Бог и человек - путь навстречу

Эту большую честь обычно за честь не признают и считают несчастьем, свалившимся на человека ни за что ни про что. Со стороны это действительно похоже на несчастье, а сам человек, преимущественно отдающий (а значит, по-христиански - любящий) - на несчастного. Отдать - значит нанести ущерб себе, отдать ведь надо свое собственное что-то, часть себя, а не что-то чужое, это была бы уже и любовь - чужая.

А отдав часть себя, нанеся ущерб себе, становишься соответственно ущербным. Ни красоты, ни молодости, ни здоровья, ни богатства, ни престижа такой поступок не приносит. Приносит нечто обратное - ущербность в чем-то, а значит, пренебрежение или сочувствие общества. Многочисленные по-разному несчастные люди получают обычно от окружающего мира сочувствие или пренебрежение в зависимости от рода их несчастья.

У всех у них жизнь как бы со знаком "минус": по какой-то непонятной причине в их судьбе слишком много теневой стороны. Гораздо больше, чем они могли бы "заработать" своими грехами за всю свою жизнь. Тем более, что особенно больших возможностей совершать грехи у них в жизни и нет. Так, человек тяжело больной и занятый в основном своими страданиями и лечением много ли у него времени и сил совершать грехи? Поэтому и расплачивается он явно не столько за себя, сколько за других, которым таким образом предоставляется возможность и грешить побольше, и страдать поменьше, словом, полегче жить.

x x x

Интересно, что этих самых несчастных людей, которые берут на себя - не добровольно, а по судьбе - основную тяжесть жизни, основную ее тень и горечь, позволяя другим быть более благополучными, совсем не ценят. Кого-то жалеют, кого-то презирают, то есть относятся совсем не так, как обычно принято относиться к благодетелям.

А ведь именно их, а не кого-то другого, можно назвать нашими общими благодетелями, именно они позволяют, так сказать, остальным жить более или менее сносно, позволяют им больше смеяться, чем плакать, потому что сами больше плачут, чем смеются. Но им за это никто даже спасибо не говорит, наоборот, снисходительно или, в зависимости от степени воспитанности, брезгливо терпят их присутствие на этом свете в качестве некоего балласта, некой безликой серой массы, которая своим присутствием несколько портит общий вид. Они и в самом деле серые и безликие, у них ведь нет возможности всю жизнь заниматься самоутверждением, они занимаются чем-то обратным.

Может быть, поэтому и обещано, что "многие будут первые последними, а последние первыми" (Матф.19:30), хотя и сказано это по другому поводу. Ведь те, кто больше похож на последних, чем на первых, по своей способности отдавать, а значит, по-христиански, любить, действительно первые. И уже здесь, в этой жизни можно было бы эту их первость заметить, но обычно не замечают, так как у нас другая шкала ценностей.

В христианском смысле именно они больше всего любят в жизни. Не те, с кем у нас происходят любовные свидания, а те близкие и далекие люди, чьей жизнью мы как бы питаемся, как за обедом каждый день тоже чью-то жизнь съедаем. И без того, и без другого питания не обойтись, конечно. И счастья без чьего-то несчастья не получается, и благополучия - без чьего-то неблагополучия. Так оно, видимо, навсегда определено. Никто не откажется от более легкой участи добровольно. "Нищие духом", нищие по велению духа - это не из нашей действительности.

И не удивительно, если и в самом деле "многие будут последние первыми", просто таким образом все встанет с головы на ноги. И окажется, что кто-то невзрачный, плохо живший, мало живший, на самом деле прошел такой большой путь любви за время своей жизни, а значит, такой большой путь к Богу, что оказался намного ближе к Нему, чем некоторые другие, которые, может быть, достаточно много думали и говорили о любви к ближнему и к Богу, но судьба не предоставила им случая эту любовь осуществить. Вот этот случай, данный судьбой, и составляет большую честь.

x x x

Еще один явно напрашивающийся вопрос: почему любовь, христианская любовь, любовь к ближнему, или к Богу, "окрашена" в такие мрачные тона? Разве столь мрачна та любовь, о которой в Новом Завете сказано, что без нее все - только пустой звук? Сама по себе она, конечно, не мрачна, но все же несет на себе тот оттенок, который накладывается на нее временем, а именно тем уровнем отношений между людьми, а значит, и уровнем развития самого человека, который существует в это время.

Тот уровень, который существует сейчас и существовал в обозримом прошлом, настолько низок, что делает атмосферу времени довольно мрачной и тяжелой от того количества зла и грехов, которое данному уровню соответствует. От этого груза зла и грехов не свободно ничто, существующее в то же время, в том числе и любовь.

Оставаясь любовью, то есть единственным положительным и созидательным началом, то есть светлым началом, она несет на себе этот груз. И всякий носитель любви должен нести на себе, таким образом, двойную ношу: и светлую ношу любви, и темную ношу зла и грехов - одновременно.

2. Любовь и вера

Если единственный способ движения к Богу - любовь (к ближнему, а значит, и к Богу), то где тут место вере? Все же это нечто иное, чем любовь. Иное в принципе. Любовь - это деятельность, а вера, наоборот, - желание быть объектом чьей-то деятельности. Эти два понятия, в чем-то близкие, родственные, в то же время в чем-то противоположные и даже взаимоисключающие.

Любовь (действие) требует от человека осознания обязанности или необходимости, или призванности совершить это действие. То есть сделать это самому, а не ждать, что это сделается само или сделает кто-то. И чувствовать в себе самом способность и силы совершить действие.

Вера требует противоположного от человека - отречения от себя, от осознания своих способностей и сил в пользу осознания сил высших и безграничных возможностей и власти этих сил над его судьбой.

Совместить одновременно действие и бездействие, любовь и веру невозможно. Им приходится существовать в жизни человека не смешиваясь, как масло и вода, и даже в некотором противоборстве: что из них займет больше места. А поскольку человек в его земной жизни не безграничен, время его, сознание его не безграничны, то занимать больше места они могут только одна за счет другой, вытесняя друг друга. То есть чем больше в жизни человека занимает вера, тем меньше его остается для любви, и наоборот - чем больше любви, тем меньше веры.

Правда, полностью вытеснить что-то одно из них и оставить что-то другое, наверное, невозможно. И такого, видимо, никогда не бывает. Но вот соотношение их говорит о многом. Какое оно у каждого человека или у большинства людей в обществе, в сегодняшнем обществе или в любой другой момент времени.

Ведь обычно приобщение человека к христианству ограничивается призывом верить - в Единого Бога, а не в языческих идолов. Главное, верьте в Христа и вы христиане. А как же все остальное содержание Евангелия, где, кроме призывов верить, содержится и много других призывов и заповедей? Но все они, в отличие от веры, требуют от человека действия, поступков, а значит, и возможного риска, ущерба для себя.

Не так это просто - призвать людей к поступкам, связанным с самоотвержением, самоотречением. К любви, например, к ближнему. И поэтому эта главная в христианстве идея любви к ближнему так слаба в сознании христиан, так мало места занимает там, а преобладает идея веры. И христианин, долженствующий по идее называться "любящим", называется "верующим".

И это название вполне отражает его реальный современный облик. Потому что современный христианин, вернее, его сознание состоит большей частью из веры, то есть из бездеятельности, пассивности, такой блаженной расслабленности.

Возникает хорошая возможность соединить приятное с полезным без всяких усилий, без потерь и страданий. Приятное, потому что все равно ведь надо во что-то верить в жизни, так жить легче, а полезное - потому что за эту веру еще и награда на небесах обещана (каждому воздастся по вере его).

И вот такой верующий человек сидит спокойно дома и верит, потом идет в церковь, довольный тем, что он не один здесь такой, а в обществе себе подобных. На что это похоже? Скорее, на отдых, развлечение, приятное времяпрепровождение, что само по себе, конечно, замечательно. И для всех, наверное, это легко и приятно - пребывание в церкви, в молитве, в вере. И все, казалось бы, прекрасно. Но разве для отдыха мы созданы и находимся здесь, в земной жизни?

Этот христианский отдых, называемый верой, был бы совсем прекрасен, если бы не происходил за счет христианской деятельности, а именно любви, деятельной христианской любви. Невозможно одновременно отдыхать и работать, ничего не делать и что-то делать. Невозможно одновременно доставлять себе удовольствие верой и доставлять себе ущерб и страдания любовью к ближнему.

x x x

Вера - это то, что человек делает для себя и думая о себе. Любовь - то, что человек делает для другого. И это тоже несовместимо в один и тот же момент.

Вера очень легко проникает в душу, суля человеку только хорошее: умиротворение, надежду, будущую жизнь. Любовь, если и проникает в душу и оказывается существующей в душе, то, наверное, только вопреки всему. Потому что ничего, кроме ущерба, потери, она не несет, ну может быть, еще сознание выполненного долга, выполненной христианской работы. Как она еще умудряется существовать, хоть и в небольшой степени, но все же существовать, эта христианская работа любовь, при повсеместном преобладании в христианском мире христианского отдыха: молитв, обрядов, посещения храмов, чтения священных книг - словом, веры!

Так и весь смысл христианства в понимании многих современных христиан сводится в основном к вере, и это выражено в названии: христианская вера. При том, что вера - это всего лишь меньшая часть айсберга, основная часть которого, скрытая под водой, не доступна поверхностному взгляду.

Эта основная часть - все же деятельность, а не отдых, как бы неприятно это нам ни было. Деятельная христианская любовь, которая теоретически составляет основную часть христианства, да и практически должна была бы составлять основную его часть. Может быть, это когда-нибудь так и будет. Все-таки Новый Завет в основном состоит из проповеди любви, и сущность такого понятия, как Бог, связана именно с любовью.

Вера кому-то дана судьбой, кому-то - нет. Закон же, выраженный в Новом Завете, действителен для всех, и для тех, кто верит, и для тех, кто не верит, для всего христианского мира. Кто-то может и не знать Нового Завета или не принимать всерьез, но каждый его шаг в жизни будет оценен по этому закону, по закону любви. А Новый Завет говорит в основном о делах человека, а не о его словах, о поступках, а не о молитвах. "По плодам их узнаете их". (Матф.7:16).

Как показывает опыт, можно не молясь совершать всю жизнь главную работу, главный подвиг христианина - любить ближнего. Можно и наоборот выучив хоть наизусть все молитвы и обряды, и не подумать при этом сделать главное дело христианина - полюбить ближнего. Такие, на первый взгляд, странные, а по существу, совсем не неожиданные сочетания встречаются сплошь и рядом. Ничего неожиданного в них нет, потому что увлечение более легкой и приятной частью христианства - верой - мало того, что с легкостью вытесняет более трудное и опасное дело - любовь (к Богу, то есть к ближнему), но и создает иллюзию быстрого и успешного движения по пути к Богу. Появляется даже некоторая уверенность, что в отношениях с Богом все в порядке или почти все.

Однако жизнь не состоит из слов и молитв, а состоит в основном из дел, поступков, любви, жертв. Соответственно и путь к Богу состоит не только и не столько из слов и молитв, сколько из тех самых дел, поступков, любви и жертв, из которых и жизнь в основном состоит, если, конечно, эти дела и поступки таковы, что ведут к Богу. Иллюзия полного или почти полного порядка в отношениях с Богом может только помешать движению к Нему, тем она и плоха. "Горе вам, книжники и фарисеи". (Матф.23:13).

x x x

Но и обойтись без веры, положиться только на собственные силы на пути к Богу тоже невозможно. Ведь мы находимся не в Царствии Небесном и состоим совсем не только из одной любви, и одних только наших сил и способностей к любви к ближнему не хватит, чтобы осилить этот путь. Непройденное нами расстояние на этом пути, на преодоление которого у нас не хватает ни сил, ни возможностей, ни способностей - это как расстояние от нашей реальной жизни до заповедей Нового Завета, которых здесь, в земной жизни, мы выполнить полностью все равно никогда не сможем. И всегда будет оставаться расстояние между этими заповедями и возможностями человека, находящегося в условиях земной жизни.

Так, например, самая простая заповедь "не убивай" не осуществима в земной жизни. Даже если человек не будет убивать людей и животных, включая клопов, тараканов, мышей и т.д., то все-таки хотя бы растения (тоже живые) ему придется убивать, чтобы ими питаться. Для продления жизни необходимо поглотить жизнь чужую.

Как не можем мы усовершенствоваться настолько, чтобы не убивать чужую жизнь для продления своей, так не можем мы усовершенствоваться настолько, чтобы состоять из одной только любви к Богу, то есть к ближнему. Между таким совершенным состоянием, невозможным в условиях земной жизни, и тем состоянием, которое в этих условиях возможно, неизбежно всегда остается некое расстояние, хотя, наверное, оно может быть весьма разным у разных людей и в разные времена у общества в целом. Вот это расстояние и заполняется верой.

Вера - это как бы мостик через пропасть между Богом и человеком, непреодолимую для него без этого мостика. Вот место веры - там, где она незаменима, над пропастью. Но расположить ее всюду, занять ею как можно больше места - это все равно что этот чудный мостик, движение по которому над пропастью есть чудо, растянуть, как резиновый, на всю площадь земли для более легкого передвижения по ней.

Но мостик этот предназначен для чуда, а не для удобства. И ни для каких других целей, кроме как для чуда, он и не служит. Как золотая рыбка не служит на посылках. Можно, конечно, сделать вид, что являешься владельцем золотой рыбки и она служит на посылках. Но тешиться этим самообманом можно вполне спокойно, только если никогда не предстоит лично встретиться с этой самой рыбкой, которая может спросить: так кто на самом деле кому служит и кто у кого на посылках, и была охота всю жизнь морочить себе голову, убаюкивать себя самообманом, если все равно все когда-нибудь встанет на свои места и будет названо своими именами, а время, потерянное на иллюзии, не повторится никогда.

Так и вера, предназначенная быть средством сотворения чуда (которое сотворяется, конечно, не человеком), если ее пытаться приспособить для каких-то утилитарных повседневных целей, превращается в свою противоположность - преграду между человеком и этим возможным чудом. Потому что для чуда, как это ни странно, нужно быть достаточно беспомощным.

x x x

Эта беспомощность - беспомощность всего лишь в этой области, где "кесарю - кесарево". Но она же является могуществом в той области, где "Богу - Божие". Поэтому и появляется возможность чуда в этот момент, когда человек, казалось бы, особенно беспомощен с виду. Конечно, такое состояние не из приятных, и каждый или почти каждый человек всю жизнь стремится быть как можно более защищенным от агрессивного окружающего мира.

Защищенность эта обеспечивается всеми доступными средствами, которые зачастую вовсе не выглядят как средства защиты, а маскируются под что-то совсем другое. Вот и веру тоже научились использовать в качестве такого средства защиты от жизни, особенно часто используемого в отсутствие других, более труднодоступных средств. Например, не получается карьера, такая, как хотелось бы, не получается счастье в личной жизни, такое, как хотелось бы (а это все очень существенные варианты защищенности) - можно увлекаться верой, это тоже хороший вариант, причем, в отличие от других, вполне доступный для многих.

Многие так и поступают с верой - успокаиваются, убаюкиваются верой, даже гордятся ею, то есть используют для вполне земного удобства. Ну а есть ли смысл в этом использовании, если как раз эта самая незащищенность и неудобство, предназначенные кому-то судьбой, и есть его возможность самой большой защиты, какая только возможна - защиты Богом, для которой Он может даже и сотворить чудо. Вот для этого чуда и необходима вера.

Использовать же веру для успокоения и самоутверждения бессмысленно вдвойне. Это значит лишить себя дарованной судьбой возможности быть защищенным Богом и в то же время утратить представление о настоящем месте веры в жизни. Как сказано: "если вы будете иметь веру с горчичное зерно..." (Матф.17:20).

Так вот, делая веру обыденным средством успокоения и защиты от жизни, мы забываем, что ее, веры, предназначение и место в жизни - совершать чудо укрощать бурю, передвигать гору, ходить по морю. Остальное же (и основное) пространство жизни, где чудеса на каждом шагу неуместны, принадлежит христианской работе - любви к ближнему. Вернее, должно было бы принадлежать, если бы мы этому так усиленно не сопротивлялись.

* * *

Получается такое как бы "распределение обязанностей": то, что можно сделать самому, вроде бы и естественно сделать самому, а там, где уже кончаются собственные возможности, вернее, где кончается вообще область человеческих возможностей, там остаются только те возможности, которые свыше. Человеку там делать нечего, кроме как только верить - это область чуда, область веры.

Эта область в нашей земной жизни занимает минимальное место. И эта минимальность постоянно стремится к бесконечному уменьшению, как бы освобождая место для того, чтобы возрастали возможности самого человека возможности сделать самому, своими силами все или почти все то, о чем он постоянно просит Бога. "Сделать своими силами" - это, в духе христианской идеи, означает только одно - полюбить ближнего, все остальное - только следствие этой любви или нелюбви, вернее, степени этой любви.

Возможно, ничего, совсем ничего не пришлось бы просить у Бога, все было бы, если бы человек сумел полюбить ближнего своего, то есть выполнить главную в своей жизни работу любви. Но, правда, это требование касается не только отдельного человека, но и общества в целом. Та степень любви к ближнему, тот уровень отношений между людьми, который существует в обществе, определяет все события, происходящие в нем сейчас или в ближайшем будущем.

И напрасно стараться искать какие-то другие причины, пытаться достичь успеха в каких-то конкретных земных делах, если степень любви к ближнему и уровень взаимоотношений между людьми довольно низкие, то есть не выполнена главная работа человека на земле. Мы большие должники у Бога по части этой работы, но как ни в чем не бывало все просим и просим Его ежедневно о чем-то и удивляемся, если чего-то не получаем. Предназначено же "каждому по делам его". (Матф.16:27). Не по словам.

3. Осуждение

Наш большой долг перед Богом по части любви к Нему очень заметен по тому низкому уровню отношений между людьми, который существует сейчас. И этот низкий уровень даже не осознается как низкий, а воспринимается как некая данность, которая всегда была и будет такой, как сейчас.

Но надо признать, что не для вечного почивания на месте, на этом самом уровне, мы находимся на земле, а для движения в лучшую сторону. Вот только не движемся или почти не движемся, за что и попадает нам, и бьют нас за это, но не для того, чтобы наказать, а для того, чтобы заставить нас двигаться. И в ходе этого движения, может быть, и понять, как же мало мы еще прошли, по сравнению с прожитым временем, на каких еще низких ступеньках лестницы, ведущей вверх, мы находимся.

Больше всего (или лучше всего) это можно видеть в отношении к тому, что вызывает у нас осуждение, отрицание, вражду. Это как бы лакмусовая бумажка. Наше отношение к таким явлениям так просто, как арифметика: люди, достойные, с нашей точки зрения, осуждения, отрицания, раздражения, тут же все это от нас получают. Как будто мы решаем задачу 2+2=4. Но мы давно уже находимся не в том классе, где решают такие задачи. Не в том времени. Курс арифметики закончился, и началась, наверное, алгебра, и нам задано решать уравнение хотя бы с одним неизвестным, которым является наша душа, вернее, степень ее наличия.

Разнообразные чужие, неприятные, омрачающие нашу жизнь люди, не достойные, с нашей точки зрения, любви, даны нам как раз для любви к ним. Хотя и не только они даны для любви, но они особенно.

Проще или, может быть, упрощенно говоря, так и складываются отношения человека с Богом, так и проявляется любовь к Нему. Опять же упрощенно говоря, человек хотел бы, может быть, отчасти и неосознанно, чтобы его отношения с Богом складывались напрямую и только напрямую, уединенно, без посторонних. Чтобы все, что "Богу - Божие", заключалось бы в этих рамках: человек со своей молитвой к Богу - и Бог, внимающий этим молитвам.

Различные варианты таких отношений, например, присутствие священника, иконы, храма с другими такими же молящимися, не изменяет их сущности: Бог это Тот, Кто присутствует на другом конце молитвы, в храме, в общении со священником. Хотя теоретически вроде бы известно, что Бог присутствует в каждом ближнем и то, что сделано для ближнего - сделано для Бога.

Но это знание так чаще всего в теории и остается. Что-то мешает проникновению его в нашу ежедневную, ежеминутную жизнь. Что-то на каком-то темном, глубинном, подсознательном уровне ограждает нас от лишних сложностей и мы остаемся все на том же самом арифметическом уровне, где и довольствуемся умением решать задачу 2+2=4. Но как обычно и бывает, если теория не совпадает с практикой, то тем хуже для практики. Теория остается на месте, такой, какая есть, а вот мы, не совпадающие с ней, получаем по заслугам за свое несовпадение, иногда или, может быть, чаще всего и не подозревая, что именно за это.

x x x

Все же, хотим мы или нет, но отношения человека с Богом строятся не напрямую, а опосредованно, с заходом в такой нежелательный и неприятный для нас пункт, как отношения с ближним. Вот так и происходят отношения с Богом, когда человек хочет общаться с Ним, а ему судьба подсовывает на пути неприятного, чуждого человека, от которого хочется быть как можно дальше, для того, чтобы его любить. Именно его нужно умудриться полюбить - это и будет любовь к Богу.

Для того и существуют рядом с нами все эти чуждые, непонятные нам, раздражающие нас люди, чтобы мы их, наших врагов, любили, а вернее, научились бы рано или поздно в конце концов любить. Возможно, поэтому судьба так настойчиво нас ими обеспечивает всю жизнь, чтобы мы когда-нибудь все-таки этому научились - любить врагов.

Если считать, что друзей мы худо-бедно все умеем любить, то умение любить врагов должно сделать вполне законченным, завершенным умение любить вообще ближнего. И, кажется, это единственное во всей нашей жизни, что в нас интересует Бога. Все остальное мы делаем только постольку, поскольку существует еще и "кесарю - кесарево", но это уже только наше земное дело и никого, кроме нас самих, не интересует.

И, возможно, нам когда-нибудь еще устроят экзамен по этому предмету любви к ближнему, и многие окажутся не вполне готовыми к этому экзамену. Но это все теория. А на практике для не нравящегося нам человека у нас всегда наготове осуждение как самая естественная реакция.

Вот это осуждение, почти автоматически, то есть с почти автоматической неизбежностью возникающее у нас, очень наглядно свидетельствует о том низком уровне отношения к человеку, а значит, и к Богу, который мы сейчас имеем.

Сколько же еще надо прожить сотен или тысяч лет, чтобы понять, что попадающиеся нам на пути на каждом шагу многочисленные поводы для осуждения даны для того, чтобы мы сознательно пренебрегли ими (именно как поводами для осуждения) и совершили почти невозможное: заменили в своей душе осуждение на милость.

Возможно, теоретическое понимание этого и существует, но сколько же должно пройти сотен или тысяч лет, чтобы с такой же автоматической неизбежностью, как сейчас осуждение, возникала бы в таких случаях милость. Даже трудно представить себе такой противоположный вариант воплощенным в жизни, а не только в теории - так далеко это от нас сегодняшних. И может быть, нам не хватит всех отведенных нам столетий или тысячелетий на Земле для такого изменения.

x x x

Сейчас столь бесполезное, бесплодное и уводящее далеко в противоположную сторону от Бога занятие, каким является осуждение, отрицание, так основательно въелось в нашу жизнь, что мы даже не замечаем его тяжелого груза на себе, как не замечаем тяжести земного притяжения.

Заметить его - уже сложная задача. Привычка к осуждению настолько срослась с нашей жизнью, что претендует казаться ее естественной необходимой частью. Отказ от нее подобен операции - так же сложно, тяжело и не хочется. Именно до такой степени не хочется признать своего врага (не в смысле врага на войне, а в христианском смысле - своего личного недоброжелателя, чуждого и достойного осуждения человека) равным себе и достойным своей милости, любви и радости от его присутствия в своей жизни. Радости от того, что присутствие этого врага, раздражающего нас, дает нам возможность большей любви к Богу, чем отсутствие его и вообще каких-либо поводов для раздражения и осуждения.

И это все тоже хорошо известно теоретически. "Любите врагов ваших. Ибо, если вы будете любить любящих вас, какая вам награда?" (Матф.5:44,46). Но никто, конечно, и не думает следовать этой теории. Эта заповедь, как и многие другие, остается неким недосягаемым маяком, свет которого хорошо виден издалека, но эта хорошая видимость обманчива - не так-то просто до него добраться даже при большом желании.

x x x

Так же, как у каждого в жизни свои напрашивающиеся на осуждение люди и явления, так у общества в целом - свои. Свои обычаи и каноны осуждения, тем более укоренившиеся, что распределены между всеми, как бы растворены. Примеров может быть много, но есть наиболее бросающиеся в глаза: осуждение по поводу в чем-то иного отношения к вере (первый напрашивающийся пример Лев Толстой, хотя речь идет не о конкретных примерах, а об общем отношении с растворенным в нем, чаще всего не так ярко проявляющимся осуждением) и осуждение по поводу в чем-то иного отношения к жизни и смерти (самоубийцы).

Кажется, нетрудно заметить - это вроде бы лежит на поверхности - что такое резко осуждающее отношение общества к самоубийцам, существовавшее и существующее до сих пор именно как бы с точки зрения христианства, на самом деле совсем не в духе христианства. Это такая в своем роде получается самодеятельность, которая легко объясняется вполне понятными и уважительными причинами социального характера, то есть из той области, где "кесарю кесарево".

Осуждение вообще не в духе христианства, за исключением, может быть, осуждения всего мертвого (духовно) и бесплодного. Зато о жертве, искупающей чужие грехи и приносящей "много плода", сказано вполне ясно и определенно. А самоубийца - это одновременно и убийца и жертва в одном лице. Причем убийца, который не стремится внешне, формально соблюсти приличия и скрыть свои разрушительные намерения по отношению к собственной жизни под видом одобряемых обществом действий. Вернее, не одобряемых, а сопровождаемых сочувствием, как, например, усиленное пьянство, медленно убивающее даже и не только своего владельца.

Это не единственное, конечно, такое явление, есть и другие, не менее замаскированные, что нужно для того, чтобы соблюсти приличия. Причем даже и не перед обществом, а получается так, что перед Богом соблюсти приличия, хотя чаще всего, наверное, неосознанно. Забывая о том, что такая маскировка бессмысленна и перед Богом все тайное становится явным. Так вот самоубийцы не прибегают к такой маскировке, не оставляют себе надежды хотя бы выглядеть более или менее приличными и не слишком грешными. И берут на себя одновременно и участь жертвы, и лишний грех, необходимый для осуществления этой участи, и не ищут лазейку, чтобы грех этот скрыть и выглядеть поприличнее.

Выглядят они для общества, может быть, действительно неприлично и неприглядно, но душа их, не стремящаяся быть, как говорится, "святее папы римского" и слепо исполняющая свое печальное предназначение жертвы, чище и ближе к Богу, чем у тех, кто придумал их осуждать. Чище, потому что уж точно не мнят себя во всем правыми и потому что какими бы они ни были сами по себе, при всех своих личных особенностях и нюансах судьбы они во всяком случае являются жертвами, нашими общими жертвами.

А жертва - едва ли не самое высокое предназначение в христианстве. Выше жертвы, наверное, только любовь. Но где-то эти две вещи и сходятся, потому что жертва - это тоже любовь по отношению к тем, кто этой жертвой освобожден от подобной участи и может продолжить более или менее благополучно жить, несмотря на свои и другие грехи.

x x x

Жертва - не что иное, как самая большая (или высокая) и самая тяжелая степень любви. Кроме своего прямого назначения - искупления грехов, поглощения зла, она сама по себе еще самое сильнодействующее средство воздействия на остальных в направлении обращения человека, конкретного, и общества к любви к ближнему.

Обычно такое воздействие и происходит, что само по себе очень трудно способствовать тому, чтобы сдвинуть человека или общество с мертвой точки того довольно низкого уровня любви к ближнему, где он (и оно) находится. Большое количество жертв очень наглядно, как лакмусовая бумажка, показывает этот низкий уровень.

Таким образом, каждый шаг, каждое движение человека и общества по этому пути любви к ближнему (к Богу) довольно тяжел и невесел - это чье-то несчастье, чья-то жертва. Хотя, наверное, бывают и исключения.

Других исключений, таких, чтобы зло, отрицание, осуждение давало бы плоды, результаты, такого не бывает. Если не считать результатами отрицательные результаты. Но отрицательные результаты - это не плоды, это изъяны, ущербы. Какими бы справедливыми, правильными, полезными ни казались все проявления агрессии - осуждение, отрицание и тому подобное - словом, нелюбовь, они никогда не означают движения человека к Богу, только от Него.

Движение человека к Богу и к своему собственному новому качеству только так и происходит шагами, состоящими только из любви в различных ее проявлениях: понимания, содействия, соучастия - в случае, так сказать, счастливой, или разделенной, любви, то есть любви, находящейся рядом с любовью же, добра, находящегося рядом с добром, когда происходит приумножение любви, приумножение добра, и жертвы - в случае несчастливой, или неразделенной, любви, то есть любви, находящейся рядом с нелюбовью, добра, находящегося рядом со злом, когда происходит всего лишь поглощение любовью нелюбви, добром - зла, и хотя и не происходит движения вперед, но не происходит и движения назад ценой жертвы, которой вынужден стать носитель любви.

Можно сказать, что это и есть жизнь, вся жизнь. Остальное - балласт, прицепившийся к ней мертвым, пустым грузом, каким бы он ни казался красивым, полезным, целесообразным. Возможно, красота его и чрезмерная видимость полезности и целесообразности только и держат его на плаву в качестве ложного ориентира для нас. Ведь "много званных, но мало избранных" (Лук.14:24), и, наверное, есть задача отличить одних от других.

3. Раб Божий

Из всего вышесказанного можно сделать вывод, что как бы ни складывалось отношение человека к Богу, но во всяком случае его жизнь не свободна от этого отношения и очень основательно не свободна. И это отношение заключается не в познании или признании Бога или общении с Ним, а в обязанности по отношению к Нему.

Как для раба, наверное, самая основательная и постоянная в жизни мысль - это то, что он не свободен, и это он осознает прежде всего остального в своей жизни. И эта мысль, превратившаяся в чувство, ощущение и ставшая естественной частью сознания, является той информацией, которая не забывается никогда - что называется, "разбудить среди ночи" - и сразу вспомнится. Это главное различие и главный признак человека в той области, где "кесарю - кесарево" - свободный или раб.

В области же, где "Богу - Божие", несвобода относится к любому человеку. И так же, как для раба - его рабство, так для любого человека его несвобода по отношению к Богу должна была бы быть самой основательной и постоянной мыслью или чувством, осознанным или неосознанным, растворенным во всей жизни - но быть. А его нет. Чаще всего нет, за некоторым редким исключением.

Нет такой идеи, витающей в воздухе или растворенной в воздухе. Есть идея свободы и неопределенности - не высказываемая, может быть, буквально, но именно растворенная, сильно растворенная, до внешней незаметности, во всем.

И по этой идее выходит, что человек на Земле (не кто-то конкретно, а вообще), как свободный художник, предоставлен сам себе и все содержание его жизни определяется только его собственными желаниями, мыслями, чувствами, находящимися в пределах той области, где "кесарю - кесарево".

И где-то среди всех этих мыслей имеется в том числе и мысль о Боге, а среди всех чувств - чувство тревожной неизвестности, ведущее к мысли о Боге. Но это так, как бы между прочим, между другими всеми делами и интересами: захотел - помыслил о Боге, не захотел - не помыслил.

Словом, самочувствие, или самоощущение, свободного человека - ни от кого не завишу, никому ничем не обязан, гуляю сам по себе. Так не всегда и не для всех, но в основном, для многих. Но идеи, витающие в воздухе, создаются как раз многими.

Так вот человек (большинство людей) со своим самочувствием, или самоощущением, свободного, а не зависимого, являясь на самом деле именно зависимым, а не свободным, производит впечатление несколько нелепое - как невежда, простодушно не ведающий и о своем невежестве в том числе, или ребенок, еще не успевший понять, что родился на свет рабом. Жаль его - и этого невежду, и этого ребенка. В этом смысле участь человека на Земле заслуживает сочувствия.

x x x

Откуда это ощущение свободы у несвободного? Или мы действительно в большинстве своем еще такие дети по степени зрелости души, что не можем воспринимать Бога в качестве Отца нашего небесного, кем Он и приходится нам, а способны пока еще представить себе Его в качестве такой няньки земной, к которой и относимся соответственно - несерьезно.

Но как бы то ни было, доросли мы или еще не доросли до ощущения своей несвободы по отношению к Богу, независимо от этого, она существует, и наше непонимание ее или незнание о ней ничего не меняет.

Эта несвобода - не самоцель, конечно. Ее смысл, да и вся она заключается только в обязанности человека по отношению к Богу. То есть нам дана не просто свободная, беспечная жизнь на земле, чтобы мы устраивались здесь сами по себе, как придется, кто во что горазд, а поручено выполнение определенных задач, которые и устраивают нам нашу жизнь. И она получается такой, какие мы сами в данный момент по отношению к этим задачам. Насколько мы умеем и хотим их выполнять, насколько вообще знаем об их существовании.

Так вот о знании. Хотя и не витает в воздухе идея несвободы человека по отношению к Богу, но, правда, звучат слова об этом. Словосочетание "раб Божий" настолько же привычно, насколько мало ощущаемо и чувствуемо, потому что слова - еще не ощущение и не чувство. Ощущение и чувство, доходящие до глубины подсознания - это только идея.

В некоторых притчах Евангелия тоже речь идет о рабах и господине. Но насколько бы мы ни ощущали или не ощущали совсем это словосочетание по отношению к себе, как раз эти слова и обозначают настоящее место человека. И хотя такое название "раб Божий" по отношению к человеку может выглядеть как бы унизительным для него, но оно отражает реальную ситуацию, реальную, а не угодную или удобную для него. Да и слово "раб" в этом случае скорее всего все-таки не имеет унизительного смысла для человека и имеет целью не унизить его, а указать на наличие его несвободы. На то, что помимо несвободы в той области, где "кесарю - кесарево", существует и несвобода в той области, где "Богу - Божие".

x x x

Подобно тому, как материальный мир требует от человека выполнения хотя бы самой элементарной обязанности - сохранения своей жизни и продолжения рода, так и область "Божия", к которой относится душа, требует выполнения обязанности, относящейся к душе, а не к телу.

Вот эта-то обязанность, вернее, сам факт ее существования для многих, кажется, неведом, не говоря уже о ее выполнении, вернее, о желании или усилии к выполнению ее хоть в какой-то степени, при том, что слова "раб Божий" в отношении человека произносятся привычно, как нечто само собой разумеющееся. Правда, какой смысл здесь подразумевается: "раб" - это признак униженности и зависимости? Или это признак прикрепленности к какой-то работе и тогда от человека требуется выполнение этой работы, не говоря уже о ее осознании?

"Раб" в этом случае означает, скорее, "работник", то есть долженствующий выполнять порученную ему работу, а не свободный художник, который что хочет, то и делает. Это обозначение роли человека в отношениях с Богом, а не унизительности его положения. В таком же смысле упоминается слово "раб" и в Евангелии. Раб - не в смысле лакей, который должен кланяться и прислуживать, а в смысле - работник, который должен работать, работать, для этого его и держат в имении господина (в жизни).

И работа эта должна приносить результаты, плоды. Вот эти плоды и нужны от раба господину. Плоды, а не его рабство само по себе, не его униженное положение.

Хотя, конечно, что называется, "по-человечески" (вот именно по-человечески, то есть с точки зрения самого человека на себя) можно понять, какое это неприятное чувство зависимости, несвободы, прикрепленности к чему-то или к кому-то, к какой-то работе. То есть вроде бы сам по себе, оказывается, ничего не значишь - только постольку, поскольку выполняешь эту работу.

Ощутить это вдруг, понять вполне, до конца, конечно, не радостно и скучно - как вернуться из волшебного сна в явь или попасть из сказки, где все возможно, в реальность. Эта очень простая разгадка оставляет на жизни как бы привкус ножа на яблоке. И трудно смириться с тем, что нет каких-то особенных чудес в сердцевине жизни - да и какие могут быть чудеса - для раба. Для свободного могут быть чудеса - с точки зрения раба.

Может быть, предчувствуя это скучное разоблачение, мы и не спешим осознать до конца то, что произносим или слышим по отношению к человеку "раб Божий"? Или просто - слыша, не слышим и, видя, не видим. И узнавая то же из Нового Завета, все равно не осознаем вполне. И принимая христианство, то есть Новый Завет, выходит, не вполне знаем, чт* принимаем, или не все знаем из того, что принимаем. Хотя кто-то и знает, но принимают - многие, а знает - кто-то.

Далеко не многие осознают эту скучную реальность и могут сознаться сами себе, что - да, мы все от рождения не свободны и рождены уже "рабами", то есть работниками, привязанными к порученной нам работе, что нам задана определенная цель, задача, обязанность, направление движения, и отступления в сторону не приветствуются. Это менее приятное чувство, чем быть вполне свободным, но, возможно, без этой задачи не было бы и самого человека, и не она прикреплена к нему, а он - к ней. А скорее всего, они равнозначны и равноценны, и равнолюбимы Богом - человек и его задача на земле.

x x x

В связи с этим можно заметить, как наивен чисто словесный, рассудочный, философский подход к определению (или выявлению, или пониманию) взаимоотношений человека и Бога. Наивен, потому что в любом случае предполагает как бы зависимость этих взаимоотношений, а иногда и самого существования Бога, от каких-то опять же чисто словесных умозаключений. Вроде бы - как скажем, так и будет. Скажем: есть Бог - так Он и есть на самом деле. Скажем: нет, так, значит - нет, и так далее в том же духе. Пусть не буквально так, не в таком примитивном виде, но по существу именно так. Может быть, это выглядит очень умно, как и всегда книжный подход к любому предмету, но по отношению к данному предмету это одновременно и умно, и очень наивно.

Как бы это ни было скучно для кого-то, но роль человека по отношению к Богу такова, что не предполагает его каких-либо умозаключений на эту тему, его согласия на зависимость от Бога и вообще каких-либо мнений о Нем, а тем более изучения данного предмета, наподобие других наук. От него требуется совсем другое: работа, выполнение своей обязанности, от чего книжный подход только отвлекает и уводит совсем в другую сторону.

Словесным, умственным, умозрительным путем никогда не прийти к Богу и даже не сделать ни шагу в направлении Его. Только делом, а не словом, только путем работы, выполнения своей обязанности, и таким путем - очень просто. Слова же все давно уже сказаны, только они еще не вполне поняты, не превратились еще из слов, читаемых на бумаге или хранящихся в памяти, в жизнь - в ощущения, чувства, идеи, витающие в воздухе.

Что можно сделать в отношении этих слов - это не состязаться с ними на каком-то очень поверхностном, словесном уровне, не рассматривать их как предмет изучения или созерцания, а только глубже и полнее понимать. И только в этом направлении есть смысл о чем-то говорить, вернее, прояснять, проявлять, притягивать к жизни (или жизнь - к ним) все давно уже сказанные, но не вполне понятные слова.

x x x

При всей неразрывности человека с его задачей, или призванием, на земле надо признать, что к ее (его) выполнению он очень мало приспособлен. Это, видимо, стало причиной, или источником, другой, оборотной стороны христианской идеи - милосердной и снисходительной, беспредельно милосердной и снисходительной, которая каким-то образом уживается с другой стороной беспредельно требовательной и жесткой к человеку - и, наверное, все-таки главной.

Конечно, человек сам виноват, что ленится, стоит на месте, не хочет выполнять свою работу, приближаться к Богу, а значит, и в то же время становиться более совершенным и приспособленным для выполнения своей задачи. Но ведь он и создан таким - ленивым, не очень-то расположенным идти к Богу. И жизнь его на земле создана такой, чтобы максимально отвлечь человека от выполнения его задачи по отношению к Богу. И отвлечься хоть в какой-то степени от притяжения земной жизни с ее шкалой ценностей и осознать свою (и общую) настоящую задачу на земле - это, скорее, исключение, чем правило.

Но одни только эти исключения погоду не делают. Их малое число поглощается общей трясиной окружающей их жизни. А окружающая жизнь - это тоже люди, имеющие каждый свою более или менее живую душу, а значит, теоретически, и возможность идти к Богу. Теоретическая возможность, которая редко когда осуществляется и даже осознается. Это реальные возможности человека и его реальный уровень. Между ним, реальным, и его задачей на земле существует расстояние, величину которого просто трудно себе представить.

И вроде бы направление вполне ясно (хотя бы на словах), но расстояние таково, что хотя и может на первый взгляд показаться теоретически преодолимым, оно при ближайшем рассмотрении практически для человека непреодолимо. Правда, если человеку, реальному, какой он есть, предоставить на земле жить некое астрономическое число лет, исчисляемое миллионами, миллиардами, тогда, наверное, возможно все что угодно, в том числе и осуществление его задачи на Земле. Но есть ли в его распоряжении эти миллионы, миллиарды лет? Кажется, это уже из области фантастики.

Ну а если не увлекаться такими фантастическими перспективами и оставаться в рамках скромной реальности, то приходится признать, что данное нам свыше задание полюбить ближнего, как себя, в принципе невыполнимо в этом мире, на этой земле, этим человеком. Такое впечатление, что все созданное, все сущее вот так именно и создано, чтобы максимально усложнить выполнение этой задачи теоретически, а практически - сделать ее невыполнимой и даже малоосознаваемой в жизни.

А за невыполнение ее бьют - не для того, чтобы наказать, а для того, чтобы направить на истинный путь. Но если человек, какой он реально есть, так мало способен идти по этому истинному пути и земная жизнь, какая она есть, так мало способствует этому, то сколько ни бить человека, что толку, раз он такой.

Может быть, там, за порогом земной жизни, его и спасет вера в Бога, одна только эта вера, независимо от содержания его земной жизни - может быть, и так, это никому не известно. Но здесь, в земной жизни, человек не может вырваться из порочного круга слишком высоких для него требований и слишком скромных своих возможностей. Достойная сожаления участь человека в этой земной жизни.

x x x

Может быть, потому так снисходителен и несерьезен взгляд свыше на всех нас и на все, что здесь с нами происходит, на все наши земные дела. Ведь все равно, что бы мы здесь ни делали, мы не можем соответствовать тому уровню, который нам предназначен, как далекая и всего лишь возможная перспектива нашего развития, и тому заданию, которое невыполнимо для нас, а значит, не можем не быть наказываемы за это несоответствие. Достойная сочувствия участь.

И нам, видимо, сочувствуют, потому что любят. Сочувствуют всей той ерунде, из которой состоит наша земная жизнь, да и мы сами тоже в большой степени, и любят нас за что-то совсем другое.

Но, правда, нам непозволительна такая роскошь - считать ерундой что-либо земное вокруг или в нас самих и разбираться во всем этом, сортировать - что серьезно, что несерьезно, что достойно внимания, что недостойно, что ведет к Богу, что - нет.

Область нашего выбора - душа, и только две вещи для выбора - добро и зло. Все остальное, что ни есть сущего - та область, где мы не хозяева и даже не гости, мы всего лишь составная часть ее и не можем отделить самих себя от нее, не можем посмотреть на нее со стороны, на расстоянии или с высоты, свысока (не на словах, а на деле). Так же как невозможно самому себя вытащить за волосы из болота и откуда бы то ни было. И так же невозможно решить, какая часть земной ноши подходит, с точки зрения - сопутствует ли она движению к Богу или нет, какая - не подходит, так невозможно и отказаться от какой-то такой части, которая покажется неподходящей. Невозможно, потому что эта ноша, отвергаемая кем-то, двойным грузом ляжет на тех, кто не отказался и от своей.

Человек (не конкретно, а вообще) не может отделиться от своего земного груза, который становится чем дальше, тем сложнее и, если не физически, то морально, тяжелее. И этот груз имеет очевидные свойства: он неумаляем, неупрощаем со временем и так прочно привязан к человеку, как земля и воздух. Пользоваться землей и воздухом - значит, тащить на себе весь этот груз. И не искать Царствия Небесного (или его моментов, частиц) на земле, которое освободило бы хоть в какой-то мере от земной ноши.

* * *

Земная жизнь - это своего рода вечный пир во время чумы. Даже осознавая присутствие рядом чумы (зла и греха, сопровождающих неотрывно жизнь и превращающих многие души из пшеницы в плевелы), невозможно остановить пир эту заведенную навечно или надолго машину бесконечного воспроизведения красоты и материальности.

Все земное крутится вокруг этого, надеяться избавиться от этого иллюзия несбыточная. Если только умереть. Избавиться от этого в какой-то степени, достаточной, с точки зрения человека (конкретного или общества), для спасения души и вообще соответствия как бы христианскому облику - тоже иллюзия.

Тем самым человек хочет как бы отойти в сторону от жизни, отступить с основной, общей дороги на обочину. Но нет такой обочины в жизни, мы все взаимосвязаны, соединены горизонтальными связями (не человек - Бог, а человек - человек) и не можем быть отделенными от этих связей, грозящих иногда бедой, несчастьем, расплатой за чужие грехи.

Не от этого ли на самом деле стремится уйти человек, стараясь отодвинуться от главной дороги на обочину. Ведь на главной дороге не только соблазны, грехи, красоты и суета, но и жертвы, страдание, искупление.

Кроме того, устанавливая, пусть и с сознанием и признанием своей греховности, некие как бы пределы для соответствия христианским требованиям (то есть определенного набора добродетелей, некоего образа жизни, достаточных для того, чтобы соответствовать), человек, может быть, незаметно для себя вторгается в ту область, где он хозяйничать не должен, да и не может.

Не может он себе устанавливать подобных пределов и определять достаточно или недостаточно он сделал, чтобы быть христианином. В любом случае у него остается неосвоенный дальнейший путь в этом направлении, которого (пути) он пока не видит или никогда не увидит.

Пределов на этом пути нет. Так, человек, осознающий, что нельзя убивать людей, доволен этим своим пониманием, хотя он еще не понял, что нельзя убивать также и, например, кошек и собак. Человек, понявший, что нельзя убивать кошек и собак, доволен этим более высоким уровнем понимания и не знает, что за ним есть другой уровень, на котором можно понять, что нельзя также убивать и мышей и тараканов. И нет такого последнего уровня, на котором человек может успокоиться в этой земной жизни. Его дело - идти в этом направлении, а не устанавливать пределы, пытаясь тем самым превратиться из объекта в субъекта в отношениях между Богом и человеком, то есть ввести или заключить эти отношения в какое-то спокойное, удобоприемлемое для человека русло.

Но могут ли быть какие-нибудь удобные рамки или приемлемые русла в области отношений человека и Бога? Для человека эти отношения непознаваемость до конца, недостижимость в земной жизни каких-либо конечных или просто успокоительных результатов.

Конечно, и субъектом, действующим лицом человек в этих отношениях бывает (или может быть), но только в одном случае - в случае его любви к ближнему. В остальном же он не субъект, который решает, где его пределы взаимоотношений с Богом и каковы его возможности на этом пути, а объект, который должен не только усвоить некие как бы правила христианского поведения, но и соответствовать своей конкретной участи на земле, то есть тому, что решила для него судьба, а не тому, что он сам хотел бы для нее решить.

То же самое, что для какого-нибудь конкретного человека, можно сказать и вообще для человека на земле. У него есть тоже своего рода участь, общая для всех участь - это материальность и красота земного мира, в том числе и его самого.

Из этой участи происходит весь тот набор обязанностей человека по отношению к земной жизни. И он как бы обязан, хочет - не хочет, отдать дань всему тому содержанию, которое навязывает жизнь. Вынести эту ношу, причем всерьез, а не понарошку.

Ведь не наше дело разбираться в этом содержании, откладывая в сторону не годящееся, с нашей точки зрения, для спасения души и оставляя годящееся. То есть, наверное, есть то, что годится и что не годится, но решать самим то, что должно быть решено только свыше - это, скорее, такой как бы хитроумный ход, имеющий целью "подстелить соломку" там, где есть вероятность упасть. Но это все тоже входит в состав нашей земной участи. И какая она должна быть конкретно, и в чем больше смысла, в подстелении соломки или в падении, которое может сделать кого-то жертвой, приносящей "много плода" это все неведомо нам, мы же не знаем, какова наша судьба и каков наш завтрашний день и кому что предназначено.

А такие вещи, которые в нас собственно и интересуют: любовь к ближнему, жертва - они находятся где-то в самой глубине жизни, земной жизни, не на обочине, не в тени, не на соломке.

x x x

Как бы ни было иллюзорно, тленно, да и просто тяжело со всеми своими требованиями к человеку его земное содержание, ему предназначено не только нести его полностью на себе, все без исключения, но и увлекаться им всерьез. Такая странная участь человека на земле - так безвыходно он привязан к его земному содержанию и при этом так оно никому не интересно, кроме его самого.

И сам он в качестве носителя своего земного содержания, только земного, такого дорогого ему, тоже никому, кроме себя, не нужен. В этом смысле, в смысле этой ненужности человек как бы сирота в этой земной жизни. Его земное содержание - сирота. Оно одновременно навязано ему, навязано так, что не отвязаться, и оставлено с ним наедине: тащи его, как хочешь, на своем горбу, умудряйся не рухнуть под его тяжестью и на какую-то постороннюю помощь не особенно рассчитывай. Ведь сказано: "Какая тебе польза, если приобретешь весь мир, а душе своей повредишь". (Матф.16:26).

И пусть здесь речь идет не столько о мире, сколько о душе, но как же дешево ценится этот мир, какое прохладное и отчужденное отношение к нему, к нему самому по себе, а не как к вместилищу душ. И такое же прохладное и отчужденное отношение ко всему нашему земному содержанию, составляющему этот земной мир. Это земное содержание нашей жизни не любимо никем, кроме нас же самих, оно сирота в вечности, и ему холодно, как сироте, и страшно.

Нам самим, насколько в нас есть этого земного содержания, настолько и нам холодно и страшно. И только наша погруженность в него, полная, с головой, если она иногда случается, отвлекает нас от этого страха и холода и заставляет на время забыть о них.

Это сиротство человека как носителя земного содержания, его заброшенность и оставленность наедине с ним обнаруживается и чувствуется человеком обычно тогда, когда он, немного отвлекшись от своего земного содержания, только чуть-чуть высунувшись за его пределы, то есть пытаясь как бы со стороны взглянуть на свою земную жизнь и понять ее смысл, сразу сталкивается с таким равнодушием и отчуждением со стороны вечности к его земной жизни, которое выражается в совершенной невозможности обнаружить этот смысл, да и вообще хоть какую-нибудь информацию о человеке, данную, подсказанную извне, а не то, что он сам о себе и для себя придумал со своими ограниченными возможностями, ограниченными его принадлежностью земной жизни.

Он как бы ждет разъяснений от того, кто понимает о нем и его земной жизни больше его самого. И в ответ не слышит ничего. И поэтому ему кажется, что, во-первых, отвечать просто некому и, во-вторых, что он такой полный сирота на земле со всеми своими земными делами и так холодно и одиноко ему в этом сиротстве и страшно, как всякому сироте. Ведь общий вид нашей земной жизни изнутри ее, как бы с ее точки зрения, представляется таким, что мы в нее неизвестно откуда, из неназванной, не пославшей нам никакой информации о себе, а значит, чужой и холодной для нас неизвестности в земную жизнь приходим и туда же из нее уходим.

Вот эта неинформированность, неданность каких-либо сведений как бы доказывает нелюбовь к нам со стороны всего остального, что не есть этот земной мир. И если представить, что рядом с нашей земной жизнью, вокруг нее находится нечто большее, всеобъемлющее, то мы как носители нашего земного, именно земного, содержания находимся среди этого большего, как чужие или незваные и незнакомые гости, которых не хотят знать, или беспризорные дети.

Страх находиться внутри такого холодного, просто ледяного равнодушия существует обычно в виде страха смерти, хотя он и не обязательно связан именно с событием смерти, а существует в отраженном и распыленном виде во всей жизни. Но просто обычно он не чувствуется и не помнится, заслоненный материальностью этой жизни, а при напоминании о конце этой материальности сразу возникает.

x x x

Это ощущение ненужности, заброшенности на земле внутри ледяного пространства (ледяного не в смысле температуры, а в смысле равнодушия, безразличия), которое, кажется, что-то знает о нас, чего мы здесь, внутри, узнать о себе не в состоянии, но настолько холодно по отношению к нам, что как бы не снисходит к нам, к нашему убожеству и несовершенству и не принимает за своих, чтобы доверить нам какие-то недостающие нам тайны - это ощущение вполне соответствует действительности.

Чутье нас не обманывает, так и есть: все наше земное содержание, такое важное для нас, и вся наша земная ноша, на несение которой мы тратим столько сил и энтузиазма - все это здесь у нас на земле начинается и здесь же и кончается, не умея пробиться за некие рамки и вызвать хоть какое-то отношение к себе, плохое ли, хорошее ли, и поколебать то невероятной, непостижимой (неземной) силы равнодушие, которое существует извне и которое мы так хорошо ощущаем.

Чтобы представить себе, чт* это за равнодушие, можно представить его примерно так, что это такое же равнодушие, которое может быть и человеческим свойством, но преувеличенное до такой степени, что его можно сравнить если только с равнодушием всей земли, всей природы (если только можно представить ее целиком) по отношению к человеку. Конечно, равнодушия в такой степени, такого величия и силы человек достичь не в состоянии и постичь тоже, не говоря уже о том, чтобы поколебать, нарушить его.

Но и зачем пытаться нарушить его? Ведь оно вряд ли существует только для того, чтобы наши попытки как-то пробиться сквозь его ледяное величие неизменно заканчивались поражением и мы так всегда и оставались бы в темноте и страхе неизвестности наедине со всей земной реальностью. Вряд ли существуют именно такие намерения у владельца этого равнодушия по отношению к человеку, такие бесплодные и бесперспективные намерения.

Может быть, эта ледяная стена равнодушия ко всему нашему земному содержанию так непоколебима именно для того, чтобы наше внимание, наши вопрошающие движения души отражались от ее ледяной поверхности, как солнечный луч от зеркала и направлялись совсем в другую сторону.

Нас, естественно, больше всего и прежде всего интересует отношение извне к своей любимой земной жизни. Нам все это так бесконечно дорого, что мы как будто и не видим ничего другого, кроме этого, чт* в нас могло бы вызвать интерес извне. Вот, может быть, именно такое ледяное, чрезмерное, демонстративное равнодушие ко всему этому, внимания к чему мы так ждем, необходимо для того, чтобы достаточно основательно потрясти нас неизбежным столкновением с этим равнодушием и заставить вспомнить или узнать впервые о чем-то другом в нас, чт* как раз наоборот вызывает преувеличенный, бесконечный интерес. Степень этого интереса (или даже - заинтересованности), этого внимания извне можно сравнить только со степенью происходящего из того же источника равнодушия.

Так вот одновременно существуют (сосуществуют) бесконечная заинтересованность и бесконечное равнодушие извне по отношению к одному и тому же - к человеку. И таким образом человеку как бы указывают: посмотри, обрати внимание на то в себе, что действительно достойно интереса и внимания. Эта некая тайная сердцевина, сущность, глубоко запрятанная внутри, которая неспроста привлекает, притягивает такое внимание извне. Неспроста, а по какому-то созвучию, родству этой сущности с той сущностью извне, внимание которой она привлекает. Как существа одного вида в природе.

Во всей природе только существо того же вида может так глубоко интересовать. Таким же образом из всего человека выбирается только то единственное, что тождественно, родственно и предназначено для более тесного родства, более непосредственной связи с тем, что извне. И это родство избирательно, как магнит только металл, притягивает друг к другу только то, что - свое, родственное, родное, принадлежащее друг другу, или части одного целого, как бы жителей одного мира. Но если это внимание извне и сообщение между явно разными мирами, то скорее, это будущие, или потенциальные, жители одного мира.

Вот в качестве носителей (или владельцев) этой сердцевины, сущности мы и представляем, видимо, большую ценность, если уж эту сердцевину, сущность в нас так любят.

x x x

Степень этой любви и заинтересованности, внимания извне к нам в этом качестве (только в этом) так же невозможно себе представить, как и степень равнодушия извне к нам же, но во всех остальных качествах. Вернее, еще более невозможно, потому что если равнодушию еще можно найти более или менее соответствующий аналог в нашей земной жизни (о чем уже было сказано), то такой безграничной любви, бесконечной заинтересованности и вниманию никакого аналога в нашем земном мире нет.

Человек даже себя не любит так и даже в себе не заинтересован настолько, не говоря уже о других, как его любят и заинтересованы в нем извне. Нужно быть принципиально другим существом, а не человеком, чтобы иметь способность такой любви.

Разница заключается еще и в том, что о равнодушии к нам извне мы знаем, потому что совершенно непосредственно, так сказать, на собственной шкуре его испытываем в виде страха смерти, а о любви к нам извне, тем более в такой бесконечной степени, мы чаще всего не знаем, вернее, не можем знать так же непосредственно и просто. Это знание как бы затруднено, более труднодоступно, и между ним и человеком существует, хоть и не непреодолимая, но труднопереходимая граница, некое препятствие.

Обычно мы не можем знать, чт* там за этой преградой, а можем только предполагать и надеяться, что это нечто - благоприятно для нас, и искать этому подтверждение, потом искать подтверждение тому, что первое подтверждение истинно. Но не знать так же определенно, непосредственно, собственным ощущением, что называется - из первых рук, как известен нам почти всю жизнь страх смерти.

Такое вот несоразмерное, несимметричное соотношение получается: о равнодушии к нам извне мы очень хорошо знаем, а о любви к нам извне можем только предполагать. И это норма, хотя, казалось бы, несправедливая. Редкость - знание об этой любви, точное знание очевидца, свидетеля, для которого труднопреодолимая преграда оказалась как бы прозрачной, легко позволяющей видеть собственными глазами истину, скрытую обычно, как солнце за облаками для землян, как видят любой другой предмет - просто, без посредников. Свидетельство - то, что увидено собственными глазами.

Надо ли свидетельствовать о том бесконечном равнодушии к нам как к носителям всего нашего земного содержания? Вроде бы каждый и сам это вполне ощущает, только не всегда, далеко не всегда осознают, что значит это ощущение на самом деле, вернее, чем оно еще является, кроме привычного страха смерти.

А вот о любви, столь же бесконечной, как и равнодушие, и оттуда же происходящей, свидетельствовать надо бы. Ощущения ее у нас чаще всего нет, тем более знания о ней.

При этом неизбежном страхе смерти и ощущении бесконечного равнодушия к нам извне и нашего земного сиротства, возможно, трудно себе представить, поверить, осознать, что все-таки не страшно нам должно быть ни в вечности, ни на земле: нас любят, в нас бесконечно заинтересованы, мы бесконечно нужны. Но не в качестве земных жителей, носителей своих тел и всей остальной земной ноши, воспроизводителей своего рода, части всей земной красоты и материальности. А в качестве носителей наших же собственных заложенных в нас и пока еще не осуществленных и почти не осуществляемых возможностей возможностей нашего нового качества.

5. Кроткие враги мира сего

Свидетельства о том, что невозможно самим непосредственно знать и видеть собственными глазами, непреодолимые или труднопреодолимые преграды между человеком и его знанием (не верой, не надеждой, а знанием) о Боге, вернее, о Его отношении к человеку, невозможность, нереальность выполнения человеком своей задачи на земле и даже, чаще всего, и незнание о ней - все это недопонимание, недознание себя и всей земной жизни в соотношении с Богом происходит, для христианского мира, от неполного и даже часто весьма поверхностного понимания христианства, то есть того пути (или способа), который дан христианскому миру для движения к Богу и понимания себя и всей земной жизни в соотношении с Ним.

Понимание, знание этого предоставляется человеку, как элементарная справка, простой ответ на простой вопрос, в конце пути, обозначенного христианством. Но именно в конце, в полном варианте познания христианской идеи, который возможен, конечно, не книжным путем или не только и не столько книжным и который, видимо, и означает то самое "рождение свыше", возможное, наверное, только по воле свыше.

И не то чтобы человек становится ангелом во плоти. Но Отца Небесного приобретает и получает всю, именно всю информацию о себе, какая только существует. Наверное, от Него же Самого и получает как ощутимый знак родства.

Кому именно определено родиться свыше, получить всю информацию, пройти весь путь познания, содержащийся в христианской идее - это такая же тайна, как и все, в чем есть воля свыше. Пути Господни неисповедимы. Хотя, возможно, знающие все могут объяснить и это.

Но не так важны заложенные, видимо, в судьбе причины избранности этих немногих, прошедших весь путь. Важно то, что их неизменно мало всегда, в любые времена. Их малость неизбежно теряется среди недопонимания и их самих, и христианства одновременно.

Но как раз с этими немногими, хоть они и теряются среди многих и кажутся странными, чужими и слишком трудно живущими - с ними как раз все в порядке. У них нет или почти нет вопросов. При всей трудности их жизни в действительно чужом для них мире, который так же неудобен для них, как и они для него, именно они наиболее спокойны и благополучны.

Неудобство, нелепость их - только на поверхности. Весь путь познания христианской идеи, пройденный до конца, неизбежно отражается на жизни, на самой жизни, а не только на степени информированности того, кто этот путь прошел. И отражается так основательно, затрагивает эту жизнь так глубоко, что меняет самые ее основы.

Это тоже своего рода тайна - к*к рождение свыше, что в сущности означает предельную информированность, может так основательно перевернуть жизнь, поставить все на свои места, настоящие места, и с головы на ноги и сделать всю жизнь как бы оболочкой, окружением или сопровождением того нового центра, которым и становится факт рождения свыше. И как это становится непреодолимой пропастью между обладателями таких перевернутых жизней и всеми остальными, пропастью говорящих на разных языках - это тоже тайна.

Перевернутость и поставленность с головы на ноги выглядит очень нелепо и всегда в большей или меньшей степени причиняет неудобства каждому владельцу перевернутой жизни. Но это не так важно, по сравнению с глубоко упрятанной под гладкой поверхностью настоящей нелепостью всей остальной жизни - вот то, что действительно непоправимо и безнадежно, потому что неизвестна, не обнаружена, не выявлена, во всяком случае настолько, чтобы была ясна, причина этой нелепости и способ исправления. Если нелепость считается скорее нормой, чем аномалией, кто будет ее исправлять или хотя бы пытаться исправлять?

Эта невыявляемость происходит для христианского мира от недопознания, недоузнавания, недопонимания им христианства - то есть данного ему пути не столько к некоему уровню информированности, просвещенности в качестве увлекательного приложения к жизни, а к изменению ее самой.

А информированность в этом вопросе, которая, на первый взгляд, действительно может показаться неким необязательным приложением к "основной" жизни, на самом деле оказывается как бы ловушкой, где в качестве съедобной приманки используется как раз необязательность, поверхностность, увлекательность неполного познания христианской идеи. Ее верхний слой действительно кажется простым, спокойным, радостным и дающим утешение почему бы не приобщиться.

Приобщившись и приняв в основном слова о христианстве (этот верхний слой), а не само его, но считая уже себя христианами, сразу оказываемся как бы в другом мире. На том же месте, но в другом мире, где существует другой закон над жизнью. Потому что слова, воспринимаемые как необязательное дополнение к жизни, - воспринятые, оказываются ее законом, действующим независимо от того, признали его и вообще узнали о его существовании или продолжают считать его всего лишь словами, необязательными для исполнения. Просто словесная информация оказывается чем-то совсем другим и бесконечно б*льшим, но только узнав ее полностью, до конца, можно понять - чем именно.

Это тоже своего рода тайна - как слова становятся законом, причем таким, который всегда исполняется. И от этой тайны начинает веять холодом, как при удалении от нагретой солнцем поверхности вглубь.

x x x

Первый шаг вглубь: ни повторять, ни уговаривать никого не собираются, однажды все сказано - и на этом словесная (лирическая) часть закончена. Дальше - можно догадаться, что будет дальше, по всему, по нам самим. "Если бы я не пришел и не говорил им, то не имели бы греха; а теперь не имеют извинения во грехе своем" (Иоан.15: 22).

Впрочем, в этой ловушке нас не оставляют на произвол судьбы. Нас вообще никогда не оставляют, просто мы сами то замечаем, то не замечаем этого. Нам все время пытаются объяснить, втолковать все одно и то же: изредка по-хорошему - на словах, чаще же по-плохому - во всей остальной жизни.

Но мы не очень спешим идти навстречу этим попыткам, и, как много лет назад, когда христианство впервые принималось христианским (теперь) миром, так и сейчас, при многолетнем опыте приобщения к христианству, уровень этого приобщения всегда был довольно поверхностным и таким он постоянно воспроизводится из поколения в поколение до сих пор.

Правда, если говорить не о личностях, а о народах, то этот уровень неизбежно будет похож на "среднюю температуру по больнице" - у кого-то он максимально глубок, у кого-то он максимально поверхностен. Но как бы он ни был глубок у некоторых, отдельно взятых, это не делает погоды. Ведь каждый человек, без исключения, является объектом неравнодушия и внимания свыше, каждый потенциально способен, при желании, идти к Богу, а не в обратную сторону.

Так вот огромное численное преимущество тех, кто остановился на самом поверхностном уровне, не говоря уже о тех, кто вовсе идет в обратном направлении, по сравнению с теми, кто имеет представление о христианской идее полное, создает некую самостоятельную величину, самостоятельно ценную.

И эта величина, какая она была и есть, производит безнадежное впечатление. Как будто кому-то дали задание пройти километр, а он за много лет прошел пять метров и каким-то чудесным образом не понимает, что положение его безнадежно, что если идти с такой скоростью, то или он сам не доживет до конца пути, или дорога зарастет непроходимыми зарослями, или еще что-то случится.

x x x

Христианская идея действительно такова, что можно узнать только самый поверхностный ее слой и при этом быть уверенным, что знаешь и понимаешь все до конца и не беспокоиться о незнании остального ее содержания.

Это странное и таинственное свойство книги, кажущейся просто одной из всех существующих книг - Нового Завета, а вернее, в основном, Евангелия. Ее предельная простота, элементарность, которая притягивает многих, всяких и разных, и все кому не лень могут, только услышав или прочитав несколько фраз из Евангелия, уже считать себя христианами и быть уверенными, что это так и есть на самом деле. И ее бесконечная сложность и трудность постижения ее, что делает ее неизвестной и непрочитанной для многих из тех, кто ее читал.

Интересно, что эти многие по-своему правы и они действительно являются христианами в том смысле, что несут всю ответственность за свою и чужую жизнь, за жизнь христианского мира вообще - ответственность, которая предусмотрена для людей христианством, как неким законом. И именно всю, полную ответственность, как если бы познание и понимание христианства, то есть самого закона, было бы тоже - полным, а не в той пропорции, в которой оно известно и понято. И эта ответственность, как легко можно видеть по всему, довольно тяжелая для человека, для христианского мира, и она гораздо больше, чем узнанная и понятая им часть христианства.

Из этого напрашивается такой простой вывод, что именно сам человек должен быть максимально заинтересован в большей, чем сейчас, степени познания и понимания христианства - того закона, по которому он живет и по которому с него взыскивается, независимо от того, знает он его, не знает или знает частично. Ведь это незнание или частичное знание очень дорого ему обходится. Но этой заинтересованности не чувствуется, хотя вопросы, удивление и недоумение по поводу большой разницы между количеством знаний и количеством ответственности возникают.

Вот эти вопросы, обычно вызываемые экстраординарными обстоятельствами, и напоминают время от времени как самому человеку, у которого возникают вопросы, так и окружающим, о существовании этой разницы и о том, что он, видимо, призван, по мере возможностей, преодолевать эту разницу или хотя бы стараться делать это. И тут оказывается, что заниматься этим преодолеванием очень трудно. Труднее, чем нести ответственность за бездействие в этом направлении. Тем более, что часто существует некое распределение ролей, когда одни отличаются наибольшей степенью неведения, а другие за это бывают битыми.

Для того, чтобы между этой причиной и этим следствием установилась как бы обратная связь, да и даже хотя бы прямая связь - уже для этого нужен другой уровень познаний, чем преимущественно существующий. Получается такой замкнутый круг. Особую замкнутость и сомкнутость ему добавляет то, что большая степень познания не способствует обыкновенной живучести ее носителей, и они, даже при всем их желании, иногда просто физически не могут разбавить своим присутствием неведающее или маловедающее большинство и тем самым улучшить общий уровень.

x x x

Впрочем, наверное, этот уровень является оптимальным для реального человека, общества, какое оно есть, и его реальной земной жизни, какая она есть. Не зря же он сохраняется в почти неизменном виде много лет, столетий. И если до сих пор ничто не могло сдвинуть с его места и подвинуть в лучшую сторону, то можно предположить, что он застрял на этом месте безнадежно. И как ни воздействуй на человека, вернее, на человеческое общество, хоть по-хорошему - словом, хоть по-плохому - всем остальным, оно будет стоять на своем, на стихийно установившемся и остановившемся уровне и лучше будет всегда битым, чем сойдет с этого места.

Такой вот союз, альянс между тем миром и этим, между реальной земной жизнью и христианской идеей - союз, который в принципе невозможен. Это иллюзия дружбы между ними, которой не может быть и которая христианской идеей и не предусмотрена.

Кажущаяся дружба эта заключается в попытке примирить непримиримое и соединить несоединимое - чтобы и жизнь земная продолжалась, не прекратилась, и христианская идея чтобы тоже существовала, и все это в одном и том же месте - в человеке, что невозможно в чистом виде. В чистом виде может быть что-то одно - или то, или другое, но не вместе.

Иллюзия мира и дружбы между ними может быть только за счет качества того и другого, за счет ущерба в том и другом. Уменьшить уровень восприятия, или причастности, к христианству до незначительного, безопасного, как лечебная доза яда, для жизни, для земной жизни, уменьшить и уровень самой этой земной жизни до соответствующего уровню восприятия христианства - такие вот взаимные потери с обеих сторон создают иллюзию дружбы.

Иллюзия дружбы, снижение дозы от ядовитой до лекарственной совершенно необходимы. Яд ни для кого быть привлекательным не может, вернее, для большинства. Привлечь многих может если только лекарство, дающее надежду и утешение.

x x x

Вот именно в качестве утешения и приглянулась, видимо, христианская идея многим. Хотя утешения она как раз и не содержит и вообще не подходит для такого прикладного применения. Она вовсе не служит некой приправой или дополнением к земной жизни. Ее настоящая роль скорее похожа на посланника иного мира, причем, враждебного мира. И каждый, кто попадает на ее территорию, оказывается на территории враждебной стороны, и последствия этого могут быть соответствующие.

Что-нибудь утешительное в этой ситуации трудно увидеть. Тем более, что защищать своих жителей эта враждебная территория вовсе не стремится, а предпочитает, чтобы они, тайные враги здешнего мира, будучи с виду этакими кроткими и безобидными голубями, каким-то образом продолжали существовать в теперь уже, в сущности, враждебной им земной жизни, когда-то родившей их. При этом они должны и враждовать, и не враждовать со здешним миром одновременно, и воевать и не воевать с ним.

Можно, конечно, постараться сделать вид, что не существует такой уж принципиальной вражды и попробовать как-нибудь тихо и незаметно отсидеться в уголке, "убить время" своей земной жизни. Но и это тоже не приветствуется. Как известно, Христос принес с собой "не мир, но меч" (Матф.10:34). Это очень известно (потому что нет ничего не очень известного в канонических текстах Евангелия) и одновременно очень неизвестно - так как иначе невозможно представить христианскую идею в качестве утешения. А в другом качестве она многим не нужна. Немногим, некоторым может понадобиться, а многим - нет. А ей нужны многие - в этом смысл.

Слишком важна каждая душа, как бы много их ни было, важна своей потенциальной возможностью быть спасенной, как бы она сама к этому легкомысленно ни относилась. И, возможно, некоторые из этих многих обнаружат в христианстве большее, чем утешение, и отделятся "зерна от плевел". Но это потом, а для начала нужно, чтобы просто о существовании христианской идеи было известно всем, чтобы она была той идеей, которая витает в воздухе, и невозможно было бы не знать о ней.

Вот для этого и используется свойство христианской идеи быть (или казаться) утешением, то есть чем-то притягивающим и приятным. Это странное, таинственное ее свойство быть (или казаться) частью себя, оставаясь при этом всем целым. Необходимое, видимо, свойство, которое вносит некую дополнительную сложность и дополнительный драматический момент в и без того уже сложные отношения христианства и общества, его принимающего или принявшего.

x x x

Знало ли общество (или общества), много лет назад впервые принявшие христианство, чт* они принимают? Так же как и многочисленные последующие поколения, продолжающие принимать христианство и примерно в такой же степени не знать, чт* принимают. Возрастающий уровень просвещенности ничего или почти ничего не меняет. Представление о христианстве и много лет назад и сейчас напоминает видение небольшой части айсберга над водой. Остальная и основная часть невидима, скрытая под водой, и поэтому для многих ее как бы и нет. Разве такую экзотическую задачу, как враждовать со всем или почти со всем земным миром, который в основном чужд христианству, или любить своих врагов, или еще что-нибудь такое невероятное в этом духе, берет на себя человек, принимающий христианство сейчас или тысячу лет назад?

Задача, чаще всего - просто избавиться в какой-то степени от страха смерти и приобрести, почти автоматически, дальнейшую жизнь. Как, каким путем и чего это стоит - в эти подробности как-то особенно вникать не стараются. А все христианство в этих подробностях.

Но все же в самом христианстве, в сущности, нет осуждения неверия, неспособности или очень небольшой способности понимать его. Но есть постоянное намерение объяснить то, что не понятно, напомнить о том, что забыто, вообще позаботиться о том, чтобы христианская идея, витающая в воздухе, не выветривалась и чтобы не вздумали вдруг ее забыть. По-хорошему или по-плохому - это в зависимости от нашей способности понимать, то есть в основном по-плохому.

И в результате возникают такие драматические ситуации, которые совершенно не соответствуют утешительному и благообразному облику христианства, который широко известен и распространен в качестве самого христианства. Это несоответствие каждый раз вызывает естественное недоумение и непонимание и даже протест, что заставляет на минуту или больше очнуться, проснуться от утешительности и благообразности, как от сна, и ощутить всю пропасть между христианством и своим представлением о нем, Богом - и своим представлением о Нем. Ощутить, скорее всего, не разумом, а таким естественным страхом, ужасом перед вдруг открывшейся пропастью.

Обычно страхом все и заканчивается, он не вызывает желания найти какой-нибудь путь через пропасть, чтобы ее не так бояться. Это, наверное, самые тяжелые и драматические ситуации во всей земной жизни, когда происходят такие напоминания.

x x x

Вообще то поверхностное представление о христианстве, которое преобладает во всем христианском мире, настолько устойчиво и неколебимо уже очень много лет, что, возможно, это не случайное и временное несовершенство, а раз и навсегда сложившееся оптимальное соотношение, как в кулинарном рецепте: столько-то христианства (очень немного) и столько-то земной жизни с ее противоположной христианству шкалой ценностей.

Возможно, именно это соотношение нужно для того, чтобы земная жизнь, пока не наступил еще ее предел, продолжалась, несмотря на присутствие в ней несовместимой с ней христианской идеи. Наверное, в этом есть свой смысл, с точки зрения земной жизни, ее интересов.

И все было бы ничего, и все (многие) были бы довольны, имея себе для жизни такой облегченный, ручной как бы, прирученный вариант христианства. Но остальная часть айсберга существует независимо от того, видят ее или нет. И успокоившись знанием о надводной части и заботясь только о том, чтобы провести свой корабль мимо нее, можно запросто столкнуться с ее подводной частью, до сих пор не видимой, и только тогда понять, что она, оказывается, существует, несмотря на незнание о ней.

Так обычно и происходит со считающими себя христианами и имеющими только частичное представление о христианстве. И мы, принимая христианство и желая быть христианами, должны были бы соответствовать ему всему, во всяком случае, спрашивается с нас за несоответствие, так сказать, по полной программе, как если бы мы имели представление обо всем христианстве, а не только о его небольшой части.

Если бы имели такое представление, то увидели бы, какая это, в сущности, жесткая, тяжелая, суровая для человека вещь - христианство, как много оно от него требует, как на самом деле невыполнимы, невыносимы для человека эти требования. А читаемый в качестве книги Новый Завет - не книга, а закон, обязательный к исполнению, и одновременно - приговор.

Интересно, что самый обязательный к исполнению закон - одновременно самый неизвестный в качестве закона. И поэтому, наверное, исполнение его происходит чаще всего не в виде послушания ему, а в виде наказания за непослушание, которое (наказание) также отличается от наказания по всем другим законам своей стопроцентной неизбежностью.

6. Свобода выбора

Возможно, столь скучные слова, как закон, исполнение, наказание, в отношении христианства и вообще отношений Бога и человека могли бы отчасти объяснить тот мрачноватый, причем, устойчиво, неизменно мрачноватый оттенок всей земной жизни, который стереть с лица земли не удается никакими усилиями. Чисто по-человечески и чисто по-земному это трактуется и воспринимается как несовершенство этого мира.

Идея усовершенствования его различными чисто внешними приемами - одна из самых старинных и постоянных идей, носящихся в воздухе. При этом как бы подразумевается, что с помощью этих внешних приемов (что-то поменять местами, что-то передвинуть, что-то совсем убрать и на его место установить нечто новое, вновь изобретенное) можно ликвидировать этот постоянный мрачноватый оттенок, который, однако, происходит из глубины, откуда-то из сущности и не иссякает. В этом легко можно убедиться, заметив, с каким постоянством он снова и снова восстанавливается, да и, вернее, просто никогда, ни на минуту не исчезает. Как бы его усилия к выживанию неотступно следуют параллельно усилиям его уничтожить, исходящим от человека, сопровождая их с вежливым, но твердым постоянством.

Вместе с этой идеей, такой древней, что она уже не только в воздухе, но, наверное, и в крови, и в сознании, и в подсознании человека, существует гораздо более новая, во всяком случае, для христианского мира, вернее, для мира, ставшего христианским, идея земного мира как некоего праздничного подарка человеку свыше, предназначенного осчастливить его. (Что связано, видимо, с исчезновением постоянного страха перед высшими силами или хотя бы в такой степени, как в дохристианское время.) Существующие же несовершенства, сильно омрачающие общий вид подарка - случайные, временные и при желании и старании (то есть тех же самых поверхностных усилиях) подлежат устранению, исправлению или сведению к минимуму.

Такой несколько детский подход, подразумевающий подарки себе, причем исключительно приятные, как нечто само собой разумеющееся, как-то незаметно и простодушно заменяет в нашем представлении Отца Нашего Небесного на няньку нашу земную. И после этой замены уже очень трудно и даже невозможно представить, чтобы земля и земная жизнь была дана нам вовсе не с целью нас облагодетельствовать.

Небесным Отцом нам обещано что-то лучшее - соответственно на небесах. На земле нам ничего лучшего не обещано, вернее, для этого лучшего поставлены совершенно невыполнимые условия. Слова "радуйтесь" и "не бойтесь" имеют отношение лишь к нашим перспективам и возможностям за пределами этой земной жизни. В пределах ее никаких особенных поводов для радости не обещано и никаких радостных перспектив, потому что эти перспективы зависят от нашего же состояния (или уровня зрелости) души: соотношения количества добра и зла в ней, желания идти по пути к Богу или в противоположную сторону. А это состояние оставляет желать лучшего.

Все внешние усилия, задуманные как средство усовершенствовать что-то на земле, отрубают лишь голову гидры, на месте которой вырастает другая. Уязвимая сердцевина этой гидры находится в нашей же собственной сердцевине в душе, куда направлять свои усилия гораздо труднее, а может быть, и вообще самое трудное на этом свете, хотя, казалось бы, нет ничего проще. Это напоминает известную мысль о том, что двери рая открыты для всех, но идти туда никто особенно не хочет.

x x x

Такая двойственная и сложная ситуация максимальной доступности и простоты любого усовершенствования и в то же время его реальной невозможности способствует тому, что постоянно сохраняются неустойчивое равновесие между добром и злом в земном мире, необходимость выбора между ними и возможность этого свободного выбора, что и требуется для человека здесь, на земле, больше всего. Вернее, требуется это прежде всего - от него свыше, но и ему самому - тоже, потому что этим выбором он определяет свою судьбу.

Для того, чтобы продолжали существовать такие условия, должно сохраняться и то неблагополучие земной жизни человека, которое все время и сохраняется и в связи с этим, видимо, является безвыходным. А предложенные нам условия для усовершенствования земной жизни одновременно являются условиями для невозможности этого усовершенствования.

В обществе, принявшем христианство, считающем себя христианским, существование этих условий обеспечить очень легко. Христианство, при всей его внешней смиренности и безобидности, принятое обществом, становится все-таки для него законом, и, каким бы оно ни было по содержанию, но в качестве закона все что угодно окажется довольно жестким, тем более, что смиренным и безобидным христианство, в сущности, и не является.

Жесткость отчасти состоит в том, что кто-то в этом обществе принял всерьез данный закон и старается в какой-то мере ему соответствовать, кто-то - нет, а действует он для всех. Причастность к нему не зависит от чьего-то желания или нежелания, чьей-то веры или отсутствия у кого-то веры. Если даже ее у кого-то и нет, то во всяком случае есть информированность, без которой не остается никто в обществе, принявшем христианство. И этого уже достаточно, чтобы никто не был свободен от христианской идеи, независимо от того, нравится это или не нравится.

И пока кто-то решает, верить ему или не верить, соответствовать или нет, он является дополнительным грузом к общей ноше неверия и несоответствия, которую приходится нести всем, но особенно тем, кто верит или соответствует.

Те же, кто решил не верить и не соответствовать - груз еще больший, добавляемый к общей ноше. Причем принцип распределения ее (кому какую часть нести) настолько сложен в каждом конкретном случае и непостижим, что разгадать его, наверное, в принципе невозможно, как неисповедимы пути Господни.

Но все-таки есть некоторые закономерности. Обычно чем больше ноша человеку достается, тем меньше он в ней виноват, то есть он несет ее и за себя, и за других.

Это постоянная и основная причина неисправимого и безнадежного несовершенства, преследующего земную жизнь. Те, кто стараются исполнить христианский закон, не избавляют себя этим от тяжелой ноши наказания за грехи - не за свои, так за чужие. Те же, кто эти грехи в основном совершают, изо всех сил стараются избежать наказания за них, и это им часто удается, что влечет их продолжать в том же духе.

x x x

В таком бесконечном и безвыходном взаимодействии приходится сосуществовать под одним законом, как под одной крышей, людям бесконечно далеким, как с разных планет: тем, кто идет в сторону добра, по пути к Богу, и тем, кто идет в противоположную сторону.

Разность и противоречие между ними - наиболее глубокое, непреодолимое, по сравнению со всеми другими различиями и противоречиями. Не между богатыми и бедными, старыми и молодыми, белыми и черными, а между более зрелыми (близкими к Богу) душами и менее зрелыми. Эти менее зрелые, основные носители зла, являются постоянной, неизменной, никогда не исчезающей и не уменьшающейся как бы "ложкой дегтя в бочке меда", из-за чего мед в бочке обречен на горький вкус, тем более, что ложка эта довольно велика и по своей величине сопоставима с самой бочкой, во всяком случае, с половиной ее.

Постоянность присутствия этой ложки дегтя обеспечивавет необходимую возможность выбора пути (к Богу или в противоположную сторону, в сторону добра или зла) и отделения зерен от плевел.

Постоянно присутствующая возможность выбора - единственное, чем человек обеспечен всегда, что гарантировано ему на этом свете. Ему навязывается необходимость выбора, то есть совершения своего рода непрерывной работы, но не сам выбор.

Каким-то образом совмещается призыв идти по пути добра, по пути к Богу, который (призыв) и составляет христианскую идею, большая, бесконечная заинтересованность свыше именно в этом выборе человека и совершенно нейтральное, безучастное отношение к самому процессу выбора - не тянут, не толкают в нужную сторону, не стоят над душой, оставляя в этот момент (только в этот момент) человека наедине со своей свободой и совершаемой работой.

И вроде бы вполне спокойно и безучастно относятся к тому факту, что направление добра не пользуется особенным вниманием и никак не может привлечь на свою сторону большинство. То есть количество спасенных в конце концов не важно, пусть даже их будет очень мало, все равно "в рай за уши" никого не потянут. Важна только постоянная возможность и обязательность выбора.

x x x

Количественное соотношение выбравших то или другое - не важно. А значит, не важно качество земной жизни человека и вероятность его (качества) улучшения. Даже если оно довольно посредственное и вероятности нет никакой мы этим сочувствия к себе не вызовем. От человека в земной жизни требуется совершение работы, работы души, и способность совершать эту работу, а не способность вызывать к себе жалость своим несчастьем, так же как и не способность устроиться получше на этом свете.

К нам и не существует ни жалости, ни сострадания, ни сочувствия свыше, как бы тяжела ни была земная жизнь и сколькими жертвами она бы ни сопровождалась. Существует только большая, беспредельная заинтересованность в спасении каждой души, что не зависит от комфортности условий существования тела - в любом случае, выбор направления есть всегда.

Какой смысл тогда обращать внимание на эти самые условия - какие они. И они сами собой складываются из зла (носителей зла) и его жертв, наказания за это зло, которое (наказание) заключается тоже в жертвах, и, если остается после этого свободное место, то и из добра, которое уцелело то того, чтобы сделаться жертвой.

Конкретные подробности земной жизни сами по себе, как самоцель и самостоятельная ценность, то есть в таком качестве, в каком они существуют для нас, только нас же самих и интересуют.

В нашей земной жизни, вернее, во всем, что в нас есть только земного, Он нам не Отец. И те, кто кроме земного, никакого другого содержания в своей жизни не имеют - не имеют и Отца Небесного. Здесь, в земном мире хозяин известно кто. "Князь мира сего", распространенный, растворенный в большей или меньшей степени во всех нас, имеет пока только одного "оппонента", потенциально способного не соглашаться с ним, противостоять ему, даже сражаться с ним по мере возможностей - нас же самих.

Реально, конечно, далеко не все используют эту возможность и не все желают быть таким "оппонентом", противостоять и не соглашаться или используют и желают в очень небольшой степени. Мы пока оставлены с ним наедине, и нам не помогают сражаться с ним, не вмешиваются в этот постоянный, не прекращающийся поединок. Мы, естественно (в буквальном смысле - в силу своего естества), сами одни далеки от того, чтобы быть способными его победить или даже более или менее противостоять ему.

При таком соотношении сил земная жизнь может представлять собой то, что она собой и представляет - то есть нечто при более или менее красивой видимости, в сущности, трагическое. Этот постоянный "привкус ножа на яблоке", привкус трагедии на жизни неистребим и ничем не заглушаем. Не чувствовать этого привкуса - не значит быть от этой трагедии свободным, а значит - иметь в ней соответствующую роль или просто быть достаточно, чтобы многого не чувствовать, толстокожим, что часто одно и то же.

И никто нам, живущим в здешнем земном мире, не придет на помощь, как и не приходили до сих пор, чтобы убрать эту трагедию из нашей земной жизни. Нет вообще такой заботы. Хоть бы и еще сильнее был привкус - не важно.

Масштаб этого равнодушия свыше к человеку как к носителю своего земного содержания можно сравнить только с равнодушием к нему же всей земной природы - этого монолита, способного пережить с максимальным безразличием все, что исходит от человека, и с еще большим, в непостижимой степени, безразличием его самого.

Этот наглядный пример невероятного, немыслимого равнодушия к нашей земной жизни, как нарочно, навсегда помещен у нас перед глазами - чтобы мы из этого что-то поняли.

7. Религия - спутник земной жизни

В какой-то степени от равнодушия, безразличия свыше, относящегося ко всей земной жизни, достается и религии (религиям) как части именно земной жизни.

Любая религия со всеми ее подробностями (историческими, обрядовыми, наглядно-материальными), все различия, противоречия, особенности разных религий и направлений внутри них - все это только земное явление.

Представляющие собой довольно тяжеловесное нагромождение подробностей, условностей, текстов, требований к человеку, касающихся его земной жизни, религии вполне соответствуют общему облику земной жизни, ее сущности. Они представляют собой примерно такое же нагромождение, как и все другие явления земной жизни. И только ею их существование и смысл ограничиваются.

Сущность такого предмета, как религия, имеет мало общего с тем, другим миром, о котором религия призвана известить жителей этого мира. Так же как мало имеют общего с Богом, Который и есть в какой-то степени этот другой мир, во всяком случае, не разделен с ним. Смысл и признаки его - вечность (отсутствие времени и временности), нематериальность и присутствие любви как основной части или одной из основных частей, как бы атмосферы, наподобие земной, воздуха, который так же естественен и необходим, как земной воздух для земного человека. Вот и все. Все предельно просто.

И, видимо, способность любить, которой все время добиваются от человека свыше, нужна ему не для лишнего или большего украшения его души, а просто как элементарная необходимость, как способность существовать в той атмосфере, где любовь - вместо воздуха. Наподобие того, как на земле от человека требуется способность дышать воздухом - тоже не как лишнее украшение или достоинство, а как самая первая необходимость, первое условие его существования здесь - чтобы не задохнуться, чтобы продолжать существовать.

Даже при том, что здесь способность любить не только не требуется от человека, но даже вредна ему и доставляет лишние трудности, но она должна приобрестись, воспитаться, выработаться за время земной жизни как потенциальная, до поры скрытая, вернее, не известная в своем настоящем качестве. Так же как ребенок, рождаясь на свет, имеет уже способность дышать воздухом, хотя до сих пор, при существовании в другой среде, делать ему этого не приходилось и не было необходимости.

Требуемая от человека способность любить, с одной стороны, и соответствующий этой способности мир, предоставляемый его душе Богом, с другой стороны, - вот и все, что получается в результате долгого и тяжелого взаимного пути Бога к человеку и человека - к Богу. Никаких признаков, примет и различий всего того, что в нашей жизни называется религией (или религиями), здесь нет.

Все остальное, что при земной жизни человека плотной и толстой оболочкой из многих материальных и нематериальных подробностей окружает идею Бога (или понятие о Боге), облетает, как шелуха, оставляя сердцевину.

Эта сердцевина, означающая способность любить (если она есть) глубоко спрятана в душе, а может быть, и является самой душой и недосягаема для каких-либо конкретных реалий любой религии. Уже хотя бы потому, что способность любить не имеет никаких ни национальных, ни религиозных признаков, это признак - только человеческий. Еще и потому, что религиозные, как и национальные, признаки и подробности - всегда разъединяющие, в чем нет никакого смысла.

Способность любить - объединяющий, всеобщий, чисто человеческий признак, объединяющий не по каким-либо формальным, а по человеческим качествам. И одновременно разделяющий всех на две неравные части. Только на две - способных любить (и существовать в другом мире) и неспособных. Очень простая целесообразность этого разделения - отделить зерна от плевел. Как видно, никакие другие подробности и различия здесь ни при чем.

x x x

Все религии (а человек не может быть, видимо, вполне свободен на этом свете от всех религий - хоть какая-нибудь в его сознании всегда присутствует) - это одновременно и путь к Богу и множество отвлекающих от этого пути вещей.

Эти противоположности причудливо соединены и переплетены между собой затем, чтобы земным языком передать нам неземную информацию (или информацию о неземном). Причем язык должен быть не только земной, но и доступный для всех и как бы идущий к человеку и в то же время притягивающий его к себе.

Именно в этом направлении - чтобы быть более доступными многим и больше притягивать многих - меняются со временем реальные формы существования религии. Во всяком случае, это очень характерно для христианства как наиболее живой религии, вернее, для конкретных форм его существования в обществе - видоизменяться со временем, приспосабливаясь к конкретной духовной обстановке данного времени, - с тем, чтобы иметь максимальное распространение среди современного населения, отчасти идя ему навстречу и отчасти усиливая свою притягательность для него.

Причем, эти видоизменения иногда назревают в самой религии как бы изнутри, вернее, в ее конкретных проявлениях в данное время в данном месте, а иногда они происходят поневоле под влиянием воздействия извне. И уже даже по этим видоизменениям можно видеть, насколько эта область земной жизни, называемая религией, является именно областью земной жизни, которая (область), как и все остальные реалии земной жизни, существует только в ее пределах и сопровождает только земную, телесную жизнь человека, и ничто отсюда в другую жизнь не проникает, кроме души, которая тоже никаких религиозных отличий в себе не несет.

Информация, которую религия имеет целью сообщить душе - не самоцель, а только указатель пути, по которому призывают идти человека. И этот путь один для всех, на нем тоже нет религиозных различий, но для каждого народа, общества и даже каждого конкретного человека этот путь индивидуален, вернее, не сам путь, а окружающие и сопутствующие ему обстоятельства.

x x x

В какой-то степени можно сказать, что у каждого человека существует своя индивидуальная мини-религия, которая связана с его конкретным индивидуальным путем к Богу, индивидуальность которого ограничивается только этими окружающими обстоятельствами и зависит от его земной судьбы и особенностей его личности как земного человека. Сам этот путь один для всех - способность любить, и индивидуальные различия на этом пути имеют значение только постольку, поскольку влияют на возможность человека идти по этому пути.

Также и религии, существующие для целого народа, общества, имеют значение только постольку, поскольку доводят до сведения людей информацию об этом пути и призывают идти по нему, причем, не только качественно, но и количественно, то есть максимальное количество людей. И если учесть индивидуальность каждого в принципе невозможно, то индивидуальность разных народов и обществ, стран учесть вполне реально для того, чтобы у каждого народа была та религия, которая легче всего дойдет до его сознания и будет воздействовать на него с наибольшей притягивающей силой.

Являясь как бы провожатым или сопровождающим в земной жизни человека на его пути к Богу, религия доходит с ним только до конца его земной жизни и дальше его не провожает.

x x x

Для христианского мира, например, таким путем является Христос. И по тому, как, каким образом Он являет Себя человеку в этой жизни и каким образом - в другой жизни, можно наглядно видеть разницу между земным вариантом отношений человека и Бога, в пределах земного времени, с обязательным присутствием религии с ее конкретными материальными и нематериальными подробностями, и неземным вариантом, за пределами земного времени, при отсутствии всего того, что составляет область земной жизни, называемую религией.

В земном варианте Христос являет Себя человеку в материальных проявлениях своей земной жизни и рассказывающих о ней канонических текстах, на которые позже накручивались многочисленные обряды и разнообразные материальные детали. Иначе, другим путем Он в этой жизни, как правило, не является человеку, только через довольно обширный слой материальных и нематериальных подробностей, составляющих религию.

Вне земного времени Его явление человеку лишено подобного посреднического слоя, Он непосредственно Сам является человеку, причем, не столько разуму и чувствам его, которые, возможно, уже отсутствуют, сколько его душе. При этом все прилагавшиеся к Нему религией подробности отсутствуют - ни слов, ни других каких-либо символов или знаков отличия христианской религии нет. Он, в сущности, только свет, нечеловеческое величие и нечеловеческая способность любить - все это уже не имеет никакой религиозной принадлежности. Для того, чтобы душе человека постичь эти свойства, не надо никакого посредничества, это понятно не только без каких-либо материальных вещей и символов, но даже и без слов.

В таком своем виде, то есть в настоящем, не окруженном ничем дополнительным, Он представляет собой нечто однородное, родственное для души человека, говорящее с ней на одном языке и, значит, понятное без переводчиков и посредников.

В то же время и Сам Он в таком своем виде, в такой форме своего существования, максимально выражающей Его сущность, наиболее близок к Богу.

Видимо, на этом, на обретении душой, то есть способностью любить, соответствующей ей среды обитания, то есть возможности любить беспрепятственно, безопасно и, так сказать, "безнаказанно", и заканчивается путь человека к Богу.

Способность и возможность явления Христа в виде богочеловека во время Его земной жизни и вообще в человеческом облике необходимы, видимо, только для того, чтобы быть максимально близким и понятным для людей в их земной жизни. Явление, например, света, насколько бы оно ни было величественным, человек просто не понял бы и к тому же еще и испугался бы.

Человеческий облик создает Ему видимость наибольшей доступности для человека, хотя сам по себе и не является для Него наиболее близким и гармоничным, скорее, наоборот, этот облик далек от Его сущности и предназначается Ему вынужденно - только для явления земному человеку с его земными возможностями восприятия и понимания. Его же лучший и ближайший Его сущности облик, одновременно ближайший и к Богу, так же как и душа, лишен или свободен от всего того, что составляет такую область земной жизни, как религия, как и от всего другого содержания земной жизни.

x x x

Неизвестно, нужно ли знание этой информации, способной в чем-то обнадежить и в чем-то разочаровать, находящимся еще здесь, в пределах этой земной жизни. Казалось бы, у земного человека сама способность иметь такое знание о чем-то, находящемся за пределами земной жизни, отсутствует. Ему в основном оставлена способность и возможность верить, но не знать.

Из этого можно понять, что такое знание человеку в пределах его земной судьбы, как бы заранее, не нужно, не целесообразно - не предусмотрено свыше. Хотя, наверное, это недоступное и так тщательно скрываемое от земного взгляда и ума знание о другой жизни и другом мире становится известно каждому, но только за пределами земной жизни.

А пока, находясь в ее пределах, жить без этих знаний одновременно и легче, чем было бы с ними, и труднее. Легче, потому что можно свободно, кто во что горазд, трактовать все что угодно и как угодно - знания-то нет, есть только предположения, трактовки. Труднее, потому что все эти трактовки в лучшем случае нейтральны - в них не может присутствовать радость - не как чья-то эмоция, а как нечто объективно, незыблемо и не зависимо ни от кого существующее - почти так, как воздух в земном мире или любовь - в неземном. Похоже, что радость - второе после любви по значимости и основательности явление, или обстоятельство, того, другого мира.

Но при всем этом, при всей его вроде бы ненужности здесь и вроде бы непредусмотренности свыше, иногда почему-то где-то когда-то кому-то (неисповедимо - кому) знание о другом мире со всем его содержанием или частью его дается и заранее, еще (или уже) здесь, в пределах земной жизни.

То есть при его, знания, кажущейся на первый взгляд ненужности в нем есть некий смысл. Нет необходимости, но есть смысл.

Такое неопределенное взвешенное состояние или местоположение наподобие некой частицы в толще воды - не опускается на дно и не всплывает на поверхность. Слишком неопределенное и слишком свободное, непостижимо неопределенное и непостижимо свободное в этом не допускающем свободы и неопределенности мире и при соответствующем ему земном восприятии всего.

Эта свобода, вернее ее степень - предмет как бы чужеродного нездешнего происхождения и бытования, так же как и те знания, которые ею сопровождаются в этим мире. Поэтому понятно, что определить, постичь полный смысл и цель существования нездешних знаний в здешнем мире невозможно - это превосходит земные пределы понимания.

Такое своего рода непосредственное вмешательство того мира в земную жизнь, неожиданное, всегда неожиданное для любого человека вторжение свыше в его собственную земную жизнь. Наподобие метеоритов, сумевших прорваться сквозь атмосферу и достичь земли. Причем, редкость - не метеорит, летящий к Земле, а тот, что сумел прорваться.

Никому, наверное, не известно, сколько на самом деле существует безуспешных попыток прорваться к человеку сквозь толщу его земного содержания, окружающего его в качестве брони, и донести до него неземную информацию о неземном. Удачных попыток мало. А оставленных о них свидетельств еще меньше.

x x x

В чем можно предположить, в ограниченных пределах земного восприятия и понимания, смысл этой информации, вернее, самого факта ее существования в здешнем мире, ее проникновения сюда?

Например, другое отношение к религии, причем, к любой, которая сама по себе еще не означает приближения человека к Богу - для этого требуется гораздо больше, чем причастность к какой-либо религии.

Или не столь серьезное отношение к считающимся столь серьезными различиям между разными религиями - несерьезно как раз к ним, различиям, так серьезно относиться, не в них, этих различиях, дело.

Или то, что не все так сложно на пути человека к Богу, как мы боимся, и не все так просто, как нам хотелось бы.

Или просто еще один знак, в поддержку тех, кто в этом здесь нуждается, смысл которого, помимо всей связанной с ним информации, только один радость. Для всех или не для всех, для многих или для немногих и для кого в какой степени - другой вопрос, но во всяком случае смысл его один - радость, воплощенная и переданная, как некое конкретное, видимое и слышимое послание.

8. Единственный оппонент

Религия, с другой стороны, извне, не со стороны ее отношения к Богу или к идее Бога, а со стороны окружающего ее извне мира, земного мира единственный оппонент или противовес тех представлений о здешней жизни, писаной и неписаной философии, трактующей ее так или иначе, носящихся в воздухе или зафиксированных идей, которые в общей сложности создают некую обобщенную картину или собирательный образ здешнего мира, каким он якобы представляется человеку, человеку вообще, то есть вроде бы всем.

На самом деле не может быть одной, даже и обобщенной, картины и одного образа на всех. Не может быть общей на всех картины, так как при больших возможностях обобщать все что угодно, у этих возможностей есть совершенно определенные границы, и за этими границами находится еще столько же того, что не подлежит обобщению и смешению.

Невозможно смешать, объединить, обобщить совершенно противоположные и взаимоисключающие направления движения: добра и зла, к Богу или в противоположную сторону. Невозможно обобщить идущих в этих противоположных направлениях людей. Между ними непреодолимая пропасть, так же как и между их предназначениями, местами, ролями в жизни.

Такая же пропасть и между их взглядами на мир. Они как бы смотрят в противоположных направлениях и видят разные миры, а не один и тот же. И нахождение рядом, на одной земле в одно и то же время этих людей - только механическое соединение, подобно тому, как за обеденным столом соединяются те, кто едят, и те, кого или что едят.

Однако, кроме этого чисто формального и механического соединения, во всем остальном между ними нет ничего общего, и обобщить их нельзя: нельзя составить ни общего для тех и других взгляда на мир, ни какой-то обобщенной картины или образа. При всем их формальном соседстве в жизни между ними непреодолимая пропасть, которая, как естественная преграда, гарантирует полную изоляцию и несмешиваемость разделенных ею предметов.