Бог ищет тебя

1 ШАГИ НА СНЕГУ

Повернув на набережную, Лиза вдруг поняла, что весна действительно началась. Еще недавно это казалось невозможным: Нева была намертво скована льдом, и стылая жизнь безразлично скользила по мостам, а через окна Эрмитажа замороженным золотом мерцал шпиль Петропавловской крепости. Молчаливый зимний Петербург торжественно блестел от холода.

И вдруг – расквасился, разнюнился, посерел, потек. То, что было белым и строгим, оголилось, вылезло во всем убожестве. Весна пришла, но не сладкая весна цветов, обнимающая теплые страны, а тяжелая и пронзительная весна света, весна тающего снега.

Щурясь от бьющего в глаза солнца, Лиза перешла дорогу по направлению к гостинице «Англетер». Обогнула разлапистую лужу и подошла к крыльцу. Мартовский жесткий свет ослеплял девушку: отражаясь от сугробов, наваленных вдоль асфальтовой кромки, он приобретал такую яркость, что контуры предметов и лиц расплывались, превращались в неясные пятна. Жмурившаяся Лиза даже не заметила бы стоявшего у дверей человека, если бы он не сказал негромко:

– Здравствуйте, Лиза.

Тогда она обернулась и увидела его. Он стоял у самого входа в «Англетер», будто знал, что Лиза сейчас придет, и ждал ее. Стоял в застывшей, нелепо-изысканной позе, словно замерший в движении танцовщик.

Лицо в дымке напряженной усталости.

Лиза не очень удивилась и не очень обрадовалась.

– Здравствуйте, Дима.

Почему-то в глубине подсознания чиркнуло воспоминание, никак не связанное с этим случайным знакомым, – сцена гадания на кофейной гуще. Чашка, перевернутая на блюдце, и гадалка Марина, дымящая сигаретой: «Подожди, я пока покурю, кофе должен стечь», и скука ожидания – нетерпение, смешанное с равнодушием, но с привкусом страха, а потом в чашке – благородный король.

– Мой муж?

– Нет. Не муж.

– А что с мужем?

– Если помиришься с ним, потеряешь благородного короля. Жалко – он ложится в твоей жизни восьмеркой.

Восьмерка – вычурный символ бесконечности – нервной, изломанной линией распласталась по Лизиному воображению. Однажды, сидя в машине, с визгом разворачивающейся по снегу возле Юсуповского дворца, Лиза явственно различила восьмерку, выписываемую колесами по обледеневшей набережной Мойки. Это был разворот – начало и конец чего-то. Восьмеркой ложился кровавый след раненого Распутина, выбегавшего из боковой двери Юсуповского дворца, на этом самом месте; восьмеркой опустится на него сверху история бедной Лизы, полыхнув на мгновение в петербургской ночи, как красная оперная Жар-птица.

– Но я не хочу, – сказала Лиза.

– Не сможешь его удержать, – отвечала гадалка. – Потеряешь.

– А как я его потеряю?

– Да просто пройдешь мимо и не заметишь.

Отчего же не замечу? А если он поздоровается?

– Здравствуйте, Лиза.

– Здравствуйте, Дима. А я вас не заметила. Такое солнце… ослепляет…

Они не виделись три недели.

Познакомились два месяца назад, после Нового года, когда Лиза только приехала в Петербург. Он подсел к ней за столик за завтраком в гостинице. Спросил:

– Я не помешаю?

– Нет, – автоматически ответила она.

Стояла зима, жизнь была окована льдом и неподвижна.

– Почему вы такая грустная?

Она посмотрела на него с легкой неприязнью: упитанный, лицо ироничное и плотское, меланхоличное, сластолюбивое. Что-то говорил – она рассеянно слушала, глядя в стену. Протянул визитную карточку и представился: «Дмитрий Печатников. Можно Дима».

– А я Лиза.

– И чем вы занимаетесь здесь, Лиза?

– Я музыковед, – односложно ответила она. – А вы?

– Бизнесмен.

– Собственно, я и сама могла бы догадаться, – сказала она, скользнув взглядом по его лощеному облику.

– Это ирония?

– Да нет… нет… Бизнес – это так солидно. Надежно.

– Давайте лучше поговорим о музыке, хорошо, Лиза?

– Хорошо, – откликнулась она, как эхо.

– Вот я в первый раз в жизни вижу живого музыковеда. Даже не знал, что такие существуют. Да еще пьют кофе по утрам в гостинице «Англетер».

Она не улыбнулась.

– Клянусь, в первый раз в жизни вижу, – повторил он.

– Ну и как?

– Красиво, – мягко сказал Дима. – А может быть, вы возьмете надо мной шефство, Лиза? Сходим послушать музыку. А вы мне расскажете, как к ней правильно относиться…

Он говорил, но Лизе не было слышно мелодии. Только глубинное звукоизвлечение, словно шаги на снегу: одиночество, нерешительность, неразличимые следы, приглушенный звук и потом, медленнее, очень медленно – забвение…

Он уехал. Музыку они так и не послушали.

Потом он появлялся опять и приглашал в Мариинский театр. И еще звал поехать в Москву, на гастроли Римского балета.

– Поехали, – говорил он, – вам понравится. Андрис Лиепа привез в Москву воссозданные балеты из «Русских сезонов» Дягилева.

– Да, я знаю, – ответила Лиза. – «Жар-птица».

Затрепещут огненные крылья, алое перо полыхнет, вырвется и очертит в воздухе магическую восьмерку. Иван-царевич пойдет вслед за ним и спасет из вечного царства холода несчастную Ненаглядную красу.

Изысканная Ирма Ниорадзе станцует партию Жар-птицы.

Но по-прежнему была зима, лед – непробиваемая корка льда, и пустые паузы. Лизина мелодия все время прерывалась, созвучия улетучивались, финалы сцен повисали на остановившемся дуновении. И этому не могли помочь ни декорации Бакста, ни музыка Стравинского – слишком ранние предтечи слишком медленной весны.

Лиза отказалась лететь в Москву. Дима снова уехал. И вот он опять здесь, стоит у входа в гостиницу, словно пришел на свидание. Но ведь – случайная встреча. Как будто договорились, но все же «как будто». А если бы она задержалась на набережной, прошла мимо? Если бы она его не заметила, сказали бы: «Не судьба»? Но она его действительно не заметила. Это он окликнул ее:

– Здравствуйте, Лиза.

– Здравствуйте, Дима.

– Весна, – он улыбнулся.

– Да, мокро. И свет слишком яркий. Петербургский март во всей красе: хлюпающий, грязный и унылый. Только чуть-чуть потеплеет – и опять холодает, радость исчезает, не успев появиться, постоянно болит голова, и думаешь: вот так все время и будет холод, потом сразу – жара, а настоящая весна, наверное, пройдет мимо.

– Вижу, что оптимизма за это время у вас не прибавилось, – заметил Дима.

Лиза молча пожала плечами.

Не сговариваясь, они зашли в гостиницу и сели за столик в баре на первом этаже.

– Вам чай? – спросил Дима. Он помнил, что Лиза не употребляет алкоголь.

– Да, спасибо. С лимоном.

Она откинулась на спинку большого кожаного кресла и теперь смотрела на него оттуда, из тяжелой темной глубины.

– А как насчет моего музыкального образования? Между прочим, кто-то обещал…

Лиза взяла горячую чашку в замерзшие руки и наконец улыбнулась глазами:

– Пожалуйста. Разве я отказываюсь? Я помню про свое обещание. Но вас же не было в Петербурге…

– Зато теперь я приехал надолго, – объявил он.

– Ну что ж, будем соседями.

– А вы, значит, по-прежнему живете в «Англетере»?

– Да, по-прежнему.

– Может, все-таки объясните, почему? Или музыковедам положено по полгода жить в такой гостинице?

– Разве я вам не рассказывала?

– Вы мне ничего не рассказываете, – сказал Дима. – Вы самая загадочная женщина из всех, которых я знаю.

– Надо же, – ответила Лиза, словно и не заметила комплимента. – А почему я ничего не рассказывала?

Ну да, конечно, ведь была зима, ледяная корка. А теперь – это ослепительное солнце, и лужи, и ломаные трещины на невском льду.

– ЕСЛИ честно, мне и рассказать-то нечего, – спохватилась она. – Музыковедение здесь совсем ни при чем. Я тут в длительной командировке, от одного московского СП. Они в Петербурге хотят открыть филиал. Попросили меня заниматься частью организационных вопросов. Логистика, как теперь принято выражаться.

– И все это время они вам оплачивают «Англетер»? – хмыкнул Дима. – Неплохо.

– Да, неплохо, – Лиза неожиданно засмеялась, и ей показалось, что она не слышала собственного смеха много лет. – В России вообще лучше всего русскому жить как иностранцу. Все преимущества одновременно. Я бы, наверное, всю жизнь могла прожить в гостинице. Как Коко Шанель.

– Одна? Это же скучно.

– Мне не скучно, – ответила Лиза, и ее смех мгновенно оборвался.

– Ас кем СП? – перевел он разговор.

– С Испанией.

– Испанский знаете?

– Нет. Общаемся по-английски. Хотя я хотела бы выучить испанский. Знаете, ведь «Ворота Альгамбры»… – она запнулась и взглянула на Диму.

Он непонимающе улыбнулся.

– Так называется одна из пьес Клода Дебюсси, – сказала Лиза поспешно, не желая задеть собеседника.

– А, мы перешли к моему музыкальному образованию?

Я диссертацию пишу про Дебюсси, – объяснила Лиза. – Все пишу, пишу и никак не напишу… А вообще-то я неудавшаяся пианистка. Мои родители – знаменитые музыканты. Отец – Малинин.

– Как, тот самый?

– Да.

– Значит, Лиза Малинина?

– Была раньше. Теперь Лиза Кораблева.

– Кораблева? – словно удивился Дима.

– Да, по мужу. Но скоро я разведусь и возьму назад девичью фамилию.

Он никак не отреагировал: то ли из деликатности, то ли подумал о чем-то и не хотел говорить.

– А моя мама – Галина Олейникова, – продолжала Лиза, – тоже та самая. Меня учили, учили, но природа, видимо, решила на мне отдохнуть. Я получилась ни то ни сё. Играю средненько, музыку не сочиняю. Толку от меня никакого.

– О каком толке речь? – сказал Дима. – Вы могли бы оставаться в неподвижности со своими золотыми волосами. Люди молились бы на вас, как на Богоматерь.

– Я не Богоматерь, – ответила она. – Я Снегурочка.

– Почему? Вы сделаны из снега?

– Нет. Изо льда.

Зависла длинная пауза – пустой музыкальный такт.

– Расскажите мне про Дебюсси, – он опять ушел в сторону. – Что вы про него пишете?

– Ну, как сказать… пытаюсь определить его стиль. Обычно говорят, что это импрессионизм, а мне кажется, это скорее стиль модерн. Именно Дебюсси и открывает это направление в музыке. Впрочем, вряд ли вам это интересно.

– Почему нет?

– По-моему, вы слишком далеки от этого.

– Неважно, – ответил он. – Мне приятно слушать о том, что интересно вам.

Лиза на мгновение смутилась, опустила и снова подняла глаза. Встретилась с Димой взглядом.

– Я ищу параллели между музыкой и живописью, архитектурой, поэзией, – сказала она, опять быстро отводя взгляд. – Хочу создать цельную картину стиля модерн. Даже название придумала подходящее – «диссертация в стиле вермишель». Название тоже должно быть броское, вычурное, как и сам стиль.

– А почему вермишель-то?

– Это французское название модерна. – Тут Лиза вздохнула и добавила: – Но мама прочитала и сказала, что поражать должно не название, а содержание.

Рассказывая, она жестикулировала, встряхивала светлыми волосами. Дима слушал не слишком внимательно – больше любовался ею. Она заметила это:

– Я же говорила, что вам будет неинтересно.

– Нет-нет, – спохватился он, – я слушаю. Так что там с Дебюсси?.. Нет, правда-правда, мне интересно.

– Это музыка намека, рассчитанная на создание определенного настроения, – сказала Лиза, помолчав. – «Смелая незаконченность», как говорил Дягилев. Не действие, а состояние.

– Боже, как сложно, – проговорил Дима.

– Не сложно, а грустно. Представьте зыбкий мир шагов на снегу. И еще чувство невосполнимой потери. Хотя потери, может быть, и не было.

Они говорили негромко, то и дело замолкая. Стык звука и паузы. Праздный, пустой разговор: мелкие колебания чувства, переливы, нюансы настроений, тонкие оттенки переживаний. И ощущение утраты, которой не было.

– Сначала я хотела взять несколько композиторов начала XX века, – сказала Лиза. – Не только Дебюсси, но еще Мориса Равеля и Эрика Сати. Но их музыка слишком отличается. Равель – это «Болеро», страсть, а Сати – ностальгическое ехидничанье, всякие «Арии, от которых все сбегут» и «Засохшие эмбрионы». Я решила ограничиться Дебюсси. Правда теперь, когда выбор уже сделан, мне жаль того, от чего я отказалась. Жаль упущенных вариантов.

– Лучше бы сразу всего и побольше?

– Да нет уж, выбрала, значит выбрала. Буду писать об опере «Пеллеас и Мелизанда». Дебюсси сделал ее по пьесе Метерлинка.

– Никогда о такой не слышал, – признался Дима. – О чем там речь?

– Грустная принцесса плачет у воды. Там ее видит король, Голо. Он намного старше ее. Женится на ней и увозит к себе в замок. А в замке в Мелизанду влюбляется младший брат короля, Пеллеас, и она в него тоже. Ночью он стоит под окном башни и просит Мелизанду дать ему руку, она наклоняется, ее длинные золотые волосы падают и накрывают Пеллеаса.

– Грустная принцесса с золотыми волосами, – сказал Дима. – Наверное, вы и есть Мелизанда, а не Снегурочка. Лиза-Мелизанда. И пишете о себе. Да?

– Наверное.

– Давайте поужинаем сегодня вместе, Мелизанда, – предложил он, и снова странное выражение его лица поразило Лизу, как при встрече у входа в гостиницу: напряженная усталость, бессильная нежность.

– Давайте, – она отставила чашку и поднялась из-за стола.

Они прошли через гостиничный холл к лифту.

– А кстати, – спросил он, – чем все кончилось-то? Там, в опере?

– ПЛОХО КОНЧИЛОСЬ, – ответила она. – Они оба погибли.

– Ну вот, – сказал Дима, выходя из лифта на своем этаже, – как обычно. Все покалечились и умерли.

2 ПЕЛЛЕАС И МЕЛИЗАНДА

Ужинали в ресторане «Дворянское гнездо», сиявшем золотыми ободками фарфора в свете свечей.

– Вам подходит это место, – сказал Дима. – Лиза из «Дворянского гнезда». Прямо по классике. Хоть вы и любите стиль модерн, но сами совершенно не похожи на героинь немого кино. Они все роковые брюнетки, лицо выбелено, глаза обведены черным. А вы совсем другая. Вы ведь тургеневская барышня, а, Лиза?

– Нет. Я бедная Лиза, – ответила она.

Вечер был долгим, тягучим. Вялый разговор то и дело прерывался. Лизе казалось, что ее новый знакомый смотрит на нее каким-то отрешенным взглядом, словно на Снегурочку, к которой боятся подойти деревенские ухажеры, потому что от нее веет холодом. Не поднимая глаз от скатерти, она попросила вина.

– Вы же не пьете, – удивился Дима.

– Боитесь, что растаю? – усмехнулась она.

От вина закружилась голова, серебряные приборы метнули по стенам радужных зайчиков. Но и только; зайчики быстро растворились в темноте за окном, блики на палевых стенах погасли.

– Ну что, веселее стало? – спросил он, когда они выходили из ресторана.

Нет, веселее не стало. Но привычный петербургский пейзаж словно сдвинулся с места, перешел в иную плоскость. Солидные, устойчивые дома пели и таяли причудливыми изгибами по берегам извилистых каналов. Гранитная облицовка расцветала рваными линиями хризантем, похожими на след от удара длинного бича. Весна, слишком долго и слишком медленно подступавшая к городу, все же захватила его, пропуская пейзаж через влажную дымку: здания плыли, видоизменялись, какие-то детали исчезали, другие, наоборот, становились виднее.

Впервые за многие месяцы Лизе было не холодно. Возвращаться в гостиницу не хотелось.

– Может быть, погуляем? – спросил Дима.

– Вы читаете мои мысли.

И они пошли по улице Декабристов в сторону, противоположную «Англетеру», через Крюков канал – к дому Александра Блока на Чухонской речке, к Матисову острову. Над городом лежал туман, было сумрачно и тихо: зыбкая созерцательность, отсутствие внешних эффектов.

Пение вполголоса.

Главный герой – чувства.

Молодые люди почти не разговаривали. Ненужные слова разрушили бы тонкое звучание тающего снега: так, по крайней мере, казалось Лизе. Но Диму, возможно, это молчание тяготило, потому что он неожиданно попросил:

– Скажите мне хоть что-нибудь, Лиза.

– Что?

– Не знаю, – усмехнулся он. – Стихи какие-нибудь почитайте.

«Ему хочется поиграть в романтику, – подумала она. – Бизнесмен, бледнеющий от любви под окном Александра Блока: Незнакомка, Роза и крест. Бизнесмен, прижимающий руки к сердцу и читающий стихи при лунном свете. Смешно».

Она взглянула на него: все то же усталое, напряженное, недоверчивое лицо, глаза пристально смотрят перед собой.

– А какие стихи? – спросила она. – Серебряный век?

– Такое странное название – Серебряный век, – сказал он, не отвечая на вопрос. – А сейчас тогда какой? Медный?

– Не знаю. Нет, не медный. Наверно, серебристый, – она резко свернула с набережной Пряжки на Мойку и пошла вперед. Остановилась у решетки обветшавшего Великокняжеского дворца: в полутьме он был похож на романтическую руину, полуразрушенный замок Спящей Красавицы. Театральная сцена, оформленная для истории про грустную принцессу с золотыми волосами, про Снегурочку, Мелизанду, льющую слезы у воды.

Лиза вспрыгнула на постамент решетки и оттуда тоненьким голосом продекламировала:

Он поднял руки и снял ее с выщербленного постамента:

– Поскользнетесь.

На мгновение легонько сжал талию, но, поставив на землю, сразу же отпустил. Играет в Мечтателя из «Белых ночей» Достоевского, который гуляет с барышней по набережной?

– Лиза Кораблева, – сказал он вдруг, словно в завершение какого-то логического умозаключения. – Ко-раб-лева.

– Я же говорила вам, что это фамилия мужа, – объяснила она неохотно.

– Я понимаю, что это фамилия мужа.

– И что?

Он не ответил.

Она пожала плечами и опять пошла вперед по пустынной набережной Мойки. Она его не понимала, – хотя, впрочем, пыталась ли понять? Нет, надо сознаться, что она не делала в этом направлении ни малейшего усилия. Просто – плыла в тумане ранней весны, глядя, как непривычный бокал вина разукрашивает петербургский неоклассицизм орхидеями и павлинами северного модерна.

Дима остановился у Поцелуева моста.

Ему бы подойти к девушке и поцеловать ее в губы, как это делают сотни влюбленных на этом месте. Говорят, приносит счастье. Но нет, он не стал ее целовать, а облокотился о парапет набережной. Лиза тоже остановилась – чуть-чуть поодаль. Напротив них, через узкую Мойку, высилась темная масса Новой Голландии.

– Чего вы хотите, Лиза? – спросил он.

– Я? Ничего.

– Ну что ж, не хотите говорить, не надо…

– Да мне, право, нечего сказать.

Темная вода Мойки с безнадежной целеустремленностью заливалась в ворота, раскрытые над каналом Новой Голландии. Какой она выйдет потом, миновав треугольник острова? Сохранится ли память об этом узком проходе, когда сольется с Невой и помчится вдоль Английской набережной – к Исаакиевской площади, туда, где печальная гостиница «Англетер», и Сенат, и Синод, и Медный всадник, имя которому – Смерть, и ад, и мор, и власть над четвертой частью земли, и звери земные окружают его?

Час был поздний. Становилось все холоднее.

– Вернемся? – предложил Дима.

Вот и все: ностальгическая прогулка окончена. Ускорив шаг, они пошли вперед и, не заметив, миновали то место перед Юсуповским дворцом, где когда-то безжалостной восьмеркой отпечаталась на земле кровь раненого Рвспутина, выбегавшего из боковой двери. Они прошагали по нему, не думая, оставив четкие следы на снегу.

Но колебания бликов в полутьме еще окутывали Лизу, плыли и оседали, как туман. Сдвиг, произошедший в городе, по-прежнему чувствовался во всем вокруг. На минуту она даже перестала понимать, где находится: вывеска «Тульское оружие» на другом берегу Мойки вдруг показалась ей написанной на немецком языке, а серый классический особнячок с круглыми колоннами превратился в берлинский Арсенал, Нойе Вахе.

– Нет, нет, – оттолкнула от себя видение Лиза. Цвет стен был слишком серым, пропорции – слишком правильными, от них веяло зимой, ледяной коркой, Берлином, а в Берлине она была с Андреем, о котором больше не хотела вспоминать.

Андрей остался там, в зиме, а с тех пор мир непоправимо сдвинулся, по невскому льду пролегли извилистые трещины, и воды Мойки потекли внутрь странного треугольника Новой Голландии, похожей на темный элегический Остров Мертвых. Ни Берлина, ни Андрея больше не было – только мерцающий в полуночи Петербург и молчаливый незнакомец, идущий рядом по Синему мосту.

В гостинице он проводил ее до номера. У самой двери она подняла на него глаза.

Напряженная маска его лица.

Внезапное ощущение, что она может все, – прямоугольники стен заструились певучими овалами.

Он наклонился.

Сердце учащенно забилось у Лизы в груди.

Он осторожно поцеловал ее в обе щеки – в одну, потом в другую:

– Спокойной ночи, Лиза.

Слегка коснулся рукой ее волос. Опустил руку, быстро развернулся и пошел прочь, а она стояла в коридоре и смотрела, как все выше он шел и как дрожали ступени под ногой у него.

Мелизанда наклоняется из окна башни.

Пеллеас. О, Мелизанда! Какая ты красивая… Ты так красива – наклонись. Наклонись еще!.. Я хочу быть ближе к тебе…

Мелизанда. Я не смогу быть ближе… Я наклоняюсь, насколько могу…

Пеллеас. Дай мне хотя бы твою руку сегодня… пока я не уехал… Я уезжаю завтра.

Мелизанда. Нет, нет, нет…

Пеллеас. Да, да; я уезжаю, я уеду завтра… Дай мне руку, твою руку, твою маленькую ручку к моим губам…

Мелизанда. Вот, на… Но я не могу нагнуться еще ниже…

П е л л е а с. Моим губам не достать твоей руки… Мелизанда. Я не могу нагнуться ниже… Я сейчас упаду… Ой! Мои волосы падают с башни!

Длинные волосы Мелизанды низвергаются из окна и затопляют Пеллеаса.

П е л л е а с. Ах, что это? Волосы, твои волосы падают на меня! Все твои локоны, Мелизанда, твои локоны спустились ко мне с башни! Я держу их в руках, я трогаю их губами… я обнимаю их, они обвивают мне шею… я не разожму рук сегодня ночью…

Мелизанда. Оставь меня! отпусти!.. Из-за тебя я сейчас упаду!

П е л л е а с. Нет, нет, нет… я никогда не видел таких волос, как у тебя, Мелизанда! Смотри, смотри, они падают с такой высоты и затопляют меня до самого сердца… Они такие теплые и мягкие, словно падают с неба!.. Я больше не вижу неба за твоими волосами, их прекрасный свет затмевает свет небесный. Ты видишь, видишь, мои руки больше не могут их удержать. Твои волосы убегают от меня, рассыпаются повсюду… Они вздрагивают, колышется, они трепещут в моих руках, как золотые птички; и они любят меня, любят в тысячу раз больше, чем ты.

Мелизанда. Оставь меня, отпусти, сюда могут прийти…

3 ВОРОТА АЛЬГАМБРЫ

Вернувшись в номер, Лиза сделала то, что делала каждый вечер по возвращении в гостиницу: пошла к окну и села с ногами на подоконник, обхватив колени руками.

Она сидела тихо, неподвижно, опутанная длинными светлыми волосами, и смотрела в окно. Тонкие руки непроизвольно выкручивались, сжимали худые коленки; зимняя печаль опять возвращалась в сердце. Так ненадолго город сдвинулся, ожил, заструился, и вот опять – все та же холодная, привычная сцена: горестная фигурка, скрючившаяся на подоконнике, и там, за стеклами, – грозный незыблемый Исаакий в свете ночных прожекторов. А свет такой странный, мертвенный, что розовый мрамор на стенах собора, нежнейший под утренним солнцем, кажется жестким и серым, да и потом, ангелы… Да, хуже всего темные ангелы, плотным кольцом стоящие над куполом: от них исходит что-то тяжелое и мрачное, и слезы наворачиваются на глаза.

Слезы подступали к горлу, и застилали взгляд, и казалось: Исаакий тоже колышется, ангелы шевелятся, разрывают круг, но Лиза знала: это только обман, радужная влажная оболочка, мерцание неверных теней. Знала, что собор устойчив и неподвижен, и не верила в ангела, отделяющегося от купола и летящего к ее окну.

Она всхлипнула и прикрыла глаза, утирая слезы тыльной стороной руки, и за это время ангел влетел в грустную гостиницу «Англетер», беспрепятственно пройдя через двойные стекла, бросился об пол и обернулся полыхающе-алой Жар-птицей.

Минуту в изумлении Лиза глядела на нее с подоконника, а потом живо спрыгнула на пол и кинулась ее ловить. Еще вчера она, наверное, и не пошевелилась бы, равнодушно созерцая со своего ночного поста великолепное видение, но сегодня, раз уж мир сдвинулся…

А Жар-птица порхала по комнате, яркая, изысканная, пугливая, водила по сторонам огромными глазами, не давалась в руки. Лиза без толку бегала за ней из угла в угол: запыхалась, разрумянилась.

Выбилась из сил и упала на постель.

Жар-птица замерла напротив нее, как фигурка из причудливой восточной сказки: яркие краски, плоскостной рисунок.

– Я пришла сказать тебе, – молвила Жар-птица, и ее перья полыхнули на Лизу тысячью синих глаз. – Бог ищет тебя.

Красивая фраза, звучная и полновесная, как названия таитянских полотен Гогена. И такая же непонятная.

– Что это значит? – спросила девушка.

– Ты должна жить, – отвечала блистательная гостья. – Не сидеть на окне, глядя на ангелов, не плакать, а жить. Ты пустая, холодная оболочка. Ты не пульсируешь, тебя не видно с неба. Энергия не поднимается от тебя вверх, и Бог ищет тебя.

Жар-птица опустилась в кресло и стала похожей на человека: черные волосы, подведенные тушью глаза, мониста и звонкая серебряная бахрома.

– Когда-то я тоже была женщиной, – сказала она. – Женщиной в стиле модерн. Я танцевала, меня звали Мата Хари. Это значит «глаз рассвета». Я – жила. Я танцевала и любила, это было сладко. Я бы и сейчас жила. Хочешь, отдай мне свое тело, я буду жить вместо тебя.

– Нет, – ответила Лиза торопливо, – я буду жить сама.

– Ха-ха-ха, – засмеялась Жар-птица, и мелко затряслись огненные перья, пустив по комнате струю красных искр. – Ты не сможешь жить так, как ты живешь. Твоя личность обособлена от других людей. Оторвана от живого Бога.

– А я стану как ты, – прошептала Лиза.

– Ты? Ты другая. Я темная, ты светлая. Я теплая, ты холодная. Как ты сможешь стать такой, как я?

– Ты научишь меня, – с неожиданной уверенностью сказала Лиза. – Ты научишь меня быть красивой.

– Но ты и так красива. Ты светла и пуста, как серебряное изваяние.

– Ты научишь меня танцевать, – упорствовала Лиза. – Ты расскажешь мне о себе.

– Разве ты не знаешь мою историю? – спросила черноволосая. – Ее уже сто лет пересказывают газетчики.

– Я знаю, ты была шпионкой, – ответила Снегурочка. – И все мужчины с ума сходили по тебе. Но ты расскажешь мне, почему это тебе удавалось.

– Хорошо, – сказала старшая, звякнув серебряными монистами. – Я расскажу тебе об этом, моя маленькая Мелизанда.

Их было много. Как же их было много, тебе далее трудно будет представить. Очень много мужчин.

Я жила в гостинице. Так же, как ты. Мы, красивые, любим жить в дорогих гостиницах. Это наш театр.

Смотри, вот я: вхожу в роскошный холл парижского Гранд-отеля. На мне невероятное обтягивающее платье из тончайшего бархата цвета королевского кобальта, с оторочкой из шиншиллы. В сумочке у меня нет и пятидесяти сантимов. Но я беру себе номер «люкс» и небрежно записываюсь в регистрационном журнале «Леди Мак Леод». Блеф? Да какой!

– Мой багаж скоро прибудет, – говорю я портье.

– Конечно, мадам, – кланяются консьержи.

Багажа у меня нет, только это платье. Ну и что с того? Вокруг Париж 1904 года: Гранд-опера, Большие Бульвары, элегантные дамы, художники и миллионеры-нувориши, бесстыдно выставляющие напоказ свои богатства. А рядом с ними – роковые куртизанки, хладнокровные вампирши, мадонны спальных вагонов. Роскошные куртизанки, пролог к современным женщинам: знаменитая Пайва, впоследствии маркиза, станет бизнес-леди, Колетт – писателем, Шанель – стилистом…

А теперь смотри, вот он. Он уже стоит в холле Гранд-отеля, словно знает, что я приду, и ждет меня. Плотный, добротный торговец винами из Гаскони, Луи Кастаньольс. Он-то и оплатит и «люкс», и «багаж». Правда, он захочет на мне жениться, бедный. Но я не для того приехала в Париж, чтобы найти себе провинциального буржуа.

На его месте уже стоит следующий – Эктор Вермон, владелец проволочной фабрики в Бове… А дальше – еще один. И еще…

Сколько страсти, моя Мелизанда, сколько желания! Их желание затопляет меня, горячит мне кровь, и я люблю их всех, люблю их желание, оно обливает меня, как пенная струя шампанского, и их зрачки закатываются перед последней судорогой. Они больше не помнят себя, не помнят ни о чем, они ссыпают мне на подушку деньги и бриллианты: на, возьми, возьми еще, и я беру их деньги, но вижу только эти закатившиеся глаза, я хочу видеть эти расплавленные от желания белки, снова и снова, и поэтому они всегда возвращаются.

Я открою им священные врата Востока, ворота Альгамбры. Я буду танцевать для них, и мой таинственный индийский танец будет как поэма, в которой каждое движение – слово. И пусть дамы возмущаются, говоря, что я и танцевать-то не умею, а только раздеваюсь перед публикой – мужчины дрожат в своих креслах, их ладони прилипают к подлокотникам. Да, я первой придумала стриптиз, я извлекла его из сладкого трепета восточных покрывал и показала ошарашенной Европе. Никто еще никогда не видывал такого в Париже. Ты можешь считать, девочка, что я была как первый человек, полетевший в космос. И разве можно сравнить с моей священной мистерией вульгарную наготу всех этих псевдо-баядерок, явившихся после меня?

Мой брахманический танец насквозь символичен, моя личность неуловима. Ни правил, ни жанра, ни критериев – нечто немыслимое, непредсказуемое, слишком острое, до нелепости, до дрожи, до трепета. Темнота, клубы дыма от горящего ладана. Звучит гонг, зажигаются факелы, и я появляюсь на сцене, укутанная тонкими покрывалами золотого шелка. Под плач цитры освещается каменная статуя Шивы, и я танцую перед богом, я медленно раздеваюсь для него в облаке тени, играющей со светом. Покрывала сброшены, остается лишь драгоценная бахрома на талии и фигурные серебряные чашечки на груди. Я опускаюсь – я простерта ниц перед Шивой, раскрытая, задыхающаяся, и вокруг меня пылают грозные огни жаровен.

Темнота.

Я исчезаю.

Публика? Публика едва владеет собой. Вкус запретного плода? Осуждение? Плохо скрываемое возбуждение?

После выступления я дам пресс-конференцию.

– Я принцесса с острова Явы, воспитывалась в престижном колледже Висбадена…

– Я жена шотландского лорда Мак Леода, долго жила в Индии и обучалась искусству храмовой танцовщицы…

– Я британская аристократка, выросла в уединенном замке Каминга…

Каминга – где это? Корнуолл? Король Артур? Гамлет? Остров Аваллон?

Леди, принцесса, вдова, разведенная, немка, индонезийка, баронесса… Я, Маргарет Гертруда Зелле, дочь голландского шляпника из города Леювардена, провела шесть изнурительных лет в Индонезии в несчастливом браке с колониальным офицером Рудольфом Мак Леод, который бил меня и изменял мне, и стала женщиной без прошлого, авантюристкой высокого класса…

Но подлинная история утонет, затеряется в вихре блестящих замысловатых деталей, и журналисты будут с радостью записывать мои мистико-сексуальные фантазии.

На пресс-конференции я буду отвечать на вопросы на пяти языках: французском, немецком, английском, голландском и яванском. Родной язык – яванский, – объясню я с безупречным парижским прононсом. Небрежно играя с индийской тряпичной куколкой, я расскажу изумленной публике об источниках индуистского фольклора и дам научный комментарий к своим танцам.

– Малышка далеко пойдет, у нее способности к языкам, – прошипит светская ехидна из третьего ряда.

Без привязи, без поддержки – я, девочка, которая так и не стала взрослой, всегда неуверенная в завтрашнем дне и стремящаяся прожить день сегодняшний как можно полнее, не думая о последствиях. Вечно в поисках самой себя, то и дело сталкиваясь с людской жестокостью, ища абсолют, который не может дать ни один мужчина, – я, Мата Хари, Глаз Рассвета.

Я буду танцевать для вас.

Буду танцевать в ротонде музея Гиме, перед изысканнейшей публикой, и у барона Ротшильда, и в доме «шоколадного короля» Гастона Менье – этот предоставит в мое распоряжение невероятную оранжерею, полную редких тропических растений, и я буду танцевать там для него одного, а он – фотографировать меня, голую, среди цветов, прежде чем упасть со мной в орхидеи.

После Гастона будет граф Алексей Толстой, а потом гастроли в Монте-Карло, роль в балете Массне, мои портреты на пачках сигарет и на коробках с шоколадными конфетами, и «Огненный танец» в Свободном театре Антуана на музыку Римского-Корсакова. И еще будет блестящая и космополитичная Вена Цвейга, Климта и Фрейда, будет Египет, будет чопорный роскошный Берлин – Паризер плац, заполненный фиакрами и автомобилями, Кайзерхоф, Бристоль, Метрополь-театр: гул аплодисментов. И мужчины, много мужчин: военные, банкиры, высокопоставленные сыщики, и деньги, деньги, особняки, лошади, чтобы гарцевать по аллеям Булонского леса, и замок на Луаре, вилла на Лазурном берегу, и соболя, и изумруды.

И еще их глаза – их глаза, Мелизанда, – когда зрачки в экстазе закатываются под веки. Сколько страсти, сколько желания… Одна жизнь – две – три – десять: какая разница, волны влечения бегут, торопятся, захлестывают друг друга. Страшно, говоришь ты, страшно, что все закончится казнью в Венсенском рву.

Пусть так, но скажи мне, принцесса, разве этот океан желания не стоил двенадцати пуль в порту?

4 ЗАТОНУВШИЙ СОБОР

Жар-птица сложила крылья и умолкла.

Глубокая пауза – тишина звенит, слышно только, как шепчутся темные ангелы на крыше Исаакиевского собора.

– А ты? – спросила танцовщица. – Что ты?

– Что я… – вздохнула Лиза. – Ни факелов, ни костров в жаровнях, только холодный свет и молчание музейных залов. Нерешительность, одиночество. Замороженное золото Петропавловской крепости через мерзлые окна Эрмитажа. И эти ангелы, ох уж эти ангелы… И Новый год…

– Я знаю, – сказала старшая. – Новый год ты встретила одна. Ты, богатая, была бедна. Ты. крылатая, была проклятой.

Лиза обреченно повернула голову и посмотрела в окно, на залитый мертвенным светом Исаакий:

– Где-то было много-много сжатых рук и много старого вина…

– А единая была – одна? Как луна, одна?

– В глазу окна… – голос девушки дрогнул.

– Не плачь, – сказала Жар-птица. – Это еще не сказка, только присказка; сказка будет впереди.

Ты права. Я никогда не смогу стать такой, как ты, – прошептала Лиза. – Я такая неуверенная, стеснительная. У меня холодные руки. Мужчинам скучно со мной.

– Ты и не должна быть такой, как я. Ты будешь другая. Луна в платье из нарциссов, маленькая царевна с серебряными ножками. Ты станцуешь танец семи покрывал и попросишь за это голову Иоанна Крестителя на драгоценном блюде.

– Какую голову? И потом, я не умею танцевать…

– Ха-ха-ха, – рассыпалась блестками Жар-птица, – ха-ха-ха… Ну хорошо, расскажи мне о том, как все это было. Я же вижу, что ты хочешь рассказать.

Расскажи. Ну же? С того дня, как Мата Хари приехала в Париж, прошло ровно сто лет – наступил новый 2004 год. И ты приехала в Санкт-Петербург…

– Самолет приземлился в Пулкове хмурым зимним днем. Я взглянула в окно, на безнадежную диспетчерскую вышку посреди аэродрома, и сердце у меня сжалось. Город был холоден и пуст, пуст; я напрасно приехала сюда.

Когда-то мы прилетали вместе с Андреем, и все было иначе: небо, и земля, и даже эта вышка не казалась столь тоскливой. А теперь – только пустота. Ощущение бесполезности приезда.

Я бродила по обледеневшему городу и не находила себе места. Не помню, как оказалась в Михайловском саду за Русским музеем; скрючившись от холода, присела на скамейку на берегу пруда. Неподалеку от меня мальчишка кидал камешки: целился и ловко бросал их в середину пруда, но мелкие камешки не могли пробить ледяной покров.

Толстая, прочная корка льда. Ни одной полыньи. Радость улетучилась, исчезла навсегда, да и раньше я не знала ее. Полыхающая красная радость никогда не посещала меня, но был все же голубой огонек – маленький, нежный.

Был и погас. Северное сияние не наступит.

Я никогда не смогу переступить через то, что я пережила. И сколько ни думаю: зачем? почему? – понять не в состоянии.

Это случилось незадолго до Нового года, на праздник католического Рождества. Почему его справляют в России?

Только тебе одной, сестра, подруга, только тебе я могу рассказать об этом. Потому что так стыдно, так пошло и грязно. Шел праздник, гостей был полон дом. Не скажу, что было весело, – весело в нашем доме не бывало уже давно, но гости шумели, пили вино, играла музыка. Андрей куда-то пропал: я не волновалась. В последнее время он все время хмурился, был нелюдим, замкнут. Буркнет гостям: «Добрый день» и уйдет куда-нибудь вглубь дома, закроется, спрячется.

Андрей не рассказывал мне, почему. А я не спрашивала. Я такая: не люблю много разговаривать. Слова не могут выразить мысль, только музыка.

А в тот вечер все было даже лучше, чем обычно. Андрей сел с гостями за стол, и ел, и пил, горели свечи, и радужные зайчики метались по палевым стенам столовой. Правда, за весь вечер он ни разу не посмотрел на меня, не окликнул, не обратился ко мне, но это ничего, так даже лучше, я холодна и замкнута, не пью вина, не хохочу до слез. И вечер перешел в ночь, а Андрей все был здесь, грел в ладонях пузатый бокал с коньяком и, кажется, даже танцевал.

Ну да, конечно, он танцевал с Ниной, моей школьной подругой. Становилось шумно и гулко: смех, музыка, обрывки фраз, гости бродили из комнаты в комнату. Мне тоже пришлось танцевать, но я была не рада, потому что я плохо танцую. И играю плохо, и музыку не сочиняю, я не оправдала надежд родителей, знаменитых музыкантов, а они хотели сделать из меня звезду.

В саду был фейерверк и так много музыки – слишком громкой, дребезжащей диссонансами, что я оглохла, ослепла, потеряла в толпе Андрея, осталась одна в ночной суете. Пока я танцевала, мои длинные волосы совсем спутались – ты видишь, какие у меня длинные волосы, с ними так трудно, – и я поднялась наверх, в спальню, чтобы расчесать их.

Я открыла дверь в ванную: там горел яркий свет. Все лампы включены, иллюминация.

Я открыла дверь и увидела лицо Андрея, каким никогда его не видела. По нему словно мазнули красной краской, и глаза… Глаз не было, только белки, зрачки закатились под веки. Он стоял голый, лицом к зеркалу, в этом резком свете, а Нинка сидела на столешнице умывальника, обвив ногами его спину, и их тела впивались друг в друга, как губы при поцелуе.

Я сделала шаг назад… отступила и, путаясь в платье и в волосах, побежала вниз по лестнице.

Скажи мне, темная королева, как он мог сделать это? Какая гадость, боже мой, в нашем доме, в ванной комнате, и этот свет… грязно, похабно, при всех, дом полон гостей, даже дверь не заперта, эксгибиционизм какой-то… Как он мог, объясни, я не понимаю. Мой муж. Мой дом – ясный, светлый, чистый: я никогда больше не смогу зайти в эту ванную, как будто белый мрамор столешницы пошел пятнами от ее красных трусов.

Ты знаешь, до этого со мной никогда ничего не случалось. Жизнь текла так плавно, бесшумно – родители меня обожали, подарки, вечера, концерты. Мама с папой кланяются публике и выводят из-за кулис девочку в бархатном платье, с длинными светлыми волосами: маленькая фея. «Вот и принцесса». Зал взрывается аплодисментами, мне несут корзины цветов. За что они дарят мне цветы?

И еще девочка в синей матроске на морском берегу. Курорты, пляжи, белоснежные яхты. А потом – возвращение в Москву, жизнь плавная, размеренная, нотные линейки, тихие вечера с книжкой.

Потом я поступила в Консерваторию и встретила Андрея. Я ждала его без нетерпения, и он пришел – все было как надо, нежно и сказочно, как во сне, принц пришел, и мы обвенчались: длинный шлейф белого платья и флер-д'оранж. Это было как продолжение детства, никаких рывков, никаких усилий, но я любила его. Клянусь тебе, я любила его: он был такой взрослый и красивый, старше меня, старше намного – на двенадцать лет, такой сильный, темный и красивый, самый красивый мужчина в мире.

И мы жили с ним в гармонии. Мне казалось, мы жили в гармонии, жизнь была неторопливой и светлой. Правда, в последние месяцы он стал хмуриться – я говорила тебе, он стал угрюм и мрачен, но как узнаешь, что на уме у взрослого мужчины, высокого, сильного и темного? Он не говорил мне, и я не думала об этом.

Но он не должен был поступать так со мной. Он сломал меня, раздавил. Я бежала в ночь, по снегу, в шелковом голубом платье; я простудилась и замерзла навсегда. Я ни за что не вернусь в этот дом, я уеду куда угодно, только бы ни возвращаться домой, и буду жить одна, всегда одна.

Новый год я встретила одна.

Ему было неловко, но что мне его неловкость, темная королева? Он просил прощения – но как-то нехотя, сумбурно, скороговоркой. Он просил прощения по телефону, но я не простила его.

– Я никогда не вернусь к тебе, – сказала я.

– Подумай немного, – ответил он со вздохом. – Давай условимся о сроке. За это время ты подумаешь и, может быть, изменишь свое решение.

– Нет, нет, – говорила я, – я не передумаю.

– Пожалуйста, хотя бы недолго… Три месяца. Если ты не захочешь, я не буду больше тебя мучить. Пусть пройдет хотя бы три месяца…

Три месяца холода и льда: зима, торжественный блеск снега, а потом придет весна с лужами, грязью и головной болью.

– Я не буду жить с тобой в одном доме. И встречаться с тобой не хочу. Видеть тебя больше не желаю.

– Хорошо, хорошо, – сказал Андрей торопливо.

Он найдет, куда мне уехать. Андрей – директор крупного предприятия; его фирма владеет им пополам с испанцами. Ему так легко отправить жену – нет, скажем так: нового сотрудника – в длительную командировку. Он такой сильный, темный, серьезный человек; кто посмеет возразить, увидев на документах фамилию Кораблева?

Наоборот, они наперегонки побегут вносить свои предложения.

– Андрей Владимирович, мы же планировали открывать новый филиал в Санкт-Петербурге. Я думаю, нам срочно нужен представитель, заниматься на месте логистикой.

Андрей молча взглянет на говорящего.

– И работы немного, – так быстренько, вкрадчиво, стараясь угодить. – Но послать туда человека совершенно необходимо. Немедленно.

– Закажете хорошую гостиницу, – только и ответит Андрей Кораблев.

Самолет приземлится в Пулкове, покатится по аэродрому, и при взгляде на одиноко торчащую вышку защемит сердце. Влажным, пронизывающим холодом дохнет в лицо северная столица, резко зазвучит Исаакий, вступят монолитные гранитные колонны и беспощадные восьмиколонные портики, стерегущие собор с четырех сторон. Жестким и печальным окажется на ощупь драгоценный малахит, и лазурит, и громоздкий порфир, и печальна, ох как печальна темная гостиница «Англетер». И Сергей Есенин удавился в одном из номеров, я спрашивала у портье, в каком именно, но он увиливает, говорит, что с тех пор здание перестроили, и это место теперь оказалось между этажами, но, наверное, он врет, да, точно врет, не иначе как это моя комната на втором этаже. И сейчас в этой комнате мне впору удавиться самой, и я сижу на подоконнике и смотрю на бессердечных ангелов, которым нет никакого дела до моих слез. И собор тонет в моих слезах; это грустное место, ясновидящий сказал Монферрану, что он умрет в день окончания строительства, и вот во время открытия государь не подал зодчему руки, и тот огорчился, простудился, замерз, замерз навсегда. Слег и умер через месяц, а его даже не похоронили под собором, как он завещал. Только обнесли гроб вокруг здания и увезли во Францию. И я тоже умру здесь, клянусь, я умру от слез в глазу этого окна с видом на ангелов.

– Моя маленькая Мелизанда, – сказала Жар-птица, вновь выныривая из небытия: на время рассказа она стала невидимой. – Не грусти, это не беда, это полбеды. Беда будет впереди.

– Как же мне быть? – спросила Лиза тоненько.

– Танцуй. Танцуй, как нарцисс, колеблемый ветром, как отражение белой розы в серебряном зеркале. Ты похожа на белую бабочку.

Лиза подняла голову.

– Ты совершенно как белая бабочка. Танцуй, и сквозь облако кисеи луна улыбнется тебе, как маленькая царевна с глазами из янтаря. Живи, принцесса Саломея, закутанная в желтое покрывало.

Жар-птица нагнулась над девушкой и провела золотым крылом по ее векам:

– А пока спи. Слышишь, закрывай золотые глазки. Не горюй и спать ложись, а я спою тебе песенку, – она присела на край кровати и пропела:

Сон, как фата, опустился на Лизу, а голос все спрашивал издалека, за гранью реальности:

Удостоверившись в том, что девушка спит, ангел отошел к окну и сообщил застывшим фигурам, ждущим его на крыше собора:

– И спит, а хор ее манит в сады Эдема, как будто песнями не сыт уснувший демон.

Ночь.

Темнота.

Пустая комната.

5 АРАБЕСКА

Наутро Лиза Кораблева открыла глаза и поняла, что весна действительно началась. Не вставая с постели, она протянула руку за газетой и стала искать в разделе анонсов рекламу школы танцев. Выяснилось, что таких школ сколько угодно: приглашали учиться классическому балету, и танго, и стрип-пластике, и танцу живота – в последнее время это стало модно.

Немного поколебавшись, Лиза сняла телефонную трубку и набрала номер, под которым было написано: «Восточные танцы. Раскрывают красоту и грацию женского тела. Для любого уровня подготовки».

– Пожалуйста, приходите, – ответил нежненький голосок: то ли симпатичная девушка, то ли женственный молодой человек. Впрочем, какая разница? – Занятия сегодня, в час дня. Только не надевайте, пожалуйста, туфли на шпильках, а то у нас красивый паркетный пол, и мы его бережем.

– Какие уж тут шпильки, – сказала Лиза. – Я и босиком-то не знаю, смогу или нет.

– Ничего страшного, – утешил ласковый гермафродит. – Все получится. Приходите обязательно, и увидите. Значит так, пойдете по Гороховой… Вы от какого метро будете идти? От «Сенной»?

– Я пойду от Исаакиевской площади.

– Прямо там и живете?

– Угу, – ответила Лиза.

– Нормально, – бодро прокомментировал бесполый голосок. – Тогда пойдете по переулку Антоненко, с Мойки, или по Гривцова, до «Котлетной». «Котлетную» знаете?

– Нет, – сказала Лиза и засмеялась.

– Короче, мы за «Котлетной», во дворе. Строение четыре. Увидите, будет написано «Товарищество режиссеров». На домофоне наберете восьмерку.

«Естественно, восьмерку», – подумала Лиза и спросила:

– А почему товарищество режиссеров?

– Все, музыку включили, – сообщил андрогин. – Мне надо идти танцевать.

– Ну, тогда, конечно. Идите, – с уважением согласилась она и повесила трубку.

Выходя из номера, она задержалась в коридоре перед дверью, на том месте, где вчера рассталась с Димой. Отчего он не поцеловал ее?

Но ведь они очень мало знакомы.

Какая разница? В наше время все только так и делают.

А ей хотелось, чтобы он ее поцеловал.

Ну и поцеловала бы его сама.

Я? Вот этого чужого человека? Нет, невозможно. Я его не люблю. Я люблю Андрея.

Хотя нет, Андрея я тоже не люблю.

Окончательно запутавшись в своих рассуждениях, Лиза бросила эти мысли и пошла искать «Котлетную».

Мартовский Петербург растекался крупными слезами луж. Вокруг таяло, хлюпало; в подворотнях, по которым пробиралась Лиза, грязи было по колено. Места были мрачные, непривлекательные: разворошенный муравейник, темные переходы и дворы-колодцы, кошмарный Петербург Достоевского, спрятанный за чистыми фасадами Гороховой улицы. Где-то под крышей, за глухой стеной, комната-сундук горячечного Раскольникова. Маслянистая старуха-процентщица в луже крови, Сенной рынок – нищий угар ушедшего столетия, холерный бунт и пьяные убийства. Все они отражались в глубоких голубых лужах, подернутых ледком.

Но Лизе в то утро это было безразлично: лишь бы не промочить тонкие ботинки. Она не без труда нашла вывеску «Товарищество режиссеров» и остановилась в недоумении.

Перед ней было две лестницы: первая спускалась в полуподвал, а вторая, хлипкая, шаткая, сделанная из изогнутых металлических прутьев, взбиралась по стене дома, словно вела в никуда.

Лиза постояла минуту в нерешительности, переводя глаза с одной лестницы на другую. А потом даже плечами пожала от досады на саму себя: ну конечно, вот же он, домофон, за тремя ступеньками, ведущими в полуподвал, да и как можно было сомневаться? Она нажала на восьмерку и вошла в раскрывшуюся дверь, но некоторое время странный образ извилистой лестницы, ведущей вверх и в никуда, еще преследовал ее.

Урок уже начинался.

Несколько девушек перед широкой зеркальной стеной, яркие блестящие юбки, много бисера и мониста, мониста… Пробные шаги вдоль зеркала, звон монеток на платках, повязанных вокруг бедер. А потом польется восточная музыка, сладкая, как варенье из ширазских роз, и пьяная, как первая капля запретного вина; вступят бубны, а за ними – гулкие барабаны, думбеки: удар, еще удар.

– Девочки, по местам. Разминка запястий.

Тонкие, узкие запястья порхают, выгибаются:

вниз – вверх. Мелко движутся, играют длинные пальцы в кольцах. Ладонь раскрывается, как лепестки цветка.

– Еще тянем, еще, с усилием.

И – приседаем на два счета, копчиком давим в пол; поднимаемся на полупальцах, макушкой ищем в потолке точку, которая закрепит нас, когда мы закрутимся вокруг своей оси. Плие-релеве, плие-релеве… А руки открыты, высоко, не прячемся, показываем себя всем, пусть будет видно даже тем, кто на галерке. Гнем, тянем: до боли, с усилием. Вот так – через боль, через напряжение – приходит и раскрывается женственность, словно распускающаяся роза, а музыка уже звенит, рыдает, дробью рассыпаются дарабуки:

– Хабиби, хабиби… Любимая…

И – по хлопку – вперед! Давай, пошла, поплыла: в пальцах – жемчужинки, на голове – корона, нос вверх, зубы сияют. Три мелкие шажка вперед, в диагональ; другая диагональ, третья… Прокрутилась вокруг своей оси – замерла, кисти рук перед лицом, поводила из стороны в сторону подбородком: я стесняюсь. Прокрутилась еще раз, пококетничала плечами: ах, как же я стесняюсь…

Талия извивается, качаются бедра, и волной плывут волосы, и глаза, Лиза, – глаза.

– Где твои ресницы?

– Следи за положением ресниц.

Танец – это не набор движений, а состояние души. Мы не просто заигрываем с публикой, мы показываем себя. Показываем женщину, неповторимую, творческую; показываем личность. Бедра плавно движутся, поочередно опускаются то прямо, то сбоку: уходит зажатость, сексуальная подавленность. Сверкают волосы, движется гибкая шея, грациозно вздрагивает грудь: мы свободно общаемся с миром, мы познаем себя.

Я познаю себя.

– Научи меня радости жизни, – попросила женщина у Бога, и Бог научил ее танцевать.

Ах, как мы кокетничали плечиком: смущались, стеснялись, а вот, еще раз прокрутилась – и хоп! мелкая тряска грудью, рассыпучий бисер. Глядите, я и не думала стесняться. Смотрите, все смотрите, какое платье, какие волосы… Полюбуйтесь: заструились руки – полюбуйтесь, какая фигура…

Хабиби, хабиби… и пошла, поплыла – во-он к тому мужчине за столиком… Соблюдай диагональ, Лиза, не закрывай себя руками, они же хотят видеть тебя. Они заплатили за это, Лиза, и теперь смотрят – все они смотрят на тебя из-за столиков, отставили в сторону коньяк, потушили сигареты, затаили дыхание. Так давай, заводи, твори: пальцами, глазами, животом, волосами – зажигай, доводи их до исступления.

И опять густо вступают барабаны. Пластичная, медленная волна: я восточная женщина, никуда не спешу, я довольна собой, я… – и вдруг хоп! резкий удар бедром под ритмичную дробь: вправо, влево, быстро, словно коснулась барабана, обожглась, отлетела в другую сторону, коснулась опять. А потом бедрами – восьмерка – ну конечно, восьмерка, что же еще – наружу и внутрь, медленнее, быстрее; фигура разнообразится движением запястий, руки взлетают вверх, и живот ритмично ходит туда-обратно. Они не смогут отвести глаз от твоего живота, Лиза, твой живот, Лиза, – Изида, Иштар, Мать-Земля, Афродита, вечно влажная, вечно плодородная.

– Молодец, – скажет темная танцовщица. – У тебя отлично получается. Как тебя зовут?

– Лиза.

– Ты, Лиза, когда закончишь курсы, сможешь неплохо зарабатывать. Будешь танцевать в ресторанах.

– Да нет, я так, для себя…

– Ладно тебе, лишние деньги никому не мешают. Будешь танцевать, – и в зал: – Девочки. Работаем дальше.

И от того, как они, красивые, поплывут в диагональ, от этого простого «девочки», наступит сладкая эйфория – вот оно, мировое сообщество красивых женщин, и я тоже принадлежу к нему, я танцую вместе с ними: в пальцах – жемчужинки, на волосах – корона – танцую перед мужчинами, которые потушили сигареты и затаили дыхание. И живот пульсирует туда-обратно, движутся вверх-вниз ягодицы, беснуются бедра: «тарелочка», «бочка», удары наискосок, с согнутым коленом. Я танцую и отражаюсь в широком зеркале, а они смотрят на меня из-за зеркала, смотрят и умоляют:

– Танцуй для меня, Саломея, я прошу тебя. Если ты будешь танцевать для меня, проси у меня все что хочешь, и я дам тебе.

– Я буду танцевать для тебя, царь…

– Танцуй, и я дам тебе сандалии, выложенные стеклом, дам веер из перьев попугая; я дам тебе браслеты из города Евфрата, украшенные карбункулами и нефритами.

Удар бедром – еще удар, и пот льется по горячей коже, и глоток воды из бутылочки, стоящей там, сзади, у стены, вызывает ощущение блаженства. Мне жарко, я пью воду, я живу – слышишь, темная королева, я живу и танцую, я думала, что не смогу, я такая худая, грудь маленькая, движения слишком резкие, и локти торчат углами, но вот же – я танцую, наверное, все-таки что-то передалось от талантливых родителей, не могло же все безвозвратно увянуть. Внутренняя музыка звенит, рыдает; женственность раскрывается, словно роза в садах Парадиза.

И я живу, сладко ноют мускулы, учащается дыхание, гремят барабаны. И – нижняя волна бедрами, удар пахом вперед.

Ах!

И еще раз – удар пахом вперед. Покажи им все, Лиза, покажи на все деньги, которые они заплатили, и даже больше. Покажи им танец спадающих покрывал, чтобы они просили тебя:

– Омочи свои губки в вине, и я допью после тебя кубок.

– Откуси от этого яблока, и я доем остальное. Что с ними, Лиза? Отчего на их лица словно плеснули красной краской?

Змеевидные руки твои, золотые волосы, пылающие как факел. Кто же так смотрит на тебя, кто встает на колени, ложится у твоих ног? Твой ли это муж, такой темный и красивый? Или твой новый возлюбленный, такой молчаливый? Или тебе все равно, кто смотрит на тебя, сколько бы их ни было там, за зеркалом: один – два – три – десять – океан желания, их желание обливает тебя, как пенная струя шампанского, щеки вспыхивают румянцем, кровь струится по самым крохотным, забытым сосудикам.

Шаг «баляди»: раз-два-три-о!

Разворот, летит покрывало, летят руки над головой. Раз-два-три-о!

Хабиби, хабиби – любимая. Это я – хабиби. Я.

Что, лежишь у моих ног?

Лежи, лежи.

Ах, хабиби…

6 ПОСЛЕПОЛУДЕННЫЙ ОТДЫХ ФАВНА

По весеннему Петербургу Лиза вернулась в «Англетер». Все еще запыхавшаяся и разгоряченная, влетела к себе в номер и на мгновение замерла в дверях. Даже попятилась.

На журнальном столике стояла корзина роз. Розы были палевые, бледно-желтые: строгие, девические бутоны и на их фоне – несколько больших, томных, с раскрытыми лепестками.

Кто прислал этот букет?

Лиза неуверенно подошла к корзине и тронула один из цветков пальцем: он был мягкий и влажный. Она улыбнулась и опустила в розы лицо.

И только тогда в глубине корзины заметила записку, приколотую к цветочным стеблям, в стиле Серебряного века. Всего несколько слов, размашисто написанных на карточке: «Срочно уехал в Новгород. Завтра вернусь. Как приеду, позвоню. Не скучайте. Д».

«Значит, это не Андрей», – сказала себе Лиза.

Разочарована? Очарована?

Трудно понять.

«Д». Не «ваш Д». Просто «Д». А разве он мой? Конечно, мой. О господи!

Нет, это надо прекращать. «Не скучайте»! Я и не скучаю. Мне вообще надо писать статью.

«Сейчас пойду писать статью», – подумала Лиза и еще глубже зарылась в цветы.

Поцеловала кремовый бутон.

Поцеловала записку.

Вот же дура. Ну полная дура. Вместо того чтобы писать статью, которую еще вчера надо было закончить…

Лиза вяло полистала исписанные страницы.

«Основные идеи стиля модерн», – было написано серьезным, зимним почерком. Написано и подчеркнуто. Дальше шло перечисление:

«Это рост, проявление жизненных сил, метаморфоза, порыв, непосредственное, неосознанное чувство, пробуждение, становление, молодость, весна».

Легко сказать – весна. Легко подчеркнуть это слово на бумаге. А как быть, если вот она, весна, за окном: нюанс, музыка и парадокс, обманчивая напевная красота.

Словно женщина, требующая любви, но не предлагающая взаимности.

Лиза перевела взгляд с окна на тетрадь и обратно. Что написать в этой статье? Что жизнь, как стиль модерн, соединяет изображение с воображением, а реальное – с фантастическим? Что раскрытию жизни сопутствует ее сокрытие?

Так сложно: то красный цвет, то голубой. Холодно – теплее – опять холодно. И вдруг горячо, горячо – Снегурочка тает, Мелизанда влюбляется.

Это, наверное, солнце так утомило меня. Слишком яркий свет, слишком много света… И как теперь быть? Чего теперь ждать?

Лиза неожиданно сладко потянулась и отпихнула тетрадь. Статья какая-то… стиль модерн, пробуждение, весна… Что я могу сказать об этом, если сама ничего не понимаю?

Нагнулась к корзине, достала большую розу и, баюкая цветок на груди, пошла к постели.

Лучше всего лечь спать.

Ну и что, что сейчас четыре часа? Я так плохо спала сегодня ночью. А потом, я танцевала. Да и завтра – кто знает, что за день выпадет завтра?

Лиза забралась под одеяло и закрыла глаза. Лежала тихо, сжимая в руках розу среди разметавшихся по простыням волос.

Так просто: притвориться перед самой собой, что спишь, и потихоньку думать о нем – как будто он снится. Словно входит в комнату в образе аромата розы, прикинувшегося юношей и пришедшего к задремавшей после бала девушке, которая сохранила увядающий цветок.

Войдет, скажет:

«Я только призрак розы,

Что ты вчера носила на балу».

И тебе придется принять его: он же входит без стука, как Каменный гость, и как же теперь не принять его, коль скоро ты сама его вызвала…

А ведь стыдно, право, мне стыдно… Но Бог ищет тебя, Лиза. Значит, не стыдно? Ответа нет.

«Если бы Бог не любил мою музыку, я бы ее не писал», – вспомнила она отчего-то фразу Дебюсси. И заснула.

Во сне он и правда явился ей. Она видела его очень ясно, совершенно такого же, как наяву: крепкого, плотного, с толстой шеей, неизящно торчащей на плечах и несущей большую голову со слегка монгольскими чертами лица. Единственное отличие состояло в том, что его больше не звали Димой – у него было какое-то другое, диковинное имя, но, проснувшись, Лиза забыла его.

Он лежал на спине среди травы, высоко на пригорке, со свирелью в руках.

Лиза было обрадовалась, хотела побежать к нему, но вдруг остановилась в недоумении.

Он ли это? Вроде бы и похож, но узкие глаза кажутся еще более раскосыми, пухлый рот – еще тяжелее, и уши стали длинными, как у жеребенка. Вместо начинающего лысеть лба – плетеная шапочка золотистых волос с маленькими рожками, и в лице нечто томное и животное: то ли человек, то ли зверь.

Лиза остановилась и стала смотреть на него сквозь листопад мерцаний полдневной духоты. Опасное, притягательное существо лежало в колебаниях света, как в ленивом обмороке; лишь чуть заметно двигалась его двуствольная флейта, брызгала звуками, постанывала о непостижимом зное, где вдохновение рождается земное.

Так неужели я влюбилась в сон?

Но нет, он вполне реален, он шевелится, он встает. Господи, какой же он странный! Его тело так туго затянуто в кремовое трико, что кажется обнаженным; по четко очерченным выпуклостям разбросаны неровные темно-коричневые пятна; пояс обвит виноградной лозой. Сзади – хвостик. Кошмарное звероподобное существо: его тело непристойно, если смотреть на него спереди, и еще хуже в профиль.

И вдруг – так зрелый и звенящий взрывается гранат в густом гуденье пчел – существо метнулось, прыгнуло.

Ой! Приближается!

Надо спрятаться, скорее убежать, укрыться. Что он ищет под шорох арф и тремоло скрипок? Хочет увидеть босых нимф, которые помчатся друг за другом через поле, как оживший древнегреческий фриз? Хочет, как звереныш, преследовать ту, что закутана в белый муслин? Ту, пальцы ног которой выкрашены красным?

Я боюсь животного духа, который исходит от него. Мне стыдно смотреть на виноградную лозу, спускающуюся по его животу. Хотя… лицо его так трогательно застенчиво, и улыбка – улыбка архаического юноши куроса… Он и мил мне, и страшен, но нет, я все же убегу, а то я знаю: он будет подсматривать за моим купаньем сквозь заросли камышей.

И спящая Лиза побежала, запуталась в ветках, уронила покрывало. Хотела подобрать, но испугалась, не стала, полетела дальше – как ветерок, дрожащий в рыжей шерсти фавна, вся вздохи, вся призыв… А преследователь на ходу подхватил легкую ткань, прижал к себе, поднес к раздувающимся ноздрям.

Одним стремительным прыжком вернулся в свое логово, расстелил покрывало на земле, упал на него и застыл в сладкой истоме. Минута, две: руки побежали по телу, скользнули между ног, голова откинулась назад.

Ноздри затрепетали, рот распахнулся в крике.

Судорога, прокатившаяся по телу.

– Боже мой, – сказала Лиза, прикусив губу. Она и сама не знала, неприятно ли ей зрелище этого одинокого экстаза или жаль, что она не заняла место своего покрывала.

И, следуя логике, возможной только во сне, юноша-зверь спокойно ответил:

– Мудрецы учат, что мозг и сперма – это одно и то же вещество.

А дальше все смешалось, перепуталось, заскользило с небывалой скоростью. Греческий луг сменился набережной Мойки, а истомленное хроматизмами звучание флейты – плеском текущей воды. Над водой был мост, и какие-то балконы, и на балконе – Дима, уже без жеребячьих ушей и хвоста, а просто Дима, Дима, и было что-то очень важное, и надо понять, что…

Телефонный звонок густо вошел в середину сна, как нож в мягкое масло.

Еще не открыв глаз, с именем, застывшим на губах, Лиза взяла трубку. Это был он – конечно он, больше некому, – призрак розы, фавн, опоясанный виноградной лозой.

– Спасибо за цветы, – невнятным со сна голосом мурлыкнула она в телефон.

Последовала длинная пауза. А потом Андрей сказал:

– Алло, Лиза? Это я.

Лиза даже подскочила, словно обожглась.

– Привет, – произнес муж.

– Привет, – поджав губы, ответила она.

– Как у тебя дела?

– Нормально.

– Ты что, спишь?

– Да.

– А почему ты спишь в семь часов вечера?

– Устала.

– Я в Петербурге, – сообщил он.

– А…

– В твоей гостинице.

– И что?

– Хочу с тобой встретиться.

– Зачем?

– Поговорить.

Лиза посмотрела в окно и опять, в который раз увидела тонущий в мертвенном свете Исаакий и темных ангелов, шепчущихся в кружок.

Снова повеяло зимой, и холодом, и тоской. Очарование сна рассеялось. Все стало как прежде.

– Говорить будем только о разводе, – леденея, сказала она.

– Хорошо, хорошо, – торопливо согласился он. – Будем говорить о чем хочешь.