Благородная дичь

I.

Густая завеса тумана, долго скрывавшая горы, стала рассеиваться; замолк беспрестанный шум дождя, и высоко-высоко в небе сквозь быстро несущиеся облака стала просвечивать кое-где лазурь.

В открытой стеклянной двери, выходившей на широкую каменную террасу, стоялгосподин, глядя на волнующуюся завесу тумана. Окружающий пейзаж виднелся еще не весь; можно было различить лишь часть озера,лежавшего в долине, еще полузатянутое туманом, леса и неясные контуры отдельных гор, то появлявшихся, то вновь исчезавших. Все это еще было окутано влажными испарениями, однако наблюдавший за этим мужчина обернулся в сторону комнаты и с полной определенностью заявил:

– Ветер переменился; несомненно, погода улучшается.

– Слава Богу, – ответила ему дама, сидевшая в высоком кресле и теперь опустившая рукоделие, которым она занималась. – Здешний ландшафт с бесконечными лесами при дождливой погоде невероятно меланхоличен.

– Тебе не нравится мой Рестович? Впрочем, я это раньше предвидел, – произнес господин, садясь рядом с собеседницей.

– Он значительно грандиознее, чем я представляла себе. В своих коротких письмах ты никогда не сообщал подробностей и писал лишь о крупном, купленномтобой имении. Правда, твоя подпись: „Ульрих фон Бернек на Рестовиче“ – очень почтенна, но я лишь теперь узнала, что ты владеешь громаднейшим поместьем и распоряжаешься, как повелитель, в древнем словакском замке с целой армией служащих. Только если бы все здесь не было столь мрачно и чуждо! Это производит на меня почти гнетущее впечатление.

Эта фраза и на самом деле вполне соответствовала ближайшей окружающей картине. Высокий зал, в котором находились сейчас собеседники, несомненно, должен был иметь более уютный вид при солнечных лучах, нежели теперь, в смутном свете дождливого дня. Со своими покрытыми темной кожей стенами и очевидно очень старинной обстановкой он казался крайне мрачным; к тому жеэтого не скрашивал внешний пейзаж, затянутый туманом.

Дама в темном шелковом платье и черной кружевной наколке на поседевших волосах имела очень благородную внешность, но была холодна и сдержана в своих манерах и речи. Так же спокоен и холоден был ее внимательный взор, медленно скользнувший вокруг комнаты и остановившийся на владельце имения.

Ульрих фон Бернек обладал высокой, мускулистой фигурой; ему было лет за тридцать. Он, пожалуй, казался даже старше, чем был в действительности, и на висках у него, в каштановых волосах, уже была заметна легкая седина. Его лицо можно было бы назвать привлекательным, если бы на нем не лежало выражение суровой замкнутости, придававшего ему даже какой-то злобный отпечаток. В темно-серых глазах таилось тожечто-то мрачное, жесткое, а улыбка, казалось, была совсем чужда его физиономии. На нем был обычный в этой местности горский костюм, но в последнем, равно как и во всей манере держать себя, чувствовалась некоторая небрежность. Очевидно, этот человек не придавал большого значения внешности. И все же, несмотря на это, по первому же взгляду было видно, что он принадлежит к высшему обществу.

Продолжая разговор с последней фразы своей собеседницы, он произнес:

– Совершенно верно, здесь нет ничего привлекательного для избалованных жительниц столиц. Я отлично знаю твой вкус, тетя, а потому даже не осмеливался пригласить тебя сюда.

– Да, ты довел меня до того, что я явилась без приглашения и, может быть, представляюсь даже нежеланной гостьею, – несколько резко заметила тетка.

– Но помилуй, тетя! Да что ты выдумала?

– А я ведь просто захотела посмотреть, где и как ты живешь. Однако, откровенно говоря, я не понимаю, как у тебя могла явиться идея купить имение именно здесь, на границе всякой культуры, где у тебя нет никакого подходящего общества и никакой пищи для ума. Как ты только можешь выносить жизнь тут?

– Как я выношу? – пожал плечами Бернек. – До сих пор у меня было столько работы, что мне даже некогда было подумать о своем одиночестве. Да ведь мне главным образом и нужна была работа.

– Ну, ее-то ты бы мог найти и у нас. Если ты ни за что не хотел оставаться в Ауенфельде, то мог бы купить какое-либо другое имение на родине и хозяйничать в нем.

– Ну да, конечно! Какое-нибудь из самых образцовых имений, – иронически воскликнул Бернек, – такое, где целый год все идет по определенному шаблону и где любой управляющий или дажепомощник его может заменять хозяина, так как весь вопрос сводится к тому лишь, чтобы поддерживать ход заведенной машины. Это очень удобно и спокойно, но не заполняет жизни.

– Но ведь прежде-то заполняло твою жизнь! – возразила тетка.

– Ауенфельд был моей родиной; там я родился и вырос. А ведь родной угол любишь.

– О, несмотря на это, ты бросил его? Я, конечно, понимаю, что тот злосчастный случай тяжко поразил тебя, но продавать из-за этого свой родной дом, разрывать все прежние отношения и удаляться на чужбину – это уже крайность. Ты ведь был совершенно неповинен во всей этой истории и мог…

– Молчи! прошу, тебя, молчи! – прервал тетку Бернек с такой вдруг вспыхнувшей горячностью, что она действительно замолчала.

Что касается самого Ульриха, то он вскочил с места и быстро прошел опять к двери.

Тетка скорее с неудовольствием, чем с испугом, покачала головою и тихо спросила:

– Ты все еще не переборол в себе этого?

– Нет! – глухо ответил Бернек.

– Ну, так оставим это в покое! Спорить с тобой об этом невозможно, а потому побеседуем о чем-нибудь другом. Не понимаю, почему это до сих пор нет Паулы? Ведь она знает, что должна явиться к чаю.

Госпожа Альмерс изменила тему разговора совершенно спокойно, как будто совершенно и не заметила недавней вспышки племянника. Он медленно вернулся к своему креслу и сел в него, но его лоб был изборожден глубокой, мрачной складкой.

– Фрейлейн Дитвальд не боится ни ветра, ни непогоды, – произнес он, заставляя себя тоже говорить спокойно. – Я видел два часа тому назад, как она вышла из домав проливной дождь, и, по-видимому, это доставляло ей удовольствие.

– Да, она – еще почти ребенок и, в сущности, слишком молода для роли компаньонки. Мне приходится на многоене обращать внимания и частенько журить ее. Но я взяла ее к себе в компаньонки по совершенно особой причине. Мать Паулы была моей подругой юности и, будучи семнадцати лет, совершила глупость, за которую платилась всю свою жизнь. Она могла бы сделать очень хорошую партию, но отказалась от нее и вступила в брак по любви с бедным-бедным художником. Само собой быстро явилось возмездие за это. Вся ее брачная жизнь была лишь вечной цепью забот и разочарований, а когда муж умер, тоона осталась в полной бедности.

В этом кратком рассказе заключалась глубоко трогательная судьба женщины, поставившей любовь выше расчета и поплатившейся за это. Но Альмерс рассказывала все это так же непринужденно и спокойно, как и всякую другую историю, и очевидно находила вполне естественным конечный результат ее.

Бернек не произнес ни слова, но морщины на его лбу стали еще глубже, чем раньше.

Между тем его тетка продолжала:

– Я, конечно, приняла в ней участие и поддерживала ее; когда жеПаула после ее смерти осталась круглой сиротой, то я взяла ее к себе в дом. Кстати освободилось место моей компаньонки, и я предложила его Пауле, но она очень далека до совершенства. А скажи, тебене мешает, что я привезла ее с собой? Знаешь, я так привыкла, чтобы около меня был кто-нибудь.

Она произнесла последние слова как бы мельком, но не сводила при этом с лица племянника своего острого наблюдательного взгляда.

– Нам незачем играть комедию друг с другом, тетя! – воскликнул он. – Неужели ты думаешь, что я уже давно не догадался, чего ради ты приехала сюда и привезла с собой Паулу Дитвальд?

– Если ты знаешь, тем лучше, – заявила Альмерс, нетеряя самообладания. – В таком случае и я могу откровенно сказать тебе: я уже давно заметила, что ты не совсем равнодушен к ней.

Бернек ничего невозразил против этого и продолжал молчать.

– Ты еще не принял никакого решения? – продолжала тетка. – Я нахожу это вполне понятным: в твои годы не очень-то скоро люди решаются на что-либо. Но теперь ты должен будешь сделать это, так как наше пребывание здесь подходит к концу. Если ты любишь эту девушку, то почему жеты не поговоришь с ней об этом? Ведь препятствий нет никаких…

– Да потому, что я не желаю быть в твоей игре только пешкой, которую ты двигаешь своей рукой туда и сюда.

– Ульрих! – воскликнула тетка с неудовольствием, но он, не обращая на это внимания, продолжал с прежним раздражением:

– Да конечно, тетя! Для тебя жизнь всегда была своего рода шахматной игрой, в которой тонко обдумывается каждый ход. Здесь же твоими фигурами являются люди, имеющие также свою волю. Берегись! Как бы на этот раз не было для тебя мата!

– Да кто может сделать мне его? – спросила Альмерс с невозмутимым спокойствием. – Неужели ты хочешь с обычным упрямствам окончательно подавить свое чувство лишь потому, что этот план возник в моей голове? Впрочем, от тебяможно ждать подобного!

– Я говорил не о себе, а о твоей протеже.

– О Пауле? Ну, с ее стороны наверно не встретится возражения. Она примет твое предложение, как громадное, неожиданное счастье, чем оно, в сущности, является для такой бедной, как она, девушки.

– О, конечно! – с горечью произнес Ульрих. – Она по всей вероятности скажет „да“, чтобы избавиться от зависимого положения и стать богатой женщиной. Что касается мужа, ну, он будет взят, как неизбежный придаток такой сделки. Да неужели ты думаешь, что я в состоянии допустить это?

– Ах, ты всегда обостряешь положения! – пожала плечами Альмерс. – Наши теперешние молодые девушки вообще не романтичны. Я считаю это счастьем, так как в судьбе матери Паулы вижу пример того, к чему ведет романтическая любовь, не считающаяся с действительной жизнью. Вот, например,итвоя мать, вступая в брак, последовала, прежде всего, желанию родителей и никогда не раскаивались в этом. Паула будет всецелоподчиняться тебе, а это как раз тебе и нужно, потому что девушка, могущая предъявить свои требования, не похоронит себя в здешнем одиночестве и не выдержит твоего частого мрачного настроения.

– Я это знаю, а потому будет лучше, если останусь одиноким! – резко произнес Ульрих. – Да скажи, пожалуйста, почему это ты, во что бы то ни стало, хочешь меня женить?

– Потому что ты находишься на пути к тому, чтобы стать положительно человеконенавистником, – с ударением ответила Альмерс, – потому что ты совсем одичаешь, если закупоришься тут, в своем гнезде, и будешь поддерживать общение только со своими подчиненными. Ты – единственный сын моей сестры и, так как я бездетна, – мой наследник после моей смерти. В силу этого я, несомненно, и имею право на вмешательство. Если ты во что бы то ни стало, хочешь попрекнуть меня за это, ну что же, я спокойно стерплю это.

Лишь в этих словах почувствовалась теплотаи сердечность; видно было, что те сокровища сердца, которыми обладала эта женщина, принадлежали ее племяннику, единственному близкому ей существу.

Это произвело свое впечатление на Ульриха; еголицо просветлело, и он ответил значительно мягче прежнего:

– Прости, тетя! Ты хочешь мне добра, но скажи, что делать с женой, ищущей вжизни только света и радости? Ведь Паула прямо-таки боится меня; я ясно вижу, как она робеет и смущается в моем присутствии. Если бы мне не было известно,как она держится со стариком Ульманом и служащими моего дома, то я никогда бы и не увидал еев истинном свете_.

– Да ты сам виноват в этом! ведь в обращении с ней ты даже серьезнее и молчаливее, чем обычно. Девушка и понятия не имеет о твоей склонности к ней. Если тебе угодно, я поговорю с нею и затем…

– Нет, нет! – прервал ее Бернек. – Неужели ты думаешь, что я – недостаточно мужчина, чтобы лично добиться решения? Не делай ей никаких намеков!

Я не хочу быть обязан ее согласием чьему-либо уговору.

– Как хочешь! – Альмерс поднялась и сложила свое рукоделие. – Во всяком случае, не медли со своим решением. Мне еще надо напасать одно письмо, но кчаюя буду снова здесь… в пять часов, как всегда.

С этими словами она вышла из комнаты. Как умная женщина, она отлично понимала, что всякая дальнейшая попытка воздействовать на племянника приведет к совершенно противоположному результату, да, кроме того, по только что происшедшей беседе видела достаточно много, чтобы убедиться, что ее надежды вопреки ожиданию увенчались успехом.