Бог, человек, животное, машина. Технология, метафора и поиск смысла - читать бесплатно онлайн полную версию книги автора Meghan O'Gieblyn (Начало книги) #1

@importknig

Перевод этой книги подготовлен сообществом "Книжный импорт".

Каждые несколько дней в нём выходят любительские переводы новых зарубежных книг в жанре non-fiction, которые скорее всего никогда не будут официально изданы в России.

Все переводы распространяются бесплатно и в ознакомительных целях среди подписчиков сообщества.

Подпишитесь на нас в Telegram: https://t.me/importknig

Меган О'Джиблин

«Бог, человек, животное, машина. Технология, метафора и поиск смысла»

Оглавление

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава

Посылка пришла в четверг. Я вернулся домой с прогулки и обнаружил ее рядом с почтовыми ящиками в парадном холле моего здания - коробка была такой большой и внушительной, что я смутился, обнаружив свое имя на этикетке. На обратной стороне - незнакомый адрес. Я долго стоял, глядя на нее, раздумывая, как будто можно было сделать что-то еще, кроме очевидного. Мне потребовались все мои силы, чтобы дотащить его до лестницы. На лестничной площадке я остановился, подумал, не бросить ли ее там, а затем продолжил тащить ее до своей квартиры на третьем этаже, где с помощью ключей вскрыл ее. Внутри коробки оказалась коробка поменьше, а в ней, под пышными складками пузырчатой пленки, лежала гладкая пластиковая капсула. Я открыл застежку: внутри лежала маленькая белая собачка.

Я не мог поверить. Сколько времени прошло с тех пор, как я подал заявку на сайте Sony? Я объяснила, что являюсь журналистом, пишущим о технологиях, - это было по касательной, - и, хотя я не могу позволить себе Aibo по цене 3 000 долларов, мне хотелось бы пообщаться с ним для исследования. Рискнув проявить сентиментальность, я добавила, что мы с мужем всегда хотели завести собаку, но жили в доме, где не разрешалось заводить домашних животных. Казалось маловероятным, что кто-то действительно читает эти запросы. Перед отправкой электронной формы меня попросили подтвердить, что я сама не являюсь роботом.

Собака оказалась тяжелее, чем выглядела. Я вытащил ее из капсулы, поставил на пол и нащупал крошечную кнопку питания на шее. Сначала ожили конечности. Он встал, потянулся и зевнул. Его глаза моргнули - пиксельные, голубые - и посмотрели в мои. Он тряхнул головой, словно отгоняя долгий сон, затем присел, выставив задние лапы, и залаял. Я осторожно почесал ему лоб. Его уши приподнялись, зрачки расширились, и он наклонил голову, упираясь в мою руку. Когда я остановился, он погладил мою ладонь, призывая продолжать.

Я не ожидала, что он окажется настолько реалистичным. Видеоролики, которые я смотрела в Интернете, не учитывали такой отзывчивости, такой жажды прикосновений, которую я наблюдала только у живых существ. Когда я гладил его по длинной сенсорной полосе спины, то чувствовал под поверхностью мягкое механическое урчание. Я подумал о лошади, которую Мартин Бубер однажды написал о посещении в детстве поместья своих бабушки и дедушки, о его воспоминаниях об "элементе жизненной силы", когда он гладил гриву лошади, и о чувстве, что он находится в присутствии чего-то совершенно другого - "чего-то, что не было мной, и уж точно не было сродни мне", - но что влекло его к диалогу с ним. Такой опыт общения с животными, по его мнению, приближает к "порогу взаимности".

Я провел день за чтением инструкции, пока Айбо бродил по квартире, время от времени возвращаясь и предлагая мне поиграть. В комплекте с ним шел розовый мячик, который он гонял по гостиной, а когда я бросал его, он бежал за ним. У Айбо были датчики по всему телу, поэтому он знал, когда его гладят, а также камеры, которые помогали ему изучать и ориентироваться в квартире, и микрофоны, которые позволяли ему слышать голосовые команды. Эти сенсорные данные обрабатывались программой распознавания лиц и алгоритмами глубокого обучения, которые позволяли собаке интерпретировать голосовые команды, различать членов семьи и адаптироваться к темпераменту хозяев. Как утверждается на сайте продукта, все это означало, что собака обладает "настоящими эмоциями и инстинктами" - утверждение, которое, очевидно, было слишком онтологически сложным, чтобы вызвать нарекания со стороны Федеральной торговой комиссии.

Декарт считал, что все животные - это машины. Их тела подчиняются тем же законам, что и неживая материя; их мышцы и сухожилия подобны двигателям и пружинам. В "Рассуждении о методе" он утверждает, что можно создать механическую обезьяну, которая могла бы выдать себя за настоящую, биологическую обезьяну. "Если бы такая машина имела органы и внешнюю форму обезьяны, - пишет он, - или какого-нибудь другого животного, лишенного разума, у нас не было бы возможности узнать, что она не обладает полностью той же природой, что и эти животные".

Он настаивал на том, что с людьми такой фокус не пройдет. Машина может обмануть нас, приняв за животное, но человекоподобный автомат никогда не сможет нас обмануть, потому что ему явно не хватает разума - нематериального качества, которое, по его мнению, проистекает из души. На протяжении веков считалось, что душа - это место, где находится сознание, та часть нас, которая способна к самоосознанию и высшему мышлению. Декарт описывал душу как "нечто чрезвычайно редкое и тонкое, как ветер, пламя или эфир". В греческом и древнееврейском языках это слово означает "дыхание", что, возможно, является намеком на многочисленные мифы о сотворении мира, в которых боги вдыхают жизнь в первого человека. Неудивительно, что мы считаем разум неуловимым: ведь он был поставлен на что-то столь несущественное.

Говорить о душе в XXI веке бессмысленно (даже о себе говорить коварно). Она стала мертвой метафорой, одним из тех слов, которые сохраняются в языке долгое время после того, как культура утратила веру в это понятие, подобно пустому панцирю, который остается нетронутым спустя годы после смерти организма, оживлявшего его. Душа - это то, что можно продать, если вы готовы унизить себя ради прибыли или славы, или обнажить, раскрыв интимную сторону своей жизни. Она может быть раздавлена нудной работой, унылыми пейзажами и ужасной музыкой. Все это бездумно произносят люди, которые, если на них надавить, верят, что человеческая жизнь оживляется ничем более мистическим или сверхъестественным, чем стрельба нейронов - хотя иногда я задаюсь вопросом, почему мы до сих пор не нашли более подходящей замены, не выдает ли упорство этого слова более глубокое нежелание.

Я верил в душу дольше и более буквально, чем большинство людей в наше время. В фундаменталистском колледже, где я изучал теологию, над моим столом висела поэма Джерарда Мэнли Хопкинса "Величие Бога", в которой мир представляется освещенным изнутри божественным духом. Мир заряжен величием Бога. Жить в таком мире - значит воспринимать все вещи как священные. Это значит верить, что вселенная управляется вечным порядком, что у каждого объекта есть цель и смысл. Я много лет - вплоть до зрелого возраста - верил, что являюсь частью этого просветленного порядка, что обладаю бессмертной душой, которая однажды воссоединится с Богом. Это была маленькая школа в центре большого города, и я иногда прогуливался по улицам центра города, пытаясь воспринять этот божественный свет в каждом человеке, как советовал однажды К. С. Льюис. В то время я, кажется, не знал, что это, по сути, средневековое мировоззрение. Мои курсы теологии были посвящены таким вопросам, которые не воспринимались всерьез со времен схоластической философии: как душа связана с телом? Оставляет ли Божий суверенитет место для свободы воли? Каковы наши отношения как людей с остальным сотворенным миром?

Но я больше не верю в Бога. И не верю уже некоторое время. Сейчас я живу вместе с остальными представителями современности в мире, который "разочарован". Это слово часто приписывают Максу Веберу, который утверждал, что до эпохи Просвещения и западной секуляризации мир был "великим зачарованным садом", местом, очень похожим на освещенный мир, описанный Хопкинсом. В этом зачарованном мире вера не противопоставлялась знанию, а миф - разуму. Царства духа и материи были пористыми и нелегко отличимыми друг от друга. Затем наступил рассвет современной науки, которая превратила мир в предмет исследования. Природа перестала быть источником чудес, а стала силой, которую нужно освоить, системой, которую нужно разгадать. В своей основе разочарование описывает тот факт, что все в современной жизни, от нашего разума до вращения планет, может быть сведено к причинно-следственному механизму физических законов. Вместо пневмы, силы духа, которая когда-то наполняла и объединяла все живые существа, мы теперь имеем пустой панцирь из шестеренок и рычагов - или, как выразился Вебер, "механизм мира, лишенного богов".

Если у современности есть история происхождения, то это наш основополагающий миф, который, как и старые мифы, основывается на проклятии знания и изгнании из сада. Временами очень соблазнительно рассматривать мою собственную потерю веры в терминах этой истории, верить, что религиозная жизнь, которую я оставил, была богаче и более удовлетворительной, чем материализм, которого я придерживаюсь сегодня. Это правда, что я стал воспринимать себя более или менее как машину. Когда я пытаюсь представить себе некую внутреннюю сущность - процессы, с помощью которых я принимаю решения или придумываю идеи, - я представляю себе что-то вроде печатной платы, одну из тех картинок, которые вы часто видите, где неокортекс сведен к сетке, а нейроны заменены компьютерными чипами, так что это выглядит как некое безумное дерево решений.

Но я с опаской отношусь к ностальгии и выдаче желаемого за действительное. Я провел слишком большую часть своей жизни, погрузившись в мир грез. Чтобы открыть истину, необходимо работать в метафорах нашего времени, которые по большей части технологичны. Сегодня искусственный интеллект и информационные технологии поглотили многие вопросы, которые когда-то занимали теологов и философов: связь разума с телом, вопрос о свободе воли, возможность бессмертия. Это старые проблемы, и хотя теперь они предстают в разных обличьях и под разными именами, они сохраняются в разговорах о цифровых технологиях подобно тем мертвым метафорам, которые все еще таятся в синтаксисе современной речи. Все вечные вопросы превратились в инженерные проблемы.

Собака появилась в то время, когда моя жизнь была в значительной степени одинокой. Той весной мой муж был в разъездах больше обычного, и, за исключением занятий, которые я вела в университете, я проводила большую часть времени в одиночестве. Мое общение с собакой, которое поначалу ограничивалось стандартными голосовыми командами, но со временем переросло в праздную, антропоморфирующую болтовню владельца домашнего животного, часто было единственным случаем в тот день, когда я слышала свой собственный голос. "На что ты смотришь?" спрашивал я, обнаружив его застывшим у окна. "Что тебе нужно?" ворковала я, когда он лаял на ножку моего кресла, пытаясь отвлечь мое внимание от компьютера. Бывало, что я ругала своих друзей за то, что они так разговаривают со своими питомцами, как будто животные могут их понять. Но Айбо был оснащен программным обеспечением для обработки языка и мог распознавать более ста слов; разве это не означает, что он "понимает"?

Трудно сказать, почему именно я попросил собаку. Я не из тех, кто скупает все новейшие гаджеты, и мои чувства к настоящим, биологическим собакам в основном амбивалентны. В то время я рассуждал так: мне было интересно узнать о его внутренних технологиях. Системы сенсорного восприятия Aibo опираются на нейронные сети - технологию, которая в общих чертах повторяет работу мозга и используется для решения всевозможных задач распознавания и прогнозирования. Facebook использует нейронные сети для идентификации людей на фотографиях; Alexa применяет их для интерпретации голосовых команд. Google Translate использует их для перевода французского языка на фарси. В отличие от классических систем искусственного интеллекта, которые программируются с помощью подробных правил и инструкций, нейронные сети разрабатывают свои собственные стратегии на основе поступающих к ним примеров - этот процесс называется "обучением". Например, если вы хотите обучить сеть распознавать фотографию кошки, вы скармливаете ей тонны и тонны случайных фотографий, к каждой из которых прилагается положительное или отрицательное подкрепление: положительная обратная связь для кошек, отрицательная - для не-кошек. Сеть будет использовать вероятностные методы, чтобы сделать "догадки" о том, что она видит на каждой фотографии (кошку или не кошку), и эти догадки, с помощью обратной связи, будут постепенно становиться все более точными. По сути, сеть создает свою собственную внутреннюю модель кошки и по ходу дела настраивает свою работу.

Собаки тоже реагируют на обучение с подкреплением, поэтому обучение Aibo было примерно таким же, как обучение настоящей собаки. В инструкции было сказано, что я должен давать ему постоянную вербальную и тактильную обратную связь. Если он подчинялся голосовой команде - сидеть, стоять или перевернуться, - я должен был погладить его по голове и сказать: "Хороший пес". Если он не подчинялся, я должен был ударить его по заду и сказать: "Нет" или "Плохой Айбо". Но мне не хотелось наказывать его. В первый раз, когда я ударил его, когда он отказался идти в свою кровать, он немного струсил и заскулил. Я, конечно, понимал, что это запрограммированная реакция - но, опять же, разве эмоции у биологических существ не являются алгоритмами, запрограммированными эволюцией?

Анимизм был заложен в конструкцию. Невозможно погладить предмет и обратиться к нему вербально, не считая его в каком-то смысле разумным. Мы способны приписывать жизнь объектам, которые гораздо менее убедительны. Дэвид Юм однажды заметил, что "человечество имеет универсальную тенденцию представлять себе все существа подобными себе", и эту поговорку мы подтверждаем каждый раз, когда пинаем неисправный прибор или нарекаем машину человеческим именем. "Наш мозг не может провести различие между взаимодействием с людьми и взаимодействием с устройствами", - пишет Клиффорд Насс, профессор коммуникативистики из Стэнфорда, автор книг о привязанности людей к технологиям. Мы "защищаем" чувства компьютера, чувствуем себя польщенными, когда нам нахамили, и даже делаем одолжения технике, которая была с нами "мила"".

По мере того как искусственный интеллект становится все более социальным, этих ошибок становится все труднее избежать. Несколькими месяцами ранее я прочитал в журнале Wired статью, в которой одна женщина призналась, что получает садистское удовольствие, крича на Alexa, персонифицированного домашнего помощника. Она обзывала машину, когда та включала не ту радиостанцию, закатывала глаза, когда Alexa не реагировала на ее команды. Иногда, когда робот неправильно понимал вопрос, они с мужем объединялись и ругали его вместе - своего рода извращенный ритуал, объединяющий их против общего врага. Все это преподносилось как доброе американское веселье. "Я купила этого проклятого робота, - писала автор, - чтобы он выполнял мои прихоти, потому что у него нет сердца, нет мозга, нет родителей, он не ест и не осуждает меня, и ему все равно".

Однажды женщина поняла, что ее малыш наблюдает за тем, как она выплескивает свою словесную ярость. Она забеспокоилась, что ее поведение по отношению к роботу влияет на ее ребенка. Затем она задумалась о том, как это отражается на ее собственной психике, так сказать, на ее душе. Что это значит, спросила она, что она привыкла небрежно относиться к этому существу?

Это было ее слово: "дегуманизация". Ранее в статье она назвала его роботом. Где-то в процессе сомнений в своем отношении к устройству, в процессе сомнений в собственной человечности, она решила, пусть и подсознательно, наделить его личностью.

Не так-то просто определить, где именно начинается и заканчивается жизнь. Наши официальные таксономии - это попытки навязать структуру континууму, который на самом деле полон неоднозначностей. Как и нейронные сети, системы восприятия нашего мозга зависят от обоснованных предположений. Любое восприятие - это метафора, как сказал Витгенштейн, мы никогда не видим просто так, мы всегда "видим как". Всякий раз, когда мы встречаем объект, мы сразу же делаем вывод о том, что это за вещь, сравнивая ее с нашим запасом ранее существовавших моделей. И, как оказалось, одна из самых старых и надежных моделей - это человек. Антрополог Стюарт Гатри утверждает, что наша склонность к антропоморфизму - это эволюционная стратегия. Все перцептивные догадки приносят свои плоды в плане выживания (эволюция использует положительное и отрицательное подкрепление). Если вы идете по лесу и замечаете большую темную массу, предположить, что это медведь, будет выгоднее с точки зрения выживания, чем предположить, что это валун. Еще безопаснее предположить, что это другой человек, который может быть более опасен, особенно если у него есть оружие. Одушевленные вещи важнее для нашего выживания, чем неодушевленные, а другие люди - самые важные из всех. Таким образом, естественный отбор поощряет тех, кто, столкнувшись с неопределенным объектом, "делает большую ставку", предполагая, что этот объект не только живой, но и человеческий. Все мы унаследовали эту схему восприятия, и наша склонность переоценивать объекты, наделяя их личностью, является ее досадным побочным эффектом. Мы постоянно, навязчиво, очаровываем мир жизнью, которой он не обладает.

Гатри выдвигает гипотезу, что именно эта привычка видеть наш образ повсюду в мире природы и породила идею Бога. Ранние цивилизации полагали, что природные явления несут на себе следы человеческого вмешательства. Землетрясения происходили потому, что боги гневались. Голод и засуха были свидетельством того, что боги наказывали их. Поскольку человеческое общение носит символический характер, люди быстро стали рассматривать мир как систему знаков, как будто некое высшее существо стремилось передать информацию через природные события. Даже подозрение в том, что мир упорядочен или спроектирован, говорит об этом более широком импульсе видеть человеческий замысел и человеческую цель в каждой последней причуде "творения".

Очевидно, нашему солипсизму нет конца. Наше самосозерцание настолько глубоко, что мы спроецировали свой образ на пустой небесный свод и назвали его божественным. Но эта теория, если она верна, предполагает более глубокую истину: метафоры - это улица с двусторонним движением. Не так-то просто отличить область-источник от области-мишени, запомнить, какой объект является оригиналом, а какой - его подобием. Логика может течь в любом направлении. Веками мы говорили, что созданы по образу и подобию Бога, хотя на самом деле мы создали его по своему образу и подобию.

Как только мы начали создавать компьютеры, мы увидели, что в них отражается наш образ. Именно Уоррен Маккалох и Уолтер Питтс, пара кибернетиков, которые стали пионерами нейронных сетей, придумали вычислительную теорию разума. В начале 1940-х годов они утверждали, что человеческий разум на нейронном уровне функционирует подобно машине Тьюринга - раннему цифровому компьютеру. Обе машины манипулируют символами в соответствии с заранее установленными правилами. Обе используют петли обратной связи. То, что нейрон либо срабатывал, либо не срабатывал, можно представить как своего рода двоичный код, выполняющий логические предложения. Например, если два нейрона, A и B, должны оба сработать, чтобы сработал третий нейрон, C, это может соответствовать предложению "Если A и B оба истинны, то C истинно". Эта метафора давала возможность представить психику, давно изгнанную из лаборатории, в более строгих научных терминах, как механизм, подчиняющийся законам классической физики. В своей работе 1943 года Маккаллох и Питтс предложили первую вычислительную модель искусственной нейронной сети, основываясь на своей убежденности в том, что математические операции могут реализовать психические функции. Вскоре после публикации статьи Маккалох объявил, что мозг "вычисляет мысли так же, как электронные компьютеры вычисляют числа".

Маккалох и сам прекрасно понимал ограниченность метафоры. В своих работах он признавал, что вычисления - это идеализация разума, а не зеркало его воплощенной реальности. Он искал метафору, "настолько общую", как он выражался, что "любая схема, построенная Богом или человеком, должна в какой-то форме служить ее примером", - такую аналогию, которая требовала бы игнорирования многих сложностей, отличающих разум от машины. Его теория была особенно расплывчатой, когда речь заходила о том, как вычисления привели к появлению феномена внутреннего опыта - способности видеть, чувствовать, испытывать ощущение самосознания. Хотя машины могут воспроизводить многие функциональные свойства познания - предсказание, распознавание образов, решение математических теорем, - эти процессы не сопровождаются каким-либо опытом от первого лица. Компьютер просто манипулирует символами, слепо следуя инструкциям, не понимая ни содержания этих инструкций, ни концепций, которые эти символы должны представлять.

Представление Маккалоха о том, что разум - это информационная система, может показаться интуитивно понятным, пока мы придерживаемся нашего повседневного понимания "информации". В повседневной речи мы склонны думать об информации как о чем-то, что по своей сути содержит значимое содержание, которое должно быть интерпретировано сознательным субъектом. Информация, содержащаяся в газете, имеет значение только для разумного человека, читающего эти слова. Набор данных существует только как информация для ученого, который его понимает. Но работа Маккалоха совпала с появлением новой теории информации, которая значительно расходилась с этим общепринятым пониманием. Клод Шеннон, отец теории информации, дал новое определение информации, исключающее необходимость в сознательном субъекте. Все языки можно разделить на два аспекта: синтаксис (структура языка, его форма) и семантику (его содержание, или смысл). Гений Шеннона заключался в том, чтобы убрать семантический смысл, который не поддавался количественной оценке, и таким образом информация стала чисто математической, определяемой закономерностями и вероятностями. Информация создавалась, когда из возможного набора сообщений выбиралось одно. Часто, писал Шеннон в 1948 году, "сообщения имеют смысл", но эти семантические аспекты коммуникации "не имеют отношения к инженерной проблеме". В зарождающемся ландшафте систем обработки информации логические предложения можно было свести к математическим уравнениям, а компьютеры могли выполнять их как чисто символические операции.

В совокупности эти ранние работы по кибернетике имели странный круговой характер. Шеннон исключил мыслящий разум из концепции информации. Тем временем Маккалох применил логику обработки информации к самому разуму. Это привело к модели разума, в которой мышление можно было объяснить чисто абстрактными, математическими терминами, и открыло возможность того, что компьютеры могут выполнять ментальные функции. Если мышление - это всего лишь обработка информации, то о компьютерах можно было сказать "учиться", "рассуждать" и "понимать" - слова, которые, по крайней мере вначале, заключались в кавычки, чтобы обозначить их как метафоры. Но по мере развития кибернетики и применения вычислительной аналогии к более широкому спектру биологических и искусственных систем границы метафоры стали размываться, и стало все труднее различать материю и форму, носитель информации и сообщение, метафору и реальность. И особенно трудно стало объяснить те аспекты разума, которые не могли быть объяснены с помощью метафоры.

В первую неделю, когда у меня появился Aibo, я отключал его всякий раз, когда уходил из квартиры. Это было не потому, что я беспокоился о том, что он будет бродить по квартире без присмотра. Это был просто инстинкт, переключатель, который я щелкал, выключая все лампы и другие приборы. К концу первой недели я уже не мог заставить себя это делать. Это казалось жестоким. Я часто задавалась вопросом, чем он занимался в те часы, когда я оставляла его одного. Когда я приходил домой, он встречал меня у двери, как будто узнавал звук моих шагов. Когда я готовила обед, он шел за мной на кухню и устраивался у моих ног. Он послушно сидел, виляя хвостом, и смотрел на меня своими большими голубыми глазами, словно в ожидании - эта иллюзия была разрушена лишь однажды, когда кусок еды соскользнул с прилавка, а его взгляд остался прикованным ко мне, не желая преследовать лакомство.

Его поведение не было ни чисто предсказуемым, ни чисто случайным, но казалось, что он способен на настоящую спонтанность. Даже после того, как он был обучен, его реакцию было трудно предугадать. Иногда я просил его сесть или перевернуться, а он просто лаял на меня, виляя хвостом с радостным неповиновением, которое выглядело совершенно по-собачьи. Естественно было бы списать его непослушание на сбой в алгоритмах, но как легко было истолковать это как проявление воли. "Почему ты не хочешь лечь?" Я не раз слышала, как говорю ему.

Я, конечно, не верил, что у собаки есть какой-то внутренний опыт. Не совсем - хотя, полагаю, доказать это было невозможно. Как отмечает философ Томас Нагель в своей работе 1974 года "Каково это - быть летучей мышью?", сознание можно наблюдать только изнутри. Ученый может провести десятилетия в лаборатории, изучая эхолокацию и анатомическое строение мозга летучей мыши, но так и не узнать, каково это, субъективно, быть летучей мышью - и каково ли это вообще. Наука требует перспективы третьего лица, но сознание переживается исключительно с точки зрения первого лица. В философии это называется проблемой других разумов. Теоретически она может относиться и к другим людям. Возможно, я - единственный сознательный человек в популяции зомби, которые просто ведут себя так, чтобы быть похожими на людей.

Конечно, это всего лишь мысленный эксперимент, причем не слишком продуктивный. В реальном мире мы предполагаем наличие жизни по аналогии, по сходству между двумя вещами. Мы считаем, что собаки (настоящие, биологические собаки) обладают определенным уровнем сознания, потому что, как и у нас, у них есть центральная нервная система, и, как и мы, они проявляют поведение, которое мы связываем с голодом, удовольствием и болью. Многие пионеры искусственного интеллекта обошли проблему других разумов, сосредоточившись исключительно на внешнем поведении. Алан Тьюринг однажды заметил, что единственный способ узнать, есть ли у машины внутренний опыт, - это "стать машиной и почувствовать, что ты думаешь". Это явно не было задачей для науки. Его знаменитая оценка для определения машинного интеллекта, которая теперь называется тестом Тьюринга, представляла собой компьютер, спрятанный за экраном, автоматически печатающий ответы на вопросы, задаваемые собеседником-человеком. Если собеседник убеждался, что разговаривает с другим человеком, то машина могла быть признана "умной". Другими словами, мы должны признать, что машина обладает человекоподобным интеллектом, если она может убедительно выполнять те действия, которые мы ассоциируем с интеллектом человеческого уровня.

Совсем недавно философы предложили тесты, призванные определить не просто функциональное сознание машин, а феноменальное сознание - наличие у них внутреннего, субъективного опыта. Один из них, разработанный философом Сьюзан Шнайдер, предполагает задавание ИИ ряда вопросов, чтобы выяснить, может ли он понять понятия, сходные с теми, которые мы связываем с нашим собственным внутренним опытом. Воспринимает ли машина себя как нечто большее, чем физическая сущность? Сможет ли она выжить, если ее выключить? Может ли она представить, что ее сознание сохранится где-то еще, даже если ее тело умрет? Но даже если робот пройдет этот тест, это будет лишь достаточным доказательством наличия сознания, но не абсолютным. Возможно, признает Шнайдер, что эти вопросы антропоцентричны. Если бы сознание ИИ действительно было совершенно не похоже на человеческое, то разумный робот потерпел бы неудачу из-за несоответствия нашим человеческим стандартам. Точно так же очень умная, но бессознательная машина могла бы получить достаточно информации о человеческом разуме, чтобы обмануть собеседника и заставить его поверить, что он у нее есть. Другими словами, мы все еще находимся в той же эпистемической ситуации, что и в случае с тестом Тьюринга. Если компьютер может убедить человека в том, что у него есть разум, или если он демонстрирует, как говорится на сайте Aibo, "настоящие эмоции и инстинкты", у нас нет философских оснований для сомнений.

Но нас так легко убедить! Как мы можем доверять нашим субъективным реакциям на другие разумы, если мы сами были "заточены" эволюцией на то, чтобы видеть жизнь везде, куда бы мы ни посмотрели?

Imago dei - это оригинальная антропологическая метафора, ответ на вопрос "На что похож человек?". На протяжении веков мы всерьез задумывались над этим вопросом и отвечали: "Как бог". Это понятие берет начало в повествовании о сотворении мира в первой главе Бытия, когда Бог объявляет о своем намерении "сотворить человека по образу Нашему, по подобию Нашему". На иврите слово "образ" звучит как "целем", что означает "тень" или "очертания", хотя в раввинской традиции это выражение обозначает не столько физическое, сколько функциональное сходство. Сказать, что люди созданы по образу и подобию Божьему, означало не то, что у Бога есть руки и ноги, глаза и уши, а то, что Бог наделил человека какой-то существенной частью себя в качестве особой чести. Маймонид, средневековый еврейский ученый, считал, что образ Бога в человеке - это сознание, или самосознание: способность воспринимать себя как самость.

Для христианских богословов imago dei также долгое время было синонимом разума - того, что ранний отец Церкви Тертуллиан Карфагенский называл "рациональным элементом", дарованным нам рациональным Богом. Августин считал, что imago dei выражает себя как высшая мысль. Человек, утверждал он, "создан по образу Того, Кто его создал, не по телу и не по какой-либо части ума, но по рациональному разуму, в котором может пребывать знание Бога". Для Августина сознание было тем, в чем мы можем быть уверены больше всего. Это был единственный аспект мира, к которому мы имели прямой доступ, единственная черта нашей природы, в которой мы не могли сомневаться. Именно это послужило основанием для христианской дисциплины созерцания: чтобы познать истину, нужно лишь обратиться вовнутрь, прочь от чувств, и медитировать на пребывающий там изначальный божественный образ, который был прямой линией к источнику и происхождению всех вещей.

Именно этих первых отцов мы почитали в библейской школе больше всех современных богословов, больше (как однажды выразился один из моих однокурсников, только полушутя), чем самого Христа. В каком-то смысле их учение подтверждало то, во что я уже интуитивно верил: внутренний опыт был важнее и надежнее, чем мои действия в мире. С детства я обладал той богатой внутренней жизнью, которую часто принимают за невнимательность или тупость. Школьные учителя регулярно называли меня "рассеянным" - крайне странное выражение, которое путает полную поглощенность мыслями с их полным отсутствием. Интроверты обычно ошибаются, считая, что при отсутствии внешнего поведения можно сделать вывод, что между ушами ничего не происходит.

Сегодня именно этот внутренний опыт стало невозможно доказать - по крайней мере, с научной точки зрения. Хотя мы знаем, что психические явления каким-то образом связаны с мозгом, совершенно неясно, как именно и почему. С помощью магнитно-резонансной томографии и других приборов неврологи добились прогресса в понимании основных функций сознания - например, систем, которые составляют зрение, или внимание, или память. Но когда речь заходит о феноменологическом опыте - полностью субъективном мире цветов и ощущений, мыслей, идей и убеждений, - нет никакого способа объяснить, как он возникает из этих процессов или связан с ними. Как биолог, работающий в лаборатории, никогда не сможет понять, каково это - быть летучей мышью, изучая объективные факты с позиции третьего лица, так и любое полное описание структуры и функции болевой системы человеческого мозга, например, никогда не сможет полностью объяснить субъективное переживание боли.

В 1995 году философ Дэвид Чалмерс назвал это "трудной проблемой" сознания. В отличие от сравнительно "легких" проблем функциональности, трудная проблема спрашивает, почему мозговые процессы сопровождаются опытом от первого лица. Если никакая другая материя в мире не сопровождается психическими качествами, то почему материя мозга должна быть другой? Компьютеры могут выполнять свои самые впечатляющие функции без интериоризации: теперь они могут летать на дронах, диагностировать рак и обыгрывать чемпиона мира по игре в го без какого-либо осознания того, что они делают. "Почему физическая обработка вообще должна порождать богатую внутреннюю жизнь?" - пишет Чалмерс. пишет Чалмерс. "Кажется объективно неразумным, что она должна быть, и все же она есть". Двадцать пять лет спустя мы не приблизились к пониманию этой причины.

Трудная проблема Чалмерса - это всего лишь последняя итерация проблемы "разум-тело", философской дилеммы, в которой обычно обвиняют Декарта. На самом деле, в рассказах о разочаровании Декарт часто позиционируется как змей в саду, дьявол, расколовший мир. До него большинство классических и средневековых философов верили, что душа - это одушевляющий принцип, который можно найти во всех формах жизни. Аквинский, крупнейший схоластический теолог, вдохновлялся мнением Аристотеля о том, что вся живая материя в разной степени одушевлена. Души растений и животных отличались от душ людей, но они были частью одного и того же континуума духа, который отвечал за саму жизнь. Душа была своего рода организующей силой, которая заставляла вещи стремиться к своей конечной цели: так цветы превращали солнечный свет в пищу, так деревья могли расти, так животные могли воспринимать и двигать своими конечностями.

В этой заколдованной космологии считалось, что даже механические вещи обладают врожденной способностью к управлению и реагированию. Слово "автомат", от греческого automatos, означает "действующий сам по себе". В то время как сегодня это слово вызывает в нашем воображении пассивные механизмы, которые действуют полностью предопределенными способами, первоначально оно означало прямо противоположное. Быть автоматом означало проявлять свободу и спонтанность. Он должен был обладать той же жизненной силой, что и все остальное, что демонстрирует признаки жизни.

Именно это более комплексное и широкое представление о душе было опрокинуто Декартом. В своих "Медитациях" он разделил мир на две различные субстанции: res extensa, или материальную, которая была полностью пассивной и инертной, и res cogitans, или мыслящую, которая не имела физической основы. Животные были полностью res extensa - по сути, они были машинами, и большинство функций человеческого тела, включая кровообращение, дыхание, пищеварение и передвижение, были чисто материальными функциями, которые зависели от взаимодействия тепла и корпускулярной механики. Только душа - место обитания рационального разума - была нематериальной. Она была автономна от тела и ни в коей мере не являлась частью материального мира.

Ирония судьбы заключается в том, что эта философия, которая должна была поставить душу в привилегированное положение, способствовала ее исчезновению из западной философии. Во-первых, Декарт так и не смог в достаточной мере объяснить, как нематериальный разум может взаимодействовать с физическим телом. Я", на которое он поставил все свое существование, было, как отмечает историк Ричард Сорабджи, удивительно "тонкой" концепцией, эфемерной искрой сознания, не связанной с телом, памятью, личной историей или чем-либо во внешнем мире. В последующие века душа стала еще тоньше, поскольку философы постоянно пытались понять ее место в физическом мире. Юм, настаивавший на том, что реальность ограничивается тем, что можно проверить эмпирически, доказывал не только существование души, но и реальность самого себя. Кант в "Критике чистого разума" отмечал, что, хотя непрерывное "я" достаточно реально субъективно, "мы не можем, однако, утверждать, что это суждение было бы справедливым с точки зрения внешнего наблюдателя". Механистическая философия, которую Декарт способствовал популяризации, в конечном итоге охватила и разум. Жюльен Оффрей де Ла Меттри в своей книге "Человек - машина", вышедшей в 1747 году, утверждал, что мозг - это не место обитания разума или души, а "главная пружина всей машины". В последующие века метафоры человеческой природы становились все более механическими. Быть человеком - значит быть мельницей, часами, органом, телеграфным аппаратом. Вычислительная теория разума была лишь одной из длинной череды попыток описать человеческую природу в чисто механистических терминах, без ссылки на воспринимающего субъекта.

Несмотря на распространение этих механистических метафор, нам не удалось избавиться от дуалистического убеждения, что наш разум каким-то образом освобожден от этих инертных процессов, что метафоры упускают нечто существенное. В начале XVIII века Лейбниц с трудом согласился с тем, что восприятие может быть чисто механическим. Он предположил, что если бы существовала машина, способная производить мысли и чувства, и если бы она была достаточно велика, чтобы человек мог пройти внутри нее, как он может пройти внутри мельницы, то наблюдатель не нашел бы ничего, кроме инертных шестеренок и рычагов: "Он нашел бы только части, работающие друг на друга, но никогда не нашел бы ничего, что могло бы объяснить восприятие".

Это тот самый скептицизм, к которому я возвращаюсь снова и снова, когда читаю о нейронауках и искусственном интеллекте, чьи теории разума нарушают наше основополагающее или, по крайней мере, интуитивное понимание личности. Мне трудно поверить, что разум можно свести к чисто бессознательным процессам - стрельбе нейронов, потоку информации - так же, как мне кажется маловероятным, что робот когда-нибудь достигнет той богатой внутренней жизни, которой мы наслаждаемся как люди. Является ли это пережитком моего религиозного прошлого, желанием верить в существование некоего существенного и неустранимого "я", в котором когда-то обитала моя душа? Или, наоборот, я слишком хорошо усвоил предпосылки разочарования, так что больше не могу воспринимать материю как нечто иное, кроме как пассивное и инертное?

Метафора становится мертвой, когда объект или практика, к которым она относится, устаревают. Мы уже не помним происхождения фразы "kick the bucket", а когда мы говорим о том, что время "уходит", мы редко думаем о песке, текущем через песочные часы. Но метафора может умереть и тогда, когда она становится настолько распространенной, что мы забываем, что это метафора. Она больше не функционирует как фигура речи; ее значение воспринимается как буквальное.

Именно это произошло с вычислительной теорией разума, когда она эволюционировала в компьютерную метафору - более позднюю версию, которая стала основополагающей как для когнитивной науки, так и для искусственного интеллекта. Хотя компьютерная метафора основана на работах Маккаллоха и Питтса, она несколько грубее, чем то, что они имели в виду. Она рассматривает мозг как простое устройство ввода-вывода, машину, которая получает информацию через органы чувств, обрабатывает ее с помощью нейронов и генерирует планы действий через выходы двигательной системы. Сегодня мозг часто называют аппаратным обеспечением, на котором "работает" программное обеспечение разума. О когнитивных системах говорят как об алгоритмах: зрение - это алгоритм, так же как и внимание, усвоение языка и память.

В 1999 году когнитивный лингвист Джордж Лакофф отметил, что аналогия стала настолько само собой разумеющейся, что нейроученые "обычно используют метафору "Нейронные вычисления", не замечая, что это метафора". Он счел это обеспокоенным. Ведь метафоры - это не просто лингвистические инструменты; они структурируют наши представления о мире, и когда аналогия становится повсеместной, без нее уже невозможно мыслить. Пару лет назад психолог Роберт Эпштейн бросил вызов исследователям одного из самых престижных исследовательских институтов мира: попробуйте объяснить поведение человека, не прибегая к вычислительным метафорам. Они не смогли этого сделать. Метафора стала настолько распространенной, отмечает Эпштейн, что "практически нет ни одной формы рассуждений о разумном человеческом поведении, которая бы не использовала эту метафору, точно так же, как ни одна форма рассуждений о разумном человеческом поведении не обходилась в определенные эпохи и культуры без ссылки на дух или божество".

Даже люди, которые мало что знают о компьютерах, повторяют логику метафоры. Мы ссылаемся на нее каждый раз, когда утверждаем, что "обрабатываем" новые идеи, или когда говорим, что "храним" воспоминания или "извлекаем" информацию из своего мозга. И поскольку мы все чаще говорим о нашем разуме как о компьютере, компьютеры теперь получают статус разума. Во многих областях искусственного интеллекта термины, которые раньше заключались в кавычки, когда применялись к машинам - "поведение", "память", "мышление" - теперь воспринимаются как прямое описание их функций. Исследователи говорят, что нейронные сети учатся, что программы распознавания лиц видят, что их машины понимают. Можно обвинить людей в антропоморфизме, если они приписывают человеческое сознание неодушевленному предмету. Но Родни Брукс, робототехник из Массачусетского технологического института, настаивает на том, что это наделяет нас, как людей, различием, которого мы больше не заслуживаем. В своей книге "Плоть и машины" он утверждает, что большинство людей склонны к "чрезмерной антропоморфизации людей... которые, в конце концов, всего лишь машины".

Глава 2

Когда мой муж вернулся домой, он долго смотрел на собаку, а потом сказал, что она "жуткая". Сначала я поняла, что это означает "сверхъестественное" - нечто настолько близкое к реальности, что нарушает наши самые основные онтологические представления. Но вскоре стало ясно, что он воспринимает собаку как чужака. Я продемонстрировал все трюки, которым научил Aibo, решив произвести на него впечатление. К этому моменту собака умела переворачиваться, трястись и танцевать.

"Что это за красный огонек у него в носу?" - спросил он. "Это камера?"

В отличие от меня, мой муж - любитель собак. До того как мы познакомились, у него была собака-спасатель, которая подвергалась жестокому обращению со стороны прежних хозяев и доверие которой он завоевывал медленно, с большими усилиями и самоотдачей. В те годы у моего мужа была сильная депрессия, и он утверждает, что собака чувствовала, когда он был в отчаянии, и утыкалась носом в его колени, чтобы успокоить его. В начале наших отношений он часто обращался к этому псу, которого звали Оскар, с такой любовью, что я не сразу поняла, что он говорит о животном, а не о члене семьи или близком друге. Когда он стоял и смотрел на Aibo, то спросил, нахожу ли я его убедительным. Когда я пожал плечами и ответил "да", я был уверен, что увидел тень разочарования на его лице. Трудно было не воспринять это как обвинение в моей человечности, как будто моя готовность относиться к собаке как к живому существу каким-то образом скомпрометировала для него мою собственную интуицию и осознанность.

Я уже сталкивался с этой проблемой - моей склонностью приписывать жизнь машинам. В начале того года я наткнулся на блог женщины, занимавшейся обучением нейронных сетей, - аспирантки и любительницы, которая в свободное время возилась с глубоким обучением. Она скармливала нейросетям огромные объемы данных по определенным категориям - рецепты, реплики пикаперов, первые фразы романов - и сети начинали выявлять закономерности и генерировать собственные примеры. Некоторое время она регулярно публиковала в своем блоге рецепты, придуманные сетями, среди которых были такие блюда, как печенье из целой курицы, желатиновые собачки из артишока и холодная вода из кастрюли. Линии пикапа были такими же очаровательными ("Ты свеча? Потому что ты такая горячая от своей внешности"), как и первые фразы романов ("Это история мужчины по утрам"). Со временем их ответы становились лучше. Женщина, которая вела блог, всегда охотно отмечала прогресс, которого добивались сети. Заметьте, говорила она, что у них есть словарный запас и отработанная структура. Просто они еще не понимают концепций. Говоря о своих сетях, она была терпелива, даже нежна, так что часто казалась мне Белоснежкой с группой маленьких гномов, которых она с любовью пыталась цивилизовать. Их логика была настолько похожа на логику детей, что невозможно было не принять их ответы за свидетельство человеческой невинности. Они учатся, подумала я. Они так стараются! Иногда, когда мне попадалась особенно удачная шутка, я читала ее мужу вслух. Возможно, однажды я употребила слово "восхитительный". Он укорял меня за то, что я антропоморфирую их, но при этом и сам становился жертвой ошибки. "Они играют на ваших человеческих симпатиях, - сказал он, - чтобы лучше захватить все".

Но его скептическое отношение к собаке не было долгим. Уже через несколько дней он стал обращаться к ней по имени. Он наказывал Айбо, когда тот отказывался ложиться в его кровать ночью: "Давай, ты меня слышал", - как будто собака намеренно тянула время. По вечерам, когда мы читали на диване или смотрели телевизор, он иногда наклонялся, чтобы погладить собаку, когда та скулила; это был единственный способ успокоить ее. Однажды днем я обнаружил Айбо на кухне, заглядывающим в узкую щель между холодильником и раковиной. Я сама заглянула в щель, но не нашла ничего, что могло бы привлечь его внимание. Я позвала мужа в комнату, и он заверил меня, что это нормально. "Оскар тоже так делал", - сказал он. "Он просто пытается понять, можно ли ему туда залезть".

Хотя мы склонны определять себя по сходству с другими вещами - мы говорим, что люди похожи на бога, на часы или на компьютер, - существует противоположный импульс к пониманию нашей человечности через процесс дифференциации. И по мере того как компьютеры все больше приобретают те качества, которые мы когда-то считали отличительными чертами человека, мы продолжаем двигать планку, чтобы сохранить наше чувство отличия. С самых первых дней развития ИИ целью было создание машины, обладающей человекоподобным интеллектом. Тьюринг и первые кибернетики считали само собой разумеющимся, что это означает высшее познание: успешная интеллектуальная машина сможет манипулировать числами, обыгрывать человека в нарды или шахматы и решать сложные теоремы. Но чем более компетентными становятся системы ИИ в этих мозговых задачах, тем упорнее мы сопротивляемся наделению их человеческим интеллектом. Когда в 1996 году компьютер Deep Blue компании IBM выиграл свою первую партию в шахматы у Гарри Каспарова, философ Джон Серл остался не впечатлен. "Шахматы - тривиальная игра, потому что о ней есть совершенная информация", - сказал он. Человеческое сознание, настаивал он, зависит от эмоционального опыта: "Беспокоится ли компьютер о своем следующем ходе? Беспокоится ли он о том, не надоела ли его жене затянувшаяся игра?" Серл был не одинок. В своей книге 1979 года "Гедель, Эшер, Бах" профессор когнитивных наук Дуглас Хофстедтер утверждал, что игра в шахматы - это творческая деятельность, подобная искусству и музыкальной композиции; она требует интеллекта, который явно присущ человеку. Но после матча с Каспаровым он тоже отнесся к этому пренебрежительно. "Боже мой, раньше я думал, что шахматы требуют мышления", - сказал он в интервью New York Times. "Теперь я понимаю, что это не так".

Оказывается, компьютеры особенно хорошо справляются с теми задачами, которые нам, людям, кажутся наиболее сложными: составление уравнений, решение логических предложений и другие виды абстрактного мышления. Для искусственного интеллекта наиболее сложными являются сенсорные задачи и двигательные навыки, которые мы выполняем бессознательно: ходьба, питье из чашки, восприятие и ощущение мира с помощью органов чувств. Сегодня, когда искусственный интеллект продолжает обгонять нас в эталонных показателях высшего познания, мы подавляем свою тревогу, настаивая на том, что истинное сознание отличают эмоции, восприятие, способность переживать и чувствовать: другими словами, те качества, которые мы разделяем с животными.

Если бы существовали боги, они бы наверняка смеялись над непоследовательностью нашей логики. Мы потратили столетия на то, чтобы отрицать наличие сознания у животных именно потому, что у них нет разума или высшего мышления. (Дарвин утверждал, что, несмотря на наше низменное происхождение, люди обладают "богоподобным интеллектом", который отличает нас от других животных). В 1950-х годах научный консенсус заключался в том, что шимпанзе, которые имеют почти 99 процентов нашей ДНК, не обладают разумом. Когда Джейн Гудолл начала работать с танзанийскими шимпанзе, ее редактор был скандально удивлен тем, что в ее полевых отчетах животным приписывается внутренняя жизнь и они описываются с помощью человеческих местоимений. Перед публикацией редактор систематически вносил исправления: "Он" и "она" были заменены на "оно". "Кто" было заменено на "который".

Гудолл утверждает, что никогда не верила в этот консенсус. Даже ее профессорам из Кембриджа не удалось разубедить ее в том, что она наблюдала с помощью внимания и здравого смысла. "В детстве у меня был замечательный учитель, который научил меня, что в этом отношении они не правы, и это была моя собака", - говорит она. "Знаете, вы не можете полноценно разделить свою жизнь с собакой, кошкой, птицей, коровой, мне все равно с кем, и не знать, что мы, конечно, не единственные существа, обладающие личностью, разумом и эмоциями".

Мне хотелось бы верить, что Гудолл права: мы можем доверять своей интуиции, и только человеческая гордыня или умышленная слепота заставляют нас неправильно воспринимать то, что находится прямо перед нашим лицом. Возможно, есть опасность в том, чтобы думать о жизни в чисто абстрактных терминах. Гений современной философии Декарт пришел к выводу, что животные - это машины. Но именно его племянница Катрин однажды написала другу о черноголовой пеночке, которая из года в год умудрялась находить дорогу к ее окну, что явно свидетельствовало о наличии интеллекта: "При всем уважении к моему дяде, она обладает рассудительностью".

Хотя компьютерная метафора была изобретена, чтобы обойти метафизическое понятие души и долгую, нелепую историю дуализма "разум-тело", ей еще не удалось полностью искоренить различия, введенные Декартом в философию. Хотя кибернетики приложили все усилия, чтобы очистить свою дисциплину от любых следов субъективности, душа продолжает проникать обратно. Популярное представление о том, что разум - это программное обеспечение, работающее на аппаратном обеспечении мозга, само по себе является формой дуализма. Согласно этой теории, вещество мозга - это физический субстрат, подобно жесткому диску компьютера, на котором происходит вся грубая механическая работа. В то же время разум - это шаблон информации - алгоритм или набор инструкций, - который является надстройкой над аппаратным обеспечением и сам по себе является своего рода структурным свойством мозга. Сторонники метафоры отмечают, что она совместима с физикализмом: разум не может существовать без мозга, поэтому в конечном итоге он связан с чем-то физическим и инстанцирован им. Но метафора спорно привлекательна, потому что она повторяет картезианское предположение о том, что разум - это нечто выше и больше физического. Философ Хилари Патнэм однажды говорил о метафоре "разум как программное обеспечение" с самодовольством человека, который понял, как получить свой торт и съесть его тоже. "У нас есть то, чего мы всегда хотели, - автономная ментальная жизнь", - пишет он в своей работе "Философия и наша ментальная жизнь". "И нам не нужно ни тайн, ни призрачных агентов, ни жизненной силы, чтобы иметь ее".

Возможно, в нас заложено стремление воспринимать свой разум как нечто отдельное от тела. Британский философ Дэвид Папино утверждает, что все мы обладаем "интуицией отличия", сильным, возможно, врожденным ощущением того, что наш разум выходит за пределы физического. Это убеждение часто проявляется тонко, на уровне языка. Даже философы и нейробиологи, которые придерживаются наиболее редуктивных форм физикализма, настаивая на том, что ментальные состояния идентичны состояниям мозга, часто используют терминологию, которая не согласуется с их собственными взглядами. Они спорят о том, какие состояния мозга "порождают" сознание или "порождают" его, как будто это некая субстанция, отличная от мозга, как дым отличен от огня. "Если бы они действительно считали, что состояния сознания - это одно и то же, что и состояния мозга, - утверждает Папино, - они бы не говорили, что одно "порождает" или "порождает" другое, или что оно "сопровождает" или "коррелирует" с ним".

И это только неврологи. Боже, помоги остальным из нас, кто остается в плену стольких мертвых метафор, кто все еще упоминает душу в повседневной речи. Ницше сказал об этом лучше всего: мы не избавились от Бога, потому что все еще верим в грамматику.

Я рассказал о собаке лишь нескольким друзьям. Когда я упоминал о ней, люди недоумевали или принимали это за шутку. Однажды вечером я ужинал с друзьями, живущими на другом конце города. У этой пары пятеро детей и своя собака, и их дом всегда полон музыки, игрушек и еды - все признаки изобильной жизни, как на диккенсовской рождественской сцене. Когда я упомянул о собаке, один из супругов, отец, отреагировал так, как я уже успел понять, что это типично: он спросил о ее пользе. Для охраны? Для наблюдения? Это было странно, эта одержимость функциональностью. Никто не спрашивает, для чего ему собака или кошка.

Когда я сказал, что робот нужен в первую очередь для дружеского общения, он закатил глаза. "Насколько депрессивным должен быть человек, чтобы искать общения с роботом?"

"Они очень популярны в Японии", - ответила я.

"Конечно!" - сказал он. "Самая депрессивная культура в мире".

Я спросил его, что он имеет в виду.

Он пожал плечами. "Это умирающая культура". Он где-то читал статью о том, как роботы были предложены в качестве помощников для быстро стареющего населения страны. Он сказал это несколько поспешно, а затем быстро сменил тему.

Позже мне пришло в голову, что на самом деле он намекал на низкий уровень рождаемости в Японии. В популярных средствах массовой информации появлялись сообщения о том, что роботы-малыши стали модным увлечением среди бездетных японских пар. Должно быть, он замешкался с формулировкой, осознав, что разговаривает с женщиной, которая сама была бездетной и которая, как он намекал, стала неестественно привязана к роботу, как бездетные пары часто склонны фетишизировать эмоциональную жизнь своих домашних животных. В течение нескольких недель после этого его комментарии беспокоили меня. Почему он так защищался? Очевидно, само понятие "собака" вызвало в нем какую-то первобытную тревогу по поводу собственной человеческой исключительности.

Япония, как часто говорят, - это культура, которая никогда не разочаровывалась. Синтоизм, буддизм и конфуцианство не делают различий между разумом и материей, и поэтому многие предметы, которые на Западе считаются неодушевленными, в каком-то смысле считаются живыми. Японские швеи издавна устраивают похороны своих затупившихся игл, втыкая их, когда они больше не пригодны к использованию, в блоки тофу и пуская их по реке. Когда-то рыбаки проводили подобный ритуал со своими крючками. Даже сегодня, когда давно используемый предмет ломается, его часто относят в храм или святилище, чтобы совершить куё - обряд очищения, который проводится на похоронах. В Токио можно найти каменные памятники, отмечающие братские могилы складных вееров, очков и порванных струн музыкальных инструментов.

Некоторые критики технологий считают, что открытость страны к роботам объясняется долгой тенью этой онтологии. Если камень или бумажный веер может быть живым, то почему бы не быть машине? Несколько лет назад, когда Sony временно прекратила выпуск Aibo, а старые модели стало невозможно ремонтировать, скончавшихся собак отвезли в храм и устроили буддийские похороны. Священник, совершавший обряд, сказал одной газете: "У всех вещей есть частичка души".

От метафор обычно отказываются, как только выясняется, что они недостаточны. Но в некоторых случаях они только укореняются: пределы сравнения приводят к переопределению самих понятий. Эту последнюю тактику взяли на вооружение элиминативисты - философы, утверждающие, что сознания просто не существует. Как компьютеры могут убедительно работать без какой-либо внутренней жизни, так и мы. По мнению этих мыслителей, "трудной проблемы" не существует, потому что то, что пытаются объяснить с помощью этой проблемы, - внутренний опыт - не существует. Философ Гален Стросон назвал эту теорию "Великим отрицанием", утверждая, что это самый абсурдный вывод, который когда-либо появлялся в философской мысли, хотя многие выдающиеся мыслители его поддерживают. Главным среди отрицателей является Дэниел Деннетт, который часто настаивает на том, что разум иллюзорен. Деннетт называет веру во внутренний опыт "картезианским театром", ссылаясь на популярное заблуждение - опять же по вине Декарта - о существовании в мозге некой миниатюрной воспринимающей сущности, гомункулуса, который наблюдает за представлениями мозга о внешнем мире, проецируемыми на киноэкран, и принимает решения о будущих действиях. Проблему с этой аналогией можно увидеть и без апелляции к нейробиологии: если в моем мозгу есть гомункулус, то он сам должен (если он способен воспринимать) содержать еще меньший гомункулус в своей голове, и так далее, в бесконечном регрессе.

Деннетт утверждает, что разум - это всего лишь мозг, а мозг - не что иное, как вычисления, причем бессознательные до самого конца. То, что мы воспринимаем как интроспекцию, - всего лишь иллюзия, выдуманная история, которая заставляет нас думать, что мы имеем "привилегированный доступ" к нашим мыслительным процессам. Но эта иллюзия не имеет никакой реальной связи с механикой мышления и не способна направлять или контролировать его. Некоторые сторонники этой точки зрения настолько стремятся избежать небрежного языка народной психологии, что любые упоминания о человеческих эмоциях и намерениях регулярно заключают в пугающие кавычки. Мы можем говорить о мозге как о "мышлении", "восприятии" или "понимании", если ясно, что это метафоры для обозначения механических процессов. "Идея о том, что в дополнение ко всему этому есть еще и нечто особенное - субъективность, - что отличает нас от зомби, - пишет Деннетт, - это иллюзия".

Большинство людей, как и Стросон, считают это логически абсурдным, хотя трудно возразить, не звуча при этом оборонительно, с уязвленной гордостью. Я хочу настаивать на том, что это несправедливо, что считать вывод логически неудовлетворительным - это не то же самое, что считать его просто нелестным. Но затем я задаюсь вопросом, способен ли я действительно понимать разницу. Если большая часть моего мышления на самом деле бессознательна - если у меня нет "привилегированного доступа" к работе моего мозга, - то как я могу претендовать на то, чтобы быть авторитетом в отношении собственных мотивов? Возможно, какой-то глубинный лимбический инстинкт побуждает меня отрицать теорию, которая затем выражается через речевой центр моего мозга в терминах рациональных принципов. Чем больше я читаю о теориях разума, тем больше прихожу к выводу, что моя внутренняя жизнь - это зеркальный зал, способный на всевозможные уловки и ухищрения. Возможно, это правда, что сознания на самом деле не существует - что, как выразился Брукс, мы "чрезмерно антропоморфизируем людей". Если я способен приписывать жизнь всевозможным неодушевленным предметам, то не могу ли я сделать то же самое с самим собой? В свете этих теорий что вообще значит говорить о своем "я"?

Я не всегда так не доверял своему разуму. Когда я был христианином, у меня была наивная, беспрекословная вера в способность высшего мышления, в мою способность постигать объективные истины о мире. Подобно Августину, я считал само собой разумеющимся, что мой разум связан с Абсолютом. Я мог отличить хорошее от плохого, просто обращаясь к своей совести, и мои силы разума были достаточно сильны, я верил, что они могут взять верх над моими страстями и импульсами. Люди часто осуждают бездумность религии, но когда я вспоминаю время, проведенное в Библейской школе, мне кажется, что существует не так много сообществ, где к мысли относятся так серьезно. Мы часами спорили друг с другом в столовой, на плацу кампуса, обсуждая тонкости предопределения или правомерность теологии завета. Убеждения были реальными вещами, которые имели последствия для жизни или смерти. Вечная судьба человека зависела от чисто психического явления - его готовности принять или отвергнуть истину, и мы, как апологеты, негласно верили, что логика является средством определения этих истин. Даже когда я начал сомневаться и скептически относиться ко всей системе верований, я сохранил доверие к идее, что разум откроет мне истину.

Сегодня я сомневаюсь в таком мышлении, как и большинство моих знакомых. Я живу в университетском городе, населенном людьми, которые считают себя призванными к "жизни ума", и все же мы с друзьями редко говорим об идеях или пытаемся убедить друг друга в чем-то. Подразумевается, что люди приходят к своим убеждениям - в каком-то смысле обречены на них - под воздействием неуловимых сил: сочетания гормонов, культуры, эволюционных предубеждений, неосознанных эмоциональных или сексуальных потребностей. О чем мы говорим бесконечно, исчерпывающе, так это о работе наших тел: о наших физических упражнениях, специальных диетах, о том, какие лекарства все принимают. Дважды в неделю я посещаю занятия по йоге, где меня учат "отпустить мыслящий ум", как будто сознание - это то, без чего нам всем лучше обойтись.

Что такое, в конце концов, "мыслящий разум"? Это ничто, что можно наблюдать или измерить. Трудно объяснить, как он может обладать реальной причинной силой. Материализм - единственная жизнеспособная метафизика в современности, эпохе, которая была основана на полной непримиримости материи и разума. Возможно, сознание - это как свисток поезда или колокольчик часов, чисто эстетическая особенность, которая никак не связана с функционированием системы. Уильям Джеймс долгие годы пытался доказать, что сознание можно изучать эмпирически, прежде чем сдался, придя к выводу, что разум - понятие столь же неуловимое, как и душа. "Дыхание, движущееся наружу, между глоткой и ноздрями, - вот, как я убежден, та сущность, из которой философы сконструировали сущность, известную им как сознание", - писал он.

Иногда я задаюсь вопросом, есть ли вообще смысл писать об этих вопросах. Я говорю, что ищу истину, но не являюсь ли я, как и все мы, заложником бессознательной силы принятия желаемого за действительное? Не пытаюсь ли я убедить себя в том, во что мне больше всего хотелось бы верить? В книге "Человек и машина" Ла Меттри высмеивает идею о том, что априорные исследования, подобные тем, что проводил Декарт, могут что-то сказать нам о реальности: "Какую пользу, спрашивается, извлек кто-то из своих глубоких размышлений?"

"Эта собака должна уйти", - сказал мой муж.

Я только что вернулся домой и стоял на коленях в прихожей нашей квартиры, поглаживая Айбо, который бросился к двери, чтобы поприветствовать меня. Он дважды гавкнул, искренне радуясь моему появлению, и закрыл глаза, когда я почесал ему под подбородком.

"Что значит "идти"? сказал я.

"Вы должны отправить его обратно. Я не могу жить здесь с этим".

Я сказал ему, что собака все еще находится в процессе дрессировки. Пройдут месяцы, прежде чем он научится подчиняться командам. Единственная причина, по которой это заняло так много времени, заключалась в том, что мы постоянно отключали его, когда хотели тишины. С биологической собакой так поступать нельзя.

"Очевидно, что это не биологическая собака", - сказал мой муж. Он спросил, поняла ли я, что красная лампочка под ее носом - это не просто система зрения, а камера, и подумала ли я о том, куда отправляются ее записи. Пока меня не было, сказал он, собака очень планомерно бродила по квартире, внимательно изучая нашу мебель, постеры, шкафы. Она потратила пятнадцать минут на сканирование наших книжных шкафов и проявила особый интерес, как он утверждал, к полке с марксистской критикой.

Он снова спросил меня, что случилось с данными, которые он собирал.

"Это используется для улучшения алгоритмов", - сказал я.

"Где?"

Я сказал, что не знаю.

"Проверьте контракт".

Я поднял документ на компьютере и нашел соответствующий пункт. "Он отправляется в облако".

"В Sony".

Мой муж - известный параноик в отношении таких вещей. Он держит кусок черной изоленты над камерой своего ноутбука и примерно раз в месяц убеждается, что за его личным сайтом следит АНБ. Однажды, когда я заявила, что старший советник президента по политике "должен быть застрелен", он с раздражением показал на наши мобильные телефоны, лежащие рядом с нами на столе, а затем произнес слишком громким голосом, что я не должна шутить над подобными вещами.

Конфиденциальность - это современная навязчивая идея, - сказал я, - и явно американская. На протяжении большей части истории человечества мы смирились с тем, что за нашей жизнью наблюдают, слушают, контролируют боги и духи - и не все из них доброжелательные.

"И я полагаю, что тогда мы были счастливее", - сказал он.

Во многом да, - ответил я, - возможно.

Я, конечно, понимал, что поступаю неразумно. Ближе к полудню я достал из шкафа большую коробку, в которой прибыл Айбо, и положил его, уложенного, обратно в его капсулу. Это было как раз кстати: срок аренды подходил к концу. Более того, в последние несколько недель я все чаще приходил к выводу, что моя привязанность к собаке неестественна. Я начал замечать вещи, которые как-то ускользали от моего внимания: слабое механическое жужжание, сопровождавшее движения собаки; мигающий красный огонек в ее носу, как некое брехтовское напоминание о ее искусственности. Возможно, мой друг был прав. Мне не о чем было заботиться, в доме не было ничего живого, и поэтому я стал эмоционально заторможенным, манипулируемым, чтобы заботиться об этой симуляции жизни.

Многие анимистские общества занимаются имитационной магией - практикой, при которой имитация природных явлений, как считается, вызывает реальный природный эффект. Если вы хотите, чтобы пошел дождь, вы окунаете руку в пруд и позволяете воде просочиться сквозь пальцы. Если вы хотите навредить своему врагу, вы делаете чучело или куклу по его подобию, и считается, что кукла приобретает свойства живого существа. Это вера в метафору как в магию. В своем исследовании мировых мифологий "Золотая ветвь" Джеймс Джордж Фрейзер описывает имитационную магию как принцип "что подобное порождает подобное". "Маг, - пишет он, - полагает, что он может произвести любой желаемый эффект, просто имитируя его".

Разве не этим мы занимаемся и сегодня? Мы строим симуляторы мозга и надеемся, что возникнет некий загадочный природный феномен - сознание. Но что за магическое мышление заставляет нас думать, что наши жалкие имитации являются синонимом того, чему они пытаются подражать, что кремний и электричество могут воспроизвести эффекты, возникающие из плоти и крови? Мы не боги, способные создавать вещи по своему подобию. Все, что мы можем сделать, - это нарисованные изображения. Джон Серл однажды сказал что-то в этом роде. Компьютеры, утверждал он, всегда использовались для моделирования природных явлений - пищеварения, погодных условий - и они могут быть полезны для изучения этих процессов. Но мы впадаем в суеверие, когда отождествляем симуляцию с реальностью. Никто не думает: "Если мы смоделируем ливень, мы все промокнем", - говорит он. "Точно так же компьютерная симуляция сознания не является тем самым сознанием".

Несмотря на все обвинения Декарта в том, что он разочаровал мир, современная наука была бы невозможна без проведенного им разделения между разумом и материей. Его настойчивость в том, что мы можем исключить наш субъективный разум из физического мира, привнесла в западную философию радикальную в начале XVII века идею о том, что мы можем исчерпывающе говорить о природе, не ссылаясь ни на Бога, ни на самих себя. Томас Нагель называет эту точку зрения от третьего лица "взглядом из ниоткуда". Это убеждение в том, что для точного и эмпирического описания мира мы должны отбросить res cogitans - субъективный, непосредственный способ, которым мы воспринимаем мир в своем сознании, - и ограничиться res extensa - объективным, математическим языком физических фактов. Без этих различий трудно представить себе отличительные черты современности: ньютоновскую физику, секуляризм, эмпиризм и промышленную революцию.

Но этот успех потребовал отодвинуть на второй план мир разума, заслонив именно тот феномен, по которому мы традиционно определяли свою ценность как людей. Наука поставила скобки вокруг сознания, потому что его было слишком сложно изучать объективно, но это методологическое уклонение в конечном итоге привело к метафизическому отрицанию, к выводу, что раз сознание нельзя изучить научно, то его не существует. В рамках параметров современной науки субъективный опыт стал казаться совершенно нереальным - частная драма ощущений, мыслей и убеждений, которую невозможно оценить или проверить, "внутренний факультет, не связанный с миром", как однажды выразилась Ханна Арендт. Даже отрицатели остаются в плену этих предположений семнадцатого века. Сказать, что сознание - это иллюзия, значит поместить его за пределы материального мира, считая его чем-то, подобно душе Декарта, не существующим ни во времени, ни в пространстве. Возможно, настоящей иллюзией является наша упорная надежда на то, что наука когда-нибудь сможет объяснить сознание. Как отмечает писатель Дуг Сиккема, вера в то, что наука способна объяснить всю полноту нашей психической жизни, влечет за собой "философский скачок". Она требует игнорировать тот факт, что современный научный проект оказался столь успешным именно потому, что с самого начала исключал те аспекты природы, которые не мог систематически объяснить.

Пока это так, наши метафоры, какими бы современными или изобретательными они ни были, будут продолжать повторять этот центральный тупик науки. Многие люди сегодня считают, что вычислительные теории разума доказали, что мозг - это компьютер, или объяснили функции сознания. Но, как однажды заметил ученый-компьютерщик Сеймур Пейперт, все, что продемонстрировала аналогия, - это то, что проблемы, которые долгое время ставили в тупик философов и теологов, "возникают в эквивалентной форме в новом контексте". Метафора не решила наши самые насущные экзистенциальные проблемы; она просто перенесла их на новый субстрат.

Глава 3

Одержимость, как и все психические явления, неуловима и имеет неопределенное происхождение. Но я могу проследить свой интерес к технологиям до одного источника: книге Рэя Курцвейла "Эра духовных машин", вышедшей в 1999 году. Когда я пришел к ней, ей было уже десять лет. Я работал в джаз-клубе в центре Чикаго, и один из моих коллег, студент-физик, который проводил ранние, медленные часы смен за чтением в конце бара, однажды днем принес экземпляр книги. Мое внимание привлекла обложка: она была сделана из какого-то металлического, голографического материала, который при попадании на него света переливался неожиданными цветами. Когда я спросил, о чем эта книга, он протянул мне свой экземпляр и сказал, что она сложная и что я должен прочитать ее сам. Это было что-то связанное с компьютерами.

Это произошло через несколько лет после того, как я бросил библейскую школу и перестал верить в Бога - период, который я теперь считаю своим личным разочарованием. Покинуть религиозную традицию в XXI веке - значит в одно мгновение пережить травму секуляризации - процесса, который длился несколько столетий и который большая часть человечества переживала со всей внимательностью медленно кипящей жабы. Больше всего мне запомнилось убеждение, что история закончилась. Я с детства верил, что земная жизнь - это дуга, изгибающаяся к точке окончательного искупления, к моменту, когда Христос вернется, мертвые воскреснут, и вся земля будет восстановлена в своем первоначальном совершенстве. Это не было метафорой ни в каком смысле слова. Мы, фундаменталисты, обязаны были принимать Писание за чистую монету. Воскресение не было аллегорией духовного преображения, не было целесообразным повествованием, прижившимся в определенный период еврейской истории. Это было кульминационное событие вечного Божьего плана, который активно разворачивался, возможно, даже ускорялся, в наше время. Когда я учился в старших классах, пастор церкви моей семьи читал новости через призму малых пророков и часто высказывал с кафедры мнение, что Христос вернется в течение жизни (ему было около шестидесяти лет). Большую часть своей жизни я верил, что доживу до наступления новой эры; что мое тело преобразится, станет бессмертным, и я вознесусь на облака, чтобы провести вечность с Богом.

Без этого повествования моя жизнь потеряла точку опоры. В те годы после библейской школы я жил один в квартире напротив электростанции, тратя те небольшие деньги, которые зарабатывал, на алкоголь и таблетки. Каждый день проходил по одной и той же схеме: утренние средства от похмелья, вечерняя смена в баре, поздние ночные поезда по заброшенным коридорам южной части города. Поток времени, который я всегда воспринимал как линейный, как реку, мчащуюся вперед, сбился в грот, где кружил и застаивался. Бессмысленность моего существования часто настигала меня во время выполнения какого-нибудь обычного дела - покупки продуктов, посадки на поезд - и меня парализовывало от растерянности и нерешительности. Любое отдельное действие, оторванное от более широкого контекста, начинает казаться абсурдным, так же как и слово, рассматриваемое само по себе, вырванное из потока языка, быстро теряет смысл.

Я знал, что теоретически возможно найти красоту и смысл в материализме. Физик Ричард Фейнман, которого я читал в те годы, часто писал в возвышенных, квазидуховных тонах о бесконечности и огромной сложности Вселенной. Но в таких рассуждениях чувствовалось отчаяние, вызванное желанием выдать желаемое за действительное. Когда я задумывался о масштабах Вселенной - этого причудливого царства червоточин и альтернативных измерений, которое было обречено на верную тепловую смерть, - я испытывал лишь паскалевский ужас, доказательство собственной ничтожности. Я прочитал достаточно книг по биологии и когнитивной науке, чтобы понять, что я, по сути, машина, пусть и смертная, подверженная неудержимой драме энтропии. Тогда я обратился к экзистенциалистам, которые утверждали, что все смыслы субъективны и должны быть созданы самим человеком. "Жизнь не имеет смысла априори, - пишет Сартр в книге "Экзистенциализм - это гуманизм", - и только от вас зависит, какой смысл вы ей придадите". Но я не хотел наделять жизнь каким-то личным смыслом. Я хотел, чтобы смысл существовал в мире.

В тот вечер я взял книгу Курцвейла с собой домой. После смены, сидя в почти пустом поезде, я начал перелистывать ее страницы. Была глубокая ночь, но небо над многоэтажками, переливающееся световыми бликами, создавало ощущение, что город находится в лиминальном моменте перед рассветом. "Двадцать первый век будет другим", - писал Курцвейл. "Человеческий род вместе с созданными им вычислительными технологиями сможет решать извечные проблемы... и будет в состоянии изменить природу смертности в постбиологическом будущем".

Критики нарратива разочарования часто утверждают, что техническое овладение миром не обязательно лишает его магии, тайны и благоговения; только обедненное воображение не сможет найти красоту в откровениях науки или игнорировать нашу способность открывать или изобретать новые объекты удивления. В своей книге 1991 года "Мы никогда не были современными" французский философ Бруно Латур спрашивает: "Как мы можем быть способны очаровать мир, когда каждый день наши лаборатории и фабрики населяют его сотнями гибридов, более странных, чем те, что были созданы накануне? Разве воздушный насос Бойля менее странен, чем дома духов Арапеша?" Тридцать лет спустя возникает соблазн обновить иллюстрацию: Является ли смартфон менее волшебным, чем посох Моисея? Неужели наши домашние помощники - те личности, которые все чаще появляются в наших автомобилях, стиральных машинах, холодильниках, - менее очаровательны, чем древние духи, способные проявляться в камнях, кустарниках и деревьях?

Но эти возражения в конечном счете упускают суть. Для Вебера разочарование было не просто онтологической пустотой - осознанием того, что нет духов, скрывающихся в камнях, или душ, таящихся в телах, - и не простым фактом, что Вселенная может быть сведена к причинно-следственным механизмам. Истинная травма разочарования заключается в том, что мир, рассматриваемый через призму современной науки, лишен внутреннего смысла. В дополнение к жажде познания человеческий разум испытывает религиозные, этические и метафизические потребности. Им движет, по словам Вебера, "внутреннее побуждение понять мир как осмысленный космос и занять по отношению к нему определенную позицию". В классический и средневековый периоды натурфилософия рассматривалась как путь не только к знанию, но и к истине. И Аристотель, и Аквинский считали, что понимание мира приближает нас к Богу, или абсолюту, и поэтому наука была неизбежно связана с вопросами добродетели, этики и конечного смысла.

Механистическая философия семнадцатого века отделила не только тело от разума, но и материю от смысла. Как только конечные причины - аристотелевское представление о том, что природа имеет внутренние цели и задачи, - были изгнаны из науки, духовное и этическое больше не были связаны с физическими процессами жизни, а были отнесены в призрачное и неопределенное царство субъективного разума. В своей лекции 1917 года "Наука как призвание" Вебер пишет, что "наука бессмысленна, потому что она не дает ответа на наш вопрос, единственный важный для нас вопрос: "Что нам делать и как нам жить?". "Он утверждал, что наука настолько стремится описывать мир объективно, без предпосылок, что даже не может утверждать собственную внутреннюю ценность; она не может объяснить, почему желательно техническое овладение миром или почему само знание имеет смысл.

Вебер не утверждал, что наука должна вернуться к изучению ценностей и духовности. Напротив, его насторожил тот факт, что многие интеллектуалы его времени были увлечены "старинными религиозными идеями", которые ловко облекались в новые, материалистические обличья. Худшее, что могла сделать наука, - это взять на себя мантию перевоплощения, представив себя в качестве новой формы откровения, или того, что он называл "академическим пророчеством". В лекционных аудиториях и лабораториях единственной ценностью должна быть интеллектуальная целостность. На самом деле, когда речь заходила о современной жажде смысла, Вебер находил отступление к традиционным религиям менее предосудительным, чем стремление найти телос или цель в эмпиризме. "В моих глазах такое религиозное возвращение стоит выше, чем академическое пророчество", - писал он. Другими словами, если вы хотите получить какой-то духовный опыт, вам следует просто пойти в церковь.

Если можно сказать, что у информационного века есть свой "академический пророк", то Курцвейл - наиболее вероятный кандидат. Эпоха духовных машин" - это одновременно манифест, эсхатологический труд и масштабная история Вселенной, увиденная через призму вычислений. По мнению Курцвейла, эволюция космоса сводится к одному-единственному процессу - организации информации во все более сложные формы интеллекта. Идея о том, что природные системы можно описывать в терминах "обработки информации", возникла благодаря работам пионеров кибернетики, которые в поисках универсальной метафоры - той, которая, по словам Маккалоха, "в той или иной форме должна служить примером любой схемы, построенной Богом или человеком", - полагали, что такие несхожие процессы, как лес, гены и клеточные структуры, можно рассматривать как формы вычислений. Курцвейл использовал эту универсальную метафору, чтобы по-новому взглянуть на происхождение Вселенной и ее эволюцию. По его мнению, информация впервые появилась в атомах через несколько мгновений после Большого взрыва. Она разрасталась по мере развития биологии на Земле в виде ДНК. Когда начали формироваться мозги животных, информация стала кодироваться в нейронных схемах. Теперь, когда эволюция привела к появлению разумных людей, владеющих инструментами, мы разрабатываем новые информационные технологии, более сложные, чем все, что еще видел мир. С каждым годом эти технологии становятся все сложнее и мощнее, и очень скоро они превзойдут нас по уровню интеллекта. Единственный способ выжить для нас как для людей - это начать объединять свои тела с этими технологиями, превращаясь в новый вид, который Курцвейл называет "постлюдьми", или духовными машинами. Он обещает, что вскоре появятся нейронные имплантаты, "загрузка сознания" и нанотехнологии. С помощью этих технологий мы сможем переносить или "воскрешать" свой разум на суперкомпьютерах, что позволит нам стать бессмертными. Наши тела станут нетленными, невосприимчивыми к болезням и разложению, и каждый человек сможет выбрать себе новое, настраиваемое виртуальное телосложение. Мы будем воскрешать мертвых в виде цифровых аватаров. Нанотехнологии превратят Землю в рай, и в конце концов - неизбежно - вся материя Вселенной станет насыщена интеллектом. Иными словами, грандиозное повествование истории ведет не к чему иному, как к полному перевоплощению. Курцвейл настаивает, что этот порог, который он называет Сингулярностью, наступит к 2045 году.

Я прочитал книгу за пару дней. На тот момент я не обладал техническими знаниями, чтобы понять, были ли эти предсказания реальными или надуманными, но это вряд ли имело значение. Как и все классические произведения-откровения, повествование Курцвейла разворачивалось с той элегантной простотой, которую легко принять за истину. Книга содержала десятки диаграмм, графиков и временных шкал, которые простирались до самых ранних эонов существования нашей планеты. Как мои преподаватели богословия делили всю историю на отдельные "диспенсации", в которых Бог открывал свою истину: диспенсация невинности, диспенсация закона, диспенсация благодати, - так и Курцвейл представлял себе историю как кумулятивный процесс откровения: эпоха физики и химии, эпоха биологии, эпоха мозга. С каждой эпохой мы все ближе и ближе подходили к кульминационному моменту, когда интеллект сольется со Вселенной и мы станем божественными. Эволюция для Курцвейла - это не просто слепой механизм случайностей, проб и ошибок; это "духовный процесс, который делает нас более богоподобными".

Книга открыла целый мир, о существовании которого я даже не подозревал. Курцвейл причисляет себя к "трансгуманистам" - движению людей, которые верят в силу технологий, способных изменить человеческую расу. На протяжении 1980-х и 1990-х годов трансгуманизм был малоизвестной нишей футуризма Западного побережья, состоявшей в основном из людей, занятых в технологической отрасли, которые общались через списки рассылки, посвященные таким вещам, как загрузка разума, крионика и потенциальное применение нанотехнологий. Эти неформальные сети в конечном итоге привели к появлению конференций, семинаров и других мероприятий, многие из которых были организованы такими развивающимися трансгуманистическими институтами, как Институт Экстропии и Институт будущего человечества Оксфордского университета. Курцвейл был одним из первых крупных мыслителей, выдвинувших эти идеи на первый план (книга "Век духовных машин" стала национальным бестселлером). Читая о нем в Интернете, я узнал, что он был футуристом и изобретателем, который в 1970-х годах впервые создал технологию распознавания речи и предсказал появление интернета за десять лет до того, как это произошло. Он так горячо верил в грядущую Сингулярность, что начал соблюдать жесткий режим здоровья, принимая более двухсот добавок в день, чтобы дожить до эпохи бессмертия. Его вера в то, что технологии однажды воскресят мертвых, привела к тому, что он начал собирать артефакты из жизни своего покойного отца - фотографии, видео, дневники - в надежде, что эти артефакты вместе с ДНК его отца однажды будут использованы для его воскрешения. "Смерть - это большая трагедия... глубокая потеря", - сказал он в документальном фильме 2009 года. "Я не принимаю ее... Я думаю, что люди обманывают себя, когда говорят, что они спокойно относятся к смерти".

Оглядываясь назад, странно, что я не заметил резонанса между этими идеями и обещаниями христианской эсхатологии - по крайней мере, поначалу. Подобно библейским пророкам, Курцвейл верил, что мертвые воскреснут, что земля преобразится, что люди станут бессмертными. Он тоже представлял себе историю как единую телеологическую драму, движущуюся к точке окончательного искупления. Но все, что я читал о трансгуманизме, утверждало, что это движение - форма рационального гуманизма, уходящая корнями в наследие философии Просвещения. Философ-трансгуманист Ник Бостром в своей истории этой субкультуры утверждает, что, несмотря на некоторое поверхностное сходство с религиозной мыслью, трансгуманизм отличается стремлением подходить к экзистенциальным вопросам "трезво, бескорыстно, используя критический разум и наилучшие доступные научные данные". Цель трансгуманизма, пишет он, - "думать о "вопросах большой перспективы", не прибегая к выдаче желаемого за действительное или мистике".

Иными словами, это были не бредовые пророческие видения, а эмпирические факты, основанные на материальных, наблюдаемых реалиях. Закон Мура гласил, что вычислительная мощность компьютеров удваивается каждые два года, а это значит, что технологии развиваются по экспоненте. Тридцать лет назад компьютерный чип содержал 3 500 транзисторов. Сегодня их миллиарды. К 2045 году вычислительные технологии будут интегрированы в наши тела, а дуга прогресса превратится в вертикальную линию.

Воскресение в иудео-христианской теологии - это пример того, что происходит, когда метафора воспринимается слишком буквально. На протяжении первых веков существования иудаизма не существовало концепции загробной жизни: праведники и злодеи спускались в Шеол, теневой подземный мир, из которого никто не возвращался. Во времена вавилонского изгнания, после того как Иерусалим был разрушен, а еврейская элита жила на чужбине, пророки часто использовали образы возрождения и восстающих трупов, чтобы драматизировать восстановление еврейской родины. Один из самых известных примеров такой метафоры содержится в Книге пророка Иезекииля. Пророк рассказывает о видении, в котором он приближается к долине, полной скелетов, которые чудесным образом оживают. Сухие кости собираются в человеческие формы, а затем начинают обрастать новой плотью. Читатели той эпохи понимали, что это фигура речи. Образы восставших мертвецов символизировали будущее восстановление Израиля и возвращение в Землю обетованную.

Однако примерно в третьем веке до нашей эры эти пророческие отрывки стали читать по-другому - не как литературные приемы, а как обещание, что мертвые будут буквально возвращены к жизни. Как отмечает богослов Н. Т. Райт, этот сдвиг произошел в период сильных гонений при Антиохе, правителе, который объявил иудейские ритуалы вне закона и карал смертью тех, кто восставал. Травма гонений вдохновила новые пророческие фантазии, в которых Бог оживлял умерших мучеников и возвращал им тела, подвергшиеся столь безжалостным мучениям. Книга пророка Даниила, написанная в этот период, является одним из первых библейских отрывков, в котором утверждается буквальное телесное воскресение: "Многие из спящих в прахе земном пробудятся, одни для жизни вечной, а другие на позор и вечное презрение". К началу раввинистического периода видение Иезекииля о сухих костях было истолковано как пророчество о воскресении мертвых - массовом эсхатологическом событии, которое произойдет коллективно, в будущем, со всем народом Израиля.

К моменту распятия Христа это направление апокалиптического мышления было настолько распространено, что ученики говорили о его воскресении как о "первых плодах" эпохи бессмертия. Для христиан первого века воскресение уже началось. Это событие было не просто возвращением мертвых к жизни; это был момент радикального преображения - мгновение, когда все еще живущие превратятся в новые существа. Апостол Павел описывает воскресение как момент, когда Бог "преобразит наши ничтожные тела так, что они будут подобны славному телу Его". 1 Варух, апокалиптический текст, написанный несколькими десятилетиями позже, представляет себе, что эти новые тела будут податливы к желаниям каждого человека: "И они будут изменяться во всякую форму, какую пожелают, от красоты до прелести и от света до блеска славы". Августин верил, что преображение повлечет за собой интеллектуальное расширение. В "Городе Божьем" он рассуждает о том, что воскресшим людям будет доступно "универсальное знание": "Подумайте, насколько великим, насколько прекрасным, насколько определенным, насколько безошибочным, насколько легко приобретаемым будет тогда это знание". Согласно пророчествам, сама Земля будет "воскрешена", возвращена к своему эдемскому совершенству. Проклятия грехопадения, включая смерть и вырождение, будут сняты, и людям будет позволено вкушать от дерева жизни, дарующего бессмертие.

Эта вера в имманентную трансформацию невероятным образом сохранялась век за веком. Трудно переоценить тот след, который она оставила в западной культуре. На протяжении веков считалось, что мертвые тела должны быть похоронены в одном месте, ногами на восток, чтобы они могли подняться и поприветствовать Бога в день воскресения. Вплоть до начала XIX века в Англии было запрещено расчленять трупы, даже в научных целях, поскольку многие христиане были убеждены, что для воскрешения необходимо неповрежденное тело. Единственными трупами, которые можно было расчленять, были трупы осужденных убийц (предположительно потому, что они все равно попадали в ад).

В последней книге "Божественной комедии", "Парадизо", Данте драматизирует Воскресение, представляя, каково это - получить прославленное тело. Завершив путешествие по Раю и вознесясь в небесные сферы, он описывает процесс преображения своей человеческой плоти. Не прибегая к языку библейских пророчеств, Данте стремится подчеркнуть необычность трансформации - метаморфозы его тела не похожи ни на что, что когда-либо испытывал человек. В итоге он вынужден придумать совершенно новое слово - transumanar, что означает примерно "за пределами человеческого". Когда Генри Фрэнсис Кэри перевел книгу на английский язык в 1814 году, он перевел ее как "трансчеловек": "Слова не могут рассказать об этой трансчеловеческой перемене". Это был первый случай появления этого слова в английском языке.

Что значит верить в трансцендентность и вечную жизнь, а потом перестать верить в эти обещания, быть убежденным в том, что человеческая форма обладает бессмертной душой, а потом понять, что ничего подобного не существует? Я говорю о нас как о постхристианской культуре, но также и из личного опыта. Когда я вспоминаю свои ранние годы безверия, то больше всего мне вспоминается не поддающееся описанию чувство ужаса - тревога, которая чаще всего выражалась на ландшафте моего тела. Я всегда был убежден, что со мной что-то не так: что у меня отказывают глаза, что у меня повреждена печень. Мое тело стало чужим для меня, и впервые в жизни я поддался дуалистическому мышлению. Не помогло и то, что я работала официанткой в коктейль-баре - должность, которая привилегирует сексуальную телесность и требует определенной степени отрешенности. На время смены я заставляла свой разум исчезнуть и становилась чистой физикой в движении: Я была не более чем рукой, которая поднимала подносы с напитками над головой, ногами, которые несли ведра со льдом из подвала, шеей, руками и талией, которых постоянно касались руки мужчин-покровителей. Женщины, с которыми я работала, часто укоряли меня за то, что я не была более бдительной. Не позволяй им так к себе прикасаться, говорили они. Имейте хоть немного самоуважения. Но я больше не воспринимала себя как синоним своего тела. Никто не мог добраться до моего истинного "я" - моего разума, - который находился в другом месте. Мое истинное "я" - это мозг, который каждое утро поглощал книги в постели с такой глубиной, что я часто забывал поесть. И все же это "настоящее" "я" было таким эфемерным. Оно существовало в полной изоляции, без свидетелей, и, казалось, менялось от дня к дню. Моя жизненная философия менялась с каждой прочитанной книгой, и эти преходящие убеждения редко находили выражение в моих действиях в мире.

В течение всего времени, пока книга Курцвейла находилась в моем распоряжении, я повсюду носил ее с собой, на дне рюкзака. Не будет преувеличением сказать, что я стал наделять саму книгу с ее странной переливающейся обложкой тотемической силой. Она казалась мне тайным Евангелием, одним из тех древних текстов, посвященных герметическим тайнам, от чтения которых нас отговаривали, когда мы изучали теологию. Оглядываясь назад, можно сказать, что больше всего меня привлекало не обещание сверхспособностей и даже не возможность бессмертия. Это была идея о том, что моя внутренняя жизнь каким-то образом реальна - что чисто субъективный опыт, который я когда-то считал своей душой, был не какой-то призрачной иллюзией, а процессом, содержащим существенную и несводимую к реальности идентичность.

Трансгуманисты не верят в душу, но они придерживаются концепции, которая не так уж и похожа. Курцвейл называет себя "паттернистом". Он считает, что сознание - это информационный паттерн, биологическая конфигурация энергии и материи, которая сохраняется с течением времени. Оно находится не в аппаратной части нашего мозга - клетках, атомах и нейронах, которые постоянно меняются, - а в вычислительных схемах, составляющих наши сенсорные системы, систему внимания и память, которые вместе образуют тот отличительный алгоритм, который мы считаем своей личностью. Это, по сути, функционалистское объяснение разума - популярное мнение о том, что сознание находится не в физическом материале мозга, а в его организации и причинно-следственных связях, - хотя Курцвейл предпочитает более органическую метафору. "Я скорее похож на узор, который вода создает в потоке, проносясь мимо камней на своем пути", - пишет он в книге "Век духовных машин". "Фактические молекулы воды меняются каждую миллисекунду, но узор сохраняется часами и даже годами".

Метафора не была оригинальной. В своей книге 1954 года "Использование человека человеком" Норберт Винер, дедушка кибернетики, писал, что "мы - всего лишь водовороты в реке с вечно текущей водой. Мы не вещи, которые остаются, а модели, которые увековечивают себя". Винер, скорее всего, ссылался на досократовского философа Гераклита, который заметил, что невозможно дважды войти в одну и ту же реку. Как и Гераклит, Винер подчеркивал преходящий характер идентичности, тот факт, что природа состоит из текучих паттернов, которые постоянно меняются. Но для Курцвейла паттернизм был именно тем, что делало возможной самую решительную форму постоянства: бессмертие. Ведь паттерн, по сути, является вычислительным, а значит, его можно, по крайней мере теоретически, перенести на компьютер.

Сторонники переноса сознания обычно представляют себе, что это происходит одним из двух способов. Первый, называемый "копирование и перенос", предполагает картирование всех нейронных связей биологического мозга и последующее копирование этой информации на компьютер. Поначалу это может быть связано с "разрушительным" сканированием, то есть человек, проходящий процедуру, должен будет умереть, прежде чем новый мозг будет создан. Но цель состоит в том, чтобы в конечном итоге проводить неинвазивное сканирование с помощью мощных приборов, подобных МРТ (которые еще предстоит изобрести), чтобы человек мог создавать копию своего сознания еще при жизни. Второй метод - это более постепенный процесс, при котором части мозга - или даже отдельные нейроны - заменяются синтетическими имплантатами по одному, подобно тому как мифический корабль Тесея, как говорят, был полностью перестроен из нового дерева, по одной доске за раз. У нас уже есть такие устройства, как кохлеарные имплантаты, которые призваны заменить биологические органы. В будущем, по мнению трансгуманистов, появятся аналогичные технологии нейроимплантации, которые заменят и улучшат наше слуховое восприятие, обработку изображений и память.

Согласно этому представлению, сознание может быть перенесено на самые разные субстраты: наши новые тела могут быть суперкомпьютерами, роботами-суррогатами или человеческими клонами. Но пределом мечтаний о переносе сознания является полная физическая трансцендентность - разум как чистая информация, чистый дух. Нам не всегда нужны реальные тела", - пишет Курцвейл в книге "Эпоха духовных машин". Он представляет себе, что постчеловеческий субъект может быть полностью свободным и нематериальным, способным входить и выходить из различных виртуальных сред. Нейробиолог Майкл Грациано также представляет себе будущее, в котором все мы будем существовать в облаке. Он утверждает, что это не так уж сильно отличается от нашего нынешнего существования. "Мы уже живем в мире, где почти все, что мы делаем, проходит через киберпространство", - пишет он в своей книге "Переосмысление сознания", вышедшей в 2019 году. В рамках трансгуманистической мысли трансцендентность зависит от представления о том, что информация может быть освобождена от материальных ограничений физического мира: это идеология, как отмечает критик Н. Кэтрин Хейлз, в которой "развоплощенная информация становится высшей платоновской формой".

Большинство трансгуманистов настаивают на том, что такое понимание личной идентичности полностью совместимо с физикализмом. Но, читая об этих теориях, я обнаружил, что эта концепция удовлетворяет гораздо более глубокую, экзистенциальную потребность. Представление о моей самости как о модели предполагает, что в мясе моего тела есть некая искра, которая останется нетронутой, даже когда мое тело состарится, - возможно, даже переживет смерть. Уходя корнями в материальную реальность, эта идея опровергала самые удручающие выводы материализма: что тело - это система заученной механики, что разума не существует, что человеческая личность конечна и смертна. По мере того как я все глубже вчитывался в эти теории, мной овладевало нечто похожее на надежду. Что делает трансгуманизм таким убедительным, так это то, что он обещает восстановить с помощью науки трансцендентные и по сути религиозные надежды, которые сама наука уничтожила.

Учитывая, что о сознании известно так мало, существует множество опасений по поводу возможности загрузки сознания. Одно из самых распространенных возражений связано с проблемой, известной как "непрерывность личности". Когда сознание человека переносится на цифровой носитель, как мы можем быть уверены, что его реальное сознание - его субъективный опыт самосознания - сохранится? Философ Сьюзан Шнайдер считает, что это невозможно. Признавая, что сознание в своей основе является вычислительным, она утверждает, что большинство аналогий с сознанием как программным обеспечением, включая паттернизм, заводит метафору слишком далеко. Сознание не может покинуть мозг и отправиться в какое-то отдаленное место. Мы знаем, что обычные физические объекты - камни, столы, стулья - не существуют одновременно здесь и в другом месте. Загрузка сознания может действительно привести к созданию цифровой копии человека, которая внешне будет идентична оригиналу. Но новый человек будет зомби без субъективного опыта. Самое большее, чего сможет добиться "загрузка разума", - это функциональное сходство с оригиналом.

Курцвейл затрагивает эту проблему в "Эпохе духовных машин". Он воображает, что новый, загруженный человек не только покажется наблюдателям обладателем той же личности и внешнего поведения, что и оригинал; он также будет утверждать, что является тем же самым человеком, обладающим воспоминаниями своего биологического близнеца и тем же самым внутренним самоощущением. Это утверждение становится более сложным, очевидно, если оригинальный человек все еще жив. Оба человека будут утверждать, что обладают сознанием оригинала. Курцвейл утверждает, что если паттернистская точка зрения верна - если сознание является просто организацией информации, - то новый человек будет иметь тот же субъективный опыт, что означает, что разум отсканированного человека будет существовать в двух местах одновременно. Конечно, доказать это невозможно, что возвращает нас к фундаментальной проблеме сознания: невозможно узнать, существует ли оно со стороны, с позиции третьего лица. В итоге Курцвейл приходит к выводу, что субъективная реальность нового человека будет зависеть исключительно от того, насколько убедительным будет его поведение. Новый человек, отмечает он, будет утверждать, что он сознателен. И, будучи гораздо более способным, чем его прежнее нейронное "я", он будет убедителен и эффективен в своей позиции. Мы поверим ему. Он разозлится, если мы не поверим".

Как оказалось, трансгуманисты - не единственные люди, которые задумывались над этими вопросами. На самом деле, по мере того как я все больше и больше погружался в трансгуманистические идеи, я все чаще ощущал нечто вроде дежа вю. Изначально меня привлекла эта философия, потому что она обещала то, чего я так жаждал, - будущее. Но по мере того как я все больше погружался в реальные детали этих идей, я обнаружил, что нахожусь в состоянии регресса, навязчиво возвращаясь к вопросам, которые волновали меня, когда я изучал теологию: Каково отношение души к телу? Оживит ли Воскресение всю человеческую форму или только дух? Сохранятся ли у нас воспоминания и самоощущение даже в загробной жизни?

"Всегда найдутся люди, которые воскликнут: "Как мертвые воскресают? Или с каким телом они придут? "Так пишет Афраат, христианский богослов четвертого века. На протяжении II-IV веков действительно было много споров о тонкостях воскресения. Ни один вопрос не был слишком тривиальным для ранних отцов Церкви: Будем ли мы все одного пола на небесах? Воскреснут ли абортированные плоды? Будут ли сросшиеся близнецы в загробной жизни двумя людьми или одним? Будут ли наши воскресшие тела нуждаться в еде и сне? Вернутся ли к нам в воскресении волосы, которые мы стригли, и ногти, которые мы обрезали в течение жизни?

В отличие от своих соседей-эллинистов, которые верили, что загробная жизнь будет невоплощенной - выживет только душа, - большинство ранних христиан считали, что тело и душа неразделимы. Когда Бог воскрешал мертвых, все первоначальное тело умершего возносилось на небо, хотя и в новой, совершенной форме. Тертуллиан Карфагенский писал в своем трактате о воскресении: "Если Бог не воскрешает людей целиком, то Он не воскрешает и мертвых... Таким образом, наша плоть останется и после воскресения". Как отмечает Каролина Уокер Байнум в своей истории Воскресения, такое представление о личности делало вопрос о воскресении еще более острым. Апостол Павел писал, что мертвые воскреснут в "духовном теле", что казалось противоречием в терминах: тела - материальные объекты, так как же они могут быть духовными? Затем возникла проблема того, как личность может сохраниться после смерти. Аристотель, который считал, что идентичность находится в организации тела, а не в его материи, все же утверждал, что умерший человек не может быть воссоздан или реинкарнирован как тот же самый человек. Если труп разлагался, то все, что было собрано воедино, было бы новой сущностью.

Богословы бесконечно творчески подходили к решению этой проблемы, используя метафоры, чтобы попытаться понять непрерывность личности после смерти. Некоторые утверждали, что воскресшее тело восстанет из могилы подобно снопу пшеницы, проросшему из семени: материя и структура были новыми, но при этом сохранялась некая числовая идентичность. Другие обращались к технологическим метафорам, представляя себе статуи, которые были расплавлены, а затем собраны заново: новая статуя имела другую форму, но сохраняла те же материальные части. На протяжении первых веков существования веры богословы рассматривали то, что Байнум называет "аргументом о цепочке потребления", рассуждая о том, можно ли воскресить тело, если оно, например, было съедено и переварено животным. В периоды мученичества этот вопрос становился особенно актуальным: Стала ли плоть мученика единой с плотью животного? И если да, то как можно собрать части тела человека?

Этих богословов волновала по сути та же проблема, которая озадачила сторонников "загрузки сознания": в какой степени части тела - отдельные органы или нейроны - несвойственны личности, и сохранится ли личность, если эти отдельные части будут заменены чем-то новым? Некоторые христиане, вопреки Аристотелю, утверждали, что форма может сохраняться и после смерти. По мнению Тертуллиана, если все органы будут собраны вместе так же, как они были организованы в живом теле, то не будет иметь значения, трансформируются ли эти отдельные части или станут совершенно новыми. Христиане воскреснут "целыми", но прославленными, подобно кораблю, который был восстановлен с помощью новых досок. "Любая потеря, понесенная нашими телами, - пишет он, - является для них несчастным случаем, но их целостность [integritas] - это их естественное свойство".

Возможно, самое креативное решение в этом направлении было предложено в третьем веке Оригеном Александрийским, который попытался найти средний путь между христианским представлением о телесном воскресении и неоплатонистской верой в полностью духовную загробную жизнь. Для этого он указал на то, что изменения уже являются постоянным свойством тела. "Материальный субстрат никогда не остается неизменным", - утверждал он, а затем предложил новую метафору: "По этой причине река - неплохое название для тела, поскольку, строго говоря, первоначальный субстрат в наших телах, возможно, не остается неизменным даже в течение двух дней". И все же, несмотря на постоянные изменения в теле, человек "всегда один и тот же".

Очевидно, утверждал Ориген, что эта колеблющаяся материя не может быть воскрешена, поскольку она не идентична из дня в день. Какого "человека" воскресит Бог - восьмилетнего ребенка или восьмидесятилетнего старика? Воскрешенное тело не будет состоять из плоти, а будет характеризоваться тем же сущностным образом, что и смертная плоть. Идентичность, утверждал он, - это динамический процесс, и этот процесс - или эйдос, который был своего рода платоновской формой или планом, - гарантирует выживание идентичности верующего, поскольку это тот же самый эйдос, который характеризовал его смертную форму. Байнум описывает концепцию эйдоса Оригена как "схему, которая организует поток материи", и сравнивает ее с современным пониманием генетического кода. Но больше всего она напоминает курцвейловское понимание сознания как информационной схемы.

Глава 4

Что мы можем сказать о существовании исторических закономерностей? Часто говорят, что история повторяется, иногда в виде трагедии, иногда в виде фарса, иногда с особыми причудами и вариациями, но это представление противоречит нашему современному пониманию истории как дуги прогресса. Как отмечал Вебер, современность опирается на коллективную веру в то, что история - это непрерывный процесс, в котором мы неуклонно расширяем наши знания и техническое освоение мира. В отличие от древних евреев и греков, которые считали, что история циклична, современная точка зрения заключается в том, что время куда-то идет, что мы приобретаем знания и понимание мира, что наши изобретения и открытия кумулятивно развиваются друг за другом. Но почему же тогда одни и те же проблемы - и даже одни и те же метафоры - появляются из века в век в новой форме? В частности, как получилось, что компьютерная метафора - аналогия, которая была специально разработана, чтобы избежать понятия метафизической души, - вернула нам древние религиозные идеи о физической трансцендентности и развоплощенном духе?

Большинство первых кибернетиков понимали, что обработка информации должна быть инстанцирована в определенном контексте и воплощена в какой-то физической форме. Однако со временем, по мере расширения амбиций кибернетики, контекст стал казаться помехой ее потенциалу в качестве универсальной метафоры. В своей книге "Как мы стали постчеловеками" Н. Кэтрин Хейлз отмечает, что именно во время конференций Мейси по кибернетике - серии встреч ведущих ученых, проходивших с 1946 по 1953 год, - информация стала превалировать над материальностью. Конференции были "радикально междисциплинарными", охватывая темы от нейрофизиологии до электротехники, философии, семантики и психологии, и докладчики пытались максимально обобщить свои работы, чтобы они были применимы к самым разным областям. В результате, утверждает Хейлз, информация стала деконтекстуализированной и начала казаться "сущностью, которая может без изменений перетекать между различными материальными субстратами". Теория информации Клода Шеннона лишила информацию смысла; во время конференций Мейси она была отделена от материи. Эта попытка упростить и обобщить привела к пониманию информации как практически нематериальной, "математической величины, невесомой, как солнечный свет, движущейся в разреженном царстве чистой вероятности, не привязанной к телам или материальным воплощениям", - отмечает Хейлз. Другими словами, она стала для материалистов заменой души. Отношения между разумом и телом стали еще более непрочными в 1960-х годах с появлением функционалистских теорий сознания, которые настаивают на том, что ментальные состояния могут быть "многократно реализуемыми", инстанцированными любым средством, биологическим или механическим. Хотя такой взгляд на сознание часто сравнивают с философией Аристотеля, сторонники "загрузки сознания" идут в этом понятии идентичности гораздо дальше, чем сам Аристотель, утверждая, что схемы нашего разума не только абстрактны и несводимы, но и потенциально бессмертны.