Близкие контакты третьего рода

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Попасть в древний священный индийский город Бенарес, почитаемый всеми индусами, было делом непростым. Он был доступен только верующим. О приближении к нему военно-воздушного транспорта не могло быть и речи.

Послать истребитель или атакующий бомбардировщик через воздушное пространство Индии означало бы скомпрометировать ее внешнюю политику военного невмешательства, но, что еще более важно, тогда бы существовала опасность рассекречивания этого проекта.

Давид Лафлин, посмеиваясь, предложил Лакомбу отправиться туда в качестве паломника: босиком, в набедренной повязке, опираясь на деревянный посох.

Как бы то ни было, Лафлин был очень благодарен воздушному агентству в Эльзасе, которое предоставило им маленький реактивный самолет «Корвет», имеющий четырнадцать посадочных мест. Из Парижа в Рангун они добирались всего лишь полдня.

Полчаса спустя они летели из Вертоля на вертолете на небольшой скорости над остроконечными вершинами и куполами Бенареса. Внизу под ними протекала священная река, медленно и вяло. На ней копошились речные суда, нагруженные священным илом.

В нескольких милях от города начинался склон горы. Вертолет парил на безопасном расстоянии от него, выбирая место для посадки.

— Посмотрите! — воскликнул Лафлин, выглядывая из кабины. — Их тысячи!

— Десятки тысяч! — поправил его Лакомб.

— Просто фантастика, я…

— Садхудиец очень набожный человек, — Лакомб старался перекричать шум мотора. — Но и практичный. Он тоже хочет получить ответ. И при жизни. Он слушает уже много лет.

Полагая, что Лакомб сказал все, Лафлин закончил начатую им мысль:

— А я думал, что индусы пошли другим путем. Ведь погружение в нирвану — состояние полного покоя — наверное, исключает всякую пытливость ума?

Лакомб только пожал плечами.

Вертолет мягко приземлился между двумя автобусами. Пилот выключил мотор. На расстоянии ста ярдов от вертолета оседало поднятое им облако пыли.

Лакомб спрыгнул на землю первым. Некоторое время он, Лафлин и двое их помощников молча стояли в лучах заходящего солнца. Его кроваво-красные, с оранжевым оттенком, лучи светили почти горизонтально. Большой раскаленный шар медленно опускался за низкую цепочку холмов на западе.

— Пошли! — сказал Лакомб.

Прихватив микрофоны, магнитофон, длинные ленты батареек, небольшую легковесную кинокамеру, четверо мужчин стали медленно пробираться через толпу паломников. У людей при себе было много поклажи. Некоторые сидели на маленьких ковриках. Около них стояли корзины с едой. Здесь были и целые семьи.

Европейцы неторопливо взбирались по склону холма к расчищенной площадке, где восседал садхудиец в позе лотоса: глаза раскрыты, ладони сложены вовнутрь, локти разведены в стороны. Он был похож на причудливую птицу.

Прилизанный молодой брамин в белом костюме городского покроя поднялся навстречу Лакомбу. Лафлин подошел к ним поближе, чтобы переводить.

— Осталось полчаса до захода солнца, — сказал брамин Лакомбу.

Его правильный английский язык приятно удивил Лафлина. На молодом человеке были одеты отполированные до блеска ботинки, узкие брюки дудочкой и пиджак без воротника. Весь его облик, свободная и бойкая речь были слишком городскими для этого места. «Даже святой из святых нуждается в менеджере», — подумал Лафлин.

Садхудиец даже не пошевелился.

Лакомб некоторое время стоял неподвижно, потом сам принял позу лотоса, но на значительном удалении от садхудийца.

Микрофоны были уже подготовлены. Кинокамеру оператор держал в руках, так как Лакомб настоял на том, чтобы ее не монтировали на треножнике. Он объяснил, что оператор должен иметь возможность двигаться при съемке и снимать то, что необходимо.

— У магнитофона есть экранируемая защита? — спросил оператора Лафлин.

— Зачем? — удивился тот. — Мы находимся в месте, где нет никаких электрических помех.

— Лакомб утверждает, что мотор работает с перебоями, а магнитофонные головки теряют намагниченность.

— Сейчас сделаем, раз он так говорит, — согласился, пожав плечами, оператор. Он достал что-то, похожее на большую коробку из медной проволочной сетки, и поместил это приспособление у записывающего устройства магнитофона. Проволочные концы защитного экрана он тщательно заземлил, воткнув в землю. — Так пойдет?

Глядя на то, что происходит вокруг, Лафлин думал: «Что же, в конце концов, все они делают в этом странном месте? Ждут? Если так, то чего?» Он рассеянно наблюдал, как солнце медленно опускалось за цепочку холмов на западе.

Садхудиец слегка пошевелился. То, что происходило потом, казалось, было похоже на замедленную съемку. Разведенные локти садхудийца начали очень медленно подтягиваться к истощенной коричневой грудной клетке. Прижатые друг к другу ладони стали медленно разъединяться, сохраняя касание пальцев. Садхудиец открыл глаза, огромные, похожие на черный янтарь. Медленно, без видимого усилия, он начал подниматься из позы лотоса в положение стоя.

Городского вида брамин опустился на колени. Лафлин неожиданно для себя сел, как будто единственным человеком, который имел право стоять на ногах, был садхудиец.

Краешком глаза Лафлин увидел, как встали на колени два оператора.

Руки садхудийца стали неторопливо подниматься вверх. В их движении и всей его позе было что-то угрожающее. Он стал похож на большую хищную птицу, расправляющую свои мощные крылья, готовясь взлететь. Садхудиец размахивал руками, постепенно увеличивая высоту их подъема, пока тыльные стороны ладоней не соприкоснулись над головой. После небольшой паузы он вновь поднял руки и опустил их в одном большом взмахе, как дирижер, управляющий большим оркестром.

Из многотысячной толпы послышался низкий мелодичный звук. Звук постепенно нарастал, и Лафлину казаться, что он пронзает его мозг.

Операторы, очнувшись, принялись снимать. Через медную сетку защитного экрана Лафлин видел, как вращаются бобины.

Садхудиец вновь поднял руки вверх и извлек из толпы другую ноту, а спустя какое-то время опять первую, только на октаву выше.

Поклонники культа наполняли окружающее воздушное пространство звучанием всего двух нот, но в различных вариациях: то каждая нота в отдельности, то две одновременно, то опять первая.

Потом толпа под управлением садхудийца взяла новую ноту, потом еще одну. Вскоре Лафлин потерял мелодию в резкой какофонии многих голосов. Казалось, что земля под ним завибрировала от интенсивности звуков, немелодичных и непривычных для уха европейца. Звуки, как утверждалось в сообщении, пришли со звезд четыре ночи назад. С тех пор садхудиец и его последователи озвучивали их каждую ночь.

Каждый певец слегка искажал звук, превращая звучание и неслаженный вой. Он поднимался ввысь в несколько зловещем монотонном пении, сотрясал землю под ногами Лафлина и заставлял вибрировать сам воздух.

Солнце погасло. Тропические сумерки превратились в ночь. Сырая темнота окутала всех. И хотя садхудийца уже не было видно, множество тысяч голосов продолжали петь.

Над головой проступили звезды. Лафлин смотрел в небо, потрясенный неистовостью поющих вокруг него людей. Он наблюдал за звездой в ручке ковша Большой Медведицы. Она то становилась ярче, то тускнела, опять загоралась и блекла с определенной частотой, как при послании азбукой Морзе. А затем… она взорвалась!

Яркая малиновая вспышка осветила поднятые вверх ища огромной массы людей.

Лакомб вскочил на ноги и подошел к садхудийцу. Оператор бросился за ним следом с кинокамерой на плече.

Малиновый свет сконцентрировался, удлинился, прояснив очертания подвижного столба, парящего в небе, который из малинового превратился в оранжевый, потом в желтый, затем в бледно-зеленый.

И вдруг небеса наполнились теми же пятью звуками. То же монотонное звучание. Отчетливое. Мелодичное. Чистое.

Люди затаили дыхание. И вновь небеса спели для них.

— Черт побери! — воскликнул оператор.

Огненный столб погас. Пение прекратилось. Почитатели культа снова опустились на колени в низком поклоне.

Садхудиец обратился к Лакомбу:

— Небо, — сказал он слабым голосом. — Небо поет нам.

По щекам француза текли слезы. Его голос звучал хрипло от волнения.

— Оно поет всем нам, мой друг.