Благословенное дитя

I Путь

Зимой 2005 года Эрика отправилась навестить отца, Исака Лёвенстада. Путешествие получилось довольно долгим, дольше, чем она ожидала. Несколько раз ей хотелось развернуться и отправиться назад в Осло, но она продолжала ехать вперед. На пассажирском сиденье лежал мобильник, и она в любой момент могла позвонить отцу и сказать, что не приедет. Что ничего не выйдет. Как-нибудь в другой раз. Она могла бы сказать, что дороги завалены снегом и что из-за погодных условий движение остановилось. Так было бы легче для них обоих.

Восьмидесятичетырехлетний Исак жил в белом домике из известняка на острове Хаммарсё возле побережья Швеции. Раньше он был специалистом-гинекологом, одним из первых стал применять ультразвук в своих исследованиях. Затем ушел на пенсию, здоровье его было в полном порядке, а дни текли тихо и мирно. Ухаживала за ним Симона, прожившая на Хаммарсё всю свою жизнь. На обед и ужин Симона всегда готовила Исаку горячую еду, каждую неделю прибиралась в доме, ходила за покупками, стирала и гладила одежду и еще помогала заполнить ежегодную налоговую декларацию, которую сама же и отдавала налоговому инспектору. Зубы у Исака были в порядке, однако в его правом глазу за последний год появилась катаракта.

По словам Исака, он смотрел на мир сквозь воду.

Исак с Симоной редко разговаривали. Им больше нравилось молчать.

Прожив всю жизнь в Стокгольме и Лунде, Исак навсегда перебрался на Хаммарсё, в домик из известняка, пустовавший двенадцать лет. Несколько раз Исак собирался продать домик. Когда, овдовев, он наконец продал квартиры в Стокгольме и Лунде и перебрался на остров, то, по настоянию Симоны, согласился, чтобы она стригла его волосы. Сам он делать этого не желал, сказав, что стричься ему не для кого, но, не желая лишний раз препираться, они заключили что-то вроде соглашения. Летом голова Исака была налысо выбрита и блестела, словно глобусы, которые он дарил своим дочерям Эрике, Лауре и Молли на пятилетие. Зимой же волосы отрастали, так что красивое старое лицо Исака и длинная всклокоченная грива делали его голову немного похожей на шишку.

Эрика редко встречалась с отцом, но Симона прислала ей две фотографии — на одной Исак с волосами, на другой — лысый. Эрике больше понравилась та, где он с волосами.

Эрика провела пальцем по фотографии, а потом поцеловала ее. Она вспомнила отца на Хаммарсё, как он стоит на берегу моря, протянув руки к небу, а ветер треплет его волосы и ерошит бороду.

— Папа, — сказала она, убирая фотографию в старый альбом, обычно лежавший в шкафу в спальне.

Роза, вторая жена Исака и мать Лауры, умерла в начале девяностых от тяжелой болезни мышц.

Именно смерть Розы и заставила Исака переехать на остров. До этого в течение двенадцати лет в пустующий дом заходила лишь Симона. Она вытирала пыль и выкидывала дохлых насекомых, которые залетали в дом летом, а ближе к зиме умирали на подоконнике. Она меняла замки и приводила дом в порядок после того, как туда вламывались воришки, а когда лопнули трубы и весь дом залила вода, ей пришлось заняться и этим. Вот только влага успела многое подпортить, и в доме завелась плесень, но Исак наотрез отказался от ремонта, и тут уж Симона не знала, как ей быть.

— Дом приходит в упадок, и я ничего не могу с этим поделать! — сказала она Исаку по телефону. — Либо продайте его, либо отремонтируйте и живите в нем!

— Не сейчас. Пока я ничего решить не могу, — ответил Исак.

Затем тело Розы ослабело, и, хотя ее сильное сердце не сдавалось, Исак и его молодой коллега доктор Юнас Ларссон пришли к выводу, что Розе больше мучиться не стоит. После похорон Исак объявил своим дочерям Эрике, Лауре и Молли, что решил покончить с жизнью. Таблетки у него есть, а как это сделать, он уже придумал. Однако вместо этого он переехал на остров.

Молли родилась летом 1974 года. Исак этого ребенка не хотел. Когда Руфь, мать Молли, рожала в роддоме Осло, Роза пригрозила Исаку, что бросит его. Собрав два чемодана и вызвав такси на материк, она взяла Лауру за руку и сказала:

— Если ты решил переспать со всеми женщинами на свете и сделать им детей, то мне нет места в твоей жизни. И в этом доме тоже! Я уезжаю, и наша дочь уедет со мной.

Это произошло в июле 1974-го, всего за две недели до так называемого представления на Хаммарсё, любительского спектакля. Пьесы для него писал и ставил Палле Квист. Представление на Хаммарсё стало традицией острова, в нем участвовали отдыхающие и местные жители, а после спектакля в местной газете появлялись рецензии. Правда, не всегда хорошие…

В тот раз, когда Роза сорвалась на Исака (надо сказать, на памяти Эрики это случилось один-единственный раз), Лаура расплакалась и сказала, что никуда не поедет. Эрика тоже заплакала: она представила себе, как проведет остаток лета в этом доме наедине с отцом, а тот слишком большой и очень сильный, поэтому она ни за что не сумеет как следует накормить его и утешить.

Руфь позвонила два раза. В первый раз она сказала, что схватки уже идут каждые пять минут. Через тридцать два часа она сообщила, что родила девочку, которую сразу решила назвать Молли. Руфь считает, что Исаку нужно об этом знать. (Нет, не нужно! Да пошел он к черту, этот Исак!)

Оба раза она звонила из телефона-автомата, стоявшего в больничном коридоре.

Эти тридцать два часа ушли у Исака на то, чтобы успокоить Розу и уговорить ее остаться. Приехавшее такси отправили восвояси, но потом его вновь вызвали — через пару часов.

Исак сказал, что не может жить без Розы. То, что произошло с Руфью, — просто недоразумение.

Несколько раз Исак выгонял из кухни Эрику с Лаурой, но девочки снова и снова находили предлог, чтобы заглянуть туда. Им хочется пить. Они проголодались. Кажется, где-то на кухне валяется мячик… Рассвирепев, Исак рявкнул и пригрозил отрезать им уши, если они не дадут им с Розой спокойно поговорить наедине. Тогда девочки спрятались за дверью и стали подслушивать. Обычно по вечерам, когда Исак с Розой ложились спать, Эрика с Лаурой закутывались в одеяла, подкрадывались к двери в спальню и тоже подслушивали.

Исаку понадобилась целая ночь, чтобы заставить Розу почти поверить в «недоразумение». Правда, он постарался не уточнять, кто именно и чего «не уразумел» — Роза ли, Руфь или сам Исак — и каким образом это недоразумение возникло.

Девять месяцев назад Исак ездил в Осло на конференцию — да, все верно, так оно и было.

Там он встретил Руфь (тогда она была еще не мамой Молли, а просто красивой светловолосой акушеркой, от которой Исак просто сошел с ума) — да, и это верно.

Время от времени он встречался с ней — и до конференции, и после. Это правда.

Тем не менее Исак не мог точно объяснить, как же так получилось, что сейчас, в эту самую секунду, в роддоме Осло Руфь рожает своего первого ребенка, да еще и от него, Исака.

По мнению Исака, тут произошло недоразумение.

После долгих часов ругани, криков и оправданий Роза налила себе и Исаку чаю. Два голубых чемодана — Розы и Лауры — по-прежнему стояли посреди кухни. Последнее, что Эрика запомнила, последнее, что она видела из укрытия за дверью, — это отец и Роза. Они сидят по разные стороны стола, над которым висит лампа — тоже голубая. У каждого из них в руках чашка чаю. Они пристально смотрят в окно. За окном темнота.

Позвонив на следующее утро, Руфь сообщила Исаку, что роды прошли хорошо и что у него родилась здоровенькая дочка весом 3400 граммов и ростом 49 сантиметров. Швырнув телефон на пол, Исак заорал: «ЧЕРТ ВСЕ ПОДЕРИ!» Стоявшая возле него Роза, с длинными растрепанными волосами и в ночной рубашке в горошек, подняла с пола телефон и, поднеся трубку к уху, выслушала все, что говорили на том конце провода. Она кивнула, что-то ответила и снова кивнула.

Телефонный звонок и «ЧЕРТ ВСЕ ПОДЕРИ!» разбудили Эрику с Лаурой. Тихо выскользнув из кроватей, они опять спрятались за дверью. О чем говорила Роза, они не слышали. Говорила она тихо. Телефон напоминал маленький перископ с диском и длинным шнуром, чтобы можно было носить его с собой по всему дому. Окончив разговор, Роза подтянула провод, подняла телефон и поставила на столик в прихожей, его обычное место. Вернувшись на кухню, она подошла к стоявшему возле чемоданов Исаку и обняла его. Прошептала что-то на ухо. Он положил голову Розе на плечо. Так они долго простояли.

Эрика слышала, как отец сказал:

— Она не должна была рожать этого ребенка.

Несколько дней Эрика с Лаурой пытались понять, что может обозначать фраза «она не должна была рожать этого ребенка». Им было ясно, что причиной криков и ругани была норвежка по имени Руфь, которая кого-то родила. Лаура сказала, что отец (который знает о родах намного больше обычных людей) рассердился потому, что эта норвежка не дождалась и родила без него, а должна была подождать, пока он придет и поможет.

— Чем поможет-то? — спросила Эрика.

— Поможет вытащить ребенка! — ответила Лаура.

Эрика сказала, что это вряд ли. Отец же ясно выразился, что ему этот ребенок не нужен, — тогда зачем помогать?

Лаура сказала, что тогда, может, он должен был помочь ей запихнуть младенца обратно.

Эрика ответила, что так не бывает.

Лаура усмехнулась: она и без нее знает, что так не бывает. Она просто пошутила.

Сейчас, когда прошло больше тридцати лет, беседуя с Эрикой по телефону, Исак говорил, что каждый вечер зажигает свечки за здравие своих дочерей. Одну свечку за Эрику. Одну — за Лауру. И еще одну — за Молли. Он рассказывал об этом при каждом удобном случае. Эрике казалось, будто ему хочется, чтобы она передала это Молли, которая никогда не переставала любить Исака. Даже несмотря на то, что с восьми лет, после того как ее мать погибла в автомобильной аварии, Молли пришлось жить с бабушкой, потому что Исак не взял Молли к себе.

Исак был худощавым, с тонкими руками, тонкими ногами и большой головой. Эрике казалось, что не внешность делает его таким привлекательным для женщин, а мозг. Мозг у Исака блестящий. Именно так говорилось о нем в американском журнале «Лайф» от 10 сентября 1965 года. Под фотографией Исака черным по белому было написано, что мозг у профессора Лёвенстада блестящий. Его сфотографировали при ярком солнечном свете; глядя в объектив, Исак прищурился, поэтому глаз его видно не было, да и само лицо просматривалось с трудом. Видно было лишь большую круглую голову со светлыми кудрявыми волосами. В длинной статье рассказывалось о том, что этот шведский профессор и ученый вместе с другими профессорами и учеными из Дублина, Нью-Йорка и Москвы вот-вот разгадают одну из тайн жизни и смогут управлять жизнью и смертью. Там было написано, что они играют в саду самого Господа.

Когда в 1972 году Эрика впервые приехала на каникулы на Хаммарсё, то Лаура взяла ее за руку, провела в гостиную и показала на висевшую на стене статью в рамке. Эрика хорошо училась и бегло читала по-английски. С тех пор она часто вспоминала фотографию отца — большеголового, со светлыми кудрями и блестящим мозгом. Этот образ часто вспоминался ей во время учебы на медицинском факультете и потом, когда она сама стала работать гинекологом.

Однажды, задолго до того, как Исак, переехав на остров, стал деревенским жителем, они с Эрикой прогуливались по улице Страндвеген в Стокгольме. Они нередко гуляли там. С самого детства Эрика пыталась научить Исака говорить по-норвежски «раз-два, раз-два, один сапог, один башмак, раз-два, раз-два, один сапог, один башмак». Но хотя первая жена Исака (Элизабет, мать Эрики) была норвежкой и по крайней мере одна из его любовниц (Руфь, мать Молли) тоже была норвежкой, Исак так и не научился правильно произносить «раз-два, раз-два, один сапог, один башмак». В тот день шел снег, но было довольно тепло. Они направлялись к улице Биргер-Ярлсгатан, где собирались поужинать в ресторане вместе с Лаурой. Внезапно Эрика увидела, как к ним шустро направляется седовласая старушка — в свете фонарей и из-за падающей снежной крупы старушка показалась Эрике каким-то удивительным маленьким существом. На старушке было коричневое пальто, коричневые ботинки и коричневая шерстяная шапка, из-под которой на лоб выбивались седые кудряшки. Эти кудряшки особенно запомнились Эрике, они делали лицо старушки необыкновенно выразительным. Для своего возраста (ей было явно больше семидесяти пяти лет) старушка бежала на удивление резво.

— Исак! — закричала она. — Исак Лёвенстад! Это ты?!

Остановившись, Исак обернулся. Подбежав к Исаку с Эрикой, она выпрямилась во весь свой маленький рост. Старушка была совсем крошечной, рядом с ней Исак выглядел настоящей скалой, и, чтобы посмотреть старушке в лицо, ему пришлось наклониться, словно какому-то сказочному великану.

— Да, — ответил он, — с кем имею честь?

Эрика прежде ни разу не слышала, чтобы Исак говорил «имею честь». Может, он сказал это из вежливости, а может, просто поддразнивал старушку.

Сначала старушка открыла рот, намереваясь что-то сказать. Однако, видимо, передумала и вместо этого подняла руку и влепила Исаку пощечину. Отпрянув, Исак схватился за щеку. Старушка сказала:

— Как же давно мне хотелось это сделать, Исак! Чертов мерзавец!

— Н-ну… — пробормотал Исак, не отнимая руку от щеки.

Эрика посмотрела на его глаза. На губы. Он был похож на маленького, несправедливо обиженного мальчика.

Старушка приподнялась на цыпочки.

— А вот тебе и еще! — Она ударила по второй щеке.

— Да что же это такое! — закричал Исак.

Он схватил ее за запястье, но она вырвалась и убежала.

Эрика и Исак смотрели ей вслед. Она бежала, не оборачиваясь, а потом исчезла за углом.

Эрика не знала, что сказать, поэтому спросила почему-то:

— Больно?

Исак не ответил, и Эрика повторила:

— Папа, тебе больно? Может, мы…

— Я понял, кто это! — выпалил Исак. Потирая щеки, он смотрел на следы ее ботинок на свежем снегу. — Я понял, кто это! Понял… Нам и было-то по двадцать два года обоим. Мы были помолвлены. Она забеременела, а потом потеряла ребенка.

Эрика совсем мало знала об Исаке, а сам он почти ничего не рассказывал. Иногда он начинал что-то говорить, но тут же умолкал. Говорил он тихо, так что Эрике приходилось наклоняться к его губам, чтобы услышать. В гневе он рычал, у него вырывались отдельные короткие слова, постоянно одни и те же. Однако, рассказывая что-нибудь или отвечая на вопросы (которые Эрика всегда придумывала заранее), он говорил медленно, с большими паузами, так что она долго сидела и ждала продолжения рассказа. Но его обычно не было. Тихая речь Исака, то, что Эрике приходилось наклоняться к нему (или прижимать телефонную трубку к уху) и каждый раз вслушиваться в слова, боязнь, что она не все услышит, — все это делало его рассказы похожими на посвящение в какое-то таинство.

Официально Эрика еще была замужем за Томасом, но он ушел от нее. Томас был ее вторым мужем. Эрике казалось, что он вернется. Она не знала точно, когда это произойдет, но была совершенно уверена, что он вернется.

Томас — это отдельная история. А вот о первом муже Эрики, Сунде, тоже можно немало порассказать. Во-первых, он был отцом ее двоих детей. Нет, это во-вторых. Во-первых, он был жадным.

Однажды Исак заметил, что когда Эрика рассказывает о Сунде, то всегда говорит о нем в прошедшем времени, хотя он вполне себе жив. Живет и здравствует, и у него есть имя, но Эрика всегда называла его по фамилии — Сунд.

Вообще-то Эрика считала, что лучше бы Сунду умереть. Так получится дешевле. Быть мертвецом ничего не стоит. Поделить имущество, оплатить похороны и установку надгробия, заплатить за цветы и канапе с креветками для поминок — и все, больше никаких расходов. Сунду бы это понравилось, только он ужасно боялся смерти. Бессонными ночами Сунд прислушивался к своему телу, пытаясь распознать тревожные симптомы и представляя, что именно может с ним произойти.

— Жадины считают по-своему, — сказала Эрика Исаку по телефону — Например, представь себе, что Сунд задолжал мне десятку. Я и глазом моргнуть не успею, как это будет не десятка, а всего четыре кроны! Но вот если Сунду вздумается попросить у меня десятку, то эта десятка тут же волшебным образом превратится в шестнадцать крон! Конечно, я могу сказать: «Держи, вот шестнадцать крон, у меня больше нет, это последние, сначала ты попросил десять, но я тебе отдаю свои последние шестнадцать крон», и тогда выйдет, что жадный не он, а я!

— Да, — сказал Исак.

— Жадные всегда побеждают, — сказала Эрика, — за ними сила! У жадных нет друзей. Сначала у них много друзей, потом их становится меньше, а под конец они вообще остаются в одиночестве. Не думаю, что это их огорчает. Как думаешь, это их огорчает?

— Не знаю, — ответил Исак.

— Как по-твоему, когда они по ночам прислушиваются к своему телу и боятся умереть, они беспокоятся об этом?

— Не знаю, — ответил Исак.

— Жене скряги, в данном случае мне, никогда его не победить, — продолжила Эрика.

— Это верно, — ответил Исак.

— Но!

— Что — но? — спросил Исак.

— Однажды на вечеринке я решила отыграться, — сказала Эрика. — Я постучала по бокалу, положила голову на хилое плечико моего супруга и объявила: «Сегодня вечером Сунд всех угощает! Пейте шампанское! Ешьте устриц! Сунд так ждал этого часа!» И наши друзья — они поняли, что происходит, и поддержали меня. Получился этакий маленький дворцовый переворот, попытка нападения, временная смена власти…. Друзья объедались устрицами, хлестали шампанское за счет Сунда и наслаждались его страданиями. Они видели, как он потеет и поджимает губы, слышали его жалкий лепет о том, что, может, десерта не надо… Но мне этого показалось мало. Я начала транжирить деньги, папа. Я говорила: «Сунд, ты только посмотри, что я купила!» Я щеголяла в новых платьях, привозила новые ковры, книги и магнитофон, я повесила на окна новые шторы! А ведь денег у нас было в обрез! Понимаешь? В об-рез! Я наряжалась, смеялась и возвращалась домой за полночь.

А по ночам, лежа на кровати рядом с Сундом, когда тот прислушивался к своему телу (судорога в правом бедре, покалывание в груди, какое-то странное ощущение в зубе — может, кариес?), Эрика больше не обнимала его и не утешала, как, бывало, делала прежде, когда они были молодоженами. Нет, она говорила, что считает его тряпкой, размазней, жалким ничтожеством, она объясняла, что он — просто лист плохой бумаги, а потом заворачивалась в одеяло и на всю ночь забывала о нем. С Сундом покончено!

Дороги обледенели, и машина могла пойти юзом, но самым ужасным, по мнению Эрики, было круговое движение при выезде из Осло. Она то и дело оказывалась в туннеле, который вел куда угодно, но только не туда, куда надо.

— Это совсем не сложно, — сказала по телефону Лаура, — по всей дороге в Стокгольм есть указатели. Ты просто смотри на них.

Для Лауры это просто. А для Эрики — сложно. Эрика все время, сама не понимая почему, делала противоположное тому, что советовали указатели. Если стрелка указывает направо, то она поворачивает налево. За девять лет водительского стажа она стала причиной множества мелких аварий. Ее не раз штрафовали, прямо как ее мать, которая водила машину еще хуже. Если такое, конечно, возможно.

Случалось, водители выскакивали из машин, подбегали к Эрике, открывали дверцу ее автомобиля и принимались кричать на нее. Разница между Эрикой и матерью заключалась лишь в том, что Эрика просила прощения, а мать начинала орать в ответ.

За рулем Эрика вела себя совсем иначе, чем обычно. Лаура полагала, что причина здесь в некоем душевном разладе, что такое поведение — свидетельство подавленной агрессии. Сама Эрика была с этим не согласна. Она считала его проявлением дислексии, неспособности читать и понимать некоторые знаки и определять расстояния.

Перед тем как сесть в машину, она позвонила Лауре и спросила:

— Ты не можешь тоже взять отгул? И поехать вместе со мной?

— Вообще-то у меня отгул сегодня, — ответила Лаура.

Эрика слышала, как Лаура прихлебывает кофе, и представила себе, как та сидит перед компьютером и бродит по Интернету. И что на ней все еще халат, хотя времени почти одиннадцать.

— Может, ты возьмешь отгулы на всю неделю? — сказала Эрика. — Чтобы съездить на Хаммарсё вместе со мной? — И добавила: — Тогда и села бы за руль…

— Нет! — ответила Лаура. — Думаешь, дело только в том, чтобы найти мне замену? К тому же никто из учителей не желает работать с моим классом.

— А на выходные ты можешь приехать? Исаку наверняка будет приятно увидеть нас обеих.

— Нет! — ответила Лаура.

— Представь, что это такое приключение, — предложила Эрика.

— Нет, — повторила Лаура, — не хочу. Еспер простудился. У всех полно дел. Все просто рушится на глазах! И ехать на Хаммарсё к Исаку — это последнее, чего я хочу или могу! Даже думать об этом не желаю.

Эрика не сдастся. Уж Лаура-то это должна понимать. Эрика опять станет уговаривать. Найти замену проще простого. Лаура вечно жалуется на свой класс, однако на самом деле она просто не хочет отдавать его кому-то еще. Она любит все делать сама. А о своих учениках она говорит: «Это мои дети, и я несу за них ответственность».

Эрика сказала:

— А вдруг Исак умрет, пока я там буду?

Лаура громко рассмеялась в ответ:

— Вот на это, Эрика, можешь даже и не рассчитывать! Старик нас всех переживет!

С 1972 по 1979 год Эрика каждое лето садилась в Осло на самолет и летела до Стокгольма, где пересаживалась на другой самолет, поменьше, и летела до маленького приморского городка на Балтийском море. Это была предпоследняя остановка. На шее у Эрики висела небольшая сумочка с билетами, паспортом и листом бумаги. На этой бумаге мать писала имя человека, сопровождающего Эрику по пути из Осло, имя встречающего в приморском городке, имя Эрики, ее возраст и тому подобное.

— Это на всякий случай, если стюардесса потеряет тебя в Стокгольме, при пересадке. — Мать сунула под нос Эрике большой цветастый носовой платок и попросила высморкаться. Да посильнее. — Высморкай все перед поездкой, Исаку не нужны в доме сопливые дети.

У Элизабет длинные рыжеватые волосы и крепкие ноги в ярко-зеленых лодочках на шпильке. Кроме Эрики, детей у нее не было.

— А если уж стюардесса тебя потеряет, то найди какую-нибудь другую стюардессу и покажи ей этот листок, — сказала она. — Слышишь, Эрика? Ты поняла, что нужно сделать? Покажи ей этот листок!

В приморском городке, в аэропорту, ее ждали Роза с Лаурой. Дорога до Хаммарсё на машине занимала полтора часа, но иногда им приходилось долго стоять в очереди на паром, курсировавший между Хаммарсё и материком и перевозивший жителей острова и туристов. Ожидание могло занять два с половиной часа. Или три с половиной. Или даже больше. Эрике это время казалось вечностью. Она каждое лето бывала на Хаммарсё и к моменту приезда не видела Исака почти год. Сидя на заднем сиденье рядом с Лаурой, она смотрела на дорожные указатели и говорила, что вот, осталось пятьдесят километров, а теперь уже сорок, а сейчас проедем мимо дуба, и останется лишь половина пути, а теперь только двадцать километров.

— Роза! Роза! Долго еще? Давай побыстрее, а?

— Нет! — отвечала Роза. — Мы разобьемся, и полиции придется вытаскивать наши тела из-под обломков машины.

Эрика смотрела на Лауру — целый месяц они будут сестрами — и смеялась.

Один километр равен одной минуте.

Десять километров — десяти минутам.

Роза говорила, что, вместо того, чтобы дергать ее, они и сами могут смотреть на указатели. Тогда будет ясно, сколько осталось.

Ей хотелось побыстрее увидеть Исака, но дорога из аэропорта тянулась целую вечность не только поэтому. Она скучала по всему: по белому домику из известняка, по своей комнате с цветным половиком, по единокровной сестре Лауре, а потом и по Молли. И по Рагнару.

С возрастом Эрика начала сильнее всего скучать по подружкам — Фриде, Эмили и Марион. То есть она и радовалась, и в то же время огорчалась из-за того, что вновь их увидит — Фриду, Эмили и Марион.

Это место принадлежит ей, Эрике. Остров Хаммарсё с его полянками, сучковатыми деревьями, неровными холмами, темными озерами и ярко-алыми маками. С серебристо-серым морем и скалой, на которой загорали девочки, слушая «Радио Люксембург» или кассеты Марион. Запах всего этого словно говорил: «Все! Наступило лето!»

Лето на Хаммарсё — самая настоящая вечность.

А поездка из аэропорта по сравнению с настоящей вечностью превращалась в маленькую вечность.

Эрика ехала медленно и громко разговаривала сама с собой. Громко разговаривать с собой научил ее Лейф, инструктор по вождению.

Однажды, сидя за рулем восемь лет назад (за день до своего тридцатилетия), Эрика не сбавила скорость, хотя знала, что нужно сбавить. Тогда ей следовало добровольно отказаться от водительского удостоверения.

— Да, с дорожными знаками ты не дружишь, — сказал Лейф.

— Я ни с кем не дружу, — ответила Эрика.

— Вот и я тоже, — сказал Лейф, — но если хочешь водить машину, то с дорожными знаками придется подружиться. Иначе дело не пойдет.

Эрике никогда не хотелось водить машину. Однако когда они с Сундом развелись, то все же решилась. Так она познакомилась с Лейфом. Седоволосый, грустный и молчаливый, он тем не менее позволял себе довольно ехидные замечания, если дело касалось вождения. Несколько месяцев Эрика с Лейфом катались по Осло. Потом, оплачивая занятия, она выяснила, что они накатали сто тридцать четыре километра.

— Чем старше ученик, тем больше времени ему требуется, чтобы научиться, — сказал Лейф.

Те, кто недавно развелся, могут привязаться к удивительным существам, вот и Эрика привязалась к Лейфу. Она считала его умным, кем-то вроде наставника, говорящего загадками. Каждое его ехидное высказывание по поводу чего-то само собой разумеющегося (как, например, что знак «Стоп!» призывает остановиться) она толковала более глубоко.

Лаура, Исак и даже Молли говорили тогда, что Эрика придает Лейфу слишком большое значение. Однако, во всяком случае, она научилась громко разговаривать сама с собой, сидя за рулем, чтобы лучше сосредоточиться. Вот так:

— Сейчас я выезжаю на круговое.

— Сейчас я останавливаюсь на светофоре.

— Сейчас я выезжаю на шоссе.

— Сейчас я смотрю на середину дороги.

Была зима, Эрика ехала в Хаммарсё и сама вела машину. Она миновала придорожную закусочную. Останавливаться ей пока не хотелось. Она проголодалась, но останавливаться еще рано.

Каждый раз, разговаривая с Исаком по телефону (а такое случалось часто), Эрика вспоминала, каким он был прежде. Белый домик, гостиная, в одном из двух кресел сидит Исак. Ноги он положил на пуфик, на носу — большие квадратные очки. Он слушает Шуберта. Может, медленную часть квинтета до-мажор. На столике возле кресла стоит большой черный магнитофон, который Исак таскает за собой по дому. Эрике двенадцать, а Лауре десять. Они укладываются рядышком на пол, чтобы почитать что-нибудь или послушать вместе с ним музыку. Если они не шумят, то можно. Тонкие ножки пуфика обиты старым коричневым бархатом. Получается, что пуфик в штанах. Однажды Исак и себе купил несколько пар похожих бархатных брюк — того же цвета и фактуры. Потом Роза их подшивала и ставила на них заплаты.

Эрика подумала, что у него наверняка до сих пор сохранились те брюки, только теперь их подшивает Симона, и заплатки ставит тоже она. На ногах у Исака тапки из овечьей кожи. У него часто мерзнут ноги. На столике возле кресла лежат три газеты — две центральные и одна местная.

Эрика не видела Исака уже несколько лет. В последний раз они виделись в Стокгольме, когда он, как обычно, пригласил их с Лаурой на ужин. Прежде он и Молли приглашал, но она приходила так редко, что он и приглашать ее перестал.

Эрика следила за указателями, в точности как советовала Лаура. Все хорошо. Она едет. Эрика подумала, что Исак наверняка не очень изменился за это время. И она вовсе не удивится, увидев его, или домик, или Хаммарсё, хотя и не была там уже двадцать пять лет. Исак не стал менять мебель. Он не покупал новую одежду. На завтрак он по-прежнему ест два маленьких бутерброда, на обед выпивает стакан кефира и съедает банан, а на ужин — две небольшие котлеты с вареной картошкой и мучной подливкой. Это по вторникам. По понедельникам и средам он ест рыбу, а по субботам густой куриный суп. Ужин ему готовит Симона, совсем как раньше — Роза. Накрыв на стол, Симона уходит домой. Все это он рассказал Эрике по телефону, а иногда она сама разговаривает с Симоной, чтобы узнать, как у отца дела. Может, он уже вот-вот умрет, а его дочери и знать об этом не знают?

— Да он никогда не умрет, — отвечает Симона.

Наверняка у него на лице появились темные пятнышки, и морщин стало больше. Однако выражение лица осталось прежним. «Те же глаза», — подумала она, но отцовских глаз вспомнить не смогла. Она даже не знала, какого они цвета. Никогда прежде не думала о его глазах. Глаза Исака — это его взгляд, и в этом взгляде либо есть Эрика, либо ее нет. Он уже давно стал стариком. Состарился двадцать пять лет назад. Однажды Исак сказал по телефону, что после смерти Розы он изменился. По его собственным словам, характер его сформировался между семьюдесятью двумя и восемьюдесятью четырьмя годами.

— Правда? — удивилась Эрика. — Как это? То есть как именно ты изменился?

Эрика посмотрела на дворники на лобовом стекле — они работали, но это не особо помогало. Снег валил сплошной стеной. Вести машину было трудно.

По телефону он сказал:

— Я становлюсь более зрелым.

— Более зрелым? Ты?

— Да.

— И что это значит?

— Я читаю Сведенборга.

— И что?

— У Сведенборга написано, что, если у тебя появилось чувство, будто ты прожил слишком долго, а у меня такое чувство есть, это значит, пришло время стать более зрелым.

— И поэтому ты меняешься?

— Да.

— Но, папа, я не понимаю тебя. Не понимаю, о чем ты.

— Теперь я лучше все понимаю.

— Все — это что, например?

— Что меня никогда не волновали другие люди. Я был равнодушным.

— Я тебе не верю, — сказала она.

— Чему это ты не веришь?

— Что ты понял, что был равнодушным. Я тебе не верю. Сказать такое — проще всего.

Она вспомнила маленького мальчика с худыми ногами и разбитыми коленками. Он бежал, время от времени поворачиваясь к ней. Она запомнила его слова: «Нам придется найти у Исака слабое место, но это будет трудно». Вцепившись в руль, Эрика вывернула его, но все равно немного задела сугроб. На следующей заправке она остановилась выпить кофе. Прежде чем вновь отправиться в путь, несколько минут посидела с закрытыми глазами.

— Вот так и гибнут люди, — громко сказала она сама себе. — Они просто ездят на машине в такую погоду.

Исак наверняка сказал бы: «Я же тебя предупреждал, чтобы ты не приезжала».

Элизабет говорила, что женщине нелегко одновременно быть отцом и матерью. Она говорила, что для женщины это сложнее, чем для мужчины. Она говорила, что, будучи женщиной, научилась быть самостоятельной. (Элизабет часто и подолгу разговаривала, выделяя некоторые слова.) Она говорила, что женщин не так внимательно слушают, как мужчин, лишь потому, что они женщины. «Именно поэтому я стараюсь говорить отчетливо, — сказала она, — чтобы меня услышали. Чтобы ты обратила на меня внимание».

Весной 1980 года Эрика беседовала с Исаком по телефону. Он сказал, что этим летом она может забыть о поездке на Хаммарсё. Это было в тот год, когда Эрике исполнилось пятнадцать. «Почему? — спросила Эрика. — Почему мне нельзя приехать этим летом?» Отцу не нравились вопросы, требования, обвинения и когда на него начинали давить, поэтому он просто щелкнул пальцами. Эрика услышала тихий щелчок — из Стокгольма, или Лунда, или где Исак еще мог сейчас находиться, и телефонная трубка словно стала ледяной. Да, именно — телефонная трубка, которую Эрика прижимала к уху, превратилась в ледышку, и руки Эрики, которые отец так любил целовать, тоже замерзли. Гипсовые розочки на потолке стали сосульками, и по стенам потекла вода. Июньское солнце скрылось за тучей, а поваливший с неба снег превратил улицу Оскарсгате в белое молчаливое царство. «Он всегда такой», — подумала Эрика и, чтобы не заплакать, начала вспоминать пять причин, по которым можно любить его.

Этим летом о поездке на Хаммарсё можно забыть. Она туда не поедет. Никто из них не поедет. Исак не хочет.

— Почему это он не хочет? — спросила Элизабет. — Почему, Эрика? — В гостиной на Оскарсгате ее длинноногая мать провела рукой по густым волосам. На ногах у нее были ярко-желтые лодочки на шпильке от Ива Сен-Лорана.

Элизабет сказала:

— Я не собираюсь ломать голову, чем тебе заняться летом. Тебе придется самой придумать какое-нибудь занятие.

Она сказала:

— Мне нужно работать. Голова у меня совершенно забита делами. Совершенно! С семьдесят второго года вы ездили летом на Хаммарсё, и все было очень хорошо. А тут вдруг твой отец решил взять и прекратить это!

Она сказала:

— Пойми, Эрика, голова у меня совершенно забита делами.

Про голову Эрика поняла. Голова у Элизабет всегда была забита. Сейчас Эрике уже пятнадцать, а когда она была маленькой, мать часто говорила, что у нее совершенно истрепаны нервы. Тогда Эрика жалела мать — еще бы, у нее забитая, тяжелая и усталая голова, да к тому же и нервы истрепаны. Эрика не знала, что такое нервы, и считала их чем-то вроде лоскутков. Ей казалось, что если она, маленькая неуклюжая Эрика, сделает что-нибудь не так, то красивая голова Элизабет взорвется или лопнет и оттуда вылезет что-то огромное и отвратительное.

Когда Эрика подросла, то мать перестала говорить про истрепанные нервы. Теперь она говорила лишь: «Я тобой недовольна, Эрика».

На Хаммарсё Эрика не поедет («Почему, а? Что, дом так и будет пустовать, Исак?»), но у Эрики был план.

— Я не буду тебе мешать, мама. Обещаю. Ты вообще меня не заметишь.

— Но почему, Эрика? Почему вы не поедете на Хаммарсё? Там же так красиво — зеленое море и еще много чего…

— Серое, — сказала Эрика.

— Что? — спросила Элизабет.

— Море серое, — ответила Эрика, — а не зеленое. Просто оно разных оттенков серого.

— Но почему вы туда не поедете? Почему никто не поедет на Хаммарсё?

— Мама, я не знаю.

— Ну и чем же ты займешься? Будешь газеты разносить?

— Да, наверное.

Конечно, о решении Исака Эрике было известно заранее. Она всю долгую зиму об этом знала. Как они могли снова приехать туда, будто ничего не произошло? Как она могла туда снова приехать? А Исак? А Лаура с Молли? Как Роза, тихо сидевшая под голубой лампой, сможет вновь вернуться в белый домик из известняка? На Хаммарсё. К полянкам, пляжам, макам и сине-серому морю, которое кто-то однажды назвал лягушатником. Мужчина, сказавший это, говорил с презрением. Однако Эрике понравилось, что ее море — ее и Рагнара — это лягушатник. Оно странное, тихое, мелкое и живое, а потом внезапно становится глубоким и опасным.

«Лягушки, — рассказывал Рагнар, — могут несколько минут притворяться дохлыми, когда на них нападают».

Из Прибалтики и Польши море приносило всякий хлам и выбрасывало его неподалеку от дома Исака. Размокшие коробки из-под сигарет и стирального порошка, бутылочки из-под шампуня, доски, рыболовные снасти, бутылки, возможно, с кислотой или другой опасной жидкостью («Не трогайте то, что прибивает к берегу!»). А может, в этой бутылке спрятано тайное послание от жителей закрытого государства, расположенного по ту сторону моря, из восточного оплота коммунизма, где людей сажают в тюрьму или расстреливают, если те пытаются пересечь границу? На коробках и бутылках непонятными буквами были написаны непонятные слова: «ПРИМА», «СТОЛИЧНАЯ», и, вглядываясь в них, Рагнар с Эрикой пытались придумать из этих букв свой собственный язык. Они складывали весь этот хлам в пакеты и утаскивали в потайной домик в лесу.

Никогда больше. Никогда больше. Пройдет много лет. Эрика вырастет, выйдет замуж за Сунда и родит дочку и сына. Они выйдут из нее на свет, вздохнут и потянутся к ее груди, а сейчас, этой зимой, ее сыну столько же, сколько было Рагнару в 1979 году.

День рождения у Эрики и Рагнара был в один и тот же день. Они были ровесниками и появились на свет почти одновременно. Эрика родилась ночью, в пять минут четвертого, а когда родился Рагнар, была четверть четвертого. Она помнит, как он обрадовался, узнав об этом. «Мы близнецы!» — сказал он. А через несколько лет сказал: «Мы лучшие друзья. Мы возлюбленные. Мы родственные души, и по нашим телам течет одна и та же кровь».

В багажнике лежит чемодан. Эрика сидит за рулем. Пока она еще ни разу не ошиблась. Начало смеркаться. Скоро четыре часа, и уже темнеет. Снег повалил сильнее. Ей хотелось побыстрее попасть в Эребру, она забронировала комнату в гостинице «Стора», потому что Лаура сказала, что это хорошая гостиница, и потому что не хотелось ночевать в Карлстаде — тогда на следующий день ехать пришлось бы долго. Эрика громко сказала:

— Я еду медленно. Каждые пять секунд смотрю в зеркало заднего вида. Я веду машину. Мне нужно доехать до Эребру.

С детьми все в порядке. Магнус уехал вместе с одноклассниками в Польшу. Они собрались посетить концлагеря Освенцим и Биркенау и еще два — Эрика забыла названия. Сейчас он в Кракове. Он написал ей эсэмэску: купил куртку и брюки. Там дешевле, чем в Норвегии. Про концлагеря ничего не написал. Анэ самостоятельная — сейчас она живет у подружки. Анэ тоже прислала эсэмэску: «Привет мама. Удачной поездки ☺ Будь осторожна. Я переночую у А вместо Б ладно?☺ Папа разрешил».

Эрика подумала о большой квартире в районе Грюнерлэкка, возле парка Софиенберг. Она жила там вместе с детьми. Сейчас квартира пустая. Она пустая, потому что Эрика решила навестить отца, который стал островитянином, жителем Хаммарсё.

Решила поехать на Хаммарсё, где не была уже двадцать пять лет.

Решила поехать к Исаку, с которым обычно общалась лишь по телефону.

В последний раз голос его казался очень слабым.

— Как у тебя дела, Исак?

— Всему конец, Эрика, — ответил он.

— Я могу приехать к тебе. — И тут же пожалела о сказанном.

— Ты же не хотела сюда приезжать, — сказал Исак.

— А сейчас хочу, — ответила Эрика.

— Ты была здесь в последний раз, когда тебе было… Сколько? Пятнадцать? Или шестнадцать?

— Четырнадцать. Когда я в последний раз приезжала на Хаммарсё, мне было четырнадцать, — ответила Эрика.

— Четырнадцать лет! Черт возьми! Ты тут не была уже… Тебе сейчас сколько?

— Тридцать девять, — ответила Эрика.

— Тебе уже тридцать девять? — помолчав, спросил Исаак.

— Да.

— Так, значит, ты уже не очень-то молодая, — сказал он.

— Да, Исак. И ты тоже!

— А Лауре сколько?

— Лауре тридцать семь.

Исак ничего не сказал, но Эрика добавила:

— И если тебе интересно, то Молли сейчас тридцать.

— Ты не приезжала сюда двадцать пять лет. Не вижу смысла приезжать сейчас, — сказал Исак.

— Наверное, пришло время.

— Сейчас? Ты приедешь прямо сейчас? Погода плохая, обещают снежные бури, а в снежные бури сюда никто не ездит.

— Мы что-нибудь придумаем, — сказала Эрика.

— Я больше не хочу ничего придумывать. Мне скоро девяносто!

— Тебе только восемьдесят четыре, — возразила Эрика, — мы можем посмотреть кино. Я привезу диски. У тебя есть DVD-проигрыватель?

— Нет.

— Ну нет так нет. Тогда я привезу видеокассеты.

— Эрика, не приезжай. Нам придется изображать, что мы друг друга любим, а в моем возрасте это дьявольски утомительно.

— Мне все равно. Я приеду к тебе, — сказала Эрика.

Она пожалела. Ей не хотелось. Она не желала его видеть. Его присутствие для нее невыносимо. Телефона больше чем достаточно. Но она уже сорвалась с места. Маленькая девочка сорвалась с места. Слабый старческий голос в телефонной трубке. Мысль о жизни без папы. «Всему конец, Эрика».

На фотографии две маленькие сестренки с длинными светлыми волосами. Они пожимают друг другу руки. Формально, вежливо и серьезно, словно главы двух карликовых государств.

Каждое лето с 1972 по 1979 год Эрика улетала из Норвегии в Швецию, так что голова Элизабет могла отдохнуть, а самой Элизабет удавалось подлечить истрепавшиеся за зиму и весну нервы. Эрика полностью соглашалась с матерью, когда та говорила: «Пришло время, чтобы великий Исак Лёвенстад в кои-то веки взял эту ответственность на себя».

— Но знай, Эрика, я ужасно, просто ужасно рада, что у меня такая дочь, как ты!

Каждый раз, рассказывая, как она рада быть матерью Эрики (а Элизабет говорила об этом часто и вроде как ни с того ни с сего), она обнимала дочь и целовала. Чмок! Чмок! Чмок! Ты моя девочка! Поцелуи были щекотными, а Эрика боялась щекотки, она начинала задыхаться, ей хотелось вырваться и убежать. Но вместо этого она смеялась. Когда тебя щекочут, то поневоле смеешься, сердиться же на Элизабет невозможно.

Эрика попыталась было объяснить матери, что ей нравится, когда ее целуют, а когда щекочут — нет, но не смогла подобрать нужных слов. У нее не получилось. Элизабет поняла ее неправильно: подумала, что дочь просит еще поцеловать, поэтому опять обняла Эрику и принялась целовать и щекотать ее. Они смеялись и хихикали.

Перед тем как отправить Эрику на Хаммарсё в первый раз, летом 1972 года, Элизабет много говорила. Она сказала, что Эрика должна ежедневно менять трусы и не рассчитывать на то, что новая жена Исака будет ей каждое утро приносить чистое белье. А после еды Эрика должна говорить «спасибо», чтобы никто не подумал, будто она застенчивая дурочка. Эрика должна показать Исаку и его новой жене письмо от директрисы, в котором говорится о ее успехах в школе. Эрика была способной девочкой — хорошо читала, хорошо писала, хорошо считала, усердно поднимала руку, хорошо работала в группах и самостоятельно, ее вещи всегда в порядке, только на физкультуре у нее не все получается, и еще она не очень ладит с одноклассниками. Эрика тянется к учителям, а на переменах чувствует себя неуверенно. Директриса написала, что Эрике неплохо бы побольше заниматься рисованием. Например, белый медведь, которого она нарисовала, не слишком-то похож на белого медведя. Он скорее напоминает морское чудовище с большими зубами, оскаленной пастью и мокрыми глазами. По словам директрисы, «задание заключалось в том, чтобы нарисовать настоящего белого медведя». Однако в целом письмо было скорее положительным. Так сказала Элизабет, несколько раз прочитав письмо. Следовательно, его вполне можно показать отцу ребенка. Еще Элизабет сказала, что Эрика должна звонить ей по меньшей мере раз в два дня и рассказывать, что она делала. Если не позвонит, Элизабет будет беспокоиться. Сама она не желает звонить в Хаммарсё и разговаривать с новой женой Исака. Эрика должна помнить, что отец может и вспылить, но это происходит без особой причины. В общем, конечно, причина есть, но это вовсе не так страшно, как кажется на первый взгляд. Эрика не должна расстраиваться, если он будет ругаться. Ну, очень сильно расстраиваться не стоит. Элизабет сказала, что язык у Исака — как у змеи. Того и гляди высунется и ужалит.

— Но тебе самой решать, умрешь ты от этого или нет, — заключила Элизабет.

Элизабет не обмолвилась о том, что у новой жены Исака есть имя и зовут ее Роза («Какое красивое! Как цветок!»). И ничего не сказала о том, что у Исака с Розой есть дочка — ей почти шесть лет, зовут ее Лаура, и она приходится Эрике сестрой.

На Эрике и Лауре юбки, из которых они уже давно выросли, и выцветшие розовые футболки. У обеих девочек длинные светлые волосы, длинные загорелые ноги и маленькие попки — они вертят ими, когда идут из магазина, держа в руках по тающему мороженому. Мужчины оборачивались им вслед и думали то, о чем не принято думать, но до мужчин сестрам дела не было, их внимание полностью сосредоточено на мороженом, прилипающем к рукам и капающем на футболки.

Или же они ложились в высокую траву за белым домиком из известняка, который Исак купил, когда Роза была беременна Лаурой.

— Мы ведь сестры? — спросила Лаура.

— Единокровные сестры, — ответила Эрика, — а это совсем другое дело.

— Да, — сказала Лаура.

— У нас разные мамы, а у настоящих сестер мама должна быть одна, — сказала Эрика.

— И отец тоже, — заметила Лаура.

— Это похоже на ложный круп, — сказала Эрика, подумав. — Единокровные сестры — сестры наполовину. Как бы понарошку, — добавила она и пропела: — Понарошку. Ложь. Вранье. Обман.

— А что такое ложный круп? — спросила Лаура.

— Болезнь, — ответила Эрика.

— Какая болезнь?

— Когда дети не могут дышать, лицо у них синеет, и губы тоже делаются синими-синими, и еще они задыхаются…. Вот так. — Открыв рот, Эрика издала кашляющий приглушенный хрип, схватилась обеими руками за горло и затряслась всем телом.

Лаура засмеялась и придвинулась поближе. Эрике хотелось взять сестру за руку — такую маленькую и худенькую, но вместо этого она сказала:

— Когда я была маленькой, то болела ложным крупом. А моя мать была совсем одна. Одинокая и покинутая всеми. И я чуть не умерла. Моя мама была совсем одна, и она стояла со мной на руках на улице, зимой, ночью, и плакала.

Лаура молчала. Она бы с удовольствием рассказала какую-нибудь историю и о своей матери, Розе, но не могла припомнить ничего подобного. Роза никогда не была одинокой и покинутой всеми. Розе никогда не пришло бы в голову стоять на морозе ночью, да к тому же еще и зимой, и плакать. Ей сроду не пришла бы в голову подобная дикость. Однажды зимой по дороге из школы Лаура сняла шапку и положила ее в рюкзак, и Роза так рассердилась, что минут на десять вообще потеряла дар речи. Она была совершенно уверена, что теперь Лаура заболеет воспалением легких. Хотя Роза редко ошибалась, в тот раз она оказалась не права. Никто не заболел.

— Но бывают болезни и похуже, чем ложный круп, — продолжила Эрика.

— Это какие? — спросила Лаура.

— Настоящий круп! — ответила Эрика, которая сама не знала точно, что такое настоящий круп. Но уж наверняка он хуже ложного. — Тогда у тебя вообще нет шансов, и тебе придется умереть. И все кончено.

— Но… — начала Лаура. Ей хотелось узнать подробности.

Завопив, Эрика перебила ее. Если завопить, то и объяснять ничего не надо. Вскочив, она, шатаясь, пошла по траве, выкрикивая:

— Помогите! Помогите! Я не могу дышать! У меня круп! У меня круп! — а потом упала на землю рядом с Лаурой.

Эрика лежала на траве, среди цветов, коленки и локти чесались, шея и затылок тоже. На нее заползли букашки — это клещи, впившись, они сосали из нее кровь. Если кого-то кусал клещ, в доме Исака все переворачивалось вверх дном. По-шведски клещ называется «fästing». Когда у тебя клещ, то Роза с Исаком склонялись над твоей рукой, или ногой, или попой, убирали волосы с твоей шеи и внимательно изучали клеща. Это как прийти в школу в новых брюках — все пялятся на них и говорят: «Круто». Приятно, конечно, но в то же время и мерзко. Например, смазывать клеща маслом и вытаскивать его пинцетом довольно забавно, особенно когда он раздулся, стал от выпитой крови лиловым и готов вот-вот лопнуть. Если клеща в этот момент сжать, то из него брызнет кровь. Главное, чтобы головка не осталась внутри — Роза говорит, это опасно и может вызвать заражение крови. От занозы тоже бывает заражение крови, если не вытащить ее вовремя иголкой или вытащить только ее часть. От заражения крови поднимется температура, начнется гангрена, а потом руку или ногу отрежут. И если дело не терпит отлагательств, резать будут без наркоза. Иногда руку или ногу отрезают, когда человек в полном сознании, — и все это лишь из-за какого-то клеща или занозы, которых вовремя не вытащили.

За деревьями, в сотне метров от серого каменистого побережья серо-синего моря, стоял домик Исака — белый дом из известняка. Эрика сказала про себя: «Я — Эрика Лёвенстад. Исак Лёвенстад — мой отец. Мы живем здесь, на этом острове, мою сестру зовут Лаура, я — старше ее».

Открыв глаза, она посмотрела на синее небо.

Летние дни были похожи друг на дружку, как и само лето. Лежа в высокой траве возле дома Исака, Эрика с Лаурой читали комиксы про Дональда, а потом — журнал «Старлет», для которого были слишком малы. Они ели землянику, их руки и рты пачкались ее красным соком. Каждый день был солнечным, в дом заходить строго запрещалось — они должны оставаться на улице. Таков закон — в дом не входить. Обсуждению не подлежит и не разъясняется. Все знают, что это означает. Закон этот непреложный, как солнце, луна и времена года. Время гулять — значит, внутрь заходить нельзя. Если прийти за стаканом воды или в туалет, то трубы предательски загудят и Исак это услышит. Если забыл что-то и вошел в дом (например, тебе захотелось поиграть в теннис, и ты вернулся за теннисным мячиком), то половицы скрипнут. Все это Эрика усвоила, когда приехала на Хаммарсё. Когда Исаку мешают, он не может сосредоточиться, и весь день испорчен. Выскочив из кабинета, Исак прибежит на кухню и примется кричать. Лаура во всех подробностях расписала (в кои-то веки Эрика не перебивала ее), как однажды он выскочил к ней на кухню, они были там одни, и он принялся ругаться так, что даже побледнел. Сначала побледнел, потом покраснел, а затем сделался лиловым, словно клещ, который вот-вот лопнет! Исак так разозлился, что у него даже пена изо рта пошла.

Эрика подумала, что сестра наверняка не врет. Перед поездкой на Хаммарсё мать предупреждала Эрику о характере Исака, правда, она говорила не «характер», а «темперамент». Элизабет несколько раз сказала, что когда Исак работает, то мешать ему нельзя, потому что темперамент у него взрывной, а это плохо. Иногда Эрика пыталась представить себе его темперамент: должно быть, он похож на бочку с плутонием, которая спрятана в голове Исака, прямо за лобной костью. Чуть-чуть тряхнешь головой — и бочка опрокинется, а фиолетовый сияющий плутоний вытечет на пол.

Эрика с Лаурой лежат в траве, и Эрика рассказывает, как однажды, когда она была маленькой, Элизабет водила ее в кукольный театр в Фрогнерпарке.

— Что такое Фрогнерпарк? — переспрашивает Лаура.

— Это такой парк в Осло, — отвечает Эрика.

У Швеции есть «АББА», Бьорн Борг, два телеканала и парк «Грёна Лунд». Самым лестным комплиментом, который Эрика слышала от шведов, было то, что она хорошо говорит по-шведски. Говоря «в Осло», Эрика почувствовала гордость, словно Осло — некая далекая страна с большими парками и широкими улицами.

Она рассказала Лауре о кукле, изображающей мужчину с маленькими черными глазками-бусинками, большим красным носом и опущенными уголками губ. Кукла казалась печальной. Не злой или сердитой, а скорее печальной. Мужчина был худым и лысым, в сером костюме, коричневом галстуке и черных ботинках. Он все время повторял: «Добрый день, меня зовут господин Деревянная голова». Других слов у него не было. Каждый раз, когда на сцене появлялись другие куклы, он приподнимал рукой часть головы, словно шляпу, кланялся и произносил: «Добрый день, меня зовут господин Деревянная голова».

Глядя на господина Деревянную голову, зрители смеялись, и Эрика вместе с ними. Когда она рассказала об этом Лауре, та громко расхохоталась, и Эрике тоже стало смешно. Они так смеялись, что схватились за животы и им пришлось закрыть рты руками, чтобы смех не добежал по дорожке до дома, не ворвался внутрь и не влетел в кабинет Исака. Ведь темперамент у Исака взрывной.

Ну как тут не рассмеяться, когда перед тобой по полянке скачет господин Деревянная голова?

Тот день был похож на все остальные: они лежали в высокой траве на полянке, за домиком у моря. Наверное, было около двух часов пополудни. В гостиной, примыкавшей к кабинету Исака, стояли большие часы, которые били каждые полчаса. Часов они не слышали и Исака не видели, но знали, что он работает или мастерит что-нибудь таинственное — неизвестно, что именно, но наверняка что-то связанное с женщинами, родами, толстыми животами и мертворожденными младенцами.

Первой тонконогого мальчика заметила Лаура. Ткнув Эрику в бок, она молча показала на него пальцем. Эрика посмотрела, куда показывает Лаура, но он бежал так быстро, что вообще не был похож на мальчика — то ли животное, то ли вообще какое-то непонятное существо. Присмотревшись, она разглядела, что это худенький мальчик примерно ее возраста, в футболке и шортах. Коленки у него разбиты. Он словно появился ниоткуда, будто вырос из-под земли, на которой стоял дом Исака. Однако Эрика подумала, что он, наверное, был на пляже, упал там и до крови разбил коленки о гальку. Мальчик не заметил тихо лежавших в траве Эрику с Лаурой, которые пристально следили за ним. Он пробежал так близко, что они слышали, как подошвы его кроссовок касаются земли. Они услышали его дыхание — даже отчетливее, чем свое собственное. Он пересек дорожку, которая была уже частной собственностью Исака. Он пробежал мимо ворот, мимо нескольких растрепанных ветром сосен, по поляне, на которой они собирали землянику, и мимо зеленого фургончика Исака. Эрика с Лаурой молча переглянулись, а потом снова посмотрели на мальчика. Ровесник Эрики, может, на год старше, а может, и нет. У него короткие каштановые волосы, длинные тонкие ноги и футболка с надписью: «I've been to Niagara Falls» [1]. Он направляется к дому Исака и вдруг спотыкается и падает на гравий. Лаура вскакивает, но Эрика дергает ее, и та снова ложится в траву. Упав на живот, мальчик лежит на земле. Лежит он долго — во всяком случае, так им кажется. Наконец он поднимается и смотрит на коленки. Эрика чувствует, как саднят ее собственные колени. Он уже падал — на берегу, Эрика собственными глазами видела кровь на его коленках, а теперь он опять упал на гравий, и в рану попали маленькие камешки. Больно. Может, ему надо помочь? Может, им с Лаурой нужно встать и подойти к нему? Однако они продолжают лежать. Так решила Эрика. Эрика старшая. Она лежит в траве, опустив руку на спину Лауры, так что Лаура не может подняться. Мальчик встает. Немного постояв, он озирается. Его тело напряжено. А затем срывается с места и бежит прямо к дому Исака и принимается звонить в дверь. Мальчик не знает про закон о том, что сейчас надо гулять. Он не знает, что этот закон нарушать строго запрещается. Ему даже не известно, что такое темперамент. Он звонит в дверь несколько раз. Эрика видит, как он давит на кнопку звонка, и она не забудет этого даже через тридцать лет. Никто не открывает, и мальчик начинает стучать в дверь. Он барабанит кулаками в закрытую дверь. Эрика поворачивается к Лауре: они слишком далеко от дома и ударов не слышно, но Лаура все равно зажмурилась и заткнула уши. Эрика понимает, что вот сейчас Исак откроет дверь и вставать уже поздно — мальчика не спасти.

Эрика пересекла границу между Норвегией и Швецией. Никто не остановил ее и не спросил о цели поездки.

— Они никогда не останавливают, — успокоила по телефону Лаура.

Было пять часов вечера, и Эрика решила перекусить — съесть шведских котлет с пюре. Она громко сказала:

— Сейчас я приторможу и поем котлет с пюре. И брусничного варенья.

Эрика чувствовала, что жить Исаку осталось недолго, поэтому она и поехала к нему, о чем сейчас жалела. Вообще-то Исак живет. Живет. И живет. И не умирает. Он уверял, что после смерти Розы жизнь его стала невыносимой, иногда рассуждал о самоубийстве и даже подробно распланировал его, но ничего не сделал. Хотя раздобыл таблетки, которые сейчас лежали в тумбочке.

Элизабет говорила, что если это те самые таблетки, о которых он рассказывал двенадцать лет назад, то ему неплохо бы раздобыть новые, потому что у этих наверняка вышел срок. Если, конечно, он настроен серьезно.

Как и Эрика, ее мать часто разговаривала с Исаком по телефону.

Элизабет говорила:

— Мы с Исаком — добрые друзья. Однажды, когда мы были молоды и влюблены, то как-то раз сидели на берегу и смотрели на море. Исак тогда сказал, что мы неразрывно связаны друг с другом.

Элизабет с Исаком разговаривали каждые две недели, по субботам, с двенадцати до половины второго. Так у них повелось с 1968 года, когда они расстались. Развелись они потому, что живот Розы стал таким огромным, что дольше не было смысла скрывать ее беременность и что Исак — отец ребенка.

Сейчас Исак совсем состарился. Вообще-то Элизабет считала, что восемьдесят четыре — это не возраст. Вот, например, подруге Элизабет, Бекки, уже девяносто, а она, по словам Элизабет, скачет, словно блоха.

Тело увядает, а голосовые связки остаются прежними. Разговаривая друг с другом, Элизабет с Исаком забывали о телах. Телах, которые двигались все медленнее, а болели все чаще. «Мама и папа, — думала Эрика. — Исак с больным бедром и судорогами в лодыжках и танцовщица Элизабет с ревматизмом и слабыми ногами».

В детстве Эрика иногда подслушивала родительские разговоры. Когда мать разговаривала с Исаком, голос ее наполнялся радостью и делался легким, словно длинная шелковая розовая тесьма — пока ее не разрезали и не пришили на туфлю.

Когда Элизабет Лунд Лёвенстад была молодой подающей надежды балериной в шведском Театре оперы и балета (который намного престижнее норвежского Театра оперы и балета), то один из ее возлюбленных сказал: «Если бы мне осталось жить лишь день и если бы я был поставлен перед выбором: смотреть, как Элизабет танцует, или слушать ее смех, то я выбрал бы смех». Смеялась мать Эрики часто и громко. Она никогда не хихикала. Женщины бывают двух видов: те, кто хихикают, и те, кто смеются. Элизабет принадлежала ко второму виду. Она открывала рот, так что видны были зубы, язык и даже маленький язычок. Издаваемые звуки, казалось, шли из самых глубин ее тела. Неизвестно, правда, откуда именно — из груди, желудка, живота или поясницы. Должно быть, Исак жалел об этом, ведь ему нужна была вся Элизабет, целиком. Не только ее идеальный, прекрасный образ, доступный взорам зрителей, нет. Ему хотелось обладать и ее звуками. Ее всхлипами, когда она плакала. Мучительным ночным кашлем, лишавшим ее сна. Бурчаньем в животе, стонами, тихим храпом. Ему было недостаточно видеть ее обнаженной. У Элизабет было удивительно красивое тело, уникальное для балерины и слишком крупное для звезды мирового масштаба. Слишком высокая, слишком широкая, слишком тяжелая. Ее было слишком много. Слишком много для накрахмаленных пачек, слишком много для партнеров по танцу, которые едва не надрывались, пытаясь поднять ее. Но недостаточно для Исака, который желал ее все больше и больше. Сам он был лишь худощавым мужчиной, известным благодаря блестящему мозгу и абсолютному слуху. Когда Исак был маленьким, все знакомые, которые жили возле норвежско-шведской границы, полагали, что он станет известным музыкантом, но учитель музыки с его садистскими наклонностями положил конец этой мечте (маленькие мальчики, маленькие пальцы, маленькие половые органы), поэтому, став врачом, Исак посвятил себя звукам, неслышным человеческому уху. Вместе с группой ученых в Лунде он расширил сферу применения ультразвука. Когда он состарился, его стали называть пионером в этой области. Пациентки благодарили его: Исак вовремя находил опухоли и обследовал еще не рожденных детей. Поговаривали даже, что он не просто обследовал их, но и навещал. Однако о любовных похождениях Исака почти забыли, его пациентки состарились, а их тела больше не пробуждают ни страсти, ни любопытства. Может, лишь сострадание — таков уж удел женского тела.

Вот они! Худощавый Исак и огромная Элизабет! В молодости, укладывая ее на кровать, он разворачивал Элизабет, словно большой ковер ручной работы. От его прикосновений не могли укрыться ни единое пятнышко, ни один сустав, ни одна морщинка. Но ему было мало. Он желал большего. Она позволяла ему смазывать живот мазью и прикладывать к нему датчик, так что кожа словно исчезала, а на экране появлялось изображение ее внутренностей. Нет, ему и этого не хватало, не хватало этой невыносимо прекрасной Элизабет, ее желудка, мочевого пузыря, матки, яичников, родового канала, ее хрящиков, мышечной ткани и кровеносных сосудов. И вот однажды — смотри, Элизабет! Внутри тебя — зародыш сроком девять недель! Девятинедельная Эрика. Или не Эрика. И ему вовсе не девять недель. Может, это что-то иное. Не человек. И у него нет возраста. Просто что-то, что когда-нибудь превратится в человека, и у него будет возраст, станет девятинедельной Эрикой, которая примется кричать и тянуться к материнской груди. А сейчас оно темное, оно шевелится и напоминает медузу. Комок или пятно, которое зачастую, приоткрываясь, кровью и слизью вытекает из женского тела. Однако случается, что оно остается внутри, пускает корни, растет и раздается вширь, будто дерево или раковая опухоль. Звуки хора, перетекающие друг в дружку: звуки, рисующие картину. На экране пятно, которого прежде там не было. В матке, в самой глубине божественно прекрасного тела Элизабет.

В твоем божественно прекрасном теле, Элизабет, рос ребенок. И он не желал исчезать. Ты бегала вверх-вниз по всем лестницам, которые попадались на твоем пути. Ты бегала по улицам, не садясь в автобусы. Ты бегала в магазин за едой для себя и своего гениального супруга, бегала на репетиции в Театр оперы и балета, где выдыхала и втягивала живот, которого пока еще не было. Вверх-вниз, новые лестницы. По утрам ты отправлялась на пробежку и бегала до тех пор, пока не упала во время репетиции (падение было почти идеальным) и тебя не вырвало на двух подбежавших помочь девушек. Тебя вырвало на белые костюмы, прозрачные трико, гетры и балетные туфли, крепко завязанные крест-накрест вокруг лодыжки. Тебя вырвало, и запах рвоты перебил запах мела — повсюду мел, ты не выносишь его запаха, пол и твои туфли вымазаны мелом. Однако ребенок никуда не делся. Ты бегала без передышки, но твой ребенок крепко вцепился в тебя, и под конец тебя рвало беспрестанно. Ты отменяла репетиции, прогуливала тренировки, и тебя заменили другой балериной. Убери это, Исак! Убери! Я не хочу, понимаешь?! Я не хочу рожать! Во всяком случае, этого ребенка! Не сейчас! Однако Исак, от которого исходил какой-то странный запах, наотрез отказался убивать ребенка. «В тебе растет новая жизнь, Элизабет, жизнь», — сказал он и прикрыл за собой дверь. Твое тело, Элизабет, стало бесформенным, оно раздулось. «Чем от тебя пахнет, Исак? Переперченной едой? Потом? Туалетной водой? Мылом? Спермой? Кофе? Снегом?» — «Скоро ты увидишь своего ребенка, — сказал он, — и, если будет девочка, назовем ее Карин, ведь это прекраснейшее из имен». Твой живот вырос. Руки отекли. Ты вытащила швейную машинку и моток шелковой розовой тесьмы. Ты отмерила и отрезала четыре одинаковых кусочка, а потом пришила их к туфелькам. «Черт меня побери, если я назову тебя Карин», — шептала ты ребенку, швыряя туфельки в стену. Потом ты на какое-то время потеряла зрение. Маленькая балерина! Руки твои толстые и уродливые, в твоих ягодицах геморрой, ноги твои посинели, как у старухи, и теперь ты стала по-настоящему большой. Слишком большой для танцев, слишком большой для бега, слишком большой для сна и разговоров. Ты превратилась в огромного белого кита, Элизабет. Огромный белый кит неподвижно лежит на морском дне и ни слова не говорит.

Лаура, и раньше ездившая этой дорогой, сказала, что обычно поездка до Хаммарсё на машине занимает двое суток. Двое суток с ночевкой в Эребру. Однако Эрика выехала слишком поздно, а в дороге ее застала снежная буря, поэтому она добралась только до Арвики. Она не стала останавливаться, чтобы поесть котлет с пюре и брусничного варенья. Исак был прав. Слишком темно. Скользко. Ей не следовало ехать.

Эрика громко сказала:

— Вот так люди и гибнут, они просто ездят на машинах в такую погоду. — И еще: — Ты был совершенно прав, Исак. Мне не следовало ехать!

Рядом с ней на пассажирском сиденье лежал мобильник. Ей нужно всего лишь набрать номер. Уж кто-кто, а Исак поймет. Он даже примется уговаривать ее вернуться в Осло. У него гора с плеч свалится. Она ехала по шоссе и собиралась остановиться перекусить в Боде.

— Нам придется притворяться, что мы любим друг друга, — сказал Исак.

Тонконогий мальчик колотит в дверь дома Исака. Кажется, он простоял там целую вечность, прежде чем дверь открылась. Увидев отца, лежавшая в траве Лаура прижалась к сестре и простонала:

— ОЙ-ОЙ-ОЙ!

— Заткнись, да заткнись же, — прошептала Эрика.

Потом Эрика не сможет вспомнить, правда ли Исак схватился за волосы, словно чокнутый профессор из комиксов про Дональда, и заорал мальчику: «ДЬЯВОЛ! УБИРАЙСЯ ОТСЮДА, НЕ ТО Я ОТРЕЖУ ТЕБЕ УШИ И СЪЕМ ИХ НА УЖИН, МАЛЕНЬКИЙ ЗАСРАНЕЦ!»

Эрика только помнит, что когда дверь открылась и из-за нее появился Исак, то мальчик настолько удивился, что упал на спину и несколько минут притворялся мертвым.

Она едет на Хаммарсё. Она слышит гул двигателя, шум печки и шорох зимних шин. Порывы ветра, мокрый дождь и снег, тающий в воздухе и каплями оседающий на лобовом стекле и на мокром асфальте шоссе. Дворники — вправо-влево, вправо-влево, раз-два-раз-два-раз-два, как маятники. Их стук напомнил Эрике о часах в гостиной, в доме Исака.

Он стоял перед часами, а вокруг него девочки. Теперь Молли тоже проводила лето на Хаммарсё. Однажды она просто взяла да и появилась там, откуда ни возьмись. Тогда ей был год, и она сидела в большой красной коляске перед домиком из белого известняка. Она кричала, кричала и кричала. Ей хотелось выбраться из коляски. На голове у нее был старомодный чепчик.

Исак стоял перед часами в окружении дочерей. Молли уже умела стоять, ходить и разговаривать. Они рассматривали маятник и тяжелые гири. Прежде часы принадлежали Алфу Лёвенстаду, отцу Исака, который был морским священником в Ливерпуле и умер в возрасте пятидесяти двух лет. Часы вместе с матерью Исака и самим Исаком — худеньким двенадцатилетним мальчиком — доплыли до Швеции на корабле. Из Лондона до Гётеборга. Ключ от часов хранился у Исака, и каждый раз, чтобы подтянуть гири, он отпирал небольшую стеклянную дверку. Он звал дочерей, ждал, когда они соберутся вокруг него, и поворачивал ключ в замочной скважине с таким выражением лица, словно собирался показать им золотые слитки или груду алмазов или жемчуга.

«Да! Он всегда бы таким», — подумала Эрика, пристально глядя на ехавшие впереди машины (внезапно ее автомоболь начало бросать из стороны в сторону, напоминая о том, что она едет слишком быстро). Все, чего он касался, становилось необыкновенно важным, просто потому, что он так говорил, и потому, что к этим предметам прикасались его пальцы. Каждый предмет превращался в рассказ. Эрика помнит секретер в гостиной — Исак сделал его сам, как и рабочий стол в мастерской, и деревянную лошадку Лауры, которая потом перешла к Молли.

— Трогать секретер строго воспрещается. Там у меня хранятся важные бумаги, — сказал он, — и я не хочу, чтобы дети даже близко подходили к ним.

Эрика помнит все это. Она помнит, как сидела босая на диване и читала сборник рассказов «Моя жизнь», дожидаясь, когда выглянет солнце и перестанет идти дождь. Тогда она наденет купальник в горошек и пойдет загорать на скалу вместе с Марион, Фридой и Эмили. А может, с ними еще пойдет Эва. И она помнит Рагнара — от него пахло колой и морем, он был уродлив, но в то же время прекрасен. Это зависело от того, как смотреть на него: с открытыми глазами или прикрыв их.

Она помнит, как Исак, топая, вышел из мастерской и увидел ее. «Сейчас он будет ругаться, — подумала она, — потому что я сижу тут и мешаю ему. Но я же не шумела, меня вообще не слышно. Хотя… хотя… я листаю книжку и страницы шелестят. Может, Исак услышал шелест? Исак слышит то, чего другие никогда не смогут услышать». Об этом было написано в журнале «Лайф». То есть он не слышал звуки, а видел их на экране. Как у зародыша бьется сердце. Контуры мозга, похожего на финик. Затемнение в матке — двое детей вместо одного.

Лаура, которая лучше всех знала отца, говорила, что Исак слышит все. Он слышит, о чем Эрика с Лаурой разговаривают, даже если они далеко. Он даже может слышать их мысли. Слова и мысли отражаются на экране в виде черточек и точек. Если не хочешь, чтобы Исак узнал о чем-то, лучше вообще об этом не говорить и даже не думать.

В траве лежат две глухонемые девочки. Их рты и мысли на замке. Решение нашел Рагнар, мальчик с худыми ногами.

У Рагнара пять подшивок комиксов про Супермена, и он знает все о сверхъестественных силах. Рагнар сказал, что у Исака суперслух и взгляд-рентген. Он много чего знал об Исаке. Однако Исаку, как и Супермену, доступно далеко не все. «У него есть уязвимое место», — сказал Рагнар. Надо лишь отыскать его — и дело в шляпе.

— Если Супермена лишить силы, то он станет слабее последнего слабака, — сказал Рагнар.

Эрика с Лаурой кивнули. Они никогда не читали комиксов о Супермене. Лишь иногда про Фантомаса — да и то если все остальное было прочитано от корки до корки, а до четверга, когда в киоск привезут новые журналы, еще море времени.

Рагнар показал Лауре с Эрикой секретный домик в лесу и сказал, что, пока они не выяснили, где у Исака болевая точка, они должны разговаривать на особом тайном языке, потому что тогда не важно, слышит Исак их или нет. Рагнар сам придумал тайный язык. В основном это был воровской жаргон, только он усложнил его. Например, на жаргоне вокруг гласного звука должен быть один и тот же согласный. То есть «я» будет «йай», а такой язык любой дурак поймет. На языке Рагнара «я» — это «йакегой», а «я тебя люблю» — «йакегой эломсоткоперос тобегой». Произноситься это должно так, как будто говоришь по-русски.

В секретном домике у Рагнара есть целый ящик всякой дребедени, которую он подобрал на побережье. Вещи из стран, расположенных по ту сторону моря, на востоке. Глядя на надписи, он придумывал алфавит и заучивал иностранные слова. Например, волшебное слово «СТОЛИЧНАЯ», написанное на этикетке водочной бутылки.

Однако первой фразой, которую выучили Эрика с Лаурой, было «йакегой эломсоткоперос тобегой». Эрика помнит, что, перед тем как вечером лечь спать, она повторяла про себя слово «эломсоткоперос». Эломсоткоперос, эломсоткоперос, эломсоткоперос. Произнося его, она поняла всю красоту этого слова. Лаура почти сразу бросила учить тайный язык Рагнара. Он показался ей слишком трудным. А вот Эрика не бросила. Ей нравилось разговаривать на языке, который понимали лишь они с Рагнаром.

Рагнар тихо разговаривал с ней. Они лежали в его секретном домике, она прижималась к нему, а он гладил ее по голове и рассказывал:

Исак был злым королем из страны Дофедофеноп. Он заколдовал остров и все живое на нем — людей, овец, коров, деревья и рыб. Одно ухо у него было огромным, словно окно на хуторе Хембюгд. Он слышал все-все. Все звуки. Слышал, как камбала опускается на дно. Как раскрываются шишки. Слышал твое дыхание, когда ты бежишь по лесу.

Возле Фагероса на автобусной остановке стояла женщина, а возле нее — парнишка лет четырнадцати. Дождь лил вперемешку со снегом. Автобусная остановка представляла собой столб с расписанием и насквозь прогнивший навес, грозивший вот-вот обвалиться. Женщина была в красном клетчатом пальто с поясом и черных сапогах на высоком каблуке. Темные волосы забраны в пучок, в правой руке большой темный зонтик. Парнишка стоял немного поодаль. В кепке, толстовке и широких брюках, он насквозь промок. Между женщиной и парнишкой на земле стояли черный чемодан и желтая сумка с эмблемой шведского футбольного клуба. Женщина с мальчиком пристально смотрели влево, словно желая взглядом наколдовать на дороге автобус.

Проезжая мимо, Эрика заметила их фигуры. Сначала она подумала, что ей почудилось, что женщина и мальчик — просто обман зрения, возникший от дождя и постоянной смены освещения. Она посмотрела в зеркало заднего вида, чтобы удостовериться в том, что это был обман зрения. Однако они действительно стояли там. Женщина под темным зонтиком. Насквозь промокший мальчик в толстовке. Чемодан и сумка на земле.

Эрика свернула на обочину. Включила аварийные огни, достала с заднего сиденья куртку и накинула на плечи. Открыв дверцу, вышла из машины прямо под хлещущие струи дождя и попыталась привлечь внимание женщины или мальчика. Они по-прежнему неподвижно стояли и смотрели в противоположную сторону.

— Эй! Эй! — крикнула она. — Вы двое! На остановке!

Женщина с зонтиком повернулась к ней. Эрика побежала. Мальчик не двигался. Слушал музыку — от ушей к карману брюк тянулся тонкий проводок. Женщина вопросительно посмотрела на запыхавшуюся, вымокшую и замерзшую Эрику.

— Глядя на вас, кажется, что автобуса уже сто лет не было, — сказала Эрика.

— Он должен был прийти десять минут назад, — ответила женщина.

Мальчик вдруг заметил, что его мать (наверное, женщина с зонтиком — его мать, подумала Эрика) с кем-то разговаривает. Он вытащил наушники и прислушался.

— Вам куда надо? Может, нам по дороге и я вас подвезу? — спросила Эрика. Никто не ответил, и она добавила: — Вы совсем промокли. А автобуса нет.

Женщина с мальчиком смотрели на нее так, будто не понимали, о чем это она. Эрика перешла на шведский.

— Особенно ты, — кивнула она мальчику, — на тебе уже сухого места нет.

Пожав плечами, мальчик посмотрел на мать.

— Нам надо в Сунне, — сказала женщина, — вы тоже туда едете?

Вообще-то Эрика ехала в Эребру. Там она собиралась переночевать в дорогой гостинице, вкусно поужинать в ресторане и хорошо выспаться перед завтрашним днем: ее ждет долгая дорога до парома. Все это она распланировала, следуя советам Лауры.

Чтобы доехать до Сунне, надо сделать крюк в двенадцать километров.

— Да, я еду в Сунне, — ответила Эрика.

«Почему бы и нет, в конце-то концов?» — подумала она, бегом возвращаясь к машине в наброшенной на голову куртке. Аварийные сигналы мигали, а женщина с мальчиком и сумками шли следом. Мальчик, которому столько же лет, сколько ее сыну, замерз и промок, а автобуса нет как нет, так почему бы ей не подвезти их до Сунне?

— Вы живете там? В Сунне?

Эрика включила обогреватель на полную мощность и протянула усевшемуся на заднее сиденье мальчику полотенце, которое запихнула в рюкзак перед отъездом.

— Да, — ответила женщина.

Мальчик снова воткнул в уши наушники. Он вслушивался в звуки, слышные лишь ему одному, и смотрел в окно. У него были большие карие глаза и крупный рот. Да, он немного похож на Магнуса. Такой же высокий и худой, с длинными руками и ногами, которых из-за мешковатой одежды не видно. То же хорошо вылепленное лицо, которое в зависимости от освещения и выражения могло выглядеть и детским, и взрослым. Посмотрев в зеркало, она попыталась поймать его взгляд. Ей хотелось улыбнуться ему. Хотелось сказать: сейчас я отвезу вас домой.

— Сколько лет вашему сыну? — тихо спросила Эрика.

Она могла бы и не понижать голоса — мальчик все равно не слышал ее. Время от времени он вытаскивал из кармана мобильник и быстро набирал текст.

— Четырнадцать, — ответила женщина.

— Моему тоже четырнадцать, — обрадовалась Эрика.

До Сунне двенадцать километров, а теперь хоть тема для разговора есть.

— Он не мой сын, — сказала женщина, — а моей сестры.

— Вон оно как, — отозвалась Эрика, — Ну конечно же, вы еще слишком молоды, чтобы у вас был четырнадцатилетний сын. Вы намного моложе меня.

Честно говоря, женщина не показалась Эрике такой уж молодой. В ее облике было что-то старушечье, однако Эрике хотелось вызвать ее расположение. Она испугалась, что оскорбила или рассердила женщину, что она, Эрика, выглядит теперь в ее глазах обычной болтливой клушей и что, если бы не дождь, не холод, не продрогший парнишка и не автобус, который так и не появился, она и близко не подошла бы к машине Эрики.

— Да, вряд ли в моем возрасте у меня может быть сын-подросток, — сказала женщина.

Эрика ждала, что женщина скажет еще что-нибудь. Но та молчала. Она так и не сняла с себя красное клетчатое пальто. Даже пояс не стала развязывать, хотя в машине было тепло.

Эрика подумала: если вдруг окажется, что у них с этой женщиной есть сыновья-однолетки, то они могли бы поговорить о них. Женщина была явно чем-то недовольна (Эрикой? Тем, как Эрика ведет машину? Погодой? Швецией?), и Эрика чувствовала, что обязана как-то задобрить ее. Развлечь. Рассмешить, заставить понимающе кивать или рассказать о чем-то. Тогда их опыт в воспитании детей очень пригодился бы для поддержания чисто женской беседы. «Хотя, наверное, такое больше подходит для женщин, чьи дети еще маленькие», — подумала Эрика, представив себе, как в кафе или в парке сидят матери с грудными детишками, укачивая их на руках или в колясках. Эрика не осмелилась спросить женщину, есть ли у той маленькие дети.

Если роженица мучилась или кричала, что хочет умереть (а с роженицами такое порой случается), то Эрика брала ее за руку и крепко сжимала.

Оставаясь наедине с пациентками, Эрика чувствовала себя уверенной и сама внушала доверие. В отличие от Исака, она любила вешать в кабинете фотографии новорожденных, которые гордые родители присылали Эрике в благодарность за помощь. Исак же никогда ничего такого не делал. Он обычно говорил, что снимает с себя всякую ответственность за ребенка, как только тот вышел из материнского чрева.

Однако за больничными стенами Эрика чувствовала себя неуклюжей и толстой по сравнению с другими женщинами. Особенно когда их было несколько. Они не подпускали ее к себе, будто говорили: тебя слишком много, Эрика. Ты слишком неловкая. Слишком глупая. Слишком шумная. Чересчур застенчивая и неуклюжая. Ты поверхностная. Ты слишком серьезная и бесхарактерная. Ты нам не нравишься. Шла бы ты лучше отсюда или вообще испарилась. Но ты даже этого не можешь. Между блузкой и юбкой у тебя выпирает живот. Когда ты в джинсах, то пояс так впивается тебе в поясницу, словно вот-вот перережет тебя пополам.

Эрика хотела стать частью их мира с того самого момента, когда однажды на берегу, собирая с Рагнаром выброшенный морем хлам, она увидела загорающую на скале Марион и других девочек. На Марион были трусики от бикини в крапинку, она лежала, вытянувшись на самой дальней скале в море, а вокруг нее расположились Фрида, Эмили и Эва. Эрике захотелось оказаться среди них. Ей нравилось смотреть на четырех девочек на скале — они словно принадлежали к какому-то прекрасному сообществу, тайному и неприкосновенному. В зависимости от настроения Марион ее, Эрику, могли принять в это сообщество, а могли и не принять — и тогда она останется наедине со своим жалким маленьким тельцем и вечно будет дружить с Рагнаром, безжалостно запертая в его секретном домике, над которым висят тяжелые серые тучи.

Много столетий назад при рождении ребенка совершался особый ритуал: когда у роженицы начинались схватки, женщины, собравшиеся вокруг нее, распускали ей волосы, распускали шнуровку на платье и ботинках, а потом отпирали ящики, открывали окна и распахивали двери. Если супруг тоже желал помочь, он выходил во двор и разбивал что-нибудь, например разрубал топором плуг.

Эрика помнит, как однажды она была на ночном дежурстве и спросила акушерок о состоянии рожениц. Об одной из них акушерка сказала: «Мучается, бедняжка. За двенадцать часов только на три сантиметра раскрылась».

Роженица, сидевшая в полутемной палате, показалась Эрике совсем еще ребенком. Семнадцать-восемнадцать лет, не больше. Одна — ни парня, ни матери, ни сестры рядом не было. Подружек тоже. Одетая в белый больничный балахон, она сидела на полу, закрыв руками лицо и поджав ноги. Когда Эрика вошла, девушка не оглянулась и даже головы не подняла.

Я подошла и опустилась на колени рядом с тобой. Я отколола заколку, распустила твои волосы и расправила их. Ты смотрела на меня, но не останавливала, а потом положила голову мне на плечо.

К утру у нее родилась молчаливая девочка, тянущаяся к звукам и свету. «Возможно, когда она вырастет, — подумала Эрика, — волосы у нее будут такие же красивые, как у ее матери».

Эрика открыла рот, чтобы сказать что-нибудь сидевшей рядом женщине. Что-то ведь нужно сказать? Нет. Эрика отбросила эту затею. Зачем ей вообще что-то говорить? И почему она столько напридумывала? Может, из-за парнишки на заднем сиденье — пусть он не сын этой женщины, но зато немного похож на Рагнара… Она взглянула на него в зеркало.

— Я сказала «Рагнар»?

— Нет, вы ничего не сказали, — ответила женщина, посмотрев на Эрику.

Эрика улыбнулась:

— Простите. Я иногда разговариваю сама с собой — особенно когда я за рулем.

Снова взглянув на парнишку, Эрика поняла, что ошиблась. Нет, он не похож на Рагнара.

Рагнар был совсем тщедушным, и руки его казались крошечными.

А этот парнишка похож на Магнуса.

— Мне нужно заехать на заправку — бензина долить и позвонить сыну, — сказала Эрика. — Сообщу ему, что вместо Эребру я переночую в Сунне. Магнус хочет знать, где я. Делает вид, будто ему все равно, но мне-то известно, что он волнуется.

Не поворачивая головы, женщина пожала плечами:

— Как хотите. Это же ваша машина.

Эрика уставилась на нее. И это все? Ни малейшей попытки быть вежливой или любезной? Ведь она, Эрика, почти проговорилась, что ехала в Эребру, а в Сунне заехала лишь ради того, чтобы выручить совершенно постороннего человека! Почувствовав на себе взгляд Эрики, женщина опустила глаза и начала теребить что-то руками.

— Мы конечно же очень благодарны, что вы подвезли нас. — Теперь женщина смотрела прямо на Эрику. Во взгляде сквозило упрямство. — Мы бесконечно благодарны! Это так любезно с вашей стороны!

Ну как, услышала, что хотела?

— Не стоит благодарности, — ответила Эрика.

Она притормозила у следующей заправки, взяла мобильник, открыла дверцу и вышла под зимний дождь, который постепенно сменялся снегопадом. Больше она не сказала женщине с мальчиком ни слова. Она даже не посмотрела на них и решила не спрашивать, хотят ли они есть или пить. Проголодалась? Хочешь пить? Так выйди и купи все, что тебе нужно! Заглянув на станцию, Эрика спросила, где туалет. Молодой мужчина со шрамом на лице и рыжеватыми усами протянул ей ключ и показал направо. Взяв ключ, Эрика открыла дверь туалета, зашла внутрь и заперлась. Внутри воняло дерьмом. Кабинка была тесной, крышки на унитазе нет, мусорное ведро набито доверху, на полу валяется всякая дрянь. Эрика представила себе женщину в машине — ту самую, которая сказала, что промокший парнишка не сын ей и детей у нее нет. Она виновата в том, что этот чертов туалет такой грязный! Если б не она, то Эрика уже добралась бы до Эребру, сидела бы сейчас в номере или ужинала в ресторане. Эрика набрала номер Магнуса. Автоответчик. Она прислушалась к голосу сына — с тех пор как ему читали вслух, голос Магнуса сильно изменился, утратил чистоту и певучесть. Как и его тело. Оно становилось больше, росло и смуглело. Заходя в комнату сына, чтобы потеплее укрыть его, она вдруг с удивлением замечала торчащую из-под одеяла мужскую ногу — большую и волосатую. А сейчас он в Польше, вместе с одноклассниками.

— Привет, сынок. Это мама, — сказала она. — Я поехала в объезд, через Сунне, так что ночевать буду в Сунне, а не в Эребру. Недалеко отсюда жил Исак, когда был примерно твоего возраста. Приеду в гостиницу — позвоню.

Она нажала на кнопку. Лучше бы отправила эсэмэску. Магнус терпеть не может такие вот голосовые сообщения. Он говорил, что за их прослушивание снимаются дополнительные деньги, а какой смысл платить, просто чтобы услышать ее голос. Он не со зла так говорил и не хотел ее обидеть. Просто он мыслил, как практик. Эрика написала текстовое сообщение: Привет, Магнус. Оставила сообщение на автоответчике, можешь его не слушать. Переночую в Сунне, а не в Эребру, как планировала. Увидимся. Целую, мама.

Эрика изучающе посмотрела на свое лицо в зеркале. Оно показалось ей на удивление милым и даже довольно красивым. Зеркало — не лицо.

— Нет, та, в машине, не старуха, — сказала Эрика, глядя в зеркало, — ты! Вот кто старуха! Я сама! Эрика! Не та, что на пассажирском сиденье, а та, что за рулем, и та, что сейчас здесь, на этой чертовой заправке, в вонючем туалете!

Завтра она позвонит Исаку и скажет, что не приедет. Она не будет звонить ему сейчас, с мобильника, он забеспокоится, а когда он волнуется, она тоже нервничает. Нет, завтра утром, она спокойно сядет на кровать и позвонит ему из гостиницы. Скажет, что не приедет, потому что на работе что-нибудь случилось и ей пришлось остаться. Она причесалась и накрасила губы ярко-красной помадой. Снова посмотрелась в зеркало. Ее словно избили, поэтому на лице вместо рта кровавая рана. Ладонью Эрика стерла помаду.

Внезапно ее осенило: должно быть, женщина в машине беременна! Она вспомнила, как та выглядит. Пальто, сапоги. Пояс, завязанный на пояснице. Она беременна, но говорить об этом не хочет. И думать тоже. Может, она хочет избавиться от этого ребенка? Возможно, вот-вот потеряет его? А вдруг у нее уже течет кровь?

Когда Эрика была беременна Магнусом, ей казалось, что у нее случится выкидыш. Она думала, что заболеет и у нее не хватит сил выносить плод. Что умрет либо она сама, либо ребенок. А вот когда рожала Анэ, все было хорошо. Из нее вышла маленькая девочка, которая вздохнула и потянулась к груди.

И Эрика, и Анэ чувствовали себя отлично.

— Господь благословил вас, — сказал по телефону Исак. Он говорил совсем как его отец-священник, а вовсе не как врач.

Однако со второй беременностью все было по-другому. Анэ она носила легко, во всяком случае, ту беременность она вспоминает как легкую. И саму беременность, и роды, и кормление. Эрика совсем не ожидала, что во второй раз будет так тяжело. Беспросветная тьма. Ее преследовала тошнота, которая не отпускала, примешиваясь ко всей пище и питью, к ее одежде. Куда бы она ни приходила, до чего бы ни дотрагивалась, — все пропитывалось запахом тошноты. Тошнота в ноздрях, под ногтями, в только что вымытых волосах. В солнечном сплетении. Даже сейчас, спустя много лет, она иногда чувствовала такую же тошноту. Ей было достаточно вдохнуть аромат сирени, как волна тошноты тотчас накрывала ее. Сирень расцвела, когда Эрика была на двенадцатой неделе. И еще страх — страх потерять этого ребенка, который и ребенком-то еще не стал. Она уже дала ему имя. Не то чтобы настоящее имя — потом, когда он родится, имя его изменится, и в бумагах, свидетельствах, протоколах и списках запишут его новое, человеческое имя. А пока Эрика дала ему что-то вроде тайного прозвища. Произносить вслух его нельзя — иначе случится несчастье. Это все равно что покупать одежду и игрушки, когда ребенок еще не родился.

На восемнадцатой неделе Эрика узнала, что у нее будет мальчик. Ее обследовал врач-мужчина, который тоже учился на медицинском факультете, но был на два года старше. Он сказал, что ребенок лежит так, что увидеть, мальчик это или девочка, невозможно. Схватив датчик, Эрика прижала его к себе, и по изображению на экране сразу стало ясно, что это мальчик.

Мальчик-то мальчик, только вот выживет ли он? Она осмотрела голову, шейку, проверила длину ног. Все в порядке, но, выходя из кабинета, Эрика думала, что надругалась над собственным ребенком. Ребенок не желал, чтобы его беспокоили, не хотел, чтобы его обследовали. Эрика почувствовала это до того, как на экране появились линии, точки, волны и сердце, которое билось, билось и билось.

На тридцать второй неделе она подумала: все, на этот раз мне не выжить. День за днем она помогала другим женщинам со сложными беременностями и родами, успокаивала их, уверяя, что роды — самое обычное дело, но сама она боялась, что не выживет. Боялась, что умрет от кровотечения, что задохнется от схваток. Маленькая бомба замедленного действия, он лежал в ней, дожидаясь того часа, когда сможет разорвать на куски и Эрику, и себя самого.

Жила-была женщина, она была беременна и думала о смерти. Она думала о ночи, слезах и смерти. Может, потому, что ребенок в ней был воплощением жизни. Ребенок был вечностью, которой предстояло превратиться во время. Эрика спросила его: ты справишься? Ты поймешь, что именно должен делать, когда пуповину обрежут? Ты поймешь, что тебе надо дышать, сосать грудь, кричать, когда захочешь позвать меня? Или ты отвернешься и замкнешься в себе? Не захочешь, не сможешь и не пожелаешь?

Поглаживая Эрику по вздувшемуся посиневшему животу, Анэ рассказывала, каким играм и песенкам научит его. Как-то раз она встала перед Эрикой и запела:

Посмотрев на Эрику, Анэ спросила:

— А он нас слышит, там внутри?

— Не знаю. Наверное, слышит.

— А как его будут звать, когда он родится?

— Не знаю.

Утром Эрика лежала на диване, прикрыв глаза, и не могла определить, начались схватки или нет. Сначала ей показалось, что это руки Анэ, что дочка гладит ее по груди, по огромному животу и по ноге. Но нет — это маленький мальчик внутри нее, он бьется и рвется наружу, сквозь ее плоть. Дыхание Рагнара в легких Эрики, и она лежала, разбитая и покинутая, разрываясь на куски, а схватки становились все сильнее и сильнее, так что тело забыло о воспоминаниях.

В конце концов, ты пришел. Ты мой, а я твоя, и я никогда не стану прежней. Сначала страх, что меня разорвет, а потом ребенок рождается, и меня разрывает, но не так, как я того боялась. Ночь без сна, за ней еще одна, а потом опять ночь, и ты лежишь, прижавшись ко мне. Кровь, слезы, молоко, жар, уплотнения в груди, от которых иногда удается избавиться, если делать горячие компрессы. Твоя теплая кожа или твой рот, одиночество, когда все остальные спят и только мы с тобой не спим.

По ночам она прислушивалась к его звукам, беспрестанно склоняясь над детской кроваткой. Дышит ли он? Она часто клала его с собой. Его тело было теплым и тяжелым. Однажды ночью она прошептала кое-что ему на ушко — сначала в левое, а потом в правое. Сейчас он этого не помнит, но она прошептала его имя, потому что хотела, чтобы он первым узнал его.

Мальчик получил имя лишь спустя несколько недель после рождения. Вариантов было множество: Кристиан, Себастиан, Лукас, Брурь, Торлейф, — и все они никуда не годились. Но вот однажды вечером его родители наконец пришли к согласию. Он лежал между ними на кровати, почти двухмесячный ребенок. Он простудился, и у него поднялась температура. Его дыхательные пути были по-прежнему очень узкими, и Эрика несколько раз сказала, что если ему станет хуже, то нужно ехать в больницу. Она попыталась покормить его, но сосать он не смог — его маленький ротик был слишком слабым, и Эрика расплакалась. Однако ночью ему стало лучше. Его дыхание выровнялось. Он начал сосать грудь. Успокоившись, он на несколько часов мирно уснул. И вдруг, когда его родители пытались безуспешно бороться с одолевавшим их сном, он открыл глаза и сказал: мы никогда не должны забывать об этой минуте! Никогда! Что бы ни случилось, помните про то, как мы тихо лежали здесь втроем, живые и здоровые. Когда я вырасту, расскажите мне об этой ночи, о том, как мы прижимались друг к другу, и о том, как ваши песни убили эту ночь. Я не знаю, какую жизнь проживу, но, что бы со мной ни произошло, я хочу услышать, как мы лежали здесь втроем, и как вы меня любите, и как вы испугались, что можете потерять меня.

Открыв глаза, маленький мальчик посмотрел на родителей, и те вдруг поняли, как его назвать. Это же проще простого! Через несколько лет они разбегутся, разведутся и будут вырывать друг у дружки детей, но той ночью они мирно лежали рядом, а между ними сопел малыш. Его мама спала, а папа — нет. Или наоборот, папа спал, а мама — нет, а малыш то спал, то просыпался, как бывает у детей, которые лишь недавно явились на свет.

Эрика заправила машину. Она купила две шоколадки — себе и парнишке на заднем сиденье. Хотела купить шоколадку и беременной пассажирке, но не стала. Выйдя из магазина, она пошла к машине, однако, развернувшись на полпути, побежала обратно в магазин и купила апельсинов. Во время обеих своих беременностей она очень любила апельсины. До Сунне уже совсем близко. Сев за руль, Эрика повернула ключ зажигания. Женщина на сиденье рядом смотрела прямо перед собой. Она не сняла пальто и даже пояс развязывать не стала. Небо было темным.

За несколько месяцев до своего тридцатилетия Эрика пошла в бар вместе с Лаурой и Молли. Иногда они проводили вечер вместе. Сначала они поужинали, а потом отправились в бар, где пили водку и сплетничали насчет мужчин, работы и старика на Хаммарсё — совсем чуть-чуть. Был теплый летний вечер, и Эрика выпила слишком много. Эрика вообще очень чувствительная. В тот вечер она познакомилась с Томасом. Через девять лет, по дороге в Сунне, она подумает, что с того момента будто и не протрезвела до конца. Словно последний глоток водки, наполнивший бар сиянием и пробудивший оркестр, так и не выветрился, оставив в ее теле странный приглушенный звон.

Сидя за столиком у дальней стены бара, Томас пил пиво. Первой внимание на него обратила Молли. Потом на него посмотрела Лаура. И лишь затем — Эрика. Позже тем же вечером ее вырвало в такси прямо на Томаса.

— Я обычно так не напиваюсь, — оправдывалась она, стирая рвоту с его рубашки.

Поддерживая ее, Томас помог Эрике подняться по лестнице, довел до ванной комнаты, усадил на пол и облил теплой водой из душа. Помыл ей голову и обернул ее длинную тонкую шею полотенцем. Он сказал, что такой бледной кожи на шее еще ни у кого не видел. Словно у балерины. Так он сказал.

— Моя мать и есть балерина, — ответила она и заплакала.

Переодев ее в сухое — рубашку из хлопка и спортивные штаны, — он усадил Эрику на стул в гостиной, а сам пошел на кухню варить кофе. Она не хотела его терять. Она устала, ее тело ныло, словно после рождения ребенка она ни минуты не отдыхала. Боль не утихала. Сидя на стуле, она думала, что не должна потерять его.

— Эй, ты меня слышишь? — крикнула она.

— Слышу, — донеслось из кухни.

Эрика запела:

Сначала она собиралась переспать с ним, а потом вернуться к Сунду и детям. Она ляжет в постель, под бок к Сунду, и подумает: интересно, Сунд почует запах Томаса на ее теле? Ее кожу будет саднить от прикосновений, и губы распухнут не от мужних поцелуев, нет, а от поцелуев постороннего мужчины, но в такси ее вырвало, и все ее планы рухнули, а теперь она сидит на стуле и боится его потерять.

— У тебя красивый голос. — Томас говорил довольно тихо. Кричать было вовсе не обязательно.

— Я слишком много выпила, — пробормотала она.

— У тебя красивый голос, даже несмотря на то, что ты слишком много выпила, — ответил он.

Она не должна его потерять! Встав, Эрика босиком прошла на кухню. Она не знала, откуда в ней взялась уверенность, что терять его нельзя. Опустившись на колени, она обняла его и уткнулась лицом в его ноги.

— Не уходи.

Он не двигался.

— Эрика, если ты будешь держать меня, я не смогу сварить кофе, — сказал он.

— Я не хочу кофе.

— Чего же ты хочешь?

— Не знаю. Я хочу жить с тобой.

— Можешь немного пожить здесь, — предложил он.

Пробежав по траве мимо Лауры с Эрикой, Рагнар повернул налево и скрылся в лесу. Если свернуть направо, то выйдешь к морю, а если идти прямо, не сворачивая, то упрешься прямо в дверь дома Исака. Рагнар бежал, бежал и бежал.

Дул ветер. Светило солнце, но одеться пришлось потеплее: от ветра кожа покрылась мурашками. Эрика с Лаурой отыскали в траве тихое местечко. В то утро за завтраком Исак запретил девочкам спускаться к морю и велел держаться поближе к дому. Они такие тощие, что их того и гляди сдует прямо в море. Роза поддержала Исака: Эрика с Лаурой почти не едят, они съедают не больше мышки, и если попадут в море, то волны запросто унесут их в СССР или еще куда похуже, в какую-нибудь мрачную опасную страну, где малоежкам потом всю жизнь придется стоять в очередях за гнилой картошкой. А назад им путь заказан, потому что всех, кто хочет вернуться, пристреливают прямо на границе. Лаура с Эрикой были уже слишком взрослые, чтобы верить подобным историям, но тем не менее съели еще два бутерброда с паштетом и выпили по стакану шоколадного молока. Вообще-то его лучше всего есть ложкой, как сладкий суп, но Роза строго-настрого запрещает им это. Еще она запрещает класть в молоко больше двух ложек шоколадного порошка, но ведь две ложки — это совсем мало, начинать нужно с трех, а лучше всего насыпать в молоко сразу пять ложек порошка и не очень сильно размешивать — тогда шоколад свернется в тающие на языке комочки. В некоторых вещах Исак очень строг. Нельзя заходить в дом в дневное время. Ложиться надо вовремя. И не опаздывать к ужину.

Иногда Молли прячется в лесу, и Эрика с Лаурой отправляются ее искать. Когда часы бьют шесть, Исак выходит в гостиную и, топая, направляется в кухню, рыча: «Как же я проголодался! Прямо как медведь!», Молли, почти всегда в голубом платье, кричит: «Нет! Только не медведь!» Все это означает, что Роза приготовила ужин и пора садиться за стол.

Однако шоколадного молока Исак разрешает пить сколько влезет. Он даже не запрещает девочкам есть шоколадный порошок прямо из банки, ложкой. Когда Роза уезжает на материк, он сказал, что если им хочется, то они могут слопать всю банку целиком, только потом, когда их затошнит, жалеть их никто не будет.

Когда Рагнар, пробежав мимо Лауры с Эрикой, скрылся в лесу, девочки решили пуститься вдогонку. Бежал он очень быстро, его ноги почти не касались земли, и издалека он напоминал волшебное лесное существо — эльфа или лешего. Эрика думала, что быстрее Лауры никто бегать не умеет, но даже Лауре за Рагнаром не угнаться. Именно Лаура прошептала Эрике, что Рагнар немного похож на чудовище. Нет, с этим Эрика не согласилась. Он, конечно, не красавец. У него худые ноги и руки, но хуже всего — шишка или бородавка между бровями. Будто у него три глаза или два носа. Однако, познакомившись с Рагнаром поближе, Эрика перестала обсуждать с Лаурой его уродство. Эрике казалось, что когда смотришь на него прищурившись, то он вполне ничего себе. Даже красивый. А Лаура слишком маленькая и ничего не смыслит в мужской красоте.

Вскочив, Лаура с Эрикой понеслись вслед за Рагнаром. Они знали, что его зовут Рагнар и что они с матерью живут в коричневом деревянном домике в десяти минутах ходьбы от дома Исака. Им было известно, что он из Стокгольма, учится в пятом классе и не вылезает из футболки с надписью: «My father went to New York City and all he got me was this lousy T-shirt» [2]. Во всяком случае, где бы они его ни увидели — на пляже, возле дома Исака или в магазине, — он вечно в этой футболке. Или в другой, с надписью про Ниагарский водопад. Им даже было известно, что в лесу у него есть домик, собственноручно им построенный. Однако они не знали, где именно в лесу. Это секретный домик.

Лаура с Эрикой решили догнать его.

Прошли годы. Однажды летом Эрика с Рагнаром лежали в высокой траве, ели землянику и пили колу, которую стащили в магазине. Она рассказала ему, как приезжала на Хаммарсё совсем маленькой. Тогда она еще не знала Рагнара и у нее была только одна сестренка — Лаура. Потом вдруг возле дома Исака откуда ни возьмись появилась детская коляска, а в ней сидела плачущая Молли. Она рассказала ему, как Исак с Розой пугали ее: Эрика такая маленькая и тощая, что ветер того и гляди сдует ее и унесет на другой берег моря. Рагнар выслушал ее, погладил по голове и сказал:

— Ветер валит только большие деревья, а не маленькие.

Наклонившись, Рагнар поцеловал ее в губы. Его губы были намного грубее женских — чтобы потренироваться, она раньше целовалась с одноклассницами. Губы Рагнара были солеными, с привкусом колы.

— То есть? — спросила Эрика.

— Это такое выражение. Твой отец, Исак, очевидно, не слыхал его, если считает, что тебя сдует ветром.

Эрика посмотрела на небо. Ни одной тучки. Даже облаков нет. «Твой отец, Исак». Рагнар произнес эти слова как-то странно… И сама фраза непривычная. О матери Рагнара Эрика никогда не сказала бы: «Твоя мать, Анна-Кристина», да еще с такой интонацией. Она бы просто сказала: «Твоя мама».

Деревья на Хаммарсё низкие и сучковатые, а ветер действительно валит сначала высокие деревья — в этом была своя правда.

— Но мы-то не деревья, — сказала Эрика, отодвигаясь.

Он посмотрел на нее и улыбнулся.

— Нет, мы не деревья, — повторил он.

Она не знала, чего ей больше хочется — поцеловать его или убежать, плеснув колу ему в лицо.

Как-то вечером Томас высвободился из объятий Эрики, разжав один за другим ее пальцы, и ушел. К тому моменту они прожили вместе девять лет в их большой квартире возле парка Софиенберг.

Девять лет Эрика и ее дети ели приготовленное Томасом блюдо. Душистый, щедро приправленный специями гуляш из больших кусков говядины или свинины. После того как Эрика и Анэ ложились спать, Томас еще долго оставался с Магнусом, играя в компьютерные игры. Эрика говорила: «Он же ребенок, ему надо в школу, вы не можете ночи напролет просиживать за компьютером. Так нельзя, Томас. Магнусу пора ложиться. Он ребенок».

Она запомнила его слова: «Только из-за Анэ и Магнуса я пробыл с тобой так долго. Но они не мои дети».

Потом она перебирала вещи, купленные им на деньги, которых у них не было, и оставшиеся в память о нем, словно реликвии. Среди них был совершенно идиотский предмет — беспроводной дверной звонок. Его можно положить в карман и носить по всему дому — в подвал, в туалет, тогда не страшно, что кто-нибудь придет и позвонит, а ты не услышишь. А еще у звонка были разные мелодии. Томас выбрал колокольный звон. Мелодию они выбрали не сразу. Сначала обсудили все за и против! Они не беседовали о том, что происходит в мире, где войны шли одна за другой. Они не разговаривали об иконе, купленной Томасом в Париже почти за сто тысяч крон. Икона датировалась XVI веком, а изображенный на ней лик напоминал ему об одной прекрасной украинской актрисе, с которой он познакомился в аэропорту в Ницце. Он сказал, что икона ему просто необходима. Сначала он познакомился с той женщиной, а сразу после этого наткнулся в одной антикварной лавочке в Париже на икону. Так было задумано. Женщина в аэропорту Ниццы была ангелом. Она должна спасти его. Он!.. Он даже слов подобрать не может! Он повесил икону над кроватью. Эрика сняла ее. Он снова повесил икону. Томас, да они же квартиру у нас отнимут! Понимаешь? Мы не можем брать ссуду в сто тысяч крон! Или в десять тысяч крон! Нам даже тысячи крон никто не даст!

Эрика говорила, как Сунд.

Эрика ругалась, как Сунд.

Эрика стала Сундом.

Позже выяснилось (и ничего удивительного!), что икона всего лишь фальшивка, красная цена которой — пара сотен. Услышав это, Томас изумленно вытаращил глаза. Он сказал, что хочет продать икону. «Давай, выручишь за нее двести крон! Тебе что, не ясно?» — ответила Эрика. «Ладно, тогда я ее выброшу», — сказал Томас. А потом и вовсе позабыл об иконе. Эрика не стала снимать ее со стены — пусть висит.

Иногда она скучала по Сунду. Да, он был жадным, но по ночам он подходил к детским кроваткам. Он беспокоился о детях. Томас же не заботился даже о себе, не спал на двуспальной кровати вместе с Эрикой. Он спал на красном диванчике в подвале, который сначала хотел сделать кабинетом. Там было небольшое окно, и Томасу хотелось иметь место для уединения, где Эрика и ее дети не мешали бы ему заниматься переводами. Однако со временем он совсем переселился в подвал и просиживал там круглые сутки.

Он стоял в ванной перед зеркалом, но, услышав ее шаги, обернулся. Дверь была открыта. Он не стал запираться. Зажав двумя пальцами осколок, он изрезал себе лицо. Утром того дня он разбил голубую фарфоровую чашку.

Думая о серьезных или трагических событиях, Эрика почему-то вспоминала лишь странные, незначительные и банальные детали. Они словно вытесняли все важные воспоминания. Когда она узнала о смерти своего лучшего друга Андерса Тангстада, то сразу вспомнила, как однажды летней ночью она шла с ним по улице Беспечальной. Показав на красивый белый дом, она сказала, что хотела бы в нем жить. Та прогулка не была для них какой-то особенно важной. Они вполне могли пойти по Сухмсгате, или Индустригате, или по улице Якоба Алла. У этой улицы было красивое название, похожее на слова из молитвы. Каким, однако, предательским оно оказалось! Андерс Тангстад умер молодым от инсульта. Для жены и двоих детей это стало настоящим ударом, как и для Эрики. Нельзя сказать, что белый дом, на который показала Эрика, значил для них с Андерсом что-то особое. Нет, они никогда не считали его своим тайным дворцом или волшебным замком. Сейчас она бы и не вспомнила, на какой дом указала тогда. А та летняя ночь? Даже положа руку на сердце, Эрика не назвала бы ее особенно теплой и светлой, сулящей множество подобных ночей. Однако та ночь не была и слишком темной и холодной, как бывает в преддверии осени. Ничто в этом воспоминании не свидетельствовало о том, что именно им Эрика вытеснит свое бесконечное горе. Конечно, после смерти Андерса воспоминание это можно было истолковать по-разному, но любое толкование выглядело бы враньем. Однажды июньским или июльским вечером Эрика и Андерс Тангстад шли по Беспечальной улице. Посмотрев в кинотеатре «Колоссеум» скверный фильм, они направлялись по домам. Андерс Тангстад спешил к жене, а Эрика — к Томасу. Они болтали об автомобильных страховках, о том, почему становятся страховыми агентами, и об арбузах — иногда попадаются такие сочные и сладкие, что хочется есть их каждый день. Если вдуматься, то можно было бы наполнить судьбоносными символами каждую минуту из тех восьми, что заняла их прогулка по Беспечальной улице. Но Эрика не желала — она хотела сохранить совершенную бессвязность этого воспоминания.

В отношениях Эрики и Андерса Тангстада были действительно важные для их дружбы моменты. В поминальной речи Эрика расскажет о том, как однажды они катались на лыжах, долго блуждали в тумане, а потом вдруг вышли на яркий солнечный свет. Она до небес будет превозносить его чувство юмора и любовь к жене и детям. Она перескажет содержание их телефонного разговора за день до смерти Андерса. За день до того, как он отправится на пробежку и упадет, сраженный инсультом. Однако она ни словом не обмолвится о прогулке по Беспечальной улице и о том, как она, указав на дом из белого камня, сказала, что хотела бы в нем жить. Нет, ни слова об этом. Это воспоминание ничего не значит.

Разбитая голубая чашка прежде принадлежала бабушке Томаса и была последней из шести. Первую разбила Эрика сразу после переезда к Томасу. Именно об этом она вспомнила, когда увидела его изрезанное лицо. Она вспомнила, как начала ставить в шкаф свои собственные чашки, а голубая чашка выскользнула у нее из рук, упала на пол и разбилась на тысячу осколков. Прошло время, и вторая чашка тоже разбилась. А за ней — третья, четвертая и пятая.

А теперь он разбил шестую.

Она хотела сказать, что, значит, так уж суждено, но промолчала. Подобное замечание показалось бы глупым и мелодраматичным, хотя, по сути своей, было верным.

Он посмотрел на пол, на осколки.

— Господи, да как же это так получилось? — сказал он, подметая пол. — Я же не хотел!

Потом он пошел в ванную и попытался написать что-то осколком на собственном лице. Что именно — он говорить не пожелал.

— Когда ты так поступаешь, я теряюсь и не знаю, что мне делать с тобой, — сказала она, увидев Томаса перед зеркалом. — У тебя кровь на лице.

В последнее время они часто смеялись. Рассказывали друг другу разные истории и смеялись. Томас покупал вино, диски с музыкой, книги и дверные звонки, и они смеялись! Эрика перестала обвинять его в том, что он транжирит деньги.

Эрика не станет Сундом.

Однако потом она складывала пакеты с дисками и книгами в машину и ехала по магазинам. Я могу вернуть деньги? Нет, я не хочу обменять, я хочу вернуть деньги. И больше не продавайте моему мужу книги или диски.

Они обсуждали беспроводной дверной звонок.

Разные мелодии.

Его можно носить с собой по всему дому.

Прежде чем ты исчезнешь, Томас, мне нужно серьезно поговорить с тобой!

«Навсегда, — было написано в записке. — На этот раз я ухожу навсегда».

— Скоро уже приедем, — сказала пассажирка. Она развеселилась. Едва не запела.

Посмотрев на нее, Эрика улыбнулась.

«Заговорила все-таки, — подумала она, — а ведь всю дорогу молчала. И апельсины съела молча, не сказав, что беременна. Ты даже пояс на пальто не развязала».

Эрика не знала ее имени, но про себя решила называть ее Эллинор. Хорошее имя для женщины, которая не желает ничего говорить.

Эллинор заставила Эрику почувствовать себя виноватой в чем-то, неуклюжей и бестактной, словно слон в посудной лавке. Казалось, одно ее присутствие разрушило нечто прекрасное и неприкосновенное.

А теперь послушай меня, Эллинор! Видала я таких, как ты! Мой отец, например, — раньше он был точь-в-точь таким же, хотя и помоложе. Я до смерти боялась его. И еще Томас, мой муж. Томас мог прочитать мне вслух что-нибудь красивое, какой-нибудь текст, который он написал или перевел, а когда я отвечала, то всегда получалось невпопад! Понимаешь?! Тогда Томас отводил глаза и говорил: «Забудь то, что я тебе сейчас прочел. Просто забудь!»

Томас оставил записку на кухонном столе под расписным заварочным чайником, словно боялся, что ее сдует ветром. Обнаружив записку, Эрика спустилась в подвал, чтобы убедиться, что он не повесился. Сколько же времени прошло? Четыре месяца? Да, четыре месяца, три недели и два дня. Подвальное окошко было распахнуто. Рассвело лишь незадолго перед этим. Потом, вспоминая, она ловила себя на мысли, что, может, он выскользнул в окно? Словно индеец из фильма «Пролетая над гнездом кукушки». За окном шел снег или дождь. Она посмотрела в окно. Снег, но не настоящие снежинки, а серые полупрозрачные хлопья, такие легкие, совсем невесомые, похожие на мокрую холодную пыль. На полу и подоконнике лежали сухие бурые осенние листья, которые он никогда не сметал. Эрика улеглась на красный диван. Ей не хотелось ставить его в гостиной, поэтому диван отправили в подвал. Она и не подозревала, что в подвал вместе с диваном переедет и Томас. От дивана пахло Томасом и еще чем-то. Но больше Томасом.

Впервые Эрика увидела ее летом 1977 года. Одетая лишь в трусики от бикини, она лежала на скале, вытянув загорелые длинные ноги.

Эрика сразу же поняла, что перед ней Марион.

Остановившись и выронив только что найденную пачку из-под русских сигарет, она уставилась на Марион.

Потянув ее за руку, Рагнар сказал:

— Пойдем, Эрика! Пошли! Да не смотри ты на нее так, она просто дура! Идем же!

Он поднял пачку из-под сигарет — она довольно хорошо сохранилась. На ней было написано: «Прима».

— Пошли же, — сказал Рагнар, — пойдем, Эрика.

Марион сказала, что идеальная сиська должна по форме напоминать бокал для шампанского. Так сказал ее отец, Никлас Бодстрём, правда, Никлас Бодстрём сказал не «сиська», а «женская грудь». Летом он жил в домике на западном побережье Хаммарсё. Все знали, что Никлас Бодстрём — это вам не последняя спица в колеснице. Эрике не известно ни как он выглядит, ни чем занимается, но она точно знает, что он — не последняя спица в колеснице.

Чтобы подтвердить слова отца, Марион вытащила из ярко-розовой пляжной сумки хрустальный бокал для шампанского. Не такой высокий бокал для шампанского, который подойдет и для белого вина, а низенький и округлый.

Эрика лежала на скале вместе с Эмили и Фридой. Ее пригласили туда. Скала принадлежала Марион, никто из девочек не осмеливался забираться туда без ее разрешения. Лаура была слишком маленькой, поэтому Марион не позволяла ей приходить на скалу. В то лето, когда Эрика только познакомилась с Марион, ей тоже нельзя было лежать на скале.

— Ну и как тебя зовут?

Марион и Эрика столкнулись возле магазина. Как обычно, Марион шла вместе с Фридой и Эмили. Еще с ними была Эва.

— Это же та норвежка, — сказала Эмили.

— Она еще всюду таскает с собой младшую сестру, — заметила Фрида.

— Она делает кое-что похуже, — сказала Марион, — она танцует с этим придурком.

Бокал для шампанского был плохо вымыт: на стекле остался огромный отпечаток помады. Словно кровь.

— Это мамины губы, — сказала Марион, показывая на помаду.

Поднявшись на ноги, она тряхнула своими длинными темными волосами. Эрика видела, что Марион позирует и получается у нее немного смешно: стоя на скале, она вела себя так, будто на нее направлены объективы сотен фотоаппаратов. Ну и что с того? Рагнар наговорил столько мерзостей про Марион: она и дура, и мерзкая, и шлюха. Однако она такая красивая! Эрика никогда еще не встречала настолько красивых девочек. Ясное дело, что Рагнар бесится. Эрика окинула взглядом небо и море.

— Идеальная женская грудь! — воскликнула Марион, засовывая грудь в бокал.

Сейчас, почти двадцать пять лет спустя, она вновь едет на Хаммарсё. Однако сначала она переночует в Сунне. Рагнара больше нет. Осталось лишь его дыхание в легких Эрики. Его кровь в венах Эрики. Привкус боли, волн и дыхания. Дыхание Рагнара в ее легких, на ее губах, кровь Рагнара в ее венах. Она никому о нем не рассказывала. Никогда. Рагнара больше нет. Произнести это довольно просто. Эрика произнесла про себя: «Рагнара нет». А потом неслышно сказала: «Я — эта машина. Я — эта дорога. Я — этот падающий снег за окном. Я — эти дворники. Я — эта беременная женщина рядом и мальчик на заднем сиденье».

Они почти доехали до Сунне. Женщина попросила остановить машину на следующей бензозаправке, чтобы сходить в туалет. Ей явно было неловко. Эрика вытянула ноги и позвонила Лауре. Начинался сильный снегопад.

— Сунне! Вон оно как! Там есть спа! Вообще-то это отвратительное местечко. Но зато ты можешь поесть салата с песто, забраться в парилку и сидеть там, пока у тебя этот салат из ушей не полезет, — сказала Лаура в трубку.

Она деланно рассмеялась, но Эрика поняла — что-то случилось. Лаура показалась ей какой-то беспокойной, измотанной. Эрика спросила, в чем дело.

— Да с соседями беда просто, — ответила Лаура.

— Ты всегда беспокоишься из-за соседей, — сказала Эрика, — давай прекращай!

— Ладно.

— Наверное, я позвоню Исаку и скажу, что не приеду, — сказала Эрика, — я хочу домой.

— Не решай ничего сейчас, — посоветовала Лаура, — сначала выспись.

— Я подобрала по дороге пассажиров, — сказала Эрика.

— Знаю. Ты уже рассказывала.

— Не знаю, что мне теперь с ними делать. Тут беременная.

— А разве они не собираются выходить в Сунне? — спросила Лаура.

Высунув язык, Эрика попробовала снежинки на вкус.

— Надеюсь, собираются, — сказала она, — мне нужно выспаться.

«Я не сплю, — сказал Рагнар, — я совсем не сонный. Таким я не был никогда за все почти четырнадцать лет моей жизни. Мне все равно, как называется такое состояние — „бодрствовать“ или „спать“, я хочу, чтобы оно осталось со мной навсегда. Эрика, не уходи от меня. Я люблю тебя. День за днем, месяц за месяцем, год за годом — я вечно буду любить тебя. Я согласен всегда лежать здесь, в густой траве на острове Хаммарсё, и слушать, как море поет мне песню».