Богатые — такие разные

Глава первая

Океанский лайнер «Аквитания» компании «Кьюнар» прибыл в Нью-Йорк в пятницу, во второй половине дня, и я была на пятьдесят четвертом пирсе Норс Ривер, когда Пол вышел из таможенного зала, улыбаясь и смотря мне прямо в глаза, как всегда, когда у него было что скрывать. Подтянутый и загорелый, он выглядел превосходно, и, когда снял шляпу, чтобы помахать ею мне, я увидела, что его жидкие каштановые волосы стали намного светлее, как у человека, который провел долгие летние дни под палящим солнцем. Одет он был безупречно, и я не сомневалась — каждый стежок его одежды сделан руками английского портного. При этом я подумала: стараясь одеваться так, чтобы его невозможно было отличить от англичанина, Пол кажется немного смешным. Англичанам привычка быть безукоризненно одетыми была свойственна органически и не требовала усилий. Пол выглядел слишком уж изящным, как-то подчеркнуто выхоленным.

Я видела, как все головы повернулись к Полу, когда он шел мне навстречу, и уже на расстоянии пяти десятков футов я ощутила его знакомое притяжение. Походка его создавала впечатление, что он шагал по мраморному полу в подбитых гвоздями башмаках, но без единого звука, и его изящество атлета создавало иллюзию не меньше шести футов роста, что он всегда и утверждал. К недостававшему дюйму с половиной он относился так же болезненно, как и к своим редевшим волосам, и хотя кое-кто считал эти его огорчения не заслуживающими внимания, я-то знала, что это идет у него от отвращения к несовершенству.

У него был высокий лоб, глубокие насмешливые складки около рта и темные блестящие глаза.

«Сильвия! Вы прекрасно выглядите!» — я ожидала его обычного восклицания с английским акцентом, который он порой любил подчеркнуть, но этого не последовало. Голос его легко обволакивал самые обычные слова, наполняя их теплом и искренностью.

— Как вы поживаете?

У меня было подготовлено несколько ненавязчиво откровенных ответов, но я словно потеряла дар речи. Так мне было стыдно. Когда он обеими руками взял мою, лицо мое автоматически поднялось и он порывисто поцеловал меня в губы. В этот же момент налетели восторженные репортеры, и я кое-как выдавила улыбку в камеры, и, хотя я оперлась на руку Пола в поисках поддержки, он уже смотрел в сторону, заметив своего любимого партнера.

— Стив!

— С возвращением, Пол!

Они обменялись рукопожатием. Я стояла одна, надеясь на то, что он не задержится с репортерами, но когда они засыпали его вопросами, ему, естественно, пришлось остановиться и ответить им. Пол был большим мастером в создании собственного обаятельного имиджа для газет.

— Господин Ван Зэйл, верно ли, что вы намерены навсегда уехать в Европу?

— В моем-то возрасте? Ведь я едва начал свою карьеру!

— Что вы можете сказать нам о перспективах рынка?

— Он будет колебаться.

Все рассмеялись. Десяток подобострастных лиц пялились на него с нескрываемым восхищением, завороженные его аристократическим изяществом.

— Господин Ван Зэйл, как вы чувствуете себя снова…

— …На родине? Джентльмены, вы же знаете, я коренной житель Нью-Йорка! Может ли быть что-нибудь лучше возвращения в громаднейший город в мире… — рука Пола снова плавно обвила мою талию — к прекраснейшей в мире женщине? А теперь извините меня, я много месяцев не виделся с женой и, естественно, хочу наверстать упущенное…

Репортеры угодливо рассмеялись, восхищенно поглядывая на меня, а фотографы наперебой защелкали затворами своих камер.

— Сюда, дорогая, — проговорил Пол.

Едва мы дошли до автомобиля, как Пол сказал Стиву Салливэну:

— Поезжайте в офис, иначе вы рискуете быть третьим лишним при моей встрече с женой.

— Разумеется… — И Стив исчез, как раз в тот момент, когда к нам шагнул с широкой улыбкой наш старший шофер Уилсон.

— Добрый день, сэр, добро пожаловать в Нью-Йорк!

— Спасибо, Уилсон! Как прекрасно вернуться домой! — Голос его звучал так, словно он и впрямь был рад этому.

Я чувствовала себя смущенной, не зная что и подумать. Не произнеся пока ни одного слова, я понимала, что должна что-то сказать, когда мы остались одни в задней части машины, после того, как телохранитель Пола, Питерсон, поднял стеклянную перегородку.

— Вы выглядите потрясающе прекрасно, Пол.

— Я чувствую себя великолепно!

Я не могла взглянуть прямо ему в лицо, понимая, что и он смотрел в окно, так как ему было трудно смотреть на меня. На какой-то момент меня вдруг охватило полное отчаяние. Последние месяцы я проводила долгие часы, пытаясь решить, как мне быть с этим возрождением его старой любви к Европе, но теперь я стояла лицом к лицу с проблемой все той же своей беспомощности, что и в 1917 году, когда началось наше двухлетнее пребывание в Лондоне. Эта девушка, Дайана Слейд, меня не занимала: ему не будет стоить никакого труда отделаться от нее, как он отделывался от других привлекавших его внимание женщин, но Европа… Можно завоевать еще одну женщину, но как завоевать целую цивилизацию? Теоретически я восхищалась Европой, но жить там было для меня невыносимо. Я содрогалась при воспоминании об этом угнетающем величии, об этом давящем ощущении далеких времен, о странном чувстве оторванности от всех привычных обычаев, стандартов и мыслей. Мне было ненавистно ощущение иностранки и страстно хотелось домой. Пол же, наделенный удивительным даром растворяться в другом народе, чувствовал себя в Европе так же легко, как и в Нью-Йорке. Все дело было, как я с болью убедилась, находясь вместе с ним в Англии, в двойственности его личности. Американский Пол, снова всплывший на поверхность, когда мы в 1919 году вернулись в Нью-Йорк, был тем Полом, за которого я вышла замуж, тогда как английский Пол был иностранцем, всегда остававшимся мне чуждым.

Я спрашивала себя, думал ли он обо мне не только мимоходом в последние месяцы того лета на Норфолкском побережье, но сильно в этом сомневалась. Под влиянием очарования Европы все воспоминания об американской жизни оттеснялись у него на задний план, и он просыпался с мыслями о средневековом искусстве и архитектуре, о древних руинах и музеях, об исторических библиотеках и памятниках. Ни одна любовница не могла бы быть более требовательной, чем эта полностью окутывающая его шелковая сеть бесконечного прошлого Европы.

Он решал, что сказать, как нарушить молчание. Наконец я почувствовала — его рука властно скользнула в мою.

— Ну, вот, — проговорил он бодрым голосом, — я потерял голову и сердце, но слава Богу не инстинкт возвращения домой! Не могу передать вам, как хорошо чувствовать себя дома… Ах, я вижу, движение на Пятой авеню все такое же сумасшедшее, как и всегда! Это верно, что к Рождеству собираются установить светофоры? Это могло бы многое изменить, если бы хоть кто-нибудь имел о них хоть малейшее понятие… Много ли магазинов пооткрывалось за время моего отсутствия? Какие рестораны исчезли? «Тиффэйни» по-прежнему на месте… а вот и «Лорд энд Тэйлор…» — мы двигались от центра через Тридцатые к Сороковым улицам. — А вот Дельмонико на своих задних лапах! И «Шерри»… «Де Пинна»… «Сент Пэтрик»… и, как всегда, «Гоутик!»… «Плаза»… «Парк»…

Он смотрел на все это как на друзей, с которыми был в долгой разлуке; призвав всю свою храбрость, я взглянула Полу прямо в лицо и увидела, как искрились его глаза и какой лучистой была его улыбка.

— Я люблю все это! — со смехом воскликнул он, поворачиваясь ко мне, и я подумала: «Да, вы любите места, культуры, цивилизации, но не людей». Я никогда, ни разу не слышала от него слов «я люблю вас», обращенных ко мне или к кому-то другому.

Наши взгляды наконец встретились, и внезапно я увидела за избытком его впечатлений и чувств озабоченность и тревогу. Английского Пола с его давящим безразличием больше не было, и передо мной снова был американский Пол, так гордившийся своим браком, и так горячо желавший, чтобы между нами все было хорошо.

— Пол… — на глазах у меня выступили слезы.

— Ах, Сильвия, не грустите! — порывисто воскликнул он, и, когда он привлек мое лицо к своему, я снова была рабыней его переменчивых, как ртуть, настроений, покоренная его жизнелюбием и очарованием. — Если бы вы знали, как я рад своему решению возвратиться домой…

Он не закончил фразу, а я не дала ему это сделать. Он привлек меня к себе, я обвила его шею руками, и, когда он стал покрывать меня поцелуями, по моему лицу заструились слезы, смывавшие последние следы моей гордости.

Мы жили в пятидесятикомнатном доме, выходившем окнами в парк на Пятой авеню. Дом был построен в классическом стиле, с колоннами, портиками, с длинными симметричными окнами, он выглядел, разумеется, весьма элегантным, однако экономка не раз говорила мне о том, как трудно вести такой дом. Пол построил его сразу после нашей свадьбы, и, когда я между делом как-то пожалела о том, что сады при этих домах в лучших кварталах города всегда очень маленькие, он купил соседний дом, разрушил его и разбил там для меня сад. Он приказал устроить даже теннисный корт и бассейн. Я очень обрадовалась саду, но когда мы в первый раз вошли в дом, я была больше поглощена заботой о том, какие комнаты зарезервировать для детских.

Но те дни давно прошли.

В мои обязанности, как жены Пола, входил присмотр за всеми домашними делами, организация его приемов, представление его в различных благотворительных комитетах и ограждение его от всего того, что могло бы без необходимости отнимать у него время. Это ко многому обязывало, но я радовалась этому, и если бы была просто служащей Пола, то могла бы исполнять свои обязанности спокойно. Все дело было в том, что быть женой Пола была куда труднее, чем его служащей.

Блистательным достоинством Пола была его честность. Он жил не так, как другие, и его правила были мало похожи на общепринятые, но у него был собственный кодекс чести, которого он строжайшим образом придерживался. Прежде чем вступить либо в брак, либо просто в связь с женщиной, он точно объяснял, чего от нее ожидал и чего она могла ожидать от него, и если он когда-нибудь что-то ей обещал, то держал свое обещание. Он никогда никому не обещал верности, спокойной жизни или душевного покоя, и все же по-своему мог быть как верным, так и достойным доверия. Я знала, что, пока исполняю свои обязанности хорошо, он никогда не поменяет меня на какую-то другую. Я знала, что он искренне гордился мной и всегда хвалил меня своим друзьям. И знала также, что занимала особое место в его жизни. Однако знание это не устраняло моих трудностей, но облегчало их преодоление. Я признавала первенство его работы перед всем остальным и неизбежность того, что банк отнимал громадную часть его времени. Принимала и тот факт, что у человека, редко пьющего и мало курящего, неизбежным пороком является склонность к женщинам, и понимала при этом, что для Пола любая случайная связь имела не большее значение, чем трудная партия в теннис или скоростной заплыв в бассейне. Он жил под громадным давлением, и было жизненно важно, чтобы у него была возможность расслабляться любым угодным ему путем и когда бы то ни было. Но это приятие было нелегким, у меня было так много одиноких вечеров, но я любила Пола и понимала, что бесполезно пытаться его изменить. Мне приходилось принимать его таким, каким он был.

Когда-то давным-давно, когда мы только поженились, я надеялась, что смогу его изменить. Мне тогда было всего двадцать пять лет, и, хотя я уже побывала замужем, я была еще очень наивной. Я думала, что, если буду его достаточно любить, он никогда не взглянет ни на одну женщину. Даже позднее, когда мои иллюзии рассеялись, я все же думала, что могу все изменить простейшим способом.

Я никогда не забуду ужасного выражения его глаз, когда сказала ему, что забеременела.

— Но вы говорили мне, что вы не можете выносить ребенка! — в голосе его прозвучало обвинение, как будто я была виновата в его разочаровании, и когда, взглянув на выражение моего лица, он понял, насколько бесчувственной была его реакция, он быстро заговорил о своем ужасе перед деторождением. Его первая жена умерла от какого-то послеродового осложнения, и он себя ужасно ругал. Долгие месяцы его мучило чувство вины, и когда он наконец оправился от этой трагедии, то решил, что никогда в будущем не допустит беременности любимой женщины.

Только после моего очередного выкидыша Пол сказал мне, что не любит детей. Поверить в это было совершенно невозможно. Он боготворил свою дочь Викки, и не нужно было обращаться к современному психиатру, чтобы правильно понять, какую роль в его жизни играли его амбициозные протеже. Однако я догадалась, что по какой-то причине он боится другого ребенка, и твердо решила дознаться об этой причине.

Призвав на помощь всю свою смелость, я обратилась к свекрови, аристократической, образованной и волевой старой леди, которая каким-то чудом всегда оказывалась на моей стороне, и прямо спросила ее, известна ли ей причина боязни Пола.

— Я ничего не могу вам сказать, — отвечала она, без тени неприязни или особого удовольствия, совершенно нейтрально. — Вы должны спросить об этом Пола.

К тому времени сестра Пола, Шарлотта, уже умерла, но при очередной встрече с ее дочерью Милдред я продолжила свои расспросы.

— Дорогая, я же всего лишь племянница Пола! — отвечала Милдред. — Что я могу знать о подобных вещах?

Что-то натолкнуло меня на абсурдную мысль поговорить об этом с Элизабет Клейтон, женщиной, которая была любовницей Пола на протяжении более двадцати лет, но это, разумеется, было невозможно. Лишь после смерти дочери Пола Викки мы с Элизабет стали близкими друзьями.

Я очень любила Викки. Она сильно расходилась с Полом во взглядах, но все в ней мне напоминало его. У нее были те же жесты, тот же быстрый ум, то же чувство юмора, но там, где Пол был жестким, она была чуткой, великодушной и мягкой. В ней было все тепло Пола, но без стальной подкладки. Пол ужасно баловал ее, но это каким-то образом ее не портило. У нее хватало чувства юмора, чтобы видеть всю абсурдность его попыток возвести ее на пьедестал, на котором ему хотелось ее видеть, и врожденного здравого смысла, чтобы не думать о себе как о сказочной принцессе из волшебной сказки, которая может иметь все, что пожелает. Ее воспитала мать Пола, и это, несомненно, спасло ее от того, чтобы стать невыносимой. Старая миссис Ван Зэйл была из тех женщин, которые не допускают вздорности, и Викки была ярким примером чутко уравновешенного воспитания.

Я живо вспоминаю овладевшую мною панику, когда поняла, что кто-то должен сообщить Полу о ее смерти.

Об этой новости я узнала не от мужа Викки, а от позвонившего мне по телефону Стюарта, старшего сына Джея от первого брака, и, окончив разговор, тут же бросилась к матери Пола. Удар и боль сделали ее холодной. Когда я плакала в отчаянии от того, что не знала, как сказать обо всем Полу, она просто проговорила: «Это ваш долг» — и после этого мне не оставалось ничего другого, как оставить ее горевать одну. Я в слезах вышла из ее дома. Трагедия с Викки была выше моих сил, и в конце концов я пришла в такое отчаяние, что обратилась к единственному в Нью-Йорке человеку, способному мне помочь, к Элизабет Клейтон, к дому которой на Грэймерси Парк и отправилась.

— Я знаю, это стыдно, Элизабет, знаю, что проявляю слабость, но…

— Я скажу ему, — ответила Элизабет.

Я так и не узнала о том, что произошло тогда между ними, так как ни один из них никогда не рассказывал мне об этой встрече, но всегда помнила, как Элизабет пришла ко мне на помощь, а она всегда помнила, как я отдала ей последнюю дань, попросив ее быть рядом с Полом вместо меня. Этот случай стал основой какой-то странной связи между нами, и вскоре после того, как сам Пол сообщил мне, что эта связь окончена, моя естественная неприязнь к Элизабет рассеялась, и мы стали время от времени встречаться, чтобы вместе позавтракать. В то время меня беспокоило здоровье Пола, и было очень важно иметь кого-то, кому можно было доверить эту тревогу.

— Он очень боится головокружения, — говорила я. — Я думаю, что это, должно быть, последствия перенесенной в детстве астмы, хотя мне и не хочется спрашивать его об этом.

— Нет, никогда не говорите с ним о его таком хрупком детстве, Сильвия. Пол терпеть не может упоминаний о нем. Что же касается теперешнего состояния его здоровья, то вряд ли стоит об этом слишком беспокоиться… оно достаточно быстро улучшится, едва он окажется в Европе.

Как она была права! Но тогда Элизабет, казалось, всегда понимала Пола намного лучше, чем я, и мне оставалось только удивляться тому, что он так и не женился на ней. Она была всего на год младше его, и поразила меня чувством собственного достоинства и даже напугала остротой своего ума при первой же нашей встрече. Я стояла не ниже ее на ступеньках социальной лестницы, потому что мои родители были из семейств, широко известных на Восточном побережье, и наше состояние было создано на земле, а не в таких вульгарных предприятиях, как рудники или железные дороги, и все же Элизабет всегда давала мне почувствовать мою неуклюжесть. Мне не чужда была и культура. Я всегда увлекалась романами, проводила вечера в театре, но каждый раз, когда Пол с Элизабет пускались в обсуждение каких-нибудь тонкостей французской литературы, я чувствовала себя такой же идиоткой, как любая туповатая девушка-служанка, едва окончившая какое-нибудь благотворительное учебное заведение. Но это была моя ошибка, а не Элизабет. Я была слишком чувствительна к тому, что Элизабет, как и мать Пола, всегда меня одобряла, и уже в первые дни нашего знакомства дала понять, что желает мне добра.

Когда здоровье Пола снова ухудшилось после самоубийства Джея Да Косты, мне показалось лишь вполне естественным еще раз обратиться за советом к Элизабет.

— Я понимаю, что будет правильно, если он снова поедет в Европу, — сказала я, — но следует ли ехать с ним мне, или нет? Вы, Элизабет, знаете мое отношение к Европе! Разумеется, мне хочется быть с Полом, но, может быть, следует попытаться не быть слишком эгоистичной и дать ему уехать одному? Я не хочу отравлять ему поездку. Мне кажется, если я поеду с ним, он не сможет полностью расслабиться, озабоченный тем, что мне эта поездка в тягость. Что вы скажете?

— Пусть едет один, — ответила Элизабет. — Думаю, ему нужно побыть одному, чтобы во всем разобраться. Его слишком измотали дело Сальседо и самоубийство Джея.

Я спокойно приняла совет своего оракула и, по крайней мере, три месяца поздравляла себя с тем, что приняла правильное решение. Пол занялся европейской политикой на Генуэзской конференции, реорганизовал лондонский офис банка «Да Коста, Ван Зэйл» и писал домой бодрые, счастливые письма о том, с каким удовольствием он всем этим занимался. Он даже завел себе эту новую любовницу, юную англичанку по имени Дайана Слейд. Позднее я увидела в хронике «Санди Таймс» ее фотографию. Меня удивила ее явная простота, но, когда я узнала, что она владеет каким-то старинным замком в Норфолке, сразу же поняла интерес Пола к этой девушке. У Пола была слабость к старинным замкам. Я представляла себе, с какой радостью он бродит по Мэллингхэм Холлу, привлекательному для него к тому же и гостеприимством хозяйки. Когда стало ясно, что связь эта затянулась, я начала сомневаться в правильности совета Элизабет, но к тому времени уже не оставалось ничего другого, как ждать неизбежного конца. Меня, разумеется, удивляла такая долгая увлеченность Пола мисс Слейд, но я слишком хорошо его знала, чтобы серьезно тревожиться. Я думала о том, не вознамерилась ли она — как когда-то я сама — изменить Пола, но давно привыкла не волноваться по поводу его женщин, и когда в ноябре он внезапно оставил ее и вернулся домой, я могла бы даже пожалеть ее.

Но я ее не пожалела. Я была слишком поглощена своей благодарностью Полу, который всегда держал слово, данное женщине, каким бы жестоким оно ни было. Я знала, что он должен был сказать Дайане След: «Я никогда не смогу жениться на вас», — точно так же, как написал мне в июле: «Даю вам слово, что вернусь», — и теперь понимала, что он остался честным. Я поверила в то, что он сдержит слово. Он не обманул меня, и теперь имело значение лишь то, что мы снова были вместе и возобновили наши партнерские отношения, означавшие для меня больше, чем все обычные браки в мире.

У нас с Полом не было возможности побыть вдвоем. Стив Салливэн приехал вскоре после того, как мы вошли в холл, и Пол сразу же увел его в библиотеку. Для меня было совершенно бессмысленно вдаваться в подробности поглотившего их кризиса. Пол никогда не обсуждал со мной свои дела, и я давно поняла, что мир его банка на Уиллоу-стрит был миром, в который я не имела доступа и который не могла с ним разделить.

Потом они уехали на совещание партнеров, и Пол сказал, что не знает, когда вернется.

— Не ждите меня к обеду.

— Хорошо. Не слишком перегружайте себя делами, дорогой.

Глядя ему вслед, я думала о том, что он выглядел достаточно готовым справиться с любым делом. Я с содроганием вспоминала его измученный вид после смерти Джея. То было ужасное для Пола время. Джей каким-то образом умудрился втянуть фирму в грандиозный скандал, я так до конца и не разобралась в подробностях аферы Сальседо, но поняла, что банковские ссуды использовались для финансирования какой-то южноамериканской революции, в результате чего решительно все, начиная от Белого Дома и кончая беднейшим американским вкладчиком, потребовали объяснения. Я вовсе не думала, что Джей сознательно присоединился к революционерам, но было очевидно, что он проявил безответственность и должен был уйти. То, что он предпочел отставке самоубийство, было первым признаком того, что эта катастрофа нарушила его душевное равновесие, и, когда я узнала о его обвинениях в адрес Пола, который якобы все подстроил, чтобы его скомпрометировать, я поняла — он потерял рассудок. Пол никогда не унижал себя ссылками на это обвинение, но сыновья Джея оскорбительно вели себя на похоронах и пустили клеветнический слух о том, что это была святая правда. Стюарт и Грэг Да Коста давно отбились от рук. Джей был слишком занят, чтобы уделять им много времени, как подобало бы отцу, а последовавший ряд мачех, которые все были чуть старше их, вряд ли мог способствовать улучшению их воспитания.

И если Дайана Слейд помогла Полу забыть о самоубийстве Джея, то я была бы последней, кто осудил бы ее затянувшееся присутствие в его жизни. Заканчивая свой обед, я взглянула на часы и подумала о том, когда он может вернуться с Уиллоу-стрит.

Было уже одиннадцать часов, когда я услышала во дворе шум автомобиля и, раздвинув портьеры на окне своего будуара, посмотрела на остановившийся у крыльца «роллс-ройс». Пол быстро вышел из машины, прежде чем Уилсон успел открыть перед ним дверцу (Питерсон оказался менее прытким), а за ним показался и совершенно измученный О'Рейли. Когда Пол бывал, что называется, в форме, он вконец изматывал работавших с ним людей.

Отойдя от окна, я отложила книгу, выключила свет в будуаре и пошла в спальню, чтобы расчесать волосы. Пятью минутами позднее я все еще орудовала щеткой для волос, когда услышала, как Пол вошел в свою комнату, рядом с моей, и стал что-то говорить слуге. Я прислушалась, крепко зажав в руке ручку головной щетки. Открылась и закрылась дверь гардероба. Наконец слуга ушел. Воцарилась тишина.

Вспомнив, что едва начала приводить волосы в обычный порядок, я принялась расчесывать их так яростно, что они затрещали, но, прежде чем успела бы сосчитать до десяти, Пол открыл внутреннюю дверь и шагнул через порог. На нем был его любимый купальный халат — «пеньюар», как он называл его иногда на английский манер, — и он был так непринужденно элегантен, что я почувствовала себя слишком чопорной в своем парижском облачении и слишком растрепанной, поскольку для головной щетки все еще оставалось много дел. Внезапно я поняла, что очень нервничала, и желание, обида, гнев и любовь сплелись в моем сознании в тяжелый, волнующий узел.

— Я уже подумала было, что вы снова уехали в Европу, — заметила я, продолжая заниматься волосами.

— Я в этом не сомневался. У меня был очень тяжелый день.

«Для меня он был не легче, чем для вас», — подумала я, но сдержалась.

— Я понимаю, — отозвалась я, — у вас, вероятно, было очень много дел в офисе.

Пол вздохнул. Он изящно оперся на каминную полку, и, взглянув на его отражение в зеркале, я увидела, как он расправил дрезденские украшения.

— Неужели вы думаете, что мне не хотелось бы провести это время с вами? Однако, — его взгляд встретился в зеркале с моим, и он подарил мне свою сияющую улыбку, — завтра я кое-что изменю. Не могу ли я пригласить вас на ленч? Я закажу наш любимый столик в Ритц-Карлтоне, чтобы, хотя и с опозданием, отметить нашу годовщину, потом мы могли бы отправиться к Тиффэйни — купить друг другу подарки.

— Это было бы превосходно, — спокойно ответила я.

Именно об этом я мечтала в долгие месяца нашей разлуки и не могла понять, почему теперь чувствовала в себе такое раздражение. Я понимала, что это было неразумно, и только собралась улыбнуться Полу, чего он вполне заслуживал, как он, отойдя от камина, подошел ко мне.

— Сильвия…

Он взял прядь моих волос, и, когда стал наматывать ее на палец, я почувствовала в этом жесте символ нашего неразрывного союза. Тело мое затвердело от напряжения.

— Вы хотите остаться одна? — наконец проговорил Пол.

О, как я его желала! Сильно тряхнув головой, я безуспешно попыталась разобраться в своих смешавшихся чувствах, но, к счастью, он понимал меня лучше, чем я сама. Когда на мои глаза навернулись слезы, он подвинул свой стул ближе к табурету, на котором я сидела, готовый на любые объяснения, чтобы все уладить.

Как ни странно, этого небольшого знака внимания оказалось достаточно для того, чтобы я почувствовала себя лучше, и раньше, чем он заговорил, мне удалось подавить желание расплакаться.

— Дорогая моя, надеюсь, я не такой уж бесчувственный, чтобы предположить, что могу, возвратившись домой через пять месяцев, в течение которых вы вынуждены были терпеть Бог знает какие сплетни, ожидать, что вы тут же броситесь ко мне в постель, не задав ни одного вопроса, не высказав ни одного упрека, и не потребовав никаких объяснений.

Он возвращал мне крупицы чувства собственного достоинства, позволяя вновь обрести самоуважение. Я боролась с чувством благодарности к нему, но потерпела поражение. Он говорил то, что мне хотелось слышать, и говорил это с тем очарованием, которое покоряло более сильных, более уязвленных женщин, чем я. Я позволила себе одну последнюю мысль: как он умен! А потом мое негодование превратилось в восхищение, а раздражение в приятное изумление его изобретательностью. Теперь я чувствовала себя совершенно оправившейся от своих тревог, достаточно сильной, чтобы утвердиться в чувстве собственного достоинства, которое он мне возвращал, и вновь обрести самоуважение. Когда я повернулась к нему с широко раскрытыми глазами, он проговорил, с той искренностью, которую я так любила:

— Спрашивайте все, что хотите, скажите все, что пожелаете. В конце концов, после этих долгих месяцев вы имеете, по меньшей мере, право на свободу слова.

Все, чего я хотела, было признание им моего права на гнев, и теперь, когда я его получила, меня мало интересовали рутинные вопросы. Однако поскольку мое вновь обретенное достоинство явно не позволяло мне оставить его безнаказанным, я не нашла ничего лучшего, как прибегнуть к роли следователя.

— Почему вы перестали писать в августе, после отъезда в Норфолк? — наконец проговорила я.

— Потому что мне было стыдно, — ответил Пол без малейшего колебания. — Неужели вы думаете, что я не почувствовал себя виноватым, позволив себе долгий отпуск в Европе, когда должен был вернуться в Америку и приехать к вам в Бар Харбор?

Я все работала своей головной щеткой.

— И что же в конце концов заставило вас вернуться?

Менее честный человек ответил бы: «Вы!» Однако Пол сказал:

— Я вернулся бы в любом случае, как вы знаете, но окончательное решение пришло, когда я узнал, что этого требовало состояние дел в Нью-Йорке. По той же причине мне пришлось провести сегодня весь вечер не с вами. Было дело, потребовавшее моего немедленного вмешательства.

— Полагаю, что я догадывалась об этом, когда Стив настоял на том, чтобы поехать вместе со мной встречать вас.

Я снова провела щеткой по волосам.

— Дальше, — проговорил Пол.

Я не знала, что говорить. Было невозможно спрашивать его о том, почему он задержался так надолго в Англии. Его одержимость Европой лучше было не обсуждать, поскольку я не могла ее понять, а он был неспособен дать мне разумного объяснения. В поисках нейтральной темы я с облегчением вспомнила о Дайане Слейд.

— Эта девушка… — проговорила я, — девушка, с которой вы там встретились. С нею все кончено?

— Разумеется.

Это был ответ, которого я ожидала, и я поняла, что он говорил правду. Я заполнила чем-то еще несколько секунд, но почувствовала, что устала от своей роли следователя, и уже была готова сказать ему, что у меня нет больше вопросов, когда он неожиданно проговорил:

— Я привязался к ней за то, что в ней для меня воплощалось. Вы же знаете, каким сентиментальным глупцом я становлюсь, когда речь заходит о Европе.

Я долго смотрела на Пола и наконец услышала собственный голос:

— В ней воплощалась для вас Европа?

Он понял свою ошибку. Я никогда раньше не видела, чтобы Пол так промахнулся. Я почти бесстрастно наблюдала, как он мобилизовывал всю мощь своей индивидуальности, чтобы исправить оплошность.

— О, — Пол пожал плечами, улыбнулся и слегка развел руками. — Простите мне неудачный выбор слов, но день действительно был тяжелый. Я имел в виду, что мир, в котором она жила, был для меня необычайно притягательным. У нее был старинный дом, с залом под потолком, покоившимся на балках и являвшим собой превосходный образец средневековой архитектуры… впрочем, не буду утомлять вас деталями. Мне бы хотелось когда-нибудь побывать там снова, но сомневаюсь, что это случится. Действительно, я не уверен, что когда-нибудь вернусь в Европу. У меня слишком много дел в Нью-Йорке, а кроме того в Америке много столь привлекательного, чего нет в Европе. — Пол улыбнулся мне. Он погладил мои волосы и скользнул рукой к плечам, но я не прильнула к нему. — Сильвия, я хочу кое-что сказать…

— Да? — снова повернулась я к Полу, и сердце мое забилось сильнее.

Голос его был тихим, он говорил почти шепотом:

— Я был так огорчен в июле… этим вашим выкидышем…

— О, Пол! — я взволнованно встала. Я была разочарована тем, что он не сказал о своей любви ко мне, но в то же время была тронута этим неожиданным упоминанием о ребенке. Секундой позже я укоряла себя, что была дурой, чувствуя себя разочарованной, когда он не говорил мне правду, которую просто не мог выразить словами. Я говорила себе, что должна быть благодарна за то, что он не рассердился за мою третью попытку дать ему ребенка, которого по его словам он не хотел.

— Я подозревал, что вы думали, — мне это безразлично. Но я очень переживал за вас. Простите, что я ограничился лишь тем холодным, пустым письмом… — Пол также поднялся со стула, и, поняв, что его печаль была искренней, я без колебаний шагнула в его объятия. Мы целовались. Он крепко прижал меня к себе, и я наконец услышала его слова:

— Вы, как никакая другая женщина, заслуживаете права иметь ребенка. Нет справедливости в этом мире, не так ли? Никакой справедливости.

Хотя предмет разговора был достаточно грустным, я вопреки всякой логике чувствовала себя счастливой от того, что мы были так близки друг к другу.

— Неисповедимы пути Господни, — облегченно проговорила я, пытаясь увести разговор от печального прошлого.

Мне это удалось.

— О, Сильвия! — улыбаясь, проговорил он. — Это совсем по-викториански!

Потом радостное выражение стерлось с его лица, и глаза потемнели, словно отражая какую-то сильную внутреннюю боль.

— Пол…

— Пустяки.

— Но…

— Не говорите больше ничего. Вы нужны мне, Сильвия, — проговорил он, машинально потянувшись ко мне. — Я очень хочу вас, хочу больше, чем когда-либо раньше. Помогите мне.

Я не стала отвечать ему словами, а просто привлекла его губы к своим и не отпускала их, пока не забылись все неприятности и не запылала со всей силой страсть. Я закрыла глаза на прошлое, и мы упали в постель.

Глава вторая

Проснувшись следующим утром, я протянула руку, чтобы прикоснуться к Полу, но его уже не было. Была половина восьмого, и он уже час назад встал и пошел в бассейн, чтобы искупаться перед тем, как одеться к завтраку. В надежде поймать его взгляд прежде, чем он уедет в офис, я позвонила горничной, и едва успела привести себя в порядок, как он вошел в комнату, чтобы взглянуть на меня.

— О, Пол, а я как раз собираюсь вниз, чтобы присоединиться к вам за завтраком! Я опоздала?

— Да, но это ничего не значит, наверстаем за ленчем. — Он поцеловал меня, и я прижалась к нему. Горничная тактично вышла из комнаты. — Вы выглядите превосходно! — воскликнул он, целуя меня снова. — Было бы хорошо, если бы каждый мужчина мог видеть такое каждое утро… Не позволите ли вы мне перейти к прозе и обсудить с вами домашние дела до того, как вы выпьете чашку кофе? В моем распоряжении всего десять минут, и я не задержу вас надолго.

— Разумеется! Вот только возьму свой блокнот.

— Я буду в библиотеке.

Когда я вошла в библиотеку, он в ожидании меня расхаживал взад и вперед, и едва я успела закрыть дверь, как он принялся излагать свои соображения о званом обеде на тридцать человек — его любимое число.

— …А потом, я думаю, пора устроить и еще один бал — сумеем сделать это до того, как все отправятся во Флориду? Подумайте о наиболее удобной дате и составьте список гостей — не меньше трехсот и не больше четырехсот, и мне бы хотелось утвердить его как можно скорее… — Я тщательно все записала в блокнот. У меня не было времени взглянуть на часы, но я слышала, как они пробили половину очередного часа. — …а теперь расскажите мне, что творится в Нью-Йорке.

— Ну… лорд и леди Льюис Маунхэттны будут гостями Бригадного генерала и миссис Корнелиус Вандербильт перед возвращением в Англию. Их имена фигурируют в связи с новым фешенебельным ночным клубом, который открывают граф и графиня Зичи… — Я сообщила ему о некоторых других примечательных событиях, о танцах в «Плаза», «Шерри» и в Колониальном клубе, о файв-о-клоке с танцами в «Ритц-Карлтоне», о музыкальном вечере у Рокфеллеров — проводится ряд музыкальных вечеров с лекциями в частных домах, и я вхожу в организационный комитет вместе с миссис Уинтроп Чэндлер, миссис Отто Кан, миссис…

— О чем будет лекция Кана?

— О значительных периодах в истории хоровой музыки. Я, разумеется, предложила провести ее в нашем доме, Пол, и вызвалась пригласить для доклада знатока бельканто. — Он с этим согласился. Наш разговор естественным образом перешел к опере. — Я видела новый список купивших ложи — нынче в «Золотой подкове» меньше изменений, чем обычно, и, поскольку ни в одном из известных семейств, занимающих ложи в партере, в этом сезоне нет траура, пустых мест мало… — Я рассказала о «Борисе Годунове» и о постановке «Кавалера Роз». — Да, Пол, в городе прошел слух, что шестнадцатого числа пойдет «Гамлет» с Джоном Бэрримором в главной роли.

— Сразу же купите билеты! — Пол взглянул на часы. Время бежало быстро. — Как обстоят дела с благотворительностью?

— Для укрепления фонда «Гроссвенер Хаус» в декабре дается бал в «Ритц-Карлтоне»… — я быстро прочла список выплаченных пособий и новые прошения. «Выдать»! или «Отказать!» — коротко бросал он, когда я делала передышку. Сейчас Рождество, — быстро добавила я. — Нужно подумать о награждении прислуги…

— Составьте смету и покажите ее мне.

— …И о деньгах для миссис Уилсон, которая в больнице. Я, разумеется, послала ей цветы, но вот счет…

— Оплатите его.

Прошла еще одна минута.

— Ах, да, Пол, как быть с Милдред? Она приглашает нас в Цинциннати на День благодарения.

— Об этом не может быть и речи, однако напишите ей и пригласите их всех сюда. Я должен что-то сделать для ее мальчика. — Пол направился к двери. Моя десятиминутная аудиенция заканчивалась. — В двенадцать тридцать в «Ритц-Карлтоне», — проговорил он и, улыбнувшись мне через плечо, вышел в холл.

— Я буду там вовремя. — Я поспешила вслед за ним. Его, как всегда, ожидал Питерсон, а дворецкий Мэйсон уже подавал ему пальто и шляпу. — До встречи, дорогой! — выдохнула я, и едва успела поймать прощальный поцелуй, как Пол исчез за дверью.

Пол опоздал к ленчу на пять минут.

— Мне пришлось по пути остановиться, — сказал он, — чтобы купить вам вот это. — То был букетик орхидей, бледных и изящных.

Я ждала его в вестибюле, и теперь мы пошли через зимний сад с пальмами, а потом по короткому лестничному пролету наверх, в главный ресторан, который долго был одним из наших самых любимых. Это была очаровательная зала в бело-зеленых тонах, напоминавших окраску яйца малиновки, обрамленная жирандолевскими зеркалами в стиле восемнадцатого века. Наш специальный столик в углу, у викторианских окон, утопал в цветах, делавших обстановку романтичной и интимной, причем последнее было особенно важно, так как я скоро поняла, что мы были предметом всеобщего внимания.

— А где обещанная мне содовая с лимоном? — воскликнул Пол, обращаясь к официанту, едва мы уселись.

Тот поднял над столом корзинку с тепличными лилиями, под которой оказалась бутылка марочного французского шампанского.

— Пол! — несмело запротестовала я, смущенная заговорщицкими улыбками официантов, а Пол лишь коротко заметил:

— Восемнадцатая поправка — враг всех ресторанов, — и я почувствовала, что не только должна, но и имею законное право выпить шампанского. — За нас, дорогая моя!

— За нас…

Нам подали мясо краба, жареную утку и флоридскую землянику. Полу, которому нравилось завершать трапезу на английский манер, принесли камамбер, я же удовольствовалась просто чашкой свежемолотого кофе.

Потом мы оба поблагодарили старшего официанта и, возложив на О'Рейли деликатную задачу распределения чаевых, прошлись по залитым солнцем Мэдисон и Сорок шестой улицам, а затем сели в «роллс-ройс» и покатили на юг по Сорок третьей и дальше по городу к Пятой авеню.

О'Рейли, как всегда, сообщил газетчикам о нашем предстоявшем визите к Тиффэйни, и под щелканье камер на нас набросились представители «Трибьюн», «Уорлд» и «Геральд» — самых известных своею светской хроникой, а за ними и репортеры «Пост», «Мэйл», «Глоб» и «Сан».

— Поздновато вы нынче, господин Ван Зэйл, не так ли? — спросила крупная, сильно нарумяненная леди, смущавшая выглядывавшими из-под короткой юбки коленями.

— Что значит время для влюбленного человека?

Они жадно ухватились за эти его слова, сказав, что это «прямо очаровательно», и спросив, могут ли его процитировать.

— Может быть, лучше Теннисона? — ответил вопросом Пол, проявив большую нескромность. — Он говорит об этом гораздо лучше, чем я.

— Простите?..

— «Любовь поднимала бокал Времени, переворачивала его в своих блистающих руках, и с каждым мгновением сама вытекала в золотой песок».

— О, это так мило! Вы счастливая женщина, миссис Ван Зэйл! Вы рады возвращению домой вашего мужа?

В ответ я лишь рассмеялась, настолько смешным был вопрос. Когда Пол повел меня внутрь магазина, снова защелкали затворы фотокамер, и не успели мы переступить порог, как перед нами вырос главный администратор.

— Добрый вечер, сэр… мадам…

— Итак, дорогая, — проговорил Пол, — что бы вам хотелось получить в подарок?

Меня охватило ощущение беспомощности, часто овладевавшее мною в таких магазинах, как «Тиффэйни».

— Может быть, какую-нибудь симпатичную золотую брошь, — начала было я, но Пол отверг это предложение.

— Брошь вы получили в прошлом году, на этот раз нужно что-то особенное! В конце концов — десять лет! Никогда раньше я не был ни на ком женат целых десять лет!

— Могу ли я предложить вам бриллианты, сэр? — тихо спросил администратор.

— Превосходная мысль, — отозвался Пол. — Покажите нам кольца с бриллиантами.

Пол купил одно из самых изящных колец, какие мне когда-либо доводилось видеть, с крупным желтым бриллиантом, окруженным небольшими белыми. Он хотел выгравировать на внутренней поверхности кольца дату нашей годовщины, но я сказала, что это ни к чему. Я не хотела, чтобы мне что-нибудь напоминало тот день, который я провела в Нью-Йорке одна. Пусть кольцо без этой надписи просто будет памятью о нашей встрече после долгой разлуки.

— А теперь что вы хотели бы получить в подарок от меня? — в отчаянии спросила я Пола. — И пожалуйста, прошу вас, только не запонки!

Пол рассмеялся. Пока администратор высказывал несколько осторожных предложений, я молилась о том, чтобы Господь меня надоумил.

Наконец я остановила свой выбор на часах. Я не имела ни малейшего понятия о том, сколько у Пола часов, но он всегда бывал рад новым. Это были простые карманные золотые часы с римскими цифрами на циферблате, дань его одержимости всему классическому.

Разумеется, наличными мы не расплачивались. Сомневаюсь, чтобы в кармане у Пола был хоть один доллар — он ненавидел носить с собой деньги. В конце месяца, когда придет счет, я, не открывая, вручу его Полу, и он выпишет чек для оплаты с одного из его счетов, которых я не касалась. Таким образом я так и не узнала, сколько стоили наши подарки к годовщине женитьбы. Такова была наша традиция.

— Я догадываюсь, что вы должны вернуться в офис, — сказала я Полу, когда мы вышли из «Тиффэйни» вместе с неотступно следовавшим за нами Питерсоном.

— Нет, я думаю дойти до Грэймерси Парк, повидать Элизабет.

Меня пронзил прилив ревности, хотя давно для этого не было никаких реальных причин, и я снова вспоминала категорические слова Пола, сказанные через некоторое время после смерти Викки: «С этим покончено. Обещаю вам, что никогда больше не буду спать с Элизабет».

Я знала, что он, как обычно, сдержал обещание. Это подтверждало и изменившееся отношение Элизабет ко мне, и наши установившиеся тогда же дружеские отношения, которые никогда больше ничем не омрачались.

— Всего на часок, или около того, — глядя на меня, сказал Пол. — И потом сразу вернусь домой.

— Один час — не так уж много, если учесть, что мы не виделись с марта, — ответила я, взяв себя в руки. В конце концов я могу позволить себе быть великодушной. — Если захотите, останьтесь подольше. И благодарю вас, дорогой мой, за все…

Он горячо поцеловал меня и ушел вместе с Питерсоном, а я одна поехала домой в «роллс-ройсе».

Пол вернулся в шесть часов, попросил подать ему простой омлет и сказал, что действительно должен отправиться в офис. Я выпила вместе с ним чашку кофе в столовой, где он съел свой омлет и рассказал о встрече с Элизабет. В семь часов он вызвал машину.

— Не ждите меня к ужину, хорошо? — проговорил он уже в холле. — Я, может быть, вернусь очень поздно. Мне нужно прочесть уйму бумаг, чтобы войти в курс всего, что происходило без меня.

Я ответила, что понимаю его. После его ухода я надела на палец кольцо с бриллиантом, как бы напоминая себе о том, как много времени он потратил в этот день на меня, а потом, решив рассматривать свой одинокий вечер как идеальный шанс заняться корреспонденцией, ушла в свой будуар писать письмо в Огайо племяннице Пола Милдред.

Милдред мне нравилась. Она была единственным ребенком единственной сестры Пола, Шарлотты, умершей от плеврита вскоре после нашей свадьбы. Я плохо знала Шарлотту. Она была на десять лет старше Пола, и на двадцать семь старше меня, и, хотя благоволила ко мне, как и мать Пола, я никогда не мечтала о том, чтобы мы стали близкими друзьями. Другое дело Милдред. Ее мать вышла замуж совсем юной, и Милдред была всего на девять лет моложе Пола, воспринимавшего ее скорее как сестру, нежели как племянницу. Она была крупной, красивой, остроумной женщиной, наделенной большим чувством мелодрамы, даром, который она применила в полной мере, встретив в поезде какого-то фермера из Огайо. Она страстно влюбилась в него и решила выйти за него замуж. Я не имею никакого понятия, чем занималась ее компаньонка, когда все это происходило, но совершенно очевидно, что никакая компаньонка, и никто другой были бы не в силах заставить ее свернуть с избранного пути. В конце концов семья уступила железной воле Милдред после того, как усиленная разведка выяснила, что ее фермер не только трудолюбив и религиозен по стандартам Восточного побережья, но и достаточно состоятелен. Милдред вышла замуж за своего фермера, принесла ему дочь и сына и, насколько было известно, жила счастливо. Естественно, в гости к ней никогда никто не ездил, но раз в год Милдред совершала паломничество на восток и проводила месяц у родителей. Муж ее не сопровождал, и, хотя семья никогда не забывала заботливо справляться о его здоровье, все были довольны тем, что у него хватало здравого смысла оставаться дома. Было общепризнано, что Милдред вступила в деклассированный брак.

Когда фермер умер вскоре после седьмой годовщины их свадьбы, Милдред погрузилась в глубочайший траур, объявив, что до конца жизни останется вдовой, но потом, с поспешностью, шокировавшей даже тех, кто ее хорошо знал, снова вышла замуж. К счастью, ее второй муж, Уэйд Блэкетт, оказался для семьи вполне приемлем. Младший сын в известной семье из Сент-Луи к моменту встречи с Милдред он был уже блестящим хирургом в Цинциннати. После свадьбы они переехали в Веллетрию, один из самых престижных пригородов Цинциннати, и когда Уэйд официально усыновил обоих детей Милдред, ее история, казалось, вполне соответствовала счастливому концу романтических сочинений, множество из которых она прочитала. На этот раз семейный вердикт сводился к тому, что после неудачного начала Милдред распорядилась собою лучше, чем кто-либо мог ожидать.

Дети были малы, но ужасно застенчивы. Сама же Милдред была весьма говорлива, и, вне всякого сомнения, в ее доме трудно было произнести хоть слово поперек. У Эмили здоровье было крепкое, и как все женщины Ван Зэйлов, она была наделена педагогическим даром, Корнелиус же был хрупким ребенком, страдал астмой и не проявлял большого интереса к урокам. Мне всегда было его жаль. Он был таким милым мальчиком с золотистыми кудрями и огромными серьезными серыми глазами — во всяком случае, до нашей с Полом свадьбы в 1912 году. Теперь Корнелиусу было четырнадцать лет, но ни я, ни Пол не виделись с ним после нашего возвращения из Европы в 1919 году. Ездить в Цинциннати из Нью-Йорка было неудобно, к тому же Пол был всегда очень занят. Мы приглашали Блэкеттов в Нью-Йорк, но Уэйд был слишком связан графиком операций, и каждый раз, когда ему удавалось выкроить время, он ездил к своей вдовствующей матери в Сент-Луи.

Когда стало ясно, что Пол не вернется из Европы раньше конца ноября, Милдред пригласила меня в Цинциннати на День благодарения, и теперь я наконец-то получила возможность с удовольствием сообщить ей, что он вернулся в Нью-Йорк и что мне приходится отказаться от ее приглашения. Следуя инструкции Пола, я пригласила ее в Нью-Йорк, и хотя ожидала ответа по почте, Милдред, как обычно, предпочла спектакль междугородного телефонного разговора. Телефонная связь теперь намного улучшилась — меня даже с Филадельфией соединили как-то за шесть секунд — но в противоположность Милдред я находила этот электронный способ общения слишком холодным, и предпочитала водить пером по бумаге.

Оказалось, что у Блэкеттов не было никакой возможности отлучиться из Цинциннати.

— Какая-то ужасная операция, дорогая, накануне Дня благодарения, такая бессмысленная, и варварская… — Милдред, с ее чисто бэконхиллским акцентом, всегда изъяснялась словно фразами из дневников королевы Виктории. — Сильвия, чтобы снова встретиться с вами на этой земле, нужна целая вечность!

— Да разве это трудно, Милдред? Может быть, на Новый Год? Пол очень хочет поговорить с Корнелиусом.

Милдред выдержала паузу.

— Милдред?

— Да, я по-прежнему здесь, дорогая; как это мило со стороны Пола! Надеюсь, что его не мучает сознание ужасной семейной обязанности, поскольку Корнелиус его единственный племянник. Разумеется, Корнелиусу тоже хочется повидаться с Полом, но его здоровье по-прежнему оставляет желать лучшего. Бедный мальчик… И я действительно не думаю, чтобы он мог теперь приехать погостить у вас в Нью-Йорке. Может быть, в будущем году…

Когда я передала содержание этого разговора Полу, он прокомментировал его раздраженно:

— Милдред поступает необдуманно. Если она не хочет, чтобы я потерял интерес к ее мальчику, ей не следует пытаться препятствовать его встрече со мной.

— Но, Пол, — с удивлением проговорила я, — почему бы Милдред препятствовать встрече Корнелиуса с вами?

— Надеюсь, вы не считаете, тот факт, что мы годами не виделись с Блэкеттами, чистой случайностью?

— Но мы же постоянно обмениваемся приглашениями… и Милдред любит вас, Пол!

— Разумеется, но любая мать стремится защитить своего невинного мальчика от богатого, порочного дяди в этом богатейшем в мире порочном городе.

— О, Господи! — воскликнула я с удивлением, смешанным с раздражением. — И что же, по-вашему, Милдред намерена с ним делать?

— Отдать ему мои деньги, разумеется. Все эти миллионы! Могу себе представить, как Милдред ползает на коленях в церкви каждую субботу, молясь об этом!

Я внезапно поняла не только то, что он говорил это серьезно, но и что он, вероятно, был прав. Милдред была дочерью епископального священника, несомненно воспитавшего ее в духе традиционных христианских взглядов на большое богатство, по матери же она была Ван Зэйл, достаточно аристократичной, чтобы осудить быстро накопленные богатства как «неправедные». Пол не унаследовал свои деньги, а сделал их сам, и Милдред, возможно считавшую «старые деньги» приемлемыми, вполне могло угнетать зловоние его нового богатства. Поразмыслив над всем этим, я с любопытством спросила Пола:

— Но вы действительно собираетесь сделать Корнелиуса своим наследником?

У Пола было так много людей, которым он покровительствовал, и я часто думала, что он скорей отдаст свои деньги какому-нибудь Брюсу Клейтону, нежели неизвестному юнцу, который по чистой случайности оказался его единственным наследником мужского пола. Разумеется, «старые деньги» должны будут остаться в семье, но у меня было такое чувство, что Пол решит — «новизна» его денег дает ему право распоряжаться ими исключительно по собственному усмотрению.

— Я еще пока не думал ничего о своем будущем завещании, — снова заговорил Пол. — Действующее же сейчас завещание предусматривает раздел денег между многими людьми — здравое решение, но далекое от идеи предпринимательства. Деньги — это власть. Их раздел может сделать кого-то счастливее, но при этом власть денег рассеивается, и таким образом то, что я могу отдать одной рукой, я фактически отбираю другой. С точки зрения власти, могло бы представлять больший интерес оставить все одному человеку, но вы можете быть совершенно уверены: я никогда не оставлю никому больше пяти миллионов долларов, пока не буду убежден в том, что он сможет их правильно использовать. Как видите, Милдред меня недооценивает. Я вовсе не хочу разорить ее мальчика. Я потратил много времени и сил, чтобы сделать свои деньги, и не намерен взвалить их на кого-то, кто немедленно сломается, как веточка под грузом. Я не имею ни малейшего понятия о том, хрупкая ли веточка этот Корнелиус, или же могучий ствол красного дерева, но хотел бы выяснить это, если, конечно, Милдред предоставит мне такую возможность, но должен сказать, что такое начало выглядит все более неприемлемым…

На следующий день после этого разговора мы завтракали с Элизабет, и неудивительно, что я рассказала ей о дилемме Милдред. Завтракали мы в беседке Клейтонов, из которой открывался вид на Грэймерси Парк. Покончив с суфле из шпината и с фруктовым салатом, мы поднялись в столовую, чтобы выпить по чашке кофе. Когда буфетчик внес поднос с кофейным прибором, я сидела на диване и рассеянно смотрела мимо картин и гардин на видневшиеся за высокими узкими окнами голые деревья парка.

— Мои симпатии, — заявила Элизабет, — полностью на стороне Милдред.

Элизабет была высокого роста, ее превосходно скроенная одежда была совершенством простоты и отлично шла к ее фигуре, даже в среднем возрасте сохранявшей классическую красоту. Темные волосы, открывая красивое лицо, были собраны на затылке в тяжелый пучок. У нее были прекрасные серо-голубые глаза, привлекательный твердый голос и странно застенчивая улыбка, не очень гармонировавшая с ее видом совершенно уверенной в себе женщины.

— Вы считаете, что Милдред следует по-прежнему изолировать Корнелиуса от Пола? — удивленно спросила я. — Но ведь Пол так добр к молодежи! Вам это должно быть известно лучше, чем мне, ведь Ван Зэйл покровительствует и вашему сыну!

— Поэтому-то я и не пожелала бы такой судьбы Корнелиусу. Однако мне не хочется копаться в прошлом. Чашечку кофе?

Пораженная, я приняла из ее рук чашку и попыталась обуздать свое желание копаться в прошлом. И то правда, в последние годы Пол мало виделся с Брюсом Клейтоном, но я всегда считала, что тот пользовался самым большим расположением Пола из всех его протеже.

— Может быть, между Брюсом и Полом что-то произошло, Элизабет? — не удержалась я от вопроса. — Я ни о чем таком не слышала.

— О, все это было так давно, Сильвия… не меньше десяти лет назад, и я надеялась, что все уляжется, но тем не менее теперь я не могу не симпатизировать Милдред… вы же знаете, я всегда была на стороне Милдред. Наше положение было в какой-то мере сходно: я тоже была замужем дважды, второй муж усыновил моего сына от первого брака, и как в моей, так и в ее жизни Пол всегда играл важную роль. Боюсь, что в моей слишком важную. По крайней мере Милдред не приходилось убеждать Корнелиуса, что он не сын Пола. Пожалуйста, вот сахар. Может быть, с молоком?

Я сделала слабое движение рукой в сторону кувшинчика с молоком. Я была удивлена не только тем, что Элизабет сознательно решила коснуться наиболее интимной стороны своей связи с Полом — между нами было давно заключено молчаливое соглашение никогда не затрагивать подробностей ее и моих отношений с Полом. Хотя вопрос об отце Брюса Клейтона был любимой темой для сплетен нью-йоркского общества, я никогда не думала, чтобы Элизабет заговорила когда-нибудь» об этом со мной или с кем-то другим.

— Разумеется, отец Брюса не Пол, — бесцеремонно заметила Элизабет, словно было бы просто смешно подумать, что на этот счет могут быть какие-то сомнения. — По крайней мере биологически Пол ему не отец, но зато существует многое такое, что делает мужчину отцом больше, чем простое зарождение ребенка, разве не так? Брюс не может помнить своего отца, и, хотя Эллиот добрый человек, дети его не интересуют. Пол заполнил эту пустоту в жизни Брюса, и поэтому занял определенное положение в нашей семье — положение, от которого впоследствии непростительно грубо отказался, когда Брюсу было семнадцать лет. Бедняга Брюс был буквально раздавлен, — я часто думаю, что он от этого никогда не оправится, — а я была так зла на Пола, что… да, мы были близки еще четыре года, как вам известно, но это было уже не то. Простите меня, что я вдаюсь в такие подробности, но даже теперь так тяжело говорить об этом…

— Я понимаю. Я не должна была спрашивать вас, Элизабет. Простите меня.

— Я кажется припоминаю, что сама затронула эту тему — ну, конечно, мы говорили о Милдред, и я одобряла ее решение держать Корнелиуса как можно дальше от Пола. Не думаю, что Полу хотелось бы кому-то навредить, но такому эмоционально обособленному человеку, как он, свойственно превращать любые отношения в опыт уничтожения.

В эти минуты я поняла, насколько мы всегда были мудры, избегая подробного обсуждения своих отношений с Полом. Едва рухнуло это кардинальное неписаное правило, и мы стали уже не двумя цивилизованными женщинами, способными на дружеские отношения, а двумя соперницами в конкуренции, которой не могло быть конца.

— Я думаю, что это несправедливо по отношению к Полу, — резко сказала я. — Разумеется, он способен на внимание к людям. Вспомните, как он обожал Викки.

— Действительно, обожал, кто с этим спорит? Но он отдал ее Джейсону в обмен на половину банка на углу Уиллоу и Уолл.

— Элизабет!

Я больше не могла сдерживать свой гнев и, вставая со стула, почувствовала, как вспыхнули у меня щеки. Я вообще легко краснею, тем более, когда шокирована или рассержена.

— Простите меня, — она тоже порывисто поднялась и встала передо мной, мучительно сплетая пальцы. — Мне это непростительно, я не должна была начинать разговор о том, как Пол третировал Брюса. Это всегда меня огорчало… Ну конечно же, Пол обожал Викки, разумеется…

— Что бы там ни было, — стремительно проговорила я, — Джей и Викки любили друг друга. И слияние не имело к этому никакого отношения. Так получилось просто случайно, и хотя вы говорите, будто Пол получил полный контроль над банком путем решения вопроса о том, за кого выдать Викки… — Я остановилась, вспоминая рассказы самого Пола о том, как он прерывал многочисленные неприемлемые романы Викки, отправляя ее в Европу. — Да, — продолжала я, — я догадываюсь, что он получил некоторый контроль над банком, но, поскольку они с Джеем были такими давними друзьями, я уверена — не это было решающим мотивом согласия Пола на их брак.

— Сильвия, отношения между Полом и Джеем были, разумеется, весьма близкими, но неужели вы и вправду думаете, что они были искренними друзьями?

Я промолчала.

— Они были умными людьми, использовавшими друг друга на Уолл-стрит, — заметила Элизабет, — но прежде, чем объединиться, были конкурентами, и долго — просто врагами, а потом уже внешне они стали друзьями.

Мне пришла в голову мысль о том, что все это было вполне применимо и к ее собственным отношениям со мной. Я допила кофе и стояла с ощущением неловкости.

— Я не должна больше отнимать у вас время, Элизабет. Мы великолепно позавтракали.

Она не пыталась меня удержать, но в холле я поняла: ей хотелось, чтобы мы остались друзьями.

— Мне так нравится ваше кольцо! Оно новое?

— Да… спасибо. Это запоздавший подарок от Пола.

— Десять лет, кажется? Поздравляю, Сильвия.

У меня не было сомнений в ее искренности, и мне не трудно было тепло поблагодарить ее, но всю дорогу домой я не забывала ее горечи и старалась представить себе, что могло разрушить дружеские отношения Пола с Брюсом. Однако приехав домой, я поняла, что любые домыслы бесполезны. Элизабет сказала все, что хотела, ну а Пол вообще никогда не говорил о прошлом.

Несколько недель после возвращения Пола я была занята по горло, но каким-то образом пережила все тяготы, связанные с Днем благодарения и с Рождеством, даже сохранив некоторые силы. Самым мучительным оказалось Рождество. Игрушки в витринах магазинов, толпы детей на Пятой авеню, вездесущий Санта Клаус… Все это меня ужасно терзало. Ребенку от моей первой беременности в браке с Полом было бы теперь восемь лет, второму на восемь месяцев меньше, а третий был бы новорожденным. Ребенок к Рождеству! Я не могла не плакать от пустоты очередного Рождества, но плакала тайком, в присутствии же Пола сохраняла самообладание. Моя бездетность не давала мне покоя. Никто не мог с достаточной определенностью сказать, почему мне не удается выносить ребенка больше трех месяцев, и сама эта неопределенность всегда оставляла во мне тайную надежду на благополучный исход. Один специалист говорил, что дело в мышечной слабости матки, другой теоретизировал по поводу скрытой генетической патологии, в результате которой организм отторгал несовершенный плод, но во всяком случае Пол был тут ни при чем. У меня было три выкидыша в первом браке, хотя к специалистам я стала обращаться только выйдя замуж за Пола.

В новом году я стала чувствовать себя лучше и энергично занялась устройством нашего первого за три года бала. Потом, едва светские хроникеры успели громогласно объявить его событием сезона, я уже ехала, как и каждый год, во Флориду. Пол любил в феврале поплавать в море и поиграть в теннис в своем поместье в Палм-Бич, и двери его дома при этом всегда были открыты. Туда были посланы несколько слуг и заказаны три железнодорожных вагона для переезда на далекий Юг. Одна забота об организации доставки багажа и слуг на такое далекое расстояние лишала меня последних сил, и, когда я наконец приехала во Флориду, мне понадобился целый день для отдыха, прежде чем мы включились в светскую жизнь Палм-Бич. По логике вещей переезд на месяц во Флориду должен был быть менее изнурительным, чем в Мэн на все лето, но в Мэне все было гораздо проще, требовалось меньше прислуги, так как в доме в Бар Харборе было не больше двадцати пяти комнат, и в целом поездка в Мэн бывала намного легче, чем в Палм-Бич.

Дом Пола на одном из лучших участков у самого моря был построен в стиле испанского замка, с полудюжиной патио, связывающих все его тридцать семь комнат и огромный солярий. Над морем нависал танцевальный зал, и танцевавшим в нем казалось, что они плывут на корабле, однако танцы во Флориде мы устраивали не часто, так как Пол предпочитал ограничиваться плаванием, теннисом и зваными обедами. Иногда играл в бридж, но это ему быстро наскучивало, слишком уж медлительными были, на его взгляд, партнеры, да к тому же им не нравилось, что он слишком часто выигрывал. Он решительно отказывался от входивших в моду приглашений на коктейль, хотя порой его и удавалось уговорить остаться на послеобеденный кофе. Однако такие вечера никогда не затягивались, и к полуночи мы всегда были в постели. Вероятно, более молодые представители местного общества считали нас безнадежно устаревшими. К моему удивлению, Пол никогда не играл в азартные игры, и всегда шутливо отказывался от них, ссылаясь на то, что с него хватает игры на Уолл-стрит, а сюда он приехал отдохнуть.

К концу четвертой недели пребывания во Флориде Пол всегда начинал скучать, не был исключением и этот год.

Он вернулся в Нью-Йорк раньше меня, а я оставалась закрыть дом до следующего приезда и, когда вернулась домой, пожалела, что не осталась там подольше. Меня ждала куча писем, счета у экономки не сходились, а буфетчик сообщил, что наш лучший поставщик запрещенного виски угодил в тюрьму. Слуги всегда в конце долгой нью-йоркской зимы буквально разрывались на части, особенно когда оставались без присмотра, и я не могла быть к ним слишком строга. Когда я наконец разобралась с плохой арифметикой экономики, уволила вороватого лакея, попросила О'Рейли найти другого поставщика и отослать новую глупую горничную в соответствующее учреждение для незамужних матерей, мне подумалось о том, как хорошо было бы просто жить с Полом в небольшом деревенском доме, всего с одной наемной девушкой-прислугой. Я с тоской мечтала о спокойных вечерах без званых обедов и вечерних приемов, но пришла к выводу, что мне недоставало бы сверкающих огней Бродвея. Постановка «Гамлета» положила начало воскрешению Шекспира, и хотя когда-то давно мне не нравилось читать его пьесы под руководством гувернантки, меня увлекало живое исполнение их на сцене.

В начале апреля Пол внезапно решил увидеться с Корнелиусом. Решение сломить упрямство Милдред было совершенно неожиданным, и я не видела для него причины. В один прекрасный день Пол сказал мне:

— Я должен что-то сделать для мальчика Милдред — и, добавив: — Я открою Милдред свои карты! — направился к телефону.

Но у Милдред всегда был наготове предлог. Здоровье Корнелиуса улучшилось. Он должен впервые пойти в школу, и будет занят до конца семестра. Потом, после Четвертого июля, вся семья отправляется в Канаду, где Уэйд проведет свой первый за многие годы отпуск.

— Когда вы должны вернуться из Канады? — спросил Пол. — В конце августа? Вот и прекрасно, вы можете сразу же отправить Корнелиуса в Нью-Йорк, и он проведет неделю у нас до возобновления занятий в школе.

Она продолжала выдвигать доводы против, но Пол победил. Впрочем, возможно, Милдред и сама понимала, что надежды взять верх у нее не было. В какой-то момент я спросила себя, а что думает обо всем этом сам Корнелиус, но тут же поняла — вряд ли кому-то придет в голову спрашивать его мнение. Возможно, он не хотел приезжать. Действительно, тогда я сомневалась, что многообразная и широкомасштабная деятельность Пола была лучшим уделом для хрупкого, тепличного мальчика, а когда вспомнила Брюса Клейтона, то подумала — остается надеяться только на то, что Корнелиус будет более удачлив в своей карьере протеже Зэйла. Мне даже показалось, что было бы лучше, если бы Пол не стал ему покровительствовать, а просто дал спокойно возвратиться в Огайо.

По мере того как подходило к концу лето, меня все сильнее волновала эта ситуация, и в особенности внезапный интерес Пола к Корнелиусу, так как я чувствовала, что для этого была серьезная причина, хотя и не догадывалась какая.

— Я не хочу сына, — постоянно повторял мне Пол, но все лето вел себя так, словно для него было жизненно важно найти блестящую замену сына, которого у него никогда не будет. К моменту приезда Корнелиуса я уже совершенно не понимала, хочет ли Пол, чтобы тот выдержал свой экзамен перед ним, или — чтобы провалился. Я желала лишь одного — чтобы никому из них не было плохо.

Но это представлялось несбыточной мечтой.

Глава третья

Поезд из Цинциннати прибыл без опоздания, и, как только открылась вагонная дверь, я впилась глазами в выходивших, чтобы перехватить взгляд Корнелиуса. Мимо меня шли и шли пассажиры. Я уже подумала было, что он опоздал на поезд, когда увидела его обращенные ко мне глаза.

Хотя мы с ним не виделись несколько лет, я без труда узнала его по все таким же золотистым волосам и по мало изменившимся чертам лица. Он был низковат для своих лет, но выглядел довольно стройным и собранным. В дверях его кто-то основательно толкнул, но выражение его лица от этого не изменилось. Он лишь поправил перекинутое через руку пальто и шагнул на платформу.

— Корнелиус!

Я подняла руку, чтобы привлечь его внимание. Увидев меня, он улыбнулся. Это была застенчивая и очень доверчивая улыбка. У него был просто ангельский вид. Если бы сердца могли расплавляться, то мое просто растворилось бы при виде Корнелиуса.

— Хэлло, тетя Сильвия. — Голос его уже не ломался, и было приятно слышать его выраженный среднезападный акцент. — Спасибо, что приехали меня встретить.

Я расспросила его о том, как он доехал, и о его семье, пока наш младший шофер Абрахам получал багаж и грузил его в багажник «кадиллака».

— Пол просил извиниться, что не смог вас встретить, — сказала я Корнелиусу, когда мы отъехали от вокзала и направились домой, — к сожалению, у него какие-то важные совещания в центре города. Но он будет дома к шести — специально постарается приехать пораньше.

— Да.

Он смотрел из окна машины на Нью-Йорк-сити, и свет, косо падавший на классический профиль его лица, придавал его серым глазам какой-то странный вид, словно в них поблескивали черные искры. Я внезапно с удивлением поняла, что он унаследовал тонкий прямой рот Ван Зэйлов, казавшийся таким странным у женщин этой семьи и таким привлекательным у мужчин. На какой-то момент я позавидовала Милдред, что у нее такой красивый сын, а потом мучительным усилием прогнала эту мысль и углубилась в размышление об уместности слова «красивый». Совершенно ясно, что было просто недопустимо применять его к мальчику-подростку, поскольку оно в этом случае предполагает женоподобную внешность, но соединить женоподобие с этим таким знакомым ванзэйловским ртом для меня было совершенно невозможно. Я перебрала несколько других определений. Слово «смазливый» предполагало что-то грубоватое и напоминало о Стиве Салливэне, но Корнелиус с его слабым телосложением был на него мало похож. Может быть, самым лучшим было прилагательное «изящный», хотя оно ассоциировалось у меня со зрелостью, вряд ли присущей пятнадцатилетнему мальчику. Ко мне упорно возвращалось это сомнительное слово «красивый», и, глядя на вьющиеся золотистые волосы Корнелиуса, на его светлую, безупречно чистую кожу, я могла понять, почему Милдред так озабочена защитой его от разврата, воплощением которого был для нее Нью-Йорк.

Когда мы приехали домой, я показала ему приготовленную для него комнату и оставила устраиваться. Я ожидала, что он будет со мной застенчив, но во время ленча он удивил меня непринужденным рассказом об их доме и о школе. Я поняла, что отсутствие матери позволяет ему быть более доверчивым. Наверное, Милдред была чересчур властной.

После ленча он сказал, что хочет пройтись, и я тактично предоставила ему возможность провести остаток дня по собственному усмотрению.

Незадолго до назначенного часа возвращения Пола я обнаружила Корнелиуса скучавшим в библиотеке и пригласила его в гостиную.

— Не хотите ли чего-нибудь выпить? — спросила я. — У Пола не переводится томатный сок, а у меня всегда имеется херес, впрочем, выбирайте сами.

— Томатный сок — это было бы прекрасно. А как вы ухитряетесь добывать херес, тетя Сильвия? — проговорил он с лукаво-невинным видом, и, подумав о тревоге Милдред, сообщи он ей мой ответ, — она была горячим сторонником Восемнадцатой поправки, — я уклонилась от упоминания о несколько льготном положении Нью-Йорка в смысле применения Сухого закона и сказала, что Пол получает херес через влиятельных заграничных клиентов.

Едва Мэйсон успел принести нам напитки, как я услышала голоса и поняла, что вернулся Пол.

Корнелиус сидел напротив меня на диване, выпрямив спину, с нарочито нейтральным выражением лица.

— Пол так ожидал встречи с вами! — подбадривая его, проговорила я, понимая его нервозность, но боюсь, что он вряд ли меня слышал. Он не спускал помрачневших от сосредоточенности глаз с двери, которую секундой позже распахнул Пол.

— Наконец-то! — Пол задержался на пороге. Корнелиус и я покорно поднялись на ноги, как куклы в руках кукольника, и на какой-то момент эта сцена превратилась в картину, наполненную какими-то неопределенными подспудными потоками волнения. Потом Пол улыбнулся, сказал мне: — Добрый вечер, дорогая! — и поцеловал меня, прежде чем повернулся к своему внучатому племяннику. — Хэлло, — непринужденно проговорил он. — Ты вырос. Как ты себя чувствуешь? — Корнелиус пытался заговорить, но не мог. Когда я в смятении посмотрела на него, он покраснел.

— В чем дело? — спросил Пол так грубо, что мне захотелось скрыться в каком-нибудь тихом углу и сжаться там в отчаянии. — Неужели у твоей матери не нашлось времени научить тебя говорить?

— Да, сэр, — проговорил, словно деревянный, Корнелиус.

Они пожали друг другу руки, и мои глаза на миг ухватили их неуловимо-тонкое фамильное сходство. К моему облегчению в этот момент вошел буфетчик с томатным соком для Пола.

— Благодарю, Мэйсон, — сказал Пол. — Садись, Корнелиус. А теперь…

Последовали самые ужасные десять минут. На жестоком допросе пришлось Корнелиусу рассказать о том, что он с таким отвращением проучился первый семестр в школе, что Милдред решила забрать его обратно домой и наняла нового домашнего учителя.

— Ты учебы не потянул, не так ли? — спросил Корнелиуса его инквизитор. — Почему бы тебе не сделать над собой усилие и не выстоять до конца?

— Мне это представляется просто потерей времени. Вы сами ходили когда-нибудь в школу?

«Разумеется, — подумала я, — Корнелиус знал, что Пол также страдал астмой и что его учили дома! Он нащупал слабое место у Пола и, как мог, вежливо дал ему это понять».

Глаза Пола вспыхнули весельем.

— Нет, — ответил он. — В школу я не ходил никогда. — И, помолчав, добавил: — Расскажи мне о ней побольше. Чему тебя там пытались учить?

Прошло много мучительных минут, прежде чем выяснилось, что Корнелиус удручающе плавал в вопросах литературы, истории и в классических языках.

— Бог мой, что за варвар! — воскликнул Пол. — Да ты же вообще не интересуешься культурой? Чем же ты занимаешься в свободное время?

— В свободное время? — переспросил несчастный ребенок, нервничая почему-то больше, чем раньше.

— Плаваешь? Играешь в теннис?

— Доктор запрещает…

— Так что же ты все-таки делаешь? Сидишь целыми днями, уставившись в стену?

Корнелиус украдкой взглянул на меня и снова покраснел. Теперь я уже так мучилась за него, что готова была уйти от них под любым предлогом.

— Может быть, вы предпочитаете поговорить с Полом наедине… — начала я, но Пол решительно прервал меня.

— Нет, останьтесь, Сильвия, и не делайте вид, что меньше меня заинтригованы этим молчанием! Итак, Корнелиус — Боже мой, какое ужасное имя для мальчика-подростка! Я буду называть тебя короче. Нейлом. Итак, Нейл, говори же! Мы ждем! Чем ты занимаешься в свободное время?

— Я… я делаю ставки на лошадей, сэр.

— Ты… что ты сказал!

— О сэр, только, пожалуйста, не говорите маме! Реальные деньги здесь ни при чем… я делаю это просто на бумаге.

Пол расхохотался. У Корнелиуса был такой вид, словно он был готов заползти под диван и умереть. Я была настолько встревожена и поражена, что лишь смотрела, разинув рот, на них обоих.

— Продолжай! — проговорил Пол, все еще с веселой ноткой в голосе. — Говори дальше! Ты ходишь на ипподром?

— О, нет сэр, мама мне этого не разрешила бы. Но раз в неделю я езжу на поезде в Цинциннати и покупаю там спортивный журнал и программу скачек. Я слежу и за другими спортивными событиями, не только за скачками, делаю ставки на футбольные команды зимой и на баскетбольные летом. Я разработал систему — в основе ее лежат схемы, предусматривающие все вероятности. Это помогает мне проводить время.

— И что же думает о твоем времяпрепровождении мать, когда ты запираешься в комнате, превращаясь в тайного игрока?

— Она думает, что я читаю классическую литературу. Но я наткнулся в библиотеке на одну очень хорошую книгу, в которой изложены сюжеты всех крупнейших романов мировой литературы…

— Превосходно. И сколько же ты выиграл, на бумаге, скажем, в этом году?

— Две тысячи семьдесят три доллара и тридцать девять центов.

— Боже правый! — К моему огромному облегчению, я заметила, что все это стало занимать Пола больше, чем раньше. — И тебе это доставляет удовольствие? — мимоходом добавил он, словно обдумывая запоздалую мысль.

— О, да, сэр, это так захватывает… по правде говоря, это единственное, что меня волнует… Цинциннати прекрасный город, а Веллетрия — такое захолустье… — проговорил Корнелиус, с тоской глядя в окно на панораму Нью-Йорка.

А когда он снова взглянул на своего двоюродного дядю, я увидела, как на какой-то момент их взгляды встретились и словно сплелись в абсолютном взаимном приятии.

Корнелиус приехал в пятницу, а утром в субботу Пол повез его в деловой центр, чтобы показать ему банк, прежде чем отпустить знакомиться с достопримечательностями города. Прошли годы с тех пор, как Корнелиус в последний раз был в Нью-Йорке, и в прошлые приезды у него не было возможности как следует с ним познакомиться. Перед тем как мы все в тот вечер отправились в театр на «Ученика Дьявола», он рассказывал мне, как побывал на башне «Метрополитен» и об электрических лифтах, поднявших его на сорок четвертый этаж.

— И как вам понравилось то, что вы увидели сверху? — спросила я, вспоминая о том, что только с Вулвортбилдинга открывалась величественная панорама города.

— Очень понравилось, — ответил Корнелиус, но мне показалось, что самое сильное впечатление на него произвело путешествие вверх и вниз в лифте.

— Очень интересно, — прокомментировал он спектакль по возвращении из театра, но оказался совершенно неспособен обсудить с Полом содержание пьесы.

В субботу мы побывали в церкви святого Георгия на Стьювисент Сквер, где всегда молилась мать Пола, а потом навестили могилу предка Ван Зэйлов на кладбище Триннити.

— Как это необычно, — осторожно заметил Корнелиус. — Наверное, в те дни Нью-Йорк был почти захолустным городишкой.

— Совсем как Веллетрия! — смеясь отозвался Пол, явно не замечавший отсутствия у Корнелиуса интереса к прошлому, и в тот же вечер увез его с собой на чашку чаю к Элизабет.

— И что же вы намерены делать, находясь в Нью-Йорке? — осведомилась Элизабет, несомненно ожидавшая ответа, который свидетельствовал бы о его интересе к художественной галерее.

— Я бы посмотрел, как Джек Димпси побьет Фирпоу четырнадцатого числа, но именно в этот день мне придется уехать.

— Оставайся, если хочешь, — предложил Пол. — А билет я тебе достану. Так кто должен победить?

— Димпси, сэр. Думаю, что он нокаутирует Фирпоу… вероятно, в одном из первых раундов.

— Давайте заключим пари, — предложил Пол, взглянув на смотревшую на него с неодобрением Элизабет. — Ставлю пять долларов на то, что Фирпоу выдержит не менее пяти раундов.

— Десять за то, что не выдержит! — заявил Корнелиус и оказался прав. Димпси выиграл бой во втором раунде.

— Смотри, Нейл, — заметил Пол, отсчитывая десять долларов, — будет лучше, если ты не скажешь матери, что я подбил тебя на пари, не то она никогда больше тебя сюда не отпустит. — А на следующий день, когда пришло время Корнелиусу возвращаться домой, он посоветовал ему: — Используй как можно лучше своего нового учителя, начни заниматься некоторыми упражнениями и попытайся порой заглядывать в книги. Когда немного приобщишься к цивилизации, приезжай ко мне снова.

— О, Пол! — сказала я, расслабившись после отхода поезда, — слава Богу, он вам понравился! — Пол промолчал. — Мне он показался очаровательным, — продолжала я, когда мы шли к машине. — Он такой учтивый, у него хорошие манеры и достаточная уверенность в себе, когда ему удается преодолеть застенчивость. Думаю, что лет через пять он будет очень привлекательным. У него такая мягкая улыбка… — Пол по-прежнему молчал. — Что вы о нем думаете? — спросила я, не сдержав желания услышать его мнение.

— Я думаю, что он весьма необычный мальчик, — отвечал Пол. — Интересно будет посмотреть, разовьется ли у него страсть к латыни и греческому.

Сердце мое упало.

— Но это так мало вероятно, если принять во внимание естественные наклонности Корнелиуса…

— Разумеется, шансы, как сказал бы сам Корнелиус, неблагоприятны. Поэтому-то, если он ревностно займется классическими языками, это будет признаком того, что его честолюбие ничем не ограничено.

Он не проронил больше ни слова, и несколько недель после отъезда Корнелиуса ни разу не заговаривал о нем, если я сама не касалась этой темы, что, должна признаться, делала часто. Без Корнелиуса я ощущала некоторую пустоту и со стыдом признавалась себе, как радовалась бы, будь он моим сыном. Только тогда, допуская, что Пол был намерен найти тем летом кого-то вместо сына, я с удивлением подумала — я отдала бы свои чувства только Корнелиусу, и упрямая, ноющая боль моей бездетности стала еще острее и непереносимее.

— Боюсь, что я не почувствовала к нему никакого расположения, — заметила Элизабет, когда я, естественно, упомянула в разговоре с ней о Корнелиусе. — Возможно, я была разочарована тем, что он так мало похож на Пола. Он показался мне холодным и замкнутым.

— Я думаю, он просто стеснялся вас, Элизабет! — запротестовала я. — Вы производите очень сильное впечатление, особенно на юношей его возраста.

— Может быть, — снисходительно согласилась Элизабет. — Как бы то ни было, я рада уже тому, что он завоевал ваше сердце, если не мое.

Я подозревала, что Элизабет тогда была слишком занята собственным сыном, чтоб уделить больше внимания Корнелиусу. Брюс Клейтон был только что помолвлен, и свадьба планировалась на весну. В свои двадцать восемь лет он был профессором философии в Колумбийском университете, и, поскольку его лекции способствовали приобщению его к современным идеям всех направлений, Элизабет опасалась, как бы он не связался с какой-нибудь студенткой из «джаз-девочек» с марксистскими взглядами. Когда он наконец объявил о своем намерении жениться на респектабельной девушке из широко известной семьи, я сразу поняла, что никто не мог бы встретить эту новость с большим энтузиазмом, чем его мать.

— Некая Рошфор из Гринвича! — иронически заметил Пол. — Я был уверен, что Брюс найдет себе жену голубой крови — эти марксисты никогда не придерживаются в своих делах того, что проповедуют!

Но он полностью одобрил его выбор, когда мы пригласили эту пару на обед. Грейс была на пять лет моложе Брюса, и я боялась, что Полу не понравятся ее подстриженные волосы и обильный макияж, но когда она проявила себя достаточно умной и начитанной, это произвело на него впечатление. Она специализировалась в Вассаре, во Франции, и только что совершила большой традиционный тур вокруг Европы, но вовсе не казалась связанной традициями. Действительно, и главный принцип, который она с большой готовностью изложила нам после обеда, состоял в следующем: женщин следует готовить для полноценной жизни, чтобы они не были в крепостной зависимости от мужчин.

— Но все женщины разные, Грейс, — резонно заметила я. — Многие вовсе не стремятся к высшему образованию, или к возможности самообеспечения.

— Но это же логично, если речь идет об освобождении от рабства…

— Разве не было бы правильно, чтобы женщины делали то, что для них наиболее подходит — каким бы такое занятие ни было? Я не слишком хорошо образована и не вынуждена зарабатывать себе на жизнь, но отнюдь не считаю себя рабыней.

— Я мог бы сказать вам, Грэйс, — вмешался Пол, — что Сильвия работает больше, чем многие женщины, живущие на зарплату. Она живет вовсе не как «у Христа за пазухой».

— Разумеется, — отвечала Грейс Рошфор, явно не очень-то сочувствуя мне.

— Меня так возмущают люди, навязывающие всем свои взгляды! — воскликнула я, входя с Полом в нашу комнату после ухода гостей. — Я не против эмансипации, хорошо понимаю — есть женщины, желающие вести совершенно независимую жизнь, но почему такие женщины часто считают, что существует всего лишь одна дорога в рай? Иногда мне кажется, такие девушки, как Грэйс Рошфор, такие же диктаторы, как и любой традиционный викторианский отец семейства, который держит всех своих женщин взаперти!

Пол засмеялся.

— Вы принимаете Грейс слишком всерьез — разве не очевидно, что ее приверженность эмансипации не более чем поверхностная блажь? Она выходит замуж. И подразумевает при этом свою зависимость от мужа. Вероятно, годам к сорока она станет строго консервативной и восстанет даже против избирательного права для женщин, однако пока еще она достаточно молода, чтобы получать удовольствие, поддерживая современные общественные тенденции. Что, по-вашему, в действительности означает эмансипация Грэйс Рошфор? Беспрерывное курение на людях, питье ужасающих коктейлей да претензию на презрительное отношение к личной жизни других!

— Гм! — взвешивала я его слова. Теперь я отложила головную щетку, сбросила пеньюар и шагнула к кровати. — Боюсь, что на свете очень мало поистине эмансипированных женщин, — заметила я. — Вы знаете хоть одну такую? Не думаю, чтобы знала и я.

В его глазах промелькнула тень воспоминаний. Я сразу же отвела глаза, но, когда Пол понял, что я уловила отражение его мыслей, он неопределенно проговорил:

— У меня есть клиентка, начинающая собственное косметическое дело… Мне кажется, что она делает это очень хорошо.

— Как Элизабет Арден? Как это впечатляюще! У нее есть салон?

— Не в Нью-Йорке, а в Лондоне.

— Но продукция продается и здесь? — расспрашивала я с искренним интересом, укладываясь в постель рядом с Полом. — Как называется фирма вашей клиентки?

— Здесь ее продукция не продается, — отвечал он, потянувшись через меня, чтобы выключить свет, и в следующий момент его губы легли на мои, прекращая этот разговор.

Я больше не думала о таинственной клиентке Пола. Совершенно ясно, что у него была с ней любовная связь, и, поскольку он никогда не говорил со мной ни о своих любовницах, ни о своих клиентах, у него была двойная причина не распространяться больше на эту тему. Но я интересовалась косметикой, в особенности мало доступной и отличавшейся высоким вкусом, и когда в один из первых дней нового года встретила в модном магазине «Лорд энд Тэйлор» жену британского дипломата, не смогла удержаться и не отметить, что ее губная помада именно такого тона, какую я хотела бы иметь, но нигде не могла найти. За столом, где мы пили кофе после презентации, я заметила, что ее помада почти не оставила следа на чашке.

— Простите меня, пожалуйста, — заговорила я, исполненная любопытства, — не буду ли я слишком нескромной, если спрошу у вас, где вы приобрели вашу губную помаду? Она как раз такая, какую хотела бы купить и я.

— Действительно, она превосходна! Я рада, что она вам нравится, но, боюсь, вряд ли смогу вам помочь, потому что я купила ее в Лондоне. А здесь продают косметику фирмы «Дайана Слейд»?

На какую-то долю секунды я перенеслась в то далекое прекрасное лето 1922 года.

— Может быть, Д-А-Й-Н-А? — переспросила я.

— Нет, именно Д-А-Й-А-Н-А.

Я подумала было, что речь шла о другой женщине, но совпадение было слишком уж разительным. И я стала считать Дайану Слейд не только отвергнутой любовницей, но и преуспевшей клиенткой. Неудивительно, что Пол жил у нее так долго! Протеже и любовница — какая подстегивающая комбинация, особенно когда обе роли соединены в лице одной молодой девушки, сумевшей предложить ему средневековое поместье и полный комплект послевоенных достижений в области нравственности.

К тому моменту, когда я вернулась домой, мною уже владела совершенно необъяснимая паника, и чем больше я говорила себе, что смешна, тем больше ей поддавалась. Я думала, что он порвал все связи с мисс Слейд, уезжая из Англии, но теперь понимала: более чем вероятно, что между ними все еще существует контакт.

В конце концов я взяла себя в руки, тщательно оделась к вечеру и выпила залпом два стакана хереса, так как с минуту на минуту Пол должен был вернуться домой.

Разумеется, ему понадобилось не больше пяти минут, чтобы понять: что-то не так.

— Я очень встревожена! — заговорила я, пытаясь произносить слова не слишком быстро. — Я думаю, что это была ваша идея завести себе протеже, — подчеркнула я окончание женского рода этого французского слова — для разнообразия. — Она, должно быть, дьявольски умна. Как восхитительно, что она преуспела!

— Ей повезло, — отрезал Пол. — Она не послушалась ни одного моего совета и, говорят, довела Хэла Бичера до того, что он стал седым. Но это уже проблема Хэла, а не моя.

— О, вы хотите сказать, что у вас нет с ней контакта?

— Нет. Ну, иногда она пишет пару строк, чтобы похвалиться своими успехами. И это все. — Пол отпил томатного сока и, казалось, был готов переменить тему разговора, но не удержался и сказал: — Неплохая помада, не правда ли?

— Чудесная! Я хочу ее получить!

— Мне не нравится, когда женщины красят губы, — заметил Пол.

Я почувствовала себя намного лучше, когда поняла, что он не поддерживает регулярной переписки с мисс Слейд, и не думала о ней несколько месяцев после этого разговора, состоявшегося в январе 1924 года. Я была слишком занята переездом во Флориду, а в конце февраля мы с Полом отплыли из Форт Лодердейла в Южную Америку. У Пола были дела в Каракасе, и мы вернулись в Нью-Йорк только в середине апреля. Как обычно, по возвращении, я погрузилась в проблемы домашнего хозяйства, и едва разобралась с корреспонденцией, когда пришел счет от «Тиффэйни».

Перед отъездом во Флориду я купила там тарелки, и первой моей реакцией, когда я увидела конверт с маркой «Тиффэйни», была мысль о том, что я осталась в долгу. Я знаю, состоятельных людей постоянно подозревают в том, что они забывают оплачивать счета, но я всегда считала это признаком невоспитанности и оплачивала их немедленно.

Я вздохнула, взяла разрезной нож и вскрыла конверт.

Сначала я подумала, что у «Тиффэйни» сошли с ума.

«Одна серебряная крестильная кружка, — пораженная, читала я, — с гравировкой: «Э. О, 27 марта 1923 г.»…

В моем мозгу молнией пронеслись различные мысли: Э. С. — может быть, Энтони Салливэн? Но мальчик Стива и Кэролайн родился сразу после Рождества в 1923 году. И в любом случае исключалось, чтобы я могла им послать эту серебряную вещь. Что за ребенок родился в марте прошлого года и был лишь недавно крещен? Я о таком ребенке не знала и решительно не покупала ничего подобного у «Тиффэйни»… Когда? Я взглянула на дату счета — пятнадцатого апреля. Это был следующий день после нашего возвращения из Южной Америки. Я в замешательстве перевела взгляд на нижнюю часть счета:

«…плюс заказное отправление в Англию по адресу…»

И я прочла в самом низу счета: «Господину Элану Слейду. Мэллингхэм Холл, Норфолк, Англия».

До моего сознания не сразу дошло, что счет из моей дрожавшей руки упал на пол. Сидя без движения в погруженной в тишину комнате я слышала, как по оконному стеклу хлестали струи дождя.

Положив счет обратно в конверт, я попыталась было найти липкую ленту и заклеить разрезанный конверт, но потом осознала, что не могу объяснить себе, почему я хотела его снова запечатать. Наверное, думала избежать объяснений, сделав вид, что не читала счета. Какое малодушие! Действительность опасна только в том случае, когда ее избегаешь. Глубоко вздохнув, я снова вынула счет и перечитала его.

«Одна серебряная кружка…» Я представила себе крещение незаконного ребенка мисс Слейд. Какое лицемерие! Впрочем, в Англии крещение представляет собою бытовую традицию, имеющую мало общего с религией.

«Господин Элан Слейд…»

Мне нравилось имя Элан, но другие нравились больше. Моего сына звали бы Майклом.

Я с трудом сдержала слезы. Действительность оказалась для меня слишком тяжелой, и я сказала себе: должно быть какое-то другое объяснение, не то, которого я не смогла бы принять. Несомненно, этот ребенок не имеет никакого отношения к Полу, возможно, мисс Слейд просто попросила его быть крестным отцом, и он почувствовал себя обязанным послать этот дорогой подарок…

Родился он в конце марта. Был зачат… И вновь я вспомнила отвратительную осень 1922 года, когда я была одна в Нью-Йорке, а Пол был в Англии. Я старалась сохранить самообладание, мужество, понимая, что покой мой уже нарушен. Невозможно, чтобы это был ребенок Пола, потому что перед тем, как мы поженились, он обещал мне, что если у него когда-нибудь будет ребенок, то только мой и его. Пол не нарушал своего обещания, это было немыслимо, потому что, если он начал нарушать свое слово подобным образом, кто знает, какие еще обещания он мог давать на стороне?

У меня было такое ощущение, точно самые основы моей жизни были перепаханы каким-то чудовищным плугом, и, хотя я старалась найти что-то узнаваемое в этом искаженном мире, видела лишь один этот счет от «Тиффэйни», вскрытый конверт и барабанивший в окно дождь.

«Я не хочу сына… Я больше не связан с мисс Слейд… Все кончено…»

Как он лгал! Я ему верила, каждому его слову, всему…

Ужас мой отступил. Во мне бушевал гнев, такой гнев, что несколько минут я сидела, сотрясаясь от дрожи в своем кресле, но так и не заплакав, постепенно успокоилась. Я подождала целых полчаса, и только убедившись, что полностью себя контролирую, позвонила в колокольчик и распорядилась подать мне «кадиллак».

Глава четвертая

— Угол Уиллоу-стрит и Уолл, — сказала я младшему шоферу.

— В банк, мэм? — недоверчиво переспросил Абрахам.

— В банк.

В последний раз я была в доме номер один на Уиллоу-стрит в 1913 году, на торжестве по поводу слияния банков «Ван Зэйл» и «Клайд Да Коста». Банк был закрытым для меня миром, мужской вотчиной, появление в которой женщин автоматически исключалось, и Пол всегда давал мне понять, что мое место в его доме на Пятой авеню, а не в его офисе на углу Уиллоу и Уолл-стрит.

Когда шофер распахнул дверцу, я неловко шагнула из машины одеревеневшими ногами и на секунду задержалась под дождем, пока подбегал швейцар с зонтиком. Он узнал не меня, а монограмму Пола на дверце «кадиллака».

— Сюда, пожалуйста, мэм…

Я поднялась вслед за ним по шести мраморным ступеням и вошла в дверной проем с двумя колоннами по бокам. Большие, из бронированной стали двери с серебряной чеканкой, были открыты, внутренние же, за вестибюлем, заперты. В то давнее время, когда я здесь побывала, мне представлялось, что привычно звучавшее в нашем доме слово «банк» относилось к обычному коммерческому банку, где многочисленные клиенты предъявляют чеки, оформляют вклады и берут ссуды. Я рисовала в своем воображении небольшое здание с вывеской над входом и с приятной, дружеской атмосферой внутри. Но на величественном фасаде дома один по Уиллоу-стрит никакой вывески не было. И если люди не знали, что это здание и есть крупный банк «Да Коста, Ван Зэйл энд компани», значит, банк не был в этом заинтересован. Никто не заходил сюда с улицы, чтобы открыть счет. Сюда приглашали только возможных клиентов, и этой чести удостаивались только те, кто намеревался вложить, по меньшей мере, несколько сотен тысяч долларов. Клиенты банка «Да Коста, Ван Зэйл» знали, что это всего лишь малая цена за привилегию делать бизнес на углу Уиллоу и Уолл-стрит.

Открыв передо мной внутреннюю дверь, швейцар коснулся скрытой в колонне кнопки звонка, и я вошла в холодный, мрачный мраморный вестибюль. Я остановилась. Передо мной простиралась колоннада, а за колоннами раскрывалась безмолвная пышность и гипнотизировавшая роскошь большого зала.

Навстречу мне спешил какой-то клерк. Он был седой, в жестком воротничке с отогнутыми уголками, и голос его звучал лишь чуть громче, чем шепот.

— Не могу ли я быть вам полезным, мадам?

— Я госпожа Ван Зэйл. Я хотела бы видеть мужа, прошу вас.

Он недоверчиво взглянул на меня поверх очков. Самоуверенность мне изменила, и я покраснела.

— Присядьте, пожалуйста, здесь, мэм, я должен узнать, в банке ли господин Ван Зэйл.

Он не спросил, условилась ли я об этой встрече. Жены не назначают встреч с мужьями в рабочие часы, и хорошие жены никогда не нарушают этой традиции, появляясь без предупреждения в банке по какой-нибудь эксцентричной женской прихоти.

Без единого слова я села, стараясь вернуться в состояние гнева, толкнувшего меня на подобное вторжение в деловую часть города, но я чувствовала лишь ужас от того, что вынуждала Пола оторваться от его дел. Я ждала, пытаясь овладеть собой. Кругом стояла невероятная тишина. Я не слышала даже шелеста бумаг в зале. Я все больше поддавалась панике и уже подумывала, не убежать ли мне на цыпочках до возвращения клерка, когда открылись внутренние двери вестибюля и вошел Стивен Салливэн.

Я попыталась спрятаться глубже в кресле, но он увидел меня и в удивлении остановился.

— Сильвия! Бога ради, что вы здесь делаете?

— Видите ли, я… я…

— Кто заставил вас ждать? Этот маленький сухарь в крылатом воротничке? Уж я ему… А, вот он! Фаллертон, вам известно, кто эта леди? И как понять, что вы держите ее здесь как последнего проходимца, надеющегося сорвать самую льготную в городе ссуду? Боже мой, попытайся вы вытворить такое с моей женой, она вытрясла бы из вас все внутренности, вместе с вашим воротничком!

— Извините, мадам, — обратился ко мне взволнованный клерк. — Простите мне мою неучтивость. Мне было известно, что господин Ван Зэйл уехал в банк «Райшман», но он, оказывается, уже вернулся через служебный вход. У него совещание, сэр, — торопливо добавил клерк, обращаясь к Стиву.

— Ладно. Я сам позабочусь о госпоже Ван Зэйл. Пожалуйста, сюда, Сильвия.

Я покорно пошла за ним через большой зал. Когда-то, еще до слияния, партнеры сидели за столами красного дерева, выглядевшими как островки на огромном иссиня-зеленом, как морская вода, ковре. Теперь же под потолком сияли светильники, у партнеров были комфортабельные кабинеты на втором этаже, и лишь кабинет главного партнера, представлявший собой большую комнату на первом этаже, в задней части здания, остался после реорганизации без изменений.

— Вы не должны сердиться на Фаллертона, — сказал мне Стив. — Он здесь так давно, что по-прежнему называет банк «Клайд, Да Коста», даже теперь, когда мы официально называемся «П. К. Ван Зэйл энд компани». Вы ведь бывали здесь раньше, не так ли?

— Давным-давно. — Я следовала за ним к алтарю этого храма. Канделябры, горевшие полным светом, несмотря на дневное время, сияли под лепными украшениями высокого потолка, освещая написанные маслом портреты, висевшие на стенах. Это были портреты прежних владельцев, то с худыми, меланхоличными лицами, то с благостно-розовощекими, то с загадочными, словно вырубленными топором, но сколько я ни искала лицо Джея, так его и не нашла, как, впрочем, и портрета Люциуса Клайда.

Наконец мы дошли до дверей, ведших в задний холл. Словно подвешенная в воздухе, перед нами извивалась роскошная витая лестница, и, когда мы выходили из большого зала, на ее верхней площадке показался главный помощник Пола, Теренс О'Рейли.

Он, видно, не поверил своим глазам, увидев меня. С испуганным лицом, он поспешил вниз по лестнице.

— Госпожа Ван Зэйл! Что-нибудь случилось?

— Он в кабинете? — опередил мой ответ Стив.

— Нет, он в конференц-зале на втором этаже, с господами Карсоном и Блэром и с представителями Моргана и Райшмана. Боюсь, что совещание продлится до ленча.

— Скажите ему, что здесь его жена.

— Но могу ли я взять на себя смелость прервать совещание?

— Идите, Теренс, это же его жена, понимаете? В любом случае он должен знать, что она здесь!

Они раздраженно посмотрели друг на друга. Обоим было по тридцать с лишним лет, оба пользовались покровительством Пола, и у обоих были ирландские фамилии, но на этом сходство между ними и кончалось. Стив, самый молодой из всех партнеров Пола, был ростом больше шести футов, и с такой развитой мускулатурой, что каждый раз, когда я смотрела, как они с Полом плавали в бассейне, мне трудно было оторвать от него глаза. Он, несомненно, был красивым мужчиной, но я, должно быть, была одной из очень немногих женщин в Нью-Йорке, находивших его отталкивающим. Мне казалось его очарование раздражающим, ум вульгарным, а внешность слишком грубой. Однако его положение как протеже Пола всегда оказывало на меня гипнотическое действие. Глядя на него, большинство видело только его мускулы, но Пол двадцать лет назад увидел только его ум. Он был единственным известным мне инвестиционным банкиром, которого можно было бы принять за ведущего игрока футбольной команды. Поглядывая то на Стива, то на Теренса О'Рейли, бывшего иезуита, ушедшего из своей семинарии, поссорившись с семьей, приехавшего в Нью-Йорк с двадцатью долларами и с адресом Пола в кармане, я отмечала громадный контраст между ними. О'Рейли был тонким, невысоким, с хорошо причесанными темными волосами, которых я никогда не видела в беспорядке, державшимся всегда прямо и обладавшим одним из тех голосов, по которым не скажешь о принадлежности к какой-то конкретной области или общественному классу, хотя после бокала шампанского на Рождество в нем слышался слабый бостонский акцент. Пол пропустил его через Гарвард и предоставил место в банке сразу же после окончания учебы — и мне было бы трудно представить себе, как Пол обходился бы без О'Рейли, чья работа отчасти напоминала мою. Я организовывала домашнюю жизнь Пола, а О'Рейли деловую, и каждый из нас управлял многочисленным персоналом. Поскольку мы были под рукой у Пола двадцать четыре часа в сутки, семь дней в неделю, можно было бы даже сказать, что мы работали в одни и те же часы. Меня эти часы вполне устраивали, но я не могла не думать, что для молодого мужчины такая жизнь довольно неестественна.

Возможно, О'Рейли не согласился бы со мной, хотя было трудно догадаться о том, какие мысли бродят у него в голове. С виду неспособный поддержать малейший разговор, он был так осторожен, что мне казалось, он избегает обсуждения любых вещей, не относившихся к его работе. И для меня стало сюрпризом то, что он так близко знаком с Брюсом Клейтоном с того времени, когда они учились вместе в Гарварде. Я не только не могла себе представить, когда О'Рейли находил время для простого общения с людьми, но и не могла вообразить, что он хоть в какой-то мере склонен к такому общению. Он был на несколько лет старше Брюса, но поскольку поступил в Гарвард поздно, они окончили курс одновременно, в 1917 году.

Для О'Рейли были отведены апартаменты в нашем доме на Пятой авеню, и однажды, когда он с Полом был в деловой поездке, я заглянула в его комнату. Она была безупречно чиста, и как-то странно безлика, лишенная каких-либо украшений. На книжной полке стояли только американские романы, подобные «Бэббит», настолько популярные, что не создавали представления о его литературных вкусах. Потом я презирала себя за это любопытство, раздраженно убеждая себя, что во всем виновата загадочность О'Рейли. Загадкой он оставался и теперь, и, разумеется, стоя перед ним в заднем холле банка, я знала о нем не больше, чем в те дни 1917 года, когда он начал работать у Пола.

— Пожалуйста, не беспокойтесь, господин О'Рейли, — услышала я свой смущенный голос, — я вовсе не хочу, чтобы у вас были неприятности, если вы помешаете важному совещанию моего мужа.

— Да не обращайте вы на него внимания, — проговорил Стив Салливэн. — Он всегда такой. Любит покобениться. Идите же, Теренс. Чем скорее вы пойдете, тем меньше опасность того, что я собственными руками внесу вас в зал заседаний и переброшу через порог.

— Все это прекрасно, Стив, — невозмутимо проговорил О'Рейли, — но я и не подумаю прерывать господина Ван Зэйла, пока вы не возьмете на себя всю ответственность за это. Госпожа Ван Зэйл, не подождете ли вы в кабинете вашего мужа?

Кабинет состоял из двух комнат, соединенных широкой аркой. Комната, в которую мы вошли, была, собственно, рабочим кабинетом Пола, а задняя была обставлена как гостиная. Ее так и использовали. Каждый день около четырех часов нескольких тщательно отобранных служащих отрывали от работы и собирали здесь на пятнадцать минут. Приглашение выпить чай со старшим партнером считалось громадной привилегий. Пользовались веджвудским фарфором, приглашенным подавали английский бисквит, и если кто-нибудь оказывался настолько глуп, что осмеливался закурить, его немедленно просили выйти.

— К сожалению, я не могу предложить вам ни одного женского журнала, чтобы скоротать время, — сказал Стив, вошедший вместе со мной в кабинет. — Но «Нью-Йорк таймс» здесь не переводится.

— О, прошу вас, не беспокойтесь обо мне, Стив, мне так неловко отрывать вас от работы! Большое спасибо за то, что пришли ко мне на помощь в главном вестибюле.

— Я всегда к вашим услугам! — Он одарил меня широкой улыбкой. При всех своих кричащих манерах, он мог быть очень мил.

Оставшись одна, я бесцельно подошла к окну. Посередине дворика стоял привезенный из Европы фонтан, а рядом, у пятифунтовой стены, высилась роскошная старая магнолия. Верх стены был утыкан железными остриями, усыпан битым стеклом, обнесен колючей проволокой и снабжен сигнализацией от грабителей, так как стена эта отделяла банк от аллеи Уиллоу и от внешнего мира. В стене была дверь, окованная сталью, с блестевшими под дождем тремя замками. Этот черный ход использовали редко, и только партнеры имели от него ключи, но Пол иногда находил удобным входить и выходить из здания незамеченным. Внутренний дворик был расположен так, что стены банка окружали его с трех сторон, а эта наружная стена завершала его четырехугольник.

Некоторое время я смотрела на распевавших у фонтана птиц, но, когда почувствовала, что начинаю нервничать, стала ходить по комнате, рассеянно поглядывая на книги, мебель и на произведения искусства. На письменном столе Пола царил порядок. На нем не было ни одной фотографии. В книжных шкафах, высившихся от пола до потолка по обе стороны камина фирмы «Адам», стояло множество книг, от банковских справочников до непереведенных изданий Гомера и Виргилия, а у окна, на столике в стиле «чиппендейл» поблескивала ваза неопределенного возраста и удивительной красоты, немое свидетельство симпатий Пола к античной цивилизации. На стенах висело несколько редких гравюр с изображениями старого Нью-Йорка, и отдельно, в рамке, документ о пожаловании земли Корнелиусу Ван Зэйлу из Нового Амстердама. Над камином с одного из лучших автопортретов жизнерадостно улыбался Рембрандт. Я все еще не могла оторвать глаз от блестящей игры масляных красок, когда дверь в кабинет снова открылась.

Я быстро повернулась, но то был всего лишь О'Рейли.

— Извините, госпожа Ван Зэйл, но ваш муж послал меня сказать вам, что будет занят еще полчаса. Может быть, принести вам кофе?

Ко мне вернулся мой гнев, перехвативший дыхание. Я позабыла про свою нервозность, страхи, забыла все кроме того, что меня унизили более чем достаточно для одного дня, и решила, что не потерплю унижения ни секунды больше.

— Господин О'Рейли, — решительно заявила я, — соблаговолите вернуться к моему мужу и сказать ему, что я должна говорить с ним немедленно. Это очень срочно.

Прямая спина О'Рейли недовольно согнулась, и хотя он открыл было рот, чтобы возразить мне, но счел за благо воздержаться. И в отчаянии молча удалился.

Спустя две минуты, когда весь мой страх отхлынул, сгладив справедливый гнев, дверь кабинета открылась, и вошел Пол.

Я встала. Мы посмотрели друг на друга. Его лицо было искажено гримасой волнения, причиной которого могла быть и озабоченность, но я подозревала, что это был признак раздражения.

— Ну? — проговорил он.

Внезапно я почувствовала, что лишилась дара речи, как Корнелиус, когда его стал допрашивать Пол. Охваченная болью, я порылась в сумочке, отыскала счет от «Тиффэйни», и трясущейся рукой вручила его Полу.

Он развернул листок бумаги. Взгляд его пробежал по словам и цифрам. На его лице не дрогнул ни один мускул. Наконец он резко сказал:

— Это ошибка.

— Ошибка? — я была вынуждена сесть. — Вы имеете в виду…

— Я расплатился наличными специально, чтобы это не попало в обычный ежемесячный счет. Я прикажу О'Рейли позвонить в магазин и все уладить. И прошу извинить меня, если это вас смутило.

— Смутило! — Я пристально посмотрела на Пола. Глазам моим стало горячо, а в горле стояла боль, но голос мой прозвучал четко и оскорбленно:

— Вы сказали «смутило»?

Пол молчал. Он посмотрел в сторону, проверив дверь и убедившись, что она закрыта, и провел пальцами по волосам. Это было первым признаком его расстройства — он всегда очень щепетильно относился к своему внешнему виду и следил за тем, чтобы не нарушить прическу невольным жестом.

— Может быть, вы лучше что-нибудь выпьете, — проговорил он, быстро подойдя к книжному шкафу, в котором был замаскирован шкафчик с напитками.

— Я не хочу ничего пить, Пол. Я жду объяснений.

Он снова провел рукой по волосам и оставил в покое шкафчик.

— Пойдемте в соседнюю комнату.

Мы сели на диван. Под большим зеркалом быстро тикали часы в фарфоровом футляре. Пол взглянул из окна на дождь, потом перевел взгляд на часы, на ковер, потом на чайный сервиз из веджвудского фарфора в стеклянной горке и наконец посмотрел на меня.

— Крестильная кружка имеет не большее значение, чем серебряная погремушка, которую мы послали сыну Стива, — проговорил он. — Это просто подарок. Моя связь с мисс Слейд прекращена, а к ее ребенку я не имею никакого отношения.

— Но ведь он ваш, не так ли?

Последовало молчание.

— Я не признаю его своим, — ответил Пол.

— Но…

— Я сказал об этом мисс Слейд с самого начала. Объяснился совершенно четко. Я…

— Вы нарушили данное мне обещание, Пол!

Мой ставший внезапно резким голос дрожал.

— Боже мой, неужели вы думаете, что я сделал это сознательно? — Он поднялся с дивана и зашагал взад и вперед по комнате. — Это была случайность, — быстро произнес он, — ужасная случайность. Я недооценил ни психологической потребности мисс Слейд в ребенке, ни ее безразличия к общественному мнению, осуждающему женщину, ставшую матерью вне брака. Я понимаю, вы должны считать совершенно из ряда вон выходящим то, что я попал в такой переплет. Но видите ли, мисс Слейд очень умна, тонка и воспитанна, и я совершенно не ожидал, что именно она окажется такой ослепленной эгоизмом дурочкой. Когда я понял, что в этом вопросе она не считается ни с какой логикой, было уже слишком поздно. Разумеется, я пытался переубедить ее, используя все мыслимые доводы, но логика бессильна против полной иррациональности. Когда я повторял ей снова и снова, что не смогу признать ребенка, она даже не подосадовала на этот счет, а просто согласилась с этим. Мы надолго поссорились. Я лишился покоя.

— Настолько, что решили возвратиться в Норфолк, чтобы провести с ней вдвоем еще три месяца!

Пол, как вкопанный, остановился перед камином.

— Сильвия… — Он снова сел на диван рядом со мной. — Это все в прошлом. Я покончил с этой связью, с мисс Слейд. Я вернулся домой, к вам. По меньшей мере, этого обещания я не нарушил.

— Но ребенок… ваш собственный ребенок… как вы можете считать, что с мисс Слейд все кончено, когда…

— Ах, право, Сильвия, не будем относиться к этому так романтично и сентиментально! — Он снова встал с дивана. Я почти слышала, как потрескивает от напряжения выдыхаемый им воздух. — Будем практичными реалистами! В отношении ребенка может быть единственная альтернатива: я могу либо признать его, либо не признавать. Я взвесил все обстоятельства и, когда понял, что для всех заинтересованных лиц признание было бы катастрофой, пришел к решению, которое принимают тысячи людей ежегодно, когда по различным причинам отказываются от признания детей своими. Я решил отрезать его от себя и не играть никакой роли в его жизни.

— Но…

— Хорошо, предположим, что я его признаю… Предположим! Я уже нарушил данное вам обещание по поводу детей — не воображаете ли вы, что я хочу еще больше осложнить свое положение, выставив это нарушение напоказ публике? Неужели вы думаете, что я мог бы сделать такой шаг во вред вам? Неужели вы обо мне такого плохого мнения, что допускаете мою способность так грубо пренебречь вашими чувствами…

— О, Пол, я…

— Теперь о ребенке. У него будет достаточно проблем, как у внебрачного сына известной всем Дайаны Слейд. Должен ли я умножить эти проблемы, предоставив ему расти как побочному сыну не менее известного Пола Ван Зэйла? И что могли бы принести ему мои деньги и известность? Все, чего следует пожелать этому ребенку, это вырасти в скромной безвестности, так, чтобы репутация обоих его родителей не висела у него на шее двумя тяжелыми жерновами. Не думаете же вы, что мне хотелось бы, когда он вырастет, услышать его обвинение в том, что я разрушил его жизнь эгоистичным признанием его своим сыном? Разве не лучше было бы, если бы он вырос вообще не зная меня? Тогда он по крайней мере в один прекрасный день смог бы понять, что я не руководствовался эгоистическими соображениями, а поступил правильно и достойно.

У меня не было слов.

— Допускаю, что вы сомневаетесь в моей искренности, — продолжал Пол, неправильно понимая мое молчание. — Вы не думаете, что я действительно решил не связывать себя с этим ребенком. Но почему же тогда, по-вашему, я в прошлом году проявлял такой интерес к этому странному мальчику Милдред…

Пол оборвал себя на полуслове, понимая, что сказал слишком много. В наступившей тишине мы оба думали о том, как много раз он говорил мне, что не хочет иметь ребенка. Прервав молчание, он наконец проговорил:

— Все это страшно досадно. Я полностью принял тот факт, что у меня не будет детей… и искренне так думал, когда просил вас не переживать за меня, если вы не сможете иметь ребенка. Но рождение этого ребенка потрясло меня. Я не находил себе места. Разумеется, я откажусь от него… фактически уже отказался. Я принял решение, знаю, что оно единственно правильное, и намерен его придерживаться. Я решительно против того, чтобы поведение мисс Слейд изменило нашу с вами жизнь.

— Вы никогда не думали о женитьбе на ней? — нашла в себе силы спросить я.

— Боже Правый, нет, тогда бы это не продолжалось шесть месяцев! Мисс Слейд никак не годится мне в жены — она слишком молода, и ей еще долго предстоит взрослеть.

— Но я думала, что, может быть…

— Нет.

— …Мать вашего ребенка…

— Это не меняет дела. В такой ситуации очень важно сохранить трезвый ум и не поддаться приливной волне сентиментальности. Если бы я действительно был одержим желанием иметь ребенка, я остался бы в Англии, с мисс Слейд, но такого желания у меня нет. Я в Америке, и с вами, так как знаю — вы лучшая жена из всех, кого бы я мог встретить, и я хочу разделить жизнь с вами, независимо от того — есть у нас ребенок или нет. А теперь послушайте меня, Сильвия. Мне никогда не искупить до конца перед вами эту свою вину. Единственное, что нам остается, принять это как факт, и оставить в прошлом. Я понимаю, что это тяжело, мучительно, но мы должны попытаться забыть о мисс Слейд и подумать о самих себе. У нас удачный, удовлетворяющий нас брак, и я намерен делать все для того, чтобы он таким и оставался, но мне нужна ваша помощь, Сильвия. Прошу вас… это жизненно важно. Мы должны закрыть дверь за этим инцидентом. Обещайте мне попытаться это сделать.

— Я попытаюсь, если… если вы дадите мне слово, что между вами и мисс Слейд действительно все кончено.

— Я даю вам это слово.

Он взял мои руки в свои и крепко сжал их. Я почувствовала, как его напряжение пробежало по всему моему телу, словно электрический ток, и когда он отпустил мои руки, я ощутила какую-то слабость.

— Я просто в ужасе от того, что должен вернуться на совещание, — поцеловав меня, сказал Пол. — Вы простите меня, если я вас теперь покину? Сегодня я приеду домой рано… Отменим все, что намечалось на вечер, и спокойно пообедаем вдвоем.

Я кивнула. Остановившись, он еще раз меня поцеловал, нежно погладил мои ссутулившиеся плечи и вышел из комнаты.

Я тут же вернулась в кабинет, но почувствовала такую слабость, что мне пришлось сесть. Едва я опустилась в кресло за письменным столом, как в комнате снова возник О'Рейли.

— Могу ли я проводить вас к машине, госпожа Ван Зэйл? — услышала я словно донесшийся откуда-то издали его голос.

Я обмякла в кресле за столом и смутно почувствовала, что он закрыл дверь и приблизился ко мне.

— С вами все в порядке, госпожа Ван Зэйл?

— Может быть, стакан воды…

Он бросился к книжному шкафу и нажал какую-то кнопку. За повернувшимися средними полками открылся бар. Рядом с уже знакомым мне шкафчиком в стене было небольшое углубление. О'Рейли взял стакан, поднес его к водопроводному крану и помедлил:

— Может быть, добавить в воду немного бренди, госпожа Ван Зэйл? Бренди часто помогает при временном недомогании.

— Хорошо. Да, спасибо.

У меня не было сил на то, чтобы много говорить. Я стала копаться в своей сумочке, сама не зная зачем, и лишь когда по лицу моему заструились слезы, поняла, что никак не могу найти носовой платок. В глазах потемнело. В руке был зажат носовой платок, на столе рядом со мной стоял стакан. Бредни был крепким. Я расплакалась раньше, чем он успел добавить воды.

Мне стало стыдно своих слез. Если бы О'Рейли был просто слугой, я лишь пожалела бы о том, что утратила контроль над собой, если бы он был другом, извинилась бы, но О'Рейли не был ни слугой, ни другом, и поскольку наше общение с ним было всегда подчеркнуто официальным, у меня было такое ощущение, словно он увидел меня раздетой. Прижатый к лицу платок не помог мне унять слезы, и я, отказавшись от попыток их скрыть, потянулась к бренди.

К моему удивлению, он, кажется, понял всю глубину моего смущения, тактично отвернулся и уставился в окно.

Я отпила бренди и немного успокоилась. На этот раз моя попытка осушить слезы оказалась успешной, но, взглянув в небольшое, вынутое из сумочки зеркало, я с ужасом увидела, какими красными и распухшими были мои глаза. Я снова поднесла к губам стакан, когда он, не оборачиваясь, тихо проговорил:

— Ваш муж передал мне счет.

Я поперхнулась бренди.

— Я устрою скандал в «Тиффэйни», — сказал он, проводя пальцем по краю античной вазы. — Доберусь до клерка, допустившего эту ошибку.

Сделав глоток, я заметила ровным голосом:

— Какое теперь это имеет значение?

— Важен принцип. Почему вы должны были пережить все это лишь из-за того, что какой-то клерк все перепутал?

— Так или иначе, я рано или поздно узнала бы об этом. И мне не хочется, чтобы вы обвиняли этого клерка.

— Я знаю, кого мне обвинять, — сказал он, смахивая пылинку с поверхности стола. — Я обвиняю эту негодную маленькую Дайану Слейд. Самым разумным из всего, сделанного когда-либо господином Ван Зэйлом, было то, что он с ней распрощался.

— Господин О'Рейли…

Когда он повернулся лицом ко мне, я увидела, что глаза его были не голубыми, как мне всегда казалось, а зелеными.

— Вы не должны больше думать об этой девушке, госпожа Ван Зэйл, — прервал он меня так резко, что я совершенно забыла его обычную тупую нейтральность. — Она наделала столько ошибок с господином Ван Зэйлом, сколько могла, и теперь он лишь хочет от нее отделаться. Я часто думал о вас, когда находился с ним в Мэллингхэме. И удивился, почему господин Ван Зэйл не отвернулся с первого взгляда от этой простоватой, глупой, незрелой девчонки, Дайаны Слейд, когда мог быть постоянно с вами, всегда такой красивой, изящной и очаровательной…

Голос О'Рейли прервался.

Я пристально смотрела на него, разинув рот. Этот ход был мне достаточно знаком, так как почти за двадцать лет замужней жизни я больше чем привыкла иметь дело с мужчинами, полагавшими, что я храню супружескую верность не больше, чем мой муж. Но сейчас я была просто ошеломлена — его слова застали меня врасплох — ведь они исходили от О'Рейли, которого, как я давно решила, женщины не интересовали. Присущая О'Рейли осторожность, уменье контролировать себя, наконец, его положение самого доверенного помощника Пола, заставили меня подумать, уж не вообразила ли я себе услышанное. Я украдкой бросила взгляд на мой бренди, словно обнаружив, что в него подсыпали снадобье, вызвавшее у меня галлюцинацию, а потом сказала себе: О'Рейли просто пытался подбодрить меня своими добросердечными комплиментами.

— Спасибо, — слабым голосом ответила я. — Как мило с вашей стороны поддержать меня, но я уже чувствую себя намного лучше и думаю, что мне не следует ни секундой дольше злоупотреблять здешним гостеприимством. Пожалуйста, не утруждайте себя, не провожайте меня до двери.

— Я провожу вас до дома.

— Нет, я… благодарю вас, я предпочитаю поехать одна.

Он открыл мне дверь. Выходя из комнаты, я не взглянула на О'Рейли, но слишком хорошо чувствовала его присутствие, так как он настоял на том, чтобы проводить меня до «кадиллака». Он даже держал надо мной взятый у швейцара зонтик, когда мы вышли из двери под дождь.

— Господин О'Рейли, я бесконечно благодарна вам за вашу любезность и уверена, вы поймете мое желание забыть этот разговор, как будто его никогда не было.

— Мне этого тоже хотелось бы, — непринужденно отозвался он. — Если бы господин Ван Зэйл когда-нибудь узнал, что я говорил с вами о Дайане Слейд, он разорвал бы меня на части. Всего хорошего, госпожа Ван Зэйл. Вы уверены, что вас не нужно проводить домой?

— Совершенно уверена. Благодарю вас. До свидания, господин О'Рейли.

Когда шофер включил передачу, я посмотрела через плечо и увидела, что О'Рейли по-прежнему стоял под дождем на тротуаре. На секунду я подумала — он вернулся в свое состояние непробиваемого нейтралитета, и четко поняла, что мне нечего больше беспокоиться по его поводу, но в этот момент я вдруг увидела, как сияли зеленые глаза на его спокойном лице.

Глава пятая

Я была возмущена поведением О'Рейли, но было несколько причин, почему я в то время не уделила этому должного внимания. Во-первых, я думала: О'Рейли слишком дорожит своим местом, чтобы, рискуя быть уволенным, делать свои скрытые поползновения более явными, а во-вторых, я была слишком поглощена мучительным для меня фактом существования Элана Слейда, чтобы задуматься над непомерным восхищением О'Рейли. В конце концов от мыслей как об О'Рейли, так и об Элане Слейде, меня окончательно отвлек кризис, разразившийся накануне свадьбы Клейтона.

Свадьба была назначена на первую субботу мая, через несколько дней после моей поездки в банк. Та неделя была трудной. Пол делал все возможное, чтобы разрядить обстановку, предложил мне уехать с ним на долгий уик-энд. Мне же ничего не хотелось, кроме как оставаться одной, чтобы разобраться в своих чувствах и обрести душевное равновесие. В конце концов я сказала ему: «Мне кажется, будет лучше всего, если мы будем жить как обычно, по крайней мере некоторое время». Мы отложили наш уик-энд, и я попыталась погрузиться в свои повседневные дела. Но это не спасло меня от неотступных мыслей. Я думала об Элане Слейде и о том, как милы бывают дети в четырнадцать месяцев, и все время меня сверлила навязчивая мысль: как мог такой человек, как Пол, совершить подобную ошибку? Но все же я верила его словам, что он нарушил свое обещание неумышленно.

Я опять побывала у своего врача, чтобы узнать, нет ли какого-нибудь нового лекарства, которое могло бы мне помочь, но он лишь снова предостерег меня от беременности. Я вышла от него в отчаянии. Я была ужасно подавлена, и мне понадобился целый день, чтобы сообразить, сколько других врачей в Нью-Йорке, и только я решила побывать у специалистов, как мне позвонил Брюс и спросил, может ли он повидаться с Полом.

В тот вечер у нас кто-то обедал, и Брюс сказал, что позвонит позднее. Я в тревоге думала, не возникли ли какие-нибудь препятствия в приготовлении к свадьбе. Родители Грейс планировали пышную свадьбу, а Брюс и Грейс выражали недовольство тем, что она превращалась, таким образом, в общественное событие, о котором госпожа Рошфор мечтала со дня появления Грейс на свет.

Наши гости уже ушли, и я собиралась ложиться спать, когда доложили о приходе Брюса.

Брюс был высоким, темноволосым юношей, в очках с массивной оправой, за стеклами которых прятались красивые глаза, унаследованные от Элизабет и придававшие ему какую-то неуловимую индивидуальность. Нью-Йоркский свет проявлял злобное недовольство, что он не был похож на Пола, но мне всегда казалось, что их характеры очень схожи. Это было одной из причин, заставлявших меня сомневаться, так ли уж Элизабет уверена в том, кто был отцом ее сына. Страстная приверженность к античной цивилизации сначала вызвала у него интерес к философии, которая теперь была источником его средств существования, и, развивая эти интеллектуальные склонности, он стал впечатлительным идеалистом и, пожалуй, слишком серьезным. «Совсем как Элизабет в молодости», — часто говорил мне Пол, но я по крупицам составила себе достаточное представление о прошлом Пола, чтобы понимать: эта характеристика с таким же успехом приложима и к нему самому, такому, каким он был много лет назад.

— Хэлло, Брюс! — приветствовал его Пол. — Не отметить ли нам вашу последнюю холостяцкую ночь?

— Слава Богу, я уже отдал этому дань полчаса назад. Не могу представить себе ничего более варварского, чем торчать на собственной свадьбе.

— Пожалуй, пойду к себе, с вашего позволения, — тактично ретировалась я.

Я оставила их одних, но, отпустив горничную, не легла, а в состоянии какого-то полного равнодушия ко всему уселась расчесывать волосы. Попыталась было решить, к какому специалисту теперь обратиться, но когда поняла, что слишком много думала о невыносимом бремени своей бездетности, сделала над собой усилие и стала думать о другом. Хватит ли у меня смелости сделать короткую стрижку? Я попыталась представить себе Элизабет в постели, но это мне не удалось. Совершенно несомненно, что она должна была воспринимать этот акт как не более чем непростительное нарушение хорошего вкуса…

Я не должна думать о других женщинах в постели Пола.

Пол был окружен женщинами, когда я впервые его увидела. Мне казалось, что это было так давно… почти так же давно, как и мое первое замужество! Я вышла замуж всего за два года до смерти Фредерика от брюшного тифа во время дипломатической командировки в Мехико, и теперь, когда вспоминала те годы, мне казалось, что по существу мы едва знали друг друга. После гибели моих родителей в железнодорожной катастрофе меня воспитывала бабушка в Филадельфии, а Фредерик получил такое же, почти монашеское, воспитание у своего старого дяди, затворника из Хадсон Велли. Наша любовь была приятно романтической, но «темная сторона брака», как называла определенные отношения замужняя сестра моей матери, если и не оставалась для меня темной, то во всяком случае была довольно мрачной. Мне доставляло удовольствие, отдаваясь Фредерику, делать его счастливым, но при этом сама я радовалась, что каждый каким-то таинственным образом лишенный остроты эпизод быстро завершался. Поэтому, когда Фредерик умер, меня вовсе не терзали воспоминания об утраченных наслаждениях, как могло было быть с другими женщинами, и я просто, ни на что не жалуясь, жила жизнью, приличествовавшей молодой вдове в то далекое довоенное время.

Потом, в один прекрасный день через три года после смерти Фредерика, когда мои друзья, у которых я гостила в Лонг-Айленде, устроили прием в своем саду, я впервые увидела Пола Ван Зэйла.

Его репутация была мне известна. Любой, имевший хоть какой-то вес на Восточном побережье, слышал о Поле Ван Зэйле, о том, как быстро он разбогател, о его нашумевшем разводе и о бесконечном потоке женщин, даривших ему свое внимание. Когда я увидела его в первый раз, он разговаривал с двумя из самых известных красавиц, а третья предлагала ему бокал шампанского. Он протянул руку за бокалом, рассеянно взглянул в пространство мимо своих собеседниц и увидел меня. Одного взгляда в эти темные глаза оказалось достаточно, чтобы я мгновенно вспомнила «темную сторону брака» и, залившись краской, в смятении от собственного разыгравшегося воображения, повернулась и убежала.

Я была слишком наивной, чтобы понять — он покорил меня своим обаянием. И мне было слишком мало известно о нем, а он к тому времени уже устал от холостяцкой жизни и хотел снова жениться. Он точно знал, какая ему была нужна жена, мог пересчитать по пальцам наиболее важные для него качества и, хотя я не представляла, отвечаю ли его требованиям, я скоро поняла: мне легче умереть, чем прожить остаток жизни без него. Я была согласна на роль глины в руках Пола, но могло быть и иначе, если бы он обращался со мной так, как приличествовало его репутации. Однако никто не мог быть больше джентльменом, чем Пол, когда он впервые заговорил со мной. Ни одна молодая женщина не могла и мечтать о более романтичном и по-рыцарски благородном поклоннике. Даже потом, когда он излагал мне свою концепцию брака с весьма необычными подробностями, я не могла быть вполне уверена, что он не будет мне изменять после женитьбы… или даже в те зимние месяцы, когда он за мной ухаживал.

Наша помолвка состоялась в апреле 1912 года, а свадьба была назначена на июнь. Я была в ужасе от мысли, что люди подумают: мы слишком торопимся со свадьбой, но еще больше я боялась: если отложить свадьбу надолго, Пол мог изменить свое решение и поэтому я не возражала против назначенной им даты. Кроме того, к этому времени мне уже не терпелось стать его женой, а Пол, как скоро выяснилось, вообще не желал ждать ни одного дня.

— Моя яхта спущена на воду, — сказал он мне в мае, — и стоит прекрасная погода. Давайте уплывем на уик-энд.

Я ответила, что предпочитала бы подождать, пока мы поженимся.

— После этого уик-энда я не буду домогаться вас до нашей первой брачной ночи.

— Но…

— Надо ли понимать так, что вам ненавистна мысль разделить со мной ложе?

— Мне трудно себе представить…

— Мне сорок четыре года, и вполне вероятно, что я проживу еще не меньше двадцати лет. Естественно, я захочу заниматься с вами любовью так часто, как только это будет возможно. Триста шестьдесят пять дней умножить на двадцать — семь тысяч триста дней — и это не считая високосных лет! Я согласен вычесть отсюда шесть месяцев полного физического изнеможения, но даже при этом: действительно ли вы готовы лечь в постель с мужчиной семь тысяч раз, не зная точно, будет ли это вам приятно?

Мы рассмеялись. Боясь показаться старомодной пуританкой, я стремилась выглядеть утонченной светской женщиной, но если быть честной, то я не очень-то усердствовала в этом. Я была слишком в него влюблена и мысленно уже вручила ему себя до конца моих дней.

Я отправилась на яхте на уик-энд.

Это было для меня откровением. Я никогда не думала, что способна вступить в любовную связь с мужчиной, хотя бы и обещавшим на мне жениться. Однако отважившись на это, я не сомневалась, что меня раздавит сознание собственной вины, но… ощущения вины у меня не было.

— Я знаю, что мне следовало бы чувствовать себя порочной и безнравственной, — говорила я Полу, когда мы стояли, опершись на палубные перила и любуясь закатом солнца, — на самом же деле я просто счастлива, как никогда в своей жизни. Что за создание принесло мне это счастье.

— Человек, — ответил Пол, и едва мы покинули борт яхты, как он предложил мне продолжить наши отношения.

— О, но что, если я забеременею! Пойдет гулять это ужасное слово «преждевременно», и все примутся считать на пальцах, сколько месяцев мы женаты…

— Боже Правый, — воскликнул Пол, — неужели вы действительно не верите в то, что я должным образом позабочусь о вас?

Я была настолько несведуща в вопросах регулирования деторождения, что не понимала, насколько тщательно он позаботился об этом уже на яхте.

— И кроме того, — добавил он, пользуясь случаем напомнить нам обоим о том, о чем я предпочитала не думать, — поскольку ваш врач определенно предупреждал вас об опасности очередного выкидыша, с моей стороны было бы просто преступно заниматься с вами любовью, не думая о последствиях.

По возвращении из свадебного путешествия я побывала еще у одного врача и убедила Пола предоставить мне дальнейшую заботу о предохранении. Мне удалось убедить как его, так и себя, в том, что моя следующая беременность была чисто случайной, в другой же раз он отнесся к этому явно скептически, и после этого на несколько лет взял контроль на себя. И только в 1921 году мне удалось добиться его разрешения использовать новое средство, самое надежное, последнее слово науки, предохранявшее женщин, не желающих иметь детей, но в 1922 году я обнаружила, что снова ухитрилась забеременеть.

После примирения в конце того года нам пришлось снова обсудить эту проблему. Нам было очень нелегко говорить на эту тему, тем более без эмоций, и поэтому было совершенно неудивительно, что он был озабочен тем, как не повредить мне, а я тем, как не вызвать его гнева.

— Наверное, мне придется снова взять все на себя, — смущенно сказал Пол.

— Но это так неприятно для вас…

— Вы не должны об этом думать.

— Но я думаю, что теперь это средство стало надежнее…

— Но оно неприятно для вас.

— Нет.

— Хорошо, если вы сможете обойтись…

— Да!

— …Без случайностей…

— Да, — отвечала я, хотя знала — единственная причина, заставлявшая меня настаивать на своей ответственности, состояла в моем страстном желании иметь ребенка.

Пол никогда не допускал случайностей.

— Это была случайность, ужасная случайность…

Я думала об этом четком, прагматичном подходе, настолько далеком от всякой страсти, что он позволял хладнокровно анализировать каждую деталь любовных отношений и принимать эффективные решения для избежания неприятностей. Если беременность Дайаны Слейд действительно была случайностью, что-то было не так не только с одержимостью Пола идеей самозащиты, но и с этим холодным, бесстрастным аналитическим методом.

— Я не верю в романтическую любовь, — уже давно сказал мне Пол. — В действительности это не больше, чем умственное расстройство, разрушающее логику и ведущее к иррациональному поведению.

После разговоров с Элизабет я поняла, что такая позиция сформировалась у него в результате опыта, полученного от первого брака, и поскольку прошлое было изменить невозможно, я решила приспособиться к ней как можно лучше. Не было и речи о том, чтобы расстраиваться из-за неспособности Пола произнести магические слова «я вас люблю». Я знала, по-своему он очень любил меня, и приходилось считать, что этого достаточно. Кроме того, когда мне исполнилось двадцать лет и я стала более опытной в светских делах, мне стало казаться, что именно мужья, ритуально напевавшие каждый день своим женам «я люблю вас», слишком часто развлекались с другими женщинами. Молчание лучше неискренности, говорила я себе, уповая на старую формулу: «дела говорят больше, чем слова».

Дела. «Одна крестильная кружка…»

Не думать об этом, не думать, не думать, не думать…

Я по-прежнему не отрывала беспокойного взгляда от своего отражения в зеркале, когда меня заставил подскочить какой-то шум у соседней двери. Пол захлопнул дверь своей гардеробной и отослал слугу. В следующую секунду с шумом распахнулась дверь, соединявшая наши комнаты, и я машинально поднялась на ноги с головной щеткой в руках.

Несмотря на ярость его вторжения, он выглядел скорее опустошенным, нежели разгневанным, и я сразу поняла, что он был крайне расстроен.

— Пол, что случилось? Вы…

— Да, мы ужасно поскандалили с Брюсом. — Он сбросил пиджак, отшвырнул ботинки и буквально упал на кровать. — Сильвия, вы знаете, с какой любовью я отношусь к этому мальчику. Да, верно, мы в последние годы мало встречались, но я только сегодня понял, что он так и остался в том времени, когда… в общем, много лет тому назад произошел один эпизод. Я никогда не говорил вам об этом, так как считал, что вопрос давно исчерпан. И только сегодня, когда он сказал мне, что не хочет видеть меня завтра на своей свадьбе, я понял — ничего не забыто.

— Но, Бога ради, почему он не хочет, чтобы вы пришли к нему на свадьбу? — воскликнула я, пораженная.

— Он сказал: с него довольно разговоров в Нью-Йорке о том, что я его отец. Он решил раз и навсегда продемонстрировать истину, не допустив моего присутствия при важном семейном событии.

— Но ведь можно с уверенностью сказать, что это породит еще больше сплетен? О, Пол, он, наверное, слишком много выпил!

— Нет, он достаточно трезв, и не называл меня эгоистичным капиталистическим сукиным сыном, пока я не заявил ему о бессмысленности его утверждений, что я разбил жизнь его матери.

— Пол! Но я не могу поверить, чтобы Брюс…

— К сожалению, должен признать, у меня хватило глупости ввязаться с ним в полемику с антимарксистских позиций, и у нас произошла одна из тех смешных политических ссор, которая закончилась тем, что он потерял самообладание и попытался меня ударить. К счастью, у меня хорошая реакция, и он промахнулся, но когда я увидел, что он готов сделать новую попытку, я подошел к двери и позвал Питерсона. Можете себе представить, как я себя чувствовал, вынужденный позвать телохранителя, чтобы защитить меня от человека, который первые семнадцать лет своей жизни был мне искренне предан и уважал так, как мальчик может уважать собственного отца.

Он встал с кровати, пошарил в кармане своего брошенного пиджака и вытащил золотую коробочку с таблетками. Пристально глядя на него, я тихо проговорила:

— Что произошло, когда Брюсу было семнадцать?

— Та самая сцена, о которой я только что говорил. Желая положить конец долгой и очень болезненной истории, он пришел ко мне в офис для обсуждения одного дела и по ходу разговора признался, что считает себя моим сыном. Естественно, я был потрясен. Я не мог поверить, чтобы Элизабет — да, Элизабет, а не кто-нибудь другой — оказалась такой непорядочной, обсуждая с ним этот важнейший факт его жизни. Сам я всегда был честен с Брюсом, и, когда он достаточно повзрослел и задался вопросом о моих отношениях с его матерью, я обрадовался, что он без стеснения пришел ко мне. Разумеется, я сделал все для того, чтобы вознаградить его доверие объяснением, доступным для подростка, ничего не знавшего о жизни, но поскольку он ни разу не спросил меня прямо, я ли его отец, я ни разу не сказал ему столь же прямо: «Вы не мой сын». Я просто полагал, что ему известны факты, и так было до того момента, когда он явился в тот день ко мне в офис и заявил: «Вы мой отец, и поэтому должны сделать то-то и то-то», — и тогда мне стало ясно, что в заблуждение его могла ввести только Элизабет:

— Пол, абсолютно ли вы уверены, на сто процентов, что…

— Дорогая моя, он был зачат, когда Элизабет со своим первым мужем проводила лето в Европе. Я был на расстоянии трех тысяч миль от них, и если Элизабет не из тех женщин, у которых беременность длится двадцать четыре месяца, то совершенно невозможно, чтобы я был отцом Брюса.

Пол замолчал. Он шагнул было к двери между нашими комнатами, но тут же изменил свое намерение и снова бросился на кровать.

— Я сказал об этом Брюсу, — продолжал он. — Я понял, что он должен был узнать правду, но Элизабет пришла в ярость, и это привело к новому скандалу. Она заявила, что, хотя никогда не лгала Брюсу прямо, она и не пыталась рассеять его иллюзии, думая, что ему лучше считать отцом меня.

— Я думаю, что ему нравилось так считать.

— Но, Боже мой, как могла она поступить так с этим мальчиком? Когда я думаю о том, что мы столько раз говорили об интеллектуальной потребности человека быть правдивым и честным…

— Прожить всю жизнь интеллектуально невозможно, Пол.

— Но мы с Элизабет жили именно так! Годами развивалась между нами эта взаимно удовлетворявшая связь, включавшая все принципы, которые мы считали интеллектуальными ценностями. Я просто в ужасе, если вы этого не понимаете…

— Я понимаю, Элизабет хотела, чтобы ее сын был вашим сыном. Понимаю, как она должна была вас любить, иначе это ее не интересовало бы. Понимаю, что, если человек кого-то любит, он хочет быть с ним, и лучше в браке, чем во внебрачной связи.

— Вы смотрите на все с типично женской точки зрения. Но Элизабет не типичная женщина. Если бы вы могли судить обо всем этом не так романтически…

— Романтически! Пол, я говорю достаточно реалистично! Я говорю о реальных вещах и не занимаюсь интеллектуальным теоретизированием, не имеющим никакого отношения к реальности!

— Я всегда был реалистом! — выкрикнул Пол. Со дня смерти Джея я не видела его в состоянии такого возбуждения. — Это Элизабет потеряла чувство реальности, так глупо солгав Брюсу! Она обвинила меня в разрыве с Брюсом, но в этом виновата была она, а не я! Если бы не эта ее ложь, мне не пришлось бы раскрывать ему истинное положение, я так не хотел этого, так не хотел его ранить, я так жалею об этом проклятом разговоре…

— О, дорогой мой, не нужно так расстраиваться…

— …Но я вынужден был рассказать ему обо всем, разве нет? Разве у меня был выбор? Как мог я дать ему уйти убежденным в том, что ему сказали правду? Я должен был открыть ему глаза!

— Да, — сказала я, — вы должны были это сделать. Очень досадно, что было суждено случиться этой ссоре, но не более того. Какая жестокая ирония судьбы в том, что при всякой… — я помедлила, подыскивая наиболее тактичное слово, — необычной связи всегда больше всех страдают дети!

— Я вовсе не хотел ранить Брюса. — Пол с трудом поднялся. — Мне лучше лечь.

— Останьтесь здесь, у меня.

— Нет, мне нужно побыть одному. Мне так беспокойно… — он произносил слова так неуверенно, словно ему стоило большого труда строить из них фразы. — Я не хочу причинять вам беспокойства, потому что, как я ни устал, наверняка не усну всю ночь.

Я не настаивала на своем предложении, потому что ему явно было необходимо одиночество, но когда он вышел, я долго лежала с открытыми глазами, раздумывая над тем, удастся ли мне каким-нибудь образом сыграть роль миротворца. Разумеется, на быстрое примирение Брюса с Полом рассчитывать не приходилось, но, может быть, позднее мне удалось бы залить водой разбушевавшийся огонь. Это было бы вызовом моему дипломатическому таланту, сделало бы Пола глубоко благодарным и, разумеется, отвлекло бы меня от постоянных мыслей о Дайане Слейд.

Я разговаривала с Брюсом в октябре. Летние месяцы они с Грейс провели в Европе и вернулись в Нью-Йорк к началу учебного года. После четвертого июля мы с Полом, как обычно, уехали в Бар Харбор. Я тайком побывала еще у четырех врачей-гинекологов, и ни один из них меня не обнадежил, но мне стало известно, что на Западном побережье есть врач, успешно лечивший аномалии беременности, и я подумала, что когда в очередной раз поеду навестить кузенов в Сан-Франциско, постараюсь у него проконсультироваться.

Пока же возможности побывать на Западном побережье не представлялось. Когда я в начале сентября вернулась из Бар Харбора в Нью-Йорк, мой светский календарь был буквально забит всевозможными делами, и мне едва удалось выкроить свободный вечер, чтобы поговорить с Брюсом.

Мы договорились встретиться в чайном зале «Плазы», и через три дня я под его стеклянным куполом приступила к миротворческой деятельности. В полумраке зала над нами изящно свисали листья пальм, а небольшой оркестр играл венские мелодии. Официант подал чай.

— Разумеется, речь пойдет о вашей ссоре с Полом накануне свадьбы, — заговорила я, обменявшись с ним обычными приветствиями.

Брюс вздохнул, провел по своим густым волосам рукой, запустив в них пальцы, и, сняв очки, стал протирать их носовым платком сомнительной чистоты.

Одет он был, как обычно: твидовый костюм, с довольно неприятным галстуком в красный горошек. Одна из манжет была испачкана чернилами. Выглядел он рассеянным ученым-педантом, с оттенком богемности.

— Сильвия, я не думаю, чтобы разговор на эту тему был полезным. Если вы рассчитываете на полное театральное примирение, со слезами радости с обеих сторон и под аккомпанемент пианино, в лучших традициях кинематографической мелодрамы, то вы просто попусту тратите время.

— Что вы скажете о небольшом коктейле в сочельник? Без слез, без звуков пианино, без всякого шума? Я приглашу человек десять, и мы выпьем традиционный яичный коктейль.

— Просто ужасно, что вы меня не понимаете. Между Полом и мною все кончено. Я двенадцать лет, ради матери, старался поддерживать впечатление, что мы — друзья, но в дни свадьбы понял: я не могу продолжать этот фарс только для того, чтобы она была довольна. Да и так ли уж в действительности был огорчен Пол? Его, конечно, это не удивило. Он, несомненно, понимал, что между нами не могло быть честного разговора после того, как я говорил с ним семнадцатилетним юнцом.

— Да, Пол рассказал мне о том разговоре.

— Рассказал? — вспыхнул Брюс. — Бьюсь об заклад, что он рассказал вам не все. — Он посмотрел мимо меня, когда оркестр заиграл «Сказки венского леса», и, понимая, что он больше ничего не скажет, я почувствовала себя обязанной добавить:

— Он сказал мне, что сцена была ужасная.

— Мы поссорились. — Неожиданно он впился в меня глазами. — Мы говорили о вас.

— Обо мне? — в удивлении посмотрела я на Брюса. — Не понимаю.

— Когда мне было семнадцать, шел тысяча девятьсот двенадцатый год, Сильвия. Был апрель тысяча девятьсот двенадцатого года.

— Когда состоялась наша помолвка с Полом?

— Вот именно. Я пришел на Уиллоу-стрит — это было еще до слияния, и поэтому Пол находился в своем старом офисе, по адресу Уиллоу-стрит, девятнадцать, и потребовал, чтобы он аннулировал помолвку с вами и женился на моей матери.

Я молча глотнула чаю.

— Продолжайте.

— Вы не рассердитесь? Я не хочу ссоры с вами, Сильвия…

— Продолжайте, Брюс.

— Хорошо… — Он взял чайный кекс и раздавил его быстрым нервным движением пальцев. По залу разливались звуки финала «Сказок венского леса» в новой бурной интерпретации. — Мать несколько месяцев не оставляла надежды выйти замуж за Пола. Она сама говорила мне об этом совершенно откровенно. Говорила, что знала о его намерениях жениться снова и была убеждена: в конечном счете он поймет — она одна из всех женщин была бы вполне подходящей ему женой. Но когда я спросил ее, почему бы ей не потребовать немедленно развода с Эллиотом и не сказать Полу о своем желании, она ответила: нет, она не может этого сделать, это сразу отнесло бы ее к той категории женщин, которые охотились на него, тогда как в основе ее успеха у Пола всегда было то, что она никогда не оказывала на него никакого давления. Ну, вы же знаете, что произошло потом. Она, разумеется, знала о вас, но никогда не думала, что он на вас женится. Говорила, что вы слишком молоды и неопытны, Полу же нужна вполне зрелая женщина, а не наивная девушка. Видите ли, Пол бывал у нас той зимой, когда встречался с вами, и… — простите, мне, наверное, не следовало говорить об этом.

— Дорогой Брюс, пусть вас это не смущает… Я прекрасно знала о том, что его связь с вашей матерью продолжалась как до, так и после женитьбы на мне. Но что же сделала Элизабет, когда услышала о нашей помолвке? Может быть, она устроила Полу ужасную сцену?

— Боже мой, да вовсе нет! Мать слишком горда для этого. Она поздравила его и выразила надежду, что он будет очень счастлив. Потом ушла в свою комнату и проплакала всю ночь. Эллиота, слава Богу, дома не было, я же после этой бессонной ночи не мог больше выносить ее страданий и отправился в деловой центр переговорить с Полом. Разумеется, разговор окончился полной неудачей. Он просто сказал мне: я слишком молод, чтобы понять его отношения с матерью, и я все разрушил, цепляясь за проблему отцовства и пытаясь убедить его прислушаться к моим словам… Какая ошибка! Вопрос о его женитьбе был забыт, и мы до изнеможения выясняли, кем же я все-таки был. Однако когда он наконец перестал утверждать, что не несет за меня ответственность и что он ничего не обещал моей матери, он поднялся вместе с вами на борт своей яхты и вы отплыли на запад. Счастливый конец!

— Мне кажется, Пола страшно мучает тот разговор с вами, Брюс, — осторожно проговорила я, — но он искренне убежден, что ему следовало быть честным с вами. Я уверена, вам известно, как он щепетильно честен.

— Честен? Ван Зэйл? Боже мой, да он величайший лжец в городе! Чего стоил весь этот вздор о том, в каких уникальных отношениях он был с моей матерью… вся эта брехня о том, как он любил меня! Он третировал мать как шлюху, наш дом воспринимал как бордель, а меня как собачонку, которую можно выдрессировать для выполнения всяких трюков. Ему не было до меня никакого дела! Когда я встал на его пути и устроил утомительную сцену, он воспринял меня не больше чем надоедливую муху, которую можно просто смахнуть с дороги. Год за годом он делал вид, что он мой отец, а потом, нате, пожалуйста: «Нет, виноват, мы не родственники, не могу ли я вас подвезти?» Я больше не забавлял его, и он меня откинул — и точно так же поступил с моей матерью. Годами она слушала его песни о том, что была самой главной женщиной в его жизни, а потом, пожалуйста: «О, не думаю, чтобы я впредь когда-нибудь лег с вами в постель. До свидания. Увидимся как-нибудь…»

— Я не переставала удивляться, почему их связь оборвалась так внезапно, — попыталась я отвлечь Брюса от его боли, сместив фокус нашей беседы.

Мне было тяжело видеть его страдания. Лицо его побледнело, на лбу выступил пот, а выронившие раздавленный кекс пальцы плотно переплелись в мучительной судороге.

— Сыграла свою роль и смерть Викки, — продолжал Брюс. — Все началось с момента, когда мать сообщила Полу о ее смерти. Мать никогда потом об этом не говорила, а тогда сказала лишь, что знает Пола слишком хорошо, чтобы понять — их связь продолжаться больше не может.

Я была в недоумении.

— Бога ради, что она имела в виду?

— Думаю, она поняла, каким он был лжецом, — ответил Брюс. — Думаю, она догадалась, что, хотя Пол и говорил, что они лучшие друзья с Джейсоном де Костой, он ненавидел его и намеревался его разорить. После смерти Викки он был на это вполне способен.

— Но это неправда! Вы говорите, что Пол ненавидел Джея еще до смерти Викки?

— Когда моя мать познакомилась с Полом, — продолжал Брюс, — ей был двадцать один год, а ему двадцать два. Он говорил ей, что единственным на свете человеком, с которым он когда-нибудь сведет счеты, был молодой банкир с Уолл-стрит, по имени Джейсон Да Коста. Позднее она думала, что он отказался от этого намерения, в особенности когда одобрил брак Джея с Викки, но…

— Не думаете же вы…

— Я думаю, что у Пола ушло двадцать пять лет на то, чтобы дождаться аферы Сальседо и осуществить давно задуманную месть.

— Брюс, но это же самая ужасная клевета! — я попыталась подняться со стула, но почувствовала себя словно приклеенной к нему. — Как вы могли этому поверить?

— Я знаком с братьями Да Коста.

— Ах, это все объясняет! Они все оборачивают против Пола!

— Вы можете их за это укорять? Не говоря уже о том, что он сделал с их отцом, он ухитрился заставить их уехать из страны. Они попали под суд за уклонение от уплаты налогов. Пол подстроил это, когда они попытались возобновить расследование по делу Сальседо — они откуда-то выкопали некую секретаршу, которая видела секретный доклад на письменном столе у Пола, тот же, естественно, всегда клялся, что никогда не видел доклада, составленного Теренсом О'Рейли. Как бы то ни было, Пол в конце тысяча девятьсот двадцать второго года возвратился из Европы, чтобы положить конец этим неприятностям. Он подкупил секретаршу, и она заявила, что получила от братьев Да Коста взятку за свои показания. Дело было закрыто. А потом Пол потребовал от Службы внутренних доходов высылки Стюарта и Грэга из города.

— Пол не мог это сделать! — воскликнула я, но понимала, что мог. Я постаралась придать твердость своему голосу: — Этого не смог бы сделать даже Президент!

— Сильвия, нет ничего, что было бы не под силу вашему мужу. Он так колоссально богат и так дьявольски могуществен, что может купить все, а если может купить, то может и добиться всего, чего захочет. Ему благоволят все чиновники в правительстве. Стоит ему сказать пару слов по телефону, и все будет так, как ему нужно.

Я перешла к обороне, что мне всегда помогало, когда я чувствовала в себе раздвоенность в оценке могущества Пола.

— Но Пол честный человек. В основе всей деятельности инвестиционных банкиров лежит их честность. Все банкиры заявили об этом Антермэйру на процессе Пуджо.

Брюс пожал плечами по поводу этих давних показаний 1912 года.

— Я не могу говорить обо всех инвестиционных банкирах, а говорю только о Поле и отлично знаю, что не существует закона, который мог бы с ним справиться, сам факт его процветания является насмешкой над американской демократией. Как вы думаете, почему я стал приверженцем коммунизма? Да потому, что мне не нравится не только частная жизнь Пола, но и его общественная жизнь. Я считаю преступлением тот факт, что дельцы, подобные Полу Ван Зэйлу, могут сделать себе полмиллиона долларов путем простого рукопожатия на Уолл-стрит, тогда как люди либо мрут от голода на сельскохозяйственном Юге, либо вкалывают на промышленных предприятиях севера!

— Я не собираюсь вести с вами политические споры, Брюс. Я всего лишь хочу возразить вам по поводу братьев Да Коста. Если предъявлялось ложное обвинение в уклонении от налогов, почему бы им было не остаться в стране и не опровергнуть его?

— Выбор был лишь между тем, чтобы начать судебный процесс с риском угодить за решетку, или уехать на превосходное ранчо в Мексике, с гарантированным годовым доходом. Грэг и Стюарт не были богаты — большую часть своей собственности Джей оставил пятой жене — и такая жизнь вполне могла их привлечь.

— Но как же все-таки вам стало известно, что Пол купил для них ранчо в Мексике?

— Мне об этом сказал Грэг.

— Я не верю Грэгу Да Коста! — заметила я, надевая перчатки, или по крайней мере пытаясь это сделать. У меня тряслись руки.

— Сильвия… о, простите меня. Я не хотел вас расстраивать, правда не хотел. Но ваш муж опасный человек, и, если бы вы оставались в неведении относительно этого, я просто не мог бы видеть, как он лжет вам точно так же, как и всем другим. Хорошо ли вы его знаете, Сильвия? Достаточно ли хорошо, чтобы понимать, что вы слишком хороши для него?

— Брюс…

— Не позволяйте ему обращаться с вами так, как он обращался с моей матерью, Сильвия. Не позволяйте ему постоянно лишь брать, брать и брать, пока в одно прекрасное утро вы не увидите, что у вас ничего не осталось.

Я наконец справилась со своими перчатками, и хотя теперь уже лихорадочно искала глазами официанта, мне это долго не удавалось, потому что лицо его мне не запомнилось. Меня охватило желание как можно скорее вырваться из этой роскошной предвоенной атмосферы, звеневшей вальсами Штрауса.

Официанта обнаружил Брюс, и сам оплатил счет.

— Наверное, вы ругаете себя за то, что захотели со мной поговорить, — сказал Брюс, провожая меня к выходу. — Простите меня.

— Вы действительно так думаете? — спросила я, стараясь, чтобы голос мой звучал спокойно и приятно. — Что ж, если вы действительно чувствуете себя виноватым, приходите к нам с Грейс в сочельник выпить чашечку яичного коктейля.

— Но я… — неловко отвечал Брюс, — я… Хорошо. В котором часу?

— В шесть тридцать. И, пожалуйста, не дерзите Полу. Я не надеюсь на то, что вы задержитесь больше, чем на десять минут, ведь вы наверняка будете торопиться к кому-то в гости.

— Не могу ли я спросить вас, кому это нужно? Не думаю, чтобы этого очень жаждал Пол.

— Это нужно мне. Как расплата за то, что вы повторяете все эти грязные слухи, пущенные братьями Да Коста после смерти Джея. И это нужно Полу. Он озабочен всем этим, Брюс, и я говорю это потому, что знаю его лучше вас. Нужно и вашей матери, потому что я догадываюсь, как огорчает ее ваша с Полом отчужденность друг от друга. И, наконец, вам самому: я не думаю, чтобы вы смогли жить в мире с самим собой, не помирившись с Полом.

— Не хотите ли вы сказать, что я невропат?

— Я не понимаю всех этих модных современных терминов. Я просто думаю, что вас будет тяготить размолвка с Полом, и хотела бы дать вам обоим шанс разобраться во всем этом хладнокровно. Только и всего.

— У меня никогда не будет покоя, Сильвия.

— В шесть тридцать, в сочельник, Брюс. Не забудьте, — повторила я и быстро зашагала от него по ступенькам подъезда отеля.

В тот вечер Пола не было дома, и, хотя я собиралась написать несколько писем, я этого не сделала, рано улеглась в постель, а когда пробило двенадцать, все еще думала о Брюсе. Из сказанного им меня неотвязно преследовали два факта. Первый — что братья Да Коста оказались причиной возвращения Пола из Европы, а второй — что Элизабет, эта спокойная, исполненная чувства собственного достоинства, умевшая держать себя в руках Элизабет, проплакала всю ночь, узнав о моей помолвке с Полом. Было трудно понять, какое из этих двух открытий волновало меня больше, но обоих вместе оказалось больше чем достаточно, чтобы лишить меня сна.

Я не сомкнула глаз до рассвета.

Я никогда не принимала всерьез истерических обвинений братьев Да Коста, но слова Брюса о том, что Пол вернулся домой из-за каких-то интриг братьев Да Коста, замкнули для меня неприятное кольцо истины. Теперь я понимала, размеры этой опасности были так велики, что Пол оказался вынужден вернуться из Европы. Но если верить сказанному Брюсом, нужно было и признать, что у Пола было что скрывать от меня.

У меня ушло некоторое время на то, чтобы найти для себя какое-то объяснение, которое позволило бы мне считать Пола невиновным, и в конце концов я его нашла. Был ли он виноват, или же нет, Полу было необходимо подавить всякий намек на скандал, потому что иначе банк никогда не выбрался бы из истории с аферой Сальседо. Любая бессмысленная ложь могла быть опасной для Пола, и братья Да Коста, отличавшиеся непорядочностью, могли бы воспользоваться ситуацией в своих собственных целях. Часов около двух ночи я пришла наконец к мысли о том, что широко известная плохая репутация братьев Да Коста позволяет мне скорее заподозрить их во лжи и вымогательстве, нежели Пола в том, что он подстроил аферу с Сальседо, чтобы разорить их отца.

Я не верила бессмысленному утверждению Брюса о том, что Пол всегда ненавидел Джея, так как не видела причин для такой упорной ненависти. В ранние годы они мало виделись, и если бы между ними и был какой-то драматический конфликт — например, из-за женщины, — кто-нибудь наверняка давно рассказал бы мне об этом. Я допускала, что они могли иметь что-нибудь друг против друга в юности, и эта неприязнь могла поддерживаться завистью Пола к рано преуспевшему в жизни Джею, но не понимала, как эта давняя антипатия могла предшествовать последовавшей дружбе. Люди меняются, и Пол сам часто говорил, что они с Джеем исключительно подходят друг другу как деловые партнеры.

С другой стороны, когда пробило три, я уже думала о том, что Пола очень мучила смерть Джея. Я начинала сомневаться, чтобы кому-то удалось раскопать всю историю отношений Пола с Джейсоном Да Костой, и, догадываясь, как много может знать об этом Элизабет, я вдруг вспомнила О'Рейли.

О'Рейли был единственным из живых людей, знавших всю подноготную скандала с Сальседо, и роль, которую играл в нем Пол, потому что этот скандал не мог обойтись без активного участия О'Рейли. Я долго думала о нем, но не видела возможности выведать у него правду, не создавая взрывоопасной ситуации. О'Рейли и я делали вид, что вернулись к официальным отношениям, но у меня оставалось неприятное чувство, так как, зная, что я не выдам его Полу, он мог, воспользовавшись этим, с новым упорством возобновить свои поползновения.

Отбросив мысль об О'Рейли, я снова подумала об Элизабет. Как она должна была ненавидеть меня с самого начала! Мне стало не по себе, когда я вспомнила, как она всегда была подчеркнуто любезна со мной, а когда подумала, как много времени ушло у нее на то, чтобы свыкнуться с решением Пола, мои мысли неизбежно возвратились к началу нашей дружбы, когда она перестала спать с Полом.

Брюс не только не развеял этой тайны, но сделал ее еще более загадочной. Что могло произойти, когда Элизабет сообщила Полу о смерти Викки? Даже если бы я поверила в теорию Брюса о том, что у Пола сразу возникла ненависть к Джею, я никогда в жизни не смогла бы понять, почему это должно было привести к мгновенному прекращению двадцатипятилетней любовной связи. Более вероятным представлялось, что Пол устроил какую-то очень эмоциональную сцену. В конечном счете она настолько потрясла его, что он уже не мог видеть Элизабет, не вспоминая о своем срыве. Но и это было бы не похоже на Пола. Я видела, как он был подавлен горем после смерти Викки, но никаких признаков истерики он не проявлял.

— Хорошо ли вы знаете Пола, Сильвия? — спрашивал меня Брюс несколько часов назад, и когда над Центральным парком забрезжил рассвет, у меня был единственный ответ: достаточно того, что я его люблю, независимо ни от чего.

Но я не могла больше убеждать себя, что его прошлое не может отразиться на нашем настоящем. И по мере того, как проходили дни, а неразгаданные тайны, казалось, становились все более значительными, я интуитивно стала бояться того, что в будущем они могут погубить нас всех.

Я удивилась, когда в сочельник, точно в шесть тридцать, в нашем доме появился Брюс. Я не говорила Полу о том, что пригласила Клейтонов, так как не была уверена, что они придут. Когда Брюс вошел в комнату, я подумала, что его не могло не тронуть выражение неподдельной радости на лице встретившего его Пола. Они пожали друг другу руки, и я увлекла Грейс к другим гостям, оставив Пола с Брюсом разговаривать в углу комнаты. К моему удовольствию, Клейтоны пробыли у нас целых полчаса, и, когда Брюс прощался со мной, я поблагодарила его за то, что он сдержал свое обещание.

Только когда он тихо сказал мне: «Лучше бы вы меня не приглашали», — я поняла, что эта затея кончилась провалом.

Пол ни о чем не догадывался.

— Брюс сказал, что приедет в центр на ленч со мной! — воскликнул он, казалось, вовсе не сомневаясь в том, что Брюс так и сделает. И только двумя месяцами позднее, когда мы были во Флориде, я мимоходом спросила Пола: «У вас состоялся тот ленч с Брюсом?» — «Пока нет», — ответил он, отводя от меня глаза.

После этого мы с ним некоторое время вообще не говорили о Брюсе.

Была весна 1925 года. Пол ревниво следил за грандиозными успехами еще одного из крупнейших американских банков — «Диллон Рид». После приобретения «Додж бразерс отомобил компани» за сто сорок шесть миллионов долларов эта компания создала банковский консорциум — к которому поспешил присоединиться и Ван Зэйл, — для выпуска акций новой «Додж компани». Обе эмиссии облигаций, привилегированных и обычных акций были быстро распространены в условиях ажиотажного спроса, и прибыли консорциума исчислялись уже миллионами долларов.

— Это очень хорошо, что теперь так популярен рынок акций, — сказала я Полу, втайне радуясь, что операция «Доджа» отвлекла его от несколько неприятной огласки, от которой он пострадал в минувшем году. Служба внутренних доходов, впервые опубликовавшая свои данные, вскрыла, что подоходный налог в сумме всего пятидесяти тысяч долларов, который он оплатил, соответствовал лишь малой части полученных им прибылей. Однако я считала: это как раз говорит, что Пол не имел того влияния в СВД, о котором говорил Брюс, и чем больше я об этом думала, тем больше убеждалась — Брюс преувеличивал могущество Пола.

Наша светская жизнь, как обычно, была очень активной, и хотя я все время надеялась, что смогу прочитать последний роман Голсуорси, мне не удавалось даже просто раскрыть эту книгу. Мы посмотрели в театре удручающую игру Юджина О'Нила (я пыталась разделять интеллектуальные вкусы Пола, но это порой оказывалось совершенно невозможным), побывали на разочаровавшем меня спектакле Шоу «Цезарь и Клеопатра» и еле дождались окончания нескончаемого «Зигфрида» в «Метрополитен-Опера». Побывали и в Карнеги Холл, на американском дебюте Игоря Стравинского, но в конце концов Пол, к счастью, объявил, что не может выносить современной музыки. Я часто предлагала ему пойти в кинотеатр, где демонстрировались, как говорили, довольно интересные современные фильмы, но Пол считал кинематограф второсортным искусством и не желал тратить на него время. И я всегда чувствовала себя обделенной, когда мои друзья восхищались игрой Рудольфо Валентино или же ругали Полу Негри в фильме «К востоку от Суэца».

Одни за другими следовали обычные свадьбы и крестины, где каждый взгляд на девочек — подружек невест или на младенцев в длинных рубашках напоминал мне о таком желанном для меня ребенке, но после случая со счетом от «Тиффэйни» я быстро успокаивалась, понимая, что было бы легкомысленной ошибкой допустить очередную беременность. Когда мне кто-то сказал о том, что прославленный врач на Западном побережье оказался всего лишь шарлатаном, я отчаялась найти специалиста, который мог бы пообещать мне девять месяцев нормальной беременности. Однако потом я подумала, что гарантировать чудо может только врач-обманщик, и решила держаться своего доктора, хорошо знавшего всю историю моей патологии. Теперь я понимала, что реальной проблемой была не задача найти врача, а преодоление болезненного страха Пола иметь детей, завещанного ему первой женой и укрепленного трагической смертью Викки.

Я тщательно разрабатывала план действий. Лучше всего было бы зачать ребенка при самых благоприятных обстоятельствах, чтобы это событие стало для Пола чем-то особенным. Я подумала о летних каникулах в Бар Харборе. Нас всегда сближало непретенциозное окружение тамошнего коттеджа, и я знала, что сразу после каникул он планировал деловую поездку в Чикаго и на Запад. Это означало, что, если бы я забеременела и снова случился бы выкидыш, Пол не узнал бы об этом. Я не смогла бы скрыть обращение в больницу, но всегда могла бы сказать, что оно было вызвано каким-нибудь мелким женским недомоганием.

А если я сохраню ребенка… Я не смела поверить в такое чудо, но не сомневалась, что, если это случится, Пол будет лишь рад такой новости.

Тем временем я занималась благотворительной деятельностью, чтобы заполнить пустоту бездетности. В мае, через год после свадьбы Брюса, когда я возвращалась с заседания комитета, посвященного расширению фондов Общества сиротских приютов, в холле меня остановил О'Рейли.

— Мой муж тоже здесь? — с удивлением спросила я, так как Пол не возвращался из банка так рано.

— Нет, я просто приехал за кое-какими бумагами. Госпожа Ван Зэйл, прежде чем я уеду на Уолл-стрит, не уделите ли вы мне минуту?

Я решила, что он был намерен обсудить со мной какие-нибудь хозяйственные дела. Последняя партия джина оказалась отвратительной, а Пол всегда стремился, чтобы гостям предлагались самые лучшие напитки.

— Речь идет о поставщике вина? — спросила я, не переставая думать о приютских детях в Гастингс-он-Хадсоне и направляясь за ним в библиотеку. — Вы нашли нового?

— Пока нет, — отозвался О'Рейли, тщательно закрывая за мною дверь. — Все еще подыскиваю. Интересует ли вас по-прежнему Дайана Слейд?

Глава шестая

Слышать имя Дайаны Слейд было неприятно. Услышать его от О'Рейли с его бросавшей в дрожь фамильярностью было настоящим кошмаром. Но деваться было некуда. Он загораживал дверь.

— Он переписывается с ней, — проговорил О'Рейли. — Это личные письма, а не только деловые, и она отвечает на них.

— Господин О'Рейли, — ответила я спокойным, самым твердым голосом, на какой была способна, — тему мисс Слейд я не намерена обсуждать с вами ни теперь, никогда бы то ни было впредь. — Я почувствовала себя плохо. Сердце забилось неровно, и словно обмякли ноги. Шагнув к двери, — а значит, и к О'Рейли, — я ровным голосом проговорила: — Извините. Мне нужно выйти.

— Разве вы не хотите увидеть эти письма? — сказал он, не отходя от двери ни на дюйм. — Я мог бы это устроить…

Самообладание оставило меня. Я в ярости замахнулась на него, но он схватил мою руку раньше, чем она коснулась его лица, и рванул ее с такой силой, что я упала на него. Я попыталась что-то сказать, но он опередил меня. Его руки сомкнулись вокруг моей талии, мои груди плотно прижались к нему, и сухие, горячие, напряженные губы закрыли мне рот.

Я дернула головой, уклоняясь от них, но его язык уже проникал за мои губы. Я обмякла. И не потому, что было бесполезно бороться с человеком, так жаждавшим получить желанное, но и потому, что это было для меня единственным способом протеста против такого насилия. Я почувствовала себя невыразимо оскорбленной, и по моим щекам потекли слезы. Его поцелуи немедленно прекратились, но он не выпустил меня из своих объятий, и когда мне удалось сквозь слезы разглядеть его жесткое лицо, я впервые увидела его таким, каким оно было в действительности: не маской, закрытой для всех эмоций, а широко открытым и страстно одухотворенным.

— Я люблю вас, — проговорил он.

— О, я…

Но дар речи меня покинул. Я по-прежнему не делала попыток бороться, но теперь уже по другим причинам.

Он стал поцелуями осушать мои слезы.

— Я люблю вас уже давно… по существу всегда… но я понимал, что должен ждать, пока вы не утратите иллюзий в отношении мужа, а он был так расчетлив, никогда не допускал ни одного неверного шага, но, Боже, как трудно было это переносить, зная, как он третирует вас, видеть его со всеми этими женщинами… Я… — Он умолк, как если бы ему было больно произнести еще хоть слово. Его пальцы рассеянно перебирали мои волосы. Наконец он проговорил: — Я не могу обеспечить вам жизнь в особняке на Пятой авеню, но у меня есть какие-то деньги, и мы, разумеется, не умерли бы с голоду. Но я мог бы дать вам то, что никогда не даст он… Я ни разу не взглянул бы ни на одну другую женщину, ни разу…

Он снова принялся меня целовать. Вряд ли понимая, что делаю, я коснулась его темных волос. Пальцы мои дрожали. Я закрыла глаза, словно не желая видеть, как переворачивается мир, и не слышала ничего, кроме его умолявшего, возбужденного голоса:

— Отдайте его ей. Они одинаковы в своем роде, и когда-нибудь он просто оставит вас и уйдет к ней. Но вы не должны ждать, пока это произойдет, Сильвия. Позвольте мне увезти вас отсюда как можно скорее, и вы никогда об этом не пожалеете, клянусь вам.

— Я…

— Тсс!

Он снова ласкал мои волосы, и их густые прямые пряди скользили между его пальцами. Я с непреодолимой ясностью ощущала его физическое возбуждение и была совершенно потрясена тем, что оно оказалось заразительным.

Я попыталась собрать воедино все остатки своей способности защищаться.

— Пол никогда меня не оставит. Он всегда обещал…

— Не существует такого обещания, которого он не нарушил бы, если это было нужно ему.

Я подумала о Дайане Слейд.

— Он никогда не привезет ее сюда… с ребенком…

— Не существует ничего, чего бы он не смог сделать.

Я подумала о том, как жестоко Пол развеял иллюзии Брюса.

— Я знаю его лучше, чем вы, — сказал О'Рейли.

— Если вы его так ненавидите, как вы можете…

— Оставаться у него на службе? Я остаюсь у него потому, что заинтересован в деньгах и хочу накопить их достаточно, чтобы иметь возможность увезти вас отсюда.

Я тут же подумала о вымогательстве. Ко мне мгновенно вернулись ужасные мысли об афере Сальседо, но я не смела думать об этом. Мужество мне изменило. Я не могла с этим ничего сделать.

— Но работать с ним каждый день, — говорила я запинаясь, — жить под этой крышей…

— Под вашей крышей. Это все, что мне нужно.

— Как мог Пол не догадываться?

Было что-то таинственное в том, что такой проницательный Пол мог так долго обманываться.

— Он думает, что я закоренелый холостяк.

— Но если он обнаружит…

Он неожиданно рассмеялся, и это несколько разрядило напряженность между нами. Он все время крепко прижимал меня к себе, но теперь выпустил, отошел на шаг, достал сигарету и стал разминать ее пальцами.

— Если бы он обнаружил, — весело сказал О'Рейли, — с ним случился бы припадок. Возможно, в буквальном смысле слова. — Он помолчал, все еще не закрывая портсигар. И потом тихо добавил: — Он же эпилептик, не так ли?

— Что! Эпилептик? — Это предположение было настолько смешным, что в конце концов я рассмеялась. — Разумеется, нет! Кто вам это сказал?

— Братья Да Коста.

— О, Боже, да разве они могут хоть что-то сказать о Поле? Какая низость! — кричала я, и в следующий же момент все мои волнения последних пяти минут слились воедино.

Я разразилась слезами.

Отложив портсигар, он снова обхватил меня руками и стал гладить мои волосы. Покончив с выражением извинений, он, пытливо взглянув на меня, спросил:

— А вам об этом ничего не известно?

— Мне известно, что это неправда! — отвечала я, вытирая слезы. — Последнее время меня удивляла клевета братьев Да Коста, но такое утверждение — это просто явная ложь! Да вы и сами должны это прекрасно знать — вы бываете с Полом не меньше времени, чем я! Известно ли вам хоть об одном его эпилептическом припадке?

— Нет, я ничего подобного никогда не видел.

Я, как ни странно, почувствовала облегчение.

— Но тогда…

— Он ведет себя порой довольно странно, не правда ли? Это возникающее у него иногда желание выйти… Эти таблетки фенобарбитала…

— Все это последствия перенесенной в детстве астмы. Она преследует его семью. Вот и Корнелиус страдает астмой! Может быть, братья Да Коста говорят, что и Корнелиус эпилептик?

Я освободилась от его рук, слишком злая, чтобы остаться в таком положении еще хоть ненадолго, и резким движением полностью освободила волосы, водопадом упавшие мне на спину. Подняв руки, я неловко пыталась найти шпильки.

— Простите меня, — снова проговорил О'Рейли, следуя за мной к зеркалу, у которого я пыталась собрать волосы. — Я не хотел доставлять вам неприятность. Я всегда знал, что каждый раз, когда дело касается вашего мужа, я должен обладать неоспоримыми фактами, если хочу убедить вас в чем-то, и поэтому с моей стороны было бы просто глупо поднимать вопрос о его здоровье. Позвольте мне обратиться к его переписке с Дайаной Слейд. Письма, без всякого сомнения, подтверждают, что…

— Я не желаю их видеть. Я всегда принимала его неверность, и, поскольку это так, она не может меня унизить. Но если я теперь начну вести себя как обычная ревнивая жена, то уверена, что буду чувствовать себя униженной, и именно поэтому категорически отказываюсь читать или обсуждать его переписку с другой женщиной.

Он умолк. Я видела его глаза, смотревшие на мое отражение в зеркале, и волосы мои казались мне такими тяжелыми, что мне никак не удавалось закрепить их собранными на голове. Когда они выскользнули из моих рук, он наклонил голову и поцеловал меня в шею.

— У вас самые прекрасные волосы из всех, какие мне доводилось видеть.

Я пыталась оттолкнуть его, но он лишь притягивал меня все ближе к себе. И снова я ощутила его кричавшее физическое возбуждение, порожденное его фанатизмом.

— Будьте моей. Прошу вас.

— Нет, я…

— Мы можем пойти в мою комнату.

— Это совершенно невозможно…

— Я лишь хочу доказать вам, что не разочарую вас.

Это было именно так. Я была в ужасе от этих мыслей. Никогда раньше ни одному мужчине, кроме Пола, не удавалось вызвать во мне такого ответного порыва.

— Я должна подумать, — нетвердо сказала я. — Мне нужно время. Прошу вас, Теренс. А теперь дайте мне уйти.

— Вы не можете так уйти, — проговорил он, целуя мои распущенные волосы, но отступил и не пытался больше прикоснуться ко мне, пока я их закалывала. Когда с ними было покончено, он сказал: — Я уезжаю с ним из города по делам на будущей неделе. Может быть, в июне мы сможем поговорить обо всем снова.

— В июле, — сказала я. — Бар Харбор.

«Я буду в безопасности в штате Мэн, ведь мы с Полом там всегда так близки», — подумала я при этом.

— Это не обещает мне больших возможностей, — заметил он, словно читая мои мысли.

— Уверена, что вы используете наилучшим образом любую возможность, какая вам представится.

— Сильвия…

— Ничего больше я сказать не могу, Теренс, правда, не могу, — не удержалась я, проговорив непослушным языком эти простые слова, и прежде, чем он смог бы разрушить мои последние оборонительные рубежи, убежала вверх по лестнице в свою комнату.

Я была в таком смятении, что прошел, по меньшей мере, час, прежде чем я осознала, на краю какой пропасти я стояла. И это угрожало нарушением, а возможно, и полным разрушением моего представления о действительности. Я не любила Теренса. Это было невозможно, поскольку я пока еще почти ничего о нем не знала, и было бы непростительно предаться опасным иллюзиям, уверяя себя в том, что мне будет легче его полюбить, когда я узнаю его лучше. Истина заключалась в том, что Теренс ничем не отличался от всех других мужчин, которые в прошлом пытались убедить меня, что такая неверность может быть приятной. Единственной причиной моего смущения было то, что он показался мне физически привлекательным. В попытках вновь обрести душевное равновесие я на минуту подивилась тому, что О'Рейли пробудил во мне такие чувства. Потом, вспомнив его фанатизм, я содрогнулась всем телом, не понимая до конца, было ли это влечение просто порочным, или же эротическим.

Во мне происходила борьба. Разумеется, не было и речи о том, чтобы ему отдаться. Я не осуждала тех женщин, которые, не получая удовлетворения от своих мужей, искали страсти повсюду, но вряд ли могла отнести себя к этой категории. Пол меня удовлетворял. Я его любила. Наш брак, как он сам еще недавно говорил, был счастливым, и если бы я рискнула разрушить его бесцельным увлечением другим мужчиной, я заслуженно посчитала бы себя сумасшедшей.

И все же… Какие именно дела связывали Пола с Дайаной Слейд?

Мое уравновешенное, рациональное здравомыслие пошатнулось и надломилось. Я думала о возможности любить человека, который никогда не посмотрит ни на одну другую женщину, которому будет легко говорить «я люблю вас», сильного и чуткого, близкого и неотчужденного.

Посмотрев на часы, я переоделась к обеду, и эта тривиальная процедура помогла мне осознать действительность и снова мыслить прагматически, не мучаясь неверностью Пола. Я уже давно приспособилась к необходимости принимать его таким, каким он был, и хотя все связанное с Дайаной Слейд было неприятно и обидно, мне казалось глупым нервничать по этому поводу и разрываться на куски. Разумеется, у меня открылись глаза на происходившее, но поскольку в интересах Теренса было мне лгать, с моей стороны было бы ошибкой принимать его слова за святую истину. Действительно, чем больше я думала обо всем этом, тем более невероятным казалось мне, чтобы Пол нарушил еще одно из своих важных обещаний, восстановив, хотя бы и путем переписки, свою умиравшую связь с мисс Слейд.

— У вас усталый вид, — заметил Пол, вернувшись в тот вечер домой. — Что-нибудь случилось?

— О, Пол! — Как только я его увидела, Теренс показался мне незначительным, и я сумела прогнать все мысли о Дайане Слейд. Пол поцеловал меня, крепко прижав к себе, и уселся рядом со мной на диван, когда Мэйсон принес нам питье. — Пустяки, — отвечала я, — просто весь день было неважное настроение. Сама не знаю почему.

— Но должна же быть какая-то причина!

— Может быть, дело в том, что я видела сегодня Кэролайн Салливэн на одном из заседаний моего комитета, и она показала мне несколько новых фотографий Тони — он стал таким очаровательным малышом, и я вдруг вспомнила, что он родился перед самым рождением ребенка Дайаны Слейд… — Я видела, как Пол отвел глаза, и поняла, что он сердится, потому что после инцидента со счетом от «Тиффэйни» мы оба старательно избегали этой темы. Мне пришлось призвать на помощь все свое мужество, чтобы продолжить: —…И я подумала, не получали ли вы каких-нибудь известий от мисс Слейд. Может быть, она прислала вам фотографию своего мальчика? Я бы сделала это на ее месте.

— Вы же не на ее месте. — Он отпил половину томатного сока и взял лежавший на столе журнал.

— Вы хотите сказать, что она вам не пишет?

Пол кашлянул, прикрывшись журналом, зевнул и нетерпеливо повертел в руке свой стакан.

— Иногда мы обмениваемся традиционными любезностями. Совершенно нейтральными. Она начала с того, что прислала несколько фотографий, практически без письма, всего несколько строчек на латыни… Катулловское описание ребенка… достаточно умное. Я ответил на цитату другой цитатой, и вскоре эта игра превратилась в регулярную переписку. Да вот и сегодня я получил письмо, которое хочу показать Элизабет — там есть вопрос, на который я не могу ответить, и, может быть, Элизабет придет что-нибудь в голову. Вы можете его прочесть, если хотите, — добавил он с таким видом, словно этот разговор не имел для него никакого значения, и вытянул из кармана листок бумаги.

Я взглянула на сложенный листок из блокнота, но не дотронулась до него.

— Я понимаю, — сказала я, полагая, что голос мой прозвучал нейтрально, но наверное какая-то нотка задела Пола, и он раздраженно воскликнул: — Да о чем тут говорить? Вы против этой совершенно тривиальной переписки? Если против, то я прекращу ее, но, по правде говоря, не вижу для этого причины…

— Все в порядке. Но уверены ли вы в том, что должны искать помощи у Элизабет? Это выглядит так, как будто вы меня обманываете! — непринужденно заметила я, думая при этом о Дайане Слейд, об энергичной, решительной, амбициозной мисс Слейд, и понимая, что она хочет его возвращения в Англию.

Понимала я также и то, что Теренс, играя на моем отказе читать письма преувеличил их значение, чтобы восстановить меня против Пола.

Я очень рассердилась, но теперь по крайней мере уяснила свое положение. Пол был мой, и продолжал оставаться моим, и никакая, даже самая нещепетильная девушка на свете, не отнимет его у меня.

Гнев разгорячил меня. Чувствуя мое настроение, но не понимая, что мое недовольство направлено только против мисс Слейд, Пол в тот вечер, когда пришла пора ложиться спать, остался в своей комнате, но я пришла туда и улеглась, голая, к нему в постель. Не прошло и минуты, как мы стали заниматься любовью. Обычно я предпочитала делать это в темноте или в полумраке, но на этот раз попросила его включить лампу, а потом мы встали с кровати и подошли к большому зеркалу. Мне слишком хотелось эмоциональной разрядки, чтобы думать о сдержанности. Малейшие мелочи казались чрезвычайно возбуждающими: пот на спине Пола, игра света на его мускулах, его эротически жадное дыхание, обжигавшее мое тело… и самым возбуждавшим из всего было то, как его обходительная отчужденность растворялась в грубости физической близости.

Он не уставал говорить, как я прекрасна, как будто сам не мог до конца поверить в это, а когда мы вернулись в постель, покрывал поцелуями, не пропуская ничего, все мое тело, пока я не захотела его так, что снова буквально втянула его в себя. Он перекатился, не отпуская меня, оказался наверху, и я почувствовала, как хлынуло ему навстречу мое возбуждение, полностью вырвавшееся из-под моего контроля. Я кричала, но он не отпускал меня, а лишь сжимал все сильнее, пока мы не затихли. Когда он, наконец, поднялся, я снова увидела, как блестел от света пот, покрывавший его тело. Бедра мои тоже были влажными.

Потом он, смеясь, сказал мне:

— Через тринадцать лет вы по-прежнему способны меня удивлять!

— И потрясать?

— Да, это было восхитительно, — ответил Пол, не переставая улыбаться, и, хотя он уже начал ласкать мои груди, я решила, что на этот раз моя очередь, и стала его целовать. Меня удивила быстрота его реакции. Я мало рассчитывала на то, что он сможет снова взять меня, сразу же после такой изнурительной ласки, но, видно, он был в одном из тех своих вдохновенных состояний, когда полное изнеможение превращалось в простую, легко преодолимую помеху, и энергия снова струилась из него подобно электрическому току высокого напряжения. Я не имела никакого понятия о том, в котором часу мы наконец заснули. Слуга Пола пытался разбудить его в половине седьмого, но был вынужден отказаться от этой попытки. Когда он выходил из комнаты, я услышала, как он выключил оставленный нами свет.

В восемь часов Пол коснулся моей руки.

— Мне весь день в офисе будут грезиться эротические воспоминания о вас! — прошептал он. — Льюис, Чарли и Стив будут обсуждать деловые вопросы, а я буду произносить «груди» вместо «обязательства», и «бедра» вместо «обычных акций». — Он снова целовал меня. Я почувствовала, как под моей рукой шевельнулось его плоть. — Боже мой, если я не вырвусь из этой постели, я никогда не доберусь до офиса!

Когда он попытался сесть, я снова притянула его к себе, и мы снова стали целоваться.

— Я люблю вас, Пол.

— Дорогая моя, вы умопомрачительно соблазнительны! Уж не побывали ли вы тайком в кинотеатре и не насмотрелись ли на знаменитую леди — забыл ее имя, — претендующую на то, чтобы ее называли сиреной-обольстительницей?

— Это вы наверняка зачастили бы туда втайне от меня, если бы узнали про Теду Бэра!

— Да есть ли кто-то, кто не восхищался бы такими актрисами? Действительно, одной из самых примечательных черт двадцатых годов стало то, что каждый ведет себя так, словно секс только сейчас открыли!

Пол поднялся с кровати, и, пока он искал глазами отброшенный вечером халат, его голое тело грациозно изгибалось и поворачивалось в лучах поднявшегося солнца. Он выглядел намного моложе своих лет.

Мы позавтракали вместе в моей комнате, но он опаздывал, и поэтому надолго не задержался.

— Моя идеальная жена! — проговорил он с улыбкой, целуя меня на прощанье, и я поняла, что воспоминания о Дайане Слейд теперь ничего для него не значили, как ничего не значило для меня воспоминание о Теренсе О'Рейли.

— До свидания, дорогой, — ответила я, возвращая Полу поцелуй, и, провожая его взглядом, взволнованно подумала, не ухитрилась ли я снова забеременеть.

Я не забеременела. Сначала это меня горько разочаровало, но потом я вспомнила о своем решении подождать до поездки в Мэн и приготовилась быть терпеливой. Однако терпеть это было нелегко, и несколько последних недель в Нью-Йорке могли бы показаться бесконечными, если бы не произошло то, что неожиданно отвлекло нас с Полом.

В нашу жизнь снова вторгся Корнелиус.

Я не виделась с ним со времени его приезда в Нью-Йорк в 1923 году, хотя Пол звонил Милдред, когда мы ездили прошлым летом по делам на Средний Запад. Я часто предлагала, даже просила Пола, снова пригласить к нам Корнелиуса, но он лишь спокойно отвечал:

— Корнелиус понимает, что делает, а если нет, то мне неинтересно с ним встречаться.

Мы ждали. Ничего не произошло. Пола стало раздражать даже упоминание имени Корнелиуса, когда наконец в начале июня его уверенность была вознаграждена.

— Письмо от Корнелиуса! — сказал он, широко улыбаясь мне с другого конца обеденного стола, и подтолкнул ко мне листок из блокнота.

Я взяла письмо. Оно было написано на латыни.

— Пол! — воскликнула я пораженная, и вслед за ним рассмеялась. Было приятно увидеть его в превосходном настроении. — Что он пишет?

— Пишет, что хорошо поработал над латынью и греческим после возвращения из Нью-Йорка. Что изучил книгу Гибсона «Упадок и падение Римской империи».

Меня удивило такое невероятное превращение Корнелиуса в исследователя древних языков.

— Вообще-то, глубоко в классику погружаться нет необходимости, главное, лишь бы он знал разницу между герундием и герундивом. Напишите ему сразу же, Сильвия, и пригласите на лето в Бар Харбор.

Вряд ли кого-то могло порадовать так, как меня, это возвращение интереса Пола к своему внучатому племяннику, но я была встревожена тем, что целью приглашения Корнелиуса в Мэн было заставить его провести лето в напряженных занятиях. Прежде чем я успела возразить, были наняты репетитор из Гарварда и тренер из теннисного клуба, и Пол подыскивал троих семнадцатилетних юношей, которые могли бы составить Корнелиусу компанию и вызвать у него интерес к соревнованию.

— Не забудьте о его хрупком здоровье, Пол, — озабоченно напоминала я мужу. — Оставьте в его расписании достаточно места для отдыха и развлечений.

— Дорогая моя, как я понимаю, ему до слез надоели отдых и развлечения. Как вы думаете, почему он написал мне это письмо? Ему хочется начать жить напряженной деловой жизнью, и я не намерен его в этом разочаровывать.

— Но как же вы найдете троих других мальчиков, которые согласились бы разделить с ним все эти занятия?

— Очень просто. Семнадцатилетние парни могут вынести все, кроме скуки — им это понравится. Главная проблема в том, чтобы выбрать из многих таких умных парней, которые охотно пошли бы на это.

Я продолжала сомневаться, пока не оказалось, что Пол был прав. Едва он заикнулся об этом среди своих друзей, как оказался засыпан предложениями их отпрысков. Но Пол предъявлял жесткие требования к своим протеже и остановился на двух юношах, вполне отвечавших его целям.

— Я приглашу Джейка Райшмана, — объявил он. — Не думаю, чтобы Корнелиус когда-нибудь раньше имел дело с евреем, а я уже давно приглядываюсь к этому парню Джейкоба — он представляется мне самым многообещающим из нового поколения Райшманов. И еще Кевина Дайли, чей отец теперь совершенно погряз в политике. Мне нравится, как Кевин сравнивает английское присутствие в Ирландии с римским присутствием в Европе, и всегда при этом ссылается на высказывание Тацита. А теперь посмотрим, кто бы еще подошел, чтобы квартет был полным.

Я назвала несколько имен, но Пол коротко замечал: «Глуповат», или же «Не честолюбив». И я уже предупредила экономку в Бар Харборе, что летом там будут жить с нами только трое юношей, когда Пол неожиданно определил своего четвертого протеже.

Это открытие произошло в первый же вечер, когда мы приехали в Бар Харбор и решили прогуляться после обеда в саду. Раньше считалось вредным для здоровья жить на самом берегу, и поэтому коттеджи, вроде нашего, в девятнадцатом веке строили как можно дальше от воды. Рядом с домом Пола был плавательный бассейн и теннисный корт, а дальше по склону холма уступами спускались к берегу окруженные кустарником лужайки, обставленные садовой мебелью со следами дождей и ветра. Все эти деревенского вида кресла были типичными для Бар Харбора, и такими же привычными, как и корзинки, плетенные индейцами из прутьев традиционно использовавшиеся для визитных карточек, такие же непритязательные, как популярное в Бар Харборе хобби — собирание камешков на морском берегу. Даже Пол забывал в Бар Харборе о своих городских вкусах и занимался парусным спортом, поднимался на Маунт Дезет и участвовал в пикниках на просторах Оушен Драйв.

Мы вернулись домой, когда солнце уже садилось. Я не ожидала увидеть в саду в этот поздний час ни одного садовника, но на второй лужайке ниже дома деловито подстригал газон юноша в рабочем комбинезоне.

— Хэлло, Сэм! — окликнула я его.

Он был сыном главного садовника, присматривавшего за домом в наше отсутствие, жена которого в летние месяцы исполняла обязанности моей экономки. Келлеры были иммигрантами из Германии. Когда мы их нанимали, Сэма звали Гансом-Дитером, но в 1917 году он сменил имя из-за антигерманских настроений в школе, и его назвали Сэм, по имени популярного ковбоя, героя журнала для юношества. Пола забавляла его решимость стать американцем. Я вспоминаю, как он говорил Келлерам: «Ваш сын смелый парень!» Но Келлеры были прусскими лютеранами, а не германскими евреями, и не улавливали этого комплимента.

— Добрый вечер, госпожа Ван Зэйл, — отвечал юный Сэм Келлер, с улыбкой распрямив спину. — Добрый вечер, сэр. Добро пожаловать снова в Бар Харбор!

У него были превосходные манеры, но он не был красавцем, этот высокий широкоплечий парень, всегда сиявший дружеской улыбкой.

Я заметила, как в глазах Пола загорелся огонек пристального внимания.

— Давно ли ваш отец заставляет вас делать вместо него всю свою работу?

— С тех пор, как начались каникулы в школе, сэр. Это моя летняя практика. Я подстригаю газоны и вокруг другого коттеджа. Когда в Бар Харбор съезжаются отдыхающие, здесь всегда много работы, почти во всех домах требуется рабочая сила.

— Делаете деньги, не так ли? И что вы будете с ними делать?

— Я коплю на колледж, сэр. Собираюсь стать юристом.

— Все юристы жулики! — поддразнил его Пол.

— Ничего себе! Вы действительно так думаете, сэр? Разве это не противоречит закону усреднения?

Оба рассмеялись, и, когда Пол задал еще несколько вопросов, я была почти уверена в том, что Сэма Келлера уже начала обвивать шелковая сеть, которая увлечет его от скромных занятий в более грубый, живущий бурной жизнью мир.

— Но как он найдет общий язык с другими? — в недоумении спросила я Пола. — Подумайте, Джейк Райшман — аристократ с Пятой авеню! А сам Корнелиус, с его родословной, восходящей к голландским феодалам! Даже Кевин, и тот сын миллионера! Как поладит с ними Сэм?

— Превосходно, как мне кажется. У него больше уверенности в себе, чем у этих троих, вместе. И если уж стоит о ком-то беспокоиться, так это о Корнелиусе, не привыкшем общаться с юношами его возраста, а с Сэмом Келлером будет все в порядке.

Но я беспокоилась обо всех и была убеждена, что Пол подобрал слишком разношерстный квартет. Мне следовало бы знать больше. Сэм из своей садовой сторожки шагнул в гостиную, как если бы всю свою жизнь общался с собиравшимся летом в Бар Харборе обществом, и через минуту даже Джейк Райшман спрашивал себе кетчупа к молотому мясу. Болезненная стеснительность Корнелиуса словно расплавилась, и ее как не бывало, и вскоре даже речь готовившегося к высшей школе Кевина Дайли стала более мягкой под влиянием среднезападных интонаций Корнелиуса. У всех четверых был волчий аппетит, и после нескольких утренних часов, проведенных над классическими текстами под руководством приглашенного учителя, они устремлялись в столовую, очищали до блеска тарелки и вырывались оттуда как стая щенят из корзины, в которой их откуда-то привезли. В половине третьего на час приходил тренер по теннису, и после его ухода они оставались на корте, со смехом и криками перебрасывая мяч через сетку.

Шли дни. Сияло солнце. Все мальчики загорели, а у Корнелиуса и Джейка выгорели волосы. Корнелиус забыл о своих болячках, чему, как я видела, был очень рад Пол, вполне довольный своими новыми протеже. После обеда он втягивал их в разговоры, и каждый раз, когда я их слушала, я замечала, как умело он направлял беседу и поощрял их самовыражение. Видела, как он наблюдал за ними, неумолимо отмечал их ошибки, но никогда не выделял ни одного из четверых, хотя они, естественно, соперничали между собой, пытаясь завоевать его наибольшее расположение. Я видела их обращенные к Полу увлеченные юные лица и, отмечая преклонение в их глазах, не могла не задаваться вопросом, вправе ли был Пол манипулировать их жизнями ради собственного развлечения. Он как бы порабощал их силой своей личности, навсегда подчиняя их себе. Семнадцать лет — наиболее впечатлительный возраст.

Иногда Пол отсутствовал. Я облегченно вздохнула, когда Пол, уезжая ко мне в Бар Харбор, оставил Теренса в Нью-Йорке, но в конце июля, после короткой поездки туда, он вернулся в Мэн вместе с Теренсом.

Меня охватил панический ужас. Я до утра не сомкнула глаз, пытаясь представить себе, что должна была сказать Теренсу. Когда же на следующий день я встретилась с ним лицом к лицу, то так и не смогла собраться с мыслями, чтобы разрядить ситуацию. Фанатизм Теренса теперь только пугал меня, и я с ужасом думала о том, что, если поступлю неправильно при неизбежной встрече, он может потерять самообладание и совершить какую-нибудь катастрофическую ошибку, которая будет стоить ему работы и поставит под угрозу мой брак.

— Не можем ли мы поговорить? — спросил он тихо, скользнув в мою малую гостиную в то утро, когда Пол играл в теннис с мальчиками.

— Это не совсем удобно…

— Погодите, я закрою окна. — Я беспомощно смотрела на то, как он словно выключил звуки, доносившиеся с теннисного корта, и повернулся ко мне. — Я думал о вас все время после нашего последнего разговора. Мне нужно о многом сказать вам.

— Да, я тоже думала. Теренс, я…

— На следующей неделе он уезжает в Бостон на сессию с участием «Киддер, Пибоди». Позвольте мне придумать какой-нибудь предлог, чтобы остаться здесь еще на один день. По-видимому, мне это удастся. И когда все эти ребята улягутся спать, я мог бы прийти к вам в комнату.

— Нет. — Я снова почувствовала к нему физическое влечение и испугалась больше, чем когда-либо. Почему-то, может быть потому, что я слишком ушла в заботы Пола, связанные с его последними протеже, Теренс внезапно показался мне типичным его протеже, жестким, безжалостным и зверски честолюбивым, и когда я вспомнила этих четверых мальчиков, попавших теперь под столь сильное влияние Пола, мне стало страшно за них.

— Сильвия, не расстраивайтесь. — Он быстро поцеловал меня, прежде чем я успела отшатнуться. — Не надо. Если бы вы только могли отдать должное реальности, приняв меня, вы поняли бы, что это куда менее мучительно, чем все романтические иллюзии, за которые вы цепляетесь уже много лет.

Мой подбородок поднялся, а руки твердо уперлись в его грудь. Страх мой прошел.

— Теренс, — заговорила я, — если вы думаете, что я не больше чем хрупкий цветок, покрытый росой романтических иллюзий, совершенно отрешенный от соприкосновения с холодными, жестокими реальностями жизни, вы больше чем заблуждаетесь. Такая женщина не смогла бы оставаться дольше месяца женой Пола Ван Зэйла! Это вы цепляетесь за свои романтические иллюзии, считая, что меня нужно унести в какой-то сказочный рай, где мы будем всегда счастливы. Но не попытаться ли нам обоим осознать реальную действительность? Я нахожу вас очень привлекательным — очень привлекательным — и это вам хорошо известно. Но я не влюблена в вас. Я не лягу с вами в постель. И я остаюсь с Полом.

— Если бы вы смогли привести мне хоть одну здравую, логическую причину…

— Я жду от него ребенка.

Я не могла бы вызвать у него большего потрясения. Наступила глухая, горькая тишина, лицо его словно замкнулось, утрачивая всякое выражение, он снова стал обычным О'Рейли, самым доверенным помощником Пола, но усилие это оказалось для него чрезмерным, и в его глазах вспыхнул гнев.

— Стало быть, в конце концов вы решили, что не можете противиться навязчивой идее соперничества с Дайаной Слейд!

— Это не имеет никакого отношения к Дайане Слейд! — огрызнулась я. — И вы смеете говорить мне о ней снова, после того, как солгали о ее переписке с Полом!

— Я не лгал.

— Вы говорили, что они обмениваются любовными письмами. В действительности же это был всего лишь безобидный обмен обычными любезностями!

— Боже мой, он вам сказал именно так? И вы ему поверили?

— Уходите! — крикнула я задрожавшим голосом. — Оставьте меня одну! Я больше никогда не желаю говорить с вами ни о чем подобном!

Он стал бледным, как полотно. А я тут же пожалела о сказанном и, хотя уже понимала, что проиграла поединок, чувствовала себя неспособной остановиться, ухудшая дело выражением сочувствия:

— Теренс, простите меня… простите… Я не хотела задеть ваши чувства…

— Если вы думаете, что я готов сдаться, то вам было бы трудно ошибиться больше.

— О, но…

— Не беспокойтесь, я оставлю вас наедине с вашей беременностью. Надеюсь, что вы чувствуете себя хорошо.

Внезапно я поняла всю нелепость своей лжи и утратила дар речи.

— Простите меня, пожалуйста, — проговорил он, выпуская мою руку из своей. — Не буду утруждать вас долгим разговором.

Хлопнула дверь. Он ушел. Я выиграла какое-то время, но этим и ограничивались мои достижения, и, опускаясь на софу, я в отчаянии поняла — мое положение было хуже, чем когда-либо: Теренс остался полон решимости получить то, чего хотел, все мои сомнения в отношении переписки с Дайаной Слейд пробудились с новой силой, и у меня, несмотря на постоянно повторявшиеся усилия, не было никаких признаков того, чтобы я зачала от Пола ребенка.

Глава седьмая

Я бы больше беспокоилась по поводу отношений с Теренсом, если бы не волновалась так о Поле. К концу июля я убедилась, что он работал с большим напряжением. Он часто начинал диктовать письма своим секретарям, едва одевшись после сна, каждые несколько дней сильно нервничал после телефонных разговоров с Нью-Йорком и долго вышагивал взад и вперед по берегу моря, напряженно думая. Я привыкла к тому, что он вмешивался в дела из Бар Харбора, но в то лето они требовали его беспрецедентно частого вмешательства. И даже, когда предполагалось, что он отдыхает в Бар Харборе, Пол был занят своими протеже, и ему было не до отдыха. Хотя погода стояла очень жаркая, он настоял на том, чтобы каждый вечер играли в теннис, и, возвращаясь в дом, не мог усидеть на месте больше двух минут. Во время дебатов с мальчиками он ходил взад и вперед по комнате, а потом я часто слышала, как он вставал посреди ночи, чтобы хоть как-то облегчить бессонницу. Мне казалось, что силы его были слишком исчерпаны, чтобы он мог уделять мне много внимания ночью, но чем больше росло его напряжение, тем больше искал он расслабления в нашей физической близости. Я стала беспокойной. С одной стороны, я была рада, так как было слишком мало шансов забеременеть, но механическое повторение одного и того же не заменяло нам истинной близости, и я начинала думать, что мы были бы гораздо ближе, если бы просто сидели рядом и разговаривали о волновавших его проблемах.

Но я знала, что он никогда не станет говорить со мной о своей работе.

Как-то после обеда, когда Пол с мальчиками отправились на прогулку под парусом, экономка сказала мне, что Пола срочно требуют к телефону по личному делу. Теренс был в Нью-Йорке, помощник Пола, Герберт Мэйерс, ушел, воспользовавшись отсутствием хозяина, а стенографисткам не разрешалось записывать звонки личного характера.

— Кто бы это ни был, попросите назвать фамилию и скажите, что муж по возвращении позвонит сам, — распорядилась я, но миссис Келлер тут же вернулась ко мне и сказала: просят меня.

— Кто?

— Господин Стюарт Да Коста, мэм.

Это было так неожиданно, что мне понадобилось несколько секунд, чтобы овладеть собой.

— Меня нет дома ни для господина Стюарта, ни для господина Грэга Да Коста, миссис Келлер, — спокойно сказала я. — Пусть позвонят позднее.

Я в тревоге бродила по саду. Пол вернулся лишь через час, и я рассказала ему об этом звонке.

— Стюарт Да Коста? Да как он смеет звонить мне сюда! — темные глаза Пола запылали. — Я немедленно еду в Нью-Йорк.

— О, Пол… до Нью-Йорка несколько сотен миль, это много утомительных часов в вагоне поезда.

Разумеется, он не обратил никакого внимания на мои попытки его удержать.

Он отсутствовал четыре дня и вернулся спокойный и даже веселый.

— Эти проклятые мальчишки Джея, — беспечно заговорил Пол, словно понимая, что я жду исчерпывающего объяснения, — промотали деньги, оставленные им Джеем, и теперь надеются на банк, который, видите ли, должен оплачивать их счета. Какая наглость! Я сказал им, что пора становиться на собственные ноги и прекратить занимать деньги у каждого встречного, — и он поспешил с мальчиками на теннисный корт — успеть поиграть до обеда.

Он бредил теннисом всю ночь. Я проснулась от того, что он извивался рядом со мной в постели и бормотал:

— Пятнадцать — сорок, но я могу выиграть. Еще два очка, и будет сорок-сорок. Все в порядке, папа, я выигрываю, я… ах, нет, только не это, не может быть, все эти годы, уходите, Элизабет, уходите, уходите, УХОДИТЕ!

— Пол! — я обвила его руками, когда он сел в постели, распрямив спину. — Дорогой мой, это был просто сон, всего лишь сон.

Пол дрожал. Я нащупала выключатель. На лбу его блестели капли пота.

— Пустяки, — проговорил он, — мне приснилось, что я играю в теннис с Джеем в Ньюпорте. Теперь все прошло… простите, что разбудил вас.

— Свет выключить?

— Да, ради Бога, давайте немного отдохнем, — нетерпеливо сказал он, но заснуть ему не удалось, и минут через двадцать он встал и той ночью уже не ложился.

Вечером следующего дня из Нью-Йорка возвратился Теренс, но я увидела его лишь за завтраком на следующее утро, когда он вошел в столовую с утренней почтой. Мальчики уже заперлись со своим учителем. Мы с Полом пили кофе одни.

— Доброе утро, сэр. Доброе утро, госпожа Ван Зэйл.

Из осторожности он даже не взглянул на меня, передавая почту Полу.

— Доброе утро, господин О'Рейли, — ответила я, быстро потянувшись за новым ломтиком тоста.

— Вам письмо, Сильвия, — сказал Пол, подтолкнув ко мне по столу конверт.

Я взглянула на конверт, пока лакей подливал мне кофе. Адрес был отпечатан на машинке. Я обратила внимание, что марка, видимо, не попала в штемпелевочную машину на почте, но прежде, чем поняла, в чем дело, сломала печать и вынула письмо из конверта.

На блокнотном листке дорогой бумаги не было никакого тиснения. Под адресом «Саус Кенсингтон, Хенгист Мэншнз 14» чьим-то твердым, четким почерком было написано: «Дорогой Пол, разумеется, я была бы рада увидеться с вами снова! Но нам, труженикам, в противоположность вам, инвестиционным банкирам и прочим знаменитым людям, приходится самим зарабатывать на жизнь, и у нас нет ни времени, ни денег, чтобы кататься с одного континента на другой (не вздумайте оскорбить нас обоих предложением оплатить дорогу!). Да, я, разумеется, помню то прекрасное время, когда мы были вместе в Мэллингхэме, но не верю вашим словам о том, что вы думаете обо мне каждый день. Мне трудно представить себе вас, жадно устремившим взор через океан, этаким закоренелым холостяком, томящимся от скуки и любви викторианским обожателем, и если вы действительно думаете так, как пишете (хотя мы оба хорошо знаем, что это не так), почему бы вам не прислать мне прямое, откровенное приглашение в Нью-Йорк, вместо того, чтобы слать письма, полные робких намеков и унылых припевов «хотел бы, чтобы вы были здесь…»

Письмо упало на пол. Меня словно оставило ощущение равновесия. Я инстинктивно ухватилась за край стола, чтобы удержаться на стуле.

— Сильвия! — резко прозвучал голос встревоженного Пола. Я услышала, как он отодвинул свой стул, но когда открыла глаза, почувствовала еще большее головокружение. Я с трудом сделала несколько глубоких вдохов, однако, увидев, как он нагнулся, чтобы подобрать с пола письмо, мне показалось, мои легкие словно сдавило железным обручем.

— Сэр, — услышала я настойчивый голос Теренса, — не позвать ли доктора? Учитывая состояние госпожи Ван Зэйл…

Охвативший меня острый страх оказался чудесным лекарством.

— Нет! — крикнула я Теренсу резко и с такой силой, что Пол, вздрогнув, уронил письмо на стол. Когда оно упало текстом вверх, я поняла, что над всеми нами нависла катастрофа.

Пол отпустил слуг.

Когда дверь за последним лакеем закрылась, Теренс попытался объяснить свое столь глубокое понимание состояния моего здоровья:

— Госпожа Ван Зэйл страдала таким же недомоганием еще до моего отъезда, сэр, — проговорил он ровным голосом, — и именно поэтому я догадался о ее беременности.

Пол взглянул на меня. У меня не было сил произнести ни слова. Он перевел взгляд на письмо. Я не могла пошевелиться. Уголком глаза я видела, как побледневшее лицо Теренса стало серым.

Пол прочел письмо с не выражавшим ничего лицом, потянулся за конвертом и обратил внимание на непроштемпелеванную американскую марку.

— С каких пор вы взяли себе привычку передавать письма мисс Слейд моей жене, О'Рейли? — шутливо спросил он.

— Сэр, я вынужден категорически отрицать…

— Свою ответственность за игру с письмами мисс Слейд. Этого письма я раньше не видел. Очевидно, вы получили его на этой неделе в Нью-Йорке и решили, по причинам, которые, как видно, известны только вам, вручить его моей жене под видом того, что оно получено по почте.

— Сэр…

— Подробнее поговорим об этом позднее. А теперь, пожалуйста, оставьте нас одних. Мне нужно поговорить с женой.

Теренс без единого слова вышел из комнаты.

Выдержав паузу, Пол спросил:

— Не вызвать ли врача?

Я покачала головой.

— Вы действительно беременны?

Я снова покачала головой.

Пол вздохнул, положил письмо себе в карман и осторожно помог мне сесть в мое кресло.

— Так что же, черт побери, происходит? — мягко спросил он, подвигая себе другое кресло. — Нет, не говорите мне ничего. Я хорошо слышал ноту страсти в голосе О'Рейли, когда он предлагал позвать доктора. Прекрасно, обсудим это разумно, без ссоры. Как видно, О'Рейли, как ни кажется это невероятным, настолько презрел свое иезуитское образование, что страстно влюбился в вас. Вы же, в героическом стремлении охладить его великую страсть, сказали ему, что беременны. О'Рейли, в ярости, смешанной с разочарованием и Бог знает с чем еще, подсунул вам это письмо, которое, с сожалением должен сказать, выставляет мисс Слейд не в лучшем свете.

— Как и вас, — заметила я и, спотыкаясь выбежала из комнаты.

Пол последовал за мной. Я едва добежала до нашей спальни, как он распахнул передо мной ее дверь.

— Сильвия…

— Теренс сказал мне, что в один прекрасный день вы пошлете за ней, но я ему не поверила… не поверила в то, что вы способны пригласить ее в Нью-Йорк, унизив меня… с ее ребенком… все эти сплетни… — Я запиналась, но все же контролировала свой голос. — Вы говорили мне о том, что ваша частная переписка с мисс Слейд вполне безобидна, и я вам поверила. Но, оказывается, вы шлете ей письма самого интимного содержания — и, видимо, уже в течение какого-то времени — намекаете на то, чтобы она приехала сюда, если прямо не требуете этого.

— Я не придавал этому серьезного значения. И никогда ее не приглашал.

— Я вам не верю! Я больше не могу вам верить!

Пол стоял неподвижно, уперев руки в бока, сбросив маску своего добродушия, с застывшим и жестким лицом. Он мимоходом заметил:

— Вы называете О'Рейли по имени. Вы спали с ним?

— Нет, — ответила я и расплакалась, — но хотела бы, чтобы это было так! — всхлипнула я. — Да, хотела бы!

Пол молчал. Сначала я подумала, что он слишком полон презрения, чтобы говорить, но когда вытерла слезы, увидела, что он просто глубоко подавлен. Он, не прерывая молчания, посмотрел на меня и, повернувшись, исчез в своей гардеробной. Но дверь за собой не закрыл. Я слышала, как он ходил взад и вперед по комнате и, когда закрыла глаза, представила себе, как каждый мускул его тела сопротивлялся напряжению, а быстрый ум метался в поисках решения.

Наконец он затих и, когда я нетвердо встала с кровати, снова вошел в комнату. Он остановился, сделав всего один шаг от порога. Он смотрел сначала на меня, потом куда-то мимо. Я оглянулась через плечо, но там ничего не было.

Пол смущенно проговорил:

— О, мне нужно побыть одному. Я… — Голос его оборвался, и он повернул голову в сторону.

— Пол…

Я рванулась к нему, но не успела добежать. Он шагнул вперед и, хотя под ногами у него ничего не было, словно споткнулся на блестевшем деревянном полу. Левая нога его подвернулась внутрь, а правая прогнулась в сторону. На какую-то ужасную секунду он затих, словно застывший в этом внушавшем страх положении, а потом без единого звука рухнул на пол, как труп.

Первой моей реакцией был панический ужас. Я подумала об ударе, или сердечном приступе, но прежде чем успела выбежать из комнаты, чтобы поднять слуг и послать за врачом, по телу Пола прошла судорога, повернувшая его на спину.

Я вспомнила о братьях Да Коста. И поняла, что их ложь была правдой, а правда, которой жила я, была ложью.

Я была как парализованная. Пол лежал тихо, и это тоже меня смущало, так как в своем неведении я считала, что конвульсии у эпилептика происходят непрерывно. Ноги его подергивались. Я бросилась из комнаты, но тут же поняла, что у меня ужасный вид, и постаралась овладеть собой, подавляя страх. Пол не мог причинить мне боль. Единственным человеком, которому он мог повредить, был он сам.

Я напрягала память, пытаясь сообразить, что нужно было делать. Чем-то разжать зубы… Я нетвердыми ногами шагнула к выдвижному ящику, и вынула два носовых платка, сплела их в один жгут, и заставила себя встать на колени рядом с Полом как раз тогда, когда из его рта потекла пенистая и какая-то неестественная слюна. Я почувствовала, что не могу разжать ему зубы. Он словно закостенел, и я просто сидела в отчаянии на корточках, когда его спина выгнулась, и он перевернулся так резко, что ударился лицом о пол.

Я задыхалась. Пальцы мои сцепились так крепко, что едва не сломались, и мне стоило громадного усилия сохранить спокойствие. Разумеется, я где-то читала о том, что такие приступы всегда выглядят намного более опасными, чем бывают в действительности. Как бы то ни было, я хотела сделать так, чтобы Пол ни обо что не ударялся. Отодвинула подальше стул, заставила себя ослабить ему галстук и расстегнуть рубашку. Когда он затих без движения, я снова попыталась просунуть между его зубами жгут из носовых платков, и на этот раз мне это удалось.

Я почувствовала облегчение и только тогда, когда сделала все, что могла, представила себе, что он почувствует, когда придет в сознание. Внезапно я подумала: Элизабет! И когда, наконец, догадалась о том, что случилось после смерти Викки, меня охватил ужас.

Я взглянула на часы возле кровати. Как долго он будет без сознания? Мне казалось, что я провела около него на коленях по крайней мере полчаса, на самом же деле прошло, вероятно, не больше трех минут. Сколько длятся такие приступы? Сколько у меня будет времени на то, чтобы решить, что ему сказать. Мне казалось, я была неспособна мыслить здраво. Изо рта Пола вытекало все больше слюны, и, плохо понимая, что делаю, я взяла в ванной махровую салфетку и начисто вытерла ему лицо. Глаза его приоткрылись, но ничего мне не сказали. Он по-прежнему не приходил в сознание.

Глаза Пола снова закрылись, но мне показалось, что он стал дышать ровнее, а его кожа постепенно теряла синеватый оттенок. Я поняла, что времени у меня оставалось мало, но, охваченная паникой, никак не могла найти нужные слова. Было нелепо говорить, что я не видела приступа, потому что он должен был помнить — я находилась в комнате. В равной степени было бы глупо думать, что Полу будет безразлично — знаю я о его болезни или нет: любой человек, так долго скрывавший свой недуг, несомненно должен быть очень чувствителен к разоблачению. Это было бремя, поделиться которым с кем бы то ни было Пол, очевидно, был не в состоянии, и меньше всего с самыми близкими ему людьми. Когда же я попыталась представить себе всю тяжесть этого бремени, то поняла, что оно за несколько секунд может раздавить мой брак, совершенно так же, как разрушило его долгую любовную связь с Элизабет.

Пол пошевелился. Носовые платки выпали у него изо рта, когда расслабились мышцы лица, и, заметив это, он повернул голову и стал пристально смотреть на смятые куски ткани.

В конце концов я сказала ему самые простые слова, что он в порядке и что мы одни в нашей спальне.

— В какой спальне?

— В спальне коттеджа, в Бар Харборе.

Пол сел. Его глаза, потемневшие от смущения, бегло оглядели комнату.

— Пойду принесу вам стакан воды, — сказала я.

Когда я вернулась, он не пошевелился, и я внезапно заметила, что вода, не попадая ему в рот, лилась на брюки, а с них на пол. Я так всматривалась в его лицо, ожидая хоть каких-то признаков сознания, что не замечала ничего другого.

— Может быть, вы хотите побыть один? — спросила я. — Я могу выйти и посидеть у окна на верхней площадке лестницы, а когда понадоблюсь вам, нужно будет лишь открыть дверь и позвать меня.

Он кивнул. Его лицо, совершенно безжизненное, было таким белым, что он был непохож на себя и казался мне едва знакомым. В его глазах начинало зарождаться страдание.

Я вышла из комнаты и долго ждала. Было очень трудно удержаться от того, чтобы не вернуться в комнату и не спросить, как он себя чувствует, но я понимала — надо ждать, пока он не будет готов увидеть меня снова. Прошло больше часа, прежде чем он открыл дверь и посмотрел в сторону лестницы.

— О Боже, — проговорил он, — вы все еще здесь? Не нужно было ждать меня так долго. Я уснул.

— Ну и отлично. — Я постояла, расправила юбку и направилась к нему. Какое-то время он смотрел на меня, потом повернулся и скрылся в спальне. — Вам лучше? — спросила я, входя вслед за ним.

— Разумеется. Вас ведь не угораздило послать за доктором, не так ли?

— Нет.

В комнате было безупречно чисто. Он привел себя в порядок, надел другой костюм и залепил скулу кусочком пластыря.

— Итак, — проговорил он, — на чем мы остановились? Кажется, мы говорили об О'Рейли.

Я сразу поняла: несмотря на нормальный тон его голоса, он был так расстроен, что на него трудно было смотреть без содрогания.

— Нам не следует говорить сейчас об этом, Пол, — ровным голосом сказала я. — Сейчас не до О'Рейли и не до мисс Слейд. Одни мы имеем значение друг для друга, вы и я. Я понимаю, что вы должны возненавидеть меня за то, что я узнала: но этого не нужно делать. Теперь я все понимаю гораздо лучше. Я лишь сожалею, что не знала обо всем с самого начала, тогда я не стала бы терзать вас всеми этими дурацкими дискуссиями о том, нужно ли иметь детей.

— Вы никогда не вышли бы за меня замуж.

Он говорил так, как будто не сомневался в этом, и, хотя я тут же как можно убедительнее отвергла это утверждение, я видела — он не мог мне поверить. Я была в ужасе. Мне никогда раньше не приходилось думать о трудностях жизни эпилептиков, но теперь я понимала, что их страдания выходят далеко за пределы собственно припадков.

В этот момент его беззаботный вид, стоивший ему, очевидно, очень дорого, у меня на глазах сменился мучительной гримасой.

— О Боже, — вздохнул он, опускаясь на кровать с выражением крайнего отчаяния. — Если бы сейчас меня мог видеть Джей!

— Так это и определяло все ваши отношения с Джеем, да?

— Он знал об этом, — отвечал Пол, сцепив пальцы рук до того, что побелели костяшки, и эти четыре простых слова выдали его невообразимый ужас и стыд. — Он получил власть надо мной, воспользовался этим и провел меня через ад. И я не мог найти себе покоя иначе, как добившись такого же финансового могущества, какого достиг он… и даже превзойдя его…

Он замолчал.

— Значит, все, что говорили Стюарт и Грэг, правда?

— Да. Все правда. И теперь ко мне снова возвращаются эти невыразимые кошмары. Это уже второй припадок за месяц, Сильвия.

— И как часто повторяются эти циклы?

— Я чувствовал себя отлично больше тридцати лет. Потом, после смерти Викки, это повторилось. Случился всего один припадок, но после этого меня не оставлял страх… Еще один приступ случился после смерти Джея, однако в Европе… В Европе, и некоторое время по возвращении, я чувствовал себя хорошо. Но сегодняшний припадок уже третий за год. Два других мне удалось перенести без свидетелей.

— Признаки появляются задолго до начала?

— Первое ощущение непосредственно перед припадком появляется секунд за шесть. Однако задолго до ауры[13] я уже обычно чувствую приближение опасности и делаю все, чтобы предотвратить приступ. Совсем недалеко до припадка было, по меньшей мере, раз двенадцать после смерти Джея, но в большинстве случаев обходилось без него… иногда мне просто кажется, что он приближается, потому что я всегда этого боюсь. Об этом трудно говорить. — Он нервно потер пальцами глаза, словно стирая память. — Это невозможно вообразить. Постоянно думаешь о том, что это может случиться снова в любую минуту, о том, где при этом окажешься, кто тебя увидит, узнает, кто что скажет или надсмеется, кто ухмыльнется за твоей спиной и объявит тебя душевнобольным. Но моя разновидность болезни не имеет ничего общего с психической ненормальностью…

— Да, конечно, я понимаю.

— И что делает все это еще более невыносимым, так это именно живой, быстрый и ясный ум, не способный, однако, ни остановить, ни предотвратить, ни контролировать этот ужасный процесс.

— Да…

— Эти секунды галлюцинаций… Этот страшный момент, когда знаешь, что начинается распад сознания… такой отвратительный, отталкивающий, такой нецивилизованный… Едва успеваешь осознать, как тут же уходит почва из-под ног. Я никогда не мог никому сказать об этом, никогда. Порой это случайно становилось кому-то известно, например, Джею…

— А Элизабет?

— Тоже. Она почувствовала ко мне отвращение. Мне это было видно. Она всегда была страшно брезглива.

— Но, наверное…

— О, конечно, она старалась это скрыть, но я чувствовал себя таким униженным… как какое-то животное… — Он снова прервался. — Я больше не в силах говорить об этом.

— Еще всего один вопрос: что могу сделать я, чтобы помочь вам избегать этих припадков?

Пол одарил меня слабой улыбкой.

— Вы уже делаете все, что можете. Мне помогает секс. — На его лице мелькнула гримаса, словно эти слишком прямые слова задели его самого, но когда он заговорил снова, я поняла, что он подумал, не обидел ли меня. — Я уверен, что те часы, когда мы занимаемся любовью, имеют в этом смысле очень большое значение.

— Да. Я понимаю. Или по крайней мере думаю, что понимаю. Важно все, что помогает вам расслабляться.

— У каждого это происходит по-разному. То, что помогает мне, может оказаться бесполезным для других. — Он принялся рассказывать о том, как его отец взял верх над этим недугом, сделав из себя спортсмена. — Я всегда считал, что ремиссию обеспечила мне физическая закалка и натренированность, — заметил он, — но, может быть, это просто совпадение. Однако это явно помогало мне, когда я был мальчиком, и позднее, когда я стал мужчиной и открыл для себя женщин… — Он снова попытался улыбнуться. — Если бы я сейчас был способен шутить, я сказал бы, что секс — это наилучший из всех видов спорта. Но вряд ли сейчас уместны шутки, не правда ли? — Он встал и принялся шагать по комнате. Мне хотелось попросить его сесть, но я понимала, что это могло бы вызвать у него раздражение. Помолчав с минуту, Пол сказал: — Мне нужно отдохнуть. Было бы лучше всего, если бы вы смогли отодвинуть на неделю все наши дела и визиты, и, что бы ни случилось, я не сдвинусь с места, и ничто не заставит меня снова тащиться в Нью-Йорк.

Я почувствовала большое облегчение.

— Вы уверены, что вам не нужно обращаться к врачу?

Он помрачнел:

— Врачи не могут ничего сделать. Они так мало знают… — Я заметила, как беспокойно он стал сжимать и разжимать кулаки. — Все будет хорошо. Я сам вылечился раньше, вылечусь и теперь. Мне просто нужно для этого некоторое время, только и всего.

Мы помолчали. Пол наконец сел рядом со мной на кровать и обнял меня за плечи.

— Наверное, не следует надеяться на то, что это ничего не изменит в наших отношениях.

— Это действительно меняет многое. Теперь мне будет гораздо легче сносить ваши измены… будет легче понять вашу привязанность к мисс Слейд. Болезнь вернулась к вам после смерти Джея, и она помогла вам справиться с нею.

Его рука обняла меня крепче. Помолчав, он тихо проговорил:

— Сам не знаю, почему пустился в эту глупую переписку с ней… нет, вру… Знаю. Каждый раз, когда меня начинает окончательно выматывать эта нью-йоркская жизнь, я все чаще думаю о ней. Она словно часть некой романтической иллюзии… Это бегство в Европу, возвращение в забытую молодость, все эти отвратительные средневековые фантазии… я ни в грош их не ставлю, не верю в них, и все же иногда не могу устоять против того, чтобы не предаться им… Но я остаюсь реалистом, Сильвия. Моя реальность — это вы, моя реальность — это Нью-Йорк, и я не забываю об этом даже когда пишу мало благоразумные письма Дайане Слейд.

— Она знает о вашей болезни?

— Слава Богу, нет!

Рука Пола соскользнула с моего плеча. Он стал снова сплетать пальцы, но я накрыла их своею рукой.

— Не надо, Пол. Все будет хорошо.

— Разумеется. Но что мне, черт побери, делать с О'Рейли? Я не могу его уволить. Он слишком много знает обо мне.

И я, наконец, услышала полностью историю аферы Сальседо.

Пол говорил целый час. Я долго не выказывала своей тревоги, но когда он сказал: «О'Рейли знает, что я солгал суду» — не сдержала возгласа отчаяния.

— Глупо, что я рассказываю вам об этом, — проговорил он наконец. — Я в состоянии понять, что это шокирует вас больше, чем моя болезнь.

— Да, — отозвалась я, — и если вы наконец почувствовали, что можете мне об этом рассказать, то это только к лучшему. Пол, я всегда была уверена, что справлюсь с ролью вашей жены, пока буду знать: вы честны со мной. Я в состоянии вынести любую правду. Мое дружеское отношение к вам могла бы подорвать только ложь. Я была готова откликнуться на призыв Теренса только потому, что чувствовала — вы меня обманываете, и стала считать бессмысленной свою веру в вас.

— Мне придется удалить его из дома, — проговорил Пол, снова сцепив пальцы. — Я дам ему повышение. Ничего другого я сделать не могу. — Он повернулся и посмотрел на меня. Лицо его было бледным и напряженным. — Вы останетесь со мной?

— Да. Если мы сможем быть честными по отношению друг к другу.

— Но моя болезнь…

— Это для меня ничего не меняет. Вы по-прежнему остаетесь Полом.

Он посмотрел на меня так, как будто хотел верить моим словам, но не осмеливался из страха, что плохо меня понял. Инстинктивно чувствуя, что не должна выказывать ни малейших признаков жалости, которая не могла бы не быть для него унизительной, я наклонилась к нему и страстно поцеловала в губы.

Его реакция была безудержно пылкой. Я видела, что он в конце концов позволил себе поверить — люблю его, несмотря на его недуг. И хотя тот же инстинкт предостерегал меня от того, чтобы отдаться ему сейчас, когда он так изнурен припадком, я не стала ему противиться. Если бы он подумал, что я его отвергаю, наши отношения разрушились бы непоправимо.

Я делала все, что могла, но когда фиаско оказалось для него невыносимым, он без единого слова отказался от дальнейших попыток и стал одеваться. Лицо его было совершенно неподвижно. Он не посмотрел на меня и, сказав, что погуляет перед ленчем, не оглянувшись, вышел из комнаты.

Я осталась одна. У меня было ужасное ощущение, что я потеряла его навсегда, подобно тому, как потеряла его Элизабет девятью годами раньше, и, зарывшись лицом в подушку, я рыдала, пока не вытянулась на кровати, совершенно обессиленная. Наши мученья представились мне бесконечными. Насколько я могла заглянуть в будущее, отчаяние казалось мне безысходным.

Он чувствовал себя вполне нормально все время, пока мы оставались в Бар Харборе, но когда вернулись в Нью-Йорк, случился еще один припадок. Мы снова сидели вдвоем, обсуждая домашние дела перед его отъездом в офис, но его пугал рецидив после такой непродолжительной ремиссии и угнетал страх перед тем, что он мог свалиться на глазах у публики. Это случилось, когда он вернулся от врачей. Он показался самым знаменитым специалистам, его всесторонне обследовали, но доктора диагностировали только эпилепсию, перед которой были бессильны. Ему порекомендовали не волноваться, избегать перегрузок бурного мира бизнеса, и лишь умеренно заниматься физическими упражнениями, чтобы не перенапрягать пусть и закаленный организм. Ему посоветовали также регулярно принимать его лекарство, но Пол ненавидел прописанные таблетки и говорил: они притупляют его ум, требуют усилия для каждого движения и он чувствует себя от них плохо. Раньше он никогда не принимал лекарство регулярно в течение сколько-нибудь продолжительного времени.

— Но надо же хотя бы попытаться соблюдать указания врачей! — настаивала я, однако, Пол повторял, что в свое время его вылечили не доктора, а собственный отец.

Он смело отказался от таблеток и составил себе жесткий график физических упражнений. Я видела, как все его мысли сосредоточились на здоровье в могучем стремлении к преодолению физической слабости, и вскоре, вопреки ожиданиям врачей, его состояние стало улучшаться. Он снова погрузился в дела в офисе, понемногу включался в светскую жизнь, а в октябре впервые после того ужасного утра в Бар Харборе попытался заняться со мной любовью.

Это второе фиаско было очень тягостным для нас обоих. Тогда, в Бар Харборе, Пол сказал мне: «Когда я буду чувствовать себя лучше, все будет в порядке» — и поскольку это представлялось очевидным и разумным, у меня быстро пропало ощущение безнадежности. Но вторая неудача, когда оба мы были в хорошей физической форме и неуставшие, потрясла меня почти так же, как и Пола. Мы попытались поговорить об этом, но не смогли. Оказалось, что ему нечего сказать, да и я была не из таких неразборчиво-откровенных женщин, как, например, Кэролайн Салливэн, которая могла так же беспечно рассуждать о столь деликатных вещах, как и о погоде.

Трещина между нами расширялась. Я никогда не думала, что могла бы почувствовать себя такой несчастной, как тогда, когда у Пола случился очередной припадок.

Он плавал в бассейне и, если бы не сила и сноровка, с которой Питерсон вытащил его из воды, вполне мог бы утонуть.

К тому времени Теренс уже давно получил повышение по службе, и об этом происшествии мне сообщил прибежавший в мою комнату Герберт Мейерс, занявший место О'Рейли.

— Никто не должен ничего знать. Я запрещаю говорить об этом, — строго предупредила я, добежав до бассейна.

Бледный как полотно Питерсон ответил:

— Да, мэм.

Мейерс невыразительно добавил:

— Разумеется, госпожа Ван Зэйл.

Я пыталась не думать о том, что распространение в Нью-Йорке слухов о болезни Пола лишь вопрос времени.

— Может быть, нам куда-нибудь уехать на какое-то время? — предложила я Полу. — Прикажите капитану перегнать яхту во Флориду, и он сможет взять нас на борт в Форт Лоудердэйле. Ведь на Багамских островах еще далеко до сезона дождей.

— В это время года на Багамы не ездят, — упавшим голосом ответил Пол. — Кроме того, любой скажет, что у меня нервное расстройство, если я уеду почти сразу после долгого отсутствия в банке в сентябре. Сейчас мне уезжать из Нью-Йорка нельзя.

Но он все же уехал. Мы провели ноябрь в праздном круизе на Багамах, и Пол снова стал чувствовать себя лучше, хотя мы расположились в разных каютах, и он ни разу не ложился в мою постель. За время стоянки в Нассау он три вечера провел один на берегу, и я не имела ничего против этого, а лишь надеялась, что незнакомым женщинам удастся помочь ему вернуть уверенность в себе. Но и после отплытия из Нассау он не появлялся в моей каюте. Сияло солнце, в сверкавшем море виднелись коралловые рифы, но и они нас не занимали. У меня было такое ощущение, словно мы смотрели на них через зарешеченные окна, и в конце концов, понимая, что выбора у нас не оставалось, мы с отвращением вернулись в Нью-Йорк.

В начале декабря, в первый же день, когда Пол отправился в офис, на глазах у всех его партнеров случился самый тяжелый из всех припадков, и он попал в больницу.

Приехав к нему, я увидела в вестибюле среди партнеров двоих самых близких друзей Пола, Стива Салливэна и Чарли Блэра.

— Сильвия, мы сожалеем… нам нужно договориться о том, что следует сказать… Пресса…

— Высокое кровяное давление! — сказала я. — Это был обморок, и ему необходимо подлечиться.

— Сильвия права, — проговорил Стив, и я оставила их обсуждать подробности, а сама вошла в палату Пола.

Он задернул занавески, и не лежал, как бы следовало, а сидел на краю кровати. Правая рука его была на перевязи, а голова была забинтована. Ноги были голые. На нем был лишь белый больничный халат, тонкий и холодный.

Он посмотрел на меня и не проронил ни слова. Закрыв дверь, я поцеловала его и села рядом на кровать.

— Вы сломали руку?

— Трещина.

— Что сказали врачи?

— «Принимайте лекарство и запритесь, но вытащите из двери ключ».

Он проглотил комок, застрявший в горле, и, увидев блеск слез в его глазах, я поднялась и отошла к окну. Он никогда не простил бы себе, если бы позволил кому-нибудь увидеть свои слезы.

— Но ведь можно же что-то сделать. Я не могу допустить, чтобы не было никакого выхода.

— Вы сделать ничего не можете. Вот если бы я мог… — Пол прервался.

Мы молчали, и я думала обо всем том, что он говорил мне о своей болезни, о том, как успешно скрывал ее многие годы, и понимала, что ему хотелось сказать.

Я нерешительно проговорила:

— Эти вечера в Нассау…

— …Не дали ничего хорошего. Я потерял остатки самоуважения. В результате этих вечеров от «него» не осталось и следа.

Я на минуту задумалась. Во рту у меня пересохло, а ногти впились в ладони.

— Может быть, что-нибудь изменилось бы, — тихо проговорила я, — если бы вы встретились с кем-то, к кому вы расположены, кто восхищается вами, но ничего не знает обо всем этом.

Он не ответил, а лишь наклонился вперед и уставился в пол. Я снова села рядом с ним, но, прежде чем успела заговорить, Пол сбивчиво проговорил:

— Если бы я смог это преодолеть, я знаю, мы снова могли бы быть вместе. Но вы не можете помочь мне в этом.

— Тогда мы должны найти кого-то, кто сможет.

Воцарилось долгое молчание. Под влиянием какой-то странной игры воображения я почувствовала, что каждый шаг, предпринятый мною на всем протяжении замужества, вел меня к этому итогу. Теперь все мое будущее зависело от того, что я скажу Полу. На секунду меня охватил ужас. Я подумала, что никогда не смогу принять это решение, но потом мысли мои прояснились, как часто бывает в самые критические моменты жизни, и решение мне показалось очевидным. Либо я люблю Пола так, что пойду на все ради его самоутверждения, либо вообще не люблю его. Все оказалось очень просто.

И я твердо сказала Полу:

— Пошлите за ней.

Пол поднял голову. Когда он, повернувшись, посмотрел на меня, я увидела вопрос в его глазах.

— Все в порядке, — быстро проговорила я. — Не надо ничего говорить. Да вам и нечего сказать.

— О, да, вы правы, — отозвался Пол и, взяв мои руки в свои, сказал с той страстностью, какой я ждала от него многие годы. — Я люблю вас.