Бог всегда путешествует инкогнито

– Отдыхаешь после обеда? – насмешливо осведомился он.

– Я… мне надо выйти… срочная необходимость…

Он удалился, не сказав ни слова, явно довольный тем, что застиг меня на месте преступления. Я бросился к лестнице, недовольный таким оборотом событий. Черт возьми, я все дни до конца торчал в кабинете, а когда мне действительно надо уйти пораньше, я попался…

Весь взъерошенный, выскочил я на улицу Оперы, и свежий воздух постепенно привел меня в чувство. Ох, хоть бы новое задание не было труднее предыдущих… Я пошел к Лувру, где находилась ближайшая стоянка такси. Никого… Я обрадовался отсрочке и почувствовал облегчение. Закурив сигарету, я нервно затянулся. В моменты стресса мне всегда надо покурить. Что за свинство! Никак не могу избавиться от этой привычки…

Я шел по улице и испытывал странное ощущение, что за мной следят. Обернулся – на улице много народу. Поди узнай… Мне стало не по себе…

Когда же я в последний раз брал такси? Таксисты, как правило, ужасные болтуны: они без конца высказывают свое мнение по всем вопросам. Должен признать, что всегда остерегался им перечить. Дюбре правильно меня разглядел. Наверное, это своеобразная форма лени. В любом случае это никого из заблуждения не выводит. Их ничем не убедишь…

Я огляделся. Был час пик, движение плотное, и я рисковал долго прождать такси.

А может… это не лень, а трусость? Ведь если ничего не отвечать, это покоя не принесет. Я часто закипаю внутри… Да и чего я боюсь, в самом деле? Что меня невзлюбят? Что я вызову не ту реакцию? Я и сам не знал.

– Куда вам? – вывел меня из ступора голос с парижским выговором.

Я погрузился в свои мысли и не заметил, как подъехало такси. Шофер высунулся из окна и глядел на меня с нетерпением. На вид лет пятидесяти, коренастый, лысый, с черными усиками и недобрым взглядом. И почему это мне так везет в этот день?

– Эй! Вы садитесь или нет? А то у меня дел по горло.

– Мне на авеню Георга Пятого, – пробормотал я, открывая заднюю дверцу.

Скверное начало. Надо сразу взять над ним верх. Давай, смелее, возражай ему во всем. Во всем.

Я забрался на заднее сиденье, и меня сразу затошнило: воздух в машине пропитался застарелым запахом табака, смешанным с запахом дешевого дезодоранта из супермаркета. Ужас!

– Скажу вам сразу: это, может, и недалеко, но доехать туда… Это я вам говорю! Не знаю, что на людей нашло, но на улицах такие пробки!

Гм… Трудно возразить… Что тут скажешь?

– Ну, может, все-таки есть маленькая возможность, что все рассосется и пойдет даже быстрее, чем вы ожидали?

– Так-т… оно так, для тех, кт… верит в Санта-Клауса, – отозвался он, по-парижски проглатывая целые слоги. – Я уже двадцать восемь лет за рулем и знаю, что говорю. Черт побери, да добрая половина из них вполне может обойтись без своих драндулетов.

Он говорил так громко, словно я сидел в хвосте огромного автокара.

– Может, машины им нужны, как знать…

– Ага, как же! Да большинство и пяти метров без машины не пройдут. Они слишком ленивы, чтобы ходить пешком, и слишком скупы, чтобы взять такси. Нет больших скупердяев, чем парижане!

Похоже, он просто не замечал, что я ему возражаю. Что ж, это только подпитывало беседу… В конце концов, моя задача сильно облегчалась.

– А по-моему, парижане – очень любезный народ.

– Да ну? Знали бы вы их получше! Я уже двадцать восемь лет имею с ними дело и изучил этих шельмецов. И вот что я вам скажу: они год от года все хуже. Я их перестал выносить, сыт по горло, они у меня уже из ушей лезут.

Огромные ладони вцепились в руль с оплеткой из искусственного меха, и чувствовалось, как отчаянно напряглись мышцы волосатых рук. Под черными волосками проглядывала татуировка, напоминавшая соблазнительную попу с рекламы диетического подсолнечного масла без холестерина. Когда я был маленький, американское телевидение показывало рекламный мультик, где впечатляющие зады персонажей забавно виляли во все стороны. В жизни не видел такой смешной татуировки.

– Думаю, вы ошибаетесь: люди – зеркальное отражение того, как мы с ними разговариваем.

Он резко нажал на тормоз и обернулся ко мне. Глаза его бешено блеснули.

– И что вы этим хотите сказать?

Я не ожидал такой реакции и отшатнулся, но меня все равно обдало запахом несвежего дыхания. Чем от него пахло? Алкоголем? Похоже, эту бомбу надо обезвредить, придется поработать сапером…

– Я хочу сказать, что люди, может, и замкнуты, но пройдет время, и они поймут, что встряски им на пользу, и, если с ними говорить спокойно, – я с нажимом произнес это слово, – они смогут раскрыться и стать мягче, если почувствуют к себе интерес.

Он какое-то время сверлил меня взглядом злобного кабана-одиночки, а потом отвернулся. В салоне повисла гнетущая тишина. Я постарался сбросить с себя запредельное напряжение и перевел дух. Уф! Возбудимый какой дедулька… Надо, насколько это возможно, соблюдать осторожность… Он молча вел машину, и тишина давила все больше и больше. Надо ее срочно нарушить.

– А что изображает ваша татуировка? – сказал я в надежде на то, что его удастся навести на более мирные мысли.

– А, это… – Голос его потеплел, и я понял, что попал в точку. – Воспоминание молодости. Она изображает Месть.

Последнюю фразу он произнес нравоучительным тоном. Я умирал от желания узнать, каким образом масло без холестерина может символизировать Месть, но в самоубийцы мне не хотелось, и я ограничился сдержанной улыбкой.

Мы подъехали к площади Согласия.

– По Елисейским Полям ехать не надо: сплошные пробки. Поедем по набережным до Альма-Марсо и заедем на авеню Георга Пятого снизу.

– Гм… Я бы предпочел как раз ехать по Елисейским Полям.

Он молча вздохнул и вернулся к теме разговора.

– Обожаю татуировки. Двух одинаковых не бывает. Чтобы сделать себе татуировку, нужно иметь мужество. Это действует, как наркотик. И потом, это же на всю жизнь. Тату придает кураж. Особенно на женском теле. Ничто так не возбуждает, как тату, которого никак не ожидаешь на каком-нибудь укромном местечке… Ну, вы понимаете, о чем я…

Его затуманенные воспоминаниями глаза обрели похотливое выражение. Уймись, дедуля. Расслабься. Я собрал все свое мужество:

– А мне татуировки не нравятся.

– Ну да, в наше время молодежь их не любит, потому что все молодые хотят быть одинаковыми. Они даже не знают, что такое развлекаться. Зато все такие ловкачи!

– Нет… Может, им не нужно тату, чтобы отличаться друг от друга…

– Отличаться, отличаться… Мы уж если хотели развлечься, то прежде всего ржали до упаду. Брали велосипеды или какие-нибудь старые колымаги и жали на всю катушку как чокнутые. В те времена пробок не было!

Этот человек изъяснялся только на кабацком жаргоне. Иначе он не умел. Невыносимый тип… Как он меня раздражал! И этот запах… Ладно, сделаем еще усилие…

– Да, но теперь молодежь знает, что нельзя больше ради развлечения загаживать планету.

– Ага, ну-ну! Еще и весь этот экологический идиотизм в придачу! Загаживать планету, разогревать планету или что там еще? Все это выдумки парней, которые норовят продавать пятаки по евро и сами не знают, чего хотят!

– Да вы-то что в этом понимаете?

Это вырвалось у меня непроизвольно, в один миг. Он снова остервенело нажал на тормоз, машина дернулась и резко остановилась, я впечатался в спинку переднего сиденья, а потом меня резко отбросило назад.

– Да пошли вы!.. Понятно? Убирайтесь вон! Не выношу, когда всякие придурки читают мне мораль! Вылезайте!

Я отпрянул с такой скоростью, что мое тело вжалось в обивку сиденья. Прошли две секунды в тягостном молчании, потом я открыл дверцу и выскочил из машины. Я вылетел как стрела, пока ему не пришло в голову меня схватить. Кто его знает, может, у него полицейская дубинка под сиденьем…

Я пробрался между машинами до широкого тротуара Елисейских Полей и бегом бросился к Триумфальной арке. Разгоряченное лицо освежил частый моросящий дождик. Страх прошел, но я все бежал и бежал под взглядами туристов и праздношатающейся публики. Я бежал, потому что ничто больше меня не удерживало. Я разорвал еще одно маленькое звено в ошейнике, развязал еще несколько бесполезных узлов. Я впервые отважился сознательно говорить незнакомому человеку все, что я думаю, и теперь я чувствовал себя свободным, свободным! И мелкий дождик хлестал мне в лицо, словно пробуждая к жизни.

Портье в мундире отскочил в тамбур, чтобы я не сбил его с ног, и я влетел в величественный холл отеля Георга Пятого, одного из красивейших дворцов столицы.

Красный мрамор Аликанте устилал пол, и высоко-высоко, к самому потолку, поднимались колонны из красного мрамора.

Бюро администратора тепло светилось деревянными панелями. В помещении царила молчаливая атмосфера деловитой роскоши. Прислуга грузила на золоченые тележки чемоданы и дорожные сумки, по преимуществу из дорогой кожи и с монограммами престижных фирм. Служащие администрации, улыбаясь, раздавали кому ключи, кому карту Парижа, что-то разъясняя и показывая постояльцам. Какой-то тип в шортах и кроссовках фирмы Nike, который смотрелся здесь как репер на сцене, где сидит симфонический оркестр, пересек холл с таким видом, словно только в таких отелях и жил. Наверняка мой соотечественник…

Я подошел к портье:

– Будьте добры, как пройти в бар?

Я боялся, что он сейчас спросит меня, есть ли у меня номер в отеле. Наверное, у меня был еще тот видок: волосы встрепаны, по лицу стекает вода. Но по счастью, вид туриста в шортах придал мне уверенности.

– Справа будут три ступеньки, а за ними, чуть дальше, – бар, – любезно и слегка напыщенно ответил он.

Я поднялся по ступенькам и оказался в просторной застекленной галерее, ведущей вдоль зеленого двора. Апельсиновые деревья, самшит, бассейны со скульптурной отделкой, столы из драгоценных пород дерева и кресла, зовущие к отдыху… С богато украшенного потолка свешивались великолепные люстры. Стены из резного камня украшали величавые статуи в нишах. В глубине галереи виднелись ряды низких столиков, окруженных такими же низкими креслами в мягких чехлах. Так и хотелось плюхнуться в кресло и утонуть в нем, но надо было соблюдать приличествующую месту сдержанность.

Бар выходил на галерею и в сравнении с ней казался маленьким. Обитые темно-красным бархатом стены и пол создавали интимную атмосферу. В этот час посетителей было мало. В низких креслах визави сидела пожилая пара, а чуть поодаль двое мужчин о чем-то оживленно говорили вполголоса. Скорее всего, разговор был деловой. Дюбре я не обнаружил и прошел к столику в глубине, чтобы сразу увидеть, как он войдет. Возле столика пожилой пары я ощутил пьянящий запах духов, исходящий от женщины.

На моем столике лежали газеты. Среди них несколько серьезных: «Геральд трибюн», «Нью-Йорк таймс» и «Ле Монд» и издания помельче. Я взял «Closer»[6], чей потрепанный вид говорил об определенной популярности. В конце концов, я находился в таком заведении, где вполне уместно проявить интерес к жизни звезд!

Вскоре появился Дюбре, и я отбросил в сторону журнал. Он шел ко мне между столиками, и я заметил, как глаза всех посетителей повернулись в его сторону. Он был из тех людей, что излучают некую магнетическую энергию и сразу привлекают к себе внимание.

– Ну, рассказывай о своих подвигах!

Я заметил, что он со мной не поздоровался. Каждый раз, когда мы встречались, он будто возобновлял беседу, прерванную минутой раньше, чтобы отлучиться в туалет.

Он заказал бурбон, я ограничился перье.

Я в деталях описал ему сцену в такси, и он от души хохотал над шофером.

– Ну ты просто попал в яблочко! Если бы я для себя устраивал такую встречу, мне бы вряд ли повезло найти такой типаж.

Я поведал ему, как трудно мне было находить возражения на все сентенции шофера и какое чувство облегчения охватило меня потом, когда все закончилось, хотя мы и повздорили.

– Я очень доволен, что ты через это прошел. Слушай, ты мне много рассказывал о работе, что в кабинете чувствуешь себя как в заточении и тебя преследует ощущение, что за тобой все время следят и судачат за спиной.

– Да, там мне не дают быть самим собой. Мне не хватает свободы. Я ощущаю себя узником. Мне все кажется, что они обсуждают каждый мой жест, каждое слово. А сегодня, уходя из офиса, я нарвался на нелестную реплику начальника. Правда, я ушел немного раньше, но зато в другие дни сидел допоздна. Ну ведь несправедливо упрекать меня за единичный уход, когда я и так все время задерживаюсь! Я не свободен, я задыхаюсь…

Он взглянул на меня проницательным взглядом, отхлебнув добрый глоток бурбона. От него пахло дорогим парфюмом.

– Знаешь, когда ты сказал: «Там мне не дают быть самим собой», мне захотелось ответить: «Наоборот, тебе дают быть самим собой, более того, тебя к этому раз за разом подталкивают. От этого ты и задыхаешься».

Я был поражен:

– Не понимаю вас.

Он откинулся на спинку кресла:

– Когда ты рассказывал мне о коллегах, мне запомнился один из них, такой нахальный парень…

– Тома.

– Он самый. Задавака, насколько я могу судить по твоим словам.

– Это еще слабо сказано…

– Представь себе, что сегодня Тома оказался на твоем месте, что это он ушел из офиса в четыре или пять часов и в коридоре столкнулся с шефом.

– Это был не наш непосредственный начальник, а ведущий все направление.

– Вот и хорошо. Вообрази эту сцену: Тома уходит на час раньше и в коридоре налетает на шефа.

– Попробую…

– А ты – маленькая мышка и наблюдаешь за этим из норки.

– Ладно…

– Что они говорят друг другу?

– Гм… Не знаю… Ну… Странно так вот представлять… Ларше, наверное, улыбается… Дружески, очень доброжелательно…

– Интересно… Значит, ты полагаешь, что если бы Тома сегодня вечером оказался на твоем месте, то начальник именно так к нему бы и отнесся?

– Ну… возможно… Во всяком случае, я так себе представляю. На самом деле это было бы очень несправедливо. Но я думаю, Тома у него в любимчиках и правила на него не распространяются.

– Ясно. А как зовут того парня, который, по твоим представлениям, всех дурачит?

– Микаэль?

– Ага, Микаэль… А теперь представь себе ту же сцену, но с Микаэлем на твоем месте. Это Микаэль ушел из офиса в пять часов. Как обернется дело?

– Сейчас посмотрим… Я вижу… Наверное, Ларше отчитал бы его, как и меня!

– Да?

– Он ему также сказал бы: «Что, отдыхаешь после обеда?» И тон его, скорее всего, был бы еще ядовитее. Ну да, точно! Он всегда над ним насмехается.

– А как отреагирует Микаэль?

– Гм… Трудно представить… Ну, я думаю, Микаэль, с его самоуверенностью, ответит что-нибудь вроде: «Вы рассуждаете, как знаток» – или еще что-нибудь придумает.

– Ах вот как! А Ларше?

– Да разойдутся каждый в свою сторону, и оба будут хохотать всю дорогу.

– Очень интересно, – сказал он, приканчивая свой бокал. – И что ты об этом думаешь?

– Не знаю, – ответил я задумчиво. – Если бы так и было на самом деле, значит Микаэль тоже в любимчиках.

– Нет, Алан, это совсем не так.

Он знаком подозвал официанта:

– Еще один бурбон.

Я отпил перье. Дюбре наклонился ко мне и впился в меня своими синющими глазами. Я ощутил себя голым.

– Это совсем не так, Алан, – повторил он. – На самом деле все сложнее. Тома считает себя выше других, и это вызывает у Ларше… определенное уважение. Микаэль же над всеми подтрунивает, а Ларше прекрасно знает, что это беда тех, кто считает себя хитрее других. И Ларше поднимает его на смех, чтобы показать, что он сам еще хитрее. А ты…

Он выдержал паузу.

– А я никого из себя не корчу, как другие, я естественный, такой, как есть, и этим пользуются.

– Нет, все гораздо хуже, чем ты думаешь. Ты, Алан, как ты сам себя характеризуешь, действительно… несвободен. Ты несвободен, и это еще дальше загоняет тебя в ту тюрьму, где ты находишься… Ты замыкаешься в молчании там, где я готовил бы решительный удар. У меня бы кровь бросилась в лицо, меня захлестнул бы гнев. Что это он там мне такое говорит?

– Да все наоборот! Совсем наоборот! Я не выношу, когда посягают на мою свободу!

– Посмотри, как получилось с водителем. Ты говоришь, что делал над собой усилие, чтобы ему возражать. Все-таки он вряд ли снова тебе встретится, и ни твоя жизнь, ни твое будущее от него никоим образом не зависят, правда? И все равно ты испытываешь потребность как-то приноровиться к тем, от кого ждешь оценки. Ты боишься, что в тебе разочаруются и тебя отвергнут. Вот почему ты не позволяешь себе ни говорить, что думаешь на самом деле, ни поступать сообразно своим представлениям. Ты все время делаешь над собой усилие, чтобы соответствовать ожиданиям других. И ведь тебя об этом никто не просит, Алан, инициатива только твоя.

– Но я думаю, что это совершенно нормально! Если все станут совершать хоть небольшое усилие ради других, жизнь станет лучше.

– Совершенно верно, но тут речь идет не о твоем собственном выборе. Ты ведь не говоришь себе с утра: «Ага, сегодня я делаю то, что от меня ожидают». Нет, ты так поступаешь бессознательно. Ты полагаешь, что иначе тебя не будут любить и не станут с тобой общаться. И, сам не отдавая себе отчета, ты без конца себя к чему-то принуждаешь. Твоя жизнь проходит в подчинении, потому ты и не ощущаешь себя свободным. И… ты хочешь подчиняться.

Я был ошеломлен. Меня словно обухом по голове ударили. Я ожидал чего угодно, только не такого… Голова шла кругом. Все перемешалось: мысли, идеи, события, и я потерял почву под ногами. Хотелось с порога отмести весь анализ Дюбре, но какая-то часть меня понимала, что доля истины тут присутствует. И эта истина меня тревожила. Мне, который всю жизнь так ревностно оберегал свою свободу от посторонних посягательств, вдруг заявляют, что я сам стремлюсь подчиниться чужой воле.

– Видишь ли, Алан, когда мы стремимся никого не разочаровать, соответствовать чужим ожиданиям или уважать чужие обычаи, это часто приводит к тому, что люди начинают вести себя с нами нагло, будто мы обязаны им подчиняться. И они это воспринимают как норму. Если ты чувствуешь себя виноватым, уйдя с работы на час раньше, то твой начальник только усугубит чувство вины. И это вовсе не означает, что он плохой человек. У него тоже все происходит бессознательно: он чувствует, что для тебя неприемлемо смыться раньше, потому и задевает тебя. Ты сам провоцируешь его реакцию, понимаешь?

Я ничего не ответил, завороженный круговращением кусочков льда в его стакане с бурбоном. Он тихонько покачивал стакан, и лед, отсвечивая искорками, стукался в хрустальные стенки.

– Алан, – начал он снова, – свобода внутри нас. Она должна исходить от нас самих. Не жди, что она придет со стороны.

Его слова оседали в моем сознании.

– Возможно, – согласился я.

– Есть множество исследований о выживших узниках концлагерей во время Второй мировой войны. В одном из них говорится, что у всех оставшихся в живых была одна общая черта: они остались свободными внутри себя. К примеру, даже если у них на целый день был маленький кусочек хлеба, они говорили себе: «Я волен съесть этот хлеб, когда захочу. Я свободен в выборе момента, когда его проглотить». С помощью выбора, который может в их положении показаться смехотворным, они сохранили в себе чувство свободы. Оно и помогло им выжить.

Я внимательно его слушал и не мог не признаться себе, что, окажись я на месте этих несчастных, я бы так остро ощущал гнет силы и власти тюремщиков, что вряд ли был бы способен на такое состояние духа.

– А как же мне… э… добиться внутренней свободы?

– На это нет ни рецептов, ни способов. Хорошее средство – в течение некоторого времени делать то, чего обычно тщательно избегаешь…

– Мне кажется, что с самого начала ваши советы сводятся к тому, что я должен делать вещи, которые мне не по нраву. Скажите, это и есть один из методов эволюции жизни?

Он громко расхохотался, и надушенная пожилая дама обернулась к нам.

– Все гораздо сложнее. Но если стремиться избегать в жизни всего, что внушает страх, никогда не поймешь, что большинство страхов мы придумываем себе сами. Единственный способ проверить, что истинно, а что ложно, – выяснить этот вопрос на поле боя. Вот почему иногда полезно схватить себя за руку, даже рискуя сделать себе больно, чтобы испытать на прочность то, что вызывает ужас, пока не появится шанс убедиться, что ужас этот – надуманный.

– И что вы потребуете от меня на этот раз, чтобы решить мои проблемы?

– Посмотрим, – сказал он, поудобнее устраиваясь кресле, явно довольный, что имеет возможность высказать свои соображения. – Ты ошибочно полагаешь, что люди перестанут тебя любить, если ты не будешь поступать по их критериям. И поскольку у тебя есть потребность соответствовать образу, созданному другими, ты начнешь изображать сдвиг по фазе.

Я сглотнул. Лицо горело огнем.

– Сдвиг по фазе?

– Да. И в конце концов выберешь манеру поведения, совершенно тебе не свойственную. Например, начнешь таскать с собой на службу журнал, который тебе интересен только до тех пор, пока тебя с ним не увидят.

К моему великому смущению, он указал на «Closer», который я положил на столик обложкой вверх.

– Если я приду с этим журналом, я себя перед всеми скомпрометирую.

– Ах, имидж, ах, имидж! Вот видишь, насколько ты несвободен…

– Но это вопрос доверия ко мне на службе. Я просто не могу…

– Ты забываешь, как много раз повторял мне, что у тебя в офисе люди как таковые никого не интересуют, интересуют результаты. Значит, и то, что ты читаешь, тоже никого не интересует.

– Но я не могу… Мне будет… стыдно!

– Но ты не можешь стыдиться того, что тебе интересно.

– Да не интересно мне! Я никогда не читаю этот журнал!

– Знаю. Его никто не читает. И тем не менее он продается каждую неделю тысячами… И он тебе интересен, потому что, когда я вошел, ты держал его в руках.

– На самом деле… я не знаю… Так, может быть, из любопытства…

– Имеешь право на любопытство, и этого качества нечего стыдиться.

Я представил себе, какие лица будут у коллег и начальства, если они увидят меня с этим журналом.

– Алан, – продолжал Дюбре, – ты станешь свободным в тот день, когда тебя перестанет волновать, что о тебе подумают люди, увидев тебя с «Closer» под мышкой.

И мне невольно подумалось, что этот день очень далек…

– Это не заслуживает аванса…

– Тебе надлежит каждый день совершать, скажем так… по три предосудительных поступка. Точнее, ты должен трижды в день вести себя неподобающим образом, не важно в чем, хоть в мелочах. Я добиваюсь, чтобы ты на какое-то время расстался со своим перфекционизмом, пока не поймешь, что ты живой человек, и для тебя от этого ничего не изменится, и твои отношения с другими людьми не пострадают. И вот еще что: по меньшей мере дважды в день ты должен либо отказывать в ответ на просьбы, либо возражать против чужой точки зрения. Выбирай сам.

Я молча смотрел на него, не проявляя никакого энтузиазма. Однако его пыл от этого не убавился. Ему собственные идеи явно очень нравились.

– И когда начинать?

– Тотчас же! Не стоит откладывать на потом то, что может способствовать нашему росту!

– Прекрасно. Тогда я просто обязан уйти по-английски, не прощаясь, и вовсе не обязан оплачивать свой заказ.

– Молодец! Отличное начало!

Он был доволен, но по его хитрому взгляду невозможно было понять, что будет дальше.

Я встал из-за столика и уже почти миновал весь бар, и тут он меня окликнул. Его громкий, раскатистый голос разорвал тишину, и все сразу обернулись, видимо, решив, что дело дошло до драки.

– Алан, вернись! Ты забыл журнал!

Ненавижу утра понедельника. Впрочем, это чувство, наверное, знакомо всем. У меня же на это особые причины: по понедельникам у нас проходят рабочие совещания. Каждый понедельник мы выслушиваем, насколько наши результаты далеки от ожидаемых. Что же надо сделать, чтобы ожидаемого достигнуть? Что мы собираемся для этого предпринять? Каковы наши решения?

Выходные дни были богаты эмоциями, как и неделя, последовавшая за встречей с Дюбре. Первые дни я еще подсчитывал все свои маленькие подвиги, а потом начал отважно использовать любую возможность.

Я нарочно еле тащился на автомобиле по тесной улочке, где за мной ехали еще машины, хотя меня разрывало от желания взять вправо и уступить дорогу или нажать на газ, чтобы никто не подумал, что за рулем сидит какой-то старикашка. Я пошумел в собственной квартире и навлек на себя упреки мадам Бланшар. Я повесил трубку, когда какой-то рекламный агент попытался продать мне окна. Я явился в офис в башмаках разного цвета. Я ел гусиную печенку в маленьком ресторанчике и сказал официанту, что макароны были великолепны. Наконец, я повадился в часы пик пить кофе в кафе напротив, где все заняты экономическими проблемами страны и вопросом, куда же смотрит правительство. Естественно, я ни с кем не соглашался.

Все это давалось мне с трудом, хотя какая-то часть меня начинала получать известное удовольствие от преодоления страхов, и я лелеял надежду, что когда-нибудь их удушающее кольцо разожмется.

В тот понедельник, как только закончилась встреча с первым кандидатом, я потащился на ненавистное собрание.

Одиннадцать ноль-пять. Ага, значит, я опоздал… Я вошел в зал с блокнотом в руке и… «Closer» под мышкой. Все консультанты уже сидели за круглым столом. Я был последним, кого ждали.

Люк Фостери бросил на меня ледяной взгляд. Слева от него улыбался своей невозмутимой улыбкой с рекламы зубной пасты Грегуар Ларше. Он знал, что лучшего от людей можно добиться только добром. Я был уверен, что он отбелил себе зубы. Они так сверкали белизной, что наводили на мысль о протезе. Когда он говорил, я не мог заставить себя смотреть ему в глаза: взгляд сам перебегал на зубы.

Я занял свободное место. Все обернулись ко мне. Я положил журнал на стол обложкой кверху и сидел, не поднимая глаз. Мне было стыдно.

Тома слева от меня делал вид, что вдохновенно читает «Файнэншл таймс». Микаэль болтал с соседкой, которая безуспешно пыталась опустить глаза на «Трибюн», время от времени прыская со смеху.

– Цифры за эту неделю…

Ларше любил начать, а потом подвесить фразу, не закончив, и таким образом привлечь наше внимание. Он встал, словно желая утвердить свое превосходство над присутствующими, и продолжил, широко улыбаясь:

– Цифры за эту неделю обнадеживают. Мы на четыре процента превысили результаты прошлой недели и на семь – результаты той же недели прошлого года. Исходя из этого я делаю вывод, что общий прирост показателей у нас одиннадцать процентов. Конечно, индивидуальные показатели отличаются друг от друга, и я еще раз должен поздравить Тома, который остался в лидерах.

Тома принял безмятежный и удовлетворенный вид. Ему нравился наряд победителя, которому все нипочем. На самом деле я знал, что для него комплимент – все равно что доза кокаина.

– Для остальных у меня тоже есть великолепная новость.

Грегуар Ларше победным взглядом оглядел группу, тем самым создавая театральный эффект.

– Прежде всего, должен вам сообщить, что Люк Фостери немало для вас потрудился. Около месяца он анализировал все данные, которыми располагал, чтобы установить, почему у одних показатели лучше, а у других хуже, хотя все мы работаем по одной методике. Он сопоставил сведения по всем параметрам, сравнил цифры, проанализировал вычерченные кривые. Результат его работы прост и гениален. Решение у нас в руках, и каждый сможет его достойно оценить. Однако, Люк, я предоставляю тебе возможность самому огласить свои выводы!

Наш начальник, более серьезный, чем обычно, остался сидеть и заговорил своим монотонным, холодным голосом:

– Действительно, рассмотрев все ваши расписания, я выявил обратную корреляцию между среднегодовой величиной времени, потраченного на консультацию, и среднемесячными коммерческими показателями консультанта, скорректированными или не скорректированными на компьютере.

Зал на несколько мгновений замер, и все вопросительно уставились на Фостери.

– А ты можешь все это перевести на человеческий язык? – со смехом спросил Микаэль.

– Это очень просто! – сказал Ларше, быстро перехватив инициативу. – Некоторые из вас тратят много времени на то, чтобы довести беседу с кандидатом до конкретного приема на работу. Если подумать, то это логично. Нельзя одновременно находиться на мельнице и на базаре. Однако если вы тратите слишком много времени на беседу с кандидатами, его остается меньше на то, чтобы рекламировать наше предприятие и продавать наши услуги, и таким образом ваши результаты становятся хуже. Все можно сравнить.

Пока информация доходила до нас, мы молчали.

– Вот вам пример, – снова заговорил Ларше. – Тома, лучший из вас по показателям, тратит в среднем меньше часа двенадцати минут на беседу с каждым кандидатом. А вот Алан, который в арьергарде (мне очень жаль, Алан), посвящает собеседованию в среднем час пятьдесят семь. Улавливаете? Почти вдвое больше!

Я вжался в кресло, глядя перед собой, словно в воздухе над столом появится успокоение. Но на столе не было ничего, кроме «Closer». Я физически ощутил, как на меня давят взгляды присутствующих.

– Конечно, можно уменьшить время собеседований, – сказала Алиса, молоденькая консультантка, – но тогда надо уменьшать и норму удачных приемов на работу. Я всегда помню о гарантиях, которые мы предоставляем предприятиям. Если наш кандидат плохо выполняет работу или увольняется в течение шести месяцев, надо заранее обеспечить ему замену. Извини, Тома, – повернулась она к коллеге, – но наиболее часты такие случаи именно у тебя. У меня они происходят очень редко.