ты ведь будешь рядом со мной?

– Разумеется.

– Ох, Гарри! Что-то со мной делается, никак не разберусь.

– А в этом нам может помочь твоя голограмма.

– Как?! На мне тоже сидит?! – Рэти стала лихорадочно протирать руками голову, шею.

– Не ищи, не найдешь, – рассмеялся Лайт. – Чего стоил бы наш датчик, если бы его можно было содрать ногтем. А чего ты испугалась?

– Но это же хамство! Без моего разрешения заглядывать в мою голову! И ты читаешь мои мысли?

– К сожалению, мыслей мы еще читать не можем. И не для этого датчики сделаны. Я тебе объяснял, но ты слушала меня не ушами, а глазами и все позабыла. Нам нужно разобраться в конструкции мозга, в его извилинах и структурах, чтобы сделать чева более совершенным.

– Но зачем тебе понадобилось лезть в мои извилины? Это неприлично, наконец! Все равно, что подсматривать за моей спальней. Я еще могла бы разрешить это тебе, но тут еще и Бобби, и эта стерва Минерва. Я вижу по ее глазам, что она в тебя влюблена.

– Ты совсем ошалела. Показываться перед всем миром обнаженной – прилично, а приоткрыть черепную коробку – позор.

– Сравнил! Женщине с моей фигурой нечего скрывать под тряпками. А голова… Мало ли что у меня в голове.

– Вот мы сейчас и посмотрим вдвоем. Одна ты ничего не поймешь.

– Ну, Гарри… Если я там увижу что-нибудь не то, худо тебе будет.

– Заранее согласен на любое наказание.

Когда перед ними вспыхнули ярко освещенные, разноцветные лабиринты, тянувшиеся во всех измерениях, тончайшие, причудливо сплетенные линии, густые заросли перепутавшихся ветвей и лиан, Рэти восхищенно воскликнула:

– Это – я?!

– Ты.

– Никогда не думала, что я такая красивая. И ты можешь в этом разобраться?

– Не совсем, но кое-что могу объяснить… Чтобы у тебя глаза не разбегались, я затемню картинку и буду высвечивать детали. Начнем снизу. Это самые древние ансамбли нейронов. Они сложились, когда и людей на свете не было. Здесь сосредоточены инстинкты, подсказывающие даже самым маленьким, как нужно себя вести, чтобы не отдать богу душу. Они похожи на древесные стволы. Причем на твоей голограмме хорошо видно, что ствол не один. Их – два, с чем я тебя и поздравляю.

– Ты уж рассказывай так, чтобы я могла разделить твои радости.

– Не торопись. Приглядимся сначала к первому стволу. От него отходят много ветвей. Это эмоции – то, что ты чувствуешь… Как видишь, некоторые веточки довольно хилые, чуть живые… Не удивляйся, сейчас поймешь. С самого рождения все твои потребности удовлетворялись мгновенно и с избытком. Тебе нечего было бояться… Структуры самосохранения не возбуждались и потому выглядят такими заморышами…

– Недавно я такого натерпелась – и. страха, и голода…

– Это для тебя была ситуация случайная, единичная, да к тому же искусственно вызванная. О ней мы вспомним позже. А сейчас я хочу отметить другое. К счастью, вместе с этими веточками у тебя не развились и другие, куда более вредные.

– Их и не могло быть!

– Кто знает… Если бы ты унаследовала от своего пра-пра некоторые черты его характера, а жизнь заставила бы тебя заняться бизнесом…

– Не говори глупостей. И забудь о пра-пра. Меня интересую я.

– Эту фразу мог бы сказать Сэм VI. Больше не буду о нем. У тебя разрослись вот эти стебельки беспечности, щедрости… Их возбуждает уверенность в неистощимости твоего богатства. Твои деньги не стоили тебе никакого труда, и ты легко с ними расстаешься.

– Это плохо?

– Лучше, чем копить. Но радости тебе тоже не приносит.

– Вот это верно.

– Теперь я высвечиваю второй ствол. Он вобрал в себя инстинкты сохранения вида. В частности, их забота – размножение, подбор самки или самца, выхаживание потомства, благополучие всей популяции и многое разное… Видишь, какие у тебя прелестные желтые, голубые, оранжевые веточки…

– И все это у меня для размножения и подбора самца? Тут уж ты заврался.

– Рэти! Не заставляй меня думать, что в секте невесомых потерял вес и твой рассудок. Наши голограммы подтверждают давно известное. Инстинкт размножения часто и очень четко определяет поведение и животных и человека.

– Значит, ты не человек. Этот инстинкт у тебя никогда ничего не определяет. Разве только Минерва вызывает у тебя соответствующие эмоции.

– Если бы так! Я был бы только рад этому. К сожалению… Видишь ли, дорогая, степень подчинения инстинктам у каждого своя. Это зависит от темперамента, от силы интеллекта, от альтруистических эмоций. Переплетения могут быть самыми сложными, а отклонения от нормы – очень значительными. Но суть от этого не меняется. Без могучего полового влечения и ослепительного чувства любви человечество, как и любой другой вид животных, давно вымерло бы. Я потом покажу тебе голограммы молодых пар, охваченных любовью. Ты увидишь, как желтый фон затмевает интеллект, искажает реальный мир, вызывает миражи. Двое чувствуют себя единственными и неповторимыми, прекрасными, созданными только друг для друга. Любовь к одному трансформирует отношение к другим – ей сопутствуют нежность, доброта, великодушие…

– И моя любовь – тоже мираж?

– А разве она не исчезает, когда ты вдруг срываешься на встречу со смертью? Она у тебя рецидивирующая, – улыбнулся Лайт.

– Вранье! Моя любовь всегда при мне.

– Бывает и такое. Но вспомни, сколько драм разыгрывается по вине старой сводни-природы после того, как двое соединились. Как быстро рассеиваются миражи! Куда деваются исключительность, взаимная привлекательность, и нежность, и любовь! Сработал механизм размножения, а на остальное ей наплевать.

– Я тебе уже говорила, – раздраженно напомнила Рэти, – никакого размножения не хочу и размножаться не собираюсь! Я просто люблю тебя. Можно любить просто так, назло старой сводне?

– Сомневаюсь…

– Надоели мне эти стволы. Нет ли у меня чего-нибудь поинтересней?

– Хорошо. Поднимемся выше. Вот здесь работает твой интеллект – аппарат познания. Истоки его в спирали поиска, которую я тебе показывал у животных. Только у них поиск начинается и чаще всего кончается добычей пищи, а у человека – приводит к решению головоломных задач о смысле жизни и строении Вселенной. Голограмма утверждает, что у тебя прекрасно развитая исследовательская способность. Но и она извращена. У тебя риск поиска потерял свой смысл. Рискуешь ради риска, все время ищешь… только сама не знаешь чего. Ищешь любой новизны, захватывающих ощущений, ищешь, без всякого толка…

– Как твоя Кэт, – с грустной шутливостью вставила Рэти.

– Почти… Разница в том, что Кэт не способна ничего найти, а ты могла бы, если бы захотела.

– Каждый по-своему охотится за удовольствиями и наслаждением, – сказала Рэти, отвечая не Лайту, а каким-то своим мыслям. – Разве было бы лучше, если бы я все время отдавала поиску веселья и развлечений, как остальные?

– Ты для этого слишком умна. Ты не можешь поступать, как остальные в твоем окружении, и в то же время не находишь точки опоры для разумной жизни.

– Тут ты прав, – тихо, задумчиво сказала Рэти. – Но почему?

– По той же причине, милая. Тебе никогда не приходилось добиваться, преодолевать препятствия, чтобы удовлетворить действительно необходимую потребность. Ты сама придумываешь искусственные барьеры, создаешь опасные ситуации, переживаешь короткие минуты торжества и снова остаешься наедине со скукой.

Заметив, что Рэти с удрученным видом смотрит в одну точку, Лайт ощутил захлестнувшую его волну нежности и крепко сжал ее тонкие, безвольно лежавшие на коленях пальцы.

– Ты не обижаешься на меня? Это не мой домысел, а свидетельство твоей души…

Рэти покачала головой.

– Продолжай.

– Между прочим, прелюбопытнейший механизм – скука. Она тоже не зря отобрана эволюцией. Она обнажает бессмысленность пассивного бытия и потому так мучительно переносится. Она побуждает к деятельности, без которой нельзя было бы выжить. Жаль только, что спасения от нее люди ищут не там, где нужно… Рэти, откуда эти цвета тревоги и печали, которые появились на голограмме?

– Ты колдун.

– Я же тебе говорил, что научился читать не мысли, а состояния. Захочешь – научишься и ты. Ничего хитрого в этом нет. Могу еще добавить, что в эту минуту в твоей головке рождаются какие-то интересные мысли. Об этом мне сигнализируют вот эти стремительно сбегающиеся линии, вспыхивающие искры, возникающие орнаменты… Ты знаешь, что Минерва насчитала десять ступеней Инта.

– И как высоко я забралась?

– До седьмой ступени.

– Всего-то!

– Это очень высоко, Рэти. У советника твоего пра-пра, генерала Боулза, порог интеллектуального потенциала – шестая ступень.

– Велика радость – стоять почти рядом с этим троглодитом. Неужели ты не можешь поднять меня повыше?

– Дело не в уровнях Инта. Беда в том, что твой живой, гибкий ум недисциплинирован, нецеленаправлен, бесплоден. Это результат твоего воспитания, стиля твоей жизни. Твои мысли не выходят из малого круга, в центре которого ты, твои капризы, твоя блажь. Если ты ставишь перед собой цель, то она в пределах сиюминутного достижения. Если ты заглядываешь вперед, то не дальше, чем на несколько дней или недель.

– Если заглядывать далеко, сойдешь с ума. Там ведь ничего, кроме смерти, нет. Ты об этом сам говорил.

– Я не говорил, что нужно бояться смотреть вперед и сходить с ума. Это удел слабых. Они или не могут, в силу скудости интеллекта, или страшатся смотреть правде в глаза и вступить в борьбу с нелепостями жизни. Они гоняются за минутными радостями, мимолетными удовольствиями, мгновенными наслаждениями. Они убивают время азартными играми и бесконечными передвижениями с места на место. Они одурманивают себя наркотиками и алкоголем, оглушают музыкальными воплями и судорожными плясками. Они делают все, лишь бы не думать.

– Ничего лучшего ты им предложить не сможешь.

– Им – нет. А таким, как ты, могу. Все, у кого ясный разум и умеренный эгоизм, могут и должны выйти из малого круга своей личной судьбы. Они могут и должны ставить перед собой пусть далекие и трудные, но такие цели, которые требуют напряжения всей воли, всех сил, – цели, заполняющие жизнь. Человеческий интеллект должен победить болезни и смерть, должен наполнить высоким смыслом каждый миг существования. У себя в лаборатории мы уже создали бессмертную ткань будущего чева. Остается создать достойный его мозг. Это потребует много времени и труда, но ради этого стоит жить. Я вовсе не призываю всех подражать мне. Есть много других и не менее важных целей. Разными способами можно устранять зло безумия и утверждать доброту всемогущего разума.

Лайт выключил голограмму Рэти. Они уже давно не смотрели на нее и сидели, тесно прижавшись друг к другу.

– Гарри… Я останусь у тебя… Я хочу присмотреться к голограммам… Может быть, я окажусь тебе полезной.

– Надолго ли тебя хватит?

– Не знаю…

28

Когда Гудимен сообщил своему вице-президенту, что решение он изменил и заказ неизвестного клиента принят к исполнению, Тэди Берч не очень удивился. Он с самого начала считал, что упускать предложенную сумму было бы неразумно. Рассуждения босса о возможных неприятных последствиях предстоящей операции казались ему крайне туманными и неубедительными. Так уж была устроена голова Тэди. Он отлично видел все, что произойдет в ближайшие дни. А то, что может случиться через неделю-другую, по его мнению, мог знать только бог, да и то не наверняка.

С присущей ему энергией Тэди стал разрабатывать план того стихийного выступления, которое должно было служить фоном для основного удара по намеченным объектам. Если не считать особой важности этих объектов, главная трудность операции заключалась в том, что заказчик категорически отказался назвать даже приблизительные сроки ее проведения. Нужно было как можно скорее все организовать и потом неопределенное время находиться в состоянии полной боевой готовности. Отобрать людей, готовых подтолкнуть «левейших» на очередной марш, было нетрудно. Их нашлось сколько угодно – желающих заработать или готовых излить свое отчаяние и свою ненависть на кого придется. Учитывая исключительный размах операции, Тэди не скупился на расходы и в противовес «левейшим» мобилизовал группы «правейших». Члены разных шовинистических организаций также ждали только повода, чтобы выразить свое презрение к правительству за его мягкотелость. Оставалось только направить к ним из резерва вожаков, которые уже приобрели опыт на работе с «левейшими».

По замыслу советников идеологического отдела синдиката марши должны были начаться одновременно в нескольких пунктах, на разных уровнях, отведенных для движения машин. Строго рассчитано было, где и когда прозвучат первые выстрелы. Чтобы обеспечить максимальное число активных участников стычек, на пути следования в должном количестве заготавливалось оружие.

Разумеется, ни один человек из числа советников и боевиков не подозревал конечной цели предпринимаемого похода.

Неизвестный клиент дважды связывался с Гудименом, интересуясь подготовительной работой. Разговаривал он все более нагло, вызывая у Гудимена страстное желание впиться зубами в его недосягаемую металлическую глотку.

– Времени осталось немного, Нил, – даже не поздоровавшись, начал последнюю беседу заказчик, – а полной готовности не вижу. Твои парни больше занимаются налетами и грабежами, чем настоящим делом.

– Каждый занимается своим бизнесом, мистер Икс. Это уж мое дело, что кому поручать, – не считая нужным скрывать злость, отрезал Гудимен.

– Ты забываешься, Нил! С того дня, когда ты сказал «да» и получил деньги, у тебя нет других, своих дел. Я не хочу, чтобы полиция потеряла терпение и обрушилась на твои банды до того, как будет выполнен мой заказ.

– А потом – пусть обрушивается? – язвительно спросил Гудимен.

– Что будет потом, меня не касается. А сейчас я требую прекратить всякие операции, вызывающие в стране ненужный шум. Хватит с тебя тихого бизнеса.

– Такого условия у нас не было, – попробовал возразить Гудимен, но его резко оборвали:

– Условия диктую я!

– И надолго ты посадил меня на такую диету?

– Пока дело не будет сделано. – Видимо смягчившись, клиент добавил: – Скоро, Нил. Как только заполнятся обе коробочки, я дам сигнал.

И, как обычно, без предупреждения выключился.

Из разговора стало ясно, что выступление состоится, когда парламент соберется на очередную сессию, а президент вернется из летнего отпуска и вместе с семьей займет свою резиденцию. Времени действительно оставалось немного, но до этого можно было успеть побывать в лаборатории доктора Лайта и обзавестись новыми ногами.

Гудимен не забыл тех сомнений, которые возникли у него, когда он впервые услышал от Тэди о необычном предложении анонимного заказчика. Не забыл и не отбросил. Сомнения превратились в уверенность. Он все отчетливей понимал, что любой исход операции не принесет ему ничего хорошего. Постукивая протезом о протез, прислушиваясь к глухому звуку, который они при этом издавали, он уже видел новые, живые ноги. Видел и горько усмехался. К чему ему будут ноги, когда ходить, возможно, осталось совсем недолго? Как дьявольски не повезло.

Гудимен вовсе не думал о сотнях тысяч людей, которые неизбежно погибнут в той заварухе, которая начнется по чужому приказу и по его команде. Не беспокоило его и то, что придется пожертвовать своими вице-президентами, когда развернется расследование «стихийного» бунта и преступления, неслыханного и невиданного по своим масштабам. Нужно же будет кому-то сложить головы, чтобы успокоить этих болванов, образующих «общественное мнение». Но самому лезть в петлю очень не хотелось.

Иногда Гудимену удавалось настроить свои мысли и на оптимистический лад. Вряд ли клиент и те, кто стоит за ним, захотят окончательно сокрушить огромную, хорошо отлаженную, крепко связанную с легальным бизнесом машину, которой заправляет Гудимен. Благополучие многих почтенных и влиятельных семей неотделимо от успехов синдиката. А разве в будущем новым правителям не пригодится подпольная армия Гудимена, способная приводить в движение массы «левейших» и «правейших»? Всякое ведь может случиться… Убрать Гудимена нетрудно, а кем его заменить? Кто еще так хорошо знает всю сложную механику синдиката, его резервы и возможности?

Такие рассуждения успокаивали и вселяли надежду. Но Гудимен еще со времен борьбы с Питом Брандмайером привык всякую надежду подкреплять реальными гарантиями личной безопасности. И на этот раз он решил на всякий случай упрочить свое положение с помощью этого ученого, доктора Лайта. После того как операция с ногами завершится, Гудимен прихватит его с собой в «Хе-хе». Пусть будет при нем чем-то вроде заложника. К судьбе человека, сделавшего такое поразительное открытие, не смогут остаться безразличными будущие хозяева страны. Ведь из того материала, который он придумал, можно наделать сколько угодно помощников, куда более полезных, чем эти мимишки. Пока Лайт будет в «Хе-хе», с Гудименом еще больше придется считаться. А потом, когда голосующее быдло успокоится, все войдет в норму и синдикат снова наберет силу…

Придя к такому выводу, Гудимен окончательно обрел уверенность в том, что нет такого тупика, из которого нельзя было бы выбраться, если на плечах стоящая голова.

На следующий день предстояло путешествие в лабораторию, и нужно было отдать некоторые распоряжения заместителям.

Первым явился Тэди Берч. Он знал, что босс на несколько дней покидает командный пункт, и не сомневался, что на это время займет пост руководителя синдиката. Тратить золотое время зря он тоже не собирался. Пока боссу будут наращивать ноги, можно много успеть. Почему бы, например, не случиться несчастью с лабораторией этого шибко ученого доктора? Ведь может же оказаться вблизи какая-нибудь бродячая субмарина, потерявшая управление… И почему бы ей не пропороть защитные перегородки лаборатории и не затопить ее вместе с доктором и пациентом?

Тэди оказался бы во главе синдиката как раз в те дни, когда должна была свершиться самая грандиозная операция из всех, которые ему приходилось проводить. И вся заслуга за ее успех была бы по справедливости приписана ему…

– Будь готов к девятнадцатому, – прервал размышления своего верного помощника Гудимен. – После этого числа команда может последовать в любой час. Где ракеты?

Тэди назвал один из частных космодромов, принадлежавших синдикату, но оформленных на имена посторонних людей.

– Я вернусь семнадцатого. Но если так случится, что я задержусь, начнешь без меня. Точно по плану.

– Все будет в порядке, Нил! Возвращайся с ногами, и на радостях спляшем.

– На время, пока я буду в лаборатории, ее внешнюю охрану поручаю Камингсу.

Камингс возглавлял акваганов и подчинялся непосредственно Гудимену. Для Тэди такое решение было ударом ниже пояса.

– Мои ребята справились бы с этим лучше, – пробормотал он, стараясь скрыть разочарование.

– Твоим ребятам работы хватит. Твое дело – еще и еще раз проверить готовность, ждать команды, и лично руководить ходом операции. На время моего отсутствия полномочия президента переходят к Нику.

Тэди совсем приуныл. С Бирмингемом у него застарелое соперничество, и о том, чтобы договориться с ним об единстве действий, нечего было и думать. Но Тэди не умел затягивать свои переживания. Он тут же взбодрился, резонно успокоив себя тем, что подходящих случаев впереди будет много.

Вторым Гудимен вызвал Ника Бирмингема. После того как Ник разыскал лабораторию и сумел уговорить Лайта, Гудимен проникся к нему теплым чувством. Вот кого действительно будет жаль отдавать на расправу, когда начнется разоблачительный бум. Но одним Тэди не откупиться. Придется пожертвовать еще несколькими крупными фигурами, не считая той несметной мелочи, которая погорит на местах в день переворота. Пора подумать, кого подобрать на места и Тэди и Ника…

– Завтра к десяти часам должны быть на месте, Нил, – напомнил Бармингем.

– Будем… Я вот о чем думаю, Ник. Не захотят ли эти доктора разделаться со мной из-за Силвера? Вместо того, чтобы вырастить ноги, не отрежут ли голову?

– Я уже об этом позаботился. Убедил, что, если ты потеряешь хоть один волос, я их прикончу сам. На самоубийство они не пойдут. В этом я уверен.

– И вот еще что… После того как этот Лайт справится с моими ногами, мне бы хотелось, чтобы он отправился вместе со мной в «Хе-хе». Пусть будет у нас, пригодится…

– Правильно, Нил! Мы ему работу найдем. Захватим и второго – Милза. Тоже голова!

– Можно и второго. Пусть люди будут готовы.

– Не беспокойся, осечки не будет.

29

Ждать себя Гудимен не заставил. Сначала он проник в лабораторию по каналу оптитрона. Когда Лайт увидел его благообразное, голубоглазое лицо, он поразился несоответствию внешнего облика внутреннему. Кто мог подумать, что за этими вполне человеческими чертами скрываются необузданные инстинкты всех зверей и гадов, предшествовавших человеку на длинном пути эволюции. Каким чудовищным должно быть общество, чтобы позволить этому случайно сложившемуся генетическому уроду не только выжить, но еще превратиться в могущественную фигуру, стоящую над законом и безнаказанно убивающую неугодных ей людей.

Лайт вспомнил вдохновенное лицо Силвера и содрогнулся.

– Здравствуйте, док! – приветствовал его Гудимен. – Рад с вами познакомиться.

– Я вас слушаю, – стараясь сохранить спокойствие, сказал Лайт.

– Я – Нил Гудимен. Что привело меня к вам, вы знаете, Я собираюсь навестить вашу лабораторию.

– К этому я готов.

– Но мне не нравится, что вы отказались со мной поздороваться и не проявляете никаких признаков гостеприимства.

– Я плохо воспитан и не умею притворяться.

Гудимен внимательно вглядывался в лицо Лайта, словно надеясь прочитать его мысли.

– Ладно! Приеду. Но прежде я хочу кой о чем с вами договориться. Какие ваши условия, док?

– Никаких условий!

– Нет уж! Каждое дело оговаривается условиями. Давайте определим сумму гонорара.

– Я ничем не торгую, в том числе и своим трудом. Никаких гонораров я у вас не приму.

– Это плохо, док, – не то с грустью, не то с угрозой проговорил Гудимен. – Бесплатные услуги – самые плохие услуги.

– Тем не менее других услуг я не оказываю.

– Надеюсь, когда вы увидите чек, который я выпишу, вы станете покладистей.

– Не надейтесь.

Милз, следивший за разговором по голограмме Гудимена, увидел на ней пробудившиеся эмоции тревоги, сомнения, неуверенности. Гангстер явно испугался. Отказ Лайта от гонорара как бы подтвердил его худшие опасения. Он был уверен, что ничего хорошего человек бесплатно делать не может. Но возникшие эмоции не поколебали стабильных, давно сложившихся орнаментов, образованных линиями продуманных мыслей. Решение было принято, и отказываться от него Гудимен не собирался.

– Не будем ссориться, док. Не хотите денег, дело ваше… Но с другим моим условием вам нужно будет согласиться. Моя жизнь и мое здоровье очень высоко ценятся моими помощниками. Поэтому на то время, которое займет операция, они поселятся в вашей лаборатории, будут охранять и меня и вас.

– Исключено! Никого, кроме вас, в лаборатории не будет. Я в охране не нуждаюсь.

– Не пройдет, док.

– Только так. Или я откажусь от операции.

– Вы понимаете, чем обернется для вас ваше упрямство?

– Все понимаю, на все готов, – решения своего не изменю. Вашу личную безопасность, пока вы находитесь у меня, я гарантирую. Если с вами что-нибудь случится, ваши помощники всегда сумеют со мной рассчитаться.

Милз даже рассмеялся, глядя на ту сумятицу, которая началась на голограмме Гудимена. С разных уровней Инта посыпались импульсы, видоизменяя прежние узоры. А снизу, от ветвей первого ствола к орнаментам умозаключений, потянулись серые, зеленые, коричневые волны эмоций. Они захлестывали возникавшие мысли, деформировали их, рвали в клочья. Но замешательство было недолгим. Волевым усилием Гудимен унял разбушевавшиеся инстинкты. Несколько перестроившись, линии, отмечавшие принятое решение, обрели прежнюю устойчивость.

– Вы тяжелый человек, док. Но соображаете. То, что мои ребята сумеют рассчитаться, это верно. Я вылетаю.

До самого входа в лабораторию Гудимена сопровождали два телохранителя. По первоначальному плану они должны были, после того как их шеф получит новые ноги, увезти его вместе с Лайтом и Милзом. Но отказ Лайта допустить их в здание лаборатории заставил Гудимена отложить вторую половину операции на другое время. «Возьмешь их позже, – сказал он Нику Бармингему. – Организуешь обычный налет и усыпишь обоих. А лабораторию затопишь, никому она больше не понадобится».

Встретил Гудимена Дик, который, выполняя инструкцию Милза, молча провел гостя в гардеробную, где предложил ему сбросить с себя всю одежду, до белья включительно.

На голограмме Гудимена обозначился сильный страх. Похоже было, что гангстер уже жалеет о своей опрометчивости. Попав в странную обстановку, без охраны, без оружия, к тому же еще обнаженный, он чувствовал себя совершенно беззащитным. Мысль его работала напряженно, но успокоения не приносила.

– Он рад бы сбежать, каналья, – с удовлетворением заметил Лайт. – Пусть помучается.

Гудимен попробовал задавать Дику вопросы, надеясь услышать что-нибудь ободряющее, но тот загадочно молчал. Это молчание еще больше угнетало и разжигало злость. «Ладно, док, – думал Гудимен, – все тебе припомню, когда наступит час расплаты. И то, что не нашел для меня пары успокаивающих слов, тоже не забуду».

Неожиданно подкатила самоходная койка, и Дик указал на нее: «Ложитесь!» Пришлось лечь. Дик отстегнул протезы и исчез. Гудимен хотел было приподняться, но прочные захваты удержали его на месте. Койка сама проехала в длинный диагностический отсек. Холодные пальцы манипуляторов, вооруженные просвечивающими, прослушивающими и регистрирующими приборами, обследовали Гудимена, бесцеремонно переворачивали его с боку на бок и тут же выдавали на табло детальную характеристику всех внутренних органов.

Невиданные аппараты, сквозь строй которых медленно продвигалась мягкая, удобная койка, внушили Гудимену уважение и навели его на более утешительные мысли. Он поверил в здравомыслие Лайта, который не захочет наживать врагов в мире гангстеров. Пусть брюзжит и чванится, но свое дело он, видимо, знает и ноги постарается отрастить в лучшем виде.

Когда он станет заложником, ноги можно будет показать клиентам, вынудившим Гудимена участвовать в опасном перевороте. Пусть полюбуются. И Лайта им покажут. Пусть знают, чем располагает Гудимен и как он еще может пригодиться будущим правителям. С Тэди и другими нужно будет разделаться, не дожидаясь общественного бума. Свидетелей не останется, и клиенту незачем будет убирать Гудимена.

Так, не совсем связно, но в общем и не совсем беспочвенно приободрял себя старый гангстер, продвигаясь от одной установки к другой. Смена настроения тотчас же отразилась на его голограмме. Ушла на задний план пелена страха, свободней задвигались импульсы Инта, образуя новые узоры на привычном фоне ненависти и жестокости.

– Вот негодяй! – огорченно воскликнул Лайт. – Даже напугать его как следует мы не смогли. Опять он полон своих злодейских планов.

– Да, жалко, что мы не можем прочесть его мыслей, – повторил Милз не раз высказанную мечту.

– И так ясно, что мысли подлые.

Гудимен еще успел заметить, что его койка въехала в какой-то другой, очень странно выглядевший отсек, но рассмотреть его не успел. Он сразу же заснул. На два дня.

Первые затравочные молекулы витагена Минерва вплела в информационные структуры живой ткани, и ДМ, управлявшая камерой синтеза, запустила процесс регенерации. Состав питательной среды, температура, давление, интенсивность освещения – все регулировалось автоматически.

Верхняя половина туловища Гудимена осталась вне камеры синтеза. С головой гангстера можно было делать что угодно. Но вокруг того, что именно «угодно», в маленьком коллективе лаборатории развернулась жаркая дискуссия.

Лайт хотел было повторить операцию, проделанную на монстре, – выжечь к чертям почти весь ствол самосохранения.

– Но если он станет таким же безразличным ко всему, умеющим только есть с рук, – возражал Милз, – мы подпишем себе смертный приговор. Проще тогда вовсе его уничтожить.

– Сам он не сможет осознать происшедших с ним изменений и мирно приспособится к своим новым возможностям.

– Но его сообщники сразу увидят, что он стал другим. У них и сомнений не будет, что мы уничтожили их главаря и подсунули кого-то другого. Они прикончат нас без колебаний.

– Что же ты предлагаешь?

– Уберем только известные нам ветви эгоцентрического комплекса – всю эту разросшуюся, переродившуюся ткань. – Милз ткнул пальцем в голограмму.

– А у тебя есть уверенность, что они не отрастут снова, если останутся корни?

– Такой уверенности нет и у Минервы. Даже она еще не в силах дифференцировать клеточные структуры и отделить то, что абсолютно необходимо для жизнедеятельности, от второстепенных образований. Поэтому мы не можем идти на смертельный риск.

Минерва действительно отказалась дать какие бы то ни было гарантии. Но ее предложение оказалось решающим.

– С уверенностью можно сказать, что устранение всех отрицательных эмоций, не говоря уже о повреждении корней первого ствола, приведет к таким изменениям в психике, которые обязательно бросятся в глаза людям, знающим Гудимена. И опасения доктора Милза вполне обоснованы. Предлагаю отсечь только некоторые топографически хорошо зафиксированные нейронные группы, излучающие корыстолюбие, жестокость, ненависть и, пожалуй, еще страх. Все остальное оставить.

– А злобность, коварство и всю остальную пакость?! – возмущенно спросил Лайт.

– Можно убрать еще стяжательство, – предложила Минерва. – Остальное оставить. Ведь все эти эмоции тесно между собой связаны. Злобность без корыстолюбия и жестокости потеряет свою агрессивную силу. В то же время то, что сохранится, создаст иллюзию прежней личности Гудимена. Иным станет и коварство, когда рядом с ним не будет стяжательства. Гудимен останется как бы таким же, каким был до операции, и – другим. Заметят изменения не сразу и не все.

Лайт согласился, что из всех рискованных вариантов этот – наиболее интересный и в научном отношении. На нем и остановились.

К операции готовились гораздо тщательней, чем к эксперименту с монстром. Голограмма Гудимена дала полную и отчетливую картину не только поля операции, но и молекулярных связей. Фотонной пушкой управлял Лайт. Ассистировал Милз. Верховный контроль над движением луча осуществляла Минерва. Если бы рука Лайта дрогнула, луч не успел бы отклониться от намеченных координат.

Одно за другим стали чернеть и съеживаться сплетения разных ветвей. Гасли эмоции, с которыми Гудимен жил чуть ли не со дня рождения. И как он будет жить без них, трудно было представить. Хотя перед учеными была голова гангстера, человека, люто ими ненавидимого, они не без волнения следили за передвижением луча. Впервые они активно вторгались в душу человека, чтобы исправить глупейшие ошибки, допущенные природой.

– Все! – скомандовала Минерва.

Откатилась пушка. Данные о работе отдельных органов подтвердили, что никаких существенных отклонений не произошло. Можно было отдохнуть.

Долго тянулись эти два дня ожидания, сомнений и надежд. Когда Минерва доложила, что процесс регенерации закончен и пациента можно разбудить, Лайт переглянулся с Милзом – у обоих на лицах были кривые улыбки, отнюдь не выполнявшие своей роли – внушать бодрость.

– Дик! – приказал Лайт. – Разбуди его, пусть оденется и придет сюда.

За пробуждением Гудимена они следили по экрану, следили затаив дыхание.

Гудимен открыл глаза. Огляделся. Видимо, вспомнил, где находится. Неуверенно пошевелил одной ногой, потом второй. Сел. Взглянул на ноги, потрогал руками каждый палец отдельно и восхищенно покачал головой. Он уже натянул белье, брюки, но никак не мог оторвать глаз от своих ног. После нескольких напоминаний Дика позволил занять свое место самонатягивающимся носкам и туфлям. Встал, походил и снова покачал головой. Дик пригласил его пройти к Лайту, и он сразу согласился.

Увидев Лайта, Гудимен радостно осклабился.

– Спасибо, док! Ноги – что надо! Откровенно скажу: побаивался, не думал, что так здорово получится… Не знаю, как смогу оплатить такую работу.

– Я уже вам говорил, Гудимен, что никакой платы я не принимаю. Хотел бы только, чтобы вы ходили этими ногами… по более честному пути.

Гудимен нахмурился, обдумывая слова Лайта. Он что-то вспомнил и с недоумением прислушивался к неожиданно зародившимся мыслям. Чем-то стал ему симпатичен этот доктор, отказывающийся от денег. Никогда раньше он не видал людей, которые не хватались бы за деньги. И не было людей, которые вызывали бы у него симпатию. Должно быть, новые ноги вызвали такое необычное чувство. Еще бы! Подарочек, за который и миллиона не жалко.

– Не будем, док, говорить о честности. Никто не знает, что это такое. Каждый считает свой бизнес честным. Все дело в ловкости…

Он опять задумался, всматриваясь в Лайта, Мйлза, во всю окружавшую его обстановку. Чувствовалось, что он не спешит покидать лабораторию, что появились у него какие-то вопросы, в которых он никак разобраться не может. И Лайт не торопил его. Он сам с интересом наблюдал первого человека, переделанного его руками.

– Скажите, Гудимен, вы когда-нибудь кого-нибудь пожалели в своей жизни?

– Смешной вопрос, док, – рассмеялся Гудимен. – По правде говоря, не понимаю, как жалеть и для чего. По-моему, эту штуку – жалость – придумали хлюпики, которым не повезло. Когда пробиваешься к успеху, не остается времени на всякую чепуху.

– А мне вот жаль вас, – со всей искренностью сказал Лайт.

Гудимен вытаращил глаза:

– Вам – меня? С чего бы это?

– С того, что вы всю жизнь причиняете людям зло. Все вас ненавидят, и вы всех ненавидите. Ни одного друга… Даже у собак жизнь лучше.

– Странный вы человек, доктор Лайт. Я даже сердиться на вас не могу… Устал я… Проспал много, а почему-то устал. Мои ребята не справлялись?

– Ждут вас у выхода.

Гудимен нехотя поднялся с кресла:

– Прощайте, док, я ваш должник.

– Прощайте, Гудимен, мы в расчете. Дик! Проводи.

Гудимен постоял, раздумывая над последними словами Лайта, никак не мог понять, как это они могут быть «в расчете», и послушно пошел за Диком к выходу.

Едва он покинул лабораторию, ученые поспешили к голограмме, которую записывал подсобный аппарат Минервы. Им не терпелось увидеть, что же происходит в мозгу оперированного гангстера.

На первый взгляд никаких заметных изменений не произошло. По-прежнему темнели пятна выжженных ветвей. Так же работали ступени Инта. Ничего нового не появилось. Но Минерва была другого мнения:

– До операции мы видели ряд стойких орнаментов. Этот конечный результат деятельности коры вырисовывался на фоне знакомых нам отрицательных эмоций. Иначе говоря, все мысли Гудимена, все его планы определялись требованиями эгоцентрических инстинктов. Так выглядело равновесное состояние его психики до нашего вмешательства. Я теперь не уверена, что мы выжгли и оставили то, что нужно… Первый опыт такого рода, – как бы оправдываясь, говорила Минерва. – В настоящее время равновесие нарушилось. Фон принял какой-то неопределенный характер, и какие эмоции возьмут верх – сказать трудно.

– Но готовность убивать исчезнет у него или нет? – с нотками отчаяния в голосе спросил Лайт. – Иначе весь наш труд, кроме зла, ничего не принесет.

– Убивать он не будет. В этом можете не сомневаться. Исчезли стимулы. Как видите, ненависть, жестокость, стяжательство выжжены до последней клетки. Не исключено, что обстановка, в которую он вернется, подстегнет скрытые резервы первого ствола, и эти эмоции возродятся. Ведь корни мы не трогали, и генетическая основа осталась. Условия гангстерского бытия могут дать толчок для нового роста. Но процесс этот длительный и скажется не скоро. Вряд ли Гудимен доживет до восстановления своего прежнего Инса.

– Почему ты так думаешь? – спросил Милз.

– Я сомневаюсь, нужно ли было выжигать структуру страха…

– Ты полагаешь, что бесстрашие сделает его еще более опасным?

– Не в этом дело. Чем больше голограмм проходит передо мной, тем очевидней становится для меня особое значение этого древнейшего из инстинктов. Ничто так часто не влияет на поведение человека, как страх и его производные – от опасения и тревоги до ужаса и паники. Один из важнейших компонентов самосохранения, помогавший живому существу избегать опасности, спасать свою жизнь в критические минуты, как и все прочие инстинкты, претерпел у человека разительные изменения. Жизнь среди себе подобных заставляет людей всегда держать свой страх наготове. Даже когда им ничто не угрожает. Достаточно лишь вероятности ущемления их интересов или интересов близких им людей. А такая вероятность всегда есть. Пусть возникнет лишь угроза материальных потерь и снижения уровня жизни или возможность утраты престижа. Пусть только померещатся помехи укреплению личного благоденствия, чтобы страх немедленно заставил человека приспосабливаться, действовать, защищаться любыми средствами. В ход идет оружие из арсенала страха – лицемерие, подхалимство, злобность, трусость и бесконечное множество других приспособительных средств. Может быть, поэтому голограммы ваших соотечественников убеждают меня, что труднее всего человеку прожить до конца своих дней, сохранив порядочность. Чуть ли не у каждого – потенциальная готовность совершить подлость, большую или малую. Это уже зависит от обстоятельств и характера… Потеряв страх, Гудимен утратил осторожность, изворотливость, двуличие – все, что помогало ему адаптироваться. Без этих качеств он в своей среде обречен.

– Но ведь никто не заподозрит, что в этом виноваты мы, – уверенно сказал Милз.

– Твой инстинкт самосохранения, Бобби, тоже не дремлет, – насмешливо заметил Лайт, – Лишь бы не заподозрили и не тронули нас, а на него наплевать.

– А тебе не наплевать?

– Теперь нет. Из замечания Минервы следует, что Гудимен не сможет стать даже обыкновенным подлецом. Мне было бы интересно понаблюдать за ним подольше. Не забывай, Бобби, что в некотором роде он – наше с тобой детище.

– Пропади оно пропадом, это детище!

– Хочу обратить ваше внимание, – вмешалась Минерва, – на изменения в Инте. Вместе с изменившимся фоном расшаталась вся система умозаключений. Они еще не распались, эти орнаменты, но яркость линий резко ослабла. Идет интенсивный обмен импульсами между аналитическими и логическими структурами. У Гудимена рождаются какие-то новые мысли, теперь уже независимые от угасших эмоций. Поэтому я считаю, что доктор Лайт прав, когда ждет неожиданных и поучительных результатов эксперимента.

– Может быть, он поумнеет?

– Он и до операции не был дураком. Но характер и ценность человека определяет не только сила ума. Возможно, что Инт Гудимена вырвется из малого круга и начнет работать не над теми задачами, которые он решал до сих пор. А это коренным образом изменит его поведение.

– Твоими бы устами, Мин… Не спускай с него глаз. Голограммы Гудимена нужно анализировать круглые сутки.

30

Из лаборатории Гудимен приказал доставить себя не в «Хе-хе», а на остров. Прибывший за ним Ник Бармингем искренне обрадовался, увидев босса живым и здоровым.

– Покажи ноги, Нил, – взмолился он. – Неужто новые?! Не поверю, пока не покажешь.

Они летели в экранированном «Мамонте» – роскошном трехсферном вездеходе с вместительным салоном, оборудованным по специальному заказу всем необходимым и для работы, и для отдыха. Ник на радостях хлебнул лишнего и не давал покоя. Гудимен стряхнул туфли, сами сползли носки, и он закинул ноги на низкий столик. Ник с таким обалдением уставился на них, как будто вместо ног увидел уши.

– Потрогать можно, Нил? – робко спросил он.

– Даже кусать можешь, они не боятся, – пошутил Гудимен, пошевеливая белыми гибкими пальцами.

Ник обхватил ступни босса обеими руками, пожимал их, тискал и захлебывался восторженными междометиями.

– Цены нет этому доктору! – воскликнул он. – Верно, Нил? Когда будем переправлять его к себе?

– Не будем… пока. – Гудимен сначала сказал, а потом стал подбирать мысли, обосновывавшие это решение: – Без своей лаборатории он ничего не стоит… Там такая аппаратура, какой нигде не найдешь… Что нам с того, что он будет сидеть в «Хе-хе»? А вдруг завтра тебе отстригут ноги или руки?

– Это правильно, Нил, – поспешно согласился, Бармингем. – Он еще может нам пригодиться. Как бы только кто другой его не захапал.

– Охраняй! Но чтобы он не знал. В случае чего доложишь мне.

Остров Гудимена держался на тысячах заякоренных понтонов. Пластидиниловый настил был покрыт толстым слоем плодородной земли. На ней росли деревья, цвели нарядные тропические растения. Завезенные сюда птицы и мелкое зверье сделали остров совсем неотличимым от любого другого, миллион лет торчащего среди океана. Разница была только в том, что все естественные острова были забиты людьми так же, как и континенты, а искусственные, стоившие колоссальных денег, оставались имуществом частным и неприкосновенным.

И под водой, и с воздуха остров охранялся совершенной аппаратурой, автоматически пресекавшей любую попытку посторонних вторгнуться на его территорию.

Жена Гудимена Эйлин бросилась к нему с хорошо отрепетированной радостью и, так же, как Ник, потребовала показать новые ноги.

– Успеешь, – сухо отрезал Гудимен. – Насмотришься. Мне нужно отдохнуть.

Почему он отправился не в космос, а в этот персональный и скучный рай, он и сам не знал. Во всяком случае, не ради того, чтобы насладиться семейным счастьем. Эйлин давно превратилась в перекормленную курицу, целые дни валялась на разбросанных по острову диванах и забавлялась изобретением новых пыток для мимидизов. Их у нее был большой набор – разного возраста, женского и мужского пола. Их умение корчиться от мук, обливаться кровью и страдальчески вопить было доведено до совершенства.

Познакомил ее с этим занятием Гудимен, а уж потом она увлеклась сама и весьма преуспела. И на этот раз она приготовила к приезду мужа несколько сюрпризов, – применила к мимидизам очень забавные, древние приемы умерщвления, подобранные ее справочной службой из старых книг: четвертование, колесование и уморительно смешное – сажание на кол. Но по лицу мужа она поняла, что ему не до развлечений, и покорно убралась с глаз.

Гудимен последовал на свою половину дворца, построенного черт знает в каком, но очень дорогом стиле, хотел было действительно вздремнуть, но передумал. Он включил каналы деловой связи и познакомился с конъюнктурными изменениями, происшедшими за время его отсутствия. Все показатели оказались благополучными, но привычного удовлетворения Гудимен не получил. Почему? Почему возвращение в мир всегда возбуждавших подхлестывавших его дел не принесло ему неизменного острого ощущения борьбы? Этот вопрос вертелся в его голове, и ответа на него он не находил.

Гудимен провернул на экране скопившиеся кассеты деловых предложений, поступивших от разных служб синдиката. Среди них было немало толковых. Например, проект «Дворца Нептуна» – грандиозного подводного публичного дома с дельфинами в качестве обслуживающего персонала. Он мог бы одновременно стать и перевалочной базой для контрабандных операций.

Новая модификация мимидиза – домашнего партнера по всем видам азартных игр… В общем-то неплохая идея, – обычные комнатные автоматы давно приелись. Но почему именно мимидизы? Если уж заказывать, то лучше для этой цели – мими-друзей.

Гудимен отключился, не досмотрев и не приняв никаких решений. Им овладело какое-то злое безразличие ко всему на свете. Почему? «Наверно, все дело в ногах», – подумал он. При чем тут ноги? Конечно, они! Протезы давили на мозг, напоминали, что он не такой, как все. И появлялось желание доказать, что он сильнее, хитрее и богаче всех двуногих… А сейчас ему ничего доказывать не нужно. Объяснение показалось ему подходящим. Он только не мог понять – лучше это или хуже…

Настойчиво просигналила особая линия оптитрона. Гудимен увидел сияющего Тэди Берча. Он поздравил босса с удачной операцией и попросил разрешения приехать для срочного доклада. Даже засекреченному каналу он не мог доверить чрезвычайно важных сообщений. «Ладно», – кивнул Гудимен.

«Вот еще откуда эта чертовщина в голове, – обрадовался он новой мысли, – от операции, которую готовит Тэди. Проклятый клиент…» Не такой уж он таинственный. Гудимен почти наверняка знает его имя. И тех, кто за ним стоит, знает. Вот кто схватил за горло и мешает войти в норму.

Гудимен ходил по толстому ковру кабинета, с удовольствием ощущая свободу движения всех суставов стопы и пальцев. А в мыслях продолжался сумбур. Вдруг с ясностью представились масштабы и последствия того, что неизбежно должно произойти… Президент. Не в нем дело, президентов убирали и раньше. Парламент, правительство. Всех сразу! Войска, наверно, наготове – сразу же начнут обеспечивать порядок и законность… Гудимен зло усмехнулся. Такая бойня начнется… Пока разберутся… Попробуй останови… Введут военное положение. Вся механика проверена десятки раз в других государствах. Расстрел на месте! И «левейших» и «правейших» – в одну мясорубку… А для чего? Так нужно клиенту и его боссам. Но при чем тут он, Гудимен? Почему начать должен он? Хотят чиркнуть им как спичкой, поджечь и выбросить… Это не его бизнес. Почему он согласился? Испугался шантажа? Дурак! Что Силвера убили в «Хе-хе» – еще нужно было доказать. Сам Гудимен мог бы устроить себе десяток алиби. Его адвокаты не с такими делами справлялись. На худой конец подсунул бы в расплату того же Тэди… Дурак! Испугался клиента, его могущества и превратился в холуя, сам полез в петлю…

За такими безрадостными размышлениями и застал своего босса Берч. Он еще раз поздравил Гудимена с новыми ногами и перешел к делу:

– Назван день. Первый вторник. Восемнадцать тридцать. Осталось меньше недели.

Гудимен долго и мрачно молчал. Тэди подумал, что босс сомневается в его расторопности, и постарался внушить ему уверенность в успехе:

– Все подготовлено наилучшим образом, Нил. Осечка исключена. Вот склады оружия. – Он положил на стол листок со светившейся схемой оперативных действий. – Все проверил лично. Боевикам выдал аванс. Остальное им получать не придется, – рассмеялся Тэди, – будет чистая экономия. Ракеты на местах. Высшего класса. Ни одной фирменной марки на деталях. Кем сделаны, никакой эксперт не разберется. Наводка и пуск произойдут автоматически, ни души рядом не будет. Клиент солидный, – с уважением добавил Тэди.

– Сколько всего поляжет по твоим расчетам? – спросил вдруг Гудимен и удивил Берча. Обычно он никогда такими цифрами не интересовался и хорошо знал, что Тэди подобными расчетами себя не утруждал.

– Даже не прикидывал, – признался Берч. – Но немало. Если учесть ответный удар регулярных сил, получится вполне приличная цифра. Я предупредил наши аквагруппы, чтобы убирались подальше от побережья.

– При чем тут побережье?

– Драчка обязательно перенесется к морю. И когда начнется бомбежка, подводным лавочкам не уцелеть.

Гудимен вспомнил лабораторию Лайта и прикинул, что она может оказаться в непосредственной близости от зоны боев.

– Вот что, Тэди… Без моей команды ты ничего не начнешь.

– И в первый вторник? – переспросил Тэди, не доверяя своей сообразительности.

– В любой день. Команду подаю я. И больше никто!

– Но все готово, Нил, – растерянно пробормотал Тэди, – остановить уже нельзя.

– Последний разговор с клиентом буду вести я. Под такое дело с него можно получить больше… II чем ближе к тому дню, тем он станет покладистей.

– Точно, Нил! – обрадовался Тэди такому простому решению загадки. – Можно отхватить в два раза больше. Светлая у тебя голова, Нил! Буду ждать твоей команды.

– Все!

Как только Берч убрался, Гудимен связался с Лайтом:

– Док! Через сорок минут буду у вас.

– Что случилось, Гудимен? Что-нибудь с ногами?

– Ноги в порядке, но мне нужно вас повидать.

– У меня сейчас нет времени.

– И у меня его нет, ни одной лишней минуты. Поэтому я и не спрашиваю, есть ли у вас. Ждите!

Наблюдения за голограммой Гудимена за прошедшие часы ничего нового не дали. Эмоции все еще находились в состоянии неравновесного брожения. Определенной доминанты выделить не удавалось. Зато на уровнях Инта была отмечена необычайная активность. Мысль Гудимена работала напряженно. Перебирались разные варианты, но никаких четких умозаключений пока зафиксировано не было.

– Ясно только, – утверждала Минерва, – мысли Гудимена освободились от подчинения отрицательным эмоциям и стараются вырваться из привычного круга. Они теперь способны сосредотачиваться на вопросах, не связанных с его личной выгодой. Для него это новое состояние, и переживает он его болезненно. Об этом можно судить по фиолетовым оттенкам вот этого светло-серого фона душевного дискомфорта.

– Но вряд ли он возвращается сюда с дурными намерениями, – неуверенно предположил Милз.

– В этом никаких сомнений быть не может, – твердо заверила Минерва. – Никаких следов злокозненности не видно. Им движут сейчас неведомые ему раньше эмоции альтруизма.

– Даже альтруизма?! – изумился Милз. – Их ведь у него никогда не было.

– Были, но в зародышевом состоянии – задушенные уродливым отрицательным комплексом. Сейчас, когда мы его убрали, открылся простор для других ростков.

– Вот что, док, – начал Гудимен, едва успев поздороваться. – Прежде всего уберите все, что нас подслушивает и записывает. Разговор слишком серьезный, и любая утечка его содержания может для вас плохо кончиться.

Лайт уверил его, что в лаборатории никогда никого не подслушивают и ничего тайно не записывают. Поэтому убирать нечего и Гудимен может говорить совершенно спокойно.

Привычное недоверие ко всем и ко всему заставило Гудимена внимательно оглядеть комнату, заглянуть в глаза Лайту, и только после этого он хмуро улыбнулся:

– Ладно, док, верю. Коротко говоря, дело в том, что вы должны на какой-то срок перебраться ко мне, в «Храм херувимов».

Предложение было столь неожиданным и сделано таким безапелляционным тоном, что Лайт вначале растерялся и лишь потом рассердился:

– С какой стати я поеду в ваше логово? Если вам там скучно, наймите шутов из числа ваших ангелов. А я для такой роли не гожусь. Можете считать разговор оконченным.

– Вы поедете, док. Или… вас увезут мои ребята, И не бурлите. Вы должны уехать, если хотите выжить. Понятно?

– Нет, не понятно. И как бы вы мне ни угрожали, я к вам не поеду.

– Да не угрожаю я вам, болван вы этакий! Спасти вас хочу! Если сами не хотите выжить, то я заставлю вас… – Гудимен молча зашагал из угла в угол, подбирая психологическую мотивировку своему требованию. – За свою работу вы не взяли у меня никакого гонорара. А я в долгу никогда не оставался. И я утащу вас из этого пекла, как бы вы ни брыкались.

– Я знаю, Гудимен, что вы способны на все. Но пока вы не объясните мне, от чего хотите меня спасти, я буду сопротивляться всеми средствами.

Гудимен долго и яростно грыз толстую сигару.

– Вы можете молчать, док? Я имею в виду наш разговор. Могу я быть уверенным, что вы не проболтаетесь?

– Я не выпытываю у вас никаких ваших секретов. Меня они не интересуют. Но пока я не узнаю, что мне угрожает, я никуда не поеду. И можете убираться в свою преисподнюю. А ваших ребят, если они появятся вблизи, я встречу, как они того заслуживают.

– Глупый вы человек, док, – с тяжелым вздохом сказал Гудимен. И добавил после некоторого раздумья: – Будет большая заваруха, док. С большой кровью. Со всяким все может случиться. А мне не хочется, чтобы с вами что-нибудь случилось…

Лайт уловил в тоне своего пациента неподдельную озабоченность и понял, что за его словами скрывается нечто очень серьезное, может быть самое серьезное из того, что ему приходилось слышать.

– Если вы говорите о войне, то это не ново. Войну предсказывали задолго до вашего рождения. Но еще не родился человек, который мог бы назвать день и час, когда она начнется.

– Не о войне речь, док.

– Опять вы заговорили загадками. Какая еще может быть заваруха?

– Большая… Будет много огня, и никто не знает, сколько людей, вроде вас, спишут со счета.

В голосе Гудимена все явственней звучали интонации не то печали, не то сожаления о том, что произойдет. И на Лайта он смотрел с тоской.

– Не могу понять, Гудимен, почему вы так заинтересованы в моем спасении? Какая вам выгода от того, буду ли я жить или меня спишут со счета?

Этот вопрос, видимо, был очень неприятен Гудимену. Он поморщился и с трудом выдавил из себя улыбку.

– Старею, док… Сам понять не могу… Действительно, какая мне прибыль? Никакой. А выжить вас заставлю… Нельзя, чтобы такие люди, как вы, зря пропадали.

– А чтобы другие пропадали – можно?

Гудимен выплюнул на пол разжеванную сигару, достал новую, долго ее обрезал и не говорил ни слова. Лайт еще не видел голограммы, которую в эти минуты записывала Минерва, но и без нее кой о чем начал догадываться.

– Что же вы молчите, Гудимен? Мне почему-то кажется, что вы мне доверяете. Если я не ошибаюсь, почему бы вам не рассказать мне все, со всей откровенностью?

– Доверять-то я вам доверию, но вы многого захотели, док. По правде говоря, не с кем мне разговаривать, док, совсем не с кем… Никогда раньше со мной этого не было, чтобы хотелось поговорить… Старею, док… И всякие мысли лезут. Черт их знает, откуда они берутся… Кому нужна эта заваруха? Мне не нужна… И без нее жизнь коротка, а тут еще…

Гудимен сам удивился тому, что говорит, вскочил с кресла, походил по комнате, покачал головой.

– А вы не бойтесь, Нил, говорите. Я никому вас не выдам. – Лайт впервые назвал Гудимена по имени, и тот от неожиданности остановился.

– Не боюсь я, док. Никого! И плевать мне на то – выдадите меня или нет. Говорю, что хочу. И никого не боюсь, – повторил он, словно прислушиваясь к своим ощущениям и убедившись, что действительно не боится.

– А если не боитесь, почему скрываете от меня? Какая заваруха? Откуда вы о ней узнали?

– Откуда, – усмехнулся Гудимен. – Сам я ее заварил, как же мне о ней не знать? Не по своей воле, док, не по своей, – торопливо добавил он, – Есть господа, которые приказывают, а мое дело…

– Вот уж не думал, что вам кто-нибудь может приказывать. При вашей-то силе. И парней у вас целая армия, и корабли, и оружие. Врете вы, Нил.

– Глупый вы человек, док. Разве у меня сила? Да если бы те захотели, прихлопнули бы меня со всеми ребятами в один час. У них войска, полиция и оружие не в пример моему.

– О президенте говорите? Он, что ли, приказывает вам заваруху учинить?

Гудимен засмеялся и опять мотнул головой:

– Ну и чудак вы, док! Президент… Да его первого и хлопнут… И этих, которые в парламенте околачиваются, – туда же, в одну кучу.

Лайт почувствовал, как бледнеет. Гудимен не врал. Что-то поистине страшное вставало за его косноязычной речью – какой-то чудовищный заговор против правительства, против конституции, против всего порядка в стране. Он прав, когда говорит о большой крови.

– Послушайте меня внимательно, Нил. Я вам верю. Верю, что вам вовсе не хочется затевать то, что вы называете заварухой. Верю, что какие-то другие силы заставляют вас идти на большую кровь. Но вы же мне сами сказали, что никого не боитесь. Почему бы вам не отказаться? Наверно, есть у вас еще время, чтобы предотвратить бойню.

– Как это предотвратить? – очень удивился Гудимен.

– Очень просто. То, что вы рассказали мне, только поподробней, расскажите всему миру. Укажите факты – когда, где, кто. Прислушаются все: и президент, и парламент, и все люди на свете. Кому охота умирать? Пока президент жив, он все может. Он главнокомандующий. Прикажет – и армия сотрет тех господ, которые вам приказывают.

– Наивный вы человек, док, – снова рассмеялся Гудимен. – Сотрет… Сколько президентов они уже стерли, а их и пальцем не тронули. На них все государство держится, промышленность, финансы… Вы когда-нибудь слышали о таких, как Кокер, Боулз? Они и меня раздавят, как комара.

– Преувеличиваете, Нил. Были бы они так всесильны, не обращались бы к вам за помощью. Без вас ничего у них не выйдет. От кого вы приказ получили? С кем из главных господ разговаривали?

– Никого из боссов не видел и знать их не знаю. Догадываюсь. Но не знаю. Ничем доказать не могу. Командуют мной, а сами – в тени.

– Вот видите! Значит, боятся в открытую выступить! За чужую спину прячутся. А вы перед ними трясетесь.

– Да не трясусь я, сколько раз вам говорить! – Почему-то очень задевало Гудимена обвинение в трусости. – Сказал, что никого не боюсь, значит, не боюсь. А они боятся – это вы верно заметили. Очень боятся, гады…

– Вот и нужно сорвать их план. Зачем вам, Нил, посылать людей на убой? Если бы даже вам удалось убрать и президента и парламент, потом все равно на вас же все и свалят, вас же те боссы и прикончат. В любом случае…

Знакомые мысли, высказанные посторонним человеком, обрели прежнюю убедительность и заставили Гудимена надолго задуматься.

– А если вы спасете страну от гражданской войны, от гибели, – продолжал Лайт, – героем станете. Молиться на вас будут.

Анализируя потом голографическую запись этой беседы, Лайт и Милз видели, как ожесточенно боролись противоположные мысли и чувства у Гудимена. Разноцветные волны сталкивались, перемешивались, создавая невиданное сочетание красок. По менявшимся конфигурациям линий видно было, как брало верх то одно, то другое умозаключение. Но в этой борьбе меньше всего принимали участие отрицательные эмоции – ни одной из них не удавалось создать однотонный фон.

– А как вы это представляете себе практически? – с насмешливой улыбкой спросил Гудимен.

– У вас, наверно, есть какой-нибудь знакомый журналист, который за такую сенсацию душу продаст. Пригласите его, но не предупреждайте, конечно, о том, против кого вы будете выступать. Намекните в общих чертах, и он все организует. Выступите по глобальному вещанию, и слушать вас будет весь мир. А когда подробно расскажете все, правительство всполошится, и народ, и армия. Все их планы сорвутся, уверяю вас.

– Не дадут мне всего сказать, – серьезно возразил Гудимен. – Мне и места подходящего не найти…

– Можете говорить из лаборатории.

– Этого еще не хватало! Вы уж не суйтесь, док, без вас обойдусь. И чтобы никому ни слова о нашем разговоре. Мало ли что я болтаю. Вы – в стороне.

– Если не заговорите вы, выступлю я. Расскажу все, что услышал от вас.

Гудимен не скрыл испуга.

– Совсем спятили, док! – сердито рявкнул он. – Я спасти вас хочу, а вы… Совсем спятили.

– Но спасти меня и всех вы можете только обратившись к людям. Другого пути нет, И если вы струсите, расскажу я, чего бы это мне ни стоило.

Гудимен озирался, как человек, загнанный в угол. Такого поворота событий он не ожидал. И разговора, даже похожего, затевать не собирался, когда летел в эту чертову лабораторию. По лицу Лайта он видел, что чудаковатый доктор словами не бросается – говорит, что выступит, так и сделает.

– Ладно, док… Я еще подумаю, как это половчее обставить.

– Подумаете или передумаете?

– Нет, не передумаю.

31

Много позднее, когда специальная Верховная комиссия, созданная для расследования несостоявшегося «преступления века», опросила 122 418 свидетелей и выпустила для всеобщего ознакомления 3466 кассет с изобразительным материалом и сопроводительным текстом, все прояснилось.

Подводя итоги многомесячной работы, председатель комиссии заслуженный генерал в отставке Томас Боулз четко и деловито заявил миллиардам телезрителей:

– Мы сделали все, что в человеческих силах, чтобы из горы слухов, домыслов и прямой клеветы, выгодной врагам государства, выделить единственное и полновесное зерно истины. Успеху нашей работы не могли помешать ни козни горстки смутьянов, ни непредвиденные несчастные случаи. Весьма прискорбно, что сбившаяся с курса неопознанная ракета столкнулась с так называемым «Храмом херувимов» и эта космическая катастрофа не позволила нам допросить единственного виновника грандиозной мистификации, получившей пугающее и смехотворное название «заговора против конституции». Поэтому осталось не до конца выясненным, что именно заставило незаконного владельца «Храма херувимов», некоего Нила Гудимена, выступить со своим печально знаменитым интервью. Однако существенного значения для следствия это обстоятельство не имело.

Вы были свидетелями того, как один за другим превращались в мыльные пузыри так называемые факты, которыми Гудимен пытался обосновать свою версию заговора. На том космодроме, где будто бы находились ракеты, предназначенные для разрушения столицы, прибывшие туда специалисты не нашли никаких летательных аппаратов.

Указанные Гудименом «хранилища оружия», будто бы подготовленные ко дню переворота, оказались обычными складами товаров старейшей и солиднейшей фирмы, уже более двухсот лет торгующей всем, что необходимо отдельным гражданам и государствам для самообороны.

Комиссия опросила более ста двадцати тысяч участников предполагавшегося марша, и все они под присягой подтвердили, что никакого намерения штурмовать правительственные здания у них не было. Они не исключали возможности стычек между «левейшими» и «правейшими», но справедливо подчеркивали свое освященное демократией право – идти, куда хочешь, кричать, что хочешь, и драться, с кем хочешь.

Очень ценные сведения о психическом состоянии Гудимена дал близко его знавший, искренний и откровенный Тэди Берч. Из его показаний можно сделать безусловный вывод, что Гудимен был патологической личностью, склонной к галлюцинациям и немотивированным эксцессам. Достаточно вескими были соображения Тэди Берча о возможной многолетней связи Гудимена с органами разведки одного иностранного государства.

К сожалению, этот допрос оказался незавершенным, так как серия случайных смертей, последовавшая за катастрофой в «Храме херувимов», не обошла Берча и многих других свидетелей, близко знакомых с Гудименом. Но и эти помехи не могли отразиться на сложившихся, безупречно аргументированных выводах комиссии. А вывод этот ясен всякому непредубежденному человеку: безумная попытка психически неполноценного одиночки посеять панику в нашем обществе не могла не потерпеть фиаско. «Заговор» Гудимена еще раз подтвердил прочность и несокрушимость нашей демократии.

Гудимен не собирался умирать. Он по-прежнему трезво оценивал, во что может вылиться гнев «клиента» после публичного разоблачения подготовленной операции. Но мысль доктора Лайта о спасительной силе всенародного возмущения, которое должно изолировать заговорщиков, казалась ему все более соблазнительной. К тому же он не хотел, да и не мог назвать ничьих имен. Никто лично задет не будет и не станет себя обнаруживать выступлением против Гудимена. Придется им примириться с провалом преступной затеи. Они наверняка постараются рассчитаться с ним через какое-то время… Ну что ж, нужно будет утроить осторожность…

А все, что он скажет телезрителям, будет неопровержимо. Каждый сможет своими глазами увидеть и ракеты, нацеленные на правительственный центр, и оружие, подготовленное для массового применения, и по минутам расписанный план марша… Правительство не сможет не оценить той смертельной угрозы, которую отвел от него Гудимен.

Можно было бы сделать другую, менее опасную попытку предотвращения – оповестить анонимным донесением органы национальной безопасности. Но Гудимен был уверен, что его «клиент» – не чужой человек для главных охранников государства. Многолетний опыт подсказывал ему, что в высших сферах, как на маскараде, никогда не знаешь, кого увидишь, когда сорвешь маску.

Мелькала и другая мысль: а на кой черт понадобилось ему бросаться под колеса этой уже запущенной машины? Пусть взрывают, переворачивают все вверх дном, а он отсидится в своем «Хе-хе» и как-нибудь выкрутится. Мысль была старая, хорошо продуманная еще до первой поездки в лабораторию, но что-то сейчас мешало ей утвердиться.

Раньше Гудимен никогда не задумывался над последствиями той или иной операции. Была бы лишь гарантирована ее выгода. А сколько человек при этом погибнет, как скажется его выгода на судьбах других людей – таких неуместных мыслей и в помине не было. «Вы всех ненавидите, и все вас ненавидят…» Эти слова Лайта часто приходили на память, и, хотя смысла в них не было никакого, почему-то отвязаться от них было трудно.

«То, что меня ненавидят, – рассуждал Гудимен, – наплевать. А вот почему я ненавижу? Когда боролся с Питом, иначе нельзя было: кто-то кого-то должен был сожрать. А теперь?.. Денег на две жизни хватит… Чего мне не хватает?.. Не те уже годы – пора бы от синдиката отчалить. Пора отдохнуть и подумать. Никогда на это не хватало времени. А о чем, собственно, думать?»

Гудимен по заведенному порядку выслушивал своих помощников и ошарашивал их неожиданными высказываниями:

– А что, Тэди, если нам все же отказаться от этой сделки?

– Как это – отказаться? – испуганно переспрашивал Берч. – Все на взводе. Осталось два дня… И аванс получен… О чем ты говоришь, Нил?

– Аванс… У правительства можно отхватить куш пожирней, если раскрыть перед ним все карты. А так ведь… Мы начнем, а чем все кончится?.. Ты думаешь уцелеть?

– Не знаю, Нил, – окончательно сбитый с толку, бормотал Тэди. – Как прикажешь. Можно и назад повернуть… Времени мало осталось… И ракеты на месте.

– Какой заряд у этих ракет?

– Откуда мне знать? Доставили готовенькими. С виду – обыкновенные, пассажирские. А что у них там, какая начинка – кто ее знает… С клиентом лучше не шутить, Нил, – сила у него ой-ой!

– Пошутил я, Тэди. Иди и забудь о разговоре.

Гудимен колебался до последнего дня. Это было видно по голограмме, за которой непрерывно следила Минерва.

– Инстинктивный комплекс еще не перестроился после произведенной операции, – докладывала она. – Старые нарушенные связи между отдельными структурами еще не заменены новыми. Высвечиваются разрозненные, быстро меняющиеся эмоции, но эффект их воздействия на общую картину психической деятельности очень непродолжителен. Фон меняется ежеминутно. Появляются и исчезают: решимость, неуверенность, тоска, надежда, злость, отчаяние и множество других полутонов. Подкорковые нейронные группы перестали решающим образом влиять на склад мыслей, как это было до операции. Активность коры резко возросла. И частота и мощность импульсов, образующих мысли, подтверждают, что Гудимен напряженно думает. Но вместе с крушением комплекса отрицательных эмоций развалились стереотипы умозаключений. Рухнуло все, что определяло поведение Гудимена на протяжении многих десятилетий. Поэтому и на ступенях Инта – разброд, отсутствие последовательности и стабильности выводов.

Ученые никогда еще так не волновались, как теперь, ожидая, выполнит ли Гудимен обещание или струсит. Если Гудимен не врал, а в этом их убеждали все данные голограммы, то речь шла о национальной катастрофе. А вдруг он передумает? Нужно что-то предпринять. Обратиться к президенту? Но как к нему пробиться? Хватит ли времени? Выступить по телевидению? Но какая компания даст время для такого, ничем не подкрепленного заявления? Кто им поверит? Их просто сочтут сошедшими с ума.

Лайт решил связаться с Гудименом. Но разговор не состоялся из-за вмешательства Минервы.

– Гудимен пришел к твердому решению, – провозгласила она, показывая сложную композицию четких линий, образовавшуюся на высшей для гангстера ступени Инта. – Мысли прошли многократный логический контроль и сложились в нечто окончательно продуманное.

– Но то ли это «нечто», которое мы ждем? – спросил Милз.

– По всей видимости, именно то. Взгляните на эмоциональный фон. Ничем не замутненная решимость. Никаких признаков колебаний. И главное – вот этот голубоватый оттенок – цвет появившегося и совершенно чуждого, прежнему Гудимену бескорыстия.

– Убедительно, – удовлетворенно сказал Лайт. – Я уверен, Бобби, что он выступит.

Фреда Биллинга Гудимен запомнил после его первой передачи о Силвере. Если бы не этот журналист, может быть, Гудимен до сих пор ходил бы на протезах. Судя по всему, он из тех парней, которые не упустят случая оглушить телезрителей новой сенсацией.

Гудимен не ошибся. Стоило ему связаться с Биллингом и намекнуть ему на особую важность сообщения, которое он хочет сделать, как Фред без промедления примчался со всей аппаратурой.

Уже само по себе посещение таинственного «Хе-хе», куда ни один журналист не мог проникнуть после его освящения преподобным патером Фугасом, сулило Биллингу немало интересного. Но еще более заманчивым было имя самого Гудимена – всем известного и никем не уличенного патриарха могущественной корпорации гангстеров. Если даже он только появится на экранах широкого вещания и скажет несколько слов, Фред восстановит свою репутацию самого оперативного и пробивного репортера.

После того как эпопея Силвера трагически закончилась и Биллинг использовал ее во всех мыслимых жанрах, его популярность стала быстро падать. Многие телезрители, чьи надежды на приобретение новых конечностей он сначала возбудил, а потом рассеял, вообще отказывались его лицезреть, и компания вновь перевела его на третьестепенные роли добытчика обычной уголовной хроники. И вдруг такое везенье!

– Вот что, парень, – сразу же приступил к делу Гудимен. – Ты, конечно, слышал о моем бизнесе.

Фред неопределенно пожал плечами, словно бы и соглашаясь и в то же время выражая непонимание о каком бизнесе говорит Гудимен.

– Так вот… Все, что я делал до сих пор, – детские игры по сравнению с тем, что я должен выкинуть завтра. Понятно?

Тут уж Биллинг, не кривя душой, выразил полное непонимание.

– Что именно должно произойти, – продолжал Гудимен, – я скажу, как только ты подключишь меня в сеть. Но имей в виду: меня должны услышать все – и президент, и народ. Иначе худо будет и мне, и тебе. Решился я на этот разговор, потому что бизнес мой мне надоел… Пропала охота… А мысль о завтрашнем спектакле я просто не могу переварить.

– Будь спокоен, Нил! – поспешил подбодрить его Биллинг. – Услышит весь мир. Только ты мне помоги. Как подать тебя? Чем привлечь внимание? Несколько вступительных слов.

– А не может так случиться, что нам заткнут рот, как только я заговорю?

– Что ты, Нил! – возмутился Биллинг. – Забыл, где живешь? Говори, что хочешь, – свобода слова тебе гарантирована.

– Скажи… Скажи, что я раскрываю заговор против правительства и конституции.

Биллинг вылупил глаза и потерял способность членораздельной речи:

– Заг… ты… против… Ты не шутишь, Нил?

– Некогда мне шутить. Время бежит. Начинай свою музыку, и чтобы все было в лучшем виде.

Дрожащими пальцами Биллинг сводил секторы оптитрона, налаживая прямую связь со студией.

– Вниманию всех! Говорит Фред Биллинг. Это касается всех! Слушайте все! Говорит Фред Биллинг! Начинаю интервью с Нилом Гудименом. Смотрите все! На экране сам Нил Гудимен. Он раскрывает заговор! Смотрите и слушайте все! Пожалуйста, Нил. На вас смотрит страна.

– Прежде всего, – начал Гудимен, – требую, чтобы силы полиции были наготове для того, чтобы они могли сейчас же, по ходу моего сообщения, проверять факт за фактом.

На круговом проекторе своего кабинета Гудимен мог видеть не только себя, расположившегося в кресле с высоко задранными ногами, но и толпы людей на разных уровнях городов, стада машин, остановивших свой бег, и даже отдельные испуганные лица, глядевшие в одну точку. Всех приковали к себе экраны и зычный, излучавший профессиональный восторг и неподдельную тревогу голос Фреда Биллинга.

– Если не будут приняты срочные меры, – продолжал Гудимен, разглядывая кончик своей сигары, – завтра в восемнадцать тридцать на резиденции президента, парламента и правительства обрушатся ракеты с зарядами достаточной мощности, чтобы от этих объектов осталась одна воронка. Обнаружить приближение ракет и перехватить их будет невозможно по той простой причине, что они находятся рядом с нами и для полета им нужны мгновения.

– Прости, Нил, – заискивающе прервал его Биллинг. – Но не объяснишь ли ты нашей аудитории, откуда у тебя такие сведения. Все, что ты говоришь, звучит так неправдоподобно, что могут подумать, не разыгрываем ли мы с тобой какую-нибудь рекламную сценку ужаса.

– Не мешай мне своими глупыми вопросами, – рассердился Гудимен. – Я скажу все в свое время. А кто думает, что это сценка ужаса, пусть немного подождет. Сейчас для сведения всех господ, охраняющих безопасность нашего государства, я продемонстрирую один документ.

Гудимен нажал кнопку, и все увидели стереоскопическую схему с обозначенными на ней географическими пунктами и условными значками.

– Если сюда, – Гудимен ткнул указкой в коричневое пятнышко, похожее на невинную родинку, – отправятся те, кому положено заниматься охраной порядка, то они обнаружат скромный частный космодром и на нем два готовых к полету самых обыкновенных пассажирских корабля. Но пусть господа ведут себя поосторожней. Под стандартной оболочкой этих кораблей скрываются боевые ракеты, уже нацеленные на указанные мной объекты и только ожидающие последней команды.

Телезрители увидели, как с баз федеральной полиции взвились машины специального назначения.

– Пока эти ребята будут возиться с ракетами, я рекомендовал бы другим отрядам посетить следующие пункты. – Гудимен неторопливо водил указкой по схеме, отчетливо называя округа, улицы, дома. – Здесь они обнаружат запасы оружия, которых вполне хватит для выяснения отношений между сотнями тысяч разномыслящих граждан.

Еще десяток полицейских машин рванулись по указанным Гудименом адресам.

Теперь уже без преувеличения можно было утверждать, что вся страна, а с нею и весь мир следили за событиями, одновременно отражавшимися на бесчисленных экранах. Приближенные на расстояние протянутой руки, излучавшие звуки, цвета и запахи, изображения превращали каждого зрителя в непосредственного участника никогда не виданной операции по спасению государства.

Наиболее уравновешенные наблюдатели немедленно откликнулись, как только тотализаторы стали принимать ставки на пари: блеф все это или правда? Успеют ли разрядить ракеты, или они взлетят раньше? Сколько, кто и кому уплатил за организацию заговора? Как вознаградит правительство Гудимена за предотвращение катастрофы?

Генерал Боулз, которого передача Биллинга застала в домашнем бассейне, даже не вылез из воды. Он подплыл к одной из плит розового мрамора, окаймлявших уголок отдыха, уселся в мягкий, непотопляемый шезлонг и с каменным лицом вгляделся в ораторствующего Гудимена. Послушав его несколько минут, он мокрыми, но твердыми пальцами нажал две клавиши, чуть заметные среди прожилок мрамора, и в открывшейся нише увидел на экране тех, кто ему был нужен. Он знал, что они не могли не подключиться к нему именно сейчас.

Кроме Боулза и Кокера только четыре человека знали все – что, где и когда должно произойти завтра. Только они участвовали в разработке графика операции, и только в их руках были те реальные силы армии, авиации и флота, которым предстояло спасти нацию от распада и порабощения.

– Коктейль отменяется, – очень спокойно сказал Боулз. – У тебя, Энди, есть еще минут пять, чтобы расколоть орешки.

– Уже сделано, Том, – так же бесстрастно ответил Энди с генеральскими звездами на петлицах.

– Пора кончать и с летающей скорлупой, – сказал Боулз.

– Я тоже так думаю, – не раздумывая, согласился Энди.

Остальные участники совещания дружно кивнули в знак своей полной солидарности.

– Полезно выразить нашу поддержку президенту, – добавил один из них, в штатской одежде и военной властностью в глазах.

Никто не возразил. Совещание было окончено.

– Многим из вас известно, – продолжал Гудимен, – что на завтра назначен грандиозный марш «левейших» и «правейших» к административным и правительственным центрам. Участвовать в нем будут около двухсот тысяч машин. Среди них и должно распылиться, то оружие, которое сейчас будет обнаружено. Налет ракет должен состояться после того, как столкновения между участниками марша примут характер кровопролитного сражения. А после уничтожения правительства это сражение перерастет в гражданскую войну.

Гудимен затянулся сигарным дымом и помолчал, как бы любуясь эффектом последних слов. Биллинг немедленно воспользовался паузой:

– Извини, Нил, но ты уже и так напугал миллиарды наших слушателей. Они штурмуют студию, требуя ответа на вопросы: откуда все это тебе известно? И второй: кто возглавляет разоблаченный тобой заговор?

– На оба вопроса я ответить не смогу, – признался Гудимен. – Но попробую навести напуганных слушателей на некоторые мысли. Сейчас я включу запись двух разговоров, сделанную не так давно. После того как мы ее прослушаем…

Это были последние слова Гудимена. Яркая вспышка взрыва заполнила экраны. Все замолкло, Долго рассеивался дым. Потом на фоне черного неба можно было еще некоторое время видеть отдельные раскаленные обломки.

А еще через несколько минут выступил президент. Он призвал соотечественников сохранять порядок и доверие к правительству. Он заверил, что немедленно, создаст авторитетнейшую комиссию, которая детальнейшим образом расследует все обстоятельства тех поразительных сообщений и событий, свидетелем которых стало человечество. Он выразил уверенность, что народ узнает всю правду, только правду и ничего, кроме правды.

Лайт и Милз, только что с просветленными лицами следившие за речью Гудимена, были потрясены взрывом, будто он произошел не в космосе, а в их подводной лаборатории.

– Я убил его, Бобби, – прошептал Лайт, когда все кончилось. – Я убил его, – повторил он. – Если бы я не уговорил его…

– Перестань, Гарри! – резко оборвал его Милз. – Сейчас же перестань внушать себе дурацкие мысли. Он погиб, как герой, а не как гангстер. Мы знали, на что идем. Минерва предупреждала, что он не сможет выжить в том бедламе, к которому привык с детства.

– Все это так, Бобби… Но я потерял перспективу. Неужели это наше дело – чинить мозги отдельным уродам?

В последнее время Лайта часто поражали такие болезненные приступы сомнения. Хотя Милз знал, что они преходящи и потом заставляют Гарри работать еще азартней, но привыкнуть к ним он не мог и нервничал сам.

– Судьба Гудимена, – рассудительно пояснял он, – хороший урок, из которого мы должны извлечь практические выводы. Только счастливый случай позволил нам вмешаться в ход событий. Но после этого ничего не изменилось. Злодеи, которые пытались с помощью Гудимена вызвать катастрофу, уцелели, остались неназванными и безнаказанными. Случайная осечка их не остановит. И никто из них не обратится к тебе за починкой мозгов.

– В чем ты меня хочешь убедить?

– Нужно закончить то, чего не успел сделать Гудимен, – разоблачить заговорщиков, показать людям, как огромна опасность, пока Земля начинена оружием.

– Ты даже не знаешь имен заговорщиков. У тебя никаких доказательств.

– У нас записи голограмм Гудимена, его признания, которые мы можем подтвердить под присягой. Мы передадим все материалы Всемирному Комитету Бдительности. Пусть узнает человечество…

– Нет! – решительно перебил его Лайт. – Я этим заниматься не буду. Втянуться в политическую возню, разоблачать, обвинять, просвещать обывательские мозги – это означало бы отказаться от цели, от всего, чему мы посвятили свою жизнь. Если ты считаешь полезным, – мягко добавил он, – связывайся, с кем хочешь, но меня избавь. И еще одно… Очень прошу тебя, не бросай работы над чевом, не оставляй меня одного.

Прозвучавшая в последних словах необычная для Лайта интонация мольбы растрогала Милза.

– Что ты, Гарри! Я всегда буду с тобой. Но нам надо ускорить движение вперед. Мы топчемся на месте и можем оказаться в цейтноте.

– Не будем сейчас об этом, Бобби. Мой Инт на нуле.

Это означало, что Лайт действительно предельно устал и займется поисками Рэти.