Боевой гимн матери-тигрицы

Глава 24 Бунт

Китайский круг добродетели с Лулу не сработал. Но я никак не могла этого понять. Казалось, все шло точно по плану. Ценой невероятных усилий — хотя я не готова была ни за что платить — Лулу удавалось все, о чем я для неё мечтала. Спустя месяцы изнурительной подготовки и традиционных ссор, домашних криков и воплей Лулу прошла прослушивание и получила должность концертмейстера в престижном молодёжном оркестре, несмотря на то, что ей было всего двенадцать лет, и она была гораздо моложе большинства музыкантов. Она получила награду штата в номинации “Вундеркинд” и попала на газетные полосы. Она приняла участие и победила в школьном конкурсе декламации на латыни и французском. Но вместо того, чтобы ощутить уверенность в себе, благодарность родителям и желание работать ещё больше, она сделала прямо противоположное. Лулу начала бунтовать: не только против репетиций, но и вообще против всего того, что я ей навязывала. Оглядываясь назад, я думаю, что все начало меняться, когда Лулу была в шестом классе, я просто не осознала этого. Среди того, что Лулу ненавидела больше всего на свете, было моё настойчивое желание забирать её из школы на дополнительные уроки скрипки. Я считала, что в школе Лулу зря тратит кучу времени, поэтому несколько раз в неделю я писала записки её учителю, объясняя, что скоро будет концерт или прослушивание, и просила разрешения забрать дочь из школы на время обеда или занятий физкультурой. Иногда мне удавалось сколотить целый двухчасовой блок, объединив время обеда, две перемены и, кхм, урока музыки, где они звонили в колокольчики, или урока рисования, во время которого они украшали киоски для ярмарки в честь Хеллоуина. Было видно, что Лулу с ужасом переживала каждое моё появление в школе, а её одноклассники всегда странно на меня смотрели, но в то время ей было всего одиннадцать лет, и я все ещё могла навязать ей свою волю. И я уверена, что музыкальные награды Лулу заработала благодаря тем дополнительным занятиям скрипкой.

Мне все это тоже давалось нелегко. Во время занятий со студентами я внезапно извинялась, говоря, что мне надо на встречу, и неслась за Лулу в школу, отвозила её к Кивон, а затем летела обратно к себе в кабинет, перед которым уже выстраивалась очередь ожидающих меня студентов. Полчаса спустя я снова извинялась, отвозила Лулу обратно в школу, а затем возвращалась к работе ещё на три часа. Я оплачивала услуги Кивон, вместо того чтобы заниматься с Лулу самой, поскольку не думала, что она будет сопротивляться своей учительнице и, конечно, ссориться с ней. В конце концов, Кивон не была членом нашей семьи.

Как-то вечером, всего через пятнадцать минут после того, как я закинула Лулу на занятия, Кивон мне позвонила. Она была взволнована и расстроена. “Лулу не хочет играть, — сказала она. — Кажется, будет лучше, если вы её заберёте”. Приехав, я страшно извинялась перед Кивон, бормоча про то, что Лулу устала, поскольку не выспалась. Но выяснилось, что Лулу не просто отказалась играть. Она была груба с Кивон, хамила ей и игнорировала её советы. Я была унижена и дома наказала Лулу.

Но со временем становилось только хуже. Когда бы я ни приезжала за Лулу в школу, её лицо мрачнело. Она поворачивалась ко мне спиной и говорила, что не хочет уезжать. Когда мы, наконец, приезжали к Кивон, Лулу иногда отказывалась выходить из машины. Если мне каким-либо образом удавалось её затолкать в квартиру Кивон — это могло быть за двадцать минут до конца занятия, — Лулу периодически отказывалась играть или намеренно играла плохо, фальшиво и без души. Она также сознательно провоцировала Кивон, постепенно приводя её в бешенство, а затем с издёвкой спрашивала: “Что случилось? Вы в порядке?”

Однажды, кстати, Кивон проговорилась, что её бойфренд Эрон, понаблюдав за уроком, сказал: “Если бы у меня была дочь, я бы никогда не позволил ей так вести себя, быть столь неуважительной”.

Это была пощёчина. Эрон, который всегда обожал Лулу, был чрезвычайно добродушным. Он вырос в одной из самых либеральных и мягких западных семей, где детей никогда не наказывали за школьные прогулы и исполняли практически все их желания.

И все же он критиковал результат моего воспитания, поведение моей дочери, и был прав.

Примерно в то же время Лулу начала мне хамить и откровенно меня не слушаться на глазах у моих родителей. В глазах западников в этом нет ничего особенного, но в нашей семье подобное равнозначно осквернению храма. По сути, это настолько выходило за рамки, что никто не знал, как поступить. Мой отец отвёл меня в сторонку и конфиденциально попросил меня отказаться от скрипки. Моя мама, которая была близка с Лулу (они много переписывались), заявила напрямик: “Тебе нужно перестать быть такой упрямой, Эми. Ты слишком строга с Лулу, просто до крайности. Ты пожалеешь об этом”.

— Почему ты на меня нападаешь? — парировала я. — Ты меня воспитывала именно так.

— Ты не можешь поступать так же, как твой отец и я, — ответила она. — Сейчас все по-другому. Лулу не ты, и она не София. Она совсем другая, и ты не можешь на неё давить.

— Я придерживаюсь китайского пути, — сказала я. — Он работает лучше. И мне наплевать, что никто меня не поддерживает. Вам промыли мозги ваши западные друзья.

Моя мать лишь покачала головой: “Говорю тебе, я переживаю за Лулу. С ней творится что-то не то”. Это ранило меня больше, чем что-либо другое.

Вместо круга добродетели мы получили порочную спираль, по которой неслись вниз. Лулу исполнилось тринадцать лет, и она становилась все более отстранённой и обидчивой. Её лицо постоянно сохраняло безучастное выражение, а единственным, что она говорила, было “нет” и “наплевать”. Она отказывалась от моих представлений о ценностях. “Почему я не могу тусоваться с друзьями, как другие дети? — вопрошала она. — Что ты имеешь против торговых центров? Почему я не могу пойти в гости с ночёвкой? Почему каждую секунду моего дня должна заполнять работа?”

— Ты концертмейстер, Лулу, — отвечала я. — Тебе оказали большую честь, и ты несёшь колоссальную ответственность. На тебя рассчитывает весь оркестр.

— Что я делаю в этой семье? — отреагировала Лулу. Самое странное заключалось в том, что Лулу любила оркестр. У неё там было много друзей, ей нравилось ощущать себя лидером, между ней и дирижером мистером Бруксом установились потрясающие отношения. Я видела, как задорно она шутит и смеётся на репетициях — возможно, потому что я в них не вмешивалась.

Тем временем множились разногласия между мной и Джедом. Когда мы бывали наедине, он со злостью советовал мне быть сдержанней и прекратить чрезмерно обобщать “западников” и “китайцев”. “Я знаю, ты думаешь, что оказываешь людям большую услугу, критикуя их, чтобы они могли стать лучше, — говорил он язвительно. — Но думала ли ты когда-нибудь о том, что просто портишь им настроение?” Больше всего критики доставалось мне по другому поводу: “Почему ты так нахваливаешь Софию на глазах у Лулу? Думаешь, Лулу хорошо себя после этого чувствует? Ты что, не видишь, что происходит?”

— Я не перестану хвалить Софию, когда она того заслуживает, только чтобы защитить чувства Лулу, — отвечала я, вкладывая в три последних слова как можно больше сарказма. — Кроме того, думаю, Лулу знает, что она так же хороша, как и София. Её не нужно подбадривать.

Но, отвлекаясь от наших случайных раздоров, Джед всегда принимал мою сторону перед девочками. С самого начала мы придерживались стратегии общего фронта, и, несмотря на свои опасения, Джед не отошёл от неё ни на шаг. Вместо этого он делал все, чтобы сохранить мир в семье, планируя для нас семейные поездки на велосипедах, обучая девочек играть в бильярд и покер, читая им Шекспира, Диккенса и научную фантастику.

А затем Лулу сделала нечто невообразимое — вынесла свой мятеж на публику. Ей было хорошо известно, что китайское воспитание на Западе, по сути, тайная практика. Если кто-то узнает о том, что вы заставляете детей что-либо делать против их воли, или хотите, чтобы они были лучше других детей, или, прости господи, запретите походы в гости с ночёвкой, другие родители предадут вас анафеме, а расплачиваться придётся вашим детям. В результате родители-эмигранты учатся скрытничать. Они стараются быть весёлыми на публике, поглаживать детей по спине и говорить что-то вроде: “Хорошая попытка, приятель!” или “Вперёд, команда!” Никому не хочется быть парией.

Потому-то маневр Лулу был таким умным. Она громко спорила со мной на улице, в ресторане или магазинах, так что прохожие оборачивались и пялились на нас, когда она кричала: “Оставь меня в покое! Я не люблю тебя! Уходи! ” Когда друзья приходили к нам на ужин и спрашивали её, как продвигаются занятия скрипкой, она говорила: “О, я занимаюсь каждый день. Мама меня заставляет. И другого выбора у меня нет”. Однажды на парковке она, будучи в ярости из-за чего-то, что я сказала, орала и отказывалась выходить из машины, и это привлекло внимание полицейского, который подошёл выяснить, “в чем проблема”.

Как ни странно, школа оставалась нетронутым бастионом — хоть что-то Лулу всё-таки сохранила за мной. Когда бунтуют дети западников, обычно страдают их оценки, а иногда их даже исключают за неуспеваемость. Напротив, Лулу, бунтующая китаянка-полукровка, оставалась круглой отличницей и любимицей учителей, которые постоянно описывали её в своих отчётах как щедрую, добрую и отзывчивую девочку. “Лулу — это счастье, — написал один из учителей. — Она умеет сочувствовать и сострадать, одноклассники её обожают”.

Но Лулу видела все по-другому. “У меня нет друзей. Я никому не нравлюсь”, — объявила она однажды.

— Лулу, о чем ты говоришь? — забеспокоилась я. — Ты всем нравишься. Ты такая хорошенькая и весёлая

— Я урод, — отрезала Лулу. — И ты ничего не знаешь обо мне. Где я возьму друзей? Ты ничего мне не разрешаешь. Я не могу никуда ходить. Это все твоя вина. Ты ненормальная.

Лулу отказывалась гулять с собаками. Она отказывалась выносить мусор. Это было несправедливо по отношению к Софии, делавшей всю работу по дому. Но как можно физически заставить человека ростом в полтора метра делать что-то, чего он делать не хочет? Такая проблема не могла появиться в китайском доме в принципе, и я не знала, как быть. Так что я делала единственное, что умела, — вышибала клин клином. Я не уступала ни на йоту. Я говорила, что она как дочь позорит меня, на что Лулу отвечала: “Я знаю, знаю. Ты уже говорила”. Я твердила, что она слишком много ест. (“Прекрати. Ты больная”.) Я сравнивала её с Эми Сианг, Эми Ванг, Эми Лиу и Гарвардом Вонгом — азиатскими детьми в первом поколении, ни один из которых никогда не хамил родителям. Я интересовалась, что я сделала не так. Может, я была недостаточно строгой? Или слишком много ей позволяла? Закрывала глаза на то, что другие дети на неё дурно влияют? (“Даже не смей оскорблять моих друзей”.) Я говорила, что подумываю об удочерении третьей девочки из Китая, которая будет заниматься тогда, когда я скажу, и, возможно, даже станет играть на виолончели в дополнение к фортепиано и скрипке.

— Когда тебе будет восемнадцать, — бросала я вслед убегающей от меня по лестнице Лулу, — я разрешу тебе сделать все те ошибки, которые ты так хочешь совершить. Но до тех пор я от тебя не отстану!

— А я хочу, чтоб ты от меня отстала! — кричала мне Лулу снова и снова.

Когда дело касалось упрямства, Лулу мне было не переиграть. Но у меня все ещё сохранялось одно преимущество: я была матерью. Я отвечала за ключи от машины, счёт в банке и право не подписывать всевозможные разрешения. И все это в рамках закона США.

— Мне надо подстричься, — как-то сказала Лулу.

— После того как ты разговаривала со мной так грубо и отказалась сыграть Мендельсона более мелодично, ты ждёшь, что я сяду в машину и отвезу тебя туда, куда ты хочешь? — ответила я.

— Почему я должна все время торговаться? — с горечью спросила Лулу.

Тем вечером у нас была очередная крупная ссора, и Лулу заперлась в своей комнате. Она отказывалась выходить и не отвечала, когда я пыталась поговорить с ней через дверь. Много позже, сидя в своём кабинете, я услышала щелчок открывающейся двери. Я пошла к ней и увидела Лулу, спокойно сидящую на кровати.

— Думаю, я посплю, — сказала она нормальным голосом. — Я сделала все уроки.

Но я не слушала. Я смотрела на неё.

Лулу взяла ножницы и сама обрезала себе волосы.

С одной стороны головы они неравномерно свисали до подбородка. С другой их обрубили над ухом уродливой, рваной линией.

Моё сердце замерло. Я было почти взорвалась, но что-то — думаю, это был страх — заставило меня прикусить язык.

Прошла минута.

— Лулу... — начала я.

— Мне нравятся короткие стрижки, — перебила она меня.

Я отвела взгляд. Я не могла смотреть на неё.

У Лулу были волосы, которым все завидовали, волнистые, темно-каштановые — особенность китайско-еврейской крови. Одна часть меня хотела истерично наорать на Лулу и швырнуть в неё чем-нибудь. Другая часть хотела обнять её и разрыдаться.

Вместо этого я спокойно сказала: “Утром я первым делом запишу тебя к парикмахеру. Мы найдём кого-нибудь, кто это исправит".

— Окей, — пожала плечами Лулу.

Позже Джед сказал мне: “Что-то должно измениться, Эми. У нас серьёзная проблема”.

Мне захотелось разрыдаться — второй раз за вечер. Но вместо этого я закатила глаза: “Ничего страшного, Джед. Не создавай проблему на ровном месте. Я могу с этим справиться”.