Блудная дочь возвращается

Глава 2
Магический кристалл памяти

Закрою глаза и дам волю своему воображению: что оно высветит из вязкой тьмы воспоминаний? Память напоминает мне драгоценный кристалл со множеством граней, в которых, как в зеркальном отражении, можно увидеть неожиданные картины. Казалось, пройдено и забыто, но нет, неожиданно кристалл поворачивается к тебе своей новой гранью, и прошлое связывается с настоящим и предрекает будущее.

Вот и теперь грань магического кристалла моей памяти осветилась изнутри, в ней проявилась голограмма… Туманное облако густеет и постепенно превращается в отражение в зеркале, когда-то запечатлённое на любительской фотографии.

Моя первая свадьба. Мне 19 лет. На мне платье из блестящей ткани с металлической ниткой, которое я сшила сама накануне торжества. На голове модная в то время короткая капроновая фата. Мы с Женькой, отвернувшись от гостей, собравшихся в кафе, обсуждаем животрепещущий вопрос - мой аборт. Она уже договорилась со знакомым врачом, и мы устанавливаем точную дату, когда мне отправляться в больницу. Срок у меня два месяца, так что можно отложить это мероприятие до возвращения из свадебного путешествия. В общем, решение принято и можно идти веселиться.

Замуж я выходила не «по залёту», как сейчас говорят, а по собственной воле. Просто мне казалось, что пришло время: уже 19 лет, все кругом обзавелись семьями - значит, и мне пора. А беременность просто совпала, проявилась уже после того, как были сданы документы в загс.

Это был уже не первый аборт в моей жизни, но и в 17 лет, делая первый, я не очень-то сокрушалась. Все женщины, которых я встречала в роддомах и абортариях, никогда не переживали по поводу «потери ребёнка», кроме одной 35-летней дамы, у которой случился выкидыш на 5-м месяце, а детей ещё не было. Всё это досужие вымыслы. Женщина переживает только в том случае, если этот акт оборачивается потерей надежд и планов, которые она вынашивает в своём воображении. Радужные фантазии, прикипевшие к ней и ставшие уже её неотъемлемой частью, вдруг стираются, как простые переводные картинки. Но эта потеря причиняет душевную боль. Другое дело, когда небольшая операция приносит освобождение от многих проблем, которые неминуемо возникнут в будущем. В палате, где собираются женщины после аборта, когда всё уже позади, витает атмосфера лёгкости, звучат анекдоты и весёлый задушевный трёп. До сих пор считаю, что все эти моральные страдания, о которых любят говорить во всеуслышание, не что иное, как очередное «навешивание лапши на уши». «Ах как я люблю этого ещё не рождённого ребёнка… Ах-ах-ах». Это только в кино и романах да по заказу от социума. Когда в государстве не хватает народонаселения и падает рождаемость, невесть откуда появляются поборники морали. Средства массовой информации выпускают в эфир душещипательные передачи, организуются демонстрации поборников запрета абортов, состоящие, кстати, в основном из бесплодных мужчин и бездетных женщин. А уж церковники оживляются, как птицы-падальщики. А тогда, в 1967-м, рождаемость была на высоте. СМИ рекламировали и внутриматочные спирали, и пропагандировали безопасность абортов. Так что особых клише по этому поводу нам никто не навешивал.

Меня больше заботила мысль, чтобы это было сделано хорошо и безболезненно. Можно было пойти и бесплатно через поликлинику, официальным путём. Но «по знакомству гарантировали полноценную анестезию и внимание врача. Тем более такого «своего» врача нам удалось завести, и в дальнейшем вся наша компания к нему обращалась.

Меня так заботил этот вопрос ещё и по той причине, что мой первый аборт оставил слишком негативные воспоминания. Мне было тогда 17 лет, и я встречалась с Максимом Виноградовым, моим ровесником. Школу я к тому времени окончила и работала на Трёхгорке (фабрика «Трёхгорная мануфактура») художником-оформителем. Опыт половой жизни у нас был очень скуден, а советы по этому поводу исходили от Женькиной соседки, которая была замужем и в наших глазах вполне компетентна. Она же снабжала нас противозачаточными средствами. То ли средства эти были слабы, то ли я недостаточно «вникла», но факт остаётся фактом: не успела я приобщиться к своему статусу женщины, как «залетела». Если даже сейчас девушки боятся признаться родителям, то в те времена это было просто немыслимо. Дело не в том, что было стыдно сознаться в своей беременности, гораздо страшнее было объявить себя «распутной», не соблюдающей законы «советской морали». «У отца будет инфаркт», - ужасалась я. (Впрочем, так потом и случилось.)

Стали искать всякие примитивные способы избавления от беременности, среди которых были и дедовские, и более современные. Например, следуя советам, я парилась по два часа в ванне, а потом прыгала со стула, и аспирин пила в огромных количествах - всё безрезультатно.

Была у нас одна знакомая, Люська Смирнова. Я, кстати, видела её на днях по телевизору в фильме режиссёра Юрия Челюкина, который впоследствии стал её мужем. А в те времена он был Люськиным любовником, а потом развёлся с женой, актрисой, о которой на «Мосфильме» говорили, что она страшная б…, даже поговорку сочинили. Но молва, как правило, обвиняет женщину. Люська была лет на 15 моложе своего любовника. Зная нравы в киномире, думаю, она была у него не единственной. Люська тоже “не клала яйца в одну корзину” - встречалась со своим ровесником Ремом, с которым посещала нашу компанию. Так что Челюкин был лицом каким-то фантомным, но часто упоминаемым. Люська взахлёб рассказывала о его чудесном отношении к ней - примерно так: “Просыпаюсь утром… а он уже ушёл. Смотрю, на столике завтрак, а под тарелкой обязательно деньги…”, ну и далее в том же духе. А его бывшая жена в каком-то интервью рассказывала, как однажды, без предупреждения вернувшись из экспедиции домой, она застала там девушку в своём собственном махровом халате. На законный вопрос, кто вы и что вы тут делаете, жена получила ошеломляющий ответ: “Юрина жена”. Э. собрала вещи и покинула свой дом. Надо признать, Люська была девушкой с “ изюминкой”, блондинка с точёной фигуркой и тонким вкусом. Мы ещё называли её Кровавой Мэри - губы она красила-ярко алой помадой.

Так вот, эта самая Люська была медсестрой и предложила мне сделать специальные уколы, вызывающие выкидыш. Я даже помню название препарата - пертусин. Она сама мне их и делала. Но серия инъекций тоже не помогла, а время поджимало. Пришлось мне всё-таки пойти на приём в поликлинику. Выслушала от гинеколога нелицеприятную лекцию, главное в которой было “не замужем”, получила направление на анализы, длительный сбор которых должен был предшествовать получению направления уже в больницу.

Срок у меня был большой, я очень нервничала, так как говорили, что если обнаружат беременность свыше 18 недель, меня “выгонят с операционного стола”. И вдруг, когда я пришла на работу, у меня открылось кровотечение. Я страшно испугалась. Мне уже стало всё равно, узнают ли об этом и что скажут. Хорошо, что прямо на территории Трёхгорки имелась санчасть: туда я сразу и кинулась. Гинеколог, не выпуская из кабинета, вызвала «скорую», и меня увезли прямо на операционный стол. Не знаю, делали ли они анестезию вообще, но боль была адская. Правда, хирург это объяснил тем, что “плод прирос” к стенкам матки вследствие моих дурацких экспериментов. В общем, в полузабытьи от боли и ужаса я дала себе слово, что больше не буду “никогда и ничего”.

Но к середине дня я оклемалась настолько, что доползла до телефона-автомата и позвонила домой. Мама, конечно, тут же примчалась. Обливая друг друга слезами, мы решили, что скроем все от отца. Тем более, что вся эта история была закономерным продолжением предыдущей, тоже со мной связанной, в результате которой он получил микроинфаркт.

Я так и вижу, как отец лежит в постели: широченная кровать почему-то в середине гостиной. Это, конечно, аберрация памяти - кровать на самом деле была в спальне, но в моём воображении - она в центре внимания. Он страдальчески вздыхает и держится за грудь: опять неблагодарная дочь “ранила отца в самое сердце”.

А дело было так: я отправилась с Максимом в Тарасовку на дачу, принадлежавшую жене его отца. Родителей же предупредила, что еду к Таньке Лебедевой, своей бывшей однокласснице, с которой периодически поддерживала дружеские отношения, и останусь там ночевать. Кто так не поступал в своё время? Кто, заранее предупредив подругу, не сматывался по своим делам? И кого эта подруга хоть раз в жизни не подводила? Это как рок, управляющий событиями и людьми. Часов в 10 утра она заявилась ко мне на проспект Вернадского: А где Лена?”

У родителей, естественно, истерикаю. “Она же у тебя!”

Никогда такого не было, чтобы Танька, вдруг, утром, собрав компанию, заехала за мной. И что могло ей стукнуть в голову?!

В общем, возвращаюсь днём домой, а там просто кошмар. Отец сосёт валидол, мать роняет посуду, а бабка раскачивается (нервничает) на стуле.

“Признавайся, где была!” Ну я и призналась, что была у Максима.

“Вызывай его сюда!” Не помню как (телефона у него не было), но я его вызвала.

“Женитесь! И немедленно!” - требуют родители. Максим говорит, я, мол, хоть сейчас и с великим удовольствием. А я уперлась, как баран: “Не выйду за него замуж, и всё!”

Ни теперь, ни тогда я не могу вразумительно ответить на вопрос, почему я отказалась выйти за него замуж, тем более, что это происходило как раз в период моей отчаянной борьбы с беременностью. Скорее всего, на моё упорство повлияло именно давление со стороны родителей. Наверное, если бы они, наоборот, сопротивлялись нашему браку, я бы приложила все силы, чтобы он состоялся.

“Тогда мы запрещаем вам встречаться!” - это была реакция родителей на моё упрямство. Нет ничего глупее и бесполезнее, чем что-либо запрещать. Мы встречались ещё более года…

У отца обнаружился микроинфаркт, и ему прописали постельный режим. Я злилась на отца, считая, что его болезнь - чистая демонстрация, инструмент управления мной.

Пройдёт какое-то время, и я ему заявлю: “Я 25 лет слышу о твоём больном сердце, но ты всё ещё жив. Всё это спекуляции на моём отношении к тебе!” Больше я не слышала от него напоминаний о сердечном недуге. Да и сама со временем поняла, что мой страх вокруг здоровья родителей (“вдруг я буду виновата в их болезни или, не дай бог, смерти!”) сродни эгоизму, причём моему собственному. Ведь на самом деле я опасалась не того, что по моей вине с ними что-то может случиться, а того, что если это всё же случится, я буду всю оставшуюся жизнь мучиться укорами совести и плохо будет именно мне! Я представила себе, как такой же эгоизм слышится в рыданиях по усопшим: “На кого ты меня покинул. Как же я без тебя?…” Жалко-то себя, любимого!

Но тогда, в семнадцать лет, я ещё не погружалась в философские и психологические рассуждения и этого не понимала. Меня просто бесило, что по милости отца приходится испытывать угрызения совести и вечно лгать и изворачиваться.

Когда у меня появилась собственная дочь, я обещала себе, что сделаю всё, чтобы ей не пришлось врать и лицемерить.

- Ты куда так накрасилась?! (Это к Ланке.) Нет, ты только посмотри (это уже ко мне), на кого она (Ланка) похожа! (Да на меня и тебя! На кого же ещё?) Намазалась, как не знаю кто… (знаешь!).

Ланка, моя младшая дочь, которой четырнадцать лет, собирается на вечерний променад. Может быть, на дискотеку. Саша, мой муж, не может примириться с акселерацией и веяниями времени. Да и согласиться с тем, что дочь уже подросла и стала личностью.

- Нет, я понимаю, что она всё равно накрасится в подъезде, даже если я запрещаю! Но я же тоже не могу смотреть на это равнодушно. Сегодня красится, как взрослая, а завтра в подоле принесёт… - Саша продолжает свою тираду.

- Ну что ты орёшь? - (Это уже я.) Ты всё равно ей свою голову не присадишь. Вспомни себя! Или ты другой был, родителей слушался?

Мой муж взволнованно убегает в свой кабинет, и я слышу, как сидя за мольбертом, он что-то сердито бурчит себе под нос. А я вспоминаю свою историю…

А история эта - история моего грехопадения. Так это называется, что совершенно не согласуется с моими взглядами и мироощущением.

Ага, вот и соответствующие фотографии. Смешная светлоглазая веснушчатая девочка. Причёска модная, вся голова в каких-то “сардельках”. А этот парнишка с улыбкой идиота - Максим, мой первый мужчина.

С Максимом Виноградовым я познакомилась на школьном вечере, когда училась в 10-м классе. Правда, я и раньше, по его словам, сталкивалась с ним на переменах, но не замечала его многозначительных взоров. Макс утверждал, что давно стал поглядывать в мою сторону, ещё с тех пор, как я появилась в их школе, то есть за полгода до описываемых событий. И я смутно припоминала длинненькую серенькую тень, маячившую передо мной в коридоре в тот момент, когда, сидя на скамейке у окна, я спешу прочитать невыученный урок.

В школе я была признанная модница, привыкшая к вниманию. Вместо форменного коричневого платья носила оранжевое, под которое надевала нижнюю юбку с бабушкиными кружевами, кокетливо выглядывавшими из-под подола. Передничек был перешит так, чтобы выделялась грудь и подчеркивалась талия (я тогда уже немного шила). Туфли старалась носить на каблуках, и на голове делала подобие “бабетты” - причёска с высоко взбитыми волосами. Глазки тоже слегка подкрашивала - насколько это дозволялось завучем по кличке Жучка, которую она заслужила отвислыми, дряблыми щеками-брылями и лающей недовольной интонацией.

На тот школьный вечер меня уговорила пойти Танька Лебедева. Раньше мы учились в одной школе, но после восьмого класса нас раскидали по всей Москве. Она теперь училась в школе с медицинским уклоном, пошла по стопам отца. А наша школа была со швейным уклоном. Во время практики мы работали на фабрике “Большевичка” - пришивали подкладку к гульфикам (застёжка на брюках), а Танька трудилась санитаркой. Правда, это не имеет прямого отношения к моему рассказу.

Прознав про наш “Огонёк”, она взяла меня в оборот, желая проникнуть на вечер. Чужие на “Огоньки” не допускались, я же выступала в роли “пропуска”.

В то время я уже переехала на проспект Вернадского, и до школы мне было добираться почти полтора часа. Кроме того, три раза в неделю я посещала Детскую художественную школу на Кропоткинской улице (теперь Пречистенка). Это место было довольно далеко от Центрального рынка. После уроков в обычной школе я заходила в пельменную на улице Горького - теперь этого дома уже нет, снесли. Потом уже шла в “Художку”. При этом носила с собой маленький деревянный этюдник - и очень “воображала”, оставляя его на вешалке или держа в руке вместе с хозяйственной сумкой, в которой носила учебники и тетради. (Использовать чёрную хозяйственную сумку вместо портфеля - это было моё собственное изобретение, которое тут же стало в нашей школе сверхмодным.)

В тот знаменательный день, уступая Танькиным настояниям, мне пришлось прямо из Художки, не заезжая домой, идти на вечер. Танька дала мне что-то надеть из вещей своей мамы, включая туфли. Эти туфли, чёрные, бархатные, на высоких каблуках, я хорошо запомнила, так как они безбожно жали и чувствовала я себя в них как в колодках. И очень удивилась, когда через некоторое время узнала, что у меня “чудесная походка” и “стройные ножки”. Такое заключение сделал отец Максима, Серафим Александрович (Сим Саныч). Оказывается, он тоже был на вечере, что очень необычно. Он якобы, увидев меня, сам подтолкнул Максима, стеснявшегося меня пригласить.

Дело в том, что Макс учился в 9-м классе, то есть был на год младше, и по школьной иерархии не имел никаких прав на ухаживания за девочкой, которая была старше. Мы с ним протанцевали весь вечер - благодаря папиной школе и своей природной подвижности танцевал он отменно. Кроме того, он был со вкусом одет и высок ростом, - а это два непременных условия, чтобы мне понравиться. Кстати, эти качества в мужчине я ценю до сих пор.

В общем, мы стали встречаться. Всё свободное время мы проводили вместе, что всемерно одобрял его отец, называвший меня “самой красивой девочкой Москвы”. Его совершенно не удивило моё признание, что я еврейка.

Обычно окружающие принимали меня за русскую. Даже был случай, когда старухи, ошивающиеся у церкви, не пропустили туда Женьку Семешкину (Привалова), приняв её за иудейку, а меня милостиво пригласили: “Проходи, деточка!”. От Сан Саныча первого я услышала и о том, что настоящие евреи от природы белокожие, рыжеватые и голубоглазые, а не такие, как мы привыкли считать. Оказалось, что тёмные глаза на выкате, широкие губы и крупный нос - это результат вливания арабской крови.

Максима воспитывал отец, давно разошедшийся с его матерью. У Сим Саныча было ещё два сына, все от разных жён. Один из мальчиков вместе со своей матерью погиб в авиационной катастрофе. Интеллигент, женолюб и компанейский человек - он, скорее, не воспитывал, а дружил и соседствовал со своим младшим сыном.

Жили Виноградовы на Неглинке, в странной квартире, переделанной из арки трёхэтажного дома. Пол был ниже уровня земли, и вода от дождя иногда лила через окно. Сама река Неглинка отличалась определённым свойством - в сильный ливень её вода поднималась из подземных коллекторов и сквозь решётки, подобно фонтану, изливала на улицу содержимое городской канализации. Помню, это было летом 1964 года, после сильного ливня я старалась пройти к метро от его дома. Вода в тот раз поднялась почти на 50 см над асфальтом, и мне пришлось переждать, пока она не спадёт. Тогда я вышла на улицу. На моих ногах были белые босоножки на “шпильках”. Представьте мой ужас, когда я обнаружила, что вся улица сплошь покрыта фекалиями. Ноги скользили и тонули в нечистотах, угрожая повергнуть меня во всю эту мразь. Пришлось мне вернуться и ждать, когда эта грязь высохнет… На другой день в газетах были фотографии Неглинки, по которой люди пробирались по бёдра в воде.

У Виноградовых частенько бывали гости, такие же московские интеллигенты из литературного мира. (Сим Саныч именовал себя писателем, но я не берусь судить, насколько это соответствовало истине, так как никаких его трудов не видела.) Денег дома вечно не хватало, местом ежемесячного посещения был ломбард. Максим временами был просто голоден, и я его подкармливала, как могла. Мне выдавали деньги на обеды, и обычно часть их оставалась - тогда и этой мизерной суммы вполне хватало, чтобы купить другу пачку пельменей и молока.

В отсутствие гостей, как правило, отсутствовал и Сим Саныч, и квартира оставалась в нашем полном распоряжении иногда на несколько дней и ночей. И тогда собиралась уже наша компания - многочисленные приятели Максима и их периодически меняющиеся девочки. Среди друзей Макса неизменными были двое - Володька Ивершин, который потом станет актёром, и Стив Дэвид Шабад - американец, учившийся в их классе и живший неподалёку в доме служащих посольства. Стив снабжал Максима “гигантами” - большими пластинками с “Биттлами” и “Роллин-гами”, на которых мальчики были просто помешаны. Каким-то образом они приобрели электрогитары и ударную установку, и в доме Макса усердно занимались “музицированием”. Макс отрастил волосы, как у своего кумира Джона Леннона, и сам стал выглядеть, как однояйцовый близнец кого-то из “Биттлз”. Вскоре эта причёска, которую всячески ругали в газетах и запрещали в школе, вошла в моду. Правда, отцу Максима, чтобы защитить шевелюру сына, пришлось сходить в школу и выдержать бой с Жучкой.

За моей внешностью Максим следил пристально: искал, что именно мне идёт. То сам менял мне причёску, то подкрашивал по-другому глаза. “Как ты держишь руки? Как еврейская мамаша! Только живота не хватает!” - и он передразнивал мою манеру держать согнутые в локтях руки на уровне груди. “Что ты семенишь? На высоких каблуках надо ходить широким шагом, тогда это смотрится красиво”, - наставлял он. Где-то по случаю приобретал мне модные туфли и подсказывал фасон для моих платьев. Наверное, наши отношения были очень близкими, в них было больше братской нежности, чем любовных страстей. Я помню, например, как мы приходили с пляжа, чуть обгоревшие и разрумянившиеся на солнце. Полураздетые ложились на диван и… сочиняли стихи: он строчку, я строчку - белиберда, но зато в рифму и очень смешно. Или пели горлом, как лягушки. Целоваться, мы, конечно, целовались, но как-то мимоходом, скорее, за компанию, когда приходила какая-нибудь “сладкая парочка”. Разлучались мы только вынужденно - на ночь или на время уроков (перемены в школе тоже проводили вместе). Я не помню, чтобы над нами смеялись одноклассники - или не обращала на это внимания, или то, что мы “встречались”, воспринималось ими как непреложный факт. Или действительно всё выглядело внешне, как дружеские отношения, о чём говорит следующий эпизод.

Однажды, когда мы сидели у Макса, к нему явился один мой одноклассник, звали его Гриша. Он отозвал Макса в коридор и попросил: “Отдай мне Лену”.

Макс сделал вид, что это в порядке вещей:

- Лёшенька! (Так он меня называл.) Гриша просит, чтоб я тебя ему отдал!

- Гриша, ты что, сбрендил? Мы же с Максом встречаемся! -искренне изумилась я.

- Да! А я думал, у вас просто одна компания.

- Так что же ты просишь меня у Макса? Он что, мой хозяин?! - возмутилась я, уже тогда считавшая оскорблением любое покушение на мою свободу.

- Ну, он вроде как главный в вашей компании… - стушевался Гриша.

Так мы встречались больше года. Время от времени Макс делал вялые попытки “сделать меня женщиной”, которые состояли скорее из разговоров, нежели действий. Думаю, отец подталкивал Макса к более активным мероприятиям, но как-то не получалось. Мне Макс говорил: “Ты станешь ещё красивей!”, “Пора уже, это не больно, в твоём возрасте все уже расстались с девственностью”. В общем, этот вопрос стоял на повестке дня. Не помню своих моральных установок в 17 лет, а вот в 13 лет мы с Ольгой составили “договор”, скреплённый кровью. Содержал он нашу клятву о том, “что мы не отдадимся никому, кроме мужа или того, кто обязательно станет нашим мужем”. Даже напечатали текст на пишущей машинке на муаровой бумаге, - куда он только потом делся, не знаю. Наверное, уничтожили от стыда или, скорее, за ненадобностью. А в 17 лет, видимо, никаких особых противопоказаний у меня не было, разве что не складывалась подходящая ситуация.

В ноябре 1964 года она сложилась. Я уже училась в 11-м классе, и родители меня стали отпускать ночевать к подругам, зная, что там нет родителей. А ноябрьские праздники были первыми, когда мне разрешили остаться ночевать “в компании”. Мои родители, наверное, как все люди, и как я теперь, склонны были обольщаться на счёт моей “порядочности”. Так, конечно, легче. Ведь не пустить - значит выразить недоверие и войти в конфликт, а так можно успокоить себя, хотя подсознательно понимаешь, что это иллюзия. Всё равно рано или поздно дети начнут “спать”. Может быть, лучше посмотреть правде в глаза и заранее в чём-то просветить своего ребёнка, чтобы когда у него возникнут трудности, он пришёл к нам? Собственно, так я старалась поступить с Аней, когда поняла, что её отношения с мальчиками вот-вот перейдут в иную плоскость. Силой удерживать, по себе знаю, бесполезно. Уговоры и внушения тоже не подействуют. Просто всё спрячется за маской лжи, в которой мы обе запутаемся: она из-за страха передо мной, а я из-за эгоистичного желания продлить состояние душевного покоя. Та же задача и сегодня стоит передо мной, только уже с младшей дочерью.

Мои родители были воспитаны на других принципах: всё должно быть благопристойно, пусть и ценой лжи. И мне приходилось врать. На вопрос, кто там был, я всегда с готовностью перечисляла: “Ну как, Женька Семешкина, Танька Лебедева, Ольга и еще 2-3 девочки”.

О мальчиках, естественно, не упоминалось. А “танцы-обжиманцы” как раз стали к этому времени непременной частью наших вечеринок.

В ноябрьские мы собрались у Женьки Приваловой. Ее родители тогда, кажется, были заняты строительством дачи и, захватив деда, уехали на три дня, оставив Женьке в полное распоряжение две комнаты в коммуналке. Коммуналка эта находилась около Большого театра, в том самом знаменитом дворе, где жил “главный валютчик” Советского Союза Ян Рокотов, которого впоследствии громогласно приговорили к расстрелу. Помню, мы как-то шли с Женькой по её двору и она говорит: “Давайте скорее проскочим в подъезд. Вчера тут стреляли, забрали соседа. А сегодня кругом прячется милиция”. Я смутно помню, что она ещё рассказывала, но эта история произвела на меня впечатление, тем более, что до этого я несколько раз видела Рокотова сидящим на лавочке во дворе, и ничего угрожающего в нём не было. Это событие произошло в 1961 году и наделало много шума - впервые были осуждены “валютчики”, и вообще с этим понятием многие ранее не сталкивались. Оказалось, что Женькин двор - центр чёрной валютной биржи, рассадник криминала. В его воротах появилась металлическая решётка и милиционер. Вот в таком знаменитом дворе мы собирались в тёплой компании отметить 7 ноября.

Ещё готовясь к встрече, обсуждая наряды и продуктовый набор, мы, естественно, затронули и самую животрепещущую тему: ожидалось закономерное посягательство на нашу драгоценную невинность. Уж не помню как, но мы, заручившись поддержкой друг друга, пришли к соглашению: “сегодня ночью отдаёмся!”

Ночью мы с Максимом и Ольга с Лёнькой Белобоковым оказались в одной комнате. Разделял нас огромный платяной шкаф, деливший комнату, как это было принято в коммуналках, на столовую и спальню. Нам досталась “спальня”, состоявшая из кровати, тумбочки и задней стенки шкафа. Кровать была железная, на её спинке, как ртуть, в темноте переливались большие шары. Эти шары как-то особенно чётко выплывают из дымки памяти как единственная вещественная деталь, связывающая с событиями той ночи.

Сначала, по-видимому, Максим ко мне “приставал”, но или попытки его были не особенно настойчивыми, или я вдруг испугалась, во всяком случае, мы благополучно погрузились в сон.

Ночью я проснулась от недвусмысленного шума, доносившегося с той стороны шкафа. Очень хорошо помню, как во мне заговорила совесть: “Какая же я! Ведь мы договорились. Вот Олька отдаётся, а я, нахалка, обманула, подвела подруг”. И стала спешно расталкивать Макса. По-моему, он окончательно даже не проснулся и не сразу “врубился”, что происходит. А когда всё случилось, я почувствовала лишь облегчение от выполненного долга. Макс как-то странно себя повёл и, казалось, был ошеломлён свершившимся, - отвернулся к стенке и притих. Я стала его настойчиво тормошить: “Макс, Макс, посмотри на меня! Я стала ещё красивее, как ты обещал?” Вы думаете, я шутила? Да ничего подобного. Я была вполне серьёзна, и этот вопрос меня волновал значительно больше, чем факт потери девственности. Макс, кажется, тактично ответил, что в темноте не видно, посмотрим завтра утром.

Только спустя энное время я узнала, что он был “мальчиком” и невинности лишился одновременно со мной. Для Макса это было действительно ошеломляюще-долгожданное событие, значительно больше потрясшее его, чем меня. Как только рассвело, я устремилась к трельяжу. Так и вижу: два окна, в которые заглядывают серое осеннее утро и Большой театр, и я в створках зеркал… и моё разочарование - я осталась такой же, как вчера!

Самое смешное, что выяснилось наутро, - я была единственной, кто выполнил “договор”. Оказывается, то, что я приняла за свершившийся акт “за шкафом”, - было яростное Ольгино сопротивление. Утром я одна проснулась “женщиной”, но обиду на подруг не держала, тем более, что они очень скоро последовали моему примеру.

- Смотри, кого я тебе привёз! Ещё одного ребёнка! - торжественно сообщил мой муж. Разбирая коробки на антресолях в квартире, где раньше жили мои родители, Саша достал большую немецкую куклу с фарфоровой головой и настоящими волосами. - Это теперь большая ценность!

- Это ценность, но не в смысле денег. Это мой прототип, -как старшую сестру встретила я находку.

А вот и соответствующая фотография: в одном старом кожаном кресле сидим мы - я и кукла. Мне три года, Ленинград.

Когда я родилась, отцу уже перевалило за 45 лет. Жили мы тогда в Евпатории, в Крыму, где отец учился и одновременно преподавал в военной академии. Время было послевоенное, но членам командного состава давали неплохие пайки. Одно время на эти “жирные хлеба” в гости к родителям приехали четверо их друзей - все жили в одной большой комнате. Отец вспоминал, как проснувшись однажды утром, он увидел перед своим лицом обширный голый зад “тёти Ады”, а тогда Адочки, крутобёдрой маминой подруги. Моя мама считала, что надо делиться с ближними чем только можно - и друзья жили в Евпатории достаточно долго. Правда, когда их дорогой подруге Нюське (как они называли мою маму Анну) действительно понадобилась помощь - все оказались далеко, и у всех были объективные причины и благовидные предлоги, чтобы не приехать. А помощь понадобилась в связи с предстоящим появлением на свет меня - позднего, но желанного ребёнка.

Моей маме было уже 43 года. Старший брат, которому к тому времени исполнилось 24 года, офицером связи, командиром закончил войну и теперь жил своей жизнью. Он оставался в Ленинграде со своей женой и приёмным сыном.

По рассказам его жены Саши я узнала некоторые причины, якобы побудившие мою мать решиться на такой отчаянный шаг, как рождение ребёнка. Отец, как и многие на войне, имел какие-то связи с женщинами. Тем более, что под его началом была рота (или батальон - я в этом не разбираюсь) молодых связисток. Думаю, Нюсе “стукнула” жена друга отца, генерала Мителёва, служившего вместе с отцом. Она же вызвала маму в расположение части, добившись для неё разрешения сопровождать мужа. Приближался конец войны, и мать вместе с отцом “занимали города”. Судя по фотографиям, они прошли вместе через несколько границ и на второй день после Победы оказались в Берлине. Видимо, в это время у мамы и зародилась мысль о ребёнке как о средстве удержания загулявшего мужа. Как бы то ни было, эта идея захватила маму целиком, превратившись из цели во вполне естественное для женщины желание материнства. Среди массы вещей, вывезённых ею из Германии, - мебели, посуды, хрусталя и ковров - до сих пор сохранились открытки с фотографиями кудрявых светлоглазых девочек-ангелочков.

А самое главное - кукла с голубыми глазами и настоящими тёмно-русыми волосами размером с двухлетнего ребёнка. Всё это мои прообразы. Не знаю, умела ли моя мама колдовать, но, наверное, ей подсказала интуиция, что надо сделать, чтоб “стянуть” меня из мира тонких и создать мне тело, соответствующее её представлениям о “чудесной” девочке. Она смотрела на эти открытки, держала в руках куклу и представляла свою дочь - в детстве я была подозрительно похожа на немецкую куклу.

Прошли годы, и я повторила путь моей матери. Причём некоторые моменты наших жизненных коллизий, относящихся к рождению второго ребёнка, совпали. (А может, и не только в этом плане.) С какого-то времени я знала, что рожу в сорок лет. Именно этот возраст был мне подсказан интуицией, и я в этом даже не сомневалась. Было даже интересно, от кого, кто будет отцом? Особенно часто к этому вопросу я стала возвращаться мыслями, когда перевалило за тридцать пять. А в тридцать девять я уже начала беспокоиться. В то время мы уже два года жили с Сашей в его квартире в Чертаново. Он мой ровесник, но, несмотря на то, что перед этим ему привелось быть дважды женатым, детей у него не было, и этот факт его, по-видимому, очень волновал. Таким образом, “отец” был в наличии, а зачатия не происходило. Но тут я “услышала”, что для этого необходимо, чтоб он вырезал мне из дерева Домового. Надо сказать, что вырезал он неплохо, хотя таких сложных работ делать ему ещё не приходилось. Я набросала на бумаге эскиз, и он без всякого сопротивления изготовил рогатую фигурку, внешность которой очень напоминала его собственное лицо, только в гротесковом виде. Фигурка до сих пор висит у нас на почётном месте. Наступил январь 1987 года, и проблема беременности стала буквально давить на меня. Были странные сны. Например, в конце января приснился мой бывший муж Гантман. Он летал среди облаков и что-то рассеивал по земле, при этом объясняя: “Я рассеиваю мое семя!” А через два дня, 25 января, он скоропостижно скончался. Были ещё какие-то видения и сны, но их я не помню, они лишь оставили свой след где-то в подсознании.

Я запросила совета у Небесных Служителей, что ещё надо сделать? Ведь время идёт, мне скоро сорок, а ещё девять месяцев на вынашивание? Успею ли я? В услышанном мною ответе содержался рецепт блюда, которое должно было притянуть зависшую надо мной душу в физический план: слепить куклу из мёда, чёрного хлеба, масла и соли (символов четырёх стихий) и съесть. Я усердно выполнила все условия, не забывая при этом настойчиво думать о том, что я должна забеременеть.

Съев эту магическую гремучую смесь, я сделала себя “сосудом”, не только готовым принять в себя живую каплю зародыша, но и буквально пылесосом, втягивающим её внутрь. Разве устоишь перед таким напором?

А 23 февраля, когда мой муж нависал надо мной, мне вдруг показалось, что это не он, а фантастическое существо с огромными крыльями, окутавшими меня. А потом вдвоём мы были в странном пространстве, и мне слышалось: “Это яйцо мироздания”. Очнувшись, я сказала: “Сейчас я забеременела! Я это знаю точно!” В ту ночь, 23 февраля 1987 года, когда была зачата моя дочь, в Магеллановом облаке вспыхнула сверхновая звезда. Кстати, очертания именно этого звёздного скопления интуитивно повторяли художники Ренессанса, изображая облако, служившее пристанищем Бога-Творца.

А потом я стояла перед зеркалом, мысленно говоря: “Пусть брови у моей дочери будут, как у меня, и волосы, и глаза, только приподнятые углами кверху, а губы пусть будут, как у Саши, и лоб высокий, как у него… и так далее. 27 ноября 1987 года у меня родилась девочка.

Всё получилось, как я задумала. Ланочка просто “красотка”, как её называют в школе и посторонние. И судьба её будет не ординарна, иначе зачем было зачинать её в момент появления новой звезды? Имя она тоже получила не случайно. Целый месяц мы никак не могли её назвать. А по прошествии месяца я запросила имя “сверху”. И пришёл ответ: “Звента Свентана. Так зовут Душу женскости, проявленный Дух Святой в “Розе Мира” Д. Андреева, но официально назови Светланой”.

Но вернусь в то далёкое послевоенное время. Шло время, и мама, отчаявшись забеременеть, решила взять ребенка из детского дома. Отец не был против, а сирот после войны было предостаточно. Чтоб сохранить это в тайне, а появление ребёнка выглядело естественным, она заранее написала своим родственникам и друзьям, что беременна. Когда же подошло время “рожать”, засомневалась и пошла на попятный, извинившись перед всеми. А вскоре забеременела на самом деле. Возможно, недоверием и объясняется тот факт, что к настоящим родам, несмотря на настоятельную просьбу мамы, все приехать отказались, кроме её младшей сестры Симочки.

Я родилась 7 апреля, в прекрасный весенний день, когда в Крыму всё уже было в цвету. Кроме того, как позже выяснилось, это был православный праздник Благовещение, а по древнееврейскому календарю - первый день Пасхи, перехода в новый цикл, к новой жизни.

“Что ты спишь? У тебя родилась дочь, соня!” - тормошила отца Симочка. “Отстань, вы же только что в уборную ходили!” - “Какая уборная! Я Нюську в роддом отводила! Вставай скорее, папаша!” Потом, побывав в роддоме, отец на радостях сделал себе подарок, купил полевой бинокль с цейсовскими стёклами. Подарил ли он что-либо маме, история умалчивает. Так мне рассказывали историю моего появления на свет тётя Сима и отец. Помнить я, конечно, ничего такого не могла.

Уже значительно позже, когда я стала заниматься эзотерикой, мне “пришли” странные сведения, касающиеся моего рождения. Они сопровождались загадочными снами, где отец на смертном одре признавался мне, что я не его дочь. А сообщалось мне, что я продукт клонирования, сделанного по просьбе моей матери каким-то немцем, бежавшим из Германии. И что всё это не просто так, а связано с целенаправленными действиями, призванными создать нужную генетическую наследственность. Якобы это и повлияло на мои способности яснослышания и ясновидения. Некоторое время я с интересом муссировала эту “информацию”, тем более, что понятие “клонирование” и “клон” в те годы (1980-1982 гг.) не обсуждалось и не было известно широкой публике. Но потом всё это отошло, стало неинтересным, уступив место другим знаниям и событиям.

О своём раннем детстве, как это случается со всеми, я получала отрывочные сведения из чужих уст. После моего рождения мама долго мучалась, как говорили раньше, грудницей. А я лежала в большой корзине, водружённой на письменный стол отца: он занимался своими делами и одновременно пел мне песни. Стоило ему замолчать, как младенец начинал плакать, так он и пел целыми днями. Думаю, это повлияло на мой музыкальный слух, вернее, на его полное отсутствие: отец обладал довольно сомнительными вокальными данными.

После моего рождения мама так и не оправилась, периодически болела и была слабой. Проезжая через Москву по дороге в Ленинград, а мне было тогда несколько месяцев, она жаловалась своей подруге Соне, что “смертельно устала”, а в 1949 году она окончательно слегла. Вернулась из гостей необычайно возбуждённая, и снимая часы, уронила их на пол. Веселясь, она нечаянно наступила на них и раздавила… А на другой день не смогла встать с постели. Врачи поставили диагноз - грипп. На самом деле это была лейкемия. Отец говорил, что мама до последней минуты надеялась на выздоровление и сокрушалась, что лежачее положение прибавляет ей морщин. Последнее, что она попросила, это принести ей мороженое. То же повторил через 40 лет мой умирающий отец. Именно тогда из его уст я и узнала о последней просьбе матери. А мне казалось, что она должна была бы просить за меня: мол, береги дочь! Извечный-то наш эгоизм. Много позже я поняла, что происходящее в кино и книгах далеко не всегда соответствует действительности.

От Ленинграда у меня остались отрывочные воспоминания. Маму я, конечно, не помню, так как мне было всего полтора года, когда она умерла. В детстве я была уверена, что у моей матери были косы, уложенные короной вокруг головы, - но это был образ, пришедший из каких-то снов и впечатлений. Зато я хорошо помню нашу квартиру: расположение комнат и некоторые детали обстановки. Наша семья занимала большую комнату, разделённую мебелью и тяжёлыми драпри на спальню, столовую и детскую. Из мебели я вижу только тёмное пианино, за которое я бросала недоеденные конфеты и яблоки. Я помню, как вскрылись эти мои тайные проступки в процессе отправки мебели в Магнитогорск, куда перевели служить моего отца. При мне рабочие отодвинули пианино, а там - целые залежи. Я была очень смущена и ожидала наказания, но его, кажется, так и не последовало. Ещё я помню тёмный коридор, тоже раздёленный шторами на части, где стояла притягивающая моё любопытство швейная машинка. Она принадлежала соседке-докторше, поселившейся, благодаря душевной доброте моей матери, в противоположной нашей комнате.

Когда отец получал квартиру, а это было ещё до войны, мама решила, что им ни к чему такие хоромы и надо бы поделиться с ближним. Так квартира стала коммунальной. В третьей комнате жил мой брат, его жена Саша и их сын Славик, который был старше меня года на три. Где-то ещё было место и для моей няни. Из всего населения этой квартиры я помню только брата, который сидел в нише, примыкавшей к кухне. Как выяснилось впоследствии, это была каморка для прислуги, в которой Октябрь оборудовал себе кабинет-мастерскую. Он был связистом по призванию - всё время что-то там мастерил, паял, копался в старых радиоприёмниках. Ещё я помню гостей: дядю Кира и тётю Тоню, которым я “делала клизму” под радостное ржание взрослых. Было мне тогда года 2-3. Я даже не заметила, как в нашем доме появилась новая мама, москвичка и интеллигентка Мирра Александровна. Я приняла её совершенно естественно, удивлённо спросив: “А где же ты, мама, столько времени была?” - чем невероятное её растрогала. Я всегда звала её мамой и относилась к ней соответственно, хотя от меня никогда не скрывали, что Мирочка мне не родная. А вместе с ней возникли бабушка Розалия Иосифовна и другие персонажи моей памяти, с которыми мне предстояло прожить ещё долгие годы.

Могилу своей родной матери впервые я навестила, когда в семнадцать лет приехала в Ленинград после того, как покинула его в три года. Тогда я в компании сверстников впервые встречала майские праздники вне Москвы. После бурных молодёжных вечеринок на Васильевском острове, плавно переходящих в ночные увеселения, меня вдруг потянуло к тишине и философским размышлениям. Неожиданно очень захотелось прикоснуться к влажной земле на могиле родного человека. Такое со мной случилось впервые. Нечто мистическое, тревожное и близкое заговорило в душе. Могилу своей матери я нашла сама. Знала только, что она похоронена на Охтинском кладбище, где-то в районе левой аллеи - так мне сказали знакомые родителей, у которых я официально остановилась. Я решила просто пройтись по кладбищу - ну не найду, так просто “отмечусь”. И как повело меня, буквально сами ноги понесли, а глаза выделили среди многих могил невысокий надгробный камень, похожий на придорожный валун, со стёртыми от времени следами огранки. Подошла и вижу знакомое лицо на фарфоровой фотографии. Расчистила налипшую землю и остатки листвы - да, Геллер Анна Леонтьевна. Так я нашла могилу.

В другой раз, будучи в очередной киноэкспедиции, я решила с кладбища проехаться на первом подвернувшемся трамвае -посмотреть город. Я так делала во всех городах - устраивала себе экскурсии, делая круг на общественном транспорте, выходя там, где хотелось, и снова продолжая свой путь.

Интересно, что подобную практику сервиса для туристов мы неожиданно встретили во Франции, куда нас (меня, Лану и Вову) весной 2000 года вывезла Аня. Экскурсионные автобусы, отправляясь от здания знаменитой Оперы, делают круг, заезжая во все закоулки Парижа. Можешь выходить на любой остановке и снова садиться уже в другой автобус, но используя всё тот же билет. Гениально! Я же сама изобрела подобный способ ознакомления с новыми городами. Правда, как я уже писала, Ленинград не был для меня “новым”. Но он был забытым и незнакомым. Так вот, проезжая под сенью старых деревьев, примыкавших к Ботаническому саду, я услышала: “Остановка - Таврический дворец”. Слева от меня был каменный дом, угол которого сверху заканчивался “фонарём”. “Да я же здесь жила! Тут на 3-м этаже была наша квартира! Вон те окна!” - и проехала мимо. Вернувшись в Москву, я спросила Миру, правильны ли мои предположения. И она их полностью подтвердила.

Замечательно, что этот дом связан с другим временем и другими людьми, некоторые аспекты жизни которых переплетаются и с нашими. В “фонаре” этого дома была знаменитая квартира-студия, в которой у Зинаиды Гиппиус и Дмитрия Мережковского собирались творцы Серебряного века, эти дети кометы Галлея*.

- Лена, вы, наверное, ещё не в курсе? Мы открыли свой книжный киоск в МИИТе… (Радостное сообщение из издательства.)

МИИТ - Московский институт инженеров транспорта… Как же, как же…

…Я вижу себя в зале с большими овальными окнами. Передо мной какое-то здоровенное красное колесо, по-видимому, предназначающееся тепловозу. 1969 год. В музее железнодорожного транспорта, принадлежащем МИИТу, идёт экскурсия для студентов. Вообще-то это Рижский вокзал. Теперь там магазин кухонь, вальяжно разместившийся в помещении бывшего музея. Я стою в сторонке в зелёной юбочке, собственноручно сшитой из сукна, которым принято накрывать столы на партийных собраниях. Этот бесхозный кусок ткани я обнаружила в своём шкафу на Трёхгорке, когда пришла туда работать художником-оформителем. Находку я прибрала к рукам (с тканями в то время было очень напряжённо, а настоящее сукно вообще было невозможно достать). Юбочка получилась замечательная, причём никто не догадывался, из чего она сшита. Сапоги на мне тоже самодельные, во всяком случае часть, - голенища с бахромой, которые я пришила к ботинкам. Причёска тоже оригинальная - два толстых хвоста над ушами - такую никто не носит, и я ловлю на себе одобрительные взгляды студентов и любопытные - студенток. И хотя они льстят моему самолюбию, делаю вид, что их не замечаю.

Зато я отвечаю на многозначительные взгляды, которые бросает на меня лектор-экскурсовод, который одновременно является доцентом, преподавателем института и моим любовником.

Стас Голованов… Он перевернул ещё одну страницу в моей жизни, самую трудную, всю измятую и изорванную.

Вы когда-нибудь видели, как рассыпается часовой механизм?! Нечаянно заденешь одну детальку, и вот полетели и покатились по полу колёсики, пружинки и винтики дотоле слаженного, равномерно тикающего механизма. Так и в моей жизни… Всё посыпалось, поломалось, и прервались, остановились старые часы жизни.

Всё началось с празднования Нового 1970 года. Вот мы едем в лифте, поднимаясь в квартиру на улице Марии Ульяновой, что рядом с метро Университет. Я со своим мужем Вовкой Аноповым, и Женька Привалова тоже с Вовкой, своим мужем. В моих руках шоколадный торт - единственный шедевр, доступный моему кулинарному искусству. Я не то чтобы нервничаю, но испытываю некоторое смущение. Не то чтобы не хочу идти, но сомневаюсь, надо ли было затевать с этой компанией! Дело в том, что мы идём в гости к моему любовнику Стасу и его жене. Все в курсе этой щекотливой ситуации, кроме Светки, жены Стаса, и наших двух мужей. Затеяла всё Женька. Она потом всегда испытывала слабость к жёнам своих друзей, а тогда это был первый опыт общения с семейным человеком. Она зачем-то познакомилась со Светкой, вступив в непонятную, щекочущую нервы игру в приятельство. А я, как и во многих других ситуациях, пошла на поводу, не утруждая себя вопросом: нужно ли это, этично ли? А потому не составила собственного мнения по этому вопросу.

Стас был первым мужчиной в моей жизни, которому подходил статус любовника. До этого я мужу не изменяла, хотя это происходило вовсе не из-за идейных соображений, просто, видимо, не было подходящего случая и достаточно настойчивого кандидата. Вопрос супружеской измены меня особенно не тревожил. Я считала, что это такое же обыденное явление, как мелкое воровство на работе. В любом доме можно было встретить предметы, указывающие на характер деятельности хозяина. У торгашей стол ломился от яств, у фабричной работницы можно было приобрести нитки или даже целые бобины с шерстяной пряжей, что мы и делали. У меня до сих пор живы большие канцелярские ножницы с голубыми кольцами, которые я “унесла” с Трёхгорки, - мы все были “несунами”, даже понятие такое существовало и афоризм: “Покажи мне, что в твоей сумке, - я скажу, где ты работаешь”. То же и с супружескими изменами. По тому, как вели себя многие женатые мужчины, и по их недвусмысленным предложениям я была стопроцентно уверена в том, что любого из представителей сильного пола можно не только соблазнить, но он просто стремится к этому. Причём их недалёкие жёны свято верили в верность своих благоверных. Простите за каламбур, но это действительно смешно. Редкая женщина смотрит на своего супруга не через розовые очки.

Одна моя знакомая часто ездила в командировки. О своём возвращении она всегда заранее предупреждала мужа. Как-то поздно вечером она позвонила мне и обратилась с просьбой: “Понимаешь, я сейчас на вокзале. Так получилось, что приехала неожиданно на день раньше срока. Дозвонись Толику обязательно, у него занято. Скажи, что буду часа через два; если не дозвонишься, то сбегай” (Толик жил недалеко). На мой глупый вопрос, что она так волнуется, ведь у неё есть ключ, пообещала ответить потом. До Толика я дозвонилась… При встрече знакомая объяснила мне свою позицию: “Понимаешь, я приеду, - а вдруг у него женщина? У меня будет двусмысленное положение. Что я должна делать? Устроить скандал, схватить чемоданы и хлопнуть дверью, как положено? Но я не хочу от него уходить! А если я не устрою скандала, отнесусь спокойно, он решит, что у меня любовник или мне безразлично. Ни то, ни другое мне нежелательно!” Вот такая женская логика, но очень жизненная. Во всяком случае, я взяла её на вооружение, предупреждая о своём возвращении и мужей, и любовников. А Стас был первым в череде этих последних.

Познакомились мы с ним за год до описываемых мной событий, и, как это ни банально, в метро. Было это ранней весной, возможно даже 21 марта.

Поздно вечером я возвращалась из училища, когда видный и модно одетый мужчина стал проявлять ко мне нескрываемый интерес. Подробности самого знакомства я не помню, но в результате мы с ним договорились встретиться в компании моих подруг и его друзей и вместе провести субботний вечер. Где? В МИИТе!

Встретились мы около входа в метро Новослободская. Мужчины, Стас и ещё двое его друзей сразу же зашли в гастроном, благо он был в том же доме. Пока мы ожидали их, стоя у решётки, отгораживающей тротуар от проезжей части, к нам подвалил какой-то мужичонка и, тыкая себе пальцем в грудь, прокричал: “Я, я третий!” Сначала мы не поняли, что с ним, а потом, когда до нас дошло, принялись хохотать. Видимо, стоя у входа в магазин, в разговоре между собой мы употребляли слова “трое”, “троих”. А озабоченный похмелкой мужик решил, что мы ищем третьего. Бутылка водки тогда стоила около трёх рублей (а точнее, 2 рубля 87 копеек - именно такую сумму я зарабатывала в день на Трёхгорке, потому и запомнила это забавное совпадение), и среди работяг было принято “скидываться на троих”.

Потом мы долго шли по каким-то переулкам, пересекали трамвайные линии и, наконец, прошли через проходную. Сторожа без всякого сопротивления пропустили нас на территорию, огороженную внушительным забором. Тогда я только узнала о существовании такого учебно-научного учреждения - МИИТа. Привели нас ребята в какую-то механическую мастерскую, расположенную на первом этаже одного из зданий института, где чувствовали себя как дома.

Интересно, что я не могу восстановить в памяти всего состава нашей компании: было нас, точно, шестеро, но вижу я только Стаса, Женьку и, естественно, себя. На мне короткое платье “с огурцами” - это такой орнамент, модный в тот год. Платье я сшила по собственному фасону - широкий ремень был продёрнут сквозь прорези в боках, плотно прижимая лиф к талии и оставляя свободным спинку. На ногах немыслимые бело-коричневые чулки - их я запомнила благодаря дурацкому поясу с резинками и застёжками, которые постоянно расстёгивались, угрожая конфузом - неожиданно остаться без чулок. Это обстоятельство заставляло меня время от времени удаляться в туалет. Однажды, возвращаясь оттуда и будучи незамеченной, я услышала высказанное Стасом в мой адрес восхищение. Несмотря на то, что рядом были мои подруги, он выделял явно меня своим повышенным вниманием. Кажется, мы даже умудрялись потанцевать, наверно, между станками, громоздившимися вокруг небольшого свободного угла, в котором стояли стол и продавленный диван.

После вечеринки Стас провожал меня до дома. Мы зашли в соседний подъезд, чтобы поцеловаться на прощание и договориться о следующей встрече. В моей сумочке лежали билеты в театр на ближайшую субботу, которые мы купили в театральной кассе в переходе метро, тем самым запланировав следующее свидание. Зажав меня в углу между стеной и дверью, Стас вдруг стал пугающе агрессивен. Моя юбка поползла кверху, а его горячие руки как бы одновременно оказались везде. Такой напор ошарашил меня, я была в панике - прежде мне не приходилось сталкиваться с подобным вулканом эмоций. Извиваясь, я упала на колени, что он расценил как приглашение к минету. Как я вывернулась, не помню. Рыдая, я выскочила из подъезда. Обиды я не чувствовала, а скорее была напугана и ошеломлена. Мне казалось, что я столкнулась с каким-то маньяком, что подобный взрыв страсти нормальному мужчине не присущ. Стас догнал меня уже у моего подъезда, и, вытирая своей ладонью текущие из моих глаз слёзы, озадаченно выспрашивал: что случилось?

Я сказала, что больше видеть его не хочу и пусть убирается ко всем чертям…

Как он снова появился и как стронулись с мёртвой точки наши отношения, это утонуло в дымке памяти. Как Стас снова нашёл меня? Это было не так уж и сложно. Наверное, поджидал у выхода из метро. Знаю только, что именно это первое столкновение с мужской страстью и бессилие перед ней породило тягу к её источнику. Он был для меня загадкой, воплощением отличительных мужских черт, источником опасности - а, как известно, “смертельное манит”. Кроме того, он оказался идеальным воплощением любовника со всеми присущими этому званию атрибутами: машиной, любовью к ресторанам, щедростью и эмоциональностью. Кроме того, в наших отношениях присутствовал элемент авантюризма - тайна, нарушение общественных законов морали, а “запретный плод сладок”!

Мы встречались почти каждый день. Стас встречал меня вечером после училища. Обычно во время последних занятий, которыми обычно были Рисунок или Живопись, под окном уже стояла его старенькая “Победа”. Раздавались три гудка - и мои сокурсники радостно констатировали: “Твой приехал”. Мы прятались по пути в каких-то заброшенных дворах с тёмными гаражами, откидывали сиденья и занимались любовью. Стас подкарауливал меня везде, где только подсказывала ему фантазия: у детского сада, куда я шла за Анкой, у Трёхгорки, где я тогда работала. Иногда он просто поражал меня, находя в совершенно неожиданных местах. Например, как-то я отправилась в больницу навестить бабушку, а на выходе из неё нос к носу столкнулась со Стасом. На вопрос, как ему удалось меня найти, загадочно ответил: вычислил! Он заразил меня своим увлечением водно-моторным спортом, и с наступлением тёплых дней мы стали проводить много времени на базе в Химках. Правда, мой пыл по отношению к моторам и гонкам на скутере быстро охладился тем, что негативно влиял на некоторые детали внешности. Машинное масло въедалось в царапины на руках и под вечные сломанные ногти, а под коленями по всей голени побежали синяки (на мотолодке и скутере “гоняются”, стоя на коленях).

Когда наступило лето, нашим излюбленным местом стала Николина Гора. Июнь 69-го выдался жарким. Прямо на пляже, на широкой подстилке я раскладывала свою курсовую работу -придворное платье XVII века. Это был костюм испанки из тяжёлого фиолетового сукна. Лиф на дублоне пришлось шить на руках: эту толщину ни одна швейная машинка не брала. Платье было отделано капроновыми кружевами с ручной росписью золотом, тесьмой, тафтой и тому подобное. Так, раскинув всё это добро на общее обозрение, на пляже, с перерывами на купание и нежности, я трудилась над костюмом. Иногда приходилось под любопытными взглядами отдыхающих надевать платье со всеми его нижними юбками на себя, а Стас, орудуя булавками, подкалывал подол или складки. Так что мы были заметной парой. Очень хорошо мне запомнился эпизод, как под аплодисменты завсегдатаев Николиной Горы он тащит меня к воде. Я крепко стиснута у него подмышкой, беспомощно барахтаюсь, махая руками и ногами, смеясь и ругаясь одновременно. Наверное, я была подобна Еве, которая ещё не отделилась от остальных рёбер Адама, ещё приклеена к нему, но уже жаждет свободы.

Иногда между нами вспыхивают конфликты. Как правило, на почве ревности. Инициатором всегда был Стас, а причиной - пятна, невесть как попавшие на мою одежду. Эти пятна возникали неизвестно откуда, и это было похоже на фантастику. Ну не такая уж я неряха, чтобы без конца ронять и лить на юбку всё, что напоминает следы плотских утех. Это была какая-то мистика. Сажусь в машину в чистом виде - через минуту Стас замечает нечто на моём подоле. Меня охватывает нервный смех, а Стаса - неподдельная ярость. И начинается ссора, результатом которой в любой момент может стать авария. Но, слава богу, это не происходит.

В аварию мы всё-таки однажды попали, но в другое время, и за рулём был Витька Розанов, Женькин любовник. Мы возвращались с прогулки на лесное озеро. Купальных костюмов у нас с собой не было, и мы плавали в обычных трусах и лифчиках. Потом мокрые вещи все сняли, разложив в машине за задним сиденьем для просушки. Так, оставшись в верхней одежде без нижнего белья, мы и отправились в Тарасовку, где к тому времени сняли на четверых комнаты у одного пьяницы. Полдороги машину вела я, и Стас, учивший меня вождению, внимательно следил за мной и за дорогой.

- Пусти теперь меня, я умею водить, - потребовал Витька.

Он уселся за руль, а Стас, успокоившись, полностью развернулся к заднему сиденью, где с сигаретами в руках и босиком вальяжно расположились мы с Женькой. В какой-то момент, уже на въезде в Тарасовку, мы заметили, что Витька повернул машину не в ту сторону, и завизжали: “Вправо, вправо!” От неожиданности Витька, вместо того чтобы притормозить, нажал на газ и… не вписался в поворот.

Помню: медленно, как на рапиде, в ветровом стекле земля встаёт дыбом и меняется местами с небом, и я переворачиваюсь вместе с ней.

Нам повезло: берёза задержала машину на лету, и кувырок не был полным. Мы не лежали в кювете, а висели на дереве в неустойчивом положении. Как оказалось, я стояла на Женьке и пыталась открыть дверь, которая была у меня над головой. Какой-то смельчак снаружи помог мне это сделать - в таком положении дверь стала, как чугунный люк, и весила тонну. Своими силами я бы её никогда не открыла, - парень схватил меня за руку и вытянул на поверхность. Причём о том, что я без трусов, я вспомнила тогда, когда увидела Женьку, вылезающую тем же путём и с той же грацией страуса, у которого тонкие ноги заканчиваются горой перьев. Примерно так же выглядели и наши задравшиеся юбки. В тот момент я заметила, что всё ещё держу в руках дымящуюся сигарету. Стас и Витька тоже уже стояли на дороге, озадаченно глядя на торчащие в воздухе колёса “Победы”. Несколько бабок ахали невдалеке, откуда доносилось осуждающее: “пьяные!” А ведь мы ещё не притронулись к вину, которое, правда, имели в запасе.

Невесть откуда возник грузовик, на борту которого видна была надпись “Хлеб”, водителем которого оказалась женщина. Она держала в руках конец троса и махала нам: “Скорее, переворачивайте на колёса, цепляйте… да быстрее же, пока милиция не приехала…” Благодаря ей и её тягачу мы благополучно выбрались из переделки, и ещё, конечно, благодаря крепкому корпусу “старушки”, как окрестил свою видавшую виды “Победу” Стас.

Приехав во двор нашего “дома свиданий”, мы произвели осмотр себя и машины. Достав из “бардачка” молоток, Стас на наших глазах выправил “железо”, и машина обрела прежний вид, утратив все следы недавнего происшествия. Хуже всего дело обстояло с моим светло-сиреневым костюмом “джерси”. Он весь был покрыт масляными пятнами, как узором из яблок разного размера. Одна радость, что происхождение этих пятен не вызывало у Стаса сомнений и не послужило поводом для очередной вспышки ревности.

Дачу мы сняли в конце лета совершенно случайно. Заехали в незнакомый посёлок, чтобы пообедать, и познакомились в кафе с его завсегдатаем - местным бобылём. Он нам предложил зайти к нему в гости. Слово за слово, и у нас появилась идея снять маленький летний домик у него в саду. Пока было тепло, мы частенько по очереди посещали домик - в Москве у нас не было пристанища, где мы чувствовали бы себя так же свободно. С приходом холодов хозяин, увидевший выгоду не только в деньгах, которые мы ему платили, но и в остатках спиртного, предложил нам перебраться в дом, где освободил для нас две комнаты. В дальнейшем мы со Стасом остались без наших партнёров (кажется, их союз распался) и заняли другую комнату с отдельным входом, но принадлежащую тому же хозяину. Из комиссионки и своих домов мы натаскали туда всякого имущества: резные старинные стулья и кованый сундук, фарфоровый таз с кувшином для умывания, как в старинных фильмах, посуду, плитку, плед и ещё массу вещей - в общем, свили любовное гнёздышко, которое регулярно посещали. Оно-то в дальнейшем и сыграет свою роковую роль во всей этой истории. Но это потом…

А пока мы собирались встретить Новый 1971 год в тёплой компании, замешанной на тайне и связанных с ней острых ощущениях.

Это был первый Новогодний праздник, который мы встречали без Ольги. В последние месяцы она всё больше времени проводила в больницах. Примерно за год до этого Оля вышла замуж за молодого, подающего надежды журналиста из “Московского комсомольца” Валеру Вахмянина. Несмотря на собственное слабое здоровье, ей пришлось ухаживать за матерью своего мужа, больной раком груди. Ещё учась в школе, Ольга получила профессию медсестры, немного поработала в поликлинике и имела некоторый опыт, который ей и пришлось применить в семье на ежедневные перевязки и другие неприятные обязанности патронажной сестры. Так что короткая супружеская жизнь моей подруги была омрачена хлопотами вокруг болезни и смерти свекрови. Надо отдать должное Валерке: зная о смертельном заболевании и связанных с ним неудобствах (Ольге нельзя было иметь детей, надо было постоянно принимать лекарства, соблюдать режим и многое другое) он женился на ней. Думаю, супружество значительно сократило срок её жизни, и она об этом знала. Мне Ольга сказала: “Пусть это убьёт меня, но я буду жить, как все люди. И пусть на короткий срок, но почувствую, что значит быть замужней дамой”.

Летом 69-го мы со Стасом иногда навещали Вахмяниных на даче, где они отдыхали после смерти Валеркиной матери. Добираться до них надо было по Можайскому шоссе, так же, как и до нашей излюбленной Николиной Горы. Ольга сокрушалась, что и жизнь на природе после смерти свекрови омрачалась неприязнью, возникшей между ними и семьёй Валеркиного брата. Дача в Пионерской и квартира на улице Горького рядом с Моссоветом, доставшиеся в наследство обоим братьям, являлись предметом молчаливого, но нагнетающего атмосферу раздора.

Осенью Ольга половину времени проводила в больнице. Она стала раздражительной и отстранённой. Её взгляд обратился внутрь, отмечая все изменения своего организма. Наше общение стало несколько принуждённым: мне было неуютно в больничных коридорах, я испытывала неловкость от своего здоровья, цветущего румянца и насыщенной событиями жизни. Мне было жаль Ольгу, которую я любила как сестру, но показать этого я не имела права. Нельзя было не заметить, как Ольга тает на глазах. Её кожа приобрела какой-то пергаментный оттенок и восковую прозрачность. Но я была ещё так молода, что приближающаяся смерть близкого человека казалась настолько нереальной, что о ней просто не думалось. Тем более, что я уже привыкла к Ольгиной болезни. Онкологический институт на Каширке (ещё его старое здание) был привычен мне ещё с детства - ведь впервые Ольга попала туда в 13 лет. На территории больницы я знала все ходы и выходы, щели в заборе и проходы в подвале, а в тени около морга мы частенько сидели, тайно покуривая.

Этот Новый год Ольга встретила в больнице. Накануне Валерка привез её к себе домой, но о походе в компанию не было и речи. Потом Наташка, Ольгина сестра, рассказывала, что у Ольги отказали ноги и Валерка отнес её обратно в больницу на руках. Но никому ничего не сказал сразу, так как боялся, что его обвинят во всём: домой он забрал Ольгу без разрешения врачей, буквально выкрав её из больницы.

Итак, мы поднялись в квартиру Стаса, осмотрелись, познакомились. Не помню, как уж Стас нас представил своей жене, и что мы наплели своим мужьям - откуда знаем эту семью,… но всё выглядело вполне естественно.

Перед Светкой я не испытывала вины или смущения: в конце концов, она сама виновата, нельзя быть такой курицей. Но ведь ничего, собственно, плохого я ей не делаю. Уводить Стаса не собираюсь, семью не разбиваю. А если не я, то будет кто-то другой, может быть, похуже и поопаснее. Но, видно виновата я была, и наказание не заставило себя ждать.

- Давайте по глоточку… А потом женщины на кухню - готовить, а мужчины - накрывать стол… - распоряжался Стас, открывая бутылку коньяка и разливая всем понемногу.

Эту рюмку я запомнила на всю жизнь - маленькая, плоская, на тонкой изящной ножке, наполненная янтарной жидкостью. Роковой глоток коньяка подействовал через полчаса, когда мы были заняты приготовлением праздничных угощений. Я даже помню в зеркале в коридоре свое осунувшееся лицо с широко распахнутыми глазами - “что со мной?”; чей-то голос рядом: “Господи, ты даже вся позеленела!” Кто-то довёл меня до туалета, а потом, заботливо накрыв, уложил в тишине за закрытой дверью в детской.

Новогоднюю ночь я провела в тёмной комнате, то впадая в забытьё, то выплывая из липкого тумана, чтоб поблевать на снег через открытую фрамугу и с завистью прислушаться к шуму за дверью. И только когда за окном установился ровный серый рассвет, я смогла выползти из своего укрытия. Для меня новый год как бы и не наступил - я не слышала ни боя курантов, ни поздравления Брежнева.

“Как встретишь Новый год, так его и проведешь!” - эта поговорка полностью оправдала себя.

25 января мы уехали в дом отдыха под Москвой: я, Женька, Стас и Витька. Я взяла половину отпуска на Трёхгорке и собиралась неделю провести на природе, а затем сопровождать Стаса в командировку в Грузию. А около 12 ночи нам позвонили и сообщили, что умерла Ольга. Хотя мы знали, что она заболела корью, из-за чего пред отъездом я не могла её навестить, всё равно это было ужасающей неожиданностью. Дальше всё было как в тумане. Мы вернулись в Москву на какой-то попутной машине. Была уже ночь, и мы направились ко мне домой, а наутро пришли к Ольгиным родителям. Жили мы тогда рядом: я на проспекте Вернадского, а они на улице Удальцова. Помню Евгению Григорьевну, сидящую в кресле и кутающуюся в серый пуховой платок, которого раньше никогда у неё не видела. Глаза просто сумасшедшие - рассказывает без всякого выражения в голосе, как Олечка сняла колечки и передала ей: они мешали. Потом ночь накануне похорон: мы с Наташкиным мужем Гоги дежурим около гроба. Родители спят в соседней комнате, а мы то сидим в ногах покойницы, то отправляемся на кухню выпить очередную чашку кофе и выкурить по сигарете. Заплакала я только тогда, когда гроб выносили из квартиры. Помню сугробы вокруг тропинки на Немецком кладбище, между которыми движется цепь провожающих. Я плетусь где-то в конце этой очереди, прижимая к груди горшок с примулами, невесть как оказавшийся в моих руках. Потом кто-то подхватывает меня и выталкивает вперёд к могиле. Какие-то торжественные слова говорит мой отец (наши родители дружили уже тогда). Поминок я не помню совсем. После похорон мы вернулись в дом отдыха. Гуляли по заснеженному лесу, катались на коньках, сидели на концертах. Всё, как обычно.

“Почему я не чувствую горя, не убиваюсь, как положено?”, - думаю я. Ощущаю себя как-то странно, отупело, слегка кружиться голова. Я стою перед зеркалом, расчесываю волосы.

- Смотри, у тебя седой волос, а вот ещё! - и Женька, подошедшая сзади, выдёргивает из моей головы два длинных белых волоса.

С тех пор они так и вырастали, два седых волоса на макушке, пока не смешались с остальными такими же на моей поседевшей с возрастом голове.

- С таким давлением надо в больнице лежать! Как вы только ходите: 70 на 40! - восклицает медсестра в доме отдыха, проводя положенный профилактический осмотр.

Потеря Ольги не сразу дошла до моего сознания. Похороны были позади, и как будто бы ничего не произошло, только пустота где-то в глубине естества… Окружающее перестало радовать, но и горя не ощущалось. Все чувства притупились, в том числе и отношение к Стасу претерпело изменения, потеряв остроту чувств и перейдя в разряд привычки и, в какой-то мере, в безразличие.

Мы, как и собирались, вылетели в Поти, где уже чувствовалась весна. Впечатления от путешествия уже не вызывали прежней радости, которые раньше всегда присутствовали при встрече с новыми городами. К тому же я обнаружила, что беременна. И это тоже не прибавило оптимизма, так как означало новые проблемы и неприятные хлопоты.

В первый же вечер мы решили посетить местный ресторан. Женщин в зале вообще не было, за столиками сидели компании грузин, сразу обратившие на нас внимание. Не успели мы сесть, как нам прислали бутылку вина, которую официант посоветовал принять во избежание неприятных инцидентов. Группа мужиков, вальяжно развалившихся своими круглыми животами за соседним столом, человек десять, раскланялась с нами, подняв тост за гостей их города. Следующим шагом было приглашение нас пересесть на свободные места за их столом, в чём тот же официант порекомендовал не отказывать. Вино лилось рекой, хозяева произносили тост за тостом, которые мы были обязаны благодарственно поддерживать, причём стоя.

Я никогда раньше не пила столько сухого вина, которое казалось мне почти водой. В конце концов, я не заметила, как опьянела. Тут как раз подняли тост за Сталина. Моя хмельная душа не стерпела, и я, покачиваясь и расплёскивая свой бокал, поднялась:

- Что ваш Сталин?! Говно! Что он сделал с нашим Ленинградом?! - эти мои слова, видно, навечно врезались в мою память. - он хотел отдать его немцам и вывез всё продовольствие! Голод и гибель тысяч людей на его совести! - и далее в том же духе под напряжённое молчание маститых грузин, не обращая внимание на Стаса, дергавшего меня за рукав. А потом, высказавшись в сласть, опрокинула себе в рот содержимое бокала.

- Скажите, спасибо, что она женщина. Быстро уводите её, пока они не опомнились! - прошипел, наклонившись к Стасу, как из-под земли выросший официант.

А потом мы оказались на каком-то мосту в кромешной темноте. Ноги не слушались, каблуки подкосились, и я села на обочину. Стас безуспешно пытался поставить меня на ноги, но я опять приземлялась, при этом хохоча до рыданий. И тут нас осветил яркий луч света. Из проезжающего мимо “газика” выскочили два милиционера и подхватили Стаса с криками: “Зачем ты её бьёшь?” На все мои уверения, что он меня просто поднимает, они не обратили внимания и потащили Стаса в машину. Ноги мои обрели твёрдость, и я втиснулась в “газик” вслед за ними.

Остаток ночи мы провели в милиции. Несмотря на наличие документов и не давший никаких компроматов обыск, который они провели по всем правилам криминалистики, местные блюстители порядка отказались отпустить Стаса до приезда своего начальства. Меня они почему-то решили считать потерпевшей. Утром появился полковник милиции. Извинился перед нами, аргументировав рвение своих подчинённых тем, что город портовый и они опасаются иностранных шпионов. Нас довезли до гостиницы и даже принесли букет цветов.

Я в изнеможении рухнула в кровать и в ужасе обнаружила неприятное соседство каких-то насекомых - то ли блох, то ли тли, живущих в колючем одеяле. На другой день мой подбородок покрылся мелкими прыщиками и страшно чесался. Меня всё время подташнивало, и вообще всё было не так.

И эти вот малоприятные воспоминания остались единственными, связанными с той поездкой в Грузию. Да ещё, закрыв глаза, я вижу щебёнку на дороге и мелкую гальку на берегу моря.

В Москве тоже всё пошло вкривь и вкось. Аборт - мероприятие не из приятных, хотя и делала я его по знакомству в лучшем роддоме Москвы - Грауэрмана на Арбате. А в конце февраля Вовка однажды сообщил, что уходит от меня. Кто-то видел, как я садилась к Стасу в машину, и услужливо сообщил обманутому мужу. Его уход я восприняла равнодушно, даже с облегчением. Мы уже давно были просто соседями по кровати. Постель нас никак не связывала, общих интересов тоже не было. Отдыхали всегда в разное время - он с друзьями по весне отправлялся в горы кататься на лыжах, а я предпочитала дома отдыха с подругами. Мои родители были внутренне к этому готовы и даже не поняли в первый момент, что мы расстались.

- Как! - изумилась мама, узнав, что Вовка от меня ушёл. - он же приходил обедать и ничего не сказал. Взял какую-то сумку и ушёл.

Аня тоже особенно не расстраивалась. Ей было только 3 года, и она просто не отреагировала на долгое отсутствие отца. Тем более что ушёл он недалеко, к своим родителям, которые жили в пяти минутах ходьбы от нас, и Аня проводила там то выходные, то праздники. Я испытывала какую-то усталость, опустошённость. Ничего не хотелось, и всё было лень.

Личная жизнь отходила на второй план, а любовные отношения со Стасом вызывали раздражение и неприятные ассоциации. Все предыдущие события выстроились в непрерывную цепочку, начало которой я подсознательно связывала со Стасом. Несмотря на то, что он стал заговаривать о совместной жизни, я начала манкировать свиданиями, объясняя это занятостью и плохим самочувствием. На самом деле, несмотря на весну, у меня просто не было соответствующего настроения. Возможно, это было предчувствие очередной напасти.

- Мне сегодня ночью приснился странный сон, - рассказывал Стас, провожая меня домой после училища. - Я проснулся весь в холодном поту. Это же надо такому присниться. Кошмар какой-то! Мне снилось, что мой сын ещё младенец. И вот он стоит в кроватке и говорит. А я удивляюсь, как же он - такой маленький и разговаривает. А ребёночек выговаривает мне: “Папа, что же ты наделал? Тебя же посадят за изнасилование!”

А потом весь этот кошмар случился наяву.

Накануне Пасхи, в середине апреля Стас предложил поехать в Загорск посмотреть Крестный ход. Ехать надо было на ночь, и я, как это часто случалось в последнее время, отказалась, мотивируя тем, что мне не с кем оставить Аню, или что-то в этом роде.

До Троице-Сергиевой Лавры Стас и иже с ним не доехали. Как потом выяснилось, они по дороге решили остановиться в Тарасовке, передохнуть в нашем “любовном гнёздышке”. Компания состояла из троих мужчин - Стаса, Валеры Вахмянина, ещё одного их знакомого - и девицы, с которой они познакомились накануне поездки. Что уж там было на самом деле - не знаю. Но девица ночью, полуодетая, сбежала от них и обратилась в милицию с заявлением о том, что её изнасиловали. Машина правосудия завертелась: ребят арестовали и посадили в Пушкинском районе в следственный изолятор. Не помню, кто первый сообщил мне о случившемся, но это был серьёзный удар для меня.

Помню, как иду по Красной Пресне. В груди ком невыплаканных слёз, но держусь. Вижу щит с рекламой ближайшего кинотеатра - “Бродяга”. Думаю, посижу в темноте, хоть и в толпе, но вроде бы одна. О чём был этот индийский фильм, не помню, только наревелась я от души. Вышла, вздохнув с облегчением. Голова начала соображать, я снова воспрянула духом. А это было необходимо, так как меня ждал вызов к следователю и нелицеприятный разговор с женой Стаса.

Следователь, молодой и любопытный, свои вопросы сводил к тому, что мы делали в Тарасовке и какое отношение я имела ко всему происшедшему. Я порадовалась про себя, что Вовка, мой муж, вовремя ушёл от меня, иначе он был бы втянут во всю эту историю. С точки зрения морали того времени я выглядела очень некрасиво именно потому, что моя связь была раскрыта, выставлена на всеобщее обозрение. Но то, что я уже не жила с мужем, освобождало меня от общественного порицания. Собственно, мне лично ничего не грозило, кроме какого-нибудь выговора по партийной линии. (В 19 лет я вступила в партию. Хотела написат, “ Коммунистическую”, но тогда другой и не было.) Из разговора со следователем я выяснила, как было дело. Якобы девица просто испугалась. “что ей порвут колготки”, и поэтому… сама разделась. В страхе, что её побьют, сама согласилась на половой акт, но совершить его хотела выборочно, кажется, только со Стасом. До Валерки дело даже не дошло, он якобы уснул за столом. И вообще, было ли изнасилование на самом деле - неизвестно. Но так как мы находились в преддверии 100-летия со дня рождения Ленина, была дана установка “выполнять и перевыполнять” план по раскрытию преступлений.

Я, конечно, вместе со всеми возмущалась и оправдывала мужиков, но в глубине души, помня наше первое свидание со Стасом, сомневалась в его невиновности. Усугублял впечатление и тот сон, который он мне пересказал буквально накануне происшедшего.

В эти дни меня пригласила к себе для разговора сестра Светки, жены Стаса. Я, кончено, могла отказаться, но мне это в голову как-то не пришло. В шикарной квартире на улице Горького меня ждали две сестры. Встретили они меня на удивление миролюбиво, с кофе, конфетами и коньячком. Основной задачей разговора, инициативу которого взяла в свои руки сестра Светки, было убеждение меня в том, чтобы я оставила Стаса его жене, которая “когда-то тоже была молодая и красивая и до сих пор любит своего мужа”. При этом мне показывали фотографии их счастливых студенческих лет, служивших доказательством идеального супружества. Чем закончился разговор, не помню. Кажется, я уверила, что не собиралась уводить Стаса из семьи и вообще наши отношения уже шли на спад, что, собственно, соответствовало истине. Правда, Стас иногда строил планы нашей будущей совместной жизни, но я к этому серьёзно не относилась, стараясь не заглядывать в будущее.

Может быть, я в глубине души знала, как недолговечен будет наш роман, и с приближением трагических событий бессознательно выстраивала стенку между нами. Возможно, это была защитная реакция, сработавшая благодаря внутреннему “слышанию”, наличие которого я обнаружила значительно позже.

Суд приговорил Стаса к восьми годам, остальных, кажется, к шести, или тоже к тому же сроку, не помню. Из тюрьмы Стас несколько раз присылал мне письма и даже передавал поделки из карельской березы. Одним из таких подарков была резная рамочка со вставкой из моей фотографии, на которой я была снята в том самом испанском платье, которое шила на Николиной Горе в наши золотые денёчки. Также Стас попросил следователя передать мне свой дневник, но тот по какой-то причине оставил его у себя. Я тоже несколько раз посылала посылки и письма, но потом меня попросили этого не делать, чтобы “не портить моральный облик” подсудимого. Ему надлежало выглядеть примерным семьянином, чтобы заслужить досрочное освобождение. Он его и получил - срок скостили на несколько лет.

Я уже была замужем за Гантманом, когда неожиданно встретила Стаса на Беговой рядом со Вторым часовым заводом. Мы провели целый день вместе, отметив это приятное событие на зеленом лугу у какой-то речки, куда Стас отвёз меня на новеньких зелёных “Жигулях”.

- Как тебе удаётся сохранять молодость? Ведь тебе уже тридцать два? - поражался Стас.

И это всё, что мне запомнилось с той встречи, которая не имела никакого продолжения. Почему? Просто наше чувство само собой угасло, а кратковременный всплеск был результатом радости от нечаянной встречи.

Прошло десять лет, и мы снова случайно встретились в универсаме в Чертаново, где я жила уже с Сашей и двухлетней Ланочкой. Это было время начавшейся “перестройки”. Многие оказались в трудном положении, и по внешним признакам я отнесла Стаса именно к этой категории. Он был не так ухожен и подтянут, как прежде, и с унылым видом стоял в длинной очереди за дешёвыми продуктами. Мы обменялись несколькими ленивыми фразами, и, почувствовав его нежелание общаться, я ретировалась. К нему подошла какая-то не очень опрятно одетая женщина, а я равнодушно покинула магазин. Что сталось со Стасом дальше - не знаю.

А тогда, летом 70-го, я буквально “сорвалась с петель”. Стала менять любовников, “как перчатки”, - на самом деле перчатки были более дефицитным товаром, чем мужики. Все они были интеллектуалы, неглупые и увлечённые мной, но я их в грош не ставила. Моим девизом было “окрутить и бросить”! Этому способствовало и моё новое место работы - “Мосфильм”, который между собой его работники, по аналогии с анекдотом о городе Сочи, в котором объявили конкурс на лучший архитектурный проект, именовали “ публичным домом под одной крышей”. Даже снова выйдя замуж, я не хотела расставаться со своей свободой. Возможно, я бессознательно мстила мужчинам за их неверность и предательство или за то, что на моём пути не заметила никого достойного внимания.

И только более поздние события, изменившие моё миропонимание и придавшие смысл моему существованию, смогли переломить эту губительную тенденцию, которая грозила привести меня к полному опустошению и краху.

Казалось бы, что ещё в жизни надо - приличный любящий муж, перспективная работа и квартира в престижном районе Москвы, безбедное существование и развлечения на стороне. Иногда я выходила на балкон и смотрела вниз со своего десятого этажа. Я лениво размышляла: “А что же дальше? Ещё один любовник? А потом? Стоит ли ради всего этого жить? Не лучше ли сразу головой вниз?!”

Но, “ и пусть под ноги одни ухабы

Судьба, как прежде, кидает мне,

Им благодарен я за то, хотя бы,

Что я летаю ещё во сне!”

- Это всё из той же “ Земли Санникова”.