Боевой топорик Яношика

ОШИБКА ГРИШИ КРАВЦОВА

Разгулялась непогода, разбушевалось бескрайное море леса. Ветер гудел и стонал в верхушке старой ели. Тяжелые, мокрые ветви шумели сердито и жалобно.

Холодно. А костра разводить не хотелось. Да и ничего не хотелось делать.

Тесно прижавшись спина к спине, Гриша и Ёжо лежали под елью.

— Теперь все пропало, — шептал Ёжо.

— Нет, — возразил Гриша, — пока Лонгавер и мы живы, нельзя считать, что все пропало!

— А если его перевезут куда-нибудь в большой город, в настоящую тюрьму, тогда как?

— Не зуди, ёжик! И так черти по сердцу скребут. Спи…

— Ладно, сплю. — Ёжо закутал голову концом плащ-палатки, прикрывающей обоих. — Утром пойдем в Туречку, что-нибудь да узнаем.

Гриша замолк. Он зол на себя за недостаток находчивости, решительности, за все неудачи, которые постигли его. Закрыв глаза, он старался уснуть. Но снова и снова вставал перед ним Вацлав Гудба… «Гришькоо! Гришькоо! Если хочешь бить фашистов…»

Гриша, сорвал с себя плащ-палатку, вскочил:

— Ёжик, по моим следам пришли полицейские! Я виноват, что бачу взяли, я должен его выручать! Идем!

— Куда?

— Идем, идем, Ёжик!

Ночь. Лютая, черная ночь с ветром, дождем и громом. На самой середине невысокой, продолговатой голи два дубка: один, стройный и тонкий, — не выше дома; другой — приземистый, вихрастый и крепкий. А вокруг ни былинки, ни кустика, только мягкая низенькая мурава, да кое-где темнеют огромные каменные глыбы. Сырой и тяжелый, как волны морского прибоя, ветер хлестал, перекатывался по голе и в ярости набрасывался на молодые дубки: то заламывал упругие ветки, как руки пойманного беглеца, и тянул деревца с горы; то пригибал дубки до самой земли, намереваясь если не переломить, то вывернуть с корнем, поднять в облака и унести на край света.

Да не тут-то было. Это не хрупкая осина и не покорная унылая лоза. Это дубки! Молодые, тонкие, но уже коренастые и упрямые.

Тот, что повыше, только на миг пригнулся под ветром и тут же опять выпрямился, тряхнул кудрявой макушкой и снова поднялся, решительный, разудалый, как борец, ожидающий нового удара противника.

Сколько таких ветров пронеслось над голей? Где они? А дубки стоят. Твердо стоят. Набираются силы, красоты и удали.

Налетайте, ветры буйные!

— Гришькоо! Дубкам этим достается, как нам с тобой, — стараясь перекричать ветер, сказал Ёжо. — Их двое, а ветру против них вон сколько!

— Неужели ты думаешь, что против нас больше, чем за нас? Чудак! — Гриша, поняв, что ветер гасит слова, как спички, повернулся к Ёжо и зашептал прямо над ухом: — Нам такая погодка на руку — у коменданта никого постороннего не будет.

— Гришькоо, что ты задумал?

Но Гриша только ускорил шаг.

Когда спустились с горы, засверкала молния, ударил гром. На землю тяжелым водопадом обрушился ливень. Ветер потерял прежнюю силу, зато стал холоднее и пронзительнее.

Новая вспышка молнии осветила перед путниками большой черный крест.

— Святой копечек![9] — со страхом промолвил Ёжо. — Отсюда тропинка ведет прямо к дому коменданта.

Когда вспышка молнии еще раз озарила крест, Гриша увидел женщину в мокром тряпье, уткнувшуюся головой в основание креста. В ту же минуту Ёжо схватил его за руку и потащил в сторону.

— Замерз? — спросил Гриша, чувствуя, как дрожит рука подростка.

— Нет. Матки боюсь. Под крестом моя матка.

— Что она тут делает?

— Молится. Она сошла с ума. Еще в начале войны. И теперь ничего не делает, только молится… Гришькоо, огонь!.. — лязгая зубами, с трудом выговорил Ёжо. — Это на кухне в доме коменданта.

— Ты точно знаешь, что на квартире коменданта есть телефон?

— Конечно! Я сто раз бывал у Божены! — ответил Ёжо, явно преувеличивая.

— Тогда всё в порядке. Еще раз повтори мне, как там расположены комнаты. Где входы, выходы… Кстати, вот тебе деньги. — Гриша протянул другу сто крон, подаренные ему учителем. — Если что со мной случится… Одним словом, если я из этого дома не выйду, беги к бабке Лонгаверихе. Передай деньги. Пусть подкупит полицейских и добьется свидания со стариком. Если бабки не найдешь, пусть еще кто надежный проберется к старику.

— Зачем?

— Некогда объяснять. За эти деньги часовые согласятся?

— За сто крон? Да они за десятку…

— Впрочем, это на крайний случай, — перебил Гриша. — А вообще-то надеюсь на удачу. Не зря же я родился под счастливой звездой!

— Разве и у вас верят в звезду? — удивился Ёжо.

— А разве можно не верить в нашу звезду!

Гриша проверил пистолет, сунул себе за пазуху, а товарищу отдал винтовку и немецкую баклажку.

— Ёжо, с этой минуты я глухонемой. Понял?

Божена мыла посуду на кухне. За окном сверкала молния, гремел гром и ветер хлестал в стекла крупным густым дождем. В комнате хозяйки тоже бушевала буря. Гремел гром, и подолгу повторялись его раскаты. Это пани играла на рояле. Она любила играть в непогоду…

Дети уже спали.

Хозяин в своем кабинете время от времени звонил по телефону. А потом подолгу молчал, наверное, что-то записывал.

«Что ему писать? — думала девушка. — Арестовал человека, посадил — и крышка. Так нет, все пишет и пишет».

Ой! Божена вздрогнула: показалось, что кто-то смотрит на нее.

Глянула в окно и оцепенела.

Прильнув к мокрому стеклу, так что расплющился нос, за окном стоял Ёжо и умоляюще смотрел на сестру. Божена яростно махнула рукой: мол, присядь — и пошла открывать дверь, выходившую в сад.

Увидев на груди брата винтовку, девушка чуть не вскрикнула.

— Кто у коменданта? — подступив к ней, спросил Ёжо.

Божена качнула головой: никого.

— Отнеси ему вот это. — Ёжо подал записочку, написанную им под окном. — Обо мае молчи. Скажи только про него.

Из-за двери выступил Гриша.

— Это глухонемой, — пояснил Ёжо сестре. — Ему надо к коменданту.

Божена кивнула и убежала.

Вскоре она вернулась в сопровождении хозяина, высокого, крепко сложенного человека, одетого в яркую полосатую пижаму. Правую руку он держал в кармане пижамы. Гриша понял, что в кармане у него пистолет.

Остановившись на пороге слабо освещенного коридорчика, комендант замахал свободной рукой, как это делают те, кто не умеет говорить с глухонемыми.

Гриша жестами потребовал бумагу и карандаш. Комендант впустил его на кухню. Но Гриша показал на Божену, на окно и, помахав головой, сморщился так, будто съел что-то очень кислое. Комендант понял: посторонние этому посетителю мешают. Покосившись на мокрую, рваную одежду «глухонемого», он решительно махнул рукой: идем.

Вошли в кабинет. Комендант сел за письменный стол, освещенный настольной лампой под зеленым абажуром, и, указав «глухонемому» на стул, быстро набросал на листе бумаги несколько слов: «Кто вы? Зачем? Откуда?»

Пока он писал, Гриша вынул из кармана небольшой, матово блеснувший пистолет и, перегнувшись через стол, наставил его на коменданта. Левой рукой «глухонемой» властно махнул, требуя, чтобы хозяин встал и поднял руки. Комендант молча повиновался.

Черное дуло пистолета, гипнотизируя и замораживая, смотрело прямо в переносицу. Но страшнее пистолета были цепкие, вонзившиеся в самую душу, гневно горящие глаза «глухонемого». Глубокий, подергивающийся шрам на щеке, белый широкий рубец на лбу убедили коменданта в том, что «глухонемой», видно, прошел огонь и воду и, конечно, сумеет вогнать ему пулю в лоб.

«Хорошо, если ему нужны только деньги, а вдруг это партизан?» — с замиранием сердца думал комендант, пока «глухонемой» шарил по его карманам.

Вынув пистолет из кармана пижамы, «глухонемой» дал знак опустить руки и сесть. Комендант облегченно вздохнул и опустился в кресло.

На этом можно было перестать притворяться глухонемым.

Главное достигнуто: комендант обезоружен, и в доме никакого переполоха. Остается потребовать от него позвонить в комендатуру и вызвать к себе якобы для допроса Лонгавера.

Но именно эта уверенность, что главное сделано, что враг обезврежен, и подвела Гришу Кравцова. Он заметил, но не придал значения тому что, опуская руки, комендант прижал к себе шнур от настольной лампы. А минутой позже комендант, делая вид, что поудобнее устраивается в кресле, наклонился вперед и выдернул этот шнур из розетки.

Комната провалилась во тьму.

Первая мысль была — выстрелить и бежать. Но в ту же минуту Гриша почувствовал, что врага перед ним уже нет, что он где-то сбоку или даже позади. Гриша отпрянул к порогу, но на полпути тяжелый удар по голове свалил его с ног. Перед глазами брызнули и погасли желтые искры…

Тоно вышел из хлева с большой корзиной навоза на спине. Остановился. Поправил ремни, глубоко врезавшиеся в плечи. Усталыми, глубоко запавшими глазами посмотрел на вечернее солнце, окинул далекий путь на гору и вздохнул тяжело, как старый, немало повидавший горя человек.

«Многовато наложил — пуда полтора!» — подумал он.

Но отбавлять не стал, а, увидев гардистов, въезжающих в деревню, поспешно направился в горы.

Извилистая сырая тропа карабкалась между соснами, тоже словно взбирающимися на высокую гору.

Маленький клочок земли, которым кормились отец и мать, деды и прадеды Тоно Земака, находился в семи километрах от дома, за двумя высокими лесистыми перевалами. По крутой тропинке, политой их слезами и потом, должен был ходить теперь Тоно.

Красивы склоны гор, покрытые лесом. Хороши перелески, зеленые поляны у водопадов, веселые березовые чащи, где с журчанием ручейков спорят голосистые птичьи хоры. Но все это видишь и слышишь, когда идешь налегке, ради прогулки. А какое проклятье взбираться по стремительно-крутой тропе с тяжелой корзиной навоза! Нелегкое это дело для взрослого. Тончику же только тринадцать лет.

Тяжела, страшно тяжела эта вонючая корзина! Мальчик чуть не плакал, но шел вперед и вперед. С этой корзиной на спине он был похож на муравья, подхватившего тяжесть, во много раз большую его самого. Тоно изогнулся, низко опустил голову, руками уперся в колени, дышал тяжело и часто. Со лба по запыленному лицу грязными струйками стекал пот. На подбородке он собирался в крупные капли и падал под ноги.

Кругом ни души. Да если бы кто и встретился, разве помог бы? У каждого свое горе и своя забота.

Помощи не жди — наоборот, все вокруг против него: ветки сосен распустили свои широкие иглистые лапы и кололи лицо; камешки попадались под ноги самыми острыми углами. Даже солнце мешало: то припекало затылок, то било прямо в глаза.

Пять километров шел Тоно без остановки и так без передышки хотел дойти до самого поля, как делал когда-то его отец. Однако это оказалось не по силам. Уже на полпути у него заныла спина, заболел живот, хоть плачь!

И Тоно не вытерпел. Поставил корзину на высокий пенек, чтобы легче было потом поднимать, и лег на спину, разметав руки и ноги по траве.

Долго лежал он, кляня в душе всех, кого только можно проклинать за такую жизнь. Но лиходеи были далеко, и пока свою досаду мальчик перенес на солнце. Оно так жгло, что полотняная рубашка прилипла к спине. Солнце совсем не спешило заходить, словно ждало, когда Тоно снова отправится в путь, чтобы еще хоть немножко его помучить.

Мальчик с завистью думал о Ёжо. Тот теперь уже где-нибудь у партизан и, может быть, получил настоящий автомат или два пистолета за пояс… Вспомнил о Цириле, который после смерти отца как в воду канул.

«Вынесу весь навоз на поле и тоже пойду искать партизан», — решил Тоно и опять задумался.

Незаметно для себя он запел старинную песню, которую под этим же деревом и в таком же изнеможении пели, быть может, отец его, деды и прадеды:

Солнышко прослушало эту песню-жалобу и, словно сжалившись над маленьким, измученным тружеником, зашло за гору.

Мальчик вздохнул всей грудью: теперь будет легче идти. Поправив ремни, он хотел уже было встать, как вдруг услышал хруст веток и шепот:

— Тоно! Тоно!..

Тоно вскочил, оглянулся. Под старым развесистым буком увидел Ёжо.

— С винтовкой? — громко спросил Тоно и застыл с открытым от удивления ртом.

— Винтовка партизану нужнее, чем автомат. Экономнее, — словно оправдываясь, заявил Ёжо. — А ты что это… на гардистов стараешься?

— Нужны мне твои гардисты! — обиженно ответил Тоно. — Я ж не один: и маму и бабушку кормить надо.

— Да я только так.

— А ты у партизан? — еле выдавил Тоно.

Ёжо внимательно посмотрел по сторонам и, хотя видел, что никого поблизости нет, взял друга за рукав и зашептал на ухо:

— Русского партизана гардисты поймали!

— Да ну?!

— Надо в комендатуру сходить, к Лонгаверу. А бабушки Лонгаверихи нет.

— Я пойду! — с готовностью отозвался Тоно. — Возьму еды и понесу передачу. А что ему сказать?

— Нет, тебя не пустят. Лучше сбегай в Старые Горы, позови Божену…

— Сейчас?

— Ну, уж отнеси свое удобрение, — милостиво согласился Ёжо.

— Это никуда не денется… — махнул Тоно на корзину. — Сюда ее звать?

— К водопаду за Туречкой. Я туда приду.