Блудный бес

Ни у кого в местечке не было стольких прозвищ, как у торговца со Стеклянной улицы, Шендера Фикса. Обычно мещане прозывали друг друга за какойлибо недостаток. Например, портного Исера Драпа все звали «локшен», потому что он, в самом деле, был худ и длинен, точно макароны. А булочника Тевеля, толстяка и коротышку, наоборот, прозывали фарфелем[1].

В наружности же торговца Шендера Фикса никто не нашел бы изъяна. Он не был ни хромым, ни косоглазым, не обладал ни заячьей губой, ни грыжей. Шендера Фикса все в местечке знали только как большого поклонника женской красоты. Оттого смолоду его звали — Шендер-Огонь. Потом, когда Шендер Фикс женился, но влечения своего не оставил, его начали звать иначе: Шендер-Паскудник. И, наконец, уже будучи отцом целого семейства, Шендер Фикс получил еще одно имя. Тетка Гита, известная в местечке своей добродетельной жизнью и трактиром распивочно и на вынос, однажды всердцах назвала Шендера Фикса, совсем по-иному: Емараем Емаревичем.

Случилось это в тот давнишний, памятный год, когда местечко остро переживало два чрезвычайных события: дело Дрейфуса и назначение нового акцизного надзирателя.

Все эти неожиданные местечковые треволнения были сущим пустяком по сравнению с ежедневной тревогой Соры-Леи, жены Шендера Фикса. Сора-Лея не могла быть ни секунды спокойной за своего распутного мужа.

Шендер Фикс тогда еще не разъезжал с товарами по деревням, а просто торговал на базаре рыбой. И Соре-Лее не нравилось это мужнино занятие. Она отлично знала, что ее мужа больше интересует свежесть какой-либо, ничего не стоящей, торговки, чем десятифунтовой щуки. И Сора-Лея не ошибалась: Шендер Фикс целый день только то и делал, что заигрывал с торговками да рассказывал анекдоты покупателям.

Это и было всегдашней причиной семейных ссор. И на такую ссору попала однажды в субботу тетка Гита, пришедшая навестить родственников. Шендер Фикс, в сюртуке и соломенной шляпе, сидел у окна. Он вполголоса напевал «Крутится, вертится шар голубой» и с грустью поглядывал на Стеклянную улицу, по которой праздной походкой проходили мещане, а главное — мещанки. Шендер Фикс ждал удобного случая, чтобы как-либо улизнуть от жены и не итти на прогулку вместе с ней. А Сора-Лея, которая только в субботу могла видеть своего мужа целый день дома, пользовалась этим и сводила с ним счеты за всю неделю.

И вот в эту минуту явилась расфранченная тетка Гита.

Тетка Гита была весьма представительной женщиной. Высокий рост, дородность, а главное — отвисшая, красная от родимого пятна, нижняя губа — делали ее лицо чрезвычайно внушительным. Тетка Гита знала это, а потому, едва переступила порог, как тотчас же взяла на себя роль третейского судьи. Она села посреди комнаты, поджала насколько могла свою непомерно толстую, фиолетовую губу и, сложив руки на необъятном животе, внимательно слушала излияния Соры-Леи.

— Посмотрите, ребецин, на этого паскудника! Посмотрите, пожалуйста, на этого гицеля! Как ему не хочется посидеть хоть один денечек дома со своей женой! — говорила раскрасневшаяся Сора-Лея, указывая тетке на мужа.

— А зачем, в самом деле, париться в этой каморке, когда теперь — слава богу — на дворе, как в дворянской бане? — ответила неожиданно тетка Гита, которой за неделю надоело сидеть в своем трактире. — Пойдемте все вместе на прогулку!

И она уже хотела было подняться со стула, но в это время к ней подскочила Сора-Лея и, тряся своей старой камлотовой юбкой, затараторила:

— В чем же я пойду, в чем скажите? В этих трантах, в этих лохмотьях? У меня же нет ни одной целой юбки!

И Сора-Лея обернулась, чтобы посмотреть, какое впечатление произвели на мужа ее слова.

Но Шендер Фикс попрежнему невозмутимо глядел в окно.

Тогда Сора-Лея подскочила к мужу, дернула его за рукав сюртука и, распустив перед ним свою дырявую юбку, точно флаг в табельный день, закричала:

— Что же ты не хочешь глядеть, паскудник? Смотри вот, на, смотри, любуйся! Чтобы ты любовался так своими похоронами, мошенник!

Шендер Фикс поднял вверх брови, но продолжал молчать.

— Ну, почему ж ты молчишь, а? Почему ты ничего не скажешь? Вот скоро я останусь совсем без юбки, так, может быть, ты и тогда будешь молчать? — не унималась Сора-Лея, подступая к мужу. И вдруг Шендер Фикс поднялся и, улыбаясь, спокойно сказал:

— Успокойся, Сора, успокойся! Ведь, ты же знаешь, что когда ты без юбки, я тебя еще больше люблю!

Если бы Шендер Фикс мог предполагать, что получится из его шутки, он, безусловно, не стал бы шутить в такую неподходящую минуту. Сора-Лея даже поперхнулась от негодования. Но тут на смену ей поднялась сама тетка Гита.

— Как и ты можешь еще смеяться, паскудник? Сам нарядился — футы, боже мой, — точно какой-нибудь асессор, точно какой-нибудь пориц[2], а жена, как ходила шлюндрой целую неделю, так должна ходить и в субботу? Ах ты латрыжник, ах ты — хазер, ах ты араштант! — на все лады честила она племянника, точно пробуя, которое же слово больше подходит к Шендеру Фиксу.

И, наконец, это слово было найдено:

— Ах ты Емарай Емаревич! — крикнула тетка и тут же прибавила:

— Вон!

И гордо указала пальцем на дверь, совсем позабыв, что здесь не трактир и что Шендер Фикс не пьянчужка-Адольф, которого тетка Гита имела обыкновение выгонять из трактира семь раз в неделю. Шендер Фикс пожал плечами и, не обращая внимания на плач жены и ругань тетки, преспокойно вышел из дому: он только этого и ждал.

Речь тетки Гиты не произвела на Шендера Фикса никакого впечатления. Шендер Фикс тотчас же забыл бы о ней, если бы не одно непонятное имя — Емарай Емаревич. Это имя заинтересовало его, и Шендеру Фиксу теперь непременно хотелось у кого-либо узнать, что оно значит.

И уже в первой встрече он удовлетворил свое любопытство. Дойдя до водяной мельницы, Шендер Фикс увидел меламеда Гузика, который стоял на мосту, с восхищением глядя, как в реке купаются мальчики. Шендер Фикс поздоровался с меламедом и тоже облокотился на перила.

— Взгляните, реб Иегуда, какой ловкач вон тот, черноголовый, — обратился он к меламеду, указывая на одного мальчишку, нырявшего отчаяннее других.

— Ух, как он ныряет, как он только ныряет! Точно полфунтовый окунь. Вот — молодец! Что вы скажете, реб Иегуда, он — прямо Емарай Емаревич!

— Что ты, Шендер, что ты городишь? — изумился меламед Гузик. — Ну, какой же он там Емарай Емаревич? Он — ребенок, хороший ребенок и только!

— Я пошутил, — сконфузился Шендер Фикс.

Он секунду помолчал, плюнул с моста в воду и потом, как бы невзначай, спросил:

— А скажите все-таки, реб Иегуда, что же значит это — Емарай Емаревич?

— А зачем же ты говоришь то, чего не знаешь? — удивился меламед.

— Я слышал — другие евреи говорят. А чем же я хуже других? Что, разве это очень плохое что-либо?

Меламед Гузик лукаво посмотрел на Шендера Фикса и, улыбаясь, сказал:

— Ох, Шендер, Шендер. Ты, наверное, сегодня хорошенько повздорил с Сорой-Леей и она изругала тебя Емараем Емаревичем!

— Нет, нет, — замахал руками Шендер Фикс. — Разве у такой глупой бабы хватит на это ума? Она уж если ругается, так ругается как самая последняя водоноска!

— Положим, чтобы обозвать Емараем Емаревичем для этого большого ума не надо. Ты целые дни проводишь с женщинами, так неужели же тебе никогда не случалось видеть амулета от нечистой силы?

— Нет!

— В мое время их носили очень многие женщины. Ручаюсь, что и до сих пор какая-либо тетка Гита, несмотря на свои шестеро ребят, не расстается с ним.

— Ну, а что было бы, если бы я его видел? — допытывался Шендер Фикс.

— Что было бы? Ты знал бы, что на амулете написано: «Пусть убегут бесы и всяческая нечистая сила и особенно дьявол-блудник, Емарай Емаревич». Дьявол-блудник, хорошенько запомни это, Шендер. А, ей-богу, такое имя к тебе очень подходит! — сказал язвительно меламед Гузик, глядя на широкую рыжую бороду Шендера Фикса, на его праздничный сюртук и зеленый галстук. — Ты все бегаешь за женщинами, как жеребец, который еще не видел ветеринара.

— А что же мне делать? — ответил Шендер Фикс. — Ведь, говорят, что на том свете прежде всего спросят — «Занимался ли ты продолжением рода?» Вот я и хочу, чтобы не осрамиться!

И Шендер Фикс пошел прочь от улыбающегося меламеда Гузика.

Легкое, удачное прозвище, данное теткой Гитой Шендеру Фиксу, в один день облетело все местечко. И уже в понедельник вечером мальчишки со Стеклянной улицы дали этому новому имени Шендера Фикса отличное применение. Раньше мальчишки скопом дразнили только одного придурковатого Апанаса, местечкового пастуха. Когда стадо возвращалось вечером в местечко, мальчишки бежали следом за ним и во все горло орали:

А теперь они оставили в покое и пастуха и его коров и ждали, когда Шендер Фикс будет возвращаться с базара домой. Завидев Шендера Фикса еще на развилине двух улиц у трактира тетки Гиты, прозванного за свое местоположение «штанами», мальчишки кричали на разные лады:

— Емарай! Емарай! Емарай Емаревич!

И Шендер Фикс ничего не мог сделать с насмешниками.

Мальчишки так извели Шендера Фикса, что он даже согласился с жениным предложением переменить свою работу.

Сора-Лея давно мечтала о том, как бы удалить мужа от местечковых соблазнов. И, после долгих размышлений и совещаний с теткой Гитой, Сора-Лея нашла одно средство: надо было уговорить Шендера стать «поливником» — развозить по деревням глиняные горшки, миски, кувшины, а с ними и прочий мелкий товар.

Когда тетка Гита, обсуждая вопрос, предупреждала Сору-Лею, что она по целым дням не будет видеть своего мужа, Сора-Лея ответила:

— Гори на нем кожа! Зато, по крайней мере, я буду спокойна, что на деревне этому Емараю Емаревичу, этому кабану уже не за кем будет бегать! Сора-Лея знала, что говорит: Шендер Фикс, при всем своем распутном нраве, был ревностным иудеем и самолюбивым человеком. Он в разговоре никогда не упускал случая напомнить:

— Слава богу, в моем роде нет ни одного выкреста и ни одного ремесленника!

И вот Шендер Фикс стал поливником.

Но даже перемена работы не избавила Шендера Фикса от прозвища: местечко попрежнему называло его Емараем Емаревичем. И с этим метким прозвищем Шендер Фикс вырастил детей, состарился сам, пережил войну и увидел Революцию. Революция — такое, кажется, обыкновенное слово, а сколько необыкновенных событий произошло в местечке благодаря ему!

Кто бы предполагал, например, что когда-нибудь в хоральной синагоге вместо Арон-кодеша[3] будет стоять знамя физкультурников? И какому местечковому фантазеру могло взбрести на ум, что настанет день, когда никчемный кустарь-ремесленник будет кичиться над торговцем своей работой? Однако, такой день настал.

Меер-Цон, кузнец Меер-Цон, прозванный так за свои, непомерно длинные, уродливые зубы, стал хозяином целой волости — председателем исполкома. А еврейские дети, которых раньше гнали прочь даже от шагающих на базарной площади пожарных, теперь смело маршировали по всему местечку с барабанным боем. И отцы, глядя на них, не знали, что делать: радоваться или печалиться.

Одним словом, местечко понемногу привыкло ко всем этим сногсшибательным переменам и больше уже не удивлялось ничему.

Оттого постепенное разорение тетки Гиты вовсе не произвело должного впечатления на мещан. Тетка Гита, пристроившая в последние годы к трактиру «штаны» заезжий двор, потеряла теперь и то и другое и умерла не столько от своей застарелой сахарной болезни, сколько от горечи этих двух потерь.

Вместо трактира в ее доме поместилась столовая Ц.Р.К. и единственной памятью о тетке Гите — кроме ее шестерых дочерей — осталось, излюбленное мещанами, название дома. Еще и до сих пор можно было услышать, как какой-нибудь исполкомский делопроизводитель говорил по старой памяти своему сослуживцу:

— Ты где сегодня обедаешь, в штанах?

Впрочем, о тетке Гите осталась еще одна память: прозвище Шендера Фикса. Шендера Фикса все продолжали звать попрежнему — Емараем Емаревичем, несмотря на то, что он уже дождался внуков.

Жизнь семьи Шендера Фикса с Революцией изменилась так же сильно, как вообще изменилось все вокруг. Прежде всего, наконец-таки от старости издохла кляча, на которой Шендер Фикс столько лет развозил по деревням поливу и прочий, необходимый для деревни, товар. Затем выросли и покинули отцовский дом дети.

Дочь Шпринцу Фиксы выгодно выдали замуж за владельца писчебумажного магазина Берку Картона. Но Берка Картон оказался странным человеком. Вместо того, чтобы продавать, как прежде, переводные картинки и тетрадки в косую линейку, он почему-то предпочел уехать в Джанкой пахать землю. И, к большому огорчению Шпринцы, ей совсем неожиданно пришлось стать женой самого обыкновенного землероба.

К сыну Шендера Фикса, Ицхоку, судьба была более милостива. Ицхок с детства не любил торговли и, пока он ходил в хедер и гонял по задворкам соседских коз, отец приготовил для него дело. Шендер Фикс, привыкший за свой век к насмешкам, не придавал значения тому, что станционные подводчики всегда трунили над балагулами:

— Ио́в, Ио́в, а ти далёко Шклов?

Он решил сделать своего сына балагулой, благо и лошадь и телега у него были.

Но время разбило все хорошие планы Шендера Фикса. Сперва подохла кляча; затем Ицхок перестал различать молочную и мясную посуду и начал курить в субботу, словом, записался в комсомол; и наконец поступил на службу в уездную милицию. И мещане, вместо того, чтобы потешаться над Ицхоком-балагулой, стали с почтением смотреть на красный околыш его фуражки.

Так старики Фиксы остались жить в своем доме на Стеклянной улице одни.

Шендер Фикс сгорбился, поседел, руки у него уже тряслись, но когда к ним в дом иной раз заходили отдохнуть с дороги крестьянки, Шендер Фикс еще вспоминал старое.

Он сластолюбиво чмокал губами и старался покрепче ущипнуть бабу за какое-либо мягкое место, по привычке остряка-ловеласа спрашивая при этом:

— Скажи, молодица, а скольки ты дала за эту обнову?

Потому Сора-Лея не хотела отпускать мужа на базар и уходила туда сама. Она разносила по базару квас и вареные бобы, и все местечко знало ее обычный клич:

— Боб ди грэйсе, боб ди грэйсе! Боб, боб, боб!

А Шендер Фикс, оставшись один дома, занимался своим делом. Он не мог сидеть, сложа руки и торговал исподтишка самогоном, контрабандным латвийским спиртом и разными мудреными польскими водками. Это дело Сора-Лея смело вверяла мужу: Шендер Фикс никогда не питал пристрастия к вину. И потому он торговал водкой не менее бойко, чем его жена хлебным квасом.

В столовой Ц.Р.К. спиртного не держали, а дом Шендера Фикса стоял от пресловутых «штанов» в каких-либо ста шагах.

И у Шендера Фикса каждый день бывали гости.

Однажды летом Сора-Лея по-обыкновению ушла с утра на базар, а Шендер Фикс остался дома. Сначала старик долго возился в огороде, выгоняя оттуда забравшихся соседских кур, а потом устал и пошел в дом. Он сел на крыльцо и, вытирая потное лицо и рыжую бороду, смотрел на Стеклянную улицу.

Стеклянная улица была пуста и вообще ничего интересного на ней нельзя было увидеть. Все так же нелепо — окнами на огороды, а черными бревнами на улицу — стоял дом меламеда Гузика. И уже примелькалась и не останавливала на себе ничьего внимания новая вывеска «военного и статского» портного Исера Драпа. Когда-то на ней был изображен глупый франт в сюртуке, а теперь живописец нарядил того же самого франта во френч с четырьмя громадными карманами.

И лишь вдали, над крышами домов, маячил длинный шест радиомачты, недавно установленной на хоральной синагоге. И Шендер Фикс, щитком приставив к глазам ладонь, с любопытством разглядывал эту диковинную штуку своими воспаленными, почти безресничными глазами.

Затем к Шендеру Фиксу подошел сосед-резник и рассказал о новой выходке этих, совсем зазнавшихся, кустарей.

Оказалось, что жестяник Фоля вконец разругался с раввином. Он не хотел платить за обрезание сына даже и половины того, что просил раввин, и не постеснялся прямо сказать ему:

— Очень хорошо! Ты говоришь, что тебе не нужны мои деньги? А кто сказал, что мне нужна твоя работа? Сделай милость, пришей отрезанное назад и не дури мне головы! Мой сын все равно будет комсомольцем!

— Я же говорю: слава богу, что в моем роде не было ни одного выкреста и ни одного ремесленника! — с гордостью сказал Шендер Фикс, выслушав возмущенный рассказ резника, и пошел заниматься делом.

Шендер Фикс открыл полутемную каморку, нарочито заваленную всяким хламом, достал оттуда несколько бутылок и пошел к себе в спальню. Здесь, в пустом платяном шкапу, у Шендера Фикса была устроена целая лаборатория: стояли разных величин рюмки, пустые бутылки, лежала жестяная лейка и клок желтой ваты, вырванной из старого одеяла, через которую Шендер Фикс процеживал самогон.

Шендер Фикс слегка прикрыл за собою дверь и принялся за свою обычную операцию. Он так увлекся работой, что не услышал даже, как на крыльце раздались шаги. И только когда из кухни прямо в спальню с криком примчался, подгоняемый чьими-то шагами, петух и незнакомый голос окликнул:

— Есть тут кто-либо?

Шендер Фикс встрепенулся.

Перед ним, с кнутом в руке, стоял какой-то молодой человек в очках.

— Вы — Шендер Фикс? — спросил он.

— Я, — ответил, несколько струсив старик, хотя вся фигура незнакомца от его пыльных, заплатанных сапог до приветливо улыбающихся глаз, — не внушала никаких опасений.

— Скажите, это вас зовут Емараем Емаревичем?

— Меня, — сконфузился Шендер Фикс.

Впрочем старику уже стало ясно, что этого человека опасаться не надо, раз он знал прозвище Шендера Фикса. Вероятно, кто-либо из всегдашних посетителей направил к нему своего знакомого, который искал, где бы выпить рюмку водки перед обедом в столовой Ц.Р.К.

— А вам какой налить, товарищ? — оживился Шендер Фикс. — Латвийской, кминувки, зубровки или, может быть, простого спирту? У меня есть самогон. Ух, какой самогон! — зажмурил свои красные глаза Шендер Фикс. — Чистый первак!

И старик уже повернулся назад, чтобы итти за самогоном.

— Постойте, постойте, никакой кминувки мне не надо! — вдруг остановил его незнакомец. — Пойдите лучше сюда, я вас чем-то угощу!

И он быстро пошел на кухню.

А сзади за ним в драных шлепанцах семенил недоумевающий Шендер Фикс.

И то, что случилось в несколько следующих минут, врезалось в память Шендера Фикса на всю его остальную жизнь.

На лавке, у окна кухни, сидел большеголовый, рыжий мальчик лет пятнадцати. Он был одет, как все деревенские дети, — в единственную посконную рубаху и такие же штаны; на голове болталась истрепанная солдатская фуражка без козырька с нелепым желтым околышем; а ноги были босы и черны — неизвестно от чего больше — от загара или от грязи.

Мальчик смотрел куда-то в одну точку и блаженно улыбался.

— Скажите, Шендер Фикс, знаете вы этого ребенка? — спросил незнакомец.

Шендер Фикс приставил ладонь ко лбу, брезгливо посмотрел на мальчишку издали и, еще ничего не понимая, но уже предчувствуя что-то неладное, твердо сказал:

— Чтобы дал бог я так часто видел болезнь, как я вижу его в первый раз!

— Так вот это — ваш сын, — вдруг легко и просто выпалил незнакомец.

И пока, вконец ошеломленный Шендер Фикс, собрался хоть что-либо возразить, незнакомец проворно достал из своего широкого кармана бумажник, вынул оттуда несколько бумажек и протянул их Шендеру Фиксу.

— Видите, вот метрика. Имя ребенка — Митрофан, фамилия матери — Анна Доменикова, фамилия отца — Шендер Фикс, по прозвищу Емарай Емаревич. Мать ребенка умерла весной, ни имущества, ни родственников не осталось. Суд постановил передать его отцу. Распишитесь!

И незнакомец сунул в трясущиеся руки Шендера Фикса химический карандаш.

Все это было так неожиданно, так странно, что Шендер Фикс окончательно потерялся и только смог спросить:

— Писать по-еврейски можно? Я по-русски не умею.

И, подучив утвердительный ответ незнакомца, кое-как вывел на бумаге свою фамилию.

— Вот и готово дело! Получайте документы и мальца, — сказал незнакомец, протягивая Шендеру Фиксу бумаги.

— Это — копия, а все подлинники лежат у нас, в Залесском исполкоме. Ну, будь здоров, малец! — крикнул он мальчишке, и, козырнув Шендеру Фиксу, так же быстро исчез за дверью, как и появился. Мальчишка за все время не проронил ни слова: он только смотрел вокруг, приятно улыбаясь.

А потрясенный Шендер Фикс застыл на месте с проклятыми бумагами в руках. По сморщенной щеке старика в рыжую бороду ползла слеза, но он тоже, казалось, не замечал ничего: Шендер Фикс что-то припоминал.

Пока Шендер Фикс придет в себя, тем временем, можно рассказать, как появился на свет этот большеголовый рыжий мальчишка и какое отношение имел он к бывшему торговцу в развоз, Шендеру Фиксу.

Когда Шендер Фикс, в то время совсем еще не старый, крепкий и довольно красивый мужчина, впервые выехал из местечка со своим незамысловатым товаром, ему понравилась эта новая работа. Оказалось, что поливником веселее быть, чем рыбником.

На базаре вся расторопность Шендера Фикса, все его шуточки пропадали зря, потому что, если какая-либо Роха-Малка приходила к Шендеру купить щуку, а у него лежали окуни да лещи, никакие прибаутки не могли убедить Роху-Малку взять вместо щуки — леща.

А на деревне выходило по-иному. Случалось так, что баба шла к возу только затем, чтобы поглазеть на товар, совсем не собираясь ничего покупать. А уходила с полными руками покупок: здесь были и ленточки для дочери-невесты, и глиняная лошадка-свистулька меньшому сыну, и праздничный батистовый платок самой себе.

Шендер Фикс быстро приловчился к новой работе и к иным покупателям и знал, кого и чем можно взять.

Ребят он манил к своему возу веселыми кадрилями, которые он мастерски высвистывал на глиняных свистульках. И ребята готовы были начисто выдергать у всех отцовских лошадей хвосты, чтобы за пучок конского волоса купить такую свистульку. Девушек завлекал какими-либо невиданными у других торговцев кольцами, сережками и пахучим мылом и неслыханными комплиментами их румяным щекам и толстым икрам. И девчата охотно несли к Шендеру Фиксу свой товар: яйца, масло, шерсть. А «постепенных» баб раз навсегда прельстил своеобразной манерой торговли. Шендер Фикс позволял покупателям сколько угодно рыться в ситцах и пробовать их крепость руками; не боялся дать «на поверь», а главное не скупился, отпуская товар в развес.

Как все, разъезжающие по деревням торговцы, Шендер Фикс, за отсутствием разновесок, продавал краску, например, просто на конец ножа. И испокон веков каждая девчонка в деревне знала, что эта мера равняется лоту. Вот такой лот у Шендера Фикса получался более спорым, чем у его конкурентов.

Нравился Шендер Фикс бабам своей покладистостью и в покупке. Покупая тряпье или пеньку, он не боялся прикинуть бабе, недостающий до ровного веса, фунт.

Оттого, когда при расчете за купленную миску или кувшин-горлач Шендер Фикс брал не овсом, а ячменем, с ним мало спорили. И, таким образом, торг оканчивался всегда к полному удовольствию обеих сторон, а Шендера Фикса охотно встречали в каждой деревне.

Так благополучно Шендер Фикс разъезжал по деревням не один год и не два, когда однажды с ним случилось неожиданное приключение.

Это произошло незадолго до европейской войны. Шендер Фикс уже успел обзавестись телегой на железном ходу и сменял старого вороного жеребца на буланую кобылицу, а Сора-Лея уже гордилась своей помощницей, дочерью Шпринцей, и вместе с сыном Ицхоком подсчитывала, сколько лет остается ему до вожделенного дня Бар-Мицва[4]. Однажды летом, Шендер Фикс решил навестить самый отдаленный угол своего района, в котором давно не бывал с товарами. Местечковые торговцы не особенно любили ездить туда: надо было ехать около пятнадцати верст густым бором по тяжелой, песчаной дороге.

Но Шендера Фикса ничто не пугало: ни далекая дорога, ни глухой бор. Он нагрузил телегу разным добром и с восходом солнца выехал из местечка. Поторговав по пути в нескольких деревнях, Шендер Фикс лишь к вечеру выбрался из бора. Лошадь устала и Шендер Фикс лениво шел за возом, поглядывая по сторонам.

Уже кое-где жали рожь и с некоторых, более вызревших полос, на дорогу глядели жнеи, которые рады были тому, что есть предлог лишнюю секунду постоять, не сгибаясь. Истомленные целодневной работой, бабы не отвечали на шутки словоохотливого торговца.

Но, подъезжая к одной полосе, Шендер Фикс издали услышал девичий говор и смех. С десяток жней неспеша, легко дожинали по́стать. Полоса была широкая, не крестьянская, и жали на ней очевидно, не свои жнеи, а наемные.

Когда жнеи заметили приближающуюся к ним подводу, смех разом оборвался. Слышался только шелест соломы да перешептыванье, ретиво жнущих, девок. Шендер Фикс отлично знал, что скрывается под этим напряженным молчанием. Хохотуньи ждали одного: как и что скажет им проезжий. Можно ли будет потом вдоволь посмеяться над ним, если он как-либо неловко скажет «бог-помощь», или, если проедет молча, тут же всласть изругать его вдогонку. Потому Шендер Фикс приготовился. Он сел на грядку телеги молодецки, на отлет; сбил на затылок свою запыленную фуражку и, стегнув как следует лошадь, фертом подъехал к полосе.

— Поможи, боже! — зычно крикнул он.

И вдруг из-за стены ржи, вместо обычного скромного ответа, чей-то звонкий голос лукаво переспросил:

— Полежим, може, говоришь? А ну, давай полежим!

И при дружном смехе остальных жней, над по́статью ржи поднялась рослая, пригожая молодица.

— Чего глядишь, борода? Бросай свои горшки-миски! — задорно крикнула она, давясь от смеха и оглядываясь на товарок.

Чернобровая, румяная, она были так хороша, что Шендер Фикс в первую секунду даже немного опешил. А потом быстро схватился и в тон ей так же шутливо ответил: — Солнце низко. Боюсь: всю посуду обросишь!

Но молодица не слышала его ответа — она уже пела, притопывая по жнивью:

Глядя на нее, все жнеи полосы бросили жать. Более молодые — хотя и поднялись, но еще конфузились и делали вид, что продолжают работу: усердно крутили вязло. А остальные бесцеремонно разглядывали проезжего и перекидывались между собою замечаниями по его адресу.

Если бы солнце стояло хоть чуть повыше на небе, Шендер Фикс, в самом деле, остановился бы побалагурить. Но ему приходилось спешить и он мог лишь придержать лошадь, чтобы подольше полюбоваться на эту бойкую плясунью. Он ехал шагом вдоль широкой полосы, обернувшись и глядя назад. — Ну, и девка, цукер, а не девка! — не вытерпел, с восхищением сказал Шендер Фикс.

— Гануля, Гануля, чуешь! Тобой поливник интересуется! — прыская со смеху, закричала из одного конца постати в другой какая-то курносая жнея. Но Гануля ничего не слышала. Она продолжала петь, притопывая:

Эта черноглазая хохотунья не выходила у Шендера из головы даже на следующий день. Еще в тот же памятный вечер, проезжая через имение, Шендер Фикс подробно разузнал о ней. Оказалось что Гануля жила на хуторе неподалеку от имения со своим глухонемым мужем-кузнецом, который только весной снял хутор в аренду у пана.

Крестьянин, рассказывавший Шендеру Фиксу о кузнеце и его жене, не хвалил Ганулиной жизни.

— Какая там у нее может быть жизнь с немым? Одним словом, сказать — испортил коваль посуду! И это замечание рассказчика еще более подзадорило Шендера Фикса: ему хотелось во что бы то ни стало увидеть Ганулю еще раз.

Шендер Фикс нарочно не торопился объезжать намеченные деревни. Он хотел сделать так, чтобы, возвращаясь домой, завернуть на хутор к кузнецу. Шендер Фикс твердо рассчитывал, что застанет Ганулю дома — завтра был праздник, Петров день. И Шендер Фикс не ошибся.

Не успел он въехать на двор хуторка, как тотчас же увидел Ганулю. Она стояла на крыльце, глядя, на кого так свирепо брешет их цепная собака. Увидев Шендера Фикса, Гануля сразу узнала его.

— Что, купец, за новыми песнями к нам, или, может, еще за старые расплачиваться? — снова шуткой встретила она поливника.

Отдохнувшая и принарядившаяся, она была сегодня еще привлекательнее, чем на жниве.

— А разве Шендер Фикс когда-либо отказывался от платы? — весело ответил он, слезая с телеги и привязывая лошадь.

Затем Шендер Фикс проворно достал из своей поклажи самый лучший шерстяной платок и, покручивая усы, пошел к крыльцу.

— Ну, вот Шендер Фикс и платит! Носи на здоровье! — сказал он, протягивая изумленной Гануле дорогой подарок.

— Что ты, купец, что ты смеяться надо мной вздумал? — удивилась Гануля.

Но все-таки взяла платок, развернула его и, увидев красные розы по желтому полю, даже зажмурилась от удовольствия.

— Ох, да и пригожий какой!

— Пригожее только пригожему и дарить! — скромно ответил Шендер Фикс, не отводя глаз от ее дебелых плеч.

— Ну, что ж мы стоим? Пойдем в хату! — пригласила Гануля.

Она усадила Шендера Фикса на лавку под образа, а сама взялась перед маленьким, в жестяной оправе, зеркальцем примеривать платок.

Красные розы по желтому полю, как нельзя лучше шли к черноглазой и чернобровой Гануле. И она с удовольствием набрасывала платок на плечи, то так, то этак, любуясь собой. А затем, не переставая кокетливо глядеться в зеркальце, спросила:

— Ну, что сам-пан, мольчишь? Разве плохо, скажешь? Прямо — Шейна-марейна, не правда? — желая как-либо подделаться под разговор Шендера Фикса, сказала она.

Шендер Фикс не сомневался в ее красоте. Он был озабочен другим.

— А что ж я хозяина не вижу?

— Неужели тебе хозяйки мало? Хозяин в волости. И-и, подумаешь, нашел о чем говорить! Ты лучше скажи, чем я отплачусь за такой подарок?

— Вот сядем сейчас и будем торговаться! — сделанной укоризной бросил Шендер Фикс. — Такая беда. Пойдем, поймаем какого-либо петушка и хватит!

— Пе-етушка за платок? — недоумевая, поглядела на казавшегося равнодушным Шендера Фикса.

— А не хочешь петушка, так — курочку, — лукаво посматривая на Ганулю, ответил он.

Гануля улыбнулась, деловито спрятала подарок Шендера Фикса в сундук и пошла из комнаты.

— Ну, что ж пойдем, авось, кого-либо и поймаем! — многозначительно сказала она.

Но едва она ступила в полутемные сени, как Шендер Фикс, шедший сзади, вдруг схватил Ганулю за плечи и, громко чмокая губами, стал торопливо целовать ее шею и волоса.

Гануля вырвалась из рук Шендера Фикса и, смеясь, отбежала в угол, где стояли разные корыта и лохани. Она ничуть не возмутилась неожиданным нападением поливника и, только вытянув вперед свои полные, но по-мужски крепкие руки, отталкивала от себя наступавшего Шендера Фикса.

А Шендер Фикс, красный точно глиняный кувшин, не переставал лезть, повторяя шопотом одно и то же:

— Гануля, Ганулечка, ягодка моя! Я тебе в другой раз брунзулет на руку подарю! Золотой, хворей моя голова, золотой привезу!

Полные плечи Ганули тряслись от смеха. Она, чтобы только хуже распалить поливника, легко била его по рукам, или, если руки Шендера Фикса вдруг схватывали очень метко, щипала их, отводя в сторону. И все время не переставала делать вид, что серьезно пытается увещевать его.

— Как тебе не стыдно к чужой бабе лезть? Бородище вон по пояс, а такой ласый!

— Не стыдно, Ганулечка, ей-богу, не стыдно, — захлебывался Шендер Фикс.

— Погоди, постой, подумай сам, что ты делаешь? — в какой-либо отчаянный момент говорила она. — Неужели ты трефного не боишься?

— Не хочу думать, ничего не хочу знать! — не унимался Шендер Фикс.

Наконец Гануле надоело сопротивляться, и взъерошенный и потный Шендер Фикс снова схватил ее в объятия.

Тогда Гануля вдруг совершенно серьезно сказала:

— Погоди, не будь ты о́гером, дай хоть от свиного корыта отойти! Пойдем в пуню!

Шендер Фикс, нехотя выпустил из своих рук добычу и, вытирая потное лицо полой пиджака, пошел вслед за Ганулей.

Но Гануля, не успев перешагнуть через порог, в испуге бросилась назад в хату.

— Ах, чтоб его!.. Немой идет!

Шендер Фикс, не доверяя бабе, выглянул сам и увидел идущего к дому высокого широкоплечего человека.

Поливник хотел было итти к лошади, но Гануля прикрикнула на него:

— Куды ты, дурень? Иди сюды!

И Шендер Фикс испуганно шмыгнул в хату.

— Садись и сиди! Я все устрою. А как придет муж, проси его продать щетину! — скороговоркой, загадочно бросила она, поправляя волосы.

Шендер Фикс пожал плечами, но сел на лавку и сделал скучающее, равнодушное лицо. А Гануля, тем временем, выбрасывала из запечья на середину хаты разное тряпье, как будто собиралась продавать его Шендеру Фиксу.

В такой позе застал их кузнец.

Кузнец был навеселе. Увидев поливника, он заулыбался, промычал что-то и, со всего маху, хлопнул ладонью по протянутой Шендером руке.

Шендер Фикс немного пришел в себя. Он предложил кузнецу папиросу, как мог показал ему, что сегодня жарко и что кузнец выпил и тем окончательно развеселил хозяина.

Кузнец сидел и, жестикулируя и тараща свои голубые глаза, что-то в свою очередь рассказывал Шендеру Фиксу.

— Проси продать щетину! — громко напомнила Гануля, все время стоявшая к ним спиной.

Шендер Фикс, забыв, что имеет дело с глухонемым, испугался голоса Ганули и с тревогой посмотрел на кузнеца. Тот, чему-то улыбаясь, блаженно затягивался папиросой.

Тогда Шендер Фикс окончательно пришел в себя и стал объясняться с глухонемым насчет щетины. Он жестикулировал больше, чем следует, и снова упустил из виду, что кузнец глух: чтобы наглядней изобразить свинью, завизжал по-поросячьи. Но кузнец только морщил лоб и ничего не понимал.

Гануля, давясь от смеха в своем углу, наконец не выдержала. Она подошла к мужу, дернула его за рукав и несколькими привычными жестами сказала все.

Кузнец одобрительно закивал головой, хлопнул по плечу Шендера Фикса так, что тот даже поморщился, и, пошатываясь, пошел в сени. Там он поправил приставленную к стене лестницу и полез на чердак.

И только его шаги раздались над головами Шендера Фикса и Ганули, как Гануля выскочила в сени, проворно отняла лестницу от стены и, положив ее на пол, так же быстро очутилась на лавке рядом с Шендером Фиксом.

— Ну, торопись! — сказала она, сама целуя его. — Да сними хоть шапку, греховодник!

…Пьяный кузнец, озадаченный отсутствием лестницы, нетерпеливо стучал на чердаке, давая знак, что с ним что-то случилось.

Шендер Фикс боязливо косился на незапертую дверь, но Гануля успокаивала его:

— Чего ты боишься, бородатенький? Немой чорт не слезет!

И лишь когда шерстяной платок с красными розами по желтому полю окончательно перешел в собственность Ганули, она неторопливо направилась освобождать из неожиданного заточения своего глухонемого мужа.

Как ни трусил Шендер Фикс, а первое посещение Ганули сошло у него вполне благополучно. Пьяный кузнец ничего не подозревал и охотно поверил нелепым объяснениям жены, будто лестница упала оттого, что он сам плохо приставил ее к стене.

И с тех пор Шендер Фикс зачастил к Гануле. Он не скупился на подарки и каждый раз привозил что-либо новое: то колечко, то серьги. Гануля охотно встречалась с ним, и Шендер Фикс блаженствовал, нисколько не заботясь о будущем. Но однажды с ним случился прескверный казус, после которого Шендер Фикс, как осторожный по натуре человек, навсегда перестал видеться со своей любимой Ганулей и, как человек по натуре неглупый, убедился, что права поговорка: доносчик — хуже вора.

Всему виной была Игнатиха, злоязычная, рябая вдова, жившая на хуторе по соседству с кузнецом. Она завидовала ганулиным успехам у мужчин и рада была насолить соседке.

Игнатиха подметила, что рыжебородый поливник тишком наведывается к Гануле.

Шендер Фикс, действительно, приезжал на хутор стороной — глухой лесной дорогой, оставлял буланку с возом в кустах, а сам шел к гумну и оттуда посвистом вызывал Ганулю на свиданье. Однажды под вечер Игнатиха, ходившая в лес за помелом, наткнулась на любовников: они хорошо устроились за гумном, в стогу сена, и не видели злоязычной бабы. А Игнатиха не выдержала и тут же побежала к кузнецу рассказать ему обо всем. Если бы не счастливая случайность, любовники, пожалуй, так и остались бы навсегда лежать в стогу. Но буланка, привязанная в олешнике, отвязалась и потащила воз из лесу на луг. Шендер Фикс, боясь, чтобы она не опрокинула воза, кинулся к буланке.

Заворачивая лошадь, он взглянул на гумно и обомлел: из-за овина к стогу крался с железным ломом в руке озверелый кузнец.

— Гануля, немой! — успел крикнуть Шендер Фикс и, вскочив на воз, что было мочи погнал лошадь. Воз был нагружен одной поливой, но Шендер Фикс не обращал на кладь никакого внимания. Он изрубцевал кнутом все буланкины бока, мчась не по узкой лесной дороге, а напрямки по лугу, по пару, через кочки и межи.

От испуга он не слышал, как взбешенный кузнец пытался что-то кричать ему вдогонку, при чем у немого получалось что-то нечленораздельное:

— пт-т-пт-т!

Не слышал, как с каждым скачком лошади, в возу трещали, бились друг о друга горшки, миски.

И тем более не слышал, как разрумянившаяся в стогу Гануля храбро кричала своему мужу, забыв, что он глух:

— Что, скажешь, мало было? Коли я тебе отказывала? А что ли́шки у мене остаются, — сам виноват! Что хочу, то с ними и делаю!

Солнце вставало над местечком, когда Шендер Фикс на измученной, исхлестанной буланке привез домой воз битой поливы. Он солгал, что в бору на него напали волки и он еле унес ноги.

Сора-Лея плакала, подсчитывала убытки и верила и не верила мужу. А Шендер Фикс закаялся ездить в Залесье.

Затем, через несколько дней, была объявлена война и новые события и новые люди захлестнули Шендера Фикса.

И до сегодняшнего дня он ничего не знал о судьбе Ганули. О глухонемом кузнеце он случайно узнал раньше, во время польской оккупации.

Однажды знакомый крестьянин из Залесской волости рассказал ему, как легионеры застрелили глухонемого кузнеца. Кузнец не остановился на окрик часового и был убит наповал.

А о том, что где-то растет его сын, Шендер Фикс и не предполагал. И теперь, глядя на эти бумажки, Шендер Фикс припоминал все: и чернобровую Ганулю, и озверелого кузнеца, и свои ушедшие годы.

Когда Шендер Фикс, ошеломленный случившимся, наконец пришел в себя, он сперва опрометью кинулся на крыльцо, думая нагнать этого злосчастного сельского исполнителя. Шендер Фикс хотел упасть перед ним на колени, плакать, биться о землю, только бы он избавил Шендера Фикса от такого позора на старости лет. Но, выбежав на крыльцо, Шендер Фикс увидел, что сельского исполнителя и след простыл: Стеклянная улица из конца в конец была по-всегдашнему пуста. И тут, на воздухе, Шендер Фикс как-то сразу отрезвел. Ему вдруг стало ясно, что так просто, как он решил в первую минуту, поправить дело нельзя. Шендер Фикс всю свою жизнь боялся власти. Раньше он почтительно снимал шапку перед всем местечковым начальством, будь то судья-помещик, выскочка-пристав или даже обыкновенный крестьянин — волостной старшина. Шендер Фикс считал, что все они, при желании, могут причинить ему неприятность, хотя судья у него одного покупал рыбу для своего любимого кота; пристав-ловелас при встрече с Шендером Фиксом со скабрезной шутливостью расспрашивал о последних похождениях Емарая Емаревича; а волостного старшину Шендер Фикс однажды зимой спас от смерти, подобрав на дороге мертвецки-пьяным.

Теперь же Шендер Фикс плохо разбирался во всех чинах. Для него было не ясно, кто, например, старше: председатель исполкома, кузнец Меер-Цон, или начальник волостной милиции, бывший почталион Сковорода?

Шендер Фикс, по старой привычке, боялся и того и другого. И хотя этот самый Меер-Цон когда-то сделал старику телегу на железном ходу и всякий раз ковал лошадь, но Шендер Фикс кланялся ему теперь еще издали и говорил соседу:

— Вот идет портфель!

Страх перед властью так вкоренился в Шендера Фикса, что даже своему родному сыну, Ицхоку, который служил в уездной милиции, старик никогда не признался бы, что он исподтишка торгует водкой. Потому Шендер Фикс побоялся разыскивать сельского исполнителя и вернулся в дом.

Когда Шендер Фикс пришел на кухню, мальчик сидел все в такой же невозмутимой, созерцательной позе. Он сосредоточенно разглядывал солнечные пятна на полу.

Шендер Фикс невольно усмехнулся: Ицхок в его годы давно изъерзал бы всю скамейку, вдоволь наковырялся бы в носу и переловил бы всех мух на окне. А большеголовый мальчуган, очевидно, даже не двинулся с места.

И, несмотря на то, что этот мальчишка принес ему самое большое несчастье, какое только мог себе представить Шендер Фикс, но в старике вдруг проснулось любопытство.

— Как твое имя? — спросил он, подходя к мальчику и в первый раз внимательно разглядывая его. Мальчик ничего не ответил, — только искоса поглядел на Шендера Фикса и улыбнулся.

— Вот деревенщина, — подумал Шендер Фикс. — Ицхок в одну минуту уже наговорил бы с три короба, а этот конфузится даже слово сказать! — Что ты — глухой? Как тебя зовут? — переспросил старик.

Мальчик припомнил, как ребята в деревне называли его и наконец выдавил:

— Ми-и-трополит!

Шендер Фикс в недоумении заморгал своими безресничными глазами. Он помнил, что у русских есть какое-то, очень похожее на это имя: чувствовал, что оно произносится не так, как сказал мальчик, но поправить его не мог. Имя, которое несколько минут назад называл сельский исполнитель, вылетело у Шендера Фикса из головы.

— Ну, Митрополит, а скольки тебе годов?

— Не знаю, — уже охотнее ответил мальчик. — Мальцы говорили мне много годов. В красноармейцы скоро заберуть!

И его лицо снова расплылось в улыбку.

Шендер Фикс пристально посмотрел на его голубые глаза, на скривленный всегдашней улыбкой рот и с тревогой задал другой вопрос:

— Слухай, Митрополит, а ты знаешь, какой сегодня день?

Мальчик обернулся к Шендеру Фиксу и, с манерой обычного словоохотливого собеседника, который не слушает другого, а говорит только о своем, оживленно сказал:

— А Егор мне в гаи гнездо берестяночки показал! Во и яечко! И мальчик проворно достал из-за пазухи довольно большое, голубое с черными крапинками, не зябликово, а явно воронье яйцо. Он повертел яйцо в своих тонких, длинных пальцах и сунул назад.

— А учора Григориха мне блин дала! Сма-ачный! — сказал мальчик и от удовольствия завертел своей рыжей головой.

Но Шендер Фикс уже ничего не слышал. Он встал и с тревогой глянул в окно, не идет ли кто-либо за водкой. Для Шендера Фикса стало ясно, что, в довершение ко всему, мальчик — придурковат. Убедившись, что на улице никого нет, Шендер Фикс подошел к мальчику и, тронув его за плечо, с таинственным видом сказал:

— Пойдем, Митрополит, я тебе что-то покажу!

Мальчик послушно встал и, смешно вывертывая колени в стороны, какой-то старческой, неспешной походкой пошел вслед за Шендером Фиксом. Шендер Фикс привел его в коридор черного крыльца и усадил у маленького окошка, заставленного старыми бутылочками от лекарств и прочим хламом.

— Вот посиди тут, а я скоро приду! — сказал старик и, выйдя, плотно закрыл за собою дверь. Шендер Фикс боялся, что сейчас кто-либо придет за водкой и увидит на кухне мальчишку. И он не ошибся: тотчас же стали приходить всегдашние клиенты.

И Шендер Фикс, понемногу забыв о своем горе, торговал до вечера — пока не вернулась с базара Сора-Лея.

Сора-Лея вошла в коридор черного крыльца поставить на холодок оставшийся хлебный квас и остолбенела: на полу коридора, раскинув босые ноги, спал какой-то деревенский мальчуган. Сора-Лея от неожиданности чуть не выронила из рук четверти с хлебным квасом и побежала к мужу.

— Что это такое? Кто это там лежит?

— Где? — забыв о мальчишке, спросил Шендер Фикс.

— Как ты не знаешь? На крыльцо забрался какой-то пьяный мужик и храпит!

— Какой пьяный, что ты выдумала? — раздраженно ответил Шендер Фикс. — Откуда могут быть пьяные на моем крыльце, если я за целый день не продал и трех бутылок!

И Шендер Фикс пошел посмотреть, в чем дело.

— Нет, нет, не сюда! — остановила его Сора-Лея, увидев, что муж направляется к другому крыльцу. — Кто это вон тут спит? — указала Сора-Лея на коридор черного хода.

— А-а! — как бы разочарованно ответил Шендер Фикс и сконфуженно затеребил бороду, не зная, что сказать жене.

— Что же ты смотришь? Говори, что это такое? — подскочила к мужу Сора-Лея, предчувствуя недоброе. — Кто это?

— Это — сумасшедший Митрополит, — спокойно ответил Шендер Фикс.

— Су-умасшедший? — удивленно протянула Сора-Лея. — А зачем же он здесь? Что у нас больница для сумасшедших, что у нас вторая Вилейка? Я его сейчас же выгоню вон!

И Сора-Лея энергично направилась к спящему мальчику.

— Постой, ты сама — сумасшедшая! — испуганно остановил жену Шендер Фикс. — Что ты хочешь сделать? Ты знаешь, что мальчишку привел к нам этот, как его!.. — остановился старик, вспоминая название. — Этот судебный пристав и сказал, что мальчуган должен у нас жить — так присудил суд!

И Шендер Фикс, вынув из кармана документы, протянул их Соре-Лее, хотя она не умела читать. Тогда вдруг Сора-Лея шагнула в коридор и, нагнувшись над спящим мальчишкой, впилась в его лицо глазами. А затем выскочила на кухню к мужу и, тряся перед его носом кулаками, пронзительно закричала:

— У-у, Емарай Емаревич! У, кошерная свинья! Это твой сын! Он похож на тебя, как две капли воды! И Сора-Лея взялась за свою привычную работу: она плакала, сморкалась и ругалась.

Шендер Фикс не отвечал ни слова. Он только бегал от одного окна к другому, боязливо глядя, не идет ли кто-нибудь к ним.

А злосчастный Митрофан, несмотря на крики Соры-Леи, продолжал безмятежно спать.

Пока Сора-Лея припоминала мужу всю свою несчастную, а его распутную жизнь, пробило одиннадцать. Тогда Сора-Лея спохватилась: вытерла слезы, перестала клясть мужа и только продолжая по-прежнему неистово сморкаться, стала варить бобы к завтрашней продаже.

Потому Сора-Лея легла спать в этот раз очень поздно.

Но на утро она проснулась раньше обычного. Сора-Лея одевалась и прислушивалась, что делается в доме: спит ли мальчишка, или, может быть, к ее счастью, вдруг исчез куда-либо.

Этот полоумный мальчуган вчера не проснулся и остался спать на полу коридора так, как улегся сам. И теперь Соре-Лее было жалко, ни в чем неповинного ребенка.

Но все сострадание Соры-Леи к несчастному улетучилось вмиг, когда она одевшись, глянула на кухню. На полу, возле котла, в котором Сора-Лея сварила бобы, мирно спал, пустив слюни, мальчишка. Очевидно, изголодавшись, он встал среди ночи, нашел котел с вареными бобами и в один присест съел всю дневную торговлю Соры-Леи. Котел был пуст: только на дне его валялась бобовая шелуха.

Сора-Лея пришла в такую ярость, что если бы мальчишка лежал как-либо повыше, она непременно влепила бы ему затрещину или, хоть, в крайнем случае, выдрала бы его за уши.

Но Сора-Лея сдержалась и выместила свою злобу на муже. Она подскочила к постели, безмятежно — ничком — спавшего Шендера и стала колотить кулаками по его тщедушному телу, причитая:

— Ой, зарезал, ой — сумасшедший зарезал!

Разбуженный таким странным образом и, в то же время, испуганный Шендер Фикс вскочил с постели.

— Кого он зарезал? Кого он зарезал? — спросил Шендер Фикс, почесываясь, и глядя сонными глазами на жену.

— Посмотри там! — смогла только указать на дверь Сора-Лея.

Шендер Фикс выскочил в одном белье на кухню и осмотрелся: нигде ничего страшного не было. Наоборот, мальчишка проснулся и сидел возле котла румяный и веселый.

— Я не понимаю, что тут случилось? — вбежал назад в спальню Шендер Фикс.

— Старый дурак, старый о́гер! Ты прожил с девками все свои мозги и уже не можешь понять, что этот сумасшедший Митрополит сожрал все мои бобы! Сожрал столько, сколько съедают за день оба рынка вместе — Коровий и Конский!

Шендер Фикс больше из любопытства вернулся назад на кухню.

— Митрополит, это ты съел бобы? — спросил он.

— Я.

— Все съел?

— Не-е, — ответил мальчишка и, запустив руку за пазуху, достал оттуда вместе с невредимым вороньим яйцом и какой-то медной пуговицей горсть измятых вареных бобов.

Шендер Фикс при всей неприятности не мог не улыбнуться.

— Что же ты хочешь, чтобы человек жил не евши? — сказал он, возвращаясь в спальню. — Но от него надо все прятать, ведь он полоумный!

— Прячься от него сам, хоть в могилу, Емарай Емаревич! Прячься, несчастная тряпка, если тебе так хочется! А я найду средство избавиться от этого байстрюка, от этого проклятого мамзера! — кричала Сора-Лея, завязывая платок.

Затем Шендер Фикс не успел опомниться, как она достала из его пиджака бумаги мальчугана и, утирая на ходу слезы, вышла из дому.

План Соры-Леи был чрезвычайно прост: она решила посоветоваться с Залманом Наперстком, о котором все местечко говорило, что хотя он и мал, как буква «юд», но зато хитер, как Лаван. Наперсток считался лучшим в местечке адвокатом.

Залман Наперсток не получил никакого специального образования. Сначала он, как водится, учился в хедере, а потом перешел в руки письмоводителя пристава, который показывал ему, как подшивать дела и как с помощью обыкновенного ножа доставать из любой казенной копилки с надписью «на бедных сирот» или «на раненых» — медные пятаки. Но все-таки, в результате пятнадцатилетней учебы, Залман Наперсток к Революции стал письмоводителем земского начальника и так наловчился писать разные бумаги, что евреи говорили о нем: — Он пишет, как вода плывет!

Революция выбила Залмана Наперстка из колеи, но и то не надолго. Как только настали суды и потребовались снова всякие заявления и прошения, Наперсток почувствовал себя в своей тарелке. Он вновь зажил припеваючи, составляя клиентам разные мудреные бумаги со всеми этими «фактически», «юридически» и «принципиально».

Вот к этому Залману Наперстку на Песочную улицу и летела, не чуя под собою ног, Сора-Лея. Когда Сора-Лея пришла к Наперсткам, сам Наперсток еще нежился в постели. Но его жена уже стряпала на кухне. И Сора-Лея упросила ее позволить поговорить с Залманом немедленно. Соре-Лее разрешили войти прямо в спальню.

Наперсток лежал под розовым стеганым одеялом. Одной рукой он держал номер «Известий», а другой ковырял грязные пальцы короткой, мясистой ноги, нескромно высунутой из-под одеяла.

— Неужели Сора-Лея так рано хочет угостить меня бобами? — шутливо спросил он, продолжая сосредоточенно заниматься своим делом.

— Вот в том-то и горе, что эта бродяга, эта побируха, съела все мои бобы и я пришла посоветоваться, как мне поступить! — ответила Сора-Лея. Дело предвещало быть необычайным, и Наперсток на минуту оставил менее сложную часть своей работы: он отложил в сторону газету; но грязные пальцы ковырял с еще большим усердием: это указывало на то, что Наперсток увлекся делом.

— Так что же ты хочешь подать на него в суд? А кто же съел твои бобы?

— Кто съел? Этот сумасшедший Митрополит, этот проклятый мамзер, чтобы его кишки перевернуло столько раз, сколько бобов он съел за ночь!

Наперсток от удивления вытаращил глаза и даже оставил в покое свои ноги.

— Как ты сказала: сумасшедший Ми-тро-по-лит? Откуда же ты его взяла? — рассмеялся он. Сору-Лею не задел беспричинный смех Наперстка. Она, с сознанием правоты своих слов, достала из кармана бумаги и с достоинством положила их на розовое, стеганое одеяло.

— Вот тут все написано. Прочитайте!

Наперсток сначала быстро пробежал документы сам, а затем прочел вслух Соре-Лее и досконально объяснил ей все. Он не только растолковал, почему от Митрофана нельзя избавиться законным путем, если Шендер Фикс — его родной отец, но даже объяснил Соре-Лее разницу слов — «Митрофан» и «митрополит».

Наконец Наперсток посоветовал, как обойти все законы и избавиться от Митрофана.

Уловка его была несложна, но понравилась Соре-Лее. Наперсток советовал Фиксам как-нибудь отвезти подальше от местечка Митрофана и где-либо оставить его у деревни. Полоумный мальчишка никогда не скажет, кто и откуда его отец, тем более, что Митрофан, может, и не отдает себе отчета в том, почему его привезли в местечко к Шендеру Фиксу.

Сора-Лея была этим советом вполне довольна. Она не знала, как благодарить Наперстка и благодарить ли больше его самого или его жену, позволившую так рано потревожить Залмана.

И Сора-Лея с такой радостью мчалась к себе на Стеклянную улицу, будто, удачно продав одну корзину бобов, спешила за другой.

Оставшись один, Шендер Фикс окончательно впал в отчаяние. Он не знал, куда побежала эта взбалмошная Сора-Лея и боялся, что она преждевременно разболтает обо всем в местечке. Старик живо представил себе, как всюду — на базаре, в синагогах, в бане — будут кто печалясь, а кто радуясь, — говорить о его позоре, о том, что у Шендера Фикса нашелся сын и не лишь бы какой, а прижитой им от деревенской бабы-христианки, придурковатый сын. Казалось, Шендер Фикс уже слышал, как своим тенорком сокрушается толстый булочник «фарфель» и как злорадно смеется его длинноногий сосед, «локшен».

И Шендер Фикс не находил себе места в целом доме: он бродил из комнаты в комнату, поджидая возвращения жены.

А Митрофан сидел на полу, разложив все свое добро: пуговицу, воронье яйцо, какие-то камешки и прочую дрянь.

Наконец Шендеру Фиксу надоело ходить от одного окна к другому. Он сел и, опустив голову на руки, задумался над своим печальным положением.

И вдруг что-то холодное коснулось его затылка, Шендер Фикс испуганно обернулся и увидел перед собой Митрофана. Мальчик неслышно подошел к Шендеру Фиксу и теперь ласково глядя на него своими голубыми глазами, протягивал воронье яйцо:

— На табе яечко, не плачь! — сказал Митрофан. Шендер Фикс невольно глянул на его красивые, длинные пальцы и вспомнил, что такие же руки были у Ганули и что Шендер Фикс однажды сказал ей:

— Ой, Ганулечка, твоими руками на органе играть, а не капусту полоть!

Но теперь это воспоминание хуже разбередило старика и он, топнув ногой, сердито закричал:

— Пошел вон, сопляк!

Митрофан, отдернув руку, испуганно зажмурил глаза, точно, ожидая удара, а потом повернулся и, смешно расставляя ноги, побежал к своему углу у печки. Там он, глядя исподлобья недобрыми глазами на обидчика, собрал с пола свое имущество, а затем не переставая боязливо оглядываться, пошел на вчерашнее место, в коридор.

И когда Сора-Лея прибежала домой, все было по-старому: Шендер с досады процеживал самогон, а Митрофан, переволновавшийся, спал в коридоре. Сора-Лея больше не бранила мужа: ей было некогда. Она вкратце рассказала Шендеру, что говорил Наперсток и, позавтракав на скорую руку, побежала за балагулой До́видом. Соре-Лее не хотелось откладывать дела в долгий ящик, тем более, что бобы были съедены и торговый день у нее всё равно пропал.

До́вид не имел работы и охотно согласился на поездку с Митрофаном.

Перед отъездом решено было накормить Митрофана, чтобы привести его в хорошее настроение.

— Митрофанчик, вставай, вставай есть! — ласково сказала Сора-Лея, расталкивая храпевшего мальчугана.

Митрофан, проснувшись, дико вытаращил глаза и, под влиянием недавнего окрика Шендера Фикса, хотел было уже заплакать. Но, увидев на скамейке миску со вчерашним супом и возле нее такой ломоть хлеба, который старики Фиксы не съели бы в три дня, — Митрофан без дальнейших приглашений принялся за еду. Наевшись, он подошел к окну и стал разглядывать пыльные разноцветные склянки, стоящие на подоконнике.

А в кухне в это время шло серьезное совещание: кому и как заманить мальчугана в телегу.

После долгих споров решили, что это следует сделать До́виду. Д́о́вид поедет один с Митрофаном и ему надо приучать мальчика к себе.

И До́вид, здоровенный мужчина с загорелым, красным лицом и голосом заправского извозчика, приступил к сложной роли дипломата.

До́вид вошел в коридор и, состроив такую мину, как будто он собирается уговаривать важного пассажира ехать с ним со станции, стал увещевать Митрофана прокатиться.

А старики Фиксы, стоя на кухне, изо всех сил подсказывали До́виду, чем бы прельстить Митрофана. Но Митрофан почуял что-то неладное и, сидя в своем углу, точно затравленный зверек, не трогался с места.

И напрасно До́вид — по мысли Шендера — перечислял Митрофану разных диковинных зверей и птиц, которых Митрофан увидит во время поездки. А Сора-Лея — грубым голосом До́вида — напрасно соблазняла Митрофана каким-то красивым садом с яблоками, грушами и вишнями.

Митрофан не хотел и слышать о поездке.

Тогда До́виду надоела вся эта комедия. Считая себя ответственным за переговоры с Митрофаном, он решил действовать энергичнее. До́вид шагнул к Митрофану и, ни слова не говоря, схватил мальчика за плечи и поволок его к двери.

В первую секунду Митрофан растерялся и только мычал, упираясь ногами и руками. Но когда на помощь До́виду подскочили старики Фиксы, Митрофан вдруг дико взвизгнул, забился в сильных руках До́вида и закричал истошным голосом:

— Ратуйте! Режуть!

До́вид, при всей своей храбрости, сразу бросил мальчугана и, плюнув с досады, пошел вон.

— А провались он, сумасшедший мамзер! С ним еще в милицию попадешь! — сказал он и уехал домой, несмотря на все мольбы и уговоры Фиксов. Митрофан скоро оправился от неожиданного нападения. Уже через минуту он, как ни в чем не бывало, храпел, свернувшись калачиком у окна. А старики Фиксы никак не могли успокоиться. Они не могли простить грубому До́виду его оплошности.

— Что же ты от него хотела? — говорил Шендер Фикс жене. — У него голос — голос Якова, а руки — руки Исава! Этакий коновал может испугать и взрослого!

Итак, все-таки Митрофан пока что остался жить у Фиксов.

Шендер Фикс, убитый горем, потерял всю свою последнюю энергию и не думал о том, как бы сплавить Митрофана. И в ежедневных, бесконечных беседах с женой по этому поводу, он на все радужные планы Соры-Леи отвечал одно и то же:

— Это будет тогда, когда на ладони вырастут волоса!

А Сора-Лея не оставляла надежды.

Кроме Наперстка и До́вида никто в местечке еще не знал о позоре Шендера Фикса. Соседям, которые видели Митрофана на дворе Фиксов, Сора-Лея безразличным тоном говорила, что это мальчик-сирота, приблудившийся к ним.

Она думала постепенно приручить Митрофана, а потом снова попытаться увезти его из местечка.

Сора-Лея кормила Митрофана, и он уже понемногу слушался ее. Так Митрофан согласился проводить целый день в пустом сарае Фиксов, который стоял в глубине двора.

Митрофан перетащил туда все свои склянки и то спал на соломе, то забавлялся своими игрушками. Появляться в доме днем или выходить за ворота Митрофану было запрещено. Митрофан пока что не нарушал этих правил, и Фиксы удивлялись, как мальчишка может целые дни сидеть на одном месте.

Но старики, занятые каждый своим делом, не знали того, что у Митрофана неожиданно появился товарищ. Однажды, когда Митрофан сидел в огороде у забора и ел щавель, с ним свел знакомство сын водоноски Катрины, Васька.

Васька был немного моложе Митрофана, но уже видал виды: хорошо курил, пил водку и отлынивал от работы, в которую мать ежедневно пыталась его запрячь. Васька предпочитал швырять камнями в местечковых коз, бить из рогатки по воробьям и выпрашивать окурки у посетителей столовой Ц.Р.К.

А в базарный день он не прочь был стянуть что-либо с крестьянского воза.

Конечно, Митрофан не годился по многим причинам Ваське в товарищи, но Васька живо смекнул, как можно использовать нового знакомца. Прежде всего Васька облюбовал сарай Фиксов: в нем хорошо было прятаться от гнева матери и от ее надоедливых приставаний с работой. А, кроме того, постепенно осмотревшись на новом месте, Васька пришел к одной чрезвычайно любопытной мысли. Ради нее Васька не прекращал знакомства с «дурачком», как называл он Митрофана.

И за все это Васька научил Митрофана некоторым несложным прелестям жизни, которые даже Митрофан постигал быстро. Так, например, Васька научил приятеля курить и делился с ним выпрошенными окурками. А иной раз, после удачного базарного дня, Васька приносил Митрофану, любившему вкусно поесть, какой-либо гостинец: белый хлеб, баранку или кусок селедки.

И однажды Митрофан, прельстившись угощением приятеля, нарушил несколько правил своего поведения.

Раз вечером Ваське повезло: возвращаясь из столовой Ц.Р.К с целой горстью окурков для себя и своего приятеля, Васька на Стеклянной улице столкнулся со стариками Фиксами. К удивлению Васьки, Сора-Лея не несла с собой ни корзины, ни бутылки, а на Шендере был надет пиджак и сапоги вместо всегдашних шлепанцев. Ясно было, что старики шли за чем-то в местечко.

Васька раздумывал недолго: наконец-то его заветная мечта могла быть осуществлена. Не теряя ни минуты, он забежал домой и ловко стибрил у матери последний кусок сала. А затем, не чуя под собою ног, бросился в сарай к Митрофану: Васька хотел уговорить Митрофана, чтобы он выкрал у старика бутылку самогонки.

За всю эту работу Васька посулил приятелю кусок сала, до которого Митрофан был большой охотник.

Митрофан сначала не соглашался, несмотря на то, что с тех пор как поселился в местечке, он не видел сала и в глаза.

Митрофан мотал рыжей головой и говорил, как попугай:

— Не можно: дед дасть! Дед будет бить!

Но Васька не переставал его искушать. Он лизал сало языком, вертел лакомым куском перед, жадно следящими за салом, глазами Митрофана, а когда Митрофан в тоске закрывал глаза, чтобы не видеть соблазна, Васька совал вкусно пахнущее сало в нос Митрофану и тот слышал вожделенный запах. Наконец бедный Митрофан не выдержал такого искуса и вошел с незапертого черного хода в дом.

Он знал, где помещается у старика самогон, потому что несколько раз видел, как Шендер Фикс возился в каморке с бутылками.

Васька сидел в сарае, как на иголках. Он не отрывался от щели, глядя, когда же покажется Митрофан. Но Митрофан почему-то не приходил. Тогда Васька не выдержал. Он боялся, что вот-вот сейчас возвратятся из местечка старики и все дело лопнет. Проклиная дурака-Митрофана, он шмыгнул вслед за ним в дом.

В коридоре не было никого. Зато в кухне Васька увидел Митрофана. Митрофан, как-то неестественно качаясь на своих тонких ногах, стоял у стола. Он ел краюху хлеба и улыбался во весь рот. В руке он держал бутылку.

Очевидно, Митрофан соблазнился и попробовал самогона, а теперь с аппетитом закусывал.

Васька хотел было схватить бутылку, но Митрофан прижал ее обеими руками к груди.

— А с-сало где? — заплетающимся языком спросил он.

Васька оглянулся, чем бы отрезать себе на закуску сала, увидел на полке нож, отрезал кусочек сала, а остальное передал Митрофану.

Митрофан выпустил бутылку и, икая, принялся за сало. А Васька схватил наполовину пустую бутылку и опрометью кинулся вон.

Старики неспроста отправились вдвоем в местечко: Сора-Лея решила купить себе в кооперативе ботинки и, так как представлялся чрезвычайный расход, она взяла с собой мужа.

И возвращаясь домой, старики не предчувствовали никакой беды. Наоборот, после прогулки в местечко, Шендер Фикс немного повеселел: ни один встречный знакомый не заикнулся ему о мамзере и ни один мальчишка не подразнил его из-за угла «байстрюком».

А Соре-Лее неоткуда было ожидать неприятности: ботинки она купила на всякий случай номером выше и потому надеялась, что они жать не должны.

Но когда Сора-Лея первая пришла на кухню, у нее от испуга потемнело в глазах. На полу лежал мертвенно-бледный Митрофан. Больше Сора-Лея ничего не видела.

Сора-Лея с отчаянным криком бросилась к мужу, но Шендер Фикс с неменьшим испугом, сам спешил к ней навстречу. Войдя в сени, он сразу заметил, что дверь полутемной каморки, где Шендер Фикс прятал самогон, стояла открытой. Шендер Фикс кинулся в каморку и обнаружил, что вместо двух бутылок осталась одна. Шендер Фикс вбежал на кухню и, не обращая внимания на мертвенную бледность лица Митрофана, нагнулся к нему.

— Ой, негодяй! Ой, мошенник! Он пьян! Он пьян, как Лот! — кричал в диком бешенстве старик.

Сора-Лея только теперь осмелилась подойти поближе к столу. И сразу увидела то, чего не смогла увидеть в первый момент. На столе валялся недоеденный огрызок самого настоящего свиного сала, салом был измазан весь стол и, очевидно, сало резали ножом Соры-Леи, лежащим тут же. Сора-Лея с отвращением отскочила прочь и, в отчаянии заламывая руки, заголосила;

— Убери этого ганефа[5], убери этого негодяя, убери вон этого мамзера или меня сейчас стукнет кондрашка!

Шендер Фикс схватил бесчувственного Митрофана под мышки и, отплевываясь, потащил в сарай. Там он бросил Митрофана на его солому, усыпанную окурками и бумажками, запер сарай на замок и поплелся в дом мыть руки.

Это происшествие окончательно подкосило Шендера Фикса. Он лег на кровать и не слушал, как опять с плачем проклинала его и Митрофана Сора-Лея и как она с остервенением мыла загаженный стол.

Шендер Фикс лежал и перебирал в памяти всю местечковую жизнь нескольких десятков лет.

И сколько ни вспоминал Шендер Фикс, он не мог припомнить, чтобы над кем-либо в местечке стряслось такое несчастье, как стряслось над ним. Такого позора еще никто не переживал. И Шендер Фикс ломал голову над вопросом: что ему делать.

Что делать дальше с этим сыном, который растет идиотом, пьяницей и вором? Куда деваться от неотвратимого позора?

Но Шендер Фикс ничего не мог придумать.

И только сон легко и мгновенно освободил его от всех бед: старик уснул.

Во сне Шендер Фикс стал молодым и счастливым. Во сне его звали, как когда-то очень давно: Шендер-Огонь.

— Шендер! Огонь! — кричали ему девушки.

— Шендер! Огонь! — кричали ему женщины.

И вдруг Шендер Фикс проснулся: он понял, что это изо всех сил кричит Сора-Лея.

Шендер Фикс вскочил с постели и затрясся: вся спальня была залита ярким заревом близкого пожара. Полуодетая Сора-Лея металась по комнате, бросая в раскрытое окно белье, подушки и прочую рухлядь.

А в комнату врывался гнетущий, хватающий за сердце зов пожарного рожка.

Шендер Фикс выскочил на кухню и сразу все его волосы встали дыбом: в окно коридора было видно, что горит сарай.

Шендер Фикс в одну секунду вспомнил окурки на соломе у Митрофана и замок, которым он сегодня собственноручно запер сарай.

И в один миг все прежние беды заслонила эта одна: Митрофан сгорит!

Шендер Фикс выхватил из кармана ключ от сарая и бросился из комнаты. Он опрокинул на пути табурет и сильно ушиб ногу, но не обратил на это внимания.

Шендер Фикс тщетно пытался открыть дверь, не замечая, что она заперта на задвижку. Видя, что дверь не открывается, Шендер Фикс разбежался, насколько позволял коридор, и ударил плечом в дверь. Тонкая дверь черного хода подалась и Шендер Фикс упал вместе с ней на песок ярко освещенного двора.

Ключ отлетел куда-то в сторону, но в нем уже не было никакой нужды: крыша сарая вдруг рухнула, и Шендер Фикс потерял сознание.