Блестящая будущность

ГЛАВА I

Однажды, когда я окруженный книгами, занимался съ м-ромъ Покетъ, мнѣ подали записку съ почты, и уже при первомъ взглядѣ на нее я пришелъ въ большое волненіе: хотя почеркъ мнѣ былъ неизвѣстенъ, но я догадался, кто ее писалъ, въ ней не было никакого личнаго обращенія въ родѣ «дорогой м-ръ Пипъ», или «дорогой Пипъ», или «дорогой сэръ», или дорогой кто-нибудь, но было сказано:

Я, вѣроятно, заказалъ бы нѣсколько паръ платья по этому случаю, если бы имѣлъ время, но такъ какъ времени не было, то я долженъ былъ удовольствоваться тѣми, какія у меня были. Я но могъ ничего ѣсть и не зналъ покоя, пока не наступилъ день пріѣзда Эстелды, и я наконецъ увидѣлъ ея лицо въ окнѣ почтовой кареты и ея руку, которой она махала мнѣ.

И снова какая-то неуловимая тѣнь пронеслась въ этотъ мигъ передо мною. Какая тѣнь?..

Въ дорожномъ платьѣ, отороченномъ мѣхомъ, Эстелла была еще изящнѣе и красивѣе чѣмъ, когда-либо. Она была ко мнѣ добра и привѣтлива, и я подумалъ, что миссъ Гавишамъ повліяла на нее и просила бытъ ласковой. Мы стояли во дворѣ гостиницы и собирали ея чемоданы и свертки, а, когда все было собрано, я вспомнилъ, — до того я позабылъ обо всемъ, кромѣ ея самой, — что не зналъ, куда намъ надо ѣхать.

— Я ѣду въ Ричмондъ, — объявила мнѣ она. — По географіи я знаю, что есть два Ричмонда: одинъ въ Сурреѣ, другой въ Іоркширѣ; мой Ричмондъ въ Сурреѣ. Разстояніе — десять миль. Мнѣ нужно нанять карету, и вы должны проводить меня. Вотъ мой кошелекъ, и вы должны платить за мои издержки. О! вы должны взять кошелекъ! У насъ съ вами нѣтъ другого выбора, какъ слушаться и выполнять то, что намъ приказано. Мы съ вами не смѣемъ слѣдовать своимъ собственнымъ желаніямъ.

Она взглянула на меня, подавая кошелекъ, и мнѣ показалось, что она скрываетъ отъ меня что-то. Она говорила ихъ небрежно, но безъ неудовольствія.

— Надо послать за каретой, Эстелла, а пока не хотите ли отдохнуть?

— Да, мнѣ велѣно отдохнуть и напиться чаю, а вамъ велѣно позаботиться обо мнѣ.

Она просунула свою руку въ мою, какъ будто это также входило въ ея обязанности, а я приказалъ лакею, который глазѣлъ на почтовую карету, точно никогда не видѣлъ въ жизни ничего подобнаго, проводить насъ въ отдѣльную комнату. Лакей развернулъ салфетку, точно это была магическая путеводная нить, безъ которой онъ не могъ найти дороги наверхъ, и привелъ насъ въ мрачную берлогу: на стѣнѣ красовалось маленькое зеркало (совершенно излишняя утварь, принимая во вниманіе размѣры берлоги), судокъ съ подливкой и чьи-то галоши. Такъ какъ я не одобрилъ этого убѣжища, онъ повелъ насъ въ другую комнату съ обѣденнымъ столомъ на тридцать персонъ и съ каминомъ, гдѣ лежала груда угольнаго пепла, а подъ нею полуистлѣвшій листокъ изъ записной книжки. Поглядѣвъ на этотъ потухшій очагъ и покачавъ головой, онъ спросилъ, что я прикажу? и услышавъ, что я приказываю только принести «чаю для лэди», ушелъ изъ комнаты, новѣся носъ.

— Къ кому вы ѣдете въ Ричмондъ? — спросилъ я Эстеллу.

— Я буду жить тамъ за большую плату у одной лэди, которая можетъ или по крайней мѣрѣ говоритъ, что можетъ ввести меня въ свѣтъ и представить мнѣ разныхъ господъ, а также и меня представить разнымъ господамъ.

— Я думаю, вамъ пріятно будетъ разнообразіе и всеобщее поклоненіе?

— Да, это будетъ пріятно.

Она отвѣчала такъ равнодушно, что я сказалъ:

— Вы говорите про себя, точно про кого-то другого.

— Развѣ вы слышали, что я говорю про другихъ? Полноте, полноте, — говорила Эстелла, очаровательно улыбаясь, — не воображайте, что я поступлю въ школу къ вамъ; я хочу говорить, какъ мнѣ вздумается. Какъ вы ладите съ м-ромъ Покетъ?

— Я очень пріятно провожу тамъ время; по крайней мѣрѣ…- мнѣ показалось, что я упускаю удобный случай.

— По крайней мѣрѣ? — повторила Эстелла.

— Настолько пріятно, насколько это возможно для меня вдали отъ васъ.

— Ахъ, глупый мальчикъ, — сказала Эстелла спокойно:- какъ можете вы говорить такой вздоръ? Вашъ пріятель м-ръ Матью гораздо лучше всего остального семейства.

— Гораздо лучше. Онъ никому не врагъ…

— Пожалуйста, не прибавляйте: кромѣ самому себѣ. Я ненавижу такихъ людей. Но онъ въ самомъ дѣлѣ, какъ я слышала, безкорыстенъ и выше мелкой зависти и злости,

— Я убѣжденъ, что это истинная правда.

— Вы не можете сказать того же самаго объ его другихъ родственникахъ, — сказала Эстелла, кивая мнѣ съ серьезнымъ и вмѣстѣ насмѣшливымъ выраженіемъ лица, — потому что они осаждаютъ миссъ Гавишамъ доносами и сплетнями на вашъ счетъ. Они слѣдятъ за вами, перетолковываютъ каждый вашъ поступокъ, пишутъ про васъ письма (иногда безъ подписи), и вы составляете мученіе и главное занятіе всей ихъ жизни. Вы врядъ ли въ состояніи представить себѣ ненависть этихъ людей къ вамъ…

— Они не могутъ мнѣ повредить, надѣюсь? — спросилъ я.

Вмѣсто отвѣта, Эстелла расхохоталась. Это меня очень удивило, и я въ смущеніи взглянулъ на нее. Когда она успокоилась, — она смѣялась отъ души, — я сказалъ:

— Надѣюсь, что васъ забавляетъ не то, что они могутъ мнѣ повредить.

— Нѣтъ, нѣтъ, можете быть въ этомъ увѣрены, — отвѣчала Эстелла. — Будьте увѣрены, что я смѣюсь оттого, что это имъ не удается. О, какъ смѣшны эти люди! и черезъ какія они проходятъ пытки! А теперь вы обязаны озаботиться, чтобы мнѣ дали чаю, и затѣмъ отвезти меня въ Ричмондъ.

Ея вторичный намекъ на то, что наше знакомство какъ бы вынужденное и мы простыя куклы въ чужихъ рукахъ, причинилъ мнѣ боль; не все въ нашихъ разговорахъ причиняло мнѣ боль. Какъ бы она со мной ни разговаривала, я не могъ ей довѣрять и питать какія-нибудь надежды; а между тѣмъ я надѣялся вопреки всему, вопреки самой вѣрѣ и надеждѣ. Но къ чему тысячу разъ повторять одно и то же? такъ было всегда.

Уплативъ по счету въ гостиницѣ и не забывъ наградить лакея и буфетчика, а также и горничную, — словомъ, подкупивъ весь домъ, — мы сѣли въ карету и уѣхали.

Когда мы проѣзжали мимо Гаммерсмита, я показалъ, ей гдѣ живетъ м-ръ Матью Покетъ, и сказалъ, что это не далеко отъ Ричмонда, и что я надѣюсь иногда съ нею видаться.

— О, да, вы должны со мною видаться; пріѣзжайте, когда вамъ вздумается; объ этомъ уже предупредили хозяевъ дома.

Я спросилъ, велика ли семья, въ которой она будетъ членомъ…

— Нѣтъ; она состоитъ только изъ двухъ лицъ: матери и дочери. Мать — лэди съ довольно высокимъ положеніемъ въ свѣтѣ, но, кажется, она не прочь и получить прибавку къ своему доходу.

— Я удивляюсь, какъ могла миссъ Гавимамъ такъ скоро разстаться съ вами!

— Это входитъ въ планы миссъ Гавишамъ на мой счетъ, Пипъ, — отвѣчала Эстелла со вздохомъ, точно отъ устали:- я должна ей постоянно писать и видѣться съ нею и передавать о томъ, какъ я поживаю, а также о томъ, цѣлы ли драгоцѣнности…. потому что теперь она почти всѣ перешли ко мнѣ.

Она въ первый разъ назвала меня по имени. Конечно, она сдѣлала это намѣренно и знала, что я буду цѣнить ея довѣріе, какъ лучшее сокровище.

ГЛАВА II

Когда я свыкся съ ожидающей меня блестящей будущностью, я незамѣтно измѣнился душевно и совсѣмъ иначе относился къ людямъ. Я старался не замѣчать этихъ перемѣнъ, пока это было возможно, но я очень хорошо зналъ, что я измѣнился къ худшему. Я жилъ въ состояніи постояннаго недовольства своимъ поведеніемъ относительно Джо. Совѣсть моя далеко не была спокойна и по отношенію къ Бидди. Когда я просыпался по ночамъ, то думалъ съ томленіемъ душевнымъ, что для меня было бы несравненно лучше, если бы я никогда не видалъ въ лицо миссъ Гавишамъ и выросъ въ счастливомъ сознаніи, что буду товарищемъ Джо въ честной старой кузницѣ. Много разъ, когда я сидѣлъ одинъ и глядѣлъ на огонь, я думалъ, что въ сущности никакой огонь не сравнится съ огнемъ въ кузницѣ и въ очагѣ нашей кухни.

Съ теченіемъ времени я неизбѣжно втянулся въ долги. Гербертъ не могъ не подражать мнѣ и вскорѣ послѣдовалъ моему примѣру. Вѣруя въ неистощимость своего богатства, я бы охотно принялъ расходы Герберта на свой счетъ; но Гербертъ былъ гордъ, и я не могъ сдѣлать ему такого предложенія.

Я обыкновенно проводилъ половину недѣли въ Гаммерсмитѣ, и когда бывалъ тамъ, то безпрестанно бѣгалъ въ Ричмондъ. Гербертъ часто пріѣзжалъ въ Гаммерсмитъ, когда я тамъ находился, и я думаю, что въ этихъ случаяхъ отецъ его догадывался, что случайность, которой онъ ждалъ для начала своего дѣла, что-то долго не является ему на помощь. Но въ общей семейной безурядицѣ одной безурядицей больше — казалось дѣломъ вполнѣ естественнымъ. Тѣмъ временемъ м-ръ Покетъ все больше сѣдѣлъ и чаще прежняго хватался за волосы. Между тѣмъ какъ м-съ Покетъ смотрѣла на свою семью, какъ на ступень къ будущему счастью, и читала книги о разныхъ князьяхъ и графахъ, теряла носовой платокъ и отсылала спать бэбэ всякій разъ, когда онъ попадался ей на глаза.

По временамъ я говорилъ Герберту, словно дѣлалъ замѣчательное открытіе:

— Мой милый Гербертъ, дѣла наши плохи.

— Мой милый Гендель, — отвѣчалъ Гербертъ съ полной искренностью, — хочешь вѣрить или нѣтъ, но я какъ разъ собирался сказать тебѣ то же самое.

— Если такъ, Гербертъ, займемся нашими дѣлами.

Намъ всегда доставляло глубокое удовольствіе назначать время для приведенія въ порядокъ нашихъ дѣлъ. Я всегда думалъ, что это и есть настоящее дѣло — смотрѣть прямо въ лицо своимъ долгамъ и справляться съ ними. И я зналъ, что такъ же думаетъ и Гербертъ.

Мы заказывали обыкновенно что-нибудь болѣе лакомое на обѣдъ, съ бутылкой чего-нибудь повкуснѣе, съ тѣмъ, чтобы подкрѣпить свои силы и побѣдоносно справиться съ дѣломъ. Отобѣдавъ, мы вынимали связку перьевъ, нѣсколько чернильницъ и груду писчей и протекательной бумаги. Вѣдь очень пріятно имѣть большой запасъ письменныхъ принадлежностей.

Я бралъ тогда листъ бумаги и писалъ вверху, четкимъ почеркомъ, заглавіе: «Списокъ долговъ Пипа», выставлялъ тщательно число и помѣчалъ: Гостиница Барнарда. Гербертъ то же бралъ листъ бумаги и продѣлывалъ то же самое. Онъ писалъ: «Списокъ долговъ Герберта».

Послѣ того каждый изъ насъ принимался перебирать безпорядочную груду разныхъ счетовъ, которые мы вынимали изъ ящиковъ, изъ кармановъ, уже значительно помятыми. Скрипъ нашихъ перьевъ удивительно какъ освѣжалъ насъ, тѣмъ болѣе, что я иногда съ трудомъ различалъ это душеспасительное дѣловое занятіе отъ дѣйствительной уплаты денегъ. Съ точки зрѣнія похвальности поступка и то, и другое казалось мнѣ одинаковымъ.

Пописавъ нѣкоторое время, я спрашивалъ у Герберта, — какъ идутъ его дѣла? Гербертъ съ удрученнымъ видомъ царапалъ голову при видѣ возрастающихъ цифръ.

— Растутъ, Гендель, — говорилъ онъ обыкновенно, — честное слово, — цыфры растутъ.

— Будь твердъ, Гербертъ, — говорилъ я, очень прилежно дѣйствуя перомъ. — Гляди вещамъ прямо въ лицо. Безстрашно вникни въ свои дѣла. Сбей съ нихъ спеси.

— Охотно бы сдѣлалъ это, Гендель, да только они сбиваютъ спесь съ меня.

Какъ бы то ни было, но мои рѣшительные пріемы производили свое дѣйствіе, — и Гербертъ снова принимался за работу. Послѣ нѣкотораго времени, онъ прекращалъ ее, ссылаясь на то, что у него нѣтъ счета Кобса, или Лобса, или Нобса, какъ случится.

— Въ такомъ случаѣ, Гербертъ, прикинь на память; прикинь на круглыя цыфры и припиши къ остальнымъ.

— Какой ты находчивый! — отвѣчалъ мой другъ съ восхищеніемъ:- право же твоя дѣловитость выходитъ изъ ряду вонъ.

Моя дѣловитость отличалась еще одной блестящей чертой, которую я называлъ «закруглять цыфру». Напримѣръ: предположимъ, что у Герберта долгъ простирался до ста шестидесяти четырехъ фунтовъ, четырехъ шиллинговъ и двухъ пенсовъ, я говорилъ:

— Закругли цыфру и поставь двѣсти фунтовъ.

Или предположимъ, что мой долгъ былъ вчетверо больше, я закруглялъ цыфру и ставилъ семьсотъ фунтовъ. Я былъ очень высокаго мнѣнія объ этой системѣ; но теперь, оглядываясь назадъ, долженъ сознаться, что то была разорительная система, потому что мы немедленно заключали новые долги въ размѣрѣ цыфры закругленія, и такимъ образомъ, благодаря чувству свободы и состоятельности, связанной съ такой системой, создавалась необходимость новаго закругленія.

Я сидѣлъ разъ вечеромъ въ томъ ясномъ настроеніи духа, какое навѣвало на меня сознаніе моей дѣловитости, когда мы услышали шумъ просунутаго въ щель двери и упавшаго на полъ письма.

— Это тебѣ, Гендель, — сказалъ Гербертъ, сходившій за письмомъ и принесшій его:- и я надѣюсь, что ничего дурного не случилось.

Онъ намекалъ на большую черную печать и черную рамку на бумагѣ. Письмо было за подписью «Траббъ и Ко», и содержаніе его гласило, что я, многоуважаемый сэръ, и что они имѣютъ честь извѣстить меня, что м-съ Д. Гарджери скончалась въ прошлый понедѣльникъ, въ шесть часовъ двадцать минутъ вечера, и что меня ожидаютъ на похороны, имѣющія быть въ слѣдующій понедѣльникъ, въ три часа пополудни,

Впервые могила раскрылась на моемъ пути, и потрясеніе, вызванное ею въ тихомъ теченіи моей жизни, было удивительно. Образъ сестры въ креслѣ у камина преслѣдовалъ меня день и ночь. Чтобы домъ нашъ остался безъ нея, этого я не могъ себѣ представить; и, хотя въ послѣдніе годы я очень рѣдко или и совсѣмъ не думалъ о ней, теперь мною овладѣла дикая мысль, что я встрѣчу ее на улицѣ, или же она вдругъ постучится въ мою дверь.

Какова бы ни была моя судьба, но я врядъ ли могъ вспоминать о сестрѣ съ большою нѣжностью. Тѣмъ не менѣе я увѣренъ, что сожалѣніе о смерти человѣка можетъ явиться даже и помимо нѣжности. Написавъ Джо письмо съ выраженіемъ моего соболѣзнованія, я увѣрилъ его, что пріѣду на похороны, и провелъ остававшееся до отъѣзда время въ очень странномъ душевномъ состояніи, Я выѣхалъ рано поутру и остановился у «Синяго Вепря» съ такимъ расчетомъ, чтобы успѣть пѣшкомъ дойти до кузницы.

Былъ чудный лѣтній день, и, пока я шелъ одинъ, мнѣ припомнилось то время, когда я былъ маленькимъ, безпомощнымъ существомъ, и сестра обижала меня. Но оно припомнилось въ смягченномъ свѣтѣ, при которомъ даже воспоминаніе о щекотунѣ утратило свою непріятность. И теперь ароматъ полевыхъ цвѣтовъ и клевера нашептывалъ моему сердцу, что хорошо будетъ и для моей памяти, если другіе, гуляя по солнцу, будутъ съ смягченнымъ сердцемъ вспоминать обо мнѣ.

Послѣ похоронъ, когда всѣ провожавшіе гробъ сестры разошлись, Бидди, Джо и я вмѣстѣ пообѣдали, но не въ кухнѣ, а въ пріемной, и Джо былъ такъ необыкновенно внимателенъ къ тому, какъ держать вилку и ножикъ и обращаться съ солонкой, что это всѣхъ насъ очень стѣсняло. Но послѣ обѣда, когда я заставилъ его закурить трубку и мы вмѣстѣ отправились бродить по кузницѣ, а затѣмъ усѣлись у дверей дома на большомъ камнѣ, дѣла наши пошли лучше. Я замѣтилъ, что послѣ похоронъ Джо переодѣлся и сталъ гораздо больше похожъ самъ на себя.

Онъ былъ очень доволенъ, когда я спросилъ:- могу ли переночевать въ моей прежней спаленкѣ,- и я самъ былъ очень доволенъ собою, потому что находилъ, что совершилъ великое дѣло, высказавъ такую просьбу. Когда стемнѣло, я пошелъ въ садъ съ Бидди, чтобы прогуляться.

— Бидди, — сказалъ я, — мнѣ кажется, вы могли бы написать мнѣ объ этихъ грустныхъ событіяхъ.

— Въ самомъ дѣлѣ, м-ръ Пипъ? — отвѣчала Бидди. — Я бы написала, если бы объ этомъ подумала.

— Я не хочу васъ обидѣть, Бидди, но мнѣ кажется, что вамъ слѣдовало объ этомъ подумать.

— Въ самомъ дѣлѣ, м-ръ Пипъ?

Она была такъ тиха и держала себя такъ мило и скромно, что мнѣ не хотѣлось заставить ее расплакаться. Поглядѣвъ на ея опущенные глаза, я пересталъ ее разспрашивать.

— Я думаю, вамъ трудно будетъ жить теперь здѣсь, милая Бидди?

— О! я не могу здѣсь жить, м-ръ Пипъ, — отвѣчала Бидди, тономъ сожалѣнія, но съ спокойной рѣшимостью. — Я уже говорила съ м-съ Гоббль и отправлюсь къ ней завтра утромъ. Я надѣюсь, что вдвоемъ намъ удастся помогать м-ру Гарджери въ его хозяйствѣ, пока онъ не устроится.

— Чѣмъ же вы будете жить, Бидди? если вамъ нужны день…

— Чѣмъ я буду жить? — повторила Бидди, покраснѣвъ. — Я скажу вамъ, м-ръ Пипъ. Я хочу похлопотать о мѣстѣ учительницы въ новой школѣ, которая только что отстроена. Всѣ сосѣди хорошо отрекомендуютъ меня, и я надѣюсь, что буду прилежна и терпѣлива, и сама буду учиться, учивши другихъ. Вы знаете, м-ръ Пипъ, — продолжала Бидди съ улыбкой, взглядывая мнѣ въ лицо:- новыя школы не похожи на старыя, но я многому научилась съ тѣхъ поръ, какъ мы разстались.

— Я думаю, что вы всегда и во всемъ будете совершенствоваться.

— Только не въ своемъ дурномъ характерѣ,- прошепталъ Бидди.

Это былъ не столько упрекъ, — я какъ-то упрекнулъ ее въ дурномъ характерѣ,- сколько невольное размышленіе вслухъ. Ну, что жъ! — я подумалъ, что мнѣ и теперь лучше смолчать. Я прошелъ еще нѣсколько шаговъ рядомъ съ Бидди, продолжавшей молча смотрѣть на землю.

— Я никакихъ подробностей не слышалъ о смерти сестры, Бидди.

— Ничего особеннаго и не произошло съ бѣдняжкой. Ей стало хуже, — хотя передъ тѣмъ, казалось, какъ будто она поправилась, — и такъ длилось четыре дня, какъ вдругъ, вечеромъ, какъ разъ въ то время, какъ слѣдовало пить чай, она ясно выговорила: «Джо». Такъ какъ она давно никакихъ словъ не произносила, я побѣжала и позвала изъ кузницы м-ра Гарджери. Она знаками показала мнѣ, что желаетъ, чтобы онъ сѣлъ около нея, я чтобы я обвила ея руками его шею. Она казалась очень довольна этимъ и вдругъ снова проговорила: «Джо», и еще: «прости», и еще: «Пипъ». Больше она не приподнимала головы, и часъ спустя мы положили ее на кровать, потому что замѣтили, что она скончалась.

Бидди заплакала; потемнѣвшій садъ, дорожка и звѣзды, высыпавшія на небо, — все исчезло изъ моихъ глазъ.

— Ничего не открыли, Бидди?

— Ничего.

— Вы не знаете, что сталось съ Орликомъ? (Я убѣдилъ м-ра Джагерса, что ему не мѣсто въ домѣ миссъ Гавишамъ, и ему отказали).

— Мнѣ кажется, судя по цвѣту его платья, что онъ работаетъ въ каменоломняхъ.

— Значитъ, вы его видали? Почему вы такъ пристально вглядываетесь въ это дерево на дорожкѣ?

— Я его видѣла тамъ въ ту ночь, когда она умерла.

— И это было не въ послѣдній разъ, Бидди?

— Нѣтъ; я видѣла его тамъ, пока мы съ вами гуляли… Нѣтъ, не надо, — прибавила Бидди, удерживая меня за руку, такъ какъ я собирался бѣжать къ дереву, — вы знаете, что я не стану васъ обманывать; онъ былъ тутъ съ минуту назадъ, но теперь ушелъ.

Негодованіе вновь вспыхнуло во мнѣ, когда я увидѣлъ, что этотъ человѣкъ все еще преслѣдуетъ ее, и я сталъ его бранить. Я сказалъ ей, что не пожалѣю денегъ и трудовъ, чтобы выжить его изъ околотка. Мало-по-малу она перевела разговоръ на другія, болѣе пріятныя воспоминанія и разсказывала мнѣ о томъ, какъ Джо любитъ меня, какъ онъ никогда ни на что не жалуется, — она не сказала: на меня, — да въ этомъ и не было надобности; я зналъ, что она хотѣла сказать, — какъ онъ мужественно, молча и кротко исполняетъ свой долгъ.

— Въ самомъ дѣлѣ, словъ не хватитъ, чтобы хвалить его, — сказалъ я:- и мы, Бидди, должны часто говорить объ этомъ, потому что я, конечно, часто буду пріѣзжать сюда. Я не брошу бѣднаго Джо въ одиночествѣ.

Бидди ни слова не отвѣтила.

— Бидди, вы слышите меня?

— Да, м-ръ Пипъ.

— Не говоря уже про то, что вы зовете меня «м-ръ Пипъ», — что мнѣ кажется очень нехорошимъ съ вашей стороны, Бидди, — но что вы хотите сказать своимъ молчаніемъ?

— Хочу этимъ сказать? — спросила Бидди, застѣнчиво.

— Бидди, — отвѣчалъ я, съ сознаніемъ своей добродѣтели. — я непремѣнно хочу знать, что вы хотите этимъ сказать?

— Этимъ сказать? — повторила Бидди.

— Что это вы повторяете мои слова, Бидди? — огрызнулся я:- вы прежде не дѣлали этого.

— Не привыкла! — сказала Бидди. — О, м-ръ Пипъ! не привыкла!

Хорошо! я подумалъ, что надо заговорить о чемъ-нибудь другомъ. Обойдя молча садъ, я вернулся къ прежнему разговору.

— Бидди, — сказалъ я, — я замѣтилъ, что буду часто навѣщать Джо, и вы на это отвѣчали весьма замѣтнымъ молчаніемъ. Будьте такъ добры, Бидди, объяснить мнѣ, почему вы промолчали?

— Хорошо. Совершенно ли вы увѣрены, если такъ, что вы дѣйствительно будете часто навѣщать его? — спросила Бидди, остановившись на узенькой дорожкѣ и глядя на меня, при свѣтѣ звѣздъ, ясными и честными глазами.

— О, Боже! — произнесъ я, какъ бы убѣдившись, что долженъ махнуть рукой на Бидди. — Это въ самомъ дѣлѣ признакъ дурного характера! Пожалуйста, молчите, Бидди. Это возмутительно!

Этимъ нашъ разговоръ кончился.

Я долженъ былъ уѣхать рано поутру. Рано поутру я вышелъ изъ дому и подошелъ, незамѣтно, къ одному изъ оконъ кузницы. Тамъ я стоялъ нѣсколько минутъ, глядя на Джо, бывшаго уже за работой: огонь горна освѣщалъ его мужественное, здоровое лицо и придавалъ ему нѣчто лучезарное, точно на него проливало свои лучи ясное солнце его будущей жизни.

— Прощай, дорогой Джо. — Нѣтъ, не вытирай руку, ради Бога, дай мнѣ ее какъ есть въ сажѣ!.. Я скоро вернусь и буду пріѣзжать часто.

— Для меня самое скорое не будетъ скоро, сэръ, — отвѣчалъ Джо:- и самое частое никогда не слишкомъ часто, Пипъ!

Бидди ждала меня у дверей кухни, съ кружкой парного молока и кускомъ хлѣба.

— Бидди, — сказалъ я, подавая ей руку на прощанье, я не сержусь, но я огорченъ.

— Нѣтъ, не огорчайтесь, — просила она горячо, — пусть я буду огорчена, если была не права.

Туманъ еще носился надъ землею, когда я пустился въ путь. Но уже значительно прояснило. Туманъ открылъ передо мною — какъ я это подозрѣваю — будущее и то, что я больше не вернусь назадъ, и что Бидди была вполнѣ права; вотъ все, что я могу сказать: она не ошиблась.

ГЛАВА III

Гербертъ и я вели себя все хуже и хуже въ томъ смыслѣ, что все болѣе и болѣе запутывались въ долгахъ, устраивая свои дѣла, округляя цыфры и совершая тому подобные похвальные поступки. А время шло себѣ да шло, какъ это всегда бываетъ; и я дожилъ до совершеннолѣтія, — какъ и предсказывалъ Гербертъ, — прежде, чѣмъ успѣлъ опомниться.

Самъ Гербертъ сталъ совершеннолѣтнимъ восемью мѣсяцами раньше меня. Такъ какъ совершеннолѣтіе ничего не принесло ему съ собою, то это событіе и не произвело сильнаго впечатлѣнія въ гостиницѣ Барнарда. Но мы ждали, когда мнѣ стукнетъ двадцать одинъ годъ, связывая съ этимъ много надеждъ и разоблаченій: мы оба думали, что мой опекунъ врядъ ли можетъ не сказать мнѣ по этому случаю о томъ, что меня ожидаетъ.

Я озаботился, чтобы въ Литль-Бретенъ всѣ знали о днѣ моего рожденія. Наканунѣ я получилъ офиціальную записку отъ Уэммика, сообщавшую мнѣ, что м-ръ Джагерсъ будетъ радъ меня видѣть у себя въ этотъ знаменательный день въ пять часовъ пополудни. Это убѣдило меня, что произойдетъ нѣчто великое и привело меня въ необыкновенное волненіе, когда я явился ровно въ назначенный часъ въ контору опекуна.

— Ну, Пипъ, — привѣтствовалъ онъ меня, — я долженъ сегодня звать васъ «м-ръ Пипъ». Поздравляю васъ, м-ръ Пипъ!

Мы пожали другъ другу руки и я поблагодарилъ его.

— Садитесь, м-ръ Пипъ, — продолжалъ опекунъ, точно я былъ свидѣтель, вызванный въ судъ: — я желаю сказать вамъ нѣсколько словъ.

— Пожалуйста, сэръ.

— Какъ вы думаете, сколько вы проживаете? — спросилъ м-ръ Джагерсъ, поглядѣвъ сначала на полъ, а затѣмъ на потолокъ?

— Сколько я проживаю?

— Ну, да, — продолжалъ м-ръ Джагерсъ, все еще глядя въ въ потолокъ, — сколько?..

Неохотно сознался я, что не сумѣю отвѣтить на этотъ вопросъ.

Этотъ отвѣтъ, повидимому, былъ очень пріятенъ м-ру Джагерсу, и онъ сказалъ:

— Я такъ и думалъ! — и съ удовольствіемъ высморкался.

— Ну, я задалъ вамъ вопросъ, мой другъ, — сказалъ м-ръ Джагерсъ. — Теперь спрашивайте меня, если хотите.

— Разумѣется, мнѣ было бы очень пріятно спросить васъ кое о чемъ, сэръ; но я помню ваше запрещеніе.

— Попробуйте задать одинъ вопросъ, — сказалъ м-ръ Джагерсъ.

— Узнаю ли я сегодня, кто мой благодѣтель?

— Нѣтъ. Спросите о чомъ-нибудь другомъ.

— Скоро ли мнѣ сообщатъ о томъ, кто мой благодѣтель?

— Подумайте немного и спросите о чемъ-нибудь другомъ, — сказалъ м-ръ Джагерсъ.

Я озирался, но, очевидно, уйти отъ допроса не было возможности.

— Долженъ ли я что-нибудь получить, сэръ?

Тутъ м-ръ Джагерсъ съ торжествомъ сказалъ:

— Я зналъ, что вы это скажете, — и велѣлъ Уэммику принести бумагу.

Уэммикъ появился, подалъ бумагу и исчезъ.

— Разверните бумагу и скажите мнѣ, что это такое? — сказалъ м-ръ Джагерсъ.

— Это кредитный билетъ въ пятьсотъ фунтовъ стерлинговъ. — отвѣтилъ я.

— Да, это кредитный билетъ въ пятьсотъ фунтовъ, — повторилъ м-ръ Джагерсъ. — Мнѣ думается, что это недурная сумма денегъ. Вы тоже такъ думаете?

— Могу ли я иначе думать?

— Ахъ! отвѣтьте мнѣ прямо на вопросъ.

— Безъ сомнѣнія.

— Вы считаете, что пятьсотъ фунтовъ, безъ сомнѣнія, недурная сумма денегъ. Ну, такъ вотъ, Пипъ, эта недурная сумма денегъ — ваша собственность. Это вамъ подарокъ на сегодняшній день, въ залогъ серьезности ожидающей васъ блестящей будущности. И эту недурную сумму денегъ — ни больше, ни меньше — вы должны проживать въ годъ, до той поры, пока вашъ благодѣтель не объявится вамъ.

Помолчавъ, я спросилъ:

— Вы говорили мнѣ, м-ръ Джагерсъ, что годы могутъ пройти, прежде чѣмъ это лицо объявится.

— Точно такъ, — отвѣчалъ м-ръ Джагерсъ, — я это говорилъ.

— Какъ вы полагаете, много лѣтъ мнѣ еще ждать, м-ръ Джагерсъ?

— Я отвѣчу на вашъ вопросъ безъ утайки, другъ мой Пипъ. Этого вопроса не слѣдуетъ задавать. Вы поймете это еще лучше, когда я скажу вамъ, что этимъ вопросомъ вы можете повредить мнѣ. Ну! я, пожалуй, буду еще откровеннѣе съ вами; прибавлю еще кое-что. Когда это лицо откроется, оно само будетъ вѣдать свои дѣла съ вами. Когда это лицо откроется, мое участіе въ этомъ дѣлѣ прекратится, и я совсѣмъ отъ него устранюсь. Когда это лицо откроется, мнѣ не нужно даже будетъ знать объ этомъ. Вотъ все, что я имѣю вамъ сказать.

Мы поглядѣли другъ на друга, пока я не отвернулся и не задумался, глядя на полъ. Изъ послѣднихъ словъ его я заключилъ, что миссъ Гавишамъ, по той или иной причинѣ, не довѣрила ему своего намѣренія сдѣлать меня мужемъ Эстеллы; что онъ сердился на такой недостатокъ довѣрія или же почему-нибудь былъ дѣйствительно противъ такого брака и не хотѣлъ ему содѣйствовать. Когда я поднялъ глаза, я увидѣлъ, что онъ лукаво на меня посматривалъ.

— Если это все, что вы можете мнѣ сказать, сэръ, — замѣтилъ я, — то и мнѣ не о чемъ больше говорить.

Онъ кивнулъ въ знакъ одобренія, а я пошелъ въ контору и сказалъ Уэмыику:

— М-ръ Уэммикъ, мнѣ нужно спросить ваше мнѣніе объ одномъ дѣлѣ. Мнѣ очень хочется одолжить своего друга.

Дѣло въ томъ, что, положивъ пятьсотъ фунтовъ въ карманъ, я вновь подумалъ о томъ, о чемъ уже раньше много разъ думалъ, и нашелъ, что Уэммикъ всего лучше можетъ мнѣ помочь въ этомъ дѣлѣ.

Уэммикъ въ эту самую минуту запиралъ несгораемый шкапъ и покачалъ головой, точно хотѣлъ сказать, что онъ безусловно противъ подобныхъ роковыхъ слабостей.

— Этотъ другъ, — продолжалъ я, — ищетъ участія въ торговомъ предпріятіи, но у него нѣтъ денегъ, и ему трудно къ чему-нибудь пристроиться. Ну, вотъ я бы желалъ помочь ему пристроиться.

— И дать съ этою цѣлью денегъ? — спросилъ Уэммикъ топомъ болѣе сухимъ, чѣмъ деревянные опилки.

— Да, дать нѣсколько денегъ, — отвѣчалъ я съ смущеніемъ, вспомнивъ о пачкѣ векселей, дожидавшихся меня дома, — дать нѣсколько денегъ теперь и обнадежить дальнѣйшимъ кредитомъ въ виду ожидающей меня блестящей будущности.

— М-ръ Пипъ, — сказалъ Уэммикъ, — я бы желалъ перечислить вмѣстѣ съ вами по пальцамъ имена всѣхъ мостовъ, начиная съ Чельси. Посмотримъ: Лондонскій мостъ — это разъ; Соутваркскій — два; Блакфрайарскій — три; Ватерлоскій — четыре; Уэстминстерскій — пять; Воксголскій — шесть. Вы видите, что ихъ цѣлыхъ шесть; есть изъ чего выбрать.

— Я васъ не понимаю, — отвѣчалъ я.

— Выберите себѣ мостъ, м-ръ Пипъ, и швырните черезъ его перила деньги въ воду — и дѣлу конецъ. Но одолжите ихъ другу — и деньгамъ тоже наступитъ конецъ, — но менѣе пріятный и выгодный конецъ.

— И это ваше рѣшительное мнѣніе, м-ръ Уэммикъ?

— Это мое рѣшительное мнѣніе въ этой конторѣ.

— Ахъ! — сказалъ я, усматривая въ этомъ для себя лазейку, — но что вы скажете на счетъ этого долга въ замкѣ?

— М-ръ Пипъ, — отвѣчалъ онъ серьезно, замокъ одно мѣсто, а эта контора — другое. Равно, какъ престарѣлый родитель одинъ человѣкъ, а м-ръ Джагерсъ — другой. Ихъ не нужно смѣшивать. О моихъ чувствахъ меня надо спрашивать дома, въ этой конторѣ отъ меня ничего нельзя требовать, кромѣ моихъ офиціальныхъ обязанностей.

— Прекрасно, — отвѣчалъ я съ облегченіемъ, — я, значитъ, побываю у васъ дома.

— М-ръ Пипъ, вы будете желаннымъ гостемъ но личному и частному дѣлу.

Полагая, что въ воскресенье всего лучше узнать отъ Уэммика его домашнія чувства, я опредѣлилъ въ слѣдующее же воскресенье совершить паломничество въ замокъ. Хорошенько обсудивъ все дѣло, я снова заговорилъ о немъ въ тѣхъ же словахъ, какъ говорилъ раньше. Я намекнулъ Уэимику, что очень тревожусь о судьбѣ Герберта Покета, разсказалъ ему, какъ мы встрѣтились и подрались. Я описалъ семью Герберта и его характеръ и то, что у него нѣтъ никакихъ средствъ, кромѣ тѣхъ, что онъ получаетъ отъ отца; и эти средства неопредѣленныя и невѣрныя. Я сообщилъ, какую выгоду извлекъ я изъ его общества, и сознался, что боюсь, что плохо отплатилъ ему за его услуги, и что онъ лучше устроился бы, не будь меня и моей блестящей будущности. Не упоминая ни слова о миссъ Гавишамъ, я намекнулъ однако о томъ, что я, быть можетъ, явился ему соперникомъ въ счастьи, и увѣрилъ, что у него великодушная душа, и что онъ выше всякихъ низкихъ расчетовъ, зависти и интриги. По всѣмъ этимъ причинамъ и потому, что онъ мой юный товарищъ и другъ, и я очень люблю его, я желаю, чтобы лучи моего счастія отразились и на немъ, а потому пришелъ позаимствоваться у Уэммика его опытомъ и знаніемъ, и просить совѣта, какъ мнѣ всего лучше помочь Герберту; я желаю, чтобы онъ пользовался нѣкоторымъ доходомъ — скажемъ сто фунтовъ въ годъ — чтобы онъ не потерялъ надежды и бодрости душевной; а затѣмъ надо постепенно пріобрѣсти ему небольшое участіе въ какомъ-нибудь предпріятіи. Въ заключеніе я просилъ Уэммика понять, что помощь мою слѣдуетъ оказать такъ, чтобы Гербертъ ничего о томъ не зналъ и не подозрѣвалъ, и что, кромѣ него, у меня никого нѣтъ въ мірѣ, съ кѣмъ бы посовѣтываться. Я кончилъ и положилъ ему руку на плечо, говоря:

— Я не могу не открыться вамъ, хотя знаю, что это будетъ для васъ хлопотливо; но вы сами виноваты — зачѣмъ вы меня сюда пригласили?

Уэммикъ помолчалъ немного и затѣмъ проговорилъ, какъ бы вздрогнувъ:

— Знаете ли, м-ръ Пипъ, я долженъ вамъ сказать одну вещь — это чертовски хорошо съ вашей стороны.

Не прошло и недѣли, какъ я получилъ записку отъ Уэммика, помѣченную замкомъ и гласившую, что онъ надѣется, что наше частное и личное дѣло сладится, и что онъ будетъ радъ меня повидать и поговорить о немъ. Поэтому я еще разъ навѣдался въ его домъ, и еще разъ, и кромѣ того нѣсколько разъ видѣлся съ нимъ въ городѣ, но никогда не заходилъ по этому поводу въ контору. Наконецъ мы нашли достойнаго молодого купца или корабельнаго маклера, не задолго передъ тѣмъ начавшаго свое дѣло и нуждавшагося въ толковомъ помощникѣ съ капиталомъ, который со временемъ могъ сдѣлаться его товарищемъ. Между нимъ и мною заключена была секретная сдѣлка, въ силу которой я заплатилъ, за счетъ Герберта, половину моихъ пяти сотъ фунтовъ и обязался сдѣлать еще нѣсколько платежей: частью изъ моего дохода, частью изъ того имущества, которое получу впослѣдствіи. Все дѣло велось такъ умно, что Гербертъ и не подозрѣвалъ о моемъ участіи. Я никогда не забуду сіяющаго лица, съ какимъ онъ вернулся домой въ одинъ прекрасный день и сообщилъ мнѣ удивительную новость, что онъ познакомился съ нѣкіимъ Кларикеромъ (фамилія молодого купца), и что тотъ выказалъ необыкновенную готовность вступить съ нимъ въ компанію, и что онъ надѣется, что наконецъ его дѣло выгоритъ. День это дня надежда его все крѣила, а лицо все болѣе и болѣе сіяло, и онъ долженъ былъ счесть меня очень нѣжнымъ другомъ, такъ какъ я съ трудомъ удерживался отъ слезъ, видя его такимъ счастливымъ. Наконецъ, когда дѣло было сдѣлано, и онъ вступилъ въ домъ Кларикера и проговорилъ со мной объ этомъ цѣлый вечеръ, раскраснѣвшись отъ радости и успѣха, я расплакался настоящими слезами, при мысли, что моя блестящая будущность послужила кому-нибудь на пользу.

Великое событіе въ моей жизни, поворотный пунктъ во всемъ моемъ существованіи ожидалъ меня впереди. Но прежде, чѣмъ разсказать о немъ, и прежде, чѣмъ перейти ко всѣмъ перемѣнамъ, которыя были его послѣдствіемъ, я долженъ посвятить одну главу Эстеллѣ. Это немного для того, чѣмъ такъ долго жило мое сердце.

ГЛАВА IV

Если въ степенномъ, старомъ домѣ въ Ричмондѣ появится привидѣніе, когда я умру, то это привидѣніе будетъ безъ сомнѣнія, моя тѣнь. О! сколько дней и ночей безпокойный духъ мой носился въ этомъ домѣ, когда въ немъ жила Эстелла! Гдѣ бы я ни былъ тѣлесно, духомъ я неизмѣнно присутствовалъ, бродилъ, носился въ этомъ домѣ.

Лэди, у которой помѣстили Эстеллу, — ее звали м-съ Брандли, — была вдовой; у ней была дочь, нѣсколькими годами старше Эстеллы. Мать была моложава, а дочь старообразна; у матери лицо было розовое, а у дочери желтое; мать погрязла въ суетѣ, а дочь изучала богословіе. Онѣ ѣздили въ гости очень часто. Между ними и Эстеллой было мало общаго, но почему-то было рѣшено, что онѣ нужны ей, а она нужна имъ. М-съ Брандли была другомъ миссъ Гавишамъ, въ то время, когда она еще не обрекла себя на одиночество.

Я терпѣлъ всякаго рода пытку, какую только Эстелла могла причинить мнѣ.

Повидимому, мы были съ ней на короткой ногѣ, но безъ всякаго съ ея стороны сердечнаго расположенія ко мнѣ, и такое положеніе доводило меня до отчаянія. Она пользовалась мною, чтобы дразнить своихъ другихъ поклонниковъ и превращала мою жизнь въ постоянную обиду.

Я часто видалъ ее въ Ричмондѣ, много слыхалъ о ней въ городѣ и часто каталъ ее и семью Брандли въ лодкѣ; устраивались всякаго рода прогулки, домашніе спектакли, оперы, концерты, всевозможныя развлеченія, во время которыхъ я старался не отходить отъ Эстеллы — и постоянно страдалъ. Я часу не былъ счастливъ въ ея обществѣ, и, не смотря на то, душа моя двадцать четыре часа въ сутки рвалась къ счастью быть съ нею до самой смерти. Во все время нашего знакомства — а длилось оно довольно долго — она ясно доказывала своимъ обращеніемъ, что видится со мной только по приказанію. Но бывали минуты, когда она дѣлалась добрѣе и какъ будто жалѣла меня.

— Пипъ, Пипъ, — сказала она разъ вечеромъ, въ одну изъ такихъ добрыхъ минутъ, когда мы сидѣли одни въ сумерки у окна въ Ричмондскомъ домѣ,- неужели вы никогда не послушаетесь моего совѣта?

— Какого?

— Бояться меня.

— Вы хотите сказать, что совѣтуете мнѣ не увлекаться вами, Эстелла?

— Что я хочу сказать! Если вы не знаете, что я хочу сказать, то вы слѣпы.

Я могъ бы отвѣтить, что любовь всегда слѣпа по пословицѣ, но всякій разъ я вспоминалъ, что невеликодушно съ моей стороны навязывать ей себя; я зналъ, что она обязана повиноваться миссъ Гавишамъ, и это зависимое положеніе меня очень мучило. Мнѣ казалось, что гордость ея возмущается, и она меня ненавидитъ — и сама тоже страдаетъ.

— Что же мнѣ дѣлать, — сказалъ я, — вы сами написали мнѣ, чтобы я пріѣхалъ къ вамъ сегодня.

— Вы правы, — отвѣчала Эстелла, съ холодной, безпечной улыбкой, всегда обдававшей меня холодомъ.

И, помолчавъ съ минуту, прибавила:

— Миссъ Гавишамъ желаетъ, чтобы я провела денекъ у нея. Вы должны отвезти меня туда и привезти обратно, если желаете. Ей не хочется, чтобы я путешествовала одна; но она не желаетъ, чтобы я брала съ собой горничную, такъ какъ не любитъ показываться на глаза чужимъ и переносить ихъ насмѣшекъ. Можете ли вы отвезти меня?

— Могу ли я отвезти васъ, Эстелла?

— Значитъ, можете? — Послѣзавтра, прошу васъ пріѣхать. Вы должны платить за всѣ расходы изъ моего кошелька. Слышите, таковы условія нашей поѣздки!

— И долженъ слушаться, — отвѣчалъ я.

Такимъ образомъ меня всегда предувѣдомляли, когда надо было ѣхать; миссъ Гавишамъ никогда не писала мнѣ, и я даже не видывалъ въ глаза ея почерка. Мы поѣхали черезъ день и нашли ее въ той комнатѣ, гдѣ я впервые ее увидѣлъ, и безполезно прибавлять, что никакихъ перемѣнъ въ домѣ не было.

Она еще нѣжнѣе обращалась съ Эстеллой, чѣмъ прежде, когда я видѣлъ ихъ вмѣстѣ. Она не спускала съ нея глазъ, впивалась въ каждое ея слово, слѣдила за каждымъ ея движеніемъ. Отъ Эстеллы она переводила пытливый взглядъ на меня и какъ будто стремилась заглянуть въ мое сердце и убѣдиться, что оно страдаетъ.

— Какъ она обращается съ вами, Пипъ; какъ она обращается съ вами? — переспрашивала она меня, даже не стѣсняясь присутствіемъ Эстеллы.

Я видѣлъ, — жестоко страдая отъ сознанія зависимости и чувства униженія, — и сознавалъ, что Эстелла должна служить орудіемъ мести миссъ Гавишамъ, и что ее не отдадутъ мнѣ до тѣхъ поръ, пока она не исполнитъ то, что отъ нея требуютъ.

Въ этотъ разъ случилось, что миссъ Гавишамъ обмѣнялась нѣсколькими весьма рѣзкими словами съ Эстеллой. Впервые я видѣлъ, что онѣ поссорились.

Мы сидѣли у огня, и миссъ Гавишамъ взяла Эстеллу за руку; но Эстелла постепенно стала высвобождать свою руку. Она уже и раньше выражала нетерпѣніе и скорѣе примирялась съ пламенной привязанностью къ ней миссъ Гавишамъ, чѣмъ радовалась ей, и едва ли отвѣчала ей такою же привязанностью.

— Какъ! — сказала миссъ Гавишамъ, сверкая глазами, — я тебѣ надоѣла?

— Скорѣе я сама себѣ надоѣла, — отвѣчала Эстелла, высвобождая руку и подходя къ большому камину, гдѣ остановилась, глядя въ огонь.

— Говори правду, неблагодарная! — закричала миссъ Гавишамъ, страстно ударяя клюкой объ полъ:- я тебѣ надоѣла?

Эстелла спокойно взглянула на нее и опять уставилась глазами въ огонь. Ея красивое лицо выражало спокойное равнодушіе къ дикой страстности миссъ Гавишамъ и казалось почти жестокимъ.

— Ахъ ты дерево, ахъ ты камень! — восклицала миссъ Гавишамъ:- водяное, ледяное сердце!

— Что такое? — сказала Эстелла, такъ же спокойно взглянувъ на нее:- вы упрекаете меня за то, что я холодна? вы?

— А развѣ это не правда?

— Вы бы должны были знать, что я такова, какою вы меня сдѣлали, — отвѣчала Эстелла. — Возьмите себѣ и похвалу, и порицаніе; возьмите себѣ весь успѣхъ и всѣ неудачи; короче сказать, возьмите меня.

— О! взгляните на нее! — горько вскрикнула миссъ Гавишамъ. — Взгляните на нее, какъ она жестка и неблагодарна къ тому очагу, гдѣ ее выростили! Гдѣ я укрыла ее у груди, которая сочилась кровью подъ нанесенными ей ударами, и гдѣ я долгіе годы нѣжно лелѣяла ее!

— Но вѣдь я не виновата, — сказала Эстелла, — я не могла валъ ничего обѣщать потому, что едва могла ходить и лепетать, когда вы меня взяли. Чего вы хотите отъ меня? Вы были очень добры ко мнѣ, и я вамъ всѣмъ обязана. — Но чего вы хотите?

— Любви, — отвѣчала та.

— Она ваша.

— Нѣтъ, — сказала миссъ Гавишамъ.

— Вы моя пріемная мать, — произнесла Эстелла, все такъ же спокойно, безъ гнѣва, но и безъ нѣжности. — И я всѣмъ обязана вамъ. Все, что у меня есть — ваше, все, что вы мнѣ дали, я готова вернуть вамъ. Но, кромѣ этого, у меня ничего нѣтъ. И если вы требуете отъ меня того, чего вы мнѣ не давали, — благодарность и долгъ не могутъ сотворить невозможнаго.

— Я никогда не давала тебѣ любви? — закричала миссъ Гавишамъ, пылко поворачиваясь ко мнѣ. — Развѣ я не давала ей жгучей любви, неразлучной съ ревностью, съ жгучей болью, а какъ она со мною разговариваетъ! Пусть зоветъ меня безумной, пусть зоветъ меня безумной!..

— Зачѣмъ я буду звать васъ безумной? Кто лучше меня знаетъ, какія у васъ твердыя рѣшенія? Кто лучше меня знаетъ, какая стойкая у васъ память? Кто лучше меня можетъ это знать, когда я сиживала рядомъ съ вами на маленькомъ стулѣ у этого самаго очага и выслушивала ваши наставленія и глядѣла вамъ въ лицо, когда оно казалось мнѣ страннымъ и пугало меня!

— Скоро же ты все забыла! — простонала миссъ Гавишамъ. — Скоро забыла!

— Нѣтъ, я ничего не забыла, — отвѣчала Эстелла. — Не забыла, но сохранила бережно въ памяти. Когда вы видѣли, чтобы я измѣняла вашимъ наставленіямъ? Когда вы видѣли, чтобы я позабыла ваши уроки? Когда вы видѣли, чтобы у меня было сердце? — она дотронулась рукой до своей груди. — Когда вы запрещали мнѣ любить? Будьте справедливы ко мнѣ!

— Такъ горда, такъ горда! — стонала миссъ Гавишамъ, откидывая обѣими руками сѣдые волосы отъ лба.

— Кто училъ меня быть гордою? — возразила Эстелла. — Кто хвалилъ меня, когда я знала свой урокъ?

— Такъ жестокосердна, такъ жестокосердна! — стонала миссъ Гавишамъ, хватаясь за волосы.

— Кто училъ меня быть жестокосердной? — отвѣчала Эстелла. — Кто хвалилъ меня, когда я знала урокъ?

— Но какъ можешь ты быть гордой и жестокосердной со мною? — Миссъ Гавишамъ почти вскрикнула, протянувъ обѣ руки. — Эстелла, Эстелла, Эстелла! какъ можешь ты быть гордой и жестокосердной со мною?

Эстелла глядѣла на нее съ минуту, какъ бы въ тихомъ удивленіи, но ни мало не смутилась; и затѣмъ снова стала смотрѣть въ огонь.

— Не могу представить себѣ,- начала Эстелла послѣ минутнаго молчанія, — отчего вы такъ неблагоразумны, когда я пріѣхала повидаться съ вами послѣ разлуки. Я никогда не забывала вашихъ обидъ и ихъ причины. Я никогда не была невѣрна вамъ или вашимъ наставленіямъ. Я никогда не выказывала слабости, и вамъ не въ чемъ обвинять меня.

— Неужели было бы слабостью отвѣчать на мою любовь? — вскричала миссъ Гавишамъ. — Но, да, да, она это называетъ слабостью!

— Я начинаю думать, — проговорила Эстелла, задумчиво, послѣ минуты безмолвнаго удивленія, — что почти понимаю, какъ это все вышло. Если бы вы воспитали свою пріемную дочь въ полномъ мракѣ вашихъ покоевъ и никогда бы не показали ей, что такое дневной свѣтъ, — если бы вы сдѣлали это, а затѣмъ почему-нибудь пожелали бы, чтобы она понимала, что такое дневной свѣтъ, то были бы разочарованы и разсержены.

Миссъ Гавишамъ, закрывъ руками голову, сидѣла и тихо стонала, раскачиваясь изъ стороны въ сторону, но ни слова не отвѣчала.

— Поймите, — продолжала Эстелла, — что если бы вы научили ее съ той минуты, когда она начала понимать, что дневной свѣтъ существуетъ, но что онъ созданъ на то, чтобы быть ея врагомъ и губителемъ, и она должна избѣгать его, потому что онъ ослѣпилъ васъ и ослѣпитъ и ее, — если бы вы это сдѣлали, а затѣмъ почему-либо пожелали, чтобы она спокойно переносила дневной свѣтъ, — поймите, что она не могла бы этого перенести, а вы бы были разочарованы и разсержены.

Миссъ Гавишамъ сидѣла и слушала (или такъ казалось, потому что мнѣ не видно было ея лица), но попрежнему ничего не отвѣчала.

— Итакъ, — сказала Эстелла, — меня надо брать такою, какою вы меня сдѣлали. Успѣхъ не мой и неудача не моя.

Миссъ Гавишамъ незамѣтно съѣхала на полъ, усѣянный поблекшими свадебными воспоминаніями. Я воспользовался этой минутой, — я до сихъ поръ напрасно выжидалъ ее, — чтобы выйти изъ комнаты, рукой указавъ Эстеллѣ на миссъ Гавишамъ. Когда я выходилъ, Эстелла все еще стояла у большого камина и смотрѣла на огонь. Сѣдые волосы миссъ Гавишамъ, смѣшавшіеся съ свадебными украшеніями, представляли тяжелое зрѣлище.

Мнѣ невозможно перевернуть эту страницу въ моей жизни, не упомянувъ имени Бентли Друмля; я бы охотно, конечно, не писалъ о немъ.

Нѣсколько времени тому назадъ я поступилъ въ клубъ, называвшійся «Зяблики въ Рощѣ». Я никогда не могъ понять цѣли этого учрежденія, если только не считать за цѣль — дорогихъ обѣдовъ разъ въ двѣ недѣли, ссоръ другъ съ другомъ послѣ обѣда и опаиванія шестерыхъ слугъ до положенія ризъ. Однажды, когда почти всѣ Зяблики находились въ наличности, и когда ихъ добрыя чувства по обыкновенію выразилась въ томъ, что никто ни съ кѣмъ и ни въ чемъ не соглашался, предсѣдательствующій Зябликъ призвалъ всѣхъ къ порядку и заявилъ, что м-ръ Друмль еще не провозиласилъ тоста за какую-нибудь даму; согласно тождественнымъ постановленіямъ общества, сегодня былъ чередъ мистера Друмля. Мнѣ показалось, что онъ злобно покосился на меня въ то время, какъ наливали въ стаканы вино, но такъ какъ мы вообще не благоволили другъ къ другу, то я не обратилъ на это вниманія. Каково же было мое негодованіе и мое удивленіе, когда я услышалъ, что онъ предлагаетъ компаніи выпить за «Эстеллу»!

— Эстеллу, какъ ея фамилія? — спросилъ я.

— Не ваше дѣло, — отвѣчалъ Друмль.

— Гдѣ живетъ Эстелла? — спросилъ я. — Вы обязаны сказать это.

И, дѣйствительно, какъ Зябликъ, онъ былъ обязанъ это сдѣлать.

— Въ Ричмондѣ, джентльмены, — сказалъ Друмль, — и она очень красива.

— Много онъ смыслитъ въ красотѣ, низкій, жалкій идіотъ! — прошепталъ я Герберту.

— Я знакомъ съ этой дамой, — сказалъ Гербертъ черезъ столъ, когда тостъ былъ осушенъ.

— Неужели? — протянулъ Друмль.

— И я также знакомъ съ нею, — прибавилъ я, побагровѣвъ.

— Неужели? — повторилъ Друмль. — Скажите!

Онъ только и могъ отвѣтить, что «неужели» — этотъ тупоумный болванъ, но я такъ разсердился, какъ если бы онъ сказалъ что-нибудь остроумное, и немедленно всталъ съ мѣста, сказавъ, что со стороны Зяблика — непростительное нахальство предлагать выпить за здоровье совершенно незнакомой дамы. На это м-ръ Друмль, вздрогнувъ, спросилъ, — что я хочу этимъ сказать? На это я счелъ необходимымъ ему отвѣтить, — что онъ знаетъ, кажется, гдѣ меня найти [2].

Возможно ли было послѣ этого обойтись безъ кровопролитія? Но Зяблики, какъ всегда, заспорили. Спорили горячо, такъ что по крайней мѣрѣ еще шестеро почтенныхъ членовъ высказали шестерымъ другимъ почтеннымъ членамъ, что они знаютъ, кажется, гдѣ ихъ найти. Какъ бы то ни было, а въ концѣ концовъ порѣшили (такъ какъ Роща была судомъ чести), что если м-ръ Друмль доставитъ какое-нибудь свидѣтельство отъ Эстеллы, гласящее, что онъ пользуется честью быть съ нею знакомымъ, — м-ръ Пипъ обязанъ выразить сожалѣніе, какъ джентльменъ и какъ Зябликъ, что «слишкомъ погорячился». Слѣдующій день былъ назначенъ для испытанія (иначе наша честь могла остыть), и на слѣдующій же день Друмль появился съ вѣжливой запиской, написанной рукой Эстеллы, и въ которой она заявила, что имѣла честь нѣсколько разъ танцовать съ нимъ. Послѣ этого, конечно, мнѣ ничего не оставалось, какъ выразить сожалѣніе о томъ, «что я погорячился», и вполнѣ отказаться — какъ отъ явной нелѣпости — отъ мысли драться съ обидчикомъ.

Послѣ этого мнѣ не трудно было узнать, что Друмль началъ еще нахальнѣе вертѣться около Эстеллы, и что она ему это позволяла. Мы стали часто встрѣчаться съ нимъ. Эстелла ему не препятствовала, иногда даже поощряла его и иногда обрывала, порою почти льстила ему, порою же почти открыто презирала его, едва узнавала его, какъ будто забывала даже объ его существованіи.

Но паукъ, какъ назвалъ его м-ръ Джагерсъ, привыкъ охотиться за мухами и обладалъ терпѣніемъ и настойчивостью. Вдобавокъ онъ вѣрилъ съ тупымъ упорствомъ въ свои деньги и знатность своего рода, и это служило ему на пользу, почти замѣняло сосредоточенность и рѣшимость.

Такимъ образомъ паукъ, упрямо сторожа Эстеллу, перехитрилъ многихъ умнѣйшихъ насѣкомыхъ и часто развертывался и спускался изъ своей паутины какъ разъ въ ту минуту, когда было нужно.

На одномъ балу въ Ричмондѣ, гдѣ Эстелла затмила всѣхъ своею красотою, несносный Друмль все время плясалъ съ ней, и она не отказывала ему, такъ что я рѣшился поговорить съ нею объ этомъ. Я воспользовался первымъ удобнымъ случаемъ: она сидѣла въ углу, дожидаясь, чтобы м-съ Брандли отвезла ее домой, и поодаль отъ другихъ, среди цвѣтовъ. Я былъ съ нею, такъ какъ всегда сопровождалъ ее на балы.

— Вы устали, Эстелла?

— Немножко, Пипъ.

— Еще бы не устать!

— Скажите лучше, что не слѣдовало уставать; вѣдь мнѣ еще нужно написать письмо къ миссъ Гавишамъ, прежде чѣмъ лечь спать.

— И разсказать о сегодняшней побѣдѣ? — спросилъ я. — Жалкая побѣда, Эстелла!

— Что вы хотите сказать? какая побѣда, я не знаю.

— Эстелла, взгляните на того господина, вонъ въ томъ углу, который теперь смотритъ оттуда на насъ.

— Зачѣмъ мнѣ на него глядѣть? — отвѣчала Эстелла и посмотрѣла на меня. — Что такого интереснаго въ томъ человѣкѣ, чтобы мнѣ на него глядѣть?

— Я какъ разъ объ этомъ самомъ хотѣлъ спросить васъ, потому что онъ по пятамъ ходилъ за вами весь вечеръ.

— Мотыльки и всякаго рода безобразныя созданія, — отвѣчала Эстелла, бросивъ взглядъ въ его сторону, — летятъ на зажженную свѣчу. — Развѣ свѣча можетъ этому помѣшать?

— Нѣтъ, — отвѣчалъ я, — но развѣ Эстелла не можетъ этому помѣшать?

— Да, вотъ что, — засмѣялась она, — можетъ быть. Да, пожалуй, если хотите.

— Но, Эстелла, выслушайте меня. — Я чувствую себя несчастнымъ оттого, что вы любезны съ человѣкомъ, котораго всѣ такъ презираютъ. Вы знаете, что Друмля презираютъ?

— Ну?

— Вы знаете, что онъ такъ же безобразенъ душой, какъ и наружностью. Глупый, злобный, низкій, тупой малый!

— Ну?

— Вы знаете, что ему нечѣмъ похвалиться, кромѣ мошны и нелѣпаго свитка тупоголовыхъ предковъ, — вы вѣдь это знаете?

— Ну? — повторила она опять и всякій разъ все шире раскрывая свои красивые глаза.

Чтобы заставить ее дать другой отвѣтъ, я самъ сказалъ:

— Ну! вотъ оттого-то я и несчастенъ.

— Пипъ, — отвѣчала Эстелла, — не говорите глупостей. Другимъ это можетъ быть непріятно, и я, можетъ быть, дѣлаю это нарочно. Но васъ это не касается. Не стоитъ объ этомъ и толковать.

— Нѣтъ, касается; я не могу перенести, чтобы люди говорили: она отличаетъ болвана, самаго недостойнаго изъ всѣхъ.

— А я могу это перенести, — сказала Эстелла.

— О! не будьте такъ горды, Эстелла, и такъ неумолимы.

— Зоветъ меня гордой и неумолимой, а только что упрекалъ за то, что я любезна къ болвану! — развела руками Эсгелла.

— Конечно, вы любезны съ нимъ, — проговорилъ я торопливо:- я видѣлъ, вы сегодня такъ глядѣли и такъ улыбались ему, какъ никогда не глядите и не улыбаетесь… мнѣ.

— Вы, значитъ, желали бы, — сказала Эстелла, бросая на меня серьезный, если не сердитый взглядъ, — чтобы я обманывала и васъ?

— Значитъ, вы обманываете его, Эстелла?

— Да, и многихъ другихъ — всѣхъ, кромѣ васъ. Но вотъ и м-съ Брандли. Больше я вамъ ничего не скажу.

И теперь, послѣ того, какъ я разсказалъ о томъ, что терзало мое сердце и часто заставляло его болѣть и болѣть, я перехожу къ тому, что готовилось для меня съ того времени, когда я еще не зналъ, что существуетъ на свѣтѣ Эстелла; то было время, когда ея младенческій мозгъ подвергался первымъ искаженіямъ подъ губительными руками миссъ Гавишамъ.

ГЛАВА V

Мнѣ исполнилось двадцать три года. Я ни слова больше не услышалъ о томъ, что могло бы просвѣтить меня на счетъ моей блестящей будущности. Уже больше года, какъ Гербертъ и я разстались съ гостиницей Барнарда и жили въ другомъ мѣстѣ, въ Лондонѣ; мѣсто это называлось Темилъ. Передъ нашими окнами протекала рѣка. Занятія мои съ м-ромъ Покетъ были уже покончены, но мы продолжали быть друзьями. Не смотря на мою неспособность заняться какимъ-нибудь дѣломъ, — которая, надѣюсь, происходила только отъ безпечнаго и безпорядочнаго употребленія моихъ доходовъ, — я любилъ читать и аккуратно, нѣсколько часовъ въ день, посвящалъ чтенію. Дѣла Герберта процвѣтали, а во всемъ остальномъ не произошло никакой особенной перемѣны.

Гербертъ уѣхалъ по дѣлу въ Марсель во Францію. Я былъ одинъ и скучалъ. Въ уныніи и тревогѣ, постоянно надѣясь, что наступающій день расчиститъ мой путь, и постоянно разочарованный, я тосковалъ по моему веселому и словоохотливому товарищу.

Погода стояла ужасная: бурная и дождливая; дождливая и бурная; а на улицахъ грязь, грязь, грязь по колѣно. День за днемъ обширное, густое покрывало надвигалось надъ Лондономъ съ востока, и такъ и не расходилось, точно тамъ скопилась цѣлая вѣчность облаковъ и вѣтра. Такъ неистовы были порывы вихря, что въ городѣ съ высокихъ зданій срывало крыши, а въ деревняхъ деревья вырывались съ корнями, и отрывались крылья вѣтряныхъ мельницъ; съ береговъ моря доходили мрачные разсказы о кораблекрушеніяхъ и смерти. Сильные ливни сопровождали порывы вѣтра; тотъ день, о которомъ я хочу разсказать, былъ самый плохой изъ всѣхъ.

Теперь то мѣсто, гдѣ мы жили, гораздо лучше устроено, а тогда это была настоящая пустыня и вовсе не защищено со стороны рѣки. Мы жили въ верхнемъ этажѣ послѣдняго дома улицы, и вѣтеръ, налетая съ рѣки, потрясалъ домъ до основанія, точно пушечные залпы или морской прибой. Когда дождь ударялъ въ окна, я взглядывалъ на нихъ и воображалъ, что нахожусь на маякѣ, среди бушующаго моря. По временамъ дымъ вырывался изъ печки въ комнату и обратно, точно онъ не могъ рѣшиться выйти на улицу въ такую ночь; и, когда я отворилъ дверь и выглянулъ на лѣстницу, то оказалось, что фонарь, освѣщавшій ее, потухъ, а когда я, прикрывъ руками глаза, выглядывалъ въ темныя окна (открыть ихъ, хотя бы на минуту нельзя было и думать въ такой вѣтеръ и дождь), я видѣлъ, что лампы во дворѣ тоже были задуты, и что фонари на мостахъ и на набережной сотрясались подъ страшнымъ напоромъ вѣтра.

Я читалъ, положивъ передъ собою на столъ часы и рѣшивъ, что въ одиннадцать часовъ закрою книгу. Когда я закрылъ ее, часы собора Св. Павла, а также и многочисленные церковные часы въ городѣ — которые раньше, которые позже — пробили одиннадцать! Вѣтеръ перебивалъ ихъ звонъ; я прислушивался и дивился перебою вѣтра, какъ вдругъ я услышалъ шаги на лѣстницѣ. Что-то странное творилось со мною, я вздрогнулъ, и мнѣ представилось, что я слышу поступь моей покойной сестры. Ощущеніе это тотчасъ же исчезло, и я снова прислушался и снова заслышалъ шаги. Вспомнивъ тогда, что лампа на лѣстницѣ погасла, я взялъ свою лампу и вышелъ на лѣстницу. Кто бы ни шелъ, но при видѣ моей лампы онъ остановился, и воцарилась полная тишина.

— Тутъ кто-то есть? — спросилъ я, заглядывая внизъ.

— Да, — отвѣчалъ голосъ изъ мрачной глубины.

— Какой вамъ этажъ нуженъ?

— Самый верхній. М-ръ Пипъ?

— Меня такъ зовутъ. Что случилось?

— Ничего, — отвѣчалъ голосъ.

И человѣкъ сталъ подниматься.

Я стоялъ и держалъ лампу и свѣтилъ черезъ перила, а онъ медленно поднимался, пока попалъ въ кругъ свѣта, который бросала лампа. Въ это мгновеніе я увидѣлъ лицо, мнѣ незнакомое, глядѣвшее на меня съ такимъ выраженіемъ, точно видъ мой трогалъ и утѣшалъ его.

Подвигая лампу но мѣрѣ того, какъ человѣкъ подвигался, я замѣтилъ, что онъ тепло, хотя и просто одѣтъ — точно морской путешественникъ; что у него длинные, сѣдые волосы; что ему лѣтъ около шестидесяти; что онъ мускулистый человѣкъ, крѣпкій на ногахъ, и что лицо у него загорѣло и обвѣтрѣло отъ долгаго прерыванія на открытомъ воздухѣ. Когда онъ поднялся на послѣднюю площадку, и свѣтъ моей лампы озарилъ насъ обоихъ, я увидѣлъ съ какимъ-то тупымъ удивленіемъ, что онъ протягиваетъ мнѣ обѣ руки.

— Скажите, пожалуйста, какое у васъ до меня дѣло? — спросилъ я его.

— Какое дѣло? — повторилъ онъ, остановившись. — Ахъ! да! я объясню, въ чемъ мое дѣло, съ вашего позволенія.

— Вы желаете войти ко мнѣ?

— Да, — отвѣчалъ онъ;- я желаю войти къ вамъ, господинъ.

Я задалъ этотъ вопросъ довольно негостепріимно, потому что меня сердило довольное и сіяющее выраженіе его лица. Я сердился потому, что онъ какъ будто ждалъ, что я отвѣчу ему тѣмъ же. Но я провелъ его въ комнату, изъ которой только что вышелъ, и, поставивъ лампу на столъ, попросилъ его объясниться гкъ вѣжливо, какъ только могъ.

Онъ озирался съ страннымъ видомъ — съ видомъ удовольствія, точно онъ былъ причастенъ къ тому, что видѣлъ вокругъ себя и чѣмъ восхищался, — и затѣмъ снялъ толстое пальто и шляпу. Тогда я увидѣлъ, что его голова облысѣла, и что длинные, сѣдые волосы были очень рѣдки. Но я все-таки ничего не замѣтилъ, что бы мнѣ объяснило, кто онъ. Напротивъ того, я очень удивился, что онъ снова протягиваетъ мнѣ обѣ руки.

— Что это значитъ? — спросилъ я, подозрѣвая, что онъ съ ума сошелъ.

Онъ отвелъ глаза отъ меня и медленно потеръ голову правою рукой.

— Обидно такъ-то для человѣка, — началъ онъ грубымъ, хриплымъ голосомъ, — когда онъ прибылъ издалека и нарочно; но вы въ этомъ не виноваты — да и никто не виноватъ. Я сейчасъ объяснюсь. Дайте минуту срока.

Онъ сѣлъ въ кресло, стоявшее передъ каминомъ, и закрылъ лобъ большой, смуглой жилистой рукой. Я внимательно поглядѣлъ на него и почувствовалъ къ нему отвращеніе; но не узналъ его.

— Здѣсь никого нѣтъ? — спросилъ онъ, озираясь черезъ плечо.

— Зачѣмъ вы, чужой человѣкъ, пришли ко мнѣ въ ночную пору и задаете такой вопросъ? — сказалъ я.

— Вы ловкій малый, — отвѣчалъ онъ, качая головой съ рѣшительнымъ восхищеніемъ, столь же досаднымъ, какъ и непонятнымъ:- я радъ, что вы такой ловкій малый! Но не хватайте меня за шиворотъ. Вы послѣ пожалѣете объ этомъ.

Я отказался отъ намѣренія, которое онъ угадалъ, потому что узналъ наконецъ, кто онъ. Даже и теперь я не помнилъ ни одной черты его лица, но я узналъ его! Я узналъ его — моего каторжника, хотя за минуту передъ тѣмъ не имѣлъ ни тѣни подозрѣнія относительно его личности.

Онъ подошелъ къ тому мѣсту, гдѣ я стоялъ, и снова протянулъ мнѣ обѣ руки. Не зная, что дѣлать, — отъ удивленія я совсѣмъ потерялся, — я неохотно подалъ ему руки. Онъ отъ души сжалъ ихъ, затѣмъ поднесъ къ губамъ, поцѣловалъ ихъ и не выпускалъ изъ своихъ.

— Вы благородно поступили, мой мальчикъ, — сказалъ онъ. — Благородно, Пипъ. Я никогда этого не забывалъ!

Мнѣ показалось, что онъ собирается обнять меня, и я положилъ ему руку на грудь и отстранилъ его.

— Постойте! — сказалъ я. — Не трогайте меня! Если вы благодарны мнѣ за то, что я сдѣлалъ, когда былъ ребенкомъ, то я надѣюсь, вы доказали свою благодарность тѣмъ, что измѣнили свой образъ жизни. Если вы явились сюда, чтобы благодарить меня, то въ этомъ не было никакой надобности. Но, во всякомъ случаѣ, разъ вы нашли меня, то въ вашемъ чувствѣ должно быть нѣчто доброе, и я не оттолкну васъ; но, конечно, вы должны понять, что… я…

Вниманіе мое было привлечено страннымъ кристальнымъ взглядомъ, устремленнымъ на меня, и слова замерли у меня на губахъ.

— Вы говорили, — замѣтилъ онъ, когда мы молча смѣрили другъ друга глазами, — что я долженъ понять… Что такое я долженъ понять?

— Что я не могу возобновлять случайнаго знакомства съ вами, сдѣланнаго много лѣтъ тому назадъ, при теперешнихъ измѣнившихся обстоятельствахъ. Я охотно вѣрю, что вы раскаялись и исправились. Я радъ высказать вамъ это. Я радъ, что вы, зная, что вамъ есть за что меня поблагодарить, пришли высказать мнѣ свою благодарность. Но тѣмъ не менѣе пути наши теперь разные. Вы вымокли подъ дождемъ и, кажется, устали. Хотите выпить чего-нибудь, прежде чѣмъ уйти?

Онъ распустилъ платокъ, которымъ была обмотана его шея, и стоялъ, зорко наблюдая за мной и кусая конецъ платка.

— Я думаю, что охотно выпью (благодарю васъ), прежде чѣмъ уйти.

На боковомъ столикѣ стоялъ подносъ. Я перенесъ его на столъ около камина и спросилъ его, чего онъ хочетъ? Онъ дотронулся до одной изъ бутылокъ, не глядя на нее и ни слова не говоря, и я приготовилъ для него стаканъ пунша. Я старался, чтобы рука моя не дрожала; но взглядъ, которымъ онъ провожалъ каждое мое движеніе, смущалъ меня. Когда я наконецъ подалъ ему стаканъ, то съ удивленіемъ увидѣлъ, что глаза его полны слезъ.

До сихъ поръ я не старался скрыть желанія, чтобы онъ поскорѣе ушелъ. Но теперь меня смягчило печальное выраженіе лица этого человѣка, и мнѣ стало какъ будто стыдно.

— Я надѣюсь, — сказалъ я, торопливо наливая и себѣ стаканъ какого-то напитка и пододвигая стулъ къ столу, — что вы не находите, что я говорилъ съ вами рѣзко. Я не хотѣлъ быть рѣзокъ и сожалѣю, если слова мои оскорбили васъ. Я желаю вамъ добра и всякаго благополучія!

Въ то время, какъ я подносилъ стаканъ къ губамъ, онъ съ удивленіемъ взглянулъ на конецъ платка, который все еще держалъ въ зубахъ, и протянулъ руку. Я далъ ему свою, и тогда онъ отпилъ изъ стакана и провелъ рукавомъ по глазамъ и но лбу.

— Какъ вы живете? — спросилъ я его.

— Я былъ овцеводомъ и скотоводомъ, и занимался еще другими дѣлами, далеко отсюда, въ Новомъ Свѣтѣ,- отвѣчалъ онъ, — за много тысячъ миль отъ здѣшняго мѣста, за океаномъ.

— Я надѣюсь, что дѣла ваши шли хорошо?

— Даже очень хорошо. Другимъ тоже повезло, но ни у кого не было такой удачи. Я даже прославился своимъ успѣхомъ.

— Радъ это слышать.

— Я надѣялся, что вы это скажете, дорогой мальчикъ.

Слова эти были сказаны какъ-то странно, но я не обратилъ на это вниманія, мнѣ пришелъ въ голову другой вопросъ:

— Видѣли ли вы вѣстника, котораго однажды посылали ко мнѣ, послѣ того какъ онъ выполнилъ свое порученіе?

— И въ глаза не видалъ. Да и не хотѣлъ его видѣть.

— Онъ честно выполнилъ порученіе и принесъ мнѣ двѣ однофунтовыхъ ассигнаціи. Я былъ тогда бѣдный мальчикъ, какъ вы знаете, и для бѣднаго мальчика это было цѣлое состояніе. Но съ тѣхъ поръ, я, какъ и вы, разбогатѣлъ, и позвольте мнѣ возвратить вамъ эти деньги. Вы можете подарить ихъ другому бѣдному мальчику.

Я вынулъ кошелекъ.

Онъ наблюдалъ за мной, пока я вынималъ кошелекъ и раскрывалъ его, и наблюдалъ какъ я вынималъ двѣ однофунтовыхъ ассигнаціи. Онѣ были чистыя и новыя, и я, развернувъ ихъ, подалъ ему. Не отрывая отъ меня глазъ, онъ взялъ бумажки, развернулъ ихъ, свертѣлъ въ трубочки и сжегъ на лампѣ, а пепелъ бросилъ на подносъ.

— Осмѣлюсь спросить васъ, — сказалъ онъ, не то хмурясь, не то ухмыляясь, — какимъ образомъ вы разбогатѣли съ тѣхъ поръ, какъ мы съ вами встрѣтились на томъ пустынномъ, холодномъ болотѣ?

— Какимъ образомъ?

— Да.

Онъ опорожнилъ стаканъ, всталъ и остановился у камина, положивъ на него тяжелую, смуглую руку. Онъ поставилъ ногу на рѣшетку камина, чтобы высушить и согрѣть ее, и отъ мокраго сапога пошелъ паръ; но онъ не глядѣлъ ни на сапогъ, ни на огонь, но пристально глядѣлъ на меня. И я вдругъ сталъ дрожать.

Когда губы мои раскрылись и выговорили какія-то слова, которыхъ не было слышно, я принудилъ себя сказать ему (хотя никогда не могъ явственно сдѣлать это), что мнѣ подарено имущество.

— Дозволено ли ничтожному червяку спросить: какого рода это имущество? — спросилъ онъ.

Я пролепеталъ:

— Не знаю.

— Дозволено ли ничтожному червяку спросить: чье это имущество?

Я снова пролепеталъ:

— Не знаю.

— Не могу ли я догадаться, какъ великъ вашъ доходъ съ тѣхъ поръ, какъ вы стали совершеннолѣтнимъ? Скажемъ первую цыфру! Пять?

Съ сильно бьющимся сердцемъ, я всталъ со стула и, ухватившись за его спинку, долго глядѣлъ на него.

— Что касается опекуна, — продолжалъ онъ, — вѣдь долженъ же былъ быть опекунъ, или кто-нибудь въ родѣ попечителя, пока вы были малолѣтнимъ, то, можетъ быть, это какой-нибудь нотаріусъ. Скажемъ первую букву его имени. Не будетъ ли то Д?

Истинное положеніе мое вдругъ ярко освѣтилось въ моихъ глазахъ; и всѣ его разочарованія, опасности, безчестіе, всякаго рода послѣдствія нахлынули на меня съ такой силой, что я чуть не задохся.

— Представьте себѣ, что довѣритель этого нотаріуса, имя котораго начинается съ Д и можетъ быть Джагерсъ, — представьте себѣ, что онъ прибылъ изъ-за моря въ Портсмутъ и высадился тамъ, и захотѣлъ пріѣхать къ вамъ. — Но какъ вы нашли меня, скажете вы. Ну, да! Какъ я нашелъ васъ? Да такъ, написалъ изъ Портсмута одному человѣку въ Лондонѣ и спросилъ вашъ адресъ. А какъ зовутъ этого человѣка? Его зовутъ Уэммикъ.

Я не могъ выговорить ни слова, хотя бы для спасенія своей жизни. Я стоялъ, держа одну руку на спинкѣ стула, а другую на груди, и мнѣ казалось, что я задыхаюсь, — я стоялъ и дико глядѣлъ на него, пока комната не закружилась у меня въ глазахъ. Я пошатнулся, но онъ поймалъ меня, притянулъ къ дивану, заставилъ опереться на подушки и, опустившись передо мной на одно колѣно, приблизилъ ко мнѣ лицо, которое я теперь хорошо вспомнилъ, и содрогнулся.

— Да, Пипъ, дорогой мальчикъ, я сдѣлалъ изъ васъ джентльмена! Да я сдѣлалъ это! Я поклялся въ то время, когда вы спасли меня, что, если я когда-нибудь заработаю гинею, гинея эта будетъ ваша. А впослѣдствіи поклялся, что если дѣла обогатятъ меня, то и вы будете богаты. Я жилъ впроголодь, чтобы вы жили въ довольствѣ. Я работалъ до изнеможенія, чтобы вамъ не надо было работать. Что жъ въ этомъ такого, дорогой мальчикъ? Развѣ я говорю это, чтобы вы благодарили меня? Ничуть! Я говорю это, чтобы вы знали, что тотъ загнанный до полусмерти несъ, котораго вы спасли отъ смерти, такъ преуспѣлъ, что могъ дать образованіе джентльмену… и этотъ джентльменъ — вы, Пипъ!

Ненависть, какую я питалъ къ этому человѣку, страхъ передъ нимъ, отвращеніе, съ какимъ я сторонился отъ него, не могли бы быть сильнѣе, если бы передо мной былъ какой-нибудь страшный звѣрь.

— Слушай, Пипъ. Я тебѣ второй отецъ. Ты мой сынъ — ты для меня больше, чѣмъ сынъ. Я копилъ деньги только затѣмъ, чтобы ты тратилъ ихъ. Когда я жилъ наемнымъ пастухомъ въ уединенномъ шалашѣ, не видя ничьихъ лицъ, кромѣ овечьихъ, пока не забылъ наконецъ, каковы лица у мужчинъ и женщинъ, мнѣ видѣлось только твое лицо. Я много разъ ронялъ ножъ, когда обѣдалъ или ужиналъ въ томъ шалашѣ, и говорилъ себѣ: «Вотъ опять мальчикъ глядитъ, какъ я ѣмъ и нью»! Я много разъ видѣлъ тебя тамъ такъ ясно, какъ видѣлъ на томъ туманномъ болотѣ. «Боже, накажи меня»! говорилъ я всякій разъ и выходилъ на воздухъ, чтобы сказать это подъ открытымъ небомъ: «но если я добуду свободу и деньги, я сдѣлаю этого мальчика джентльменомъ»! И я сдѣлалъ! Ну, взгляни на себя, дорогой мальчикъ! взгляни на эту квартиру, — она годится лорду! лорду! Ахъ! у тебя будетъ столько денегъ, что ты всѣхъ лордовъ заткнешь за поясъ!

Въ пылу тріумфа и видя, что я близокъ къ обмороку, онъ не замѣтилъ, какъ мнѣ тяжело было его слушать. Вотъ единственная капля облегченія въ моемъ положеніи.

— Взгляни сюда! — продолжалъ онъ, вынимая часы изъ моего кармана, между тѣмъ какъ я содрогнулся отъ его прикосновенія, какъ отъ змѣи, — золотые часы, вѣдь это часы джентльмена, надѣюсь! Брилліантъ, осыпанный рубинами, это по-джентльменски, надѣюсь! Погляди на свое бѣлье — тонкое и красивое! Погляди на свое платье, — лучше и не достать! А книги-то, — онъ озиралъ комнату, на полкахъ до потолка, цѣлыя сотни книгъ! И ты ихъ читаешь, не правда ли? Я вижу, что ты читалъ, когда я вошелъ. Ха, ха, ха! читай, читай, дружище! И если онѣ на иностранныхъ языкахъ, которыхъ я не понимаю, я все же буду гордиться, точно я самъ ихъ читаю.

Онъ опять взялъ мои руки и поднесъ ихъ къ губамъ, тогда какъ дрожь пробѣжала у меня по жиламъ.

— Не разговаривай, Пипъ, — сказалъ онъ, снова проведя рукавомъ по глазамъ и по лбу, между тѣмъ какъ въ горлѣ у него что-то хрустнуло (памятный для меня звукъ); мнѣ было тѣмъ ужаснѣе его слушать, что онъ говорилъ все это съ искреннимъ убѣжденіемъ:- тебѣ лучше молчать и не шевелиться. Ты вѣдь не подготовлялся къ нашему свиданію издавна, какъ я; ты не ожидалъ этого. Но неужели тебѣ никогда въ голову не приходило, что это я доставилъ тебѣ всѣ удобства?

— О, нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ, — отвѣчалъ я, — Никогда, никогда!

— Ну, вотъ ты видишь теперь, что это былъ я, я одинъ-одинешенекъ. Никто объ этомъ ничего не знаетъ, кромѣ меня, да м-ра Джагерса.

— Никто не знаетъ? — спросилъ я.

— Нѣтъ, — отвѣчалъ онъ съ удивленіемъ, — кому бы еще знать? А какъ ты выросъ и похорошѣлъ, дружище! Вѣдь, навѣрное, есть чьи-нибудь ясные глазки… что? развѣ нѣтъ ясныхъ глазокъ, о которыхъ тебѣ пріятно вспоминать?

— О, Эстелла, Эстелла!

— Они будутъ твои, дружище, если только деньгами можно ихъ купить. Не потому, чтобы такой джентльменъ, какъ ты, такой красивый, какъ ты, не покорилъ бы ихъ самъ собою; но деньги помогутъ тебѣ! Дай мнѣ досказать тебѣ то, что я началъ, дружище! Въ томъ самомъ шалашѣ и будучи наемникомъ, я получилъ деньги, завѣщанныя мнѣ моимъ хозяиномъ (который умеръ, и былъ изъ такихъ же, какъ и я), и свободу и повелъ дѣла на свой счетъ. И все, что я ни дѣлалъ, я дѣлалъ для тебя. «Боже убей меня громомъ, — говаривалъ я, предпринимая что-либо, — если это не для него»! Дѣла шли великолѣпно. И, какъ я тебѣ уже сказалъ, я сталъ извѣстенъ. И деньги, оставшіяся у меня отъ барышей первыхъ лѣтъ, я послалъ сюда м-ру Джагерсу, — все для тебя — когда онъ впервые отправился къ тебѣ, по моему письму.

О, если бы онъ никогда не пріѣзжалъ! Если бы онъ оставилъ меня въ кузницѣ,- недовольнымъ, конечно, но, сравнительно, счастливымъ!

— И тогда, дружище, для меня наградой служило то, что я по секрету зналъ, что создаю джентльмена. Пусть чистокровные кони колонистовъ закидывали меня пылью, когда я шелъ пѣшкомъ, я говорилъ себѣ: «А я сдѣлаю лучшаго джентльмена, чѣмъ всѣ вы»! Когда кто-нибудь изъ нихъ говорилъ: «Онъ былъ каторжникомъ всего лишь нѣсколько лѣтъ тому назадъ, и при этомъ простой, необразованный человѣкъ, хотя ему и повезло счастіе», — что я говорилъ? Я говорилъ себѣ: «Если я не джентльменъ и не образованный, то у меня есть свой джентльменъ. У всѣхъ у васъ есть собственныя стада и земля; но у кого изъ васъ есть свой собственный воспитанный въ Лондонѣ джентльменъ? Такимъ образомъ я поддерживалъ себя. И такимъ образомъ я ободрялъ себя, говоря, что настанетъ день, когда я увижу своего мальчика и откроюсь ему дома, на родинѣ.

Онъ положилъ руку на мое плечо. Я содрогнулся при мысли, что рука эта можетъ быть была обагрена кровью.

— Мнѣ нелегко было уѣхать оттуда, Пипъ, да и не безопасно. Но я рѣшилъ, что уѣду, и чѣмъ труднѣе было это сдѣлать, тѣмъ крѣпче я за это держался. И, наконецъ, я это сдѣлалъ. Дорогой мальчикъ, я это сдѣлалъ!

Я старался собраться съ мыслями, но былъ оглушенъ. Все время мнѣ казалось, что я больше прислушиваюсь къ вѣтру и дождю, нежели къ нему; даже и теперь я не могъ отдѣлить его голоса отъ этихъ голосовъ, хотя тѣ гремѣли, а онъ замолкъ.

— Куда вы положите меня? — спросилъ онъ, наконецъ. — Вѣдь надо же мнѣ гдѣ-нибудь лечь.

— Спать? — спросилъ я.

— Да. И хорошенько выспаться. Вѣдь меня долгіе мѣсяцы носило и швыряло по морю.

— Мой пріятель и товарищъ уѣхалъ, — сказалъ я, вставая съ дивана:- я вамъ отведу его комнату.

— Онъ не вернется завтра домой?

— Нѣтъ, — отвѣчалъ я почти машинально, не смотря на усилія, — онъ завтра не вернется.

— Потому что, знаешь ли, дорогой мальчикъ, — сказалъ онъ, понижая голосъ и упираясь длиннымъ пальцемъ мнѣ въ грудь весьма внушительно, — нужна осторожность.

— Что вы хотите сказать? Почему осторожность?

— Ей-Богу, вѣдь это смерть!

— Какая смерть?

— Я сосланъ былъ пожизненно. Меня казнятъ за то, что я вернулся. Въ послѣдніе года слишкомъ много было бѣглыхъ, и меня навѣрное повѣсятъ, если поймаютъ.

Этого еще не доставало; злополучный человѣкъ, наложившій на меня цѣпи своимъ золотомъ и серебромъ, рискнулъ жизнью, чтобы повидать меня, и теперь мнѣ приходилось оберегать его! Если бы я любилъ его, а не ненавидѣлъ; если бы меня влекла къ нему сильнѣйшая симпатія и привязанность, а не отталкивало непобѣдимое отвращеніе, то дѣло не могло бы быть хуже. Напротивъ того, было бы лучше, потому что тогда охрана его была бы естественной и нѣжной заботой моего сердца.

Первой моей предосторожностью было запереть ставни, такъ чтобы снаружи нельзя было видѣть свѣта въ окнахъ. Затѣмъ запереть дверь и заложить ее на крюкъ. Пока я это дѣлалъ, онъ стоялъ у стола, пилъ ромъ и ѣлъ бисквиты; и когда я увидѣлъ его за этимъ занятіемъ, я снова увидѣлъ моего каторжника, на болотѣ, въ то время, какъ онъ ѣлъ. Я чуть было не вообразилъ, что онъ вотъ нагнется и примется пилить цѣпь на ногѣ.

Когда я ушелъ въ комнату Герберта и затворилъ всѣ двери, сообщавшіяся между нею и лѣстницей, такъ что въ нее можно было попасть только изъ той комнаты, гдѣ происходилъ нашъ разговоръ, я спросилъ его, — не хочетъ ли онъ лечь спать? Онъ отвѣчалъ „да“, но попросилъ у меня немного „моего джентльменскаго бѣлья“, чтобы надѣть его поутру. Я принесъ ему бѣлье, и кровь снова застыла во мнѣ, когда онъ взялъ обѣ мои руки и пожелалъ мнѣ доброй ночи.

Я самъ не знаю, какъ ушелъ отъ него и, подложивъ дровъ въ каминъ, въ той комнатѣ, гдѣ съ нимъ мы сидѣли, остался у огня, потому что мнѣ страшно было итти спать.

Съ часъ или болѣе сидѣлъ я, оглушенный, ничего не понимая, и только когда способность думать вернулась ко мнѣ, я вполнѣ постигъ свое несчастіе; корабль, на которомъ я плылъ, потерпѣлъ крушеніе.

Предположенія, что миссъ Гавишамъ желаетъ устроить мою судьбу, оказались пустою мечтою; Эстелла не предназначалась для меня; меня лишь терпѣли въ домѣ миссъ Гавишамъ, какъ удобное орудіе, какъ занозу для жадныхъ родственниковъ, какъ куклу безъ сердца, надъ которою можно было издѣваться, когда никого другого не было подъ рукой — вотъ первыя мучительныя мысли, овладѣвшія мной. Но еще острѣе и глубже была боль при мысли, что я бросилъ Джо — ради каторжника, совершившаго Богъ вѣсть какія преступленія, и котораго могли арестовать въ тѣхъ комнатахъ, гдѣ я сидѣлъ и размышлялъ, — арестовать и повѣсить. Я бы ни за что теперь не вернулся къ Джо и не вернулся бы къ Бидди: просто потому, я думаю, что сознаніе о моемъ недостойномъ поведеніи пересилило бы всякія другія соображенія. Никакая житейская мудрость не могла бы дать мнѣ того утѣшенія, какое я нашелъ бы въ ихъ простотѣ и вѣрности, но я не никогда, никогда, никогда не буду въ состояніи измѣнить того, что я сдѣлалъ.

Къ каждомъ порывѣ вѣтра и дождя мнѣ слышались преслѣдователи. Дважды я готовъ былъ побожиться, что стучали и шептались у наружной двери. Безпокойство мое такъ росло, что я рѣшилъ взять свѣчу и пойти взглянуть на то страшное бремя, которое неожиданно свалилась на меня.

Мой благодѣтель обвернулъ голову платкомъ и спалъ довольно спокойно, хотя около подушки положилъ пистолетъ. Убѣдившись въ этомъ, я тихонько вынулъ ключъ изъ замка и, вложивъ его съ своей стороны, заперъ дверь, прежде чѣмъ усѣлся опять у огня. Мало-по-малу я сползъ съ кресла и растянулся на полу. Когда я проснулся, сквозь сонъ чувствуя свое несчастіе, часы на церквахъ восточныхъ кварталовъ пробили пять, свѣчи догорѣли, огонь въ каминѣ потухъ, а вѣтеръ и дождь только усиливали впечатлѣніе непроглядныхъ потемокъ.

ГЛАВА VI

Для меня было счастіемъ, что приходилось принимать мѣры (на сколько я могъ) для безопасности моего страшнаго посѣтителя: эта мысль, охватившая меня при пробужденіи, отгоняла другія. Невозможность скрывать его у себя на квартирѣ была очевидна. Самая попытка повела бы къ подозрѣніямъ. Мнѣ прислуживала вздорная старуха; ей помогала отрепанная дѣвчонка, которую она звала племянницей, и дѣлать изъ этого тайну значило подстрекнуть ихъ къ любопытству и сплетнямъ. Обѣ страдали глазами, что я приписывалъ постоянному подглядыванію въ замочныя скважины; онѣ постоянно вертѣлись тамъ, гдѣ ихъ не спрашивали: это въ сущности было единственнымъ несомнѣннымъ въ нихъ качествомъ, кромѣ воровства. Чтобы не создавать тайны для этихъ женщинъ, я рѣшилъ объявить имъ поутру, что ко мнѣ неожиданно пріѣхалъ дядюшка изъ провинціи.

Это рѣшеніе я принялъ, когда еще бродилъ въ потемкахъ, ища способовъ добыть огня. Такъ какъ я ничего не нашелъ, то рѣшилъ итти въ ближайшую караульню и попросить сторожа прійти со своимъ фонаремъ. Спускаясь въ темнотѣ по лѣстницѣ, я споткнулся обо что-то, и это оказался человѣкъ, прикурнувшій въ углу.

Такъ какъ человѣкъ не отвѣчалъ мнѣ, когда я спросилъ его, что онъ здѣсь дѣлаетъ, и отдѣлался молчаніемъ, я побѣжалъ въ караульню и попросилъ сторожа прійти поскорѣй, сообщивъ ему по дорогѣ о случаѣ на лѣстницѣ. Такъ какъ вѣтеръ былъ все такъ же силенъ, то мы боялись, что онъ задуетъ огонь въ фонарѣ, и не стали зажигать фонарей на лѣстницѣ, но осмотрѣли ее сверху до низу; нигдѣ никого не было. Мнѣ пришло въ голову, что человѣкъ могъ проскользнуть въ комнаты, и, зажегши свѣчу, я оставилъ сторожа съ фонаремъ у дверей и внимательно осмотрѣлъ квартиру, включая и ту комнату, гдѣ спалъ мой страшный гость. Все было тихо, и, безъ сомнѣнія, никого другого въ квартирѣ не было.

Меня смущала мысль, что на лѣстницу какъ разъ въ эту ночь забрался бродяга, и я спросилъ у сторожа, — въ надеждѣ выяснить себѣ положеніе, — не пропускалъ ли онъ сквозь ворота какого-нибудь джентльмена, который былъ навеселѣ?

— Да, — отвѣчалъ онъ; — въ разное время ночи троихъ. Одинъ жилъ въ Фонтенъ-кортѣ, а двое другихъ въ Лонѣ.

И онъ видѣлъ, какъ всѣ они вернулись домой.

— Ночь была такая бурная, сэръ, — говорилъ сторожъ, отдавая мнѣ стаканъ, такъ какъ я угостилъ его ромомъ, — что очень немногіе проходили черезъ мои ворота. Кромѣ тѣхъ троихъ джентльменовъ, которыхъ я вамъ назвалъ, никого другого не было; но въ одиннадцать часовъ васъ спрашивалъ какой-то незнакомецъ.

— Мой дядя, — пробормоталъ я. — Да.

— Вы видѣли его, сэръ?

— Да. О, да.

— И того человѣка, который его провожалъ?

— Человѣка, который его провожалъ? — переспросилъ я.

— Да, я думалъ, что этотъ человѣкъ шелъ вмѣстѣ съ нимъ, — отвѣчалъ сторожъ. — Человѣкъ остановился, когда онъ меня разспрашивалъ, и пошелъ за нимъ опять, когда онъ направился сюда.

— Какого рода человѣкъ?

Сторожъ не обратилъ вниманія, по ему показалось, что это былъ рабочій человѣкъ. Сторожъ, конечно, не придавалъ этому обстоятельству такого значенія, какъ я: у него не было такихъ основаній для безпокойства, какъ у меня.

Отпустивъ его, я зажегъ огонь въ каминѣ и задремалъ около него. Мнѣ показалось, что я проспалъ цѣлую ночь, когда пробило шесть часовъ.

Наконецъ пришли старуха и ея племянница и удивились тому, что я всталъ и растопилъ каминъ. Я сообщилъ имъ, что ночью ко мнѣ пріѣхалъ дядя и теперь спитъ; вслѣдствіе его пріѣзда необходимо приготовить другой завтракъ. Послѣ того я вымылся и одѣлся, — пока онѣ колотили по мебели и поднимали тучу пыли, — и такимъ образомъ, — не то въ полуснѣ, не то наяву, — я очутился снова у камина и сталъ ждать къ завтраку своего незваннаго гостя.

Наконецъ дверь растворилась, и онъ вошелъ. Я не могъ вынести его вида, который показался мнѣ днемъ еще хуже, чѣмъ ночью.

— Я даже не знаю, — сказалъ я, говоря шепотомъ въ то время, когда онъ усаживался за столъ, — какъ васъ звать. Я говорю постороннимъ людямъ, что вы мой дядя.

— Отлично, дружище! Зовите меня дядей.

— Но вы приняли какую-нибудь фамилію?

— Да, дружище. Я назвался Провисъ.

— Вы хотите оставить за собой это имя?

— Почему же нѣтъ? Оно такъ же хорошо, какъ и всякое другое, если только вы не предпочитаете другого.

— Какъ ваша настоящая фамилія? — спросилъ я его шопотомъ.

— Магвичъ, — отвѣчалъ онъ, также шепотомъ: — крещенъ Авелемъ.

— Чѣмъ вы занимались, чѣмъ были?

— Ничтожнымъ червякомъ, дружище.

Онъ отвѣчалъ очень серьезно и произнесъ эти слова такъ, какъ будто они въ самомъ дѣлѣ означали что-нибудь важное.

— Когда вы пришли въ Темпль прошлою ночью и спрашивали у воротъ у сторожа, гдѣ я живу, съ вами никого не было?

— Со мной?.. Нѣтъ, дружище, никого.

— Но кто-то прошелъ съ вами?

— Я не обратилъ особеннаго вниманія, но зная здѣшнихъ порядковъ. Но думаю, что кто-то подошелъ къ воротамъ вмѣстѣ со мной.

— Васъ знаютъ въ Лондонѣ?

— Надѣюсь, нѣтъ! — отвѣчалъ онъ, щелкнувъ себя указательнымъ пальцемъ по горлу съ такимъ жестомъ, отъ котораго меня бросило въ жаръ и холодъ.

— Но прежде васъ знавали въ Лондонѣ?

— Мало. Я работалъ больше въ провинціи.

— А судили васъ въ Лондонѣ?

— Меня судили много разъ, — сказалъ онъ, зорко взглядывая на меня.

— Въ послѣдній разъ.

Онъ кивнулъ головой.

— Впервые тогда познакомился съ м-ромъ Джагерсомъ. Джагерсъ защищалъ меня.

У меня вертѣлось на губахъ спросить его, за что его судили, но онъ взялъ ножъ и помахалъ имъ со словами:

— Что бы я ни сдѣлалъ, я за все уже отбылъ наказаніе и расплатился.

Послѣ того онъ принялся за завтракъ.

Ѣлъ онъ съ жадностью, на которую очень непріятно было смотрѣть, и вообще всѣ его движенія были грубы, шумны и алчны.

Послѣ завтрака, онъ вынулъ изъ кармана большой толстый портфель, набитый бумагами, и кинулъ его на столъ.

— Здѣсь деньги и вы можете ихъ тратить, милый мальчикъ. Все, что мое — то ваше. Не бойтесь тратить. Тамъ, откуда я это привезъ, есть еще столько же. Я вернулся на родину только затѣмъ, чтобы видѣть, какъ мой джентльменъ будетъ тратить деньги, какъ подобаетъ джентльмену. Въ этомъ мое удовольствіе. Мое удовольствіе — видѣть, какъ онъ тратитъ деньги. И чортъ бы васъ всѣхъ побралъ! — разразился онъ, оглядывая комнату и громко щелкая пальцами, — чортъ бы васъ всѣхъ побралъ, отъ судьи въ парикѣ до колониста, поднимающаго пыль по дорогѣ, я вамъ покажу такого джентльмена, какой всѣхъ васъ заткнетъ за поясъ!

— Постойте! — почти обезумѣвъ отъ страха и непріязни, закричалъ я, — мнѣ нужно съ вами поговорить. Я хочу знать, что нужно дѣлать. Я хочу знать, какъ устранить отъ васъ опасность, какъ долго вы здѣсь останетесь, и какіе у васъ планы.

— Послушай, Пипъ, — вдругъ сказалъ онъ, положивъ руку на мою и мѣняя тонъ, — прежде всего, выслушай меня. Я забылся. То, что я сказалъ сейчасъ, низко; да, низко. Послушай, Пипъ, извини меня; я не хочу быть низокъ.

— Прежде всего, — почти простоналъ я, — какія предосторожности нужно принять, чтобы васъ не узнали и не арестовали?

— Нѣтъ, милый мальчикъ, — началъ онъ тѣмъ же смиреннымъ тономъ, — не это прежде всего. Низость прежде всего. Я столько лѣтъ старался образовать джентльмена и знаю, чѣмъ ему обязанъ. Послушай, Пипъ, я былъ низокъ, вотъ и все; низокъ. Постарайся забыть это, милый мальчикъ!

Мрачно-комическая сторона этой сцены вызвала во мнѣ нерадостный смѣхъ, и я отвѣчалъ:

— Я забылъ это. Ради самаго Неба, не настаивайте!

— Да, но послушай, — настаивалъ онъ. — Милый мальчикъ, я пріѣхалъ не затѣмъ, чтобы быть низкимъ. Продолжай, милый мальчикъ. Ты говорилъ…

— Какъ уберечь васъ отъ той великой опасности, какой вы себя подвергаете?

— Да, что жъ, милый мальчикъ, опасность вовсе не такъ велика. Мнѣ дали знать, что опасность вовсе не такъ велика. Знаетъ меня Джагерсъ, знаетъ Уэммикъ, да ты. Больше-то вѣдь никто?

— А не можетъ ли кто случайно узнать васъ на улицѣ? — спросилъ я.

— Да кому же узнавать-то. Кромѣ того, вѣдь я не располагаю объявлять въ газетахъ, что Авель Магвичъ вернулся изъ Ботани-Бей; а съ тѣхъ поръ прошли годы, да и кому какая выгода выдавать меня? Но вотъ что я скажу тебѣ, Пипъ. Если бы опасность была въ пятьдесятъ разъ больше, я бы все равно вернулся поглядѣть на тебя.

— А какъ долго вы пробудете?

— Какъ долго? да я вовсе не думаю ѣхать назадъ. Я вернулся совсѣмъ.

— Гдѣ же вы будете жить? Какъ спасти васъ отъ опасности?

— Милый мальчикъ, вѣдь за деньги можно купить парикъ и очки, и всякое платье… и мало ли еще что. Другіе раньше меня дѣлали то же самое, и я могу послѣдовать ихъ примѣру. А что касается того, гдѣ и какъ жить, то посовѣтуй мнѣ самъ, милый мальчикъ.

— Вы легко говорите теперь объ этомъ, — сказалъ я, — но прошлой ночью вы серьезнѣе смотрѣли на опасность, когда вы клялись, что для васъ это смерть.

— И теперь клянусь, что для меня это смерть — и смерть черезъ веревку, на открытой улицѣ, неподалеку отсюда, и это вполнѣ серьезно. Но что жъ такое? дѣло сдѣлано. Я налицо. Ѣхать теперь назадъ будетъ такъ же опасно, какъ и оставаться здѣсь… хуже. Кромѣ того, я здѣсь, Пипъ, потому что я годы и годы мечталъ о васъ. А теперь дайте мнѣ еще поглядѣть на моего джентльмена.

Онъ снова взялъ меня за обѣ руки и разсматривалъ съ видомъ восхищеннаго собственника, не выпуская тѣмъ временемъ изо рта трубки, которую курилъ.

Мнѣ представлялось, что лучше всего будетъ, если я найму ему спокойную квартиру, неподалеку отъ себя, которую онъ займетъ, когда вернется Гербертъ: я ждалъ его черезъ два или три дня. Для меня было ясно, что тайна должна быть неизбѣжно довѣрена Герберту, помимо даже того громаднаго облегченія, какое я получу отъ того, что раздѣлю ее съ нимъ. Но это вовсе не было такъ ясно для м-ра Провиса (я рѣшилъ называть его этимъ именемъ), который объявилъ что, согласится довѣриться Герберту не прежде, какъ увидитъ его, и только въ томъ случаѣ, если лицо его ему понравится.

— И даже и тогда, милый мальчикъ, — сказалъ онъ, вынимая изъ кармана маленькую, засаленную Библію въ черномъ переплетѣ, мы заставимъ его поклясться.

Послѣ того мы стали обсуждать костюмъ, который лучше всего подходилъ бы ему, и я едва-едва убѣдилъ его, что всего лучше для него будетъ платье зажиточнаго фермера; мы рѣшили также, что онъ острижетъ волосы и слегка напудритъ ихъ. Такъ какъ его еще не видала квартирная хозяйка, ни ея племянница, мы рѣшили, что онъ покажется имъ только послѣ того, какъ переодѣнется.

Условиться насчетъ всѣхъ этихъ предосторожностей, казалось бы и простымъ дѣломъ, но, при моемъ смущенномъ, чтобы не сказать разстроенномъ, состояніи духа, это заняло столько времени, что я вышелъ изъ дому, чтобы заняться закупками не раньше, какъ въ два или три часа пополудни. Онъ долженъ былъ сидѣть въ своей комнатѣ, запершись, и ни подъ какимъ видомъ не отпирать дверь.

Я зналъ о существованіи весьма приличныхъ меблированныхъ комнатъ въ Эссексъ-стритѣ, задній фасадъ которыхъ выходилъ на Темплъ и былъ видѣнъ изъ моихъ оконъ. Я прежде всего пошелъ туда и мнѣ удалось нанять весь второй этажъ для моего дяди, м-ра Провиса. Послѣ того я обошелъ нѣсколько магазиновъ и закупилъ все, что было необходимо для его переодѣванія. Затѣмъ направился, по собственному почину, въ контору м-ра Джагерса; онъ сидѣлъ за конторкой и, увидя меня, немедленно всталъ и подошелъ къ огню.

— Ну, Пипъ, — сказалъ онъ, — будьте осторожны.

— Я буду остороженъ, сэръ, — отвѣчалъ я (я хорошо обдумалъ дорогой, что скажу ему).

— Не выдавайте себя, — продолжалъ м-ръ Джагерсъ, — и никого не выдавайте. Вы понимаете меня… Никого. И ничего мнѣ не говорите; я не любопытенъ.

Конечно, я видѣлъ, что онъ знаетъ о возвращеніи этого человѣка.

— Я хочу только знать, м-ръ Джагерсъ, правда ли то, что мнѣ было сказано. Я не надѣюсь, чтобы это было неправдой, но во всякомъ случаѣ хочу провѣрить.

М-ръ Джагерсъ кивнулъ головой.

— Но вы говорите «сказано», или «сообщено»? — спросилъ онъ, склонивъ голову на бокъ, но не глядя на меня, а уставившись въ полъ. — «Сказано» намекаетъ, повидимому, на словесное сообщеніе. Не можете же, однако, имѣть словесныя сообщенія съ человѣкомъ, который живетъ въ Новомъ Южномъ Валлисѣ?

— Я скажу «сообщено», м-ръ Джагерсъ.

— Хорошо.

— Мнѣ было сообщено лицомъ, имя которого Авелъ Магвичъ, онъ тотъ самый благодѣтель, который такъ долго оставался для меня неизвѣстнымъ.

— Это тотъ самый человѣкъ, — отвѣчалъ м-ръ Джагерсъ. — Въ Новомъ Южномъ Валлисѣ…

— И только онъ? — спросилъ я.

— И только онъ, — отвѣчалъ м-ръ Джагерсъ.

— Я не такъ неблагоразуменъ, сэръ, чтобы считать васъ отвѣтственнымъ за собственныя ошибки и ложныя заключенія, но я всегда предполагалъ, что миссъ Гавишамъ…

— Вы сами сказали, Пипъ, — замѣтилъ м-ръ Джагерсъ, холодно взглядывая на меня и кусая ногти, — что я вовсе за это не отвѣтственъ.

— А между тѣмъ это такъ было похоже на правду, сэръ, — оправдывался я съ унылымъ сердцемъ.

— Ни капельки не похоже, Пипъ, — сказалъ м-ръ Джагерсъ, качая головой и расправляя фалды сюртука. — Никогда не судите по наружности; судите по фактамъ. Нѣтъ лучше правила.

— Мнѣ нечего больше сказать, — сказалъ я со вздохомъ, помолчавъ немного. — Я провѣрилъ свои свѣдѣнія, и дѣлу конецъ.

— И такъ какъ Магвичъ что въ Новомъ Южномъ Валлисѣ, наконецъ открылся, — продолжалъ м-ръ Джагерсъ, — вы поймете, Пипъ, какъ строго я держался фактической стороны дѣла. Я никогда не уклонялся отъ фактической стороны дѣла. Вы понимаете это?

— Совершенно, сэръ.

— Я сообщилъ Магвичу что въ Новомъ Южномъ Валлисѣ, когда онъ впервые написалъ мнѣ изъ Новаго Южнаго Валлиса, — чтобы онъ не ждалъ, чтобы я когда-нибудь уклонился отъ строго фактической стороны дѣла. Я также предупреждалъ его и о другомъ. Онъ глухо намекнулъ въ письмѣ о своемъ намѣреніи повидаться съ вами здѣсь, въ Англіи. Я предупредилъ его, что не хочу больше слышать объ этомъ; что онъ сосланъ до конца своей земной жизни; и что, вернувшись на родину, онъ совершитъ преступленіе, за которое будетъ подлежать смертной казни. Я далъ ему это предостереженіе, — повторилъ м-ръ Джагерсъ, пристально глядя на меня:- я написалъ ему въ Новый Южный Валлисъ. Онъ, безъ сомнѣнія, послушался меня.

— Безъ сомнѣнія, — отвѣчалъ я.

— Меня извѣстилъ Уэмиикъ, — продолжалъ м-ръ Джагерсъ, все такъ же пристально глядя на меня, — что онъ получилъ письмо изъ Портсмута отъ одного колониста, по имени Порвись, или…

— Провисъ, — подсказалъ я.

— Да, Провисъ — благодарю васъ, Пипъ. Можетъ быть, его зовутъ Провисъ? Можетъ быть, вы знаете, что его зовутъ Провисъ?

— Да, — отвѣчалъ я.

— Вы знаете, что его зовутъ Провисъ. Письмо пришло изъ Портсмута отъ колониста, по имени Провисъ, и въ немъ просили свѣдѣній о вашемъ адресѣ, отъ имени Магвича. Уэммикъ, кажется, съ слѣдующей почтой послалъ эти свѣдѣнія. Вѣроятно, вы отъ Провиса услышали объясненія насчетъ Магвича — въ Новомъ Южномъ Валлисѣ?

— Я получилъ ихъ отъ Провиса, — отвѣчалъ я.

— До свиданія, Пипъ, — протянулъ мнѣ руку м-ръ Джагерсъ, — радъ, что видѣлъ васъ. Когда будете писать по почтѣ Магвичу, — въ Новый Южный Валлисъ — или сообщаться съ нимъ черезъ Провиса, будьте добры упомянуть, что подробности и итоги нашихъ длинныхъ счетовъ будутъ присланы вамъ, вмѣстѣ съ остаткомъ денегъ, потому что есть остатокъ. До свиданія, Пипъ.

На слѣдующій день заказанное мною платье было получено, и Провисъ надѣлъ его. Но, во что бы онъ ни облекался (какъ мнѣ казалось), онъ становился хуже прежняго. На мой взглядъ въ немъ было нѣчто такое, что разбивало всѣ попытки къ переодѣванью. Чѣмъ больше и чѣмъ старательнѣе я его переодѣвалъ, тѣмъ онъ болѣе походилъ на неповоротливаго бѣглаго каторжника, встрѣченнаго мною на болотѣ.

Онъ самъ придумалъ слегка напудрить себѣ волосы, и я согласился; но это вовсе не вышло красиво, съ такимъ же успѣхомъ можно было нарумянить мертвеца. Кончилось тѣмъ, что онъ только подстригъ свои сѣдые волосы.

Словами нельзя выразить того, что я чувствовалъ во все это время; страшная тайна тяготила меня. Когда онъ засыпалъ по вечерамъ, держась мускулистыми руками за ручки креселъ и съ опущенной на грудь плѣшивой головой, изборожденной глубокими морщинами, я сидѣлъ и смотрѣлъ на него, ломая голову надъ тѣмъ, что именно онъ натворилъ, и обвиняя его во всевозможныхъ преступленіяхъ, пока наконецъ мною не овладѣло желаніе вскочить и убѣжать отъ него. Съ каждымъ часомъ росло мое отвращеніе къ нему, и я думаю даже, что бросилъ бы его съ самаго начала изъ чувства страха, не смотря на все, что онъ для меня сдѣлалъ, и несмотря на опасность, которой онъ подвергался, если бы не зналъ, что Гербертъ долженъ скоро вернуться. Однажды ночью я даже вскочилъ съ постели и принялся одѣваться въ худшее платье, впопыхахъ намѣреваясь бросить все и завербоваться въ Индію простымъ солдатомъ.

Сомнѣваюсь, было ли бы для меня ужаснѣе присутствіе привидѣнія въ моихъ уединенныхъ комнатахъ въ длинные вечера и длинныя ночи, когда вѣтеръ и дождь непрерывно ударялись въ окна. Привидѣніе нельзя было бы арестовать и повѣсить изъ-за меня, а мысль, что его могли арестовать и повѣсить, и боязнь, какъ бы этого не сдѣлали, — ужасно меня угнетали и мучили. Когда онъ не спалъ и не раскладывалъ какой-то пасьянсъ изъ собственной рваной колоды картъ, — онъ просилъ меня почитать ему:

— На иностранныхъ языкахъ, милый мальчикъ!

Въ то время, какъ я исполнялъ эту просьбу, онъ, не понимая ни одного слова, стоялъ у огня, слѣдя за мной съ видомъ человѣка, выставившаго какой-нибудь товаръ и гордящагося имъ; и сквозь разставленные пальцы руки, которою я закрывалъ себѣ лицо, я видѣлъ, какъ онъ молча призывалъ стулья и столы въ свидѣтели моей учености. Сказочный студентъ, преслѣдуемый уродцемъ, котораго онъ богохульно создалъ, не былъ несчастнѣе меня, преслѣдуемаго существомъ, создавшимъ меня; я чувствовалъ къ нему тѣмъ сильнѣйшее отвращеніе, чѣмъ больше онъ восхищался мною и чѣмъ любовнѣе относился ко мнѣ.

Судя по написанному мною, можно подумать, что все это длилось годъ. Оно длилось около пяти дней. Все время поджидая Герберта, я не смѣлъ выходить, кромѣ какъ въ сумерки, когда я водилъ Провиса гулять. Наконецъ, однажды вечеромъ, когда обѣдъ прошелъ, и я задремалъ, совсѣмъ выбившись изъ силъ, потому что ночи я проводилъ безпокойныя, и сонъ мой нарушался страшными видѣніями, — я былъ разбуженъ знакомыми шагами на лѣстницѣ. Провисъ, который тоже спалъ, вздрогнулъ отъ шума, произведеннаго мною, и въ тотъ же мигъ я увидѣлъ складной ножъ въ его рукахъ.

— Успокойтесь! это Гербертъ! — сказалъ я.

И Гербертъ вбѣжалъ, внеся съ собой свѣжій воздухъ, которымъ его пропитали шестьсотъ миль пути изъ Франціи.

— Гендель, дружище, какъ поживаешь, какъ поживаешь, какъ поживаешь? Мнѣ кажется, что мы уже годъ какъ не видѣлись! Да и право же, должно быть, такъ: ты очень похудѣлъ и поблѣднѣлъ, Гендель!.. Ахъ! прошу извинить!

Онъ пересталъ болтать и трясти мнѣ руку, при видѣ Провиса. Провисъ, пристально глядя на него, медленно укладывалъ ножъ въ карманъ, а изъ другого вынималъ какую-то вещь.

— Гербертъ, милый другъ, — сказалъ я, припирая обѣ двери, въ то время, какъ Гербертъ стоялъ и таращилъ глаза отъ удивленія, — произошло очень странное событіе. Вотъ это… гость ко мнѣ пріѣхалъ.

— Все въ порядкѣ, милый мальчикъ! — сказалъ Провисъ, выступая впередъ съ маленькой черной Библіей и обращаясь затѣмъ къ Герберту:

— Возьмите ее въ вашу правую руку. Богъ убей васъ на мѣстѣ, если вы нарушите клятву! Цѣлуйте Библію!

— Сдѣлай, какъ онъ хочетъ, — сказалъ я Герберту.

И Гербертъ, глядя на меня съ дружескимъ смущеніемъ и удивленіемъ, исполнилъ требуемое, и Провисъ немедленно пожалъ ему руку, говоря;

— Теперь вы связаны клятвой, помните это.

ГЛАВА VII

Трудно описать удивленіе и тревогу Герберта, когда я разсказалъ ему о Провисѣ и его тайнѣ. Гербертъ почувствовалъ къ нему такое же отвращеніе, какъ и я самъ, не смотря на то, что онъ такъ много сдѣлалъ для меня.

Мы сидѣли всѣ вмѣстѣ у камина, и не раньше полуночи удалось мнѣ увести его и водворить на его собственной квартирѣ.

Когда я заперъ дверь, выйдя отъ него, я вздохнулъ свободно въ первый разъ со времени его пріѣзда.

Гербертъ встрѣтилъ меня съ распростертыми объятіями, и я никогда еще до сихъ поръ не чувствовалъ такъ живо, какое счастіе имѣть друга. Когда онъ произнесъ нѣсколько словъ участія и успокоенія, мы сѣли обсудить вопросъ: что дѣлать?

— Что дѣлать? — сказалъ я Герберту, когда онъ усѣлся напротивъ меня на другомъ креслѣ.

— Мой бѣдный, милый Гендель, — отвѣчалъ онъ, опуская голову, — я слишкомъ озадаченъ, чтобы думать.

— Такъ и со мною было, Гербертъ, когда ударъ только что разразился. Но все же надо что-нибудь дѣлать. Онъ все мечтаетъ о новыхъ, разнообразныхъ расходахъ — лошадяхъ, экипажахъ и всякихъ тратахъ. Его надо какъ-нибудь удержать…

— Ты хочешь сказать, что не можешь принять его богатства?…

— Возможно ли иначе? — перебилъ я Герберта, — подумай о немъ! Взгляни на него!

Мы оба невольно вздрогнули.

— Самое ужасное то, Гербертъ, что онъ привязанъ ко мнѣ, сильно привязанъ. Не знаю, испыталъ ли кто такія мученія, какія испытываю я.

— Мой бѣдный, милый Гендель, — повторилъ Гербертъ.

— И подумай еще, если бы я теперь не взялъ отъ него больше ни копѣйки, то все же, сколько я уже ему долженъ. И опять: я въ долгу по уши, — и это ставитъ меня теперь въ безвыходное положеніе, когда у меня нѣтъ больше никакой блестящей будущности, — и меня не подготовили ни къ какому занятію, и я ровно ни на что не годенъ.

— Ну, ну, ну! — укоризненно произнесъ Гербертъ, — не говори, что ты ни на что не годенъ.

— А на что же я годенъ? Я знаю только одно, на что я годенъ — поступить въ солдаты. И я бы ушелъ, дорогой Гербертъ, если бы не ждалъ совѣта отъ твоей дружбы и привязанности.

Само собой разумѣется, что тутъ хладнокровіе измѣнило мнѣ, и само собой разумѣется, что Гербертъ сдѣлалъ видъ, какъ будто ничего не замѣтилъ.

— Во всякомъ случаѣ, дорогой Гендель, — сказалъ онъ наконецъ, — въ солдаты итти дѣло не подходящее. Если ты хочешь отказаться отъ покровительства и всякихъ милостей, то, конечно, съ мыслью, что со временемъ заплатишь за то, что уже долженъ. Эта надежда врядъ ли могла бы осуществиться, если бы ты пошелъ въ солдаты! Кромѣ того, это нелѣпо. Тебѣ гораздо выгоднѣе было бы поступить на службу къ Клорикеру, у котораго я служу. Правда, у него небольшое дѣло, но ты знаешь, что я имѣю въ виду стать его товарищемъ.

Бѣдный малый! Онъ и не подозрѣвалъ, на чьи деньги онъ устроилъ свою судьбу.

— Но есть другой вопросъ, — продолжалъ Гербертъ. — Человѣкъ этотъ невѣжественный, онъ долгое время находился подъ гнетомъ извѣстной мысли. Мало того, мнѣ кажется (можетъ быть я ошибаюсь), что онъ человѣкъ отчаянный и необузданнаго характера.

— Я знаю, что онъ таковъ, — отвѣчалъ я. — Позволь мнѣ разсказать, при какихъ обстоятельствахъ я былъ тому свидѣтелемъ.

И я разсказалъ про встрѣчу съ другимъ каторжникомъ.

— Вотъ видишь ли! — сказалъ Гербертъ, — подумай объ этомъ! Онъ прибылъ сюда съ опасностью жизни для осуществленія своей неотвязчивой мысли. Въ минуту ея осуществленія, послѣ всѣхъ его трудовъ и ожиданій, ты отнимаешь у него почву подъ ногами, разрушаешь его идею и превращаешь всѣ его труды въ ничто! Развѣ ты не знаешь, чего онъ можетъ натворить подъ вліяніемъ отчаянія?

— Я знаю это, Гербертъ, и постоянно думаю объ этомъ съ той роковой ночи, какъ онъ явился ко мнѣ. Но что же, что дѣлать?

— Прежде всего и важнѣе всего — это выпроводить его изъ Англіи, — отвѣчалъ Гербертъ, — Ты долженъ поѣхать съ нимъ, и тогда его можно убѣдить уѣхать.

— Но куда бы я его ни отвезъ, могу ли я помѣшать ему вернуться назадъ?

— Гендель, — сказалъ Гербертъ, — ты убѣжденъ, что не можешь долѣе принимать отъ него никакихъ денегъ; не правда ли?

— Еще бы. Вѣдь и ты также бы поступилъ на моемъ мѣстѣ.

— И ты убѣжденъ, что долженъ порвать съ нимъ?

— Гербертъ, можешь ли ты спрашивать меня объ этомъ?

— И ты долженъ, ты не можешь не бояться за его жизнь, которою онъ рискнулъ ради тебя, не можешь не желать спасти его. А потому увези его изъ Англіи, прежде чѣмъ пальцемъ пошевелишь, чтобы выпутаться самому изъ затрудненій. Сдѣлавши это, выпутывайся самъ, дорогой другъ, и я помогу тебѣ.

Послѣ этого утѣшительно было пожать другъ другу руки и походить взадъ и впередъ по комнатѣ.

— Ну, Гербертъ, — началъ я, — намъ необходимо узнать что-нибудь объ его жизни. И я вижу только одинъ путь достичь этого. Прямо спросить его.

— Да, спроси его, — отвѣчалъ Гербертъ, — когда мы будемъ сидѣть сегодня за завтракомъ.

Дѣло въ томъ, что, прощаясь съ Гербертомъ, онъ сказалъ, что придетъ завтракать съ нами.

Онъ пришелъ въ назначенное время, вынулъ складной ножъ и сталъ завтракать. Онъ былъ преисполненъ всякихъ надеждъ насчетъ «устройства своего джентльмена совсѣмъ по-джентльменски». Онъ убѣждалъ меня поскорѣе начать черпать изъ его бумажника, который оставилъ въ моемъ распоряженіи. Онъ считалъ мои комнаты и свою собственную квартиру лишь временной резиденціей и совѣтовалъ мнѣ немедленно искать гораздо болѣе богатой квартиры, — въ которой онъ могъ бы «поразмяться». Когда онъ кончилъ завтракать и вытиралъ ножъ о свое колѣно, я сказалъ ему безъ дальнѣйшихъ околичностей;

— Послѣ того, какъ вы ушли вчера вечеромъ, я разсказывалъ своему другу о той борьбѣ, за какою васъ застали солдаты на болотѣ, когда мы пришли. Вы помните?

— Помню ли? — сказалъ онъ. — Надѣюсь!

— Мы хотимъ знать побольше про этого человѣка — да и про васъ также. Странно какъ-то такъ мало знать, въ особенности про васъ, только то, что я могъ разсказать прошлою ночью. Теперь время очень удобное для разсказа.

— Хорошо, — сказалъ онъ, подумавши. — Вѣдь вы дали клятву, помните это, товарищъ Пипа?

— Разумѣется, — отвѣчалъ Гербертъ.

— И клятва касается всего, что я скажу, — настаивалъ онъ.

— Я такъ это понимаю.

— И еще вотъ что: что бы я ни сдѣлалъ, я искупилъ и заплатилъ за это, — настаивалъ онъ дальше.

— Пусть будетъ такъ.

Онъ вынулъ трубку изо рта и собрался набить ее табакомъ, но раздумалъ, найдя, повидимому, что куреніе помѣшаетъ разсказу. Онъ спряталъ табакъ и, засунувъ трубку въ одну изъ петель сюртука, положилъ руки на колѣни, сердито поглядѣлъ на огонь, помолчалъ нѣкоторое время и затѣмъ, оглядѣвъ насъ, сталъ разсказывать слѣдующее.

ГЛАВА VIII

— «Милый мальчикъ и товарищъ Пипа! Я не стану разсказывать вамъ свою жизнь, какъ пѣсню или повѣсть изъ книжки. Я скажу вамъ коротко и ясно, не обинуясь. Жизнь моя прошла такъ: посадятъ въ тюрьму и выпустятъ, посадятъ въ тюрьму и выпустятъ. Вотъ такъ и проходила моя жизнь вплоть до того времени, когда я убѣжалъ съ понтоновъ и подружился съ Пипомъ.

„Я зналъ, что мое прозвище Магвичъ, въ св. крещеніи Авель. Какъ я это узналъ? А такъ же точно, какъ узналъ названія птицъ: воробьевъ, зябликовъ, дроздовъ. Я могъ бы подумать, что все это ложь, но такъ какъ названія птицъ оказались вѣрными, то я подумалъ, что и мое имя вѣрно.

„Какъ только себя запомню, и не встрѣчалъ души человѣческой, которая бы пожалѣла маленькаго Авеля Магвича, а всѣ-то его боялись и гнали прочь или сажали въ тюрьму. Сажали меня въ тюрьму, сажали, сажали, такъ что я и счетъ потерялъ.

«Вотъ какая жизнь досталась на мою долю, и, когда я былъ еще маленькимъ оборваннымъ созданіемъ, достойнымъ сожалѣнія, я уже спискаіъ себѣ прозвище закоренѣлаго. „Это страшно закоренѣлый мальчикъ“, — говорили тюремнымъ посѣтителямъ, указывая на меня. — „Можно сказать, изъ тюрьмы не выходитъ“. И тогда они глядѣли на меня, а я глядѣлъ на нихъ, а иные мѣрили мнѣ голову — лучше бы мнѣ измѣрили желудокъ, — а другіе давали мнѣ книжки, которыя я не могъ читать, и говорили мнѣ рѣчи, которыя я не могъ понимать. И вѣчно-то пугали они меня чортомъ. Но что же мнѣ было, чортъ возьми, дѣлать? Вѣдь долженъ же я былъ чѣмъ-нибудь питаться. Однако я становлюсь грубъ, а этого не надо. Милый мальчикъ и товарищъ Пипа, не бойтесь, я не буду такъ рѣзокъ.

„Бродяжничая, побираясь, воруя, порой работая, когда удавалось, — послѣднее случалось не такъ часто, какъ вы, можетъ быть, думаете; но спросите-ка самихъ себя, охотно ли бы вы дали мнѣ работу; — я былъ воромъ, землепаищемъ, извозчикомъ, косаремъ, я пробовалъ много другихъ вещей, которыя не приводятъ къ добру, пока наконецъ сталъ взрослымъ человѣкомъ. Дезертиръ-солдатъ научилъ меня читать, а странствующій ярмарочный великанъ — писать.

„На Эпсомскихъ скачкахъ, лѣтъ двадцать тому назадъ, познакомился я съ человѣкомъ, черепъ которому я бы разбилъ этой кочергой, какъ скорлупу рака, если бы только онъ мнѣ попался. Его настоящее имя было Компейсонъ; и этого-то человѣка, милый мальчикъ, я подмялъ подъ себя въ оврагѣ, какъ ты разсказывалъ своему товарищу вчера вечеромъ, когда я ушелъ.

«Онъ выдавалъ себя за джентльмена, этотъ Компейсонъ, и получилъ образованіе. Онъ умѣлъ ловко говорить, да и собой былъ красивъ. Этотъ Компейсонъ пригласилъ меня къ себѣ въ товарищи и дѣловые агенты. А въ чемъ состояло его занятіе, въ которомъ мы должны были быть товарищами? Дѣло Компейсона состояло въ томъ, чтобы обманывать, поддѣлывать чужіе почерки, сбывать краденые банковые билеты и тому подобное. Онъ былъ ловкій и изобрѣтательный мошенникъ и мастеръ выходить сухимъ изъ воды и сваливать всю вину на другого. Сердца въ немъ было столько же, сколько въ желѣзной пилѣ; онъ былъ холоденъ, какъ смерть, а голова у него была, какъ у чорта.

„У Компейсона былъ товарищъ по имени — врядъ ли настоящему — Артуръ. Онъ уже катился подъ гору и былъ тѣнью самого себя. Онъ и Компейсонъ обошли одну богатую даму, нѣсколько лѣтъ тому назадъ, и выжимали изъ нея кучу денегъ; но Компейсонъ держалъ пари и игралъ въ карты, и протеръ глаза денежкамъ, а Артуръ былъ боленъ смертельнымъ недугомъ, отъ котораго вскорѣ и умеръ. Его примѣръ могъ бы остановить меня, но не остановилъ; и я не стану обѣлять себя, потому что какой въ этомъ толкъ, дорогой мальчикъ и товарищъ? Итакъ, я сошелся съ Компейсономъ и сталъ жалкой игрушкой въ его рукахъ, короче сказать, работалъ на него, какъ волъ. Я всегда былъ въ неоплатномъ долгу у него, всегда на посылкахъ; всюду лѣзъ въ петлю за него… Онъ былъ моложе меня, но ловче и образованнѣе, и всегда бралъ верхъ и обращался со мною безпощадно. Моя милая, когда мнѣ становилось невтерпежъ… Однако, полно! Я не хочу припутывать ее сюда…“

Онъ озирался съ растеряннымъ видомъ, какъ будто бы потерялъ нить въ своихъ воспоминаніяхъ; потомъ уставился опять въ огонь и продолжалъ:

— Не зачѣмъ распространяться объ этомъ, — сказалъ онъ, снова озираясь. — Время, которое я провелъ съ Компейсономъ, было самое тяжелое время въ моей жизни — этого достаточно. Говорилъ ли я вамъ, что меня судили — одного меня — хотя я жилъ съ Компейсономъ, за разные проступки?

Я отвѣчалъ:

— Нѣтъ.

„— Ну такъ вотъ меня судили и осудили. А ужъ по части того, чтобы быть въ подозрѣніи, то это случилось два или три раза въ теченіи четырехъ или пяти лѣтъ, что я провелъ съ нимъ; только доказательствъ не хватало. Наконецъ, я и Компейсонъ, мы оба были обвинены въ мошенничествѣ — но подозрѣнію въ сбытѣ краденыхъ денежныхъ бумагъ — и еще въ разныхъ другихъ дѣлахъ. Компейсонъ говоритъ мнѣ:

„— Защита порознь, сношеній никакихъ, и дѣлу конецъ.

«А я былъ такъ бѣденъ, что продалъ всю одежду, какая у меня была, кромѣ той, что оставалась на спинѣ, чтобы заполучить Джагерса.

„Когда насъ посадили на скамью, я въ первый разъ замѣтилъ, какимъ джентльменомъ выглядѣлъ Компейсонъ съ своими кудрявыми волосами и чернымъ сюртукомъ и бѣлымъ носовымъ платкомъ, и какимъ грубымъ негодяемъ казался я. Когда началось засѣданіе суда и стали допрашивать свидѣтелей, я замѣтилъ, съ какой тяжестью все ложилось на меня и какъ легко на него. Когда свидѣтели показывали, какъ было дѣло, то всегда оказывалось, что я заварилъ кашу и я же ее расхлебывалъ. Но когда стали говорить защитники, то для меня стало ясно, въ чемъ дѣло, потому что защитникъ Компейсена сказалъ:

„— Милордъ и джентльмены, здѣсь вы видите передъ собою двухъ лицъ, которыя уже на первый взглядъ отличаются одинъ отъ другого: одинъ, младшій, и хорошо воспитанный человѣкъ; другой, старшій и дурно воспитанный человѣкъ; одинъ, младшій, рѣдко участвуетъ во всѣхъ сдѣлкахъ, а только подозрѣвается; другой, старшій, душа всякой сдѣлки, и вина его ясна, какъ Божій день. Можете ли вы сомнѣваться, кто изъ нихъ «виновенъ», — кто изъ нихъ самый виновный?

Такъ онъ говорилъ все время. А когда дѣло дошло до приговора, то Компейсону просили дать смягчающія обстоятельства ради его хорошаго поведенія и дурной компаніи, въ которую онъ попалъ, а на мою долю досталось только одно слово: виновенъ. А когда я сказалъ Компейсону: «Когда мы выйдемъ изъ суда, я разобью тебѣ рожу», Компейсонъ обратился къ судьѣ за покровительствомъ, и между нимъ и мною посадили двоихъ полицейскихъ. А когда объявили приговоръ, оказалось, что его присудили къ семи годамъ, а меня къ четырнадцати, и судья пожалѣлъ его, потому де онъ случайно сбился съ пути, а меня судья призналъ неисправимымъ преступникомъ, который, конечно, пойдетъ и дальше на этомъ пути…

Онъ такъ разгорячился, передавая это, что вынулъ носовой платокъ и вытеръ лицо, шею и руки, прежде чѣмъ продолжалъ разсказъ:

«Я сказалъ Компейсону, что разобью ему рожу, и поклялся, что сдѣлаю это. Мы были заключены въ одной тюрьмѣ, но я долго не могъ добраться до него, какъ ни старался. Наконецъ мнѣ удалось подкрасться къ нему и раскроить ему одну щеку, но меня увидѣли, схватили и посадили на корабль. Трюмъ въ этомъ кораблѣ не былъ очень страшенъ для того, кто умѣлъ плавать. Я убѣжалъ на берегъ и скрывался между могилъ, завидуя тѣмъ, кто въ нихъ лежалъ, когда впервые увидѣлъ моего мальчика!»

Онъ бросилъ на меня любовный взглядъ, отъ котораго онъ мнѣ снова сталъ ненавистенъ, хотя передъ тѣмъ я очень жалѣлъ его.

«Изъ словъ моего мальчика я понялъ, что Компейсонъ тоже скрывается на болотѣ. Честное слово, я думаю, что онъ убѣжалъ отъ страха, чтобы спастись отъ меня, не зная, что я тоже на берегу. Я изловилъ его. Я побилъ его и не далъ ему убѣжать. Разумѣется, ему до конца везло. Сказали: онъ убѣжалъ де, потерявъ голову отъ страха, спасаясь отъ меня, и наказаніе ему положили легкое. Меня же заковали въ желѣзо, судили и сослали на всю жизнь. Я не постоялъ за жизнь и вернулся сюда, милый мальчикъ и товарищъ Пипа».

— Умеръ онъ? — спросилъ я.

— Кто умеръ, милый мальчикъ?

— Комнейсонъ?

— Онъ надѣется, что я умеръ, если онъ только живъ; будьте въ этомъ увѣрены, — отвѣчалъ онъ съ гнѣвнымъ взглядомъ. — Я больше никогда о немъ не слышалъ.

Гербертъ писалъ карандашомъ на обложкѣ книги. Онъ тихонько подвинулъ книжку ко мнѣ, въ то время, какъ Провисъ закуривалъ трубку и стоялъ, глядя въ огонь. Я прочиталъ:

«Молодого Гавишама звали Артуръ. Компейсонъ — человѣкъ, разыгравшій роль возлюбленнаго миссъ Гавишамъ».

Я закрылъ книгу, слегка кивнулъ Герберту и отложилъ книгу въ сторону; но никто изъ насъ не сказалъ ни слова, и мы оба глядѣли на Провиса, который стоялъ и курилъ у огня.

ГЛАВА IX

Я промолчалъ и рѣшилъ, что никогда ни слова не скажу Провису про Эстеллу. Но я сказалъ Герберту, что прежде, чѣмъ уѣхать за границу, я долженъ повидаться и съ Эстеллой, и съ миссъ Гавишамъ. Я сказалъ ему это вечеромъ того дня, когда Провисъ разсказалъ намъ свою исторію. Я рѣшилъ отправиться на другой день въ Гичмондъ — и такъ и сдѣлалъ.

Когда я явился въ домъ м-съ Брандли, горничная Эстеллы пришла сказать мнѣ, что Эстелла уѣхала въ провинцію.

— Куда?

— Къ миссъ Гавишамъ, по обыкновенію.

— Не совсѣмъ по обыкновенію, — замѣтилъ я, — потому что до сихъ поръ она никогда не ѣздила туда безъ меня. А когда же она вернется?

Отвѣтъ былъ такой сдержанный, что только усилилъ мое смущеніе, такъ какъ горничная объявила, что барышня вернется сюда не на долго.

Я рѣшилъ ѣхать вслѣдъ за нею, но, подъѣзжая къ «Синему Вепрю», кого я увидѣлъ: Бентли Друмля!

Такъ какъ онъ сдѣлалъ видъ, что не узнаетъ меня, я тоже притворился, что не вижу его. Это было тѣмъ нелѣпѣе съ нашей стороны, что оба мы были въ кофейнѣ: онъ только что окончилъ завтракъ, а я заказалъ себѣ кушанье. Мнѣ было горько видѣть его здѣсь, потому что я зналъ, зачѣмъ онъ сюда пріѣхалъ.

Притворяясь, что читаю старую газету, въ которой ничего не было интереснаго, кромѣ пятенъ отъ кофе, пикулей, рыбныхъ подливокъ, масла и вина, которыми она вся была усѣяна, точно сыпью, я сидѣлъ за столомъ, между тѣмъ какъ онъ стоялъ у огня. Мало-по-малу меня стало сердить то, что онъ стоитъ у огня, и я рѣшилъ выжить его оттуда. Я всталъ и изъ-подъ самыхъ его ногъ вытащилъ кочергу, чтобы помѣшать огонь.

— Вы истопникъ, что ли? — спросилъ м-ръ Друмль.

— О! — отвѣчалъ я, съ кочергой въ рукахъ, — это вы? Какъ поживаете? То-то я дивился, кто это заслоняетъ огонь.

Съ этими словами я началъ изо всѣхъ силъ мѣшать огонь, а затѣмъ сталъ рядомъ плечо къ плечу съ м-ромъ Друмлемъ, спиной къ огню.

— Вы только что пріѣхали? — спросилъ м-ръ Друмль, отпихивая меня плечомъ.

— Да, — отвѣчалъ я, въ свою очередь отпихивая его своимъ плечомъ.

— Поганое мѣсто, — сказалъ Друмль, — ваша родина, кажется?

— Да, — согласился я. — И, говорятъ, очень похожа на вашу родину.

— Ничуть не похожа, — объявилъ Друмль.

Тутъ м-ръ Друмль поглядѣлъ на свои саноги, а я поглядѣлъ на свои, а затѣмъ м-ръ Друмль поглядѣлъ на мои саноги, а я на его сапоги.

— Вы давно уже здѣсь? — спросилъ я, рѣшивъ не уступать ни вершка у огня.

— Достаточно, чтобы это мѣсто успѣло мнѣ опротивѣть, — отвѣчалъ Друмль, притворяясь, что зѣваетъ, но не уступая мнѣ ни вершка мѣста у огня.

— И вы долго пробудете?

— Не знаю. А вы?

— Не знаю.

М-ръ Друмль засвисталъ, и я тоже.

— Тутъ очень большія болота, кажется? — спросилъ м-ръ Друмль.

— Да. Что жъ изъ этого? — сказалъ я.

М-ръ Друмль поглядѣлъ на меня, потомъ на мои сапоги, сказалъ:

— О! — и засмѣялся.

— Вамъ весело, м-ръ Друмль?

— Нѣтъ, неособенно. Я хочу проѣхаться верхомъ. Намѣренъ изслѣдовать эти болота, ради забавы. Тутъ есть деревеньки, говорятъ мнѣ. Курьезные трактирщики… и кузнецы… Эй, слуга!

— Я здѣсь сэръ.

— Лошадь моя осѣдлана?

— Только что подвели къ крыльцу, сэръ.

— Ну, такъ слушайте. Дама сегодня не поѣдетъ кататься; погода не хороша.

— Очень хорошо, сэръ.

— А я не буду обѣдать, потому что обѣдаю въ гостяхъ.

— Очень хорошо, сэръ.

Тутъ Друмль поглядѣлъ на меня съ дерзкимъ торжествомъ на лицѣ, съ выдающеюся нижней челюстью. Одно было для насъ ясно, что, если постороннее обстоятельство насъ не выручитъ, ни одинъ не уступитъ другому мѣста у огня. Мы стояли плечомъ къ плечу, нога къ ногѣ, заложивъ руки за спину, и но двигались. Въ скважину дверей я видѣлъ осѣдланную лошадь, завтракъ мой стоялъ на столѣ, завтракъ Друмля былъ убранъ со стола; слуга приглашалъ меня сѣсть за столъ, я кивнулъ головой, и оба мы не трогались съ мѣста.

— Вы были въ Рощѣ съ тѣхъ поръ? — спросилъ Друмль.

— Нѣтъ, — отвѣчалъ я, — съ меня довольно и того послѣдняго раза, когда я тамъ былъ.

— Это тотъ разъ, когда мы поспорили?

— Да, — отвѣчалъ я коротко.

— Полноте, полноте, вы легко тогда отдѣлались, — подсмѣивался Друмль. — Вамъ бы не слѣдовало горячиться.

— М-ръ Друмль, — сказалъ я, — вы не понимаете дѣла. Когда я горячусь (хотя я не согласенъ, что въ тотъ разъ я погорячился), я не швыряюсь стаканами.

— А я швыряюсь, — отвѣчалъ Друмль.

Взглянувъ на него разъ, другой съ усиленной свирѣпостью, я сказалъ:

— М-ръ Друмль, я не искалъ этого разговора и не нахожу его пріятнымъ.

— Убѣжденъ въ этомъ, — отвѣчалъ онъ, оглядываясь черезъ плечо, — но мнѣ это рѣшительно все равно.

— А потому, — продолжалъ я, — съ вашего позволенія, я предложу, чтобы на будущее время мы избѣгали встрѣчи.

— И я того же мнѣнія, — сказалъ Друмль, — я самъ рѣшилъ не видѣть васъ больше. Но не теряйте хладнокровія. Вѣдь вы и безъ того уже много потеряли.

— Что вы хотите сказать, сэръ?

— Человѣкъ! — закричалъ Друмль, вмѣсто отвѣта.

Слуга появился.

— Послушайте. Вы вполнѣ поняли, что молодая дама сегодня не поѣдетъ кататься верхомъ, и что я обѣдаю у молодой дамы.

— Понялъ, сэръ.

Когда слуга ощупалъ ладонью мой быстро охлаждавшійся чайникъ и съ мольбой взглянулъ на меня и ушелъ, Друмль, не отодвигая своего плеча отъ моего, вынулъ изъ кармана сигару, откусилъ ея кончикъ, но не двинулся съ мѣста. Какъ долго простояли бы мы такъ, неизвѣстно, если бы не вторженіе троихъ фермеровъ, — подстроенное вѣроятно нарочно слугой, — которые пришли въ кофейню, разстегивая пальто и потирая руки, и передъ которыми, такъ какъ они бросились къ огню, намъ пришлось отступить…

ГЛАВА X

Въ комнатѣ, гдѣ стоялъ туалетъ, и горѣли на стѣнѣ восковыя свѣчи, я нашелъ миссъ Гавишамъ и Эстеллу. Миссъ Гавишамъ сидѣла на табуретѣ у окна, а Эстелла на подушкѣ у ея ногъ. Эстелла вязала, а миссъ Гавишамъ глядѣла на нее. Обѣ взглянули на меня, когда я вошелъ, и обѣ замѣтили во мнѣ перемѣну. Я понялъ это по взгляду, которымъ онѣ обмѣнялись.

— Какимъ вѣтромъ васъ занесло сюда, Пипъ? — спросила миссъ Гавишамъ.

Хотя она твердо глядѣла на меня, но я видѣлъ, что она немного оробѣла. Эстелла перестала на минуту вязать и взглянула на меня, а потомъ снова принялась за работу, и мнѣ показалось по движенію ея пальцевъ, что она знаетъ, что я теперь открылъ имя моего благодѣтеля.

— Миссъ Гавишамъ, я ѣздилъ вчера въ Ричмондъ, — началъ я, — чтобы поговорить съ Эсгеллой, но найдя, что какой-то вѣтеръ занесъ ее сюда, послѣдовалъ за нею.

Миссъ Гавишамъ въ третій или четвертый разъ пригласила меня сѣсть, и я сѣлъ на кресло, въ которомъ она часто сиживала. Это кресло казалось мнѣ сегодня самымъ подходящимъ мѣстомъ.

— То, что я хотѣлъ сказать Эстеллѣ, миссъ Гавишамъ, я скажу при васъ… сію минуту. Васъ это не удивитъ и не огорчитъ. У меня большое горе, а вы вѣдь желали видѣть меня несчастнымъ.

Миссъ Гавишамъ продолжала пристально глядѣть на меня. Я могъ видѣть по движенію пальцевъ Эстеллы, что она слышала то, что я говорю, хотя не поднимала глазъ.

— Я открылъ, кто мой благодѣтель. Это открытіе несчастливое и не можетъ принести мнѣ ни чести, ни славы, ни денегъ, — ровно ничего. Есть причины, по которымъ я не могу сказать ничего больше. Это не моя тайна, а чужая.

Я замолчалъ и, глядя на Эстеллу, соображалъ, въ какихъ словахъ продолжать, а миссъ Гавишамъ повторила:

— Это не ваша тайна, но чужая. Что же дальше?

— Когда вы впервые призвали меня сюда, миссъ Гавишамъ, изъ деревни, гдѣ я родился, — и хорошо было бы, если бы я никогда ее не покидалъ! — вы призвали меня случайно, какъ всякаго другого мальчика — изъ-за каприза или за плату?

— Такъ, Пипъ, — отвѣчала миссъ Гавишамъ, усердно кивая головой, — именно такъ.

— И м-ръ Джагерсъ…

— М-ръ Джагерсъ, — перебила меня м-съ Гавишамъ, увѣреннымъ голосомъ, — къ этому не причастенъ и ничего не зналъ. То, что онъ мой повѣренный и также повѣренный вашего благодѣтеля — простое совпаденіе. Онъ также служитъ и многимъ другимъ людямъ.

Всякій могъ бы видѣть, что пока въ выраженіи ея измученнаго лица не было ни уклончивости, ни скрытности.

— Но когда я впалъ въ заблужденіе, въ которомъ такъ долго пребывалъ, вы во всякомъ случаѣ поощряли меня?

— Да, — отвѣтила она, усердно кивая головой, — я не открыла вамъ правды.

— Неужели это добрый поступокъ?

— Кто я, — закричала миссъ Гавишамъ, стуча костылемъ на полу съ такой внезапной яростью, что Эстелла съ удивленіемъ на нее взглянула, — кто я, именемъ Бога, чтобы отъ меня ждали добрыхъ поступковъ!

Съ моей стороны было слабостью жаловаться, и я не хотѣлъ этого. Я такъ ей и сказалъ, когда она сидѣла, нахмурясь, послѣ этой вспышки.

— Хорошо, хорошо, хорошо! — сказала она, — что дальше?

— Я былъ щедро награжденъ за свои услуги, — продолжалъ я, чтобы успокоить ее, — помѣщенъ въ ученье и задалъ эти вопросы только для собственнаго свѣдѣнія. Тѣ вопросы, которые послѣдуютъ, имѣютъ другую (и, надѣюсь, болѣе безкорыстную) цѣль. Поощряя мою ошибку, миссъ Гавишамъ, вы хотѣли наказать или проучить — быть можетъ, вы замѣните, другимъ словомъ, выражающимъ ваши намѣренія — своихъ корыстолюбивыхъ родственниковъ?

— Да, — отвѣчала она. — Они сами это вообразили! Да и вы также. Такая ли моя судьба, чтобы я брала на себя трудъ умолять ихъ или васъ не дѣлать этого! Вы сами устроили себѣ западню. Не я вамъ ее разставила.

Подождавъ, пока она опять успокоится, — потому что она опять говорила яростно и торопливо, — я продолжалъ:

— Я былъ помѣщенъ въ семьѣ вашихъ родственниковъ, миссъ Гавишамъ, и съ того времени, какъ уѣхалъ въ Лондонъ, находился среди нихъ. Я знаю, что они такъ же добросовѣстно раздѣляли мою ошибку, какъ и я самъ. И я былъ бы низокъ и лживъ, если бы не сказалъ вамъ, хотя бы вы мнѣ и не повѣрили, что вы глубока неправы относительно м-ра Матью Покета и его сына Герберта, если не считаете ихъ великодушными, прямыми, откровенными и не способными на какую-нибудь интригу или низость.

— Они ваши друзья, — сказала миссъ Гавишамъ.

— Они стали моими друзьями, хотя знали, что я вытѣснилъ ихъ изъ вашихъ милостей и когда Сара Покетъ, миссъ Джорджіана и миссисъ Камилла не были, полагаю, моими друзьями.

Эти слова произвели на нее, какъ я съ удовольствіемъ замѣтилъ, хорошее впечатлѣніе. Она зорко глядѣла на меня въ продолженіе нѣсколькихъ секундъ и затѣмъ спокойно сказала:

— Чего вы хотите для нихъ?

— Только того, чтобы вы ихъ не смѣшивали съ остальными. Они могутъ быть одной крови, но, повѣрьте мнѣ, они не одной природы.

Все такъ же зорко глядя на меня, миссъ Гавишамъ повторила:

— Чего вы хотите для нихъ?

— Я не такъ хитеръ, какъ въ думаете, — отвѣтилъ я, чувствуя, что слегка покраснѣлъ, — и не скрою отъ васъ, что я для нихъ чего-то хочу. Миссъ Гавишамъ, если вы захотите употребить деньги на то, чтобы оказать моему другу Герберту услугу на всю жизнь, то услуга эта по характеру самаго, дѣла, должна быть сдѣлана безъ его вѣдома, и я научу васъ, какъ это сдѣлать.

— Почему это должно быть сдѣлано безъ его вѣдома? — спросила она, опираясь руками на костыль, чтобы внимательнѣе разглядывать меня.

— Потому что я самъ началъ это дѣло слишкомъ два года тому назадъ, безъ его вѣдома, и не желаю, чтобы это обнаружилось. Почему я не въ состояніи довести его до конца, я не могу этого объяснить. Это часть тайны, которая принадлежитъ другому, а не мнѣ.

Она постепенно отвела глаза отъ меня и обратила ихъ къ огню. По истеченіи нѣкотораго времени ее вывели изъ задумчивости обвалившіеся красные уголья, и она опять взглянула на меня — сначала разсѣянно, затѣмъ съ сосредоточеннымъ вниманіемъ. Все это время Эстелла вязала. Когда миссъ Гавишамъ сосредоточила на мнѣ свое вниманіе, она сказала такъ, какъ будто нашъ разговоръ не прерывался:

— Что же дальше?

— Эстелла, — сказалъ я, обращаясь теперь къ ней и стараясь укрѣпить свой дрожащій голосъ, — вы знаете, что я васъ люблю. Вы знаете, что я давно и нѣжно люблю васъ.

Она подняла глаза, но съ равнодушнымъ лицомъ. Я видѣлъ, что миссъ Гавишамъ глядитъ поперемѣнно то на нее, то на меня.

— Я бы сказалъ это раньше, если бы не мое продолжительное заблужденіе. Оно заставило меня надѣяться, что миссъ Гавишамъ предназначаетъ насъ другъ для друга. Пока я думалъ, что вы и я не свободны располагать собой, я молчалъ. Но теперь я долженъ высказаться.

Эстелла сохраняла свой невозмутимый видъ и, не переставая вязать, только покачала головой.

— Я знаю, я знаю. Я не надѣюсь, чтобы вы когда-нибудь стали моею, Эстелла; я не знаю, что станется со мною въ ближайшемъ будущемъ; не знаю, куда мнѣ придется уѣхать. Но все же я люблю васъ. Я васъ полюбилъ съ первой минуты, какъ увидѣлъ васъ въ этомъ домѣ.

Она невозмутимо на меня поглядѣла и, не переставая вязать, снова покачала головой.

— Было бы жестоко со стороны миссъ Гавишамъ, страшно жестоко воспользоваться чувствительностью бѣднаго мальчика и мучить меня всѣ эти годы пустой надеждой, если бы она подумала о важности того, что она дѣлаетъ. Но я думаю, что она объ этомъ не подумала. Я думаю что изъ-за собственныхъ страданій она позабыла о томъ, какъ я страдаю, Эстелла.

Я видѣлъ, какъ миссъ Гавишамъ приложила руку къ сердцу, глядя поочередно то на меня, то на Эстеллу.

— Мнѣ кажется, — начала Эстелла очень спокойно, — что существуютъ чувства, фантазіи, — не знаю, какъ ихъ назвать, — которыя я не въ состояніи понять. Когда вы говорите, что любите меня, я слышу слова, но не понимаю ихъ смысла. Вы ничего не затрогиваете въ моей груди, ничего не говорите моей душѣ. Меня ваши слова нисколько не занимаютъ. Мнѣ нѣтъ до васъ никакого дѣла. Я пыталась предостеречь васъ отъ этого, сознайтесь, вѣдь это правда; правда?

Я съ несчастнымъ видомъ отвѣтилъ:

— Да.

— Да. Но вы не послушались предостереженія, потому что не повѣрила ему. Вѣдь правда?

— Я думалъ и надѣялся, что вы не можете такъ думать. Вы, такая молодая, неопытная и красивая, Эстелла! Это противно природѣ человѣка.

— Это не противно моей природѣ,- отвѣчала она.

И прибавила, напирая на слова:

— Это не противно той природѣ, которую во мнѣ создали. Я дѣлаю большую разницу между вами и всѣми другими людьми. Больше я ничего не могу сдѣлать.

— Правда ли, что Бентли Друмль находится здѣсь въ городѣ и преслѣдуетъ васъ?

— Правда, — отвѣчала она, говоря о немъ съ равнодушіемъ и крайнимъ презрѣніемъ.

— Правда ли, что вы поощряете его и катаетесь съ нимъ верхомъ, и что онъ сегодня обѣдаетъ у васъ?

Она какъ будто удивилась тому, что мнѣ все это извѣстно, но отвѣчала:

— Правда.

— Вы не можете любить его, Эстолла!

Тутъ только она пріостановила свою работу, отвѣчая нѣсколько сердито:

— Что я вамъ говорила? Неужели вы все еще не вѣрите моимъ словамъ?

— Вы ни за что не выйдете за него замужъ, Эстелла?

Она поглядѣла на миссъ Гавишамъ, затѣмъ на свою работу и сказала:

— Почему не сказать ему правды? — Да, я выхожу за него замужъ.

Я закрылъ лицо руками, но овладѣлъ собой, не смотря на страшное горе, которое мнѣ причиняли эти слова. Когда я отнялъ руки отъ лица, я увидѣлъ выраженіе страданія въ глазахъ миссъ Гавишамъ; оно тронуло меня, не смотря на собственное смятеніе и горе.

— Эстелла, дорогая, дорогая Эстелла, не дозволяйте миссъ Гавишамъ уговорить васъ на такой роковой шагъ! Устраните меня навѣки, — вы такъ и сдѣлали, я знаю, — но отдайте себя кому-нибудь болѣе достойному васъ, чѣмъ Друмль. Миссъ Гавишамъ отдаетъ васъ ему только ради оскорбленія и обиды, которыя это нанесетъ многимъ лучшимъ людямъ, любящимъ васъ, и немногимъ, любящимъ васъ отъ всего сердца. Среди этихъ немногихъ можетъ быть одинъ, который любитъ васъ такъ же сильно, хотя и не такъ долго, какъ я. Изберите его, и я перенесу это, ради васъ!

Моя горячность вызвала у нея удивленіе, какъ будто съ примѣсью состраданія.

— Я выхожу за него замужъ, — повторила она, болѣе мягкимъ голосомъ. — Приготовленія къ моей свадьбѣ уже начались, и я скоро буду обвѣнчана. Зачѣмъ вы такъ оскорбительно затрогиваете имя моей нарѣченной матери? Я сама, по доброй волѣ, выхожу замужъ.

— По доброй волѣ выходите замужъ! Но вы забыли, какой это человѣкъ, Эстелла?

— За кого же мнѣ выходить, — отвѣчала Эстелла съ улыбкой. — Неужели за человѣка, который скоро почувствуетъ (если только люди чувствуютъ эти вещи), что я нисколько его не люблю? Оставимъ это. Дѣло сдѣлано. Я довольна, и мужъ мой будетъ доволенъ. Что касается того, будто бы меня уговорили сдѣлать это, то, напротивъ того, миссъ Гавишамъ желала бы, чтобы я подождала еще и не выходила замужъ; но я устала отъ той жизни, какую веду, и жизнь эта мнѣ совсѣмъ не нравится, а потому я охотно перемѣню ее. Не говорите больше ничего. Мы никогда не поймемъ другъ друга.

— Но онъ ужасный, ужасный человѣкъ! — въ отчаяніи настаивалъ я.

— Не бойтесь, я не дамъ ему счастія, — сказала Эстелла. — Этого не будетъ! Полноте! Вотъ моя рука. Неужели мы такъ разстанемся, мой пылкій мальчикъ… или мужчина!

— О, Эстелла! — отвѣчалъ я, и горькія слезы закапали на ея руку, — несмотря на всѣ мои усилія, я не могъ удержать ихъ, — если бы я даже и оставался въ Англіи и удержалъ бы свое мѣсто въ обществѣ, могъ ли бы я примириться съ тѣмъ, чтобы видѣть васъ женою Друмля!

— Пустяки, пустяки. Все это пройдетъ.

— Никогда, Эстелла!

— Вы выкинете меня изъ своей головы черезъ недѣлю.

— Изъ моей головы! Вы часть моего существованія, часть меня самого. Вы были въ каждой строчкѣ, которую я когда-либо читалъ съ тѣхъ поръ, какъ сюда пришелъ, грубымъ, простымъ мальчикомъ, чье сердце вы уже и тогда поранили. Вы были въ каждомъ предметѣ, на который я смотрѣлъ: на парусахъ кораблей, на болотахъ, въ облакахъ, въ свѣтѣ и мракѣ, въ вѣтрѣ и въ лѣсахъ, на морѣ и на улицахъ. Вы были воплощеніемъ каждой граціозной фантазіи, какая зарождалась въ моемъ умѣ. Эстелла, до послѣдняго часа моей жизни вы останетесь частью моей души, частью того немногаго добра, которое во мнѣ есть, и частью зла. Но при нашей разлукѣ я соединяю васъ только съ добромъ и буду вѣренъ вамъ всегда, потому что вы сдѣлали мнѣ больше добра, чѣмъ зла, какъ ни тяжело мнѣ чувствуется въ настоящую минуту. О, Богъ да благословитъ васъ, Богъ да проститъ васъ!

Я изрекалъ эти отрывистыя рѣчи въ какомъ-то упоеніи своемъ горемъ. Слова мои изливались, какъ кровь изъ внутренней раны. Я прижалъ руку Эстеллы къ губамъ, и поспѣшно удалился. Но всегда потомъ помнилъ, — и вскорѣ затѣмъ имѣлъ на то немаловажную причину, — что въ то время, какъ Эстелла глядѣла на меня только съ недовѣрчивымъ удивленіемъ, мрачная фигура миссъ Гавишамъ съ рукой, прижатой къ сердцу, казалось какъ бы застывшей въ безмолвномъ выраженіи состраданія и раскаянія.

Кончено все, все кончено! Я такъ много потерялъ въ эту минуту моей жизни, что, когда я выходилъ изъ воротъ, дневной свѣтъ показался мнѣ темнѣе, чѣмъ онъ былъ, когда я въ нихъ входилъ. Нѣкоторое время я бродилъ по полямъ и боковымъ тропинкамъ, затѣмъ вышелъ на большую дорогу и пѣшкомъ пошелъ въ Лондонъ.

Было уже далеко за полночь, когда я перешелъ черезъ Лондонскій мостъ. Проходя по узкимъ переулкамъ, которые въ то время вели на западъ вдоль берега рѣки, я узналъ путь, по которому мнѣ ближе всего пройти къ себѣ домой. Меня не ждали раньше завтрашняго дня, но у меня былъ ключъ отъ входной двери, и если Гербертъ легъ спать, то я могъ лечь, не безпокоя его.

Такъ какъ мнѣ рѣдко приходилось такъ поздно проходить черезъ ворота и, такъ какъ я былъ весь въ грязи и очень утомленъ, то и не обидѣлся на то, что привратникъ оглядѣлъ меня съ большимъ вниманіемъ, когда пропускалъ сквозь ворота. Чтобы освѣжить его память, я назвалъ себя.

— Я не былъ вполнѣ увѣренъ, сэръ, но думалъ, что это вы. Вотъ записка, сэръ. Посыльный, который ее принесъ, проситъ васъ покорнѣйше прочитать ее при свѣтѣ моего фонаря.

Очень удивленный этой просьбой, я взялъ записку. Она была адресована Филиппу Пипъ, Эсквайру, и подъ адресомъ стояли слова: «Пожалуйста, прочитайте это здѣсь». Я распечаталъ записку, привратникъ поднесъ мнѣ свой фонарь, и я прочиталъ слова, написанныя почеркомъ Уэммика:

ГЛАВА XI

Прочитавъ эти слова, я повернулся спиной къ воротамъ и прошелъ въ сосѣднюю улицу; тамъ я нанявъ запоздалаго извозчика велѣлъ ему везти себя въ знакомую гостиницу. Я зналъ, что тамъ можно во всякій часъ ночи получить комнату. Какую мучительную ночь провелъ я! Какую тревожную, мрачную, долгую! Какія бы ночныя бредни и ночные шумы не тревожили меня, они не могли отвлечь меня отъ знаменательныхъ словъ: «не ходите домой». Незадолго передъ тѣмъ я прочиталъ въ газетахъ, что какой-то неизвѣстный джентльменъ прибылъ ночью въ этотъ самый меблиреванный домъ и легъ спать, и затѣмъ покончилъ съ собой, такъ что утромъ его нашли мертвымъ. Мнѣ пришло въ голову, что, вѣроятно, это случилось въ той комнатѣ, которую занималъ я, и, вставъ съ постели, я сталъ осматривать, нѣтъ ли въ ней слѣдовъ крови; затѣмъ отворилъ дверь въ коридоръ, чтобы успокоить себя видомъ отдаленной свѣчи, около которой, я зналъ, дремлетъ коридорный.

Вопросы о томъ, почему мнѣ не надо было итти домой, и что дѣлаетъ Провисъ, у себя ли онъ и въ безопасности, — всѣ эти вопросы волновали мой умъ такъ, что я не могъ думать ни о чемъ другомъ. Даже когда я вспоминалъ объ Эстеллѣ и о томъ, какъ мы простились съ ней сегодня навсегда, и о подробностяхъ нашего прощанія, ея взгляды и слова, и движеніе ея пальцевъ, когда она вязала, — даже и тогда у меня не выходили изъ ума слова: «не ходите домой». Когда я наконецъ задремалъ отъ крайняго истощенія ума и тѣла, я продолжалъ мысленно склонять безконечный глаголъ: не ходи домой, пусть онъ не идетъ домой, не ходите домой, пусть они не идутъ домой. Или: я не могу, не смѣю, не долженъ итти домой и т. д, пока я наконецъ не почувствовалъ, что у меня въ головѣ мутится, и черезъ силу заставилъ себя проснуться.

Я рѣшилъ пойти къ Уэммику на домъ въ его замокъ, такъ какъ только тамъ могъ узнать отъ него, въ чемъ дѣло, а не въ его конторской обстановкѣ.

— Ага! м-ръ Пипъ! — сказалъ Уэммикъ, завидя меня. — Вы, значитъ, вернулись?

— Да, — отвѣчалъ я, — но домой не ходилъ.

— Прекрасно, — сказалъ онъ, потирая руки. — Я оставилъ по запискѣ у всѣхъ воротъ на всякій случай. Вы черезъ какія ворота проходили?

Я сказалъ ему.

— Я обойду днемъ всѣ другія и уничтожу записки, — сказалъ Уэммикъ:- хорошее правило никогда не оставлять никакихъ документовъ, потому нельзя знать, какое изъ нихъ сдѣлаютъ употребленіе. Я позволю себѣ обезпокоить васъ просьбой: не будете ли вы такъ-добры зажарить эту сосиску для престарѣлаго родителя!

Я отвѣчалъ, что съ удовольствіемъ.

— Тогда вы можете итти по своимъ дѣламъ, Мери-Анна, — сказалъ Уэммшсъ дѣвочкѣ-служанкѣ:- и мы такимъ образомъ останемся вдвоемъ, не правда ли, м-ръ Пипъ? — прибавилъ онъ, подмигивая мнѣ, когда она исчезла.

Я поблагодарилъ его за дружбу и осторожность, и мы продолжали бесѣдовать вполголоса въ то время, какъ я поджаривалъ сосиску для престарѣлаго родителя, а онъ жарилъ ему гренки.

— Ну, м-ръ Пипъ, вы знаете, что мы хорошо понимаемъ другъ друга. Мы теперь бесѣдуемъ, какъ частные люди о нашихъ личныхъ дѣлахъ, а передъ тѣмъ мы вошли въ тайную сдѣлку.

Я отъ души сказалъ «да». Я былъ такъ нервенъ, что поджегъ сосиску престарѣлаго родителя и долженъ былъ задуть пламя.

— Вчера утромъ, — сказалъ Уэммикъ, — я случайно слышалъ въ одномъ мѣстѣ, куда разъ водилъ васъ — намъ лучше избѣгать называть имена…

— Конечно, — согласился я, — продолжайте.

— Я услышалъ тамъ случайно вчера утромъ, — продолжалъ Уэммикъ, что нѣкоторое лицо, не чуждое колоніальныхъ предпріятій и не лишенное движимаго имущества, — я не знаю, какъ оно велико въ дѣйствительности, — мы не будемъ называть это лицо…

— Не будемъ, — отвѣчалъ я.

— …обратило на себя вниманіе въ такой странѣ, куда много людей ѣздитъ не совсѣмъ по своему желанію и до нѣкоторой степени на казенный счетъ…

Всматриваясь въ его лицо, я опять запалилъ сосиску престарѣлаго родителя, что отвлекло и мое вниманіе, и вниманіе Уэммика отъ разсказа; я извинился.

— …исчезнувъ изъ того мѣста безслѣдно. Благодаря такому исчезновенію, — продолжалъ Уэммикъ, — возникли разныя предположенія и догадки. Я также слышалъ, что за вами и за вашей квартирой, въ Темплѣ, слѣдили и можетъ быть до сихъ поръ слѣдятъ.

— Кто? — спросилъ я.

— Этого я не могу сказать, потому что это, можетъ быть, связано съ нѣкоторой отвѣтственностью, — уклончиво отвѣчалъ Уэммикъ.

— Не слыхали ли вы про человѣка очень дурной репутаціи, котораго зовутъ Компейсонъ?

Уэммикъ отвѣчалъ кивкомъ головы.

— Онъ живъ?

Новый кивокъ.

— Онъ въ Лондонѣ?

Новый кивокъ, послѣ чего Уэммикъ продолжалъ:

— Теперь съ вопросами мы покончили, и я разскажу, вамъ какъ было дѣло; я пошелъ къ вамъ на квартиру, чтобы увидѣть васъ; не найдя васъ, я отправился въ контору купца, у котораго служитъ м-ръ Гербертъ; я заявилъ ему, не называя именъ, что если ему извѣстно, что кто-нибудь — Томъ, Джекъ или Ричардъ — проживаетъ у васъ на квартирѣ или по сосѣдству, то лучше будетъ удалить Тома, Джека или Ричарда, пока васъ нѣтъ дома; однако просилъ его сказать вамъ, чтобы никто не уѣзжалъ изъ Лондона. Знаете, м-ръ Пипъ, въ настоящемъ случаѣ нѣтъ лучшаго мѣста, какъ большой городъ, разъ вы въ немъ находитесь. Не выѣзжайте слишкомъ поспѣшно. Притаитесь пока. Подождите, пока воздухъ прочистится, прежде чѣмъ пуститься въ путь, хотя бы даже въ чужіе края.

Я поблагодарилъ его за полезный совѣтъ и спросилъ, что сдѣлалъ Гербертъ.

— М-ръ Гербертъ, когда прошло первое впечатлѣніе испуга, составилъ слѣдующій планъ. Онъ сообщилъ мнѣ по секрету, что ухаживаетъ за молодой лэди, у которой больной отецъ, не встающій съ постели. Вы, конечно, знакомы съ молодой лэди?

— Лично не знакомъ — отвѣчалъ я.

Дѣло въ томъ, что она была возстановлена противъ меня, какъ противъ расточительнаго товарища Герберта, знакомство съ которымъ не приноситъ Герберту добра, а потому, когда Гербертъ предложилъ представить меня ей, она отнеслась къ этому предложенію очень холодно; Гербертъ нашелъ нужнымъ сообщить мнѣ, въ какомъ положеніи дѣло, и предложить подождать съ знакомствомъ. Когда я сталъ расчищать путь для Герберта и устраивалъ его судьбу, я, конечно, весело и безпечно относился къ этому вопросу; онъ же и его невѣста не особенно хлопотали, понятно, о томъ, чтобы видѣть третье лицо во время своихъ свиданій; и такимъ образомъ, хотя меня увѣрили, что я выросъ въ глазахъ Клары, и хотя эта молодая лэди и я уже много слышали другъ про друга черезъ Герберта и посылали взаимно поклоны и привѣтствія, я ее никогда въ глаза не видалъ. Какъ бы то ни было, я не нашелъ нужнымъ разсказать Уэммику эти подробности.

— Домъ, гдѣ они живутъ, — продолжалъ Уэммикъ, — стоитъ на берегу рѣки, и одна почтенная вдова отдаетъ въ наемъ комнаты въ этомъ же домѣ; м-ръ Гербертъ спросилъ меня, не будетъ ли удобно помѣстить именно въ этомъ домѣ, у этой вдовы Тома, Джека или Ричарда? Ну, я нашелъ, что это очень хорошо по тремъ причинамъ, которыя вамъ сейчасъ выскажу. Во-первыхъ, домъ этотъ въ сторонѣ отъ уличнаго шума и людской толкотни. Во-вторыхъ, не бывая тамъ лично, вы постоянно можете получать свѣдѣнія отъ м-ра Герберта о безопасности Тома, Джека или Ричарда. Въ третьихъ, по истеченіи нѣкотораго времени, и когда вы найдете нужнымъ перевезти Тома, Джека или Ричарда на корабль — онъ у васъ будетъ подъ рукой, такъ какъ домъ на берегу рѣки.

Я поблагодарилъ Уэммика, который очень успокоилъ меня своими соображеніями. Уэммикъ, прощаясь со мной, произнесъ торжественнымъ шепотомъ:

— Воспользуйтесь сегодняшнимъ вечеромъ, чтобы прибрать къ мѣсту его движимое имущество. Вы не знаете, что можетъ съ нимъ случиться. Примите мѣры, чтобы ничего не случилось съ движимымъ имуществомъ.

Отчаявшись выяснить Уэммику мои воззрѣнія на этотъ предметъ, я промолчалъ.

ГЛАВА XII

Восемь часовъ пробило, когда я пришелъ къ рѣкѣ; воздухъ тамъ былъ пропитанъ довольно пріятнымъ запахомъ стружекъ и опилокъ, оставшихся отъ постройки судовъ.

Я сталъ разглядывать дома и, увидѣвъ трехъэтажный домъ съ полукруглыми окнами, подошелъ къ нему и поглядѣлъ на дощечку, прибитую къ дверямъ; на ней я прочиталъ имя: м-съ Уимпль. Это было именно то, что мнѣ было нужно, а я постучался. Пожилая женщина пріятной наружности отворила мнѣ дверь, но была смѣнена Гербертомъ, который молча провелъ меня въ пріемную и затворилъ дверь.

— Все хорошо, Гендель, — сказалъ Гербертъ, — и онъ очень доволенъ, хотя съ нетерпѣніемъ желаетъ тебя видѣть. Моя милая дѣвочка сидитъ съ отцемъ, и ты подожди, пока она сойдетъ внизъ, и я тебя съ нею познакомлю, и мы пойдемъ на верхъ…

Въ эту минуту я услышалъ страшное ворчанье, и, вѣроятно, мое лицо выдало сильное удивленіе.

— Ничего, не безпокойся, это ея отецъ, онъ несносный старый пьяница, — сказалъ Гербертъ, улыбаясь, — я никогда его не видѣлъ. Ты слышишь, — какъ пахнетъ ромомъ. Онъ вѣчно тянетъ ромъ.

— Ромъ? — переспросилъ я.

— Да, и можешь представить, какъ это полезно для его подагры. Онъ требуетъ также, чтобы всю провизію держали наверху въ его комнатѣ, и самъ выдаетъ ее. Онъ держитъ ее на полкахъ надъ своей головой и хочетъ непремѣнно самъ отвѣшивать каждую мелочь. Его комната должна походить на мелочную лавочку.

Пока онъ это говорилъ, ворчанье перешло въ продолжительный ревъ и затѣмъ затихло.

— Какъ же можетъ быть иначе, — пояснилъ Гербертъ, — когда онъ самъ хочетъ рѣзать сыръ. Ну, гдѣ же съ подагрой въ правой рукѣ справиться съ толстымъ кругомъ сыра, не причинивъ себѣ боли!

Должно быть онъ причинилъ себѣ значительную боль, такъ какъ зарычалъ сильнѣе.

— Уступить Провису верхній этажъ было настоящимъ праздникомъ для м-съ Уимпль, — продолжалъ Гербертъ, — потому что рѣдко кто можетъ выдержать такой непріятный шумъ. Странный домъ, Гендель, не правда ли?

Пока мы такъ разговаривали подъ непрерывными раскатами голоса м-ра Барли, — такъ звали отца Клары, дверь отворилась, и вошла очень хорошенькая, тоненькая, черноглазая дѣвушка лѣтъ двадцати или около того, съ корзинкою въ рукѣ. Гербертъ нѣжно освободилъ ее отъ корзинки и познакомилъ ее со мною, сказавъ одно слово — Клара. Она дѣйствительно была очень милая дѣвушка, и ее можно было бы счесть за плѣнную волшебницу, обращенную въ рабство прожорливымъ людоѣдомъ.

— Взгляни, — сказалъ Гербертъ, показывая корзинку, которую она несла въ рукѣ:- вотъ ужинъ бѣдной Клары; ей отпускаютъ каждый вечеръ ломтикъ хлѣба и ломтикъ сыра, и немного рома, — который она отдаетъ мнѣ, а я его выпиваю. А вотъ завтракъ м-ра Барли, который слѣдуетъ приготовить. Двѣ бараньихъ котлеты, три картофелины, нѣсколько сухихъ бобовъ, немного муки, двѣ унціи масла, щепотка соли, и весь этотъ черный перецъ. Все это нужно вмѣстѣ сварить и подать горячимъ; не совсѣмъ здоровое кушанье.

Когда я свидѣлся съ Провисомъ, онъ не выразилъ никакой тревоги и вообще мало говорилъ; но мнѣ показалось, что онъ смягчился, — впечатлѣніе было смутное, потому что я не могъ бы сказать, на чемъ оно основано. Мы съ Гербертомъ усѣлись съ нимъ у огня, я спросилъ его прежде всего, довѣряетъ ли онъ совѣту Уэммика и тѣмъ источникамъ, изъ которыхъ онъ черпаетъ свои свѣдѣнія?

— Ай, ай, милый мальчикъ! — отвѣчалъ онъ, торжественно кивая головой. — Джагерсъ свѣдущій человѣкъ.

— Ну, такъ вотъ я говорилъ съ Уэммикомъ и пришелъ сообщить вамъ, какіе онъ мнѣ далъ наставленія и совѣты.

Онъ не сталъ спорить, вообще былъ очень благоразуменъ. Онъ повторилъ, что возвращеніе на родину было опасно, и онъ всегда зналъ, что дѣло можетъ кончиться плохо. Онъ обѣщалъ быть осторожнымъ, хотя прибавилъ, что не боится ничего съ такими помощниками.

Пока мы разговаривали, Гербертъ смотрѣлъ въ огонь и что-то обдумывалъ; потомъ онъ сказалъ, что намеки Уэммика навели его на одну мысль, которую стоитъ привести въ исполненія.

— Мы оба хорошіе гребцы, Гендель, и могли бы сами перевезти Провиса на лодкѣ, когда наступитъ удобное время. Въ такомъ случаѣ не надо было бы нанимать лодку и лодочниковъ, и это гораздо удобнѣе, потому что устранитъ подозрѣнія; въ нашемъ положеніи не слѣдуетъ пренебрегать никакою мелочью. Правда, теперь не время, чтобы кататься на лодкѣ, но можно ее купить и держать у пристани и ежедневно кататься по рѣкѣ. Это обратится въ привычку, и тогда никто не будетъ обращать на это вниманія.

Мнѣ понравился этотъ планъ, и Провисъ былъ отъ него въ восторгѣ. Когда наше совѣщаніе было окончено и все было порѣшено, я всталъ, чтобы уходить, замѣтивъ Герберту, что намъ лучше вернуться домой не вмѣстѣ, и что я приду получасомъ позже.

— Мнѣ жаль оставлять васъ тутъ, — сказалъ я Провису, — хотя я не могу сомнѣваться въ томъ, что вамъ здѣсь безопаснѣе, чѣмъ у меня. Прощайте!

— Милый мальчикъ, — отвѣчалъ онъ, сжимая мои руки, — я не знаю, когда мы опять увидимся, но мнѣ не нравится слово: «прощайте». Скажите «доброй ночи!»

— Доброй ночи! Гербертъ будетъ аккуратно сообщать намъ другъ о другѣ, и, когда наступитъ время, будьте увѣрены, что я буду готовъ. Покойной ночи! Покойной ночи!

Мы нашли, что ему лучше оставаться въ своихъ комнатахъ, и оставили его на площадкѣ лѣстницы, съ лампой въ рукахъ, которою онъ свѣтилъ намъ черезъ перила. Оглянувшись на него, я подумалъ о той первой ночи, когда онъ возвратился, и когда я ему свѣтилъ, а онъ шелъ по лѣстницѣ, и какъ мало ожидалъ я, чтобы сердце мое когда-нибудь могло такъ сжиматься и тревожиться отъ разлуки съ нимъ, какъ я это чувствовалъ теперь.

Все было спокойно на улицѣ, когда я вернулся домой, и дома я не замѣтилъ никакихъ перемѣнъ. Окна комнаты, которую занималъ Провисъ, были темны, и нигдѣ не видно было соглядатаевъ. Я два или три раза прошелся мимо фонтана, но никого не замѣтилъ. Гербертъ, вернувшійся позднѣе, сообщилъ то же самое. Раскрывъ одно изъ оконъ, онъ выглянулъ на улицу, озаренную яркимъ луннымъ сіяніемъ, и сказалъ мнѣ, что мостовая такъ же торжественно пустынна, какъ внутренность любого собора въ этотъ часъ ночи.

На слѣдующій день я занялся пріобрѣтеніемъ лодки и вскорѣ нашелъ то, что мнѣ было нужно: лодка была прикрѣплена къ пристани, и я могъ добраться до нея въ какихъ-нибудь минуту или двѣ. Послѣ того я началъ ежедневно упражняться въ греблѣ, иногда одинъ, а иногда съ Гербертомъ. Я часто отправлялся въ холодъ, дождь и изморозь, но никто не обращалъ на меня вниманія, послѣ того, такъ какъ всѣ привыкли видѣть меня на лодкѣ.

ГЛАВА XIII

Нѣсколько недѣль прошло, не принеся никакихъ перемѣнъ. Мы ждали вѣстей отъ Уэммика, но онъ не подавалъ признака жизни. Если бы я видалъ его только въ конторѣ и не пользовался бы преимуществомъ короткаго знакомства съ его замкомъ, то могъ бы усомниться въ немъ. Но я хорошо зналъ его и не сомнѣвался.

Личныя дѣла мои шли худо, и всѣ, кому я былъ долженъ, начали приставать ко мнѣ съ требованіемъ уплаты. Даже я самъ сталъ нуждаться въ деньгахъ (я разумѣю карманныя деньги) и понемногу продавалъ свои драгоцѣнности, чтобы имѣть деньги въ рукахъ. Но я безповоротно рѣшилъ, что было бы бездушнымъ обманомъ брать деньги отъ Провиса, такъ какъ совершенно не зналъ, что буду дѣлать, и какова будетъ моя жизнь. Поэтому я просилъ Герберта передать Провису его бумажникъ, ни разу не раскрывъ его, и былъ въ душѣ доволенъ, — не знаю искренне или нѣтъ, — оттого, что не воспользовался его щедростью, послѣ того, какъ старикъ открылъ мнѣ, кто онъ.

Я велъ несчастную и тревожную жизнь, хотя никакихъ новыхъ причинъ для опасеній пока не представлялось.

Однажды въ концѣ февраля я вернулся съ катанья на рѣкѣ подъ вечеръ, и такъ какъ было сыро, то я озябъ и рѣшилъ немедленно пообѣдать, чтобы разсѣяться, а затѣмъ пойти въ театръ, гдѣ подвизался мой старинный знакомецъ м-ръ Уопсль, оставившій ради драмы свою должность деревенскаго причетника. По окончаніи представленія, я нашелъ м-ра Уопсля у дверей театра, гдѣ онъ дожидался меня.

— Какъ поживаете? — сказалъ я, пожимая ему руку. — Я видѣлъ во время шредставленія, что вы замѣтили меня.

— Замѣтилъ васъ, м-ръ Пипъ, — отвѣчалъ онъ. — Еще бы! Конечно, замѣтилъ. Но кто еще былъ съ вами?

— Кто еще? со мной?

— Вотъ странная вещь, но я готовъ побожиться, что узналъ его.

Встревоженный, я просилъ убѣдительно м-ра Уопсля объясниться.

— Я вижу, что удивляю васъ, м-ръ Пипъ, но все это такъ странно! Вы съ трудомъ повѣрите тому, что я скажу вамъ. Я бы самъ съ трудомъ повѣрилъ, если бы вы мнѣ это сказали.

— Въ самомъ дѣлѣ?

— Да, въ самомъ дѣлѣ. М-ръ Пипъ, помните ли вы старыя времена и одинъ рождественскій день, когда вы были еще совсѣмъ ребенкомъ и я обѣдалъ у Гарджери, и къ вамъ пришли солдаты съ просьбою починить пару кандаловъ?

— Я помню это очень хорошо.

— И вы помните, какъ затѣмъ устроена была погоня за двумя каторжниками, и мы въ ней участвовали и видѣли, какъ ихъ поймали?

— Да, — отвѣчалъ я, — я все это помню.

— Ну, такъ вотъ, м-ръ Пипъ, одинъ изъ этихъ каторжниковъ сидѣлъ сегодня въ театрѣ позади васъ. Я видѣлъ его черезъ ваше плечо.

— Котораго же изъ двоихъ вы видѣли?

— Того, который былъ избитъ другимъ, я готовъ поклясться, что видѣлъ его! Тѣмъ болѣе я о немъ думаю, тѣмъ болѣе убѣждаюсь, что то былъ онъ.

— Это очень любопытно! — сказалъ я, притворяясь изо всѣхъ силъ, что дѣйствительно нахожу это только любопытнымъ. — Очень любопытно, право!

Я нисколько не преувеличу, если скажу, что этотъ разговоръ повергъ меня рѣшительно въ трепетъ, при мысли, что Компейсонъ сидѣлъ за мной, «точно привидѣніе», какъ выразился между прочимъ м-ръ Уопсль. Я не могъ сомнѣваться въ томъ, что если онъ былъ въ театрѣ, то потому, что я тамъ былъ, и что какъ бы ни слабы были признаки опасности, угрожавшей намъ, опасность была всегда близка и грозна.

Я разспрашивалъ м-ра Уопсля:

— Когда именно вошелъ этотъ человѣкъ?

Онъ не могъ мнѣ сказать этого; онъ увидѣлъ меня и черезъ мое плечо увидѣлъ этого человѣка.

— Какъ онъ былъ одѣтъ?

— Порядочно, но такъ, что одежда не бросалась въ глаза; кажется, въ черномъ.

— Было ли его лицо обезображено?

— Нѣтъ, онъ этого не замѣтилъ. Я былъ тоже увѣренъ что нѣтъ, потому что хотя въ разсѣянности своей я не обращалъ особеннаго вниманія на окружающихъ людей, но думаю, что обезображенное лицо обратило бы на себя мое вниманіе.

Когда м-ръ Уопсль сообщилъ мнѣ все, что могъ припомнить, и мы кончили ужинъ, которымъ я угостилъ его, мы разстались. Я пришелъ домой въ часъ ночи, и ворота были заперты. Я никого не замѣтилъ, когда входилъ въ ворота и поднимался къ себѣ наверхъ. Гербертъ былъ уже дома, и мы держали совѣтъ у огня. Сдѣлать ничего нельзя было, развѣ только сообщить Уэммику о томъ, что случилось, и напомнить ему, что мы дожидаемся его указаній. Такъ какъ я думалъ, что могу повредить ему, если буду слишкомъ часто посѣщать замокъ, то я написалъ ему письмо. Прежде, чѣмъ лечь спать, я пошелъ самъ отнести письмо въ почтовый ящикъ; я смотрѣлъ во всѣ стороны, но нигдѣ никого не было видно. Гербертъ и я согласились, что намъ пока ничего не остается дѣлать, какъ только быть очень осторожными.

ГЛАВА XIV

Недѣлю спустя, когда я шелъ послѣ катанья въ лодкѣ по улицѣ, придумывая, гдѣ бы мнѣ пообѣдать, чья-то большая рука опустилась на мое плечо. То была рука м-ра Джагерса, и онъ взялъ меня подъ руку.

— Такъ какъ мы идемъ по одному направленію, Пипъ, то можемъ итти вмѣстѣ. Куда вы направляетесь?

— Право, не знаю: домой, по всей вѣроятности, — отвѣчалъ я.

— Не знаете? — спросилъ м-ръ Джагерсъ.

— Не знаю, потому что еще не рѣшилъ, куда итти, — отвѣчалъ я, радуясь, что могу наконецъ уклониться отъ перекрестнаго допроса.

— Вы идете обѣдать? — спросилъ м-ръ Джагерсъ. — Полагаю, что вы не откажетесь?

— Пожалуй, и обѣдать.

— Собираетесь обѣдать одни?

— Вѣроятно, одинъ.

— Если такъ, — сказалъм-ръ Джагерсъ, — пойдемъ и отобѣдаемъ вмѣстѣ.

Я хотѣлъ вѣжливо отказаться, но онъ прибавилъ:

— Съ нами будетъ обѣдать Уэммикъ.

Тогда я вмѣсто того, чтобы отказаться, изъявилъ свое согласіе, и мы прошли въ контору, откуда вмѣстѣ съ Уэммикомъ отправились въ наемной каретѣ на квартиру Джагерса, гдѣ тотчасъ же намъ подали обѣдъ. Хотя немыслимо было намекнуть Уэммику на нашу дружбу, но мнѣ очень хотѣлось, чтобы онъ хоть разокъ ласково взглянулъ на меня. Но этого не случилось. Когда онъ поднималъ глаза отъ тарелки, то устремлялъ ихъ на м-ра Джагерса, и былъ такъ сухъ и сдержанъ со мной, какъ будто его подмѣнили, и это былъ совсѣмъ не добрый и привѣтливый Уэммикъ, сынъ престарѣлаго родителя.

— Послали ли вы м-ру Пипу записку отъ миссъ Гавишамъ, Уэммикъ? — спросилъ м-ръ Джагерсъ вскорѣ послѣ того, какъ мы сѣли за обѣдъ.

— Нѣтъ, сэръ, — отвѣчалъ Уэммикъ, — она пришла по почтѣ, когда вы привели м-ра Пипа въ контору. Вотъ она.

Онъ подалъ ее своему начальнику вмѣсто того, чтобы отдать мнѣ.

— Эта записка въ двухъ строкахъ, Пипъ, — сказалъ м-ръ Джагерсъ, — и прислана мнѣ миссъ Гавишамъ, потому что она не знала, гдѣ вы живете. Она сообщаетъ мнѣ, что желаетъ видѣть васъ по дѣлу, о которомъ вы ей говорили. Вы поѣдете къ ней?

— Да, — отвѣчалъ я, пробѣжавъ глазами записку, въ которой только и было, что короткое приглашеніе.

— Когда вы думаете ѣхать?

— У меня есть неотложное дѣло, — отвѣчалъ я, глядя на Уэммика, занятаго блюдомъ съ рыбой, — которое мѣшаетъ мнѣ свободно располагать своимъ временемъ. Но я поѣду, какъ только освобожусь; вѣроятно, скоро.

— Если м-ръ Пипъ думаетъ ѣхать скоро, — сказалъ Уэммикъ, обращаясь къ м-ру Джагерсу, — то ему не зачѣмъ писать отвѣтъ.

Принявъ его слова за указаніе, что лучше не откладывать поѣздки, я рѣшилъ, что поѣду завтра, и такъ и сказалъ. Уэммикъ выпилъ рюмку вина и съ видомъ угрюмаго удовольствія взглянулъ на м-ра Джагерса, но не на меня.

— Итакъ, Пипъ! нашъ другъ паукъ открылъ свои карты, — сказалъ м-ръ Джагерсъ. — Онъ выигралъ игру.

Я могъ только кивнуть головой.

— Га! Онъ ловкій малый… но на этотъ разъ, быть можетъ, ошибся въ расчетѣ. Конечно, кто сильнѣе, тотъ и побѣдитъ, но еще неизвѣстно, на чьей сторонѣ сила. Если онъ будетъ ее бить…

— Не можетъ быть, — перебилъ я съ горящимъ лицомъ и сердцемъ, — неужели вы считаете его такимъ подлецомъ, м-ръ Джагерсъ?

— Я не говорилъ этого, Пипъ, я только высказалъ предположеніе. Если кулакъ возьметъ верхъ, и онъ будетъ ее бить, то побѣда на его сторонѣ; если разсчитывать же на умъ, то, конечно, онъ будетъ побѣжденъ. Ну, Молли, Молли, Молли, какъ вы сегодня копаетесь!

Прислуга стояла за его плечомъ, когда онъ обратился къ ней, и ставила блюдо на столъ. Поставивъ его, она отступила на шагъ или два, нервно пробормотавъ какое-то извиненіе; и меня поразило особое движеніе ея пальцевъ.

— Въ чемъ дѣло? — спросилъ м-ръ Джагерсъ.

— Ничего. Только предметъ нашего разговора для меня тягостенъ, — отвѣчалъ я.

Движеніе ея пальцевъ похоже было на то, какъ вяжутъ. Она стояла и глядѣла на своего господина, не зная, можетъ она уйти или нѣтъ. Взглядъ ея былъ очень напряженъ. Безъ сомнѣнія, я гдѣ-то видѣлъ точно такіе глаза и такія руки въ такую минуту, которая врѣзалась мнѣ въ память, и очень недавно… И я вдругъ почувствовалъ безусловную увѣренность, что эта женщина была матерью Эстеллы…

Сейчасъ послѣ обѣда мы съ Уэммикомъ распрощались съ м-ромъ Джагерсомъ и вышли вмѣстѣ на улицу.

Уже въ передней м-ра Джагерса я почувствовалъ, что Уэммикъ становился добрѣе; не успѣли мы пройти и нѣсколько саженъ разстоянія отъ жилища Джагерса, какъ я уже шелъ подъ руку съ настоящимъ Уэммикомъ, а поддѣльный, сердитый и сухой, исчезъ въ ночномъ воздухѣ.

— Уэммикъ, — сказалъ я, — помните, вы мнѣ говорили передъ тѣмъ, какъ я впервые шелъ обѣдать къ м-ру Джагерсу, чтобы я обратилъ вниманіе на его прислугу?

— Неужели? — отвѣчалъ онъ. — Ахъ! чортъ возьми, въ самомъ дѣлѣ говорилъ. Видно, м-ръ Джагерсъ меня еще недостаточно обучилъ осторожности.

— Вы называли ее укрощеннымъ дикимъ звѣремъ.

— А вы какъ ее назовете?

— Тѣмъ же именемъ. А какъ укротилъ ее м-ръ Джагерсъ, Уоммикъ?

— Это его тайна. Она много лѣтъ животъ у него.

— Я бы желалъ, чтобы вы разсказали мнѣ ея исторію. У меня есть особая причина желать съ ною познакомиться. Вы знаете, что я умѣю молчать.

— Знаю, — отвѣчалъ Уэммикъ, — но я немного знаю объ этой женщинѣ. Я знаю только, что она судилась и, благодаря защитѣ м-ра Джагерса, была оправдана. Характеръ у ней былъ очень свирѣпый, и она часто ссорилась съ мужемъ. Послѣ того, какъ ее оправдали, и м-ръ Джагерсъ взялъ ее къ себѣ въ услуженіе, онъ сумѣлъ укротить ея свирѣпый правъ. Говорятъ, у ней былъ ребенокъ, но о немъ я ничего но знаю.

— Не помните ли, какого пола былъ ребенокъ?

— Говорили, что дѣвочка.

— Вамъ больше нечего мнѣ сказать сегодня?

— Нечего. Я получилъ ваше письмо и разорвалъ его. Больше ничего.

Мы радушно пожелали другъ другу покойной ночи, и я ушелъ домой съ новой заботой на сердцѣ.

ГЛАВА XV

Положивъ на всякій случай записку миссъ Гавишамъ въ карманъ, я на другой же день отправился къ ней.

Ворота открыла мнѣ служанка, старая женщина, которую я уже видѣлъ прежде: она жила во флигелѣ на заднемъ дворѣ, съ другими слугами. Орликъ былъ уволенъ послѣ моего разговора съ м-ромъ Джагерсомъ. Зажженная свѣча стояла постарому въ темномъ коридорѣ; я взялъ ее и поднялся по лѣстницѣ. Миссъ Гавишамъ сидѣла въ глубокой задумчивости у камина, на оборванномъ креслѣ и глядѣла на уголья.

Какъ бывало и прежде, я вошелъ и остановился у двери такъ, чтобы она увидѣла меня, когда подниметъ глаза. Она казалась теперь такой одинокой, что я пожалѣлъ бы ее, даже если бы она причинила мнѣ еще большее зло, чѣмъ то, въ какомъ я могъ ее обвинять. Вдругъ она подняла глаза и увидѣла меня. На лицѣ ея выразилось изумленіе, и она тихо проговорила:

— Это живой человѣкъ или видѣніе?

— Это я, Пипъ. М-ръ Джагерсъ передалъ вчера мнѣ вашу записку, и я поторопился прійти.

— Благодарю васъ. Благодарю васъ. Я хочу поговорить съ вами о томъ же, о чемъ мы говорили въ послѣдній разъ, и доказать вамъ, что я не превратилась въ камень. Но, можетъ быть, вы ни за что теперь не повѣрите, что въ моемъ сердцѣ есть человѣческое чувство?

Когда я успокоилъ ее, она протянула дрожащую руку, точно хотѣла дотронуться до меня, но отдернула ее, прежде чѣмъ я понялъ ея движеніе или сообразилъ, какъ мнѣ поступить.

— Вы сказали мнѣ о своемъ пріятелѣ, и о томъ, что я могу сдѣлать для него полезное и доброе дѣло. Вамъ очень хочется, чтобы я сдѣлала это доброе дѣло?

— Очень, очень, миссъ Гавишамъ.

— Разскажите подробно.

Я объяснилъ ей тайну его участія въ торговомъ предпріятіи, которое я устроилъ для Герберта и сообщилъ, что я надѣялся довести это дѣло до конца, но теперь я не въ силахъ это сдѣлать, а сказать причину не могу, такъ какъ тутъ замѣшана важная тайна другого лица.

— Такъ! — сказала она, кивая головой, но не глядя на меня. — А сколько нужно денегъ, чтобы докончить это дѣло?

Мнѣ страшно было выговорить эту сумму, потому что она представлялась мнѣ очень большой.

— Девятьсотъ фунтовъ.

— Если я дамъ деньги для этой цѣли, сохраните ли вы мою тайну, такъ же какъ и вашу?

— Да, сохраню.

— И вашей душѣ станетъ легче?

— Гораздо легче.

— Вы очень теперь несчастливы?

Она спросила это, все еще не глядя на меня, но мягкимъ к участливымъ голосомъ. Я не сразу отвѣтилъ, потому что былъ слишкомъ взволнованъ. Она положила лѣвую руку на костыль и оперлась въ нее подбородкомъ.

— Я далеко несчастливъ, миссъ Гавишамъ; но у меня есть еще другія причины горевать, кромѣ тѣхъ, которыя извѣстны вамъ. Это — та тайна, о которой я упоминалъ.

Подумавъ немного, она подняла голову и опять поглядѣла въ огонь.

— Вы поступили благородно, открывъ мнѣ, что у васъ есть другія причины горевать. Вы говорите правду?

— Совершенную правду.

— Развѣ я могу услужить вамъ, Пипъ, только оказавъ услугу вашему пріятелю? А лично для васъ, я ничего не могу сдѣлать?

— Ничего. Я благодарю васъ за этотъ вопросъ. Еще больше благодарю за то, что вы говорите со мною, какъ съ другомъ.

Она встала съ мѣста и стала искать бумаги и чернилъ. Но ихъ въ комнатѣ не было, и она вынула изъ кармана желтую пачку дощечекъ изъ слоновой кости, отдѣланныхъ въ почернѣлое золото, и написала на нихъ что-то карандашомъ.

— Вы на дружеской ногѣ съ м-ромъ Джагерсомъ?

— Да. Я обѣдалъ у него вчера.

— Вотъ приказъ Джагерсу уплатить вамъ эти деньги, для передачи вашему пріятелю. Я не держу здѣсь денегъ, но если вы бы хотѣли, чтобы м-ръ Джагерсъ ничего не зналъ объ этомъ дѣлѣ, то я сама пришлю вамъ ихъ.

— Благодарю васъ, миссъ Гавишамъ; я охотно возьму деньги въ конторѣ.

Она прочитала мнѣ то, что написала на дощечкѣ; это было коротко и ясно, но, очевидно, она желала отклонить отъ меня всякое подозрѣніе въ томъ, что я могу воспользоваться этими деньгами. Я взялъ дощечки изъ ея руки; рука эта опять задрожала и особенно сильно въ то время, какъ она снимала съ шеи цѣпочку, на которой висѣлъ карандашъ, и подала мнѣ и то- и другое, не глядя на меня.

— Мое имя стоитъ на первой дощечкѣ. Если вы когда-нибудь сможете написать подъ нимъ: «я прощаю ей», хотя бы долго спустя послѣ того, какъ мое разбитое сердце обратится въ прахъ, — пожалуйста, сдѣлайте это!

— О, миссъ Гавишамъ, — сказалъ я, — позвольте мнѣ сдѣлать это теперь. Много было печальныхъ ошибокъ, и моя жизнь была слѣпая и неудачная жизнь; я самъ слишкомъ нуждаюсь въ прощеніи и исправленіи, чтобы сердиться на васъ.

Она впервые повернула ко мнѣ свое лицо и, къ моему удивленію, могу даже сказать, ужасу, упала на колѣни предо мной, со сложенными руками, такъ, какъ, вѣроятно, она ихъ складывала, когда ея бѣдное сердце было молодо и свѣжо и не разбито, и она молилась Богу около своей матери.

Видѣть ее, съ ея бѣлыми волосами и изможденнымъ лицомъ, у моихъ ногъ, — это зрѣлище глубоко потрясло меня. Я умолялъ ее встать и обвилъ ее руками, чтобы помочь ей; но она сжала ту изъ моихъ рукъ, которую успѣла поймать, опустила на нее голову и зарыдала. Я никогда до сихъ поръ не видѣлъ, чтобы она пролила хотя бы одну слезу, и въ надеждѣ, что слезы ея облегчатъ, я наклонился надъ нею, не говоря ни слова. Она уже не стояла на колѣняхъ, а прямо лежала на полу.

— О! — вскрикивала она съ отчаяніемъ. — Что я сдѣлала! Что я сдѣлала!

— Если вы думаете, миссъ Гавишамъ, о томъ, что вы сдѣлали злого относительно меня, то позвольте мнѣ отвѣтить. Очень мало. Я бы, все равно, полюбилъ Эстеллу, гдѣ бы ее не встрѣтилъ… Она вышла замужъ?

— Да.

Вопросъ былъ лишній, такъ какъ полное запустѣніе въ этомъ заброшенномъ домѣ, ясно говорило, что ея здѣсь нѣтъ.

Миссъ Гавишамъ продолжала стонать:

— Что я сдѣлала! Что я сдѣлала! — шептала она, ломая руки; сѣдые волосы ея растрепались и падали на лобъ неровными прядями.

— Пока я не увидѣла въ вашемъ лицѣ, точно въ зеркалѣ, всего то, что я, когда-то, сама испытала, я не понимала, сколько я сдѣлала дурного. Что я сдѣлала! Что я сдѣлала!

И такъ вскрикивала она двадцать, пятьдесятъ разъ сряду.

— Миссъ Гавишамъ, — сказалъ я, когда крики ея затихли, — меня вы можете спокойно устранить изъ вашихъ думъ и заботъ. Но Эстелла другое дѣло, и если вы можете хоть слегка исправить зло, какое вы причинили ей тѣмъ, что испортили ея сердце, то это будетъ лучше, чѣмъ оплакивать непоправимое прошлое.

— Да, да, я знаю это. Но, Пипъ, дорогой мой! Повѣрьте мнѣ: когда ее только что привезли ко мнѣ, я думала только объ одномъ — спасти ее отъ того несчастія, какое испытала я; ни о чемъ другомъ я не помышляла; но, по мѣрѣ того, какъ Эстелла росла и становилась красавицей, я постепенно ухудшала дѣло и своими похвалами и нравоученіями лишила ее сердца и вложила вмѣсто него кусокъ льда.

— Чье дитя Эстелла?

Она покачала головой.

— Вы не знаете?

Она опять покачала головой.

— М-ръ Джагерсъ привезъ ее или прислалъ сюда?

— Онъ привезъ ее сюда.

— Могу я спросить, сколько ей было тогда лѣтъ?

— Два или три года. Она ничего о себѣ не знаетъ, кромѣ того, что осталась сиротой и я приняла ее вмѣсто дочери.

Я былъ такъ убѣжденъ въ томъ, что прислуга Джагерса — ея мать, что мнѣ не требовалось больше доказательствъ для того, чтобы укрѣпить свое предположеніе.

На что могъ я надѣяться, продолжая сидѣть около миссъ Гавишамъ? Мнѣ удалось обезпечить Герберта, миссъ Гавишамъ сказала мнѣ все, что знала объ Эстеллѣ, я сказалъ и сдѣлалъ все, что могъ, чтобы успокоить ея душу.

Теперь все было сказано, и мы разстались.

Сумерки сгущались, когда я спустился по лѣстницѣ и вышелъ на дворъ. Я сказалъ женщинѣ, отворившей мнѣ ворота, что хочу побродить здѣсь, прежде чѣмъ уйти. У меня было предчувствіе, что я никогда больше сюда не вернусь.

Побродивъ но двору и по саду, я, остановился въ нерѣшительности не зная, позвать ли мнѣ женщину, чтобы она меня выпустила изъ воротъ, ключъ отъ которыхъ былъ у нея, или еще разъ подняться наверхъ и поглядѣть самому, все ли благополучно у миссъ Гавишамъ, послѣ того, какъ я ее оставилъ.

Я выбралъ послѣднее и поднялся наверхъ.

Я заглянулъ въ ту комнату, гдѣ ее оставилъ, и увидѣлъ, что она сидитъ на оборванномъ креслѣ, около камина, спиной ко мнѣ. Въ ту минуту, какъ я уже собирался тихонько уходить, я замѣтилъ большую полосу пламени. И въ тотъ же самый мигъ, миссъ Гавишамъ бросилась ко мнѣ, вся объятая пламенемъ.

На мнѣ было большое пальто съ двойнымъ воротникомъ, а на рукѣ висѣло другое толстое пальто. Я снялъ ихъ, набросилъ на нее и завернулъ ее какъ можно крѣпче, затѣмъ схватилъ большую суконную скатерть со стола, и мы стали кататься по полу, борясь другъ съ другомъ, точно отчаянные враги.

Чѣмъ крѣпче я завертывалъ ее, тѣмъ яростнѣе кричала она и старалась освободиться; я дѣлалъ все, что могъ, не отдавая себѣ отчета, безсознательно, пока не понялъ, что мы находимся на полу, подъ большимъ столомъ, и что въ дымномъ воздухѣ носятся полуобгорѣлые клочья того, что за минуту было ея подвѣнечнымъ нарядомъ.

Тогда я оглядѣлся и увидѣлъ встревоженныхъ таракановъ и пауковъ, бѣгавшихъ по полу, и слугъ, сбѣжавшихся съ громкими криками. Я все еще насильно удерживалъ ее въ своихъ рукахъ, точно узника, который можетъ убѣжать; и я сомнѣваюсь, сознавали ли я и она, зачѣмъ мы боремся, и то, что она охвачена пламенемъ. Наконецъ оно погасло, и я увидѣлъ обгорѣлыя клочья ея платья, которые больше не свѣтились, но падали вокругъ насъ чернымъ дождемъ.

Она была безъ чувствъ, и я не позволилъ ее трогать. Послали за докторомъ, а я держалъ ее все время, точно боялся, что если я ее выпущу, то огонь снова вспыхнетъ, и она сгоритъ. Когда я приподнялся съ полу по прибытіи врача, то былъ удивленъ, замѣтивъ, что обѣ мои руки обожжены.

Осмотрѣвъ миссъ Гавишамъ, докторъ рѣшилъ, что ожоги хотя и серьезные, по сами по себѣ не представляютъ опасности; опасность заключается главнымъ образомъ въ нервномъ потрясеніи. Разспросивъ прислугу, я узналъ, что Эстелла находится въ Парижѣ, и взялъ слово съ доктора, что онъ напишетъ ей съ первой же почтой. Семью миссъ Гавишамь я взялся извѣстить самъ, намѣреваясь увѣдомить одного только м-ра Матью Покета и предоставить ему, если онъ сочтетъ нужнымъ, извѣстить остальныхъ. Я такъ и сдѣлалъ на слѣдующій же день, черезъ Герберта, какъ только вернулся въ Лондонъ.

ГЛАВА XVI

Руки мои были перевязаны. Лѣвая рука обгорѣла до локтя довольно сильно; выше локтя до плеча ожоги были слабѣе: мнѣ было очень больно, но я былъ благодаренъ, что не случилось худшаго. Волосы мои тоже обгорѣли, но голова и лицо были невредимы.

Когда Гербертъ съѣздилъ въ Гаммерсмитъ и повидался съ отцомъ, онъ вернулся назадъ на нашу квартиру и сталъ ухаживать за мной. Онъ былъ нѣжнѣйшей сидѣлкой и въ опредѣленное время снималъ повязки, обмачивалъ ихъ въ прохлаждающую жидкость, стоявшую наготовѣ, и снова накладывалъ повязку съ терпѣливой нѣжностью, за которую я былъ ему глубоко благодаренъ.

Моимъ первымъ вопросомъ было, конечно: все ли благополучно на рѣкѣ?

— Я видѣлъ Провиса вчера вечеромъ, Гендель, — отвѣчалъ Гербертъ, — и говорилъ съ нимъ добрыхъ два часа. Знаешь ли, Гендель, онъ исправляется!

— Я уже говорилъ тебѣ, что мнѣ показалось, что онъ смягчился, когда я видѣлъ его въ послѣдній разъ.

— Да, это правда. Онъ былъ очень разговорчивъ вчера вечеромъ и разсказалъ мнѣ еще многое изъ своей жизни. Помнишь, какъ онъ упоминалъ про женщину, съ которой ему было много хлопотъ. Что, тебѣ больно?

Я вздрогнулъ, но не отъ его прикосновенія, а отъ его словъ.

— Я забылъ объ этомъ, Гербертъ, но теперь ты мнѣ напомнилъ. Передай мнѣ все, что онъ тебѣ сообщилъ. Каждое слово.

— Ну, вотъ эта женщина судилась за убійство, и защищалъ ее м-ръ Джагерсъ, и благодаря славѣ, которую онъ заслужилъ этой защитой, имя его стало извѣстно Провису. Жертвой была другая и болѣе сильная женщина и между нею и убійцей происходила борьба — въ сараѣ. Какъ она началась, неизвѣстно, но конецъ былъ печаленъ: женщина была задушена.

— Она была признана виновной?

— Нѣтъ, она была оправдана. — Мой бѣдный Гендель, я опять причинилъ тебѣ боль!

— Нѣтъ, Гербертъ. Что же дальше?

— У этой оправданной, молодой женщины и у Провиса, — продолжалъ Гербертъ, — былъ маленькій ребенокъ, котораго Провисъ чрезвычайно любилъ. Вечеромъ, передъ ужасной ночью, когда произошло убійство, молодая женщина приходила на минуту къ Провису и побожилась, что изведетъ ребенка. и никогда больше къ нему не вернется; послѣ этихъ словъ она исчезла. Дурно или хорошо онъ обращался съ матерью своего ребенка — этого Провисъ не говоритъ, но она раздѣляла съ нимъ четыре или пять лѣтъ той злополучной жизни, которую онъ намъ описывалъ тогда у камина, и, повидимому, онъ относился къ женѣ съ жалостью и терпѣніемъ. Боясь, чтобы его не вызвали свидѣтелемъ по поводу убійства ребенка, онъ прятался, пока продолжался судъ. Послѣ оправданія женщина исчезла, и такимъ образомъ онъ лишился и ребенка, и матери этого ребенка.

— Я хотѣлъ спросить…

— Погоди минутку, дорогой мальчикъ, — сказалъ Гербертъ, — и я сейчасъ кончу. Его злой геній, Компейсонъ, негодяй изъ негодяевъ, зная, что онъ прячется, и зная, почему онъ это дѣлаетъ, воспользовался впослѣдствіи этой тайной, чтобы держать его въ нищетѣ, и заставлять работать на себя, какъ негра. Мнѣ стало вчера вечеромъ ясно, что это и есть причина ненависти къ нему Провиса.

— Я бы особенно желалъ знать, Гербертъ, говорилъ ли онъ тебѣ: когда все это случилось?

— Постой, дай вспомнить. Онъ выразился такъ: добрыхъ двадцать лѣтъ тому назадъ и почти сейчасъ же послѣ того, какъ я связался съ Компейсономъ. Сколько лѣтъ тебѣ было, когда ты встрѣтился съ нимъ на кладбищѣ?

— Думаю, что мнѣ шелъ седьмой годъ.

— Ай! Это случилось значитъ три или четыре года передъ тѣмъ; по его словамъ, ты напомнилъ ему маленькую дѣвочку, таинственная потеря которой такъ его огорчила; она была приблизительно твоихъ лѣтъ.

— Гербертъ, — сказалъ я, послѣ краткаго молчанія, торопливымъ шепотомъ, — посмотри на меня.

— Гляжу, милый мальчикъ.

— Дотронься до меня.

— Дотронулся, милый мальчикъ.

— Ты не боишься, что я въ жару, или что моя голова разстроена происшествіемъ прошлой ночи?

— Н-нѣтъ, милый мальчикъ, — отвѣчалъ Гербертъ, зорко взглядываясь въ меня. — Ты возбужденъ, но въ полной памяти.

— Хорошо, что я въ полной памяти. — Знаешь ли ты, что человѣкъ, котораго мы укрываемъ на берегу рѣки — отецъ Эстеллы?!

ГЛАВА XVII

Послѣ моего разговора съ Гербертомъ, мною овладѣла лихорадочная увѣренность, что я долженъ выяснить дѣло; что я долженъ не откладывать его, но увидѣться съ м-ромъ Джагерсомъ и допытаться до истины.

На слѣдующій день, рано поутру, мы вмѣстѣ съ Гербертомъ вышли изъ дому; я предоставилъ Герберту итти въ городъ, а самъ пошелъ въ контору.

Въ опредѣленные сроки м-ръ Джагерсъ и Уэммикъ просматривали и провѣряли конторскіе счета. Въ этихъ случаяхъ Уэммикъ приносилъ свои книги и тетради въ комнату м-ра Джагерса, а одинъ изъ писцовъ спускался въ нижнюю контору. Найдя этого писца сегодня утромъ на мѣстѣ Уэммика, я понялъ, что Уэммикъ и Джагерсъ работаютъ вмѣстѣ, и былъ этому радъ, такъ какъ хотѣлъ, чтобы Уэммикъ самъ слышалъ то, что я хотѣлъ сказать его хозяину.

Появленіе мое съ перевязанной рукой благопріятствовало моей цѣли. Хотя я послалъ м-ру Джагерсу краткій отчетъ о происшествіи, какъ только вернулся въ городъ, однако хотѣлъ сообщить ему теперь всѣ подробности.

Окончивъ свой разсказъ и удовлетворивъ всѣмъ ихъ разспросамъ, я подалъ записку миссъ Гавишамъ объ уплатѣ мнѣ девяти сотъ фунтовъ, предназначенныхъ Герберту. Глаза м-ра Джагерса почти закрылись, когда я подалъ ему дощечки, но онъ передалъ ихъ Уэммику, съ порученіемъ приготовить деньги и расписку.

— Мнѣ жаль, Пипъ, — сказалъ онъ, когда я положилъ деньги въ карманъ, — что мы ничего не дѣлаемъ для васъ.

— Миссъ Гавишамъ была такъ добра, что спросила: не можетъ ли она что-нибудь для меня сдѣлать, — но я отвѣчалъ: нѣтъ.

— Каждый долженъ знать свое дѣло, — сказалъ м-ръ Джагерсъ.

— Я бы не сказалъ: нѣтъ, если бы былъ на вашемъ мѣстѣ,- продолжалъ м-ръ Джагерсъ, — но, конечно, каждый человѣкъ лучше знаетъ, что ему нужно.

— Каждому человѣку нужно, — какъ бы съ упрекомъ произнесъ Уэммикъ, обращаясь ко мнѣ,- движимое имущество.

— Я просилъ миссъ Гавишамъ объ одномъ, сэръ. Я просилъ ее дать мнѣ свѣдѣнія объ ея пріемной дочери — и она сообщила мнѣ все, что знала.

— Въ самомъ дѣлѣ? — сказалъ м-ръ Джагерсъ, наклоняясь и оглядывая своя сапоги и затѣмъ снова выпрямляясь. — Га! если бы я былъ на мѣстѣ миссъ Гавишамъ, то этого бы не сдѣлалъ. Но ей лучше знать, что ей дѣлать.

— Я знаю больше объ исторіи пріемной дочери, чѣмъ сама миссъ Гавишамъ, сэръ. — Я знаю ея мать.

М-ръ Джагерсъ вопросительно взглянулъ на меня и повторилъ:

— Мать?

— Я видѣлъ ея мать на этихъ дняхъ.

— Да? — спросилъ м-ръ Джагерсъ.

— И вы также, сэръ. — И вы недавно ее видѣли.

— Да? — спросилъ м-ръ Джагерсъ.

— Быть можетъ, я знаю больше объ исторіи Эстеллы, чѣмъ даже вы: я знаю, кто ея отецъ.

— Такъ? Вы знаете, кто отецъ молодой лэди, Пипъ? — сказалъ м-ръ Джагерсъ.

— Да, — отвѣчалъ я, — и его имя Провисъ — изъ Новаго Южнаго Валлиса.

Тутъ я пересказалъ ему все, что зналъ, утаивъ однако, что узналъ все это не отъ миссъ Гавишамъ, а отъ Уэммика.

— Га! — сказалъ м-ръ Джагерсъ, когда я кончилъ. — На чемъ мы остановились, Уэммикъ, когда вошелъ м-ръ Пипъ?

Но я не могъ допустить, чтобы меня такимъ образомъ устраняли, и обратился къ нему съ страстнымъ, почти негодующимъ воззваніемъ быть со мной откровеннымъ и мужественнымъ. Но видя, что м-ръ Джагерсъ продолжаетъ упорно молчать, я обратился къ Уэммику и сказалъ:

— Уэммикъ, я знаю, что вы человѣкъ съ добрымъ сердцемъ. Я видѣлъ вашъ милый домъ и вашего стараго отца. И я умоляю васъ, замолвите за меня словечко м-ру Джагерсу и убѣдите его, что онъ долженъ быть откровеннѣе со мною!

Я никогда не видывалъ, чтобы двое людей такъ странно поглядѣли другъ на друга, какъ м-ръ Джагерсъ и Уэммикъ послѣ этого воззванія. Сначала меня взяло опасеніе, что Уэммику немедленно откажутъ отъ мѣста; но оно разсѣялось, когда я увидѣлъ, что м-ръ Джагерсъ какъ будто улыбается, а Уэммикъ становится смѣлѣе.

— Что это значитъ? — сказалъ м-ръ Джагерсъ. — У васъ есть старый отецъ, и вы занимаетесь своимъ домомъ?

— Ну, такъ что жъ такое? — отвѣчалъ Уэммикъ. — Какое кому дѣло.

— Пипъ, — сказалъ м- ръ Джагерсъ, кладя руку мнѣ на плечо, — этотъ человѣкъ должно быть хитрѣйшій обманщикъ во всемъ Лондонѣ.

— Нисколько, — отвѣчалъ Уэммикъ, все смѣлѣе и смѣлѣе. — Я думаю, что и вы такой же обманщикъ.

Оба опять такъ оглядѣли другъ друга, какъ будто бы думали, что каждый изъ нихъ дурачитъ другого.

— У васъ пріятный домъ, — сказалъ м-ръ Джагерсъ.

— Это не мѣшаетъ дѣлу, — отвѣчалъ Уэммикъ. — Мнѣ кажется, сэръ, что и вы постараетесь завести пріятный для себя домъ, когда устанете отъ дѣлъ.

— Пипъ, — сказалъ м-ръ Джагерсъ, — я разскажу вамъ одинъ случай.

— Представьте себѣ, Пипъ, такой случай, что женщина скрыла своего ребенка и вынуждена была сообщить объ этомъ своему защитнику. И представьте себѣ такой случай, что въ то же самое время ему поручено было найти ребенка для очень странной госпожи, которая желала усыновить его и воспитать. Представьте себѣ дальше, что дѣвочка выросла и вышла замужъ. Что мать еще жива. Что отецъ еще живъ. Что мать и отецъ не знаютъ другъ друга, живутъ вдали одинъ отъ другого. Тайна осталась тайной, только вы провѣдали о ней. Представьте себѣ, ради кого вы бы стали разоблачать эту тайну? Ради отца? я думаю, что онъ отъ этого не помирился бы съ женой. Ради матери? Я думаю, что безопаснѣе оставить ее въ прежней неизвѣстности. Ради дочери? Я думаю, что врядъ ли ей оказали этимъ услугу. И если прибавить къ этому, что вы ее любили, Пипъ, то съ вашей стороны такой поступокъ былъ бы совсѣмъ несообразнымъ.

Я взглянулъ на Уэммика; его лицо было очень серьезно. Онъ внушительно приложилъ палецъ къ губамъ. Я сдѣлалъ то же самое. М-ръ Джагерсъ тоже.

— Теперь, Уэммикъ, — прибавилъ послѣдній съ обычной серьезностью;- будемъ продолжать свою работу.

Въ это время въ контору вошелъ человѣкъ въ мѣховой шапкѣ, привыкшій вытирать носъ рукавомъ; этого человѣка я уже видѣлъ разъ въ самое первое мое посѣщеніе конторы. Онъ пришелъ объявить, что его старшая дочь взята подъ арестъ по подозрѣнію въ ограбленіи лавки. Въ то время, какъ онъ сообщалъ Уэммику объ этомъ печальномъ обстоятельствѣ, между тѣмъ какъ м-ръ Джагерсъ величественно стоялъ у огня и не принималъ никакого участія въ переговорахъ, глаза человѣка въ шапкѣ увлажнились слезой.

— Что это значитъ? — спросилъ Уэммикъ съ крайнимъ негодованіемъ. — Зачѣмъ вы приходите сюда хныкать?

— Я не за этимъ пришелъ сюда, м-ръ Уэммикъ.

— Нѣтъ, за этимъ. Какъ вы смѣете? Вы не должны являться сюда, если не можете не распускать нюни, какъ мокрая курица. Что вы воображаете о себѣ?

— Человѣкъ не можетъ справиться съ своими чувствами, м-ръ Уэммикъ, — оправдывался человѣкъ въ шапкѣ.

— Съ чѣмъ? — спросилъ Уэммикъ почти свирѣпо. — Повторите, что вы сказали?

— Послушайте-ка, любезный, — вмѣшался м-ръ Джагерсъ, дѣлая шагъ впередъ и указывая на дверь. — Уходите прочь изъ этой конторы. Я не хочу здѣсь у себя никакихъ чувствъ. Ступайте вонъ!

И такимъ образомъ злополучный человѣкъ смиренно удалился, а доброе согласіе, повидимому, возстановилось между м-ромъ Джагерсъ и Уэммикомъ, и они продолжали работать съ такимъ бодрымъ видомъ, точно сейчасъ только позавтракали.

ГЛАВА XVIII

Изъ конторы я отправился устраивать дѣло Герберта, и къ величайшему моему удовольствію все устроилось какъ нельзя лучше. Кларикеръ извѣстилъ меня при этомъ случаѣ, что его дѣла все расширяются, и что онъ готовится теперь учредить небольшое отдѣленіе на востокѣ, и что Гербертъ, въ качествѣ новаго товарища, отправится туда и станетъ во главѣ предпріятія. Такимъ образомъ, я узналъ, что я во всякомъ случаѣ долженъ буду разстаться со своимъ другомъ, даже если бы мои собственныя дѣла не были въ такомъ плохомъ состояніи.

Въ понедѣльникъ утромъ, когда Гербертъ и я, сидѣли за завтракомъ, пришло письмо отъ Уэммика слѣдующаго содержанія:

«Вальвортъ. Сожгите это письмо, какъ только прочтете. Въ началѣ недѣли, скажемъ, въ среду, вы можете сдѣлать то, что задумали, если не раздумали. Теперь сожгите».

— Я старался обдумать, какъ намъ лучше сплавить старика, сказалъ Гербертъ, — вѣдь Уэммикъ пишетъ объ этомъ дѣлѣ, и придумалъ, что намъ лучше всего взять — себѣ въ помощники Стартопа. Онъ добрый малый, искусный гребецъ, любитъ насъ, энтузіастъ и честный человѣкъ.

— Я самъ думалъ объ этомъ.

— Но что собственно мы ему скажемъ, Гербертъ?

— Нужно сказать ему очень немного. Пусть онъ думаетъ, что это шалость, но должна оставаться въ тайнѣ, пока не наступитъ утро: тогда сообщимъ ему, что крайне необходимо доставить Провиса на иностранный корабль. Ты поѣдешь съ нимъ?

— Безъ сомнѣнія.

— Куда?

Послѣ многихъ тревожныхъ соображеній, я рѣшилъ, что почти безразлично, въ какой городъ мы направимся: въ Гамбургъ, Ротердамъ, Антверпенъ — лишь бы намъ покинуть Англію. Гербертъ согласился съ этимъ, и тотчасъ послѣ завтрака мы отправились на развѣдки. Мы узнали, что пароходъ, идущій въ Гамбургъ, всего лучше подойдетъ къ нашей цѣли, и на немъ и остановили свои мысли.

Устроивъ все это, я одинъ отправился домой. Тамъ я нашелъ письмо, адресованное на мое имя, очень грязное письмо, хотя и недурно написанное. Оно было доставлено не но почтѣ и гласило слѣдующее:

«Если вы не боитесь прійти на старое болото, сегодня вечеромъ или завтра вечеромъ въ девять часовъ, и пройти въ домикъ у шлюзовъ около известковой печи, то приходите. Если вы желаете получить свѣдѣнія о вашемъ дядѣ Провисѣ, то приходите, никому не говоря ни слова, и не теряйте времени. Вы должны прійти одни. Захватите письмо съ собой».

Перечитавъ нѣсколько разъ эту записку, я написалъ Герберту карандашомъ нѣсколько строкъ, извѣщая его, что уѣзжаю неизвѣстно на какой срокъ, чтобы провѣдать миссъ Гавишамъ, и немедленно пустился въ путь. Избѣгая «Синяго Вепря», я остановился въ болѣе скромной гостиницѣ и заказалъ обѣдъ, а самъ пока отправился въ домъ миссъ Гавишамъ. Она все еще была очень больна, хотя ей стало нѣсколько лучше.

Я помнилъ, что мѣстомъ свиданія назначенъ былъ шлюзный домикъ у известко-обжигательной печи на болотахъ въ девять часовъ. Туда я и отправился, такъ какъ времени у меня было въ обрѣзъ. Дойдя до указаннаго домика, я увидѣлъ въ немъ свѣтъ. Я поспѣшно подошелъ и постучался въ дверь. Дожидаясь отвѣта, я оглядѣлся и увидѣлъ, что шлюзы покинуты и сломаны, а домикъ — деревянный съ черепичной кровлей — недолго выдержитъ борьбу съ непогодой. Отвѣта изъ домика не послѣдовало, и я снова постучался. Отвѣта опять не было, такъ что я взялся за щеколду.

Дверь подалась и отворилась. Заглянувъ, я увидѣлъ зажженную свѣчу на столѣ, скамью и матрацъ на складной кровати. Такъ какъ наверху былъ чердакъ, то я закричалъ:

— Есть тутъ кто-нибудь?

Но ничей голосъ не отвѣтилъ на мой зовъ. Тогда я поглядѣлъ на часы и, увидя, что уже десятый часъ, опять закричалъ:

— Есть тутъ кто-нибудь?

Отвѣта опять не послѣдовало, и я пошелъ къ двери, не зная, что мнѣ дѣлать.

Пошелъ частый дождь. Ничего не видя передъ собой, я вернулся въ домикъ и сталъ въ дверяхъ, укрываясь отъ дождя и глядя въ темноту. Раздумывая, что вѣроятно кто-нибудь былъ здѣсь недавно и долженъ скоро вернуться, иначе свѣча не горѣла бы, я рѣшилъ посмотрѣть, какъ велика свѣтильня. Я повернулся и взялъ свѣчу въ руку, какъ вдругъ ее затушилъ сильный толчокъ и затѣмъ я почувствовалъ, что меня опутала сѣтка, наброшенная сзади.

— Наконецъ-то, — проговорилъ сдавленный голосъ съ ругательствомъ, — я поймалъ тебя!

— Что это такое? — закричалъ я, сопротивляясь. — Кто это? Помогите, помогите! помогите!

Не только руки мои были крѣпко притянуты къ моимъ бокамъ, но и веревки, врѣзываясь въ мою обожженную руку, причиняли мнѣ сильную боль. Порою чья-то рука, порою грудь какого-то сильнаго человѣка заслоняли мнѣ ротъ, чтобы заглушить мои крики; ощущая чье-то горячее дыханіе на своемъ лицѣ, я безпомощно боролся въ темнотѣ, пока меня крѣпко привязывали къ стѣнѣ.

— А теперь, — произнесъ сдавленный голосъ съ новыми ругательствами, — попробуй еще крикнуть — и я тутъ же покончу съ тобой!

Я замолчалъ, сознавая, какъ легко привести въ исполненіе эту угрозу, и пытался хоть слегка высвободить руку, но напрасно.

Человѣкъ неторопливо зажигалъ огонь. Въ то время, какъ искры сыпалисъ вокругъ него, я смутно видѣлъ его руки и лицо и понялъ, что онъ сидитъ, наклонившись надъ столомъ, но и только. Но вотъ фитиль вспыхнулъ, и я узналъ Орлика.

Его я менѣе всего ожидалъ увидѣть, — и теперь почувствовалъ, что нахожусь въ опасномъ положеніи, и не спускалъ съ Орлика глазъ. Онъ зажегъ свѣчу, потомъ поставилъ ее на столъ такъ, чтобы ему было меня видно; онъ сидѣлъ со сложенными руками и смотрѣлъ на меня. Я понялъ, что привязанъ къ крѣпкой лѣстницѣ въ нѣсколькихъ вершкахъ отъ стѣны. Лѣстница эта вела на чердакъ.

— Ну, вотъ, — сказалъ онъ послѣ того, какъ мы нѣкоторое время разглядывали другъ друга, — я поймалъ тебя.

— Развяжите меня. Отпустите меня!

— Какъ же! — отвѣчалъ онъ. — Такъ сейчасъ и отпущу. Жди, голубчикъ.

— Что вы хотите со мной дѣлать?

— Я хочу, — отвѣчалъ онъ, ударяя изо всей силы кулакомъ по столу, — я хочу лишить тебя жизни.

Онъ пилъ водку, и глаза его были налиты кровью. Вокругъ шеи у него висѣла жестяная фляжка; я часто видалъ ее въ былые дни. Онъ подносилъ фляжку къ губамъ и наслаждался сильнымъ запахомъ спирта.

— Волкъ, — сказалъ онъ, снова складывая руки, — старый Орликъ собирается сказать тебѣ кое-что. Ты виноватъ въ смерти своей сестры.

Въ умѣ моемъ съ непостижимой быстротой пронеслась вся картина нападенія на сестру, ея болѣзнь и ея смерть, прежде чѣмъ неповоротливый языкъ Орлика выговорилъ эти слова.

— Это ты убилъ ее, негодяй! — вскричалъ я.

— Говорю тебѣ, что ты самъ виноватъ. Я подкрался къ ней сзади, такъ же, какъ сегодня къ тебѣ. Я ударилъ ее и оставилъ замертво, и, если бы по близости была известко-обжигательная печь, она бы не ожила. Но это сдѣлалъ не старый Орликъ, а ты. Тебѣ мирволили, а его обижали и били. Стараго Орлика обижали и били, слышишь! Теперь ты за это заплатишь. Ты виноватъ — ты и заплатишь!

Онъ все пилъ и свирѣпѣлъ съ каждымъ глоткомъ.

— Волкъ, скажу тебѣ еще кое-что — это ты на стараго Орлика наткнулся, у себя на лѣстницѣ,- помнишь, въ ту ночь?

Я увидѣлъ лѣстницу съ потухшими лампами. Я увидѣлъ тѣнь отъ тяжелыхъ перилъ, отброшенную на стѣнѣ фонаремъ сторожа. Я увидѣлъ комнаты, которыхъ мнѣ больше не суждено было никогда увидѣть, и всю мебель и обстановку этихъ комнатъ.

— А зачѣмъ туда попалъ старый Орликъ? Я скажу тебѣ еще кое-что, волкъ. Ты меня почти что выжилъ изъ этого околотка, и я нашелъ новыхъ товарищей и новыхъ хозяевъ. Иные изъ нихъ пишутъ письма, когда мнѣ нужно — слышишь? пишутъ за меня письма, волкъ! Они пишутъ на сто ладовъ, не такъ, какъ ты, дуракъ, умѣешь писать только на одинъ ладъ. Я твердо порѣшилъ лишить тебя жизни, послѣ того какъ ты пріѣзжалъ на похороны своей сестры. Я не зналъ, какъ добраться до тебя, и долженъ былъ выслѣдить твои входы и выходы. Старый Орликъ сказалъ себѣ: такъ или иначе, а ужъ я доберусь до тебя. И что жъ! Искалъ тебя, а нашелъ твоего дядюшку Провиса, эге!

Внезапно онъ остановился, вынулъ пробку изъ фляжки и отбросилъ ее. Какъ ни легокъ былъ стукъ, но я услышалъ, какъ она упала на полъ. Онъ медленно опорожнилъ фляжку до дна.

Послѣднія капли онъ вылилъ себѣ на ладонь и облизалъ ихъ. Послѣ того съ страшными ругательствами отбросилъ фляжку, нагнулся, и я увидѣлъ въ его рукѣ каменный молотокъ на длинной тяжелой ручкѣ.

Присутствіе духа не покинуло меня; не теряя по дусту словъ на убѣжденіе его, я закричалъ и сталъ звать на помощь изо всѣхъ силъ и вмѣстѣ съ тѣмъ старался освободиться отъ веревки, которая меня связывала… Я могъ двигать только головой я ногами, но я пустилъ ихъ въ ходъ съ такой силой, какой до тѣхъ поръ не подозрѣвалъ въ себѣ. Въ тотъ же мигъ я услышалъ отвѣтные крики, увидѣлъ фигуры людей, подбѣжавшихъ къ дверямъ, увидѣлъ Орлика, проскользнувшаго въ двери и скрывшагося во мракѣ ночи.

Я потерялъ сознаніе и очнулся развязанный и распростертый на полу; голова моя покоилась на чьихъ-то колѣняхъ. Я глядѣлъ на лѣстницу, все- еще не отдавая себѣ полнаго отчета, гдѣ я и что со мной, когда увидѣлъ передъ собой знакомое лицо. То было лицо мальчишки изъ лавки Трабба.

— Мнѣ кажется, онъ пришелъ въ себя! — сказалъ мальчишка Трабба:- только еще малость блѣденъ!

При этихъ словахъ, лицо того, кто меня поддерживалъ, наклонилось къ моему лицу, и я увидѣлъ, что это…

— Гербертъ! Великій Боже!

— Тише, — сказалъ Гербертъ. — Тише Гендель, не очень волнуйся.

— И нашъ старый товарищъ Стартопъ! — закричалъ я, когда тотъ тоже наклонился надо мной.

— Вспомни, что онъ собирается намъ помогать, — сказалъ Гербертъ, — и будь спокоенъ.

При этомъ намекѣ я быстро вскочилъ, по отъ боли въ рукѣ опять повалился навзничь.

— Время еще не пропущено, Гербертъ, не правда ли? Какой сегодня день? Какъ долго я здѣсь пробылъ.

Мнѣ казалось, что я долго уже здѣсь лежу… сутки… можетъ, двое и больше.

— Время еще не ушло. Сегодня понедѣльникъ.

— Слава Богу!

Я упросилъ Герберта разсказать мнѣ, какимъ образомъ онъ пришелъ ко мнѣ на выручку; сначала онъ было наотрѣзъ отказался отъ этого, настаивая на томъ, чтобы я лежалъ смирно; но потомъ разскалъ мнѣ, что въ своей поспѣшности я обронилъ полученную мною записку въ квартирѣ, и Гербертъ, вернувшись вмѣстѣ со Стартопомъ, нашелъ ее. Записка эта ихъ обезпокоила, и они бросились вслѣдъ за мной. Прибывъ въ гостиницу «Синяго Вепря» и не пайдя меня тамъ, они отправились къ миссъ Гавишамъ, но меня уже тамъ не было. Вернувшись обратно въ гостиницу «Синяго Вепря», они нашли тамъ мальчишку Трабба, который и провелъ ихъ къ шлюзному домику, откуда до нихъ долетѣли мои крики о помощи. Прощаясь съ мальчишкой Трабба, я подарилъ ему двѣ гинеи (что, повидимому, ему было пріятно) и выразилъ сожалѣніе, что былъ прежде дурного о немъ мнѣнія (но это повидимому не произвело на него никакого впечатлѣнія).

Такъ какъ до среды оставалось немного времени, мы рѣшили въ ту же ночь вернуться обратно въ Лондонъ.

Весь слѣдующій день меня продержали въ постели, постоянно перевязывая мнѣ руку и давая прохладительное питье. Если мнѣ случилось задремать, я просыпался съ мыслью, что нахожусь въ шлюзномъ домикѣ, что прошло много времени, я мы опоздали съ отъѣздомъ. Въ полночь я всталъ съ постели и пошелъ къ Герберту, въ полномъ убѣжденіи, что я проспалъ сутки, и среда уже прошла. Но это было послѣднее усиліе разстроеннаго воображенія, и послѣ того я крѣпко уснулъ. Наступило утро среды, я всталъ и выглянулъ изъ окна.

ГЛАВА XIX

То былъ одинъ изъ тѣхъ мартовскихъ дней, когда солнце налитъ, а вѣтеръ дуетъ холодный, когда на солнцѣ лѣто, а въ тѣни зима. Мы надѣли теплый пальто, и я захватилъ съ собою мѣшокъ.

Планъ нашъ былъ таковъ. Приливъ начинается въ девять часовъ и продолжается до трехъ, и мы рѣшили медленно двигаться вмѣстѣ съ нимъ и затѣмъ итти на веслахъ, пока не стемнѣетъ. Къ этому времени мы должны очутиться далеко отъ города, гдѣ рѣка широка и пустынна, гдѣ мало прибрежныхъ жителей, и уединенныя харчевни разбросаны тамъ и сямъ; одну изъ нихъ мы можемъ выбрать себѣ для пристанища. Тамъ мы намѣрены были провести ночь.

Пароходъ, идущій въ Гамбургъ, и пароходъ, идущій въ Ротердамъ, отплывали изъ Лондона въ четвергъ, въ девять часовъ утра. Мы знали, въ какое время они пройдутъ мимо насъ, и рѣшили окликнуть тотъ, который пройдетъ первымъ, а если, но какой-нибудь случайности, не попадемъ на него, то у насъ останется въ запасѣ другой. Мы знали отличительные значки обоихъ пароходовъ.

Мы подплыли къ пристани, у дома, гдѣ жилъ Провисъ; онъ дожидался насъ, мы захватили его и поплыли дальше. Онъ былъ закутанъ въ большой плащъ и держалъ въ рукѣ черный клеенчатый мѣшокъ. По виду онъ настолько походилъ на рѣчного шкипера, насколько это желательно было моему сердцу.

— Дорогой мальчикъ! — сказалъ онъ, кладя мнѣ руку на плечо и усаживаясь въ лодкѣ. — Вѣрный, дорогой мальчикъ! Хорошо распорядился. Благодарю, благодарю!

Съ наступленіемъ ночи, такъ какъ стояло полнолуніе, и мѣсяцъ не скоро долженъ былъ взойти на небѣ, мы держали небольшой совѣтъ и рѣшили, что намъ ничего другого не остается, какъ переждать въ первой попавшейся уединенной харчевнѣ. Послѣ того мы гребли еще въ продолженіе четырехъ или пяти скучныхъ миль.

Наконецъ мы замѣтили огонекъ и кровлю и подъѣхали къ небольшой пристани, устроенной изъ камней, очевидно, набранныхъ тутъ же, неподалеку. Оставивъ всѣхъ въ лодкѣ, я вышелъ на берегъ и нашелъ, что огонекъ свѣтилъ въ окнѣ харчевни. То было довольно грязное мѣсто и, смѣю думать, не безызвѣстное контрабандистамъ и бродягамъ; но въ кухнѣ горѣлъ яркій огонь, и можно было достать поѣсть яицъ и свиного сала и различныхъ питей для утоленія жажды. Имѣлось также двѣ комнаты съ кроватями: «ужъ какія есть», — объявилъ хозяинъ заведенія. Никакой другой компаніи въ домѣ не было, кромѣ хозяина, его жены и сѣдого человѣка, но виду «моряка», покрытаго иломъ и грязью, точно это былъ самъ «водяной».

Пока мы ѣли яйца и свиное сало, «морякъ», сидѣвшій въ углу, показывалъ намъ свои распухшіе башмаки, снятые имъ нѣсколько дней тому назадъ съ утонувшаго матроса, прибитаго къ берегу; послѣ этого онъ спросилъ меня, не видали ли мы четырехвесельную галеру, плывшую вмѣстѣ съ отливомъ? Когда я отвѣчалъ: нѣтъ, то онъ замѣтилъ, что должно быть она уплыла дальше.

Это сообщеніе смутило всѣхъ насъ, и меня въ особенности. Непріятный вѣтеръ завывалъ вокругъ дома, приливъ ударялъ въ берегъ, и у меня было такое чувство, точно мы были загнаны въ западню и окружены врагами. Четырехвесельная галера, о которой говорилъ старикъ, привлекла мое вниманіе и представлялась грознымъ призракомъ, отъ котораго я не могъ отдѣлаться.

Я легъ въ постель одѣтый и проспалъ нѣсколько часовъ. Когда я проснулся, вѣтеръ усилился и вывѣска на домѣ (корабль) качалась и скрипѣла. Тихонько поднявшись, я выглянулъ изъ окна. Оно выходило на пристань, къ которой привязана была наша лодка, и такъ какъ глаза мои привыкли къ свѣту луны, затемненной облаками, я увидѣлъ двухъ людей, заглядывавшихъ въ нашу лодку, которые потомъ прошли подъ моимъ окномъ.

Когда всѣ встали поутру, я не могъ не передать того, что видѣлъ ночью. Но изъ всѣхъ насъ меньше всего безпокоился Провисъ. Весьма вѣроятно, говорилъ онъ, что эти люди просто таможенные надсмотрщики и ни мало о насъ не думаютъ. Я старался увѣрить себя, что это такъ — какъ оно и въ самомъ дѣлѣ могло быть….

Было уже половина второго часа, когда мы увидѣли наконецъ дымъ отъ нашего парохода, и вскорѣ послѣ того замѣтили позади дымъ отъ второго парохода. Такъ какъ они шли на всѣхъ парахъ, то мы приготовили наши мѣшки и стали прощаться съ Гербертомъ и Стартопомъ. Мы всѣ пожимали другъ другу горячо руки, и глаза Герберта, какъ и мои были влажны, какъ вдругъ я увидѣлъ четырехвесельную галеру, выѣхавшую изъ-за дюны, немного впереди насъ, но плывшую въ томъ же направленіи.

Полоса берега и дымъ отъ парохода до сихъ поръ скрывали ее отъ насъ, но теперь она стала видна и пересѣкла намъ дорогу; дождавшись нашего приближенія, она поплыла рядомъ, оставивъ разстояніе между нами ровно настолько, чтобы было мѣсто для веселъ; она держалась рядомъ съ нами, отставая, когда мы замедляли, ходъ и нагоняя насъ, когда мы уплывали впередъ. Изъ двухъ гребцовъ, одинъ сидѣлъ на рулѣ и внимательно глядѣлъ на насъ, а другой былъ также старательно укутанъ, какъ и самъ Провисъ, и какъ будто ежился и шепталъ наставленія рулевому, глядѣвшему на насъ. Ни слова не говорилось ни въ той, ни въ другой лодкѣ.

Стартопъ скоро разглядѣлъ, который пароходъ былъ ближе и шепнулъ мнѣ, «Гамбургъ». Онъ быстро подходилъ къ намъ: и шумъ его колесъ становился все слышнѣе и слышнѣе. Я уже видѣлъ тѣнь его, отброшенную на насъ, когда съ галеры насъ окликнули.

Я отвѣчалъ.

— У васъ есть ссыльный, вернувшійся своевольно изъ мѣста ссылки, — сказалъ человѣкъ, правившій рулемъ. — Это тотъ самый, который завернутъ въ плащѣ. Его зовутъ Авель Магвичъ, Провисъ тожъ. Я арестую этого человѣка и требую, чтобы онъ сдался, а вы бы помогли мнѣ.

Въ тотъ же самый моментъ, не давая никакого видимаго знака своему экипажу, онъ пошелъ на абордажъ къ намъ, и я увидѣлъ, какъ рулевой галеры положилъ руку на плечо арестанту, а этотъ послѣдній въ тотъ же мигъ вскочилъ, выскользнувъ изъ рукъ стража и сдернулъ капюшонъ съ головы закутаннаго человѣка на галерѣ. Въ тотъ же мигъ я увидѣлъ, что открывшееся лицо было лицомъ другого каторжника, знакомаго мнѣ съ давнихъ временъ. И въ тотъ же самый мигъ я увидѣлъ, какъ это лицо помертвѣло отъ ужаса, котораго я никогда не забуду; раздался громкій крикъ и что-то шлепнулось въ воду, и въ ту же минуту лодка подо мной перевернулась. Все это длилось одно мгновеніе, въ продолженіе котораго мнѣ показалось, что у меня искры посыпались изъ глазъ; мигъ спустя я былъ уже вытащенъ на галеру, гдѣ находились Гербертъ и Стартопъ; но лодки нашей не было видно и оба каторжника тоже исчезли. Но черезъ нѣкоторое время мы увидѣли темный предметъ, который несло къ намъ приливомъ. Никто не говорилъ ни слова, и, когда предметъ приблизился, я увидѣлъ, что то былъ Магвичъ; онъ плылъ, но не по доброй волѣ. Его втащили на галеру и немедленно надѣли наручники и кандалы. Мы направились къ берегу и пристали къ той самой харчевнѣ, которую недавно покинули и гдѣ насъ встрѣтили съ немалымъ удивленіемъ. Здѣсь мнѣ удалось доставить нѣкоторое облегченіе Магвичу — уже болѣе не Провису — который очень серьезно расшибъ себѣ грудь и раскроилъ голову.

Онъ сообщилъ мнѣ, что, по его мнѣнію, онъ попалъ подъ киль парохода и, приподнимаясь, стукнулся головой. Грудь же онъ вѣроятно ушибъ о бокъ галеры (и теперь съ трудомъ дышалъ). Онъ прибавилъ, что хотя и не ручается, что ничего бы не сдѣлалъ съ Компейсономъ, но что въ тотъ моментъ, какъ онъ откинулъ капюшонъ, чтобы увидѣть, кто подъ нимъ скрывался, негодяй зашатался и упалъ за бортъ, увлекая и его за собою, и это неожиданное движеніе вмѣстѣ съ усиліемъ, которое сдѣлалъ человѣкъ, арестовавшій его, чтобы удержать его въ лодкѣ, перевернуло ее и заставило всѣхъ насъ упасть въ воду.

Онъ шепотомъ разсказалъ мнѣ, что они пошли ко дну, крѣпко охвативъ другъ друга, что подъ водой у нихъ была борьба, что онъ высвободился и выплылъ. Я не имѣлъ причины сомнѣваться въ истинности этого разсказа, и полицейскій, управлявшій галерой, подтвердилъ слова его. Когда я попросилъ у него позволенія перемѣнить мокрое платье арестанта на другое сухое, какое я могъ достать въ харчевнѣ, онъ охотно согласился, замѣтивъ только, что долженъ забрать все, что было на арестантѣ. Такимъ образомъ портфель, бывшій когда-то въ моихъ рукахъ, перешелъ теперь въ руки полицейскаго. Онъ далъ мнѣ позволеніе сопровождать арестанта въ Лондонъ, но отказалъ въ этой милости моимъ двумъ пріятелямъ. Прощаніе было горестное, но, когда я сѣлъ рядомъ съ Магвичемъ, я почувствовалъ, что отнынѣ мое мѣсто около него, до тѣхъ поръ, пока онъ находится въ живыхъ. Теперь мое отвращеніе къ нему вполнѣ изгладилось, и въ загнанномъ, раненомъ, злополучномъ существѣ, державшемъ меня за руку, я видѣлъ только человѣка, желавшаго быть моимъ благодѣтелемъ, человѣка который питалъ ко мнѣ нѣжность, благодарность и великодушіе, съ такимъ постоянствомъ, въ продолженіе цѣлаго ряда годовъ. Я видѣлъ въ немъ человѣка, который гораздо лучше отнесся ко мнѣ, нежели я къ Джо…

Его перевезли въ тюрьму на другой же день и немедленно стали бы судить, если бы не явилась необходимость вызвать стараго тюремщика съ понтоновъ, для удостовѣренія его личности. Никто въ ней не сомнѣвался, но Компейсонъ утонулъ, а въ Лондонѣ не случилось никого другого, кто бы могъ удостовѣрить его личность. Я сообщилъ м-ру Джагерсу, что намѣренъ скрыть отъ Магвича судьбу, постигшую его имущество. М-ръ Джагерсъ очень на меня сердился и ворчалъ за то, что я выпустилъ изъ рукъ деньги…

На лѣстницѣ я встрѣтился съ Уэммикомъ, который сообщилъ мнѣ, что Компейсонъ распустилъ слухъ о томъ, что уѣзжаетъ на время изъ Лондона, и Уэммикъ думалъ воспользоваться его отсутствіемъ для нашей попытки.

— Теперь я могу только предположить, — добавилъ онъ, — что это была хитрость съ его стороны. Надѣюсь, что вы не сердитесь на меня, м-ръ Пппъ? Я хотѣлъ отъ всего сердца услужить вамъ.

— Я увѣренъ въ этомъ, Уэммикъ, и отъ души благодарю васъ за ваше участіе и дружбу, — отвѣчалъ я.

ГЛАВА XX

Несчастный Магвичъ лежалъ въ тюрьмѣ, сильно больной: онъ сломалъ себѣ два ребра, и они поранили одно изъ легкихъ, такъ что онъ еле дышалъ и почти не могъ говорить. Онъ былъ слишкомъ боленъ, чтобы оставаться въ обыкновенной тюрьмѣ, поэтому его перевели на другой день въ лазаретъ. Благодаря этому, я могъ проводить около него больше времени, чѣмъ это было бы возможно при другихъ обстоятельствахъ. И, если бы не его болѣзнь, его держали бы въ кандалахъ, такъ какъ онъ считался закоренѣлымъ бѣглецомъ и, не знаю, какимъ еще злодѣемъ.

Когда наступилъ день суда, м-ръ Джагерсъ подалъ прошеніе о томъ, чтобы его дѣло было отложено. Это было, очевидно, сдѣлано въ расчетѣ, что онъ не долго проживетъ на свѣтъ; но въ просьбѣ было отказано.

Когда ему надо было отправиться въ судъ, то его принесли туда въ креслахъ. Мнѣ позволили сидѣть около него и держать его руку въ моей рукѣ.

Судъ продолжался недолго, дѣло было ясно. Все, что можно было сказать въ пользу его, было сказано — какъ онъ вернулся къ трудовой жизни и выбился на дорогу законными и честными путями. Но нельзя было утаить, что онъ вернулся изъ ссылки и находится въ присутствіи суда и присяжныхъ. Невозможно было не судить его за это и не признать виновнымъ. Когда судья объявилъ подсудимому, что кара, назначенная за его возвратъ въ страну, изгнавшую его изъ своихъ предѣловъ, — смерть, и онъ долженъ приготовиться умереть, онъ сказалъ:

— Милордъ, я уже получилъ приговоръ къ смерти отъ Всевышняго, но склоняюсь и передъ вашимъ.

Слова эти произвели впечатлѣніе, и судья какъ-то скомкалъ остальную часть своей рѣчи.

Я серьезно надѣялся, что онъ умретъ прежде, чѣмъ судья успѣетъ составить свой докладъ, но изъ опасенія, какъ бы онъ не протянулъ до этого ужасного дня, началъ въ ту же ночь писать петицію на имя министра внутреннихъ дѣлъ, излагая все, что я зналъ, и сообщая о томъ, что онъ вернулся ради меня.

Я писалъ усердно и такъ трогательно, какъ только могъ, и когда окончилъ прошеніе и послалъ его, то написалъ еще нѣсколько писемъ людямъ, на милосердіе которыхъ я надѣлся.

Но по мѣрѣ того, какъ протекали дни, я сталъ замѣчать, что больной становился все тише и лежалъ неподвижно, уставясь глазами въ бѣлый потолокъ; лицо его потускнѣло и только отъ какого-нибудь моего слова оно прояснялось на минуту, съ тѣмъ, чтобы опять потускнѣть. Порою онъ совсѣмъ не могъ говорить и отвѣчалъ мнѣ только легкимъ пожатіемъ руки, и я научился хорошо понимать его.

На десятый день я замѣтилъ еще болѣе значительную перемѣну въ его лицѣ. Глаза его были обращены къ двери и оживились, когда я вошелъ.

— Дорогой мальчикъ, — сказалъ онъ, когда я сѣлъ къ нему на постель, — я ужо думалъ, что ты опоздалъ. Но не вѣрилъ этому.

— Я нисколько не опоздалъ. Я дожидался у воротъ.

— Ты всегда дожидаешься у воротъ; не правда ли, дорогой мальчикъ?

— Да; чтобы не терять ни минуты времени.

— Благодарю тебя, дорогой мальчикъ, благодарю. — Богъ тебя благослови! ты никогда не покидалъ меня, дорогой мальчикъ.

— Что вы очень страдаете сегодня?

— Я не жалуюсь, дорогой мальчикъ.

— Вы никогда не жалуетесь.

Онъ улыбнулся, и я понялъ по движенію его рукъ, что онъ желаетъ взять мою руку и положить ее къ себѣ на грудь. Я исполнилъ его желаніе, и онъ снова улыбнулся и обнялъ мою руку своими руками. Срокъ свиданія истекалъ, и, оглядѣвшись, я увидѣлъ начальника тюрьмы, стоявшаго около меня; онъ прошепталъ мнѣ:

— Вы можете еще остаться.

Я поблагодарилъ его отъ души и спросилъ:

— Могу ли я еще поговорить съ нимъ наединѣ, если онъ еще въ состояніи меня услышать?

Начальникъ отошелъ и далъ знакъ надзирателю тоже отойти. Больной отвелъ глаза отъ бѣлаго потолка и любовно взглянулъ на меня.

— Дорогой Магвичъ, я долженъ вамъ кое-что сказать. Вы понимаете, что я говорю?

Тихое пожатіе руки.

— У васъ былъ когда-то ребенокъ — дѣвочка, которую вы любили а потеряли.

Болѣе сильное пожатіе руки.

— Она находится въ живыхъ и нашла могущественныхъ друзей. Она богатая дама и красавица. И я люблю ее!

Послѣднимъ слабымъ усиліемъ, которое было бы безуспѣшно, если бы я не помогъ ему, онъ поднесъ мою руку къ своимъ губамъ. Послѣ того онъ тихо выпустилъ ее, и я снова положилъ ее ему на грудь, а онъ прикрылъ ее своими обѣими руками. Голова его мирно опустилась на грудь. Припомнивъ въ эту минуту то, что мы когда-то вмѣстѣ читали въ Евангеліи, и я подумалъ о тѣхъ двухъ людяхъ, которые пришли въ храмъ молиться, и понялъ, что лучшія слова, какія я могъ произнести это: «О Боже, будь милостивъ къ нему, грѣшному!»

Теперь, когда я былъ предоставленъ вполнѣ себѣ самому, я увѣдомилъ хозяйку, что намѣренъ покинуть квартиру въ Темплѣ и тотчасъ по истеченіи законнаго срока и передать ее другимъ жильдамъ. Я немедленно приклеилъ билетики къ окнамъ, потому что былъ кругомъ въ долгу; денегъ у меня оставалось совсѣмъ мало, и я совсѣмъ не зналъ, что мнѣ дѣлать; но тутъ внезапная болѣзнь свалила меня съ ногъ. Сквозь первые припадки бреда, я увидѣлъ разъ поутру около своей постели двоихъ людей, глядѣвшихъ на меня.

— Что вамъ нужно? — спросилъ я, вздрогнувъ:- я васъ не знаю.

— Вотъ что, сэръ, — отвѣчалъ одинъ изъ нихъ, наклоняясь ко мнѣ и дотрогиваясъ до моего плеча, — дѣло вы, конечно, скоро уладите, но въ настоящее время вы арестованы.

— Какъ великъ долгъ?

— Сто двадцать три фунта пятнадцать шиллинговъ шесть пенсовъ.

— Что дѣлать?

— Вамъ лучше переѣхать ко мнѣ въ домъ, — сказалъ человѣкъ. — Я держу очень приличную квартиру.

Я сдѣлалъ попытку встать и одѣться. Но когда снова опомнился, то они стояли поодаль кровати и глядѣли на меня, а я все еще лежалъ.

— Вы видите мое состояніе, — сказалъ я. — Я бы отправился съ вами, если бы могъ, но право же не могу. Если вы меня возьмете отсюда, то я умру по дорогѣ.

У меня сдѣлалась нервная горячка, и я сильно страдалъ, часто бредилъ, и время, казалось, тянулось безконечно. Когда наступилъ переломъ болѣзни, я сталъ замѣчать, что среди различныхъ лицъ, часто мерещившихся мнѣ и постоянно смѣнявшихъ другъ друга, одно лицо остается неизмѣннымъ. Кто бы не пригрезился мнѣ, но онъ непремѣнно превращался въ Джо. Я раскрывалъ глаза ночью — и видѣлъ въ большомъ креслѣ, около постели, Джо. Я раскрывалъ глаза днемъ — и у открытаго окна, съ трубкой во рту, я опять таки видѣлъ Джо. Я просилъ пить — и милая рука, подававшая мнѣ прохладительное питье, была рукой Джо. Я опускался на подушки, напившись, — и лицо, глядѣвшее на меня такъ нѣжно и увѣренно, былъ тотъ же Джо.

Наконецъ, однажды я собрался съ духомъ и спросилъ:

— Это Джо?

И милый, знакомый голосъ отвѣчалъ:

— Онъ самый, дружище.

— О, Джо, ты разбиваешь мнѣ сердце! Сердись на меня, Джо. Прибей меня, Джо. Упрекай въ неблагодарности. Но не будь такъ добръ со мной!

Добрый Джо положилъ голову рядомъ съ моею на подушку и охватилъ рукой мою шею отъ радости, что я узналъ его.

— Ты давно здѣсь, дорогой Джо?

— То есть, ты хочешь сказать, Пипъ, какъ давно ты боленъ?

— Да, Джо.

— Теперь конецъ мая, Пипъ. Завтра первое іюня.

— И ты все время былъ тутъ, дорогой Джо?

— Почти все время, дружище.

Не желая смущать Джо своими разспросами, — къ тому же я былъ еще очень слабъ, — я подождалъ до слѣдующаго утра и спросилъ его про миссъ Гавишамъ. На мой вопросъ, здорова ли она, Джо покачалъ головой.

— Она умерла, Джо?

— Видишь ли, дружище, — отвѣчалъ Джо, такимъ тономъ, точно онъ желалъ подготовить меня къ чему-то очень грустному: — я бы такъ не выразился, но она…

— Не находится больше въ живыхъ, Джо?

— Вотъ именно, — отвѣчалъ Джо, — она не находится больше въ живыхъ.

— Милый Джо, не слышалъ ли, что сталось съ ея имуществомъ?

— Она, кажется, отказала большую часть миссъ Эстеллѣ. Но сдѣлала приписку за день или за два до того и оставила четыре тысячи фунтовъ м-ру Матью Покету. И какъ бы ты думалъ, Пипъ, почему она оставила ему четыре тысячи? «Потому что Пипъ хорошо отзывался о вышеупомянутомъ Матью».

Это сообщеніе принесло мнѣ большую радость, такъ какъ докончило единственное доброе дѣло, какое мнѣ удалось сдѣлать.

Я спросилъ Джо: не слыхалъ ли онъ, не оставила ли она чего-нибудь другимъ родственникамъ?

— Миссъ Сарѣ,- отвѣчалъ Джо, — отказано двадцать пять фунтовъ въ годъ на покупку пилюль, такъ какъ она страдаетъ печенью. Миссъ Джорджіанѣ отказано двадцать фунтовъ, а миссъ Камиллѣ — пять фунтовъ на покупку плерезъ, чтобы у ней легко было на душѣ, когда она просыпается по ночамъ. А теперь, дружище, еще послѣднюю новость: старый Орликъ произвелъ грабежъ со взломомъ.

— Гдѣ? — спросилъ я.

— У того господина? который имѣлъ привычку хвастаться, — сказалъ Джо, какъ бы извиняясь:- но домъ всякаго англичанина его крѣпость, а крѣпости не должны подвергаться нападеніямъ, развѣ только въ военное время. И притомъ, не смотря на свои недостатки, онъ все-таки дѣльный хлѣбный и сѣменной торговецъ.

— Значитъ, ограбили домъ Пэмбльчука?

— Да, Пипъ, — продолжалъ Джо, — они взяли его кассу, и выпили его вино, и съѣли его провизію, и били его по лицу, и привязали его къ кровати, и напихали ему въ ротъ пшеницы, чтобы помѣшать кричать. Но онъ узналъ Орлика, и Орликъ теперь сидитъ въ тюрьмѣ…

Какъ въ былое время мы ждали того дня, когда я сдѣлаюсь ученикомъ Джо, такъ теперь мы ждали дня, когда мнѣ можно будетъ выйти изъ дому и прогуляться. Но по мѣрѣ того, какъ я становился сильнѣе и здоровѣе, Джо дѣлался все менѣе и менѣе развязнымъ въ обращеніи со мной. Во время третьей или четвертой прогулки нашей въ сосѣднемъ саду, когда я опирался на руку Джо, я особенно ясно замѣтилъ эту перемѣну. Мы сидѣли и грѣлись на солнечномъ припекѣ, глядя на рѣку, и я сказалъ, вставая съ мѣста:

— Знаешь, Джо! Я теперь такъ оправился, что одинъ дойду до дому.

— Не утомляй себя черезъ мѣру, Пипъ, — отвѣчалъ Джо: — но я буду очень счастливъ, если увижу, что вы можете ходить безъ посторонней помощи, сэръ.

Послѣднее слово больно задѣло меня; но могъ ли я обижаться! Я прошелъ только до воротъ сада, а затѣмъ прикинулся слабѣе, чѣмъ былъ на самомъ дѣлѣ, и попросилъ руку Джо. Джо взялъ меня подъ руку, но задумался.

Вечеромъ, когда я легъ въ постель, Джо пришелъ въ мою комнату, какъ дѣлалъ это во все время моей болѣзни. Онъ спросилъ меня, увѣренъ ли я, что такъ же хорошо себя чувствую, какъ утромъ?

— Да, милый Джо, такъ же хорошо.

— И ты чувствуешь себя сильнѣе, дружище?

— Да, милый Джо, съ каждымъ днемъ все сильнѣе.

Джо разгладилъ одѣяло на моемъ плечѣ своей сильной доброй рукой и сказалъ, какъ мнѣ показалось, хриплымъ голосомъ:

— Покойной ночи!

Когда я всталъ поутру, бодрый и окрѣпшій, я рѣшилъ разсказать Джо обо всемъ, что было. Я рѣшилъ разсказать ему это еще до завтрака; только одѣнусь и пойду въ его комнату и удивлю его: въ первый разъ за все время болѣзни я всталъ рано.

Я пошелъ въ его комнату, но его тамъ не было. Не только его, тамъ не было, но и сундукъ его исчезъ.

Я поспѣшилъ въ столовую и тамъ, на столѣ, нашелъ письмо. Вотъ его краткое содержаніе:

«Не желая быть навязчивымъ, я уѣзжаю, потому что ты теперь здоровъ, дорогой Пипъ, и обойдешься и безъ „Джо“.

P. S. Навсегда преданнѣйшаго изъ друзей».

При этомъ письмѣ находилась расписка въ уплатѣ долга, за который я былъ арестованъ. До сихъ поръ я воображалъ, что меня не безпокоили за долгъ, пока я не выздоровлю. Мнѣ и не снилось, что Джо уплатилъ деньги; но Джо ихъ уплатилъ, и расписка была на его имя.

Что же мнѣ теперь оставалось дѣлать, какъ не послѣдовать за нимъ въ милую, старую кузницу и тамъ покаяться ему во всемъ и облегчить душу и сердце, и высказать о своемъ новомъ рѣшеніи?

А рѣшеніе это заключалось въ томъ, что я пойду къ Бидди, покажу ей, какимъ я вернулся смиреннымъ и раскаяннымъ грѣшникомъ, разскажу ей, какъ я лишился всего, на чт когда-то надѣялся, и напомню ей о моихъ признаніяхъ въ первые несчастливые дни. Послѣ того я скажу ей: «Бидди, мнѣ кажется, вы очень, когда-то, любили меня… если вы еще хоть вполовину меня любите, если вы можете простить меня, то я надѣюсь, что теперь я сталъ болѣе достойнымъ васъ, чѣмъ въ былое время… И отъ васъ, Бидди, зависитъ, останусь ли я работать въ кузницѣ, вмѣстѣ съ Джо, или поищу себѣ другого занятія, въ другомъ мѣстѣ, или мы вмѣстѣ уѣдемъ въ отдаленную страну, гдѣ мнѣ предлагаютъ мѣсто; я еще не далъ рѣшительнаго согласія, въ ожиданіи вашего отвѣта».

Таково было мое рѣшеніе. И послѣ трехдневнаго срока я отправился на старое пепелище, чтобы привести это рѣшеніе въ исполненіе; мнѣ остается еще разсказать, какъ все произошло, и тогда конецъ моему повѣствованію.

ГЛАВА XXI

Вѣсти о томъ, что мои расчеты на блестящую будущность рухнули, раньше меня достигли моего родного пепелища и его окрестностей. Я нашелъ, что «Синій Вепрь» уже былъ о томъ извѣщенъ, и замѣтилъ, что это произвело великую перемѣну въ обращеніи со мною. Между тѣмъ какъ «Вепрь» съ горячей настойчивостью искалъ угодить мнѣ, пока я долженъ былъ разбогатѣть, тотъ же «Вепрь» выказывалъ крайнюю холодность въ этомъ отношеніи теперь, когда я обѣднѣлъ…

Когда я пришелъ позавтракать въ кофейню «Вепря», я засталъ м-ра Пэмбльчука, бесѣдовавшаго съ хозяиномъ. М-ръ Пэмбльчукъ (который нисколько не похорошѣлъ отъ его недавняго ночного происшествія) дожидался меня и обратился ко мнѣ въ слѣдующихъ выраженіяхъ:

— Молодой человѣкъ, я сожалѣю о томъ, что вы такъ низко пали. Но чего же другого можно было ожидать? Чего же другого можно было ожидать?

И онъ протянулъ мнѣ руку съ величественно-снисходительнымъ видомъ, а такъ какъ я былъ сломленъ болѣзнью и не въ силахъ былъ ссориться, я взялъ протянутую руку.

— Вильямъ, — сказалъ м-ръ Пэмбльчукъ слугѣ,- поставьте пирогъ на столъ. Такъ вотъ до чего дошло! вотъ до чего дошло!

Я, нахмурясь, сидѣлъ за завтракомъ. М-ръ Пэмбльчукъ стоялъ, наклонясь надо мною, и налилъ мнѣ чаю, прежде чѣмъ я успѣлъ дотронуться до чайника — съ видомъ благодѣтеля, рѣшившагося быть вѣрнымъ себѣ до конца.

— Вильямъ, — сказалъ м-ръ Пэмбльчукъ уныло, — подайте соль. Въ болѣе счастливыя времена, — обращаясь ко мнѣ,- я думаю вы употребляли сахаръ? И молоко? Да, употребляли, Сахаръ и молоко. Вильямъ, — подайте кресъ-салатъ.

— Благодарю васъ, — отвѣчалъ я коротко, — но я не ѣмъ кресъ-салата.

— Вы его не ѣдите? — отвѣчалъ м-ръ Пэмбльчукъ, вздыхая и нѣсколько разъ качая головой, какъ будто ожидалъ этого, и какъ будто воздержаніе отъ кресъ-салата должно совпадать съ моимъ паденіемъ. — Правда. Вѣдь это простые плоды земли. Нѣтъ. Кресъ-салата не надо, Вильямъ.

Я продолжалъ завтракать, а м-ръ Пэмбльчукъ продолжалъ стоять надо мной, тараща глаза, точно рыба, и громко дыша, какъ онъ всегда это дѣлалъ.

— Кожа да кости! — громко вздыхалъ м-ръ Пэмбльчукъ. — А между тѣмъ, когда онъ уѣзжалъ отсюда (могу сказать, съ моего благословенія), онъ былъ круглъ, какъ персикъ! Ахъ! — продолжалъ онъ, подавая мнѣ хлѣбъ съ масломъ. — И вы идете къ Джозефу?

— Ради самого неба, — сказалъ я, вспыхивая невольно, — какое вамъ дѣло, куда я иду? Оставьте этотъ чайникъ въ покоѣ.

То былъ худшій пріемъ, какой я могъ выбрать, потому что онъ далъ Пэмбльчуку тотъ случай, котораго ему было нужно.

— Да, молодой человѣкъ, — произнесъ онъ, ставя чайникъ на столъ и отступая на шагъ или два, и говоря для назиданія хозяина и слуги у дверей. — Я оставлю этотъ чайникъ въ покоѣ. Вы правы, молодой человѣкъ. Въ первый разъ въ жизни вы правы. Я забылся, принимая такое участіе въ вашемъ завтракѣ, желая для вашего здоровья, истощеннаго безпутной жизнью, подкрѣпить васъ здоровой пищею вашихъ предковъ. И однако, — продолжалъ Пэмбльчукъ, поворачиваясь къ хозяину и слугѣ и указывая на меня вытянутой во всю длину рукой, — это онъ, тотъ самый, кого я ласкалъ въ счастливые дни его дѣтства. Вы скажете — это невозможно; а я скажу вамъ, что это такъ было.

Тихій ропотъ обоихъ слушателей былъ отвѣтомъ. Особенно тронутымъ казался слуга.

— Молодой человѣкъ, — говорилъ Пэмбльчукъ, по старому помахивая рукой въ мою сторону, — вы идете къ Джозефу, и вотъ въ присутствіи этихъ людей я скажу вамъ, молодой человѣкъ, что вы должны сказать Джозефу. Скажите ему: «Джозефъ, я видѣлъ сегодня моего перваго благодѣтеля и виновника моего благополучія. Я не назову его имени, Джозефъ, но такъ его называютъ въ городѣ, и я видѣлъ этого человѣка».

— Божусь, что я его здѣсь не вижу, — отвѣчалъ я.

— Скажите это, и даже Джозефъ по всей вѣроятности удивится, — возразилъ Пэмбльчукъ.

— Вы въ немъ ошибаетесь, — сказалъ я. — Мнѣ лучше извѣстно, какой человѣкъ Джо.

— Скажите ему, — продолжалъ Пэмбльчукъ: «Джозефъ, я видѣлъ этого человѣка, и этотъ человѣкъ не питаетъ зла ни противъ васъ, ни противъ меня. Онъ знаетъ вашъ характеръ, Джозефъ, и ему хорошо извѣстны ваше упрямство и ваше невѣжество; и онъ знаетъ мой характеръ, Джозефъ, и знаетъ мою неблагодарность. Въ томъ, что я упалъ такъ низко, онъ видитъ перстъ Провидѣнія. Онъ видитъ этотъ перстъ, Джозефъ, видитъ его ясно. Этотъ перстъ начертилъ: Награда за неблагодарность къ первому благодѣтелю и виновнику благополучія. Но этотъ человѣкъ не раскаявается въ томъ, что сдѣлалъ, Джозефъ. Нисколько. То, что онъ сдѣлалъ — хорошо, великодушно, добродѣтельно, и онъ бы снова сдѣлалъ то же самое».

— Жаль, — презрительно сказалъ я, окончивъ завтракъ, — что этотъ человѣкъ не объяснилъ, что такое онъ сдѣлалъ и снова могъ бы сдѣлать.

— Господа! — обратился теперь Пэмбльчукъ къ хозяину и слугѣ. — Я ничего не имѣю противъ того, чтобы вы повторяли то, что говорятъ въ городѣ и за городомъ, что я поступилъ правильно, сдѣлалъ добро и могъ бы снова облагодѣтельствовать этого человѣка.

И съ этими словами обманщикъ пожалъ имъ руки и вышелъ изъ дома, оставивъ меня въ довольно непріятномъ настроеніи духа. Вскорѣ я тоже вышелъ изъ дома, и когда шелъ по улицѣ, то видѣлъ, какъ онъ собралъ у дверей своей лавки избранное общество, и какъ оно удостоило меня весьма недружелюбными взглядами, когда я проходилъ по другой сторонѣ улицы.

Но тѣмъ пріятнѣе было итти къ Бидди и къ Джо, и ихъ снисходительность сіяла ярче прежняго, если только это было возможно, отъ сравненія съ этимъ хвастливымъ лгуномъ.

Іюньская погода была очаровательна. Небо было голубое, жаворонки звенѣли высоко надъ зеленымъ полемъ, и вся эта мѣстность показалась мнѣ гораздо прекраснѣе и милѣе, чѣмъ когда-либо прежде.

Я никогда не видывалъ школы, гдѣ Бидди была учительницей; но маленькая тропинка, по которой я прошелъ въ деревню, тишины ради, вела какъ разъ мимо нея. Я былъ разочарованъ, найдя, что день праздничный, и школа пуста, и домикъ Бидди запертъ. Пріятная мечта увидѣть ее занятой своимъ ежедневнымъ дѣломъ, прежде, чѣмъ она замѣтитъ меня, носилась у меня въ умѣ; но надежда эта не осуществилась.

Кузница находилась не въ далекомъ разстояніи, и я шелъ къ ней подъ красивыми, зелеными липами, прислушиваясь къ стуку молота Джо. Долго спустя послѣ того, какъ мнѣ слѣдовало бы его услышать (мнѣ даже казалось, что я его слышу), я убѣдился, что это была одна мечта, и что все тихо. Липы были здѣсь, и терновые кусты тоже, и каштановыя деревья были на мѣстѣ, и ихъ листья привѣтливо шумѣли, когда я остановился, чтобы прислушаться; но звука молота Джо не было слышно.

Пугаясь самъ не зная чего, я дошелъ до того мѣста, откуда была видна кузница; я увидѣлъ ее наконецъ, но увидѣлъ, что она заперта. Ни сверкающаго огня, ни блестящаго дождя, ни искръ, ни шума мѣховъ;- все было пусто и тихо.

Но домъ не былъ пустъ; и я сейчасъ узналъ гостиную, потому что на окнѣ колыхались бѣлыя занавѣски, и окно было открыто и убрано цвѣтами. Я тихонько направился къ нему, намѣреваясь заглянуть черезъ окно, какъ вдругъ передо мной появились Джо и Бидди, они шли подъ руку.

Сначала Бидди вскрикнула, точно приняла меня за привидѣніе, но въ слѣдующій мигъ уже обнимала меня, и мы оба залились слезами. Она была такъ свѣжа и мила, а я былъ худъ и блѣденъ.

— Милая Бидди, какъ вы нарядны!

— Да, дорогой Пипъ.

— И Джо, какъ ты наряденъ!

— Да, дорогой Пипъ, старый дружище!

Я глядѣлъ на обоихъ, то на одного, то на другого, и тутъ…

— Сегодня день моей свадьбы, — вскричала Бидди въ порывѣ счастія: — я вышла замужъ за Джо!..

Я продалъ все, что у меня было, и отложилъ, сколько могъ, для уплаты своихъ долговъ; тѣ которые изъ моихъ кредиторовъ согласились, чтобы я уплачивалъ имъ долгъ въ разсрочку — и я наконецъ уѣхалъ изъ Англіи къ Герберту. По истеченіи мѣсяца, меня уже не было въ Англіи, а по истеченіи двухъ мѣсяцевъ я былъ писцомъ у хозяина Герберта — Кларикера и Ко, а черезъ четыре мѣсяца впервые принялъ на себя всю отвѣтственность за веденіе дѣла. Отецъ Клары умеръ, а Гербертъ уѣхалъ для того, чтобы съ нею обвѣнчаться, и я былъ оставленъ начальникомъ надъ всѣмъ дѣломъ, пока онъ не вернется назадъ.

Много лѣтъ прошло, прежде чѣмъ я сталъ товарищемъ Герберта; но я счастливо жилъ съ нимъ и его женой, и жилъ умѣренно, платилъ свои долги и велъ постоянную переписку съ Бидди и Джо. Но прежде, чѣмъ я сталъ третьимъ товарищемъ, хозяинъ Кларикеръ выдалъ меня Герберту и разсказалъ ему, какъ я далъ денегъ и устроилъ счастье своего друга.

Гербертъ былъ столь же тронутъ, какъ и удивленъ, и дружба наша съ этимъ дорогимъ человѣкомъ стала еще крѣпче. Въ заключеніе я не хочу оставить читателя подъ такимъ впечатлѣніемъ, будто бы мы много зарабатывали торговлей и загребали груды денегъ. Мы вели небольшое дѣло, но работали честно и нашей удачей были обязаны бодрой и смышленной предпріимчивости Герберта; я часто удивлялся, какъ могъ я думать, что онъ неспособенъ къ дѣлу, пока въ одинъ прекрасный день меня не озарила мысль, что, быть можетъ, неспособность таилась вовсе не въ немъ, а во мнѣ самомъ.

ГЛАВА XXII

Въ продолженіе одиннадцати лѣтъ я не видѣлъ ни Джо, ни Бидди, хотя думалъ о нихъ очень часто. Но вотъ, въ одинъ декабрьскій вечеръ, часъ или два спустя по наступленіи сумерекъ, я тихонько взялся за ручку старой кухонной двери. Я такъ тихо дотронулся до нея, что меня не слыхали, и я заглянулъ въ кухню, никѣмъ не замѣченный. На старомъ мѣстѣ, въ кухнѣ у очага, такой же загорѣлый и сильный, какъ и всегда, хотя слегка посѣдѣвшій, сидѣлъ Джо и курилъ трубку, и тамъ же въ углу, загороженный ногою Джо, сидѣлъ на моемъ собственномъ креслѣ — я самъ!

— Мы назвали его Пипомъ въ честь твою, дружище, — сказалъ Джо въ восторгѣ, когда я сѣлъ на другой стулъ около ребенка, — мы надѣялись, что когда онъ вырастетъ, то будетъ похожъ на тебя, и думаемъ, что такъ я будетъ.

Я тоже такъ думалъ и взялъ его съ собой на прогулку на другой день утромъ, и мы много разговаривали, отлично понимая другъ друга. Я сводилъ его на кладбище и посадилъ на знакомую гробницу, и онъ показалъ мнѣ плиту, которой была покрыта могила Филиппа Пирипа, покойнаго прихожанина здѣшняго прихода, а также его жены Джорджіаны.

— Бидди, — сказалъ я, когда разговаривалъ съ нею послѣ обѣда, въ то время, какъ ея маленькая дѣвочка лежала у нея на колѣняхъ, — вы должны отдать мнѣ Пипа, или, по крайней мѣрѣ, поручить его мнѣ на время.

— Нѣтъ, нѣтъ, — мягко отвѣчала Бидди. — Вы должны жениться.

— Тоже самое говорятъ Гербертъ и Клара, но не думаю, чтобы я когда-нибудь женился, Бидди. Я такъ сжился съ ними, что врядъ ли это возможно. Я уже сталъ пожилымъ холостякомъ.

Бидди поглядѣла на своего младенца и поднесла его ручку къ своимъ губамъ, а затѣмъ протянула мнѣ добрую, материнскую руку, которою только что держала ручку младенца. Было нѣчто весьма краснорѣчивое въ этомъ движеніи и въ легкомъ прикосновеніи обручальнаго кольца.

— Милый Пипъ, — сказала Бидди, — увѣрены ли вы, что не тоскуете по ней?

— О, нѣтъ, и не думаю, Бидди.

— Скажите мнѣ, какъ старому, старому другу. Вы совсѣмъ позабыли ее?

— Милая Бидди, я ничего не позабылъ изъ своей жизни. Но мои мечты разсѣялись, Бидди; да, разсѣялись!

Тѣмъ не менѣе я зналъ, когда говорилъ эти слова, что тайно намѣревался посѣтить то мѣсто, гдѣ стоялъ старый домъ. 'Да, я посѣтилъ его въ тотъ же вечеръ, одинъ, въ память ея. Да, именно. Въ память Эстеллы.

Я слыхалъ о нея, что она ведетъ крайне несчастную жизнь, и что она разъѣхалась съ мужемъ, который обращался съ нею очень жестоко и прославился, какъ смѣсь гордости, скупости, грубости и низости. Потомъ я слышалъ о смерти ея мужа; онъ упалъ съ лошади, которую нещадно билъ. Она овдовѣла года два тому назадъ; но могла вторично выйти замужъ.

У Джо обѣдали рано, и у меня было много свободнаго времени и не нужно было торопиться, чтобы поспѣть на прогулку къ старому дому до наступленія темноты. Я шелъ, не спѣша, заглядываясь на знакомые предметы, такъ что день уже совсѣмъ клонился къ вечеру, когда я пришелъ на старое мѣсто.

Тамъ не было больше ни дома, ни пивного завода и никакихъ строеній, осталась только одна стѣна, окружавшая старый садъ. Расчищенное мѣсто было обнесено грубой изгородью, и, заглянувъ черезъ нее, я увидѣлъ, что старинный плющъ снова пустилъ ростки и зеленѣлъ на развалинахъ. Калитка была раскрыта настежь, и я вошелъ во дворъ.

Холодный серебристый туманъ окутывалъ землю, и луна еще не взошла, чтобы его разсѣять. Но звѣзды сверкали сквозь туманъ, луна всходила, и вечеръ не былъ темный. Я могъ осмотрѣть всѣ части стараго дома: гдѣ была пивоварня, гдѣ ворота, и гдѣ стояли бочки.

Я обошелъ все это и заглянулъ въ запущенную аллею сада, какъ вдругъ увидѣлъ въ ней одинокую женщину.

Она замѣтила меня, когда я тронулся съ мѣста. Она шла мнѣ навстрѣчу, но остановилась.

Подходя ближе, я увидѣлъ, что она хотѣла повернуть обратно, но потомъ остановилась и дождалась меня. Она выразила величайшее удивленіе и произнесла мое имя, а я закричалъ:

— Эстелла!

— Я очень перемѣнилась. Я удивляюсь, что вы меня узнали.

Свѣжесть красоты ея дѣйствительно пропала, но невыразимая прелесть лица осталась; Я зналъ и прежде, какъ она хороша, но чего я никогда не видалъ раньше — это грустнаго, мягкаго выраженія нѣкогда гордыхъ глазъ; чего я никогда не испыталъ прежде — это дружескаго пожатія нѣкогда безчувственной руки.

Мы усѣлись на ближайшей скамейкѣ, и я сказалъ:

— Послѣ столькихъ лѣтъ разлуки, не странно ли, что мы встрѣтились снова, Эстелла, на томъ самомъ мѣстѣ, гдѣ происходило наше первое свиданіе? Вы часто здѣсь бываете?

— Я съ тѣхъ поръ ни разу здѣсь не была.

— И я также.

Луна всходила, и я подумалъ о кроткомъ взглядѣ того человѣка въ темницѣ, котораго уже нѣтъ въ живыхъ. Луна всходила, и я подумалъ о томъ, какъ онъ пожалъ мнѣ руку, когда я проговорилъ тѣ послѣднія слова, какія онъ слышалъ на землѣ.

Эстелла первая прервала молчаніе.

— Я давно желала вернуться сюда, но не могла исполнить своего желанія. Бѣдное, бѣдное, старое пепелище!

Серебристый туманъ озарился первыми лучами луннаго свѣта, и тѣ же лучи озарили слезы, катившіяся изъ ея глазъ. Не подозрѣвая, что я ихъ вижу, и сдерживая себя, насколько могла, она тихо сказала:

— Васъ не удивляетъ, что это мѣсто пришло въ такое запустѣніе?

— Да, Эстелла.

— Мѣсто принадлежитъ мнѣ. Это единственное имущество, котораго я не уступила. Все остальное было мало-по-малу отдано мною, но это я удержала. Согласная на все, я не согласилась разстаться съ нимъ въ эти злополучные годы.

— Вы будете строить здѣсь домъ?

— Да, наконецъ. Я пришла сюда, чтобы проститься съ нимъ, пока оно не перемѣнится. А вы, — спросила она съ участіемъ, — вы все еще живете за границей?

— Все еще.

— И дѣла ваши идутъ хорошо?

— Я много работаю и получаю достаточное вознагражденіе… Да, мои дѣла идутъ хорошо.

— Я часто думала о васъ, — сказала Эстелла.

— Неужели?

— Въ послѣднее время очень часто. Были тяжелыя времена, когда я гнала отъ себя воспоминаніе о томъ, что я отвергла, когда совсѣмъ не понимала своего потеряннаго счастья. Но съ тѣхъ поръ, какъ долгъ не запрещаетъ мнѣ лелѣять это воспоминаніе, я удѣлила ему мѣсто въ моемъ сердцѣ.

— Вы всегда сохраняли ваше мѣсто въ моемъ сердцѣ,- отвѣчалъ я.

И мы опять помолчали, пока она не заговорила:

— Я никогда не думала, — сказала Эстелла, — что я прощусь и съ вами, прощаясь съ этимъ мѣстомъ. Я очень этому рада.

— Рады снова разстаться со мною, Эстелла? Для меня разлука тягостна. Наше послѣднее прощанье было очень печально.

— Однако вы сказали мнѣ,- отвѣчала Эстелла:- «да благословитъ и да проститъ васъ Богъ!» И если вы могли мнѣ сказать это тогда, вы не колеблясь скажете мнѣ это и теперь, — теперь, когда страданіе оказалось строже всякой другой науки и научило меня понимать, чѣмъ было для меня ваше сердце. Меня согнули и сломали, но — надѣюсь — я стала лучше. Будьте такъ же снисходительны и добры ко мнѣ, какъ вы были тогда, и скажите мнѣ, что мы друзья.

— Мы друзья, — сказалъ я, вставая и наклоняясь къ ней въ то время, какъ она поднималась съ скамьи.

— И будемъ друзьями, даже живя врозь, — отвѣчала Эстелла.

Я взялъ ея руку, и мы удалились отъ этого разореннаго гнѣзда. Вечерній туманъ разсѣялся теперь, и въ широкомъ пространствѣ, озаренномъ луной, я увидѣлъ, предзнаменованіе того, что я больше не разстанусь съ ней.

1860