Богатыри Проснулись

ГЛАВА 4

Татарове же приидоша к Новугороду к Нижнему месяца августа в пятый день, в середу…

Троицкая летопись

Три дня спустя орда Араб-шаха подошла к Нижнему Новгороду. Тут только накануне вечером узнали о страшном поражении русской рати на реке Пьяне и татар так скоро не ожидали. Войска в городе почти не было, к тому же молва изрядно преувеличивала силы Араб-шаха, а потому о сопротивлении никто не помышлял. Князь Дмитрий Константинович с семьей и приближенными бежал в Суздаль; из жителей, те, кто побогаче, на судах ушли по Волге в Городец, иные успели попрятаться, а остальных ворвавшиеся в город татары частью перебили, частью забрали в плен.

Татары грабили Нижний два дня, затем предали его огнюи ушли, уведя с собою огромный полон. Опустошая по пути нижегородские городки и селения, Араб-шах незаметно приблизился к рязанским рубежам, затем стремительно двинулся вперед и неожиданно для всех появился под стенами Рязани. Великий князь Олег Иванович, находившийся в городе с небольшими силами, храбро защищался, но яростного приступа ордынцев отбить не смог, и сам, будучи жестоко израненным, едва спасся от плена. А татары, разграбив его столицу, ушли за Волгу.

Но на Нижегородскую землю сейчас же обрушилась новая беда: зная, что после разгрома на Пьяне она осталась

Летописец отмечает, что при этом пожаре сгорело 32 церкви, причем город выгорел далеко не весь. Это дает представление о величине Нижнего Новгорода в XIV столетии.

без войска и без защиты, вслед за татарами на нее напала мордва, грабя и разоряя все, что еще уцелело.

Однако в своих расчетах мордовцы ошиблись: против них тотчас выступил Городецкий князь Борис Константинович и отогнал восвояси. Два месяца спустя, возмущенные как этим набегом, так и предательством на реке Пьяне, русские князья решили жестоко покарать мордву. На нее обрушилось вновь собранное нижегородское войско, в помощь которому великий князь Дмитрий Иванович послал и московский отряд, под начальством воеводы Федора Свибла. Вся мордовская земля была опустошена, не успевших попрятаться по лесам жителей перебили, а некоторых захватили в плен и, пригнавши в Нижний Новгород, тут секли плетьми, травили на льду собаками и казнили.

Тело утонувшего князя Ивана Дмитриевича еще осенью было найдено и привезено в Нижний. Отец и братья, желая представить его героем, с честью павшим в неравной борьбе с татарами, устроили ему небывало торжественные похороны. Но по рассказам спасшихся воинов в народе знали правду и, не слишком таясь, говорили, что черного кобеля, – хоть живого, хоть мертвого, – сколько ни мой, он от того белым не станет, и что такому воеводе оставаться бы на дне Пьяной реки, а не покоиться в Спасском храме, рядом со всеми любимым дедом своим, князем Константином Васильевичем.

Князь Федор Андреевич долго находился в пути: боясь, что он умрет от тряски в телеге, звенигородцы почти всю дорогу несли его на носилках. Помимо нескольких не опасных для жизни ран, последний полученный им сабельный удар был страшен и для человека не столь могучего сложения оказался бы смертельным. Но внутренние силы князя Федора боролись со смертью с таким же упорством, с каким сам он дрался с татарами. До Москвы его довезли живым, хотя и в состоянии полного беспамятства.

Здесь уже знали все подробности битвы на Пьяне и готовились принять его как героя. Сам великий князь Дмитрий Иванович со многими боярами выехал к нему навстречу, но

Троицкая летопись так повествует об этом: «Землю мордовскую по-воеваша всю и села и погосты их и зимницы пограбиша, а самих посекоша, всю землю их пусту сотвориша, а множество живых полониша и приведоша их в Нов-Город и казниша их казнью смертной и травиша их псы на леду на Волзе».

Федор Андреевич никого не узнавал и даже, казалось, никого не видел, хотя временами и открывал глаза.

По настоянию митрополита Алексея его положили в Чудо-вом монастыре, где святитель лично отслужил молебен о его выздоровлении и бдительно следил за тем, чтобы ему был обеспечен самый заботливый уход.

К концу сентября жизнь князя Федора уже находилась вне опасности. К нему возвратились память и дар речи, но он был слеп.

Владыка Алексей в эту осень недомогал. В августе ему минуло восемьдесят пять, и годы сказывались: он почти вовсе потерял сон, с трудом и неохотой принимал пищу, а в сырые дни мучительные боли в суставах приковывали его к постели.

Но мысль работала ясно. Бессонными ночами, длинными, как вереница прожитых дней, он думал о прошлом и неторопливо подводил итоги своего земного бытия, ибо хорошо понимал, что означает этот свинцовый холод, несмотря на меховую полость и жарко натопленную печь, рождающийся где-то внутри и будто ледяным чехлом одевающий кости. Но близящейся смерти не страшился, потому что крепко верил в то, что земная жизнь лишь преддверие жизни вечной и лучшей.

В тот день, когда ему доложили, что князь Федор уже достаточно окреп и начал говорить, святитель чувствовал себя сносно и тотчас отправился навестить раненого. Тяжело опираясь на посох и часто останавливаясь по пути, чтобы передохнуть, он добрел до кельи, где лежал страшно исхудавший, обросший бородой Федор Андреевич, и опустился у его ложа в поставленное тут кресло.

– Ну, вот, княже, – слабым голосом промолвил он, – Господь услышал наши молитвы и отвел от тебя смерть… Теперь поправишься и еще послужишь Руси. Будь здрав на долгие годы и прими мое благословение!

– Это ты, владыка, отче Алексей? – с трудом поворачивая к нему перевязанную голову, спросил князь Федор. Он уже знал, где находится, а потому, хотя и не видел своего посетителя, сразу догадался, кто он. – Спаси тебя Христос за заботу твою и за все… Знаю: посекли меня басурманы насмерть и без молитвы твоей святой мне бы, наверное, не жить.

– Не меня, а Господа возблагодари, Федор Андреевич.

Видать, угодил ты Ему безмерной доблестью, с которой постоял за Святую Русь.

– Стоял, как мог, владыка… Да что толку-то? Побили нас татары.

– Не твоя в том вина, Федор Андреевич. Не оплошай другие князья, была бы наша победа. Но благодарение тебе и людям твоим, – спасена от сраму русская честь и многие наши воины избежали смерти либо полона. Орду же мы все одно одолеем, и день тот близок. Долга была ночь над Русью, но уж она на исходе. Я, может, не доживу, ты же рассвет своими глазами увидишь.

– Нет, владыка, – горько усмехнулся князь Федор, – своими глазами я уж навряд что увижу…

– Почто так?

– Ослеп я… и как помыслю о том, что жить мне отныне в вечной тьме, так и не рад, что жив остался.

– Не ропщи на Бога, Федор Андреевич, а лучше молись Ему, – строго промолвил митрополит. – Все в Его власти. Он возвратил тебе жизнь, возвратит и зрение, коли с верою о том просить станешь.

– Я ли не молюсь, владыка? Только кто я, чтобы Господь по молитве моей сотворил чудо? Вот ты за меня помолись, отче святый! – с надеждой в голосе воскликнул князь Федор. – Твоя молитва беспременно дойдет до Бога! Ведь прозрела же по слову твоему татарская ханша!

– Буду молиться, сыне, и верю – Господь меня услышит. Но и ты помоги в том: очистись душою от греха и кривды и обещай небесному Отцу нашему, что ежели явит Он тебе свою великую милость, то и ты всегда будешь справедлив и милостив к просящему.

– Обещаю и клянусь в том, владыка!

– Аминь. А теперь, коли не утомила тебя наша беседа, ты мне вот что скажи: не у тебя ли духовная грамота деда твоего, князя Мстислава Михайловича, хранившаяся в роду Карачевских князей, а после будто попавшая в руки родителя твоего покойного?

– Не у меня она, отче, но знаю где: как оставил ее батюшка покойный в Покровском нашем монастыре, так она там и досе лежит.

– И никто тебя о ней не спрашивал?

– Годов тому с десяток приезжал ее искать родич мой, сын князя Василея Пантелевича, убивца моего отца.

– Почто же ты не отдал ему? Ведь та грамота ему надлежит по всей правде.

– Али ты его знаешь, владыка?

– Знаю. Он к тебе с моего благословения ездил.

– Если бы он мне о том сказал, может, было бы иное… А то я подумал: приведет от татар и учнет отнимать свой удел у князя Святослава Титовича, – снова весь край наш займется огнем и кровью. Ну и не дал…

– Он бы того не сделал, Федор Андреевич, – не таков человек. Я его добре знаю и вот что тебе скажу: забыть бы вам вражду отцов ваших и жить в дружбе, – ведь вы близкая родня, оба славные витязи, сердцем и мыслями чистые… Ты, коли вдругораз сведет вас случай, прими его как брата и тем угодишь Господу.

– С радостью так сделаю, владыка! Он мне самому приглянулся тогда, да как вспомнил дела отцов наших, вот и не дал душе-то раскрыться.

– Ну, ничего, сыне, еще, Бог даст, встретитесь. А грамоту мне пришли, как вернешься домой.

– И прежде пришлю, владыка, коли ты того хочешь. Завтра боярин мой едет с вестями в Звенигород, вот я ему и накажу, чтобы ту грамоту с первым же гонцом выслали.

– Добро, Федор Андреевич, тем очистишься от скверны, хотя и невольной… Ну, а теперь я пойду, ты же отдыхай и поправляйся! Стану о тебе молиться, и ты молись. И верь крепко, ибо только по вере твоей будет тебе дано. Коли не усомнишься, получишь исцеление.

– Если ты это говоришь, отче святый, верю, что так будет!

Прошло еще три недели. Здоровье князя Федора медленно, но неуклонно поправлялось. Он уже мог вставать с постели и с помощью кого-либо из приставленных к нему иноков спускаться в сад и совершать небольшие прогулки.

А однажды, проснувшись после крепкого сна, он открыл глаза и, еще не осознав мыслию того, что случилось, почувствовал в окружающем его мире мрака какую-то странную перемену: ему показалось, что мрак этот не всюду одинаково густ.

С замиранием сердца, боясь поверить себе, он медленно повернул голову и отчетливо увидел, будто прорубленный во тьме, светлый квадрат окна, сквозь который вливались в келью неяркие лучи утреннего солнца.

Потрясенный Федор Андреевич долго глядел на это белеющее во мраке отверстие в мир солнца и красок, и ему казалось, что ничего прекраснее он никогда не видел и не увидит. Потом

закрыл затуманенные слезами глаза и погрузился в горячую молитву.

Месяц спустя, передавая митрополиту привезенную из Звенигорода грамоту, князь Федор видел уже настолько хорошо, что без труда различал черты лица своего собеседника и мог навсегда запечатлеть их в памяти.

А к Рождеству он был уже настолько крепок, что покинул Москву и возвратился домой.