Боги, гробницы и ученые

Глава 9 ПОРАЖЕНИЕ ОБОРАЧИВАЕТСЯ ПОБЕДОЙ

У истоков археологического открытия Египта стоят Наполеон I и Виван Денон — император и барон, полководец и человек искусства. Часть пути они прошли вместе; они были хорошо знакомы, хотя были совершенно разными людьми. Оба они умели держать перо в руках, но из-под пера одного выходили приказы, декреты и своды законов, а другого — легкомысленные, безнравственные, даже порнографические новеллы и рисунки, которые принадлежат к числу "раритетов для любителей"; тот факт, что именно Денон принял участие как специалист-искусствовед в египетской экспедиции Наполеона, явился одной из тех счастливых случайностей, значение которых в полной мере выявляет лишь будущее.

17 октября 1797 года был подписан мир в Кампо-Формио. Итальянский поход окончился, и Наполеон возвратился в Париж.

"Героические дни Наполеона позади!" — писал Стендаль. Он ошибался. Героические дни еще только начинались. Но еще до того, как Наполеон, подобно комете, осветил, а потом опалил всю Европу, он отдался "безумному замыслу, порожденному больной фантазией". Беспокойно расхаживая из угла в угол в узкой комнатушке, пожираемый честолюбием, сравнивая себя с Великим Александром, отчаявшись в несвершенном, он писал: "Париж давит на меня так, словно на мне свинцовые одежды. Ваша Европа — это кротовая нора. Только на Востоке, где живут шестьсот миллионов человек, могут быть основаны великие империи и осуществлены великие революции". (Впрочем, высокая оценка Египта как двери на Восток значительно старше: Гете предсказал и политически верно оценил значение строительства Суэцкого канала, а еще ранее Лейбниц, в 1672 году, составил доклад Людовику XIV, в котором он совершенно правильно — в смысле последующего политического развития — изложил значение Египта в политике создания французской империи.)

19 мая 1798 года с флотом в триста двадцать восемь кораблей, имея на борту тридцать восемь тысяч солдат и офицеров (почти столько же, сколько было у Александра, когда он отправился на завоевание Индии), Наполеон вышел из Тулона в открытое море. Цель: через Мальту на Египет.

План Александра! Для Наполеона Египет тоже не был самоцелью: его взгляд проникал дальше, в Индию. Поход за море был попыткой нанести Англии, неуязвимой в своем центре — Европе, смертельный удар на периферии. Нельсон, командующий английским флотом, тщетно крейсировал целый месяц в Средиземном море: дважды он был от Бонапарта чуть ли не на расстоянии пушечного выстрела и оба раза упускал его.

2 июля Наполеон вступил на египетскую землю. После изнурительного перехода по пустыне солдаты купались в Ниле, а затем перед ними возник Каир, словно видение из "Тысячи и одной ночи", с тонкими башнями своих четырехсот минаретов, с куполом мечети Джали аль-Ашар. Но рядом с множеством изумительных по своему изяществу и филигранной орнаментике зданий, вырисовывавшихся в туманной дымке рассвета, рядом с великолепием этого утопающего в роскоши волшебного мира ислама были видны силуэты гигантских сооружений. Расположенные напротив серо-фиолетовой стены гор Маккатама, они вздымались прямо из желтой суши пустыни; это были пирамиды Гизэ, холодные, огромные, отчужденные — окаменевшая геометрия, немая вечность, свидетели того мира, который был мертв уже тогда, когда ислам еще не родился.

Солдатам было не до восхищения и удивления; перед ними лежало мертвое прошлое, Каир был волшебным будущим, а сейчас им противостояло воинственное настоящее — армия мамелюков: десять тысяч великолепно обученных всадников, танцующие от нетерпения кони, сверкающие ятаганы, и впереди — владыка Египта Мурад в окружении двадцати трех беев, на белоснежном коне, в зеленом тюрбане, усыпанном бриллиантами. Указав на пирамиды, Наполеон воскликнул: "Солдаты! Сорок веков смотрят на вас с высоты этих пирамид!" Это было не только обращение полководца к солдатам, психолога к массам — это был вызов человека Запада мировой истории.

Сражение было жестоким, и победил не фанатизм мусульман, а европейская выучка, победили европейские штыки. Бой превратился в бойню. 25 июля Бонапарт вошел в Каир. Казалось бы, половина пути в Индию уже пройдена, но 7 августа произошло морское сражение при Абукире. Нельсону удалось наконец обнаружить французский флот, и он обрушился на него, словно карающий ангел. Наполеон попал в западню. Египетская авантюра была обречена. Операция тянулась еще год; еще были победы: победа генерала Дезэ в Верхнем Египте, а в самом конце — победа Наполеона в битве у Абукира, у того самого Абукира, который оказался свидетелем разгрома и уничтожения его флота. Но еще больше этот год был знаменателен нуждой, голодом, холерой, а многим он принес и слепоту — следствие египетской глазной болезни, которая превратилась в постоянного спутника всех походов и даже получила у ученых специальное название "Ophthalmia militaris".

19 августа 1799 года Бонапарт бежал, бросив свою армию. А 23 августа он стоял на борту фрегата "Муирон" и смотрел, как погружались в море берега страны фараонов. Отвернувшись, он обратил свой взор к Европе.

Последствием этой неудавшейся в военном отношении экспедиции Наполеона было политическое открытие современного Египта и научное открытие древнего. На кораблях французского флота находились не только две тысячи пушек, но и сто семьдесят пять "ученых штатских", а кроме того, библиотека с едва ли не всеми, какие только возможно было отыскать во Франции, книгами о стране на Ниле и несколько десятков ящиков с научной аппаратурой и измерительными приборами.

Весной 1798 года Наполеон впервые ознакомил ученых в большом зале заседаний Institut de France со своими планами. Держа в руках двухтомное "Путешествие по Аравии" Нибура, твердо постукивая по кожаному переплету указательным пальцем в подтверждение своих слов, он говорил о задачах науки в Египте. Несколько дней спустя на борту его кораблей стояли астрономы и геометры, химики и минералоги, специалисты в области техники и ориенталисты, художники и писатели. Среди них — своеобразный человек, рекомендованный Наполеону в качестве рисовальщика легкомысленной Жозефиной.

Его полное имя было Доминик Виван Денон. При Людовике XV он был хранителем коллекции древностей и слыл любимцем Помпадур. Будучи секретарем посольства в Петербурге, он пользовался расположением Екатерины. Светский человек, ценитель прекрасного пола, дилетант во всех областях изящных искусств, всегда полный сарказма, насмешливый и остроумный, он умел быть в дружеских отношениях со всем светом. Находясь на дипломатической службе в Швейцарии, он частенько навещал Вольтера и написал знаменитый "Завтрак в Ферне". Другой рисунок — "Молитва пастухов", исполненный в манере Рембрандта, — помог ему даже стать членом Академии. Наконец, во Флоренции, в насыщенной искусством атмосфере тосканских салонов, его настигла весть о начале Великой французской революции. Он поспешил в Париж. Еще недавно посланник, gentilhomme ordinaire, богатый, независимый человек, он нашел свое имя в эмигрантском списке и узнал, что его поместья отобраны в казну, а состояние конфисковано.

Обедневший, одинокий, многими преданный, он влачил убогое существование, скитался по жалким углам, жил на деньги, вырученные от продажи того или иного рисунка, бродил возле рынка, видел, как на Гревской площади падали головы многих из его бывших друзей, и так до тех пор, пока не нашел неожиданного покровителя — Жака-Луи Давида, великого художника революции. Он получил возможность гравировать давидовские эскизы костюмов, те самые эскизы, которые должны были революционизировать и моду. Этим он завоевал расположение Неподкупного; едва ступив на паркет после грязи Монмартра, по которой ему пришлось бродить, он, найдя применение своему дипломатическому таланту, получил от Робеспьера обратно свои имения, был вычеркнут из эмигрантского списка. Он познакомился с красавицей Жозефиной де Богарнэ, был представлен Наполеону, понравился ему и таким образом стал участником египетского похода. Вернувшись из страны на Ниле, теперь уже испытанный, признанный, пользующийся всеобщим уважением, он был назначен генеральным директором всех музеев. Следуя по пятам за Наполеоном, победителем на полях сражений всей Европы, он организовывал художественные трофеи (называя это собиранием) и в результате положил основание одной из величайших коллекций Франции.

Коль скоро его дилетантские занятия живописью и рисованием принесли ему такой большой' успех, он имел все основания надеяться добиться не меньшего успеха и на литературном поприще. Невозможно, доказывали в одном обществе, написать настоящую любовную историю, сохраняя благопристойность. Денон заключил пари и через двадцать четыре часа положил на стол "Le Point de lendemain" — новеллу, которая завоевала ему особое место в литературе, которая известна среди знатоков как наиболее деликатная в своем жанре и о которой Бальзак сказал: "…это великолепное руководство для мужей, а для людей холостых — бесценная картина нравов последнего столетия".

Ему принадлежит также и "Oeuvre Priapique" — впервые появившийся в 1793 году сборник гравюр, который содержит в себе все, что обещает заглавие, и в своей фаллической ясности не оставляет желать ничего лучшего. Любопытно, что публицисты-археологи, основательно занимавшиеся Деноном, кажется, даже не подозревали об этой стороне его деятельности. Не менее забавно и то, что такой добросовестный историк культуры, как Эдуард Фукс, посвятивший как исследователь нравов целый раздел своей книги Денону-порнографу, в свою очередь, кажется, ничего не знал о той важной роли, которую сыграл Денон в годы становления египтологии.

Между тем этот разносторонний, во многих отношениях удивительный человек совершил дело, о котором нельзя забыть. Если Наполеон, завоевав Египет с помощью оружия, все-таки не смог удержать его в своих руках более года, то Денон, завоевав страну фараонов с помощью карандаша, сохранил ее для вечности и открыл ее нашему сознанию.

Когда он, до этого лишь салонный завсегдатай, впервые ступил на египетскую землю, почувствовал знойное дыхание пустыни, увидел, полу ослепленный, бесконечную рябь песков, он, должно быть, пришел в восторженное состояние, которое уже не покидало его: огромные руины доносили до него, казалось, дыхание пяти ушедших в прошлое тысячелетий.

Его прикомандировали к Дезэ, который вместе со своей армией устремился по следам предводителя мамелюков Мурада в Верхний Египет. И, несмотря на то что ему уже шел пятьдесят второй год, а генерал, выказывавший ему расположение, годился по возрасту ему в сыновья, Денон не считался ни с лишениями, ни с трудностями, связанными с климатом, вызывая восторг и удивление солдат, многие из которых были еще совсем юными. Его можно было видеть и скачущим во весь опор на своей заморенной лошаденке в авангарде и задумчиво плетущимся в хвосте обоза. Рассвет уже не заставал его в палатке. Он рисует и на остановках и на марше, он не расстается со своей папкой даже во время скудного обеда. "Тревога!" Он ввязывается в перестрелку, воодушевляет солдат, размахивая своей папкой… Вдруг какая-то сцена привлекает его внимание, и он забывает обо всем на свете, забывает, где находится, — он рисует…

Потом он стоит перед иероглифами: он ничего о них не знает, и нет никого рядом, кто мог бы удовлетворить его любознательность. Он срисовывает их на всякий случай и, не будучи специалистом, все же правильно подмечает самое главное, самое важное, различая три вида иероглифов — "углубленные", "выпуклые" и "en creux", — и приходит к правильному заключению, что они относятся к разным эпохам. В Саккара он делает рисунок ступенчатой пирамиды, в Дендера — грандиозных руин строений эпохи Нового царства; он без устали носится по развалинам Стовратных Фив и впадает в отчаяние, если приказ о выступлении приходит раньше, чем он успевает запечатлеть в своих рисунках все, что предстает перед его глазами. Бранясь, он сгоняет двух-трех слоняющихся без дела солдат, и они еще успевают в спешке, второпях очистить от песка голову статуи, привлекшую его внимание. Авантюристический поход продолжается. Войска доходят до Асуана, до Первого порога. В Элефантине Денон зарисовывает очаровательный окруженный колоннами небольшой храм Аменхотепа III, и этот отличный рисунок останется единственным изображением храма, ибо в 1822 году он будет разрушен. И когда войска поворачивают назад, направляясь домой (победа под Седиманом одержана: Мурад-бей разбит наголову), барон Доминик Виван Денон увозит в своих бесчисленных папках добычу более ценную, чем трофеи, которыми поживились солдаты, захватившие украшения мамелюков, ибо, как бы ни воспламенялось его художественное воображение в чужих краях, от этого никогда не страдала точность его рисунков. Он придерживался в своих рисунках того вполне применимого и к научным целям реализма, который характеризовал произведения старых мастеров и граверов на меди, не пренебрегавших ни одной деталью; не имея ни малейшего понятия ни об импрессионизме, ни об экспрессионизме, они позволяли называть себя ремесленниками и не воспринимали это как уничижительную кличку. Поэтому его рисунки стали драгоценнейшим материалом для научных исследований и изысканий. И в основном на его материалах был написан труд, который положил начало египтологии, — "Описание Египта" ("Description de 1'Egypte").

Тем временем в Каире был основан Египетский институт. Пока Денон занимался своими рисунками, остальные ученые и художники обмеривали и считали, изучали и собирали то, что они нашли на поверхности. Материал, никем еще не обработанный и загадочный, лежал прямо сверху и был так богат, что не было никакой необходимости браться за лопату. Кроме отливок, записей, копий, рисунков, различных образцов флоры и фауны, минералов, в это собрание попали двадцать семь скульптур, в большинстве разбитых, и несколько саркофагов. Была здесь и находка совершенно особого рода: черная отполированная базальтовая стела — камень с высеченной тремя различными письменами надписью на трех разных языках; этот камень получил широкую известность как "Трехъязычный камень из Розетты", и ему было суждено стать ключом ко всем тайнам Египта.

Но после капитуляции Александрии в сентябре 1801 года Франции пришлось, как она ни противилась этому, передать Англии захваченные египетские древности. Генерал Хатчинсон доставил транспорт, и Георг III передал драгоценные обломки, являвшиеся в те времена необычайной редкостью, в Британский музей. Казалось, усилия Франции остались втуне, год работы потрачен бессмысленно, а те ученые, которые стали жертвой египетской болезни, совершенно напрасно лишились зрения. И вдруг выяснилось, что и того, что доставлено в Париж, с избытком хватит на целое поколение ученых: оказалось, что со всего материала сняты копии; первым, кто зримо и основательно изложил результаты египетской экспедиции, был Денон, который в 1802 году опубликовал свое "Путешествие по Верхнему и Нижнему Египту" ("Voyage dans la Haute et la Basse Egypte"). Одновременно Франсуа Жомар, опираясь на материалы научной комиссии, и прежде всего на материалы Денона, приступает к составлению того труда, которому было суждено единственный раз в истории археологии ввести сразу в современный мир совершенно неведомую до тех пор цивилизацию, хотя, правда, и не полностью исчезнувшую, как, например, троянская, но по меньшей мере столь же древнюю, да и не менее загадочную, о существовании которой было до того дня известно лишь некоторым путешественникам.

"Описание Египта" выходило в свет на протяжении четырех лет в 1809–1813 годах. Впечатление, которое произвели эти 24 увесистых тома, было колоссальным; его можно сравнить разве только с сенсацией, вызванной впоследствии первой публикацией Ботта о Ниневии, а еще позднее книгой Шлимана о Трое. В наш век всеобщего распространения ротационных машин трудно себе представить, какое значение имели великолепные содержательные издания тех времен с бесчисленными, нередко красочными гравюрами, в роскошных переплетах, доступные лишь зажиточным людям, которые бережно хранили их, видя в них сокровищницы знания. Ныне, когда любое ценное научное открытие мгновенно становится достоянием всего света, распространяясь и размножаясь в гигантских масштабах посредством фотографии, печати, кино, радио, сталкиваясь с другими публикациями — одной крикливее другой, — которые каждый может приобрести и тут же забыть о них, ибо его внимание всецело поглотит очередная новинка, ныне, когда ничто уже не хранится столь бережно, когда ценное и значительное подчас теряется среди макулатуры, — можно лишь с большим трудом представить себе, какое волнение охватывало людей, когда они получали первые тома "Описания" и видели никогда не виденное, читали о никогда не слышанном, узнавали о жизни, о былом существовании которой они до сих пор и не подозревали. Заглянув в глубь прошедших веков, они пришли в еще более благоговейное волнение, чем мы, ибо культура Египта была значительно более древней, чем любая известная в те времена, а сам Египет был стар уже тогда, когда первые собрания на Капитолии положили основание политике римской державы. Он был древен и занесен песками уже в те времена, когда германцы и кельты охотились в лесах Северной Европы на медведей. Его замечательная культура существовала уже тогда, когда еще только начинала править первая египетская династия, — с этого времени можно говорить о начале достоверной истории Египта; а когда вымерла двадцать шестая династия, до начала нашей эры оставалось еще полтысячелетия. Еще должны были пройти времена господства Ливии, Эфиопии, Ассирии, Персии, Греции, Рима, и лишь тогда взошла звезда над Вифлеемом.

Разумеется, существование каменных чудес на берегах Нила не было тайной, но сведения о них носили полулегендарный характер и были явно недостаточны. Лишь немногие памятники попали в музеи, лишь немногие были доступны широкому обозрению. Римский турист мог любоваться львами на лестнице Капитолия (ныне они исчезли), статуями царей династии Птолемеев, то есть произведениями, относящимися к весьма поздней эпохе и изготовленными в те времена, когда блеск Древнего Египта уже померк, когда ему на смену пришел Александрийский эллинизм; кроме того, были известны несколько обелисков (в Риме их было двенадцать), несколько рельефов в садах кардиналов и скарабеи — изображения навозного жука, которого египтяне считали священным. Загадочные знаки на брюшке скарабея были причиной того, что скарабеи были распространены в Европе как амулеты, а в более позднее время стали использоваться как украшения и печатки. Это было все.

Очень немногое могли предложить и парижские книготорговцы: книги, в которых затрагивались проблемы Древнего Египта, можно было буквально пересчитать по пальцам. Правда, в 1805 году появилось большое пятитомное издание Страбона — великолепный перевод его географических работ (Страбон объездил Египет во времена Августа), и, таким образом, то, что до сих пор было доступно лишь специалистам-ученым, стало всеобщим достоянием. Много ценных научных сведений содержалось и во второй книге Геродота, этого удивительного путешественника древности. Но кто читал сочинения Геродота и кто помнил все остальные, разрозненные сведения античных авторов, содержавшиеся в самых различных сочинениях?

Ранним утром солнце поднимается на голубовато-стальном небе — сначала желтое, затем ослепительно яркое, потом увядающее; оно движется по небосводу, отражаясь в коричневом, желтом, желтовато-коричневом, белом песке. Словно врезанные в песок, лежат глубокие тени — темные силуэты редких здесь строений, деревьев, кустов.

Сквозь эту вечно залитую солнцем, не знающую непогоды пустыню (здесь не бывает ни дождя, ни снега, ни тумана, ни града) — пустыню, которая никогда не слышала раскатов грома и никогда не видела блеска молнии, где воздух сухой, стерильный, консервирующий, а земля бесплодная, крупитчатая, ломкая, крошащаяся, катит свои волны отец всех потомков, "отец всемогущий Нил". Он берет начало в глубинах страны и, вспоенный озерами и дождями в темном, влажном, тропическом Судане, набухает, заливает все берега, затопляет пески, поглощает пустыню и разбрасывает ил — плодородный нильский ил; каждый год на протяжении тысячелетий он поднимается на шестнадцать локтей — шестнадцать детей резвятся около речного бога в символической мраморной группе Нила в Ватикане, — а затем медленно вновь возвращается в свое русло, сытый и умиротворенный, поглотив не только пустыню, но и сушь земли, сушь песка. Там, где стояли его коричневые воды, появляются всходы, произрастают злаки, давая необыкновенно обильные урожаи, принося "жирные" годы, которые могут прокормить "тощие". Так каждый год вновь возрождается Египет, "дар Нила", как его еще две с половиной тысячи лет назад назвал Геродот, житница древнего мира, которая заставляла Рим голодать, если в тот или иной год вода стояла слишком низко или, наоборот, прилив был слишком высок.

Там, в этой местности, с ее сверкающими куполами и хрупкими минаретами, в городах, переполненных людьми с различным цветом кожи, принадлежащими к сотням различных племен и народов — арабами, нубийцами, берберами, коптами, неграми, — в городах, где звучат тысячи разных говоров, возвышались, словно вестники другого мира, развалины храмов, гробниц, остатки колонн и дворцовых залов.

Там вздымались ввысь пирамиды (шестьдесят семь пирамид насчитывается на одном лишь поле близ Каира!), выстроившиеся в сожженной солнцем пустыне на "учебном плацу солнца" — чудовищные склепы царей; на сооружение лишь одного из них ушло два с половиной миллиона каменных плит, сто тысяч рабов на протяжении долгих двадцати лет воздвигали его.

Там разлегся один из сфинксов — получеловек, полузверь с остатками львиной гривы и дырами на месте носа и глаз: в свое время солдаты Наполеона избрали его голову в качестве мишени для своих пушек; он отдыхает вот уже многие тысячелетия и готов пролежать еще многие; он так огромен, что какой-нибудь из Тутмесов мог бы соорудить храм между его лап.

Там стояли тонкие, как иглы, обелиски — часовые храмов, пальцы пустыни, воздвигнутые в честь царей и богов; высота многих из них достигала 28 метров. Там были храмы в гротах и храмы в пещерах, бесчисленные статуи — и деревенских старост, и фараонов, саркофаги, колонны, пилоны, всевозможные скульптуры, рельефы и росписи…

И все на этом грандиознейшем из существующих на свете кладбищ было испещрено иероглифами — таинственными, загадочными знаками, рисунками, контурами, символическими изображениями людей, зверей, легендных существ, растений, плодов, различных орудий, утвари, одежды, оружия, геометрическими фигурами, волнистыми линиями и изображениями пламени. Они были выполнены'на дереве, на камне, на бесчисленных папирусах, их можно было встретить на стенах храмов, в камерах гробниц, на заупокойных плитах, на саркофагах, на стенах, статуях божеств, ларцах и сосудах; даже письменные приборы и трости были испещрены иероглифами. "Тот, кто пожелал бы скопировать надписи на храме Эдфу, даже если бы трудился с утра до вечера, не управился бы с этим и в двадцать лет".

Таким был мир, открывшийся в "Описании" изумленной Европе, той самой ищущей Европе, которая занялась исследованием прошлого, которая по настоянию Каролины, сестры Наполеона, с новым рвением принялась за раскопки в Помпеях и чьи ученые, восприняв у Винкельмана методику археологических исследований и толкования находок, горели желанием проверить эти методы на практике.

Однако после стольких похвал по адресу "Описания Египта" нужно сделать одну оговорку: представленный в нем материал — описания, рисунки, копии был, несомненно, доброкачественным, но там, где речь шла о Древнем Египте, авторы ограничивались лишь регистрацией. В большинстве случаев они ничего не объясняли, да они и не в состоянии были это сделать; там же, где они все-таки пытались что-то объяснить, их объяснения были неверными.

Представленные ими памятники оставались немыми; попытка их систематизации была искусственной: в ее основе лежало не знание, а интуиция. Непонятными оставались иероглифы, неясными — знаки, чужим — язык.

"Описание Египта" открыло совершенно новый мир, но этот новый мир в своих связях и отношениях, по своему устройству и по своей роли в древнем мире был неразрешенной загадкой.

Как много нового можно было бы узнать, если бы только удалось расшифровать иероглифы!

Но возможно ли это?

Де Саси, крупнейший парижский ориенталист, объявил: "Проблема слишком запутана и научно неразрешима". Но, с другой стороны, разве скромный учитель из Геттингена, по фамилии Гротефенд, не опубликовал исследование, которое указало путь к расшифровке клинописи Персеполя, и разве не он поделился в этом исследовании первыми результатами своей дешифровки? А ведь в распоряжении Гротефенда был весьма незначительный материал, здесь же бесчисленное множество иероглифических надписей лежало, так сказать, на поверхности и было доступно всем.

А разве один из солдат Наполеона не обнаружил странную плиту из черного базальта, о которой журнал, поместивший сообщение о ней, писал, что благодаря этой счастливой находке мы имеем ключ к расшифровке иероглифов? Впоследствии это мнение было подтверждено всеми учеными, которым удалось ее увидеть.

Где тот исследователь, который сумеет использовать эту плиту? Вскоре после того, как был найден Розеттский камень, журнал "Courier de 1'Egypte" поместил об этом сообщение. Оно было напечатано в номере от 29 фрюктидора, VII года революции, со ссылкой: "Розетта, 2 фрюктидора, VII года". И надо же было, чтобы благодаря счастливой случайности этот номер издававшегося в Египте журнала попал в дом отца того человека, который двадцать лет спустя, проделав поистине гениальную, беспрецедентную работу, сумел прочесть надпись на черном камне и тем самым разрешил загадку иероглифов.

Глава 10 ШАМПОЛЬОН И ТРЕХЪЯЗЫЧНЫЙ КАМЕНЬ

Когда знаменитый френолог Галль, популяризируя свою теорию, разъезжал по городам и весям, вызывая восхищение и благоговение одних, подвергаясь брани и насмешкам со стороны других, ему как-то в Париже представили в одном обществе совсем юного студента. Едва успев бросить взгляд на череп этого студента, Галль воскликнул: "Ах, какой гениальный лингвист!" Шестнадцатилетний студент, которого представили Галлю — прославленный череповед, разумеется, не мог об этом знать (хотя, может быть, вся эта история была обычным шарлатанским трюком), — владел в то время, не считая латыни и греческого, по меньшей мере полдюжиной восточных языков.

В XIX веке укоренилась странная манера написания биографий. Авторы, составители этих биографий, рьяно выискивали и сообщали своим читателям факты, подобные, например, тому, что трехлетний Декарт, увидев бюст Евклида, воскликнул: "А!"; или же старательнейшим образом собирали и изучали гетевские счета за стирку белья, пытаясь и в группировке жабо и манжет увидеть признаки гения.

Первый пример свидетельствует лишь о грубом методическом просчете, второй — просто нелепость, но и то и другое — источник анекдотов, а что, собственно говоря, можно возразить против анекдотов? Ведь даже история о трехлетнем Декарте достойна сентиментального рассказа, если, разумеется, не рассчитывать на тех, кто все двадцать четыре часа в сутки пребывает в абсолютно серьезном настроении. Итак, откинем сомнения и расскажем об удивительном рождении Шампольона.

В середине 1790 года Жак Шампольон, книготорговец в маленьком местечке Фижак во Франции, позвал к своей полностью парализованной жене — все доктора оказались бессильными — местного колдуна, некоего Жаку.

Фижак расположен в Дофинэ, на юго-востоке Франции, в "провинции семи чудес", одной из самых красивых в этой стране, где, как известно, обитает сам Господь Бог, в провинции, населенной людьми жесткого консервативного склада, которых нелегко вывести из состояния летаргии (хотя однажды они оказались способны на проявление невероятного фанатизма); при всем том они строгие католики и легко верят всему мистически волшебному.

Колдун приказал положить больную на разогретые травы (и этот факт и все последующие подтверждены несколькими свидетелями), заставил ее выпить горячего вина и, объявив, что она скоро выздоровеет, предсказал ей — это более всего потрясло все семейство — рождение мальчика, который со временем завоюет немеркнущую славу. На третий день больная встала на ноги. 23 декабря 1790 года в два часа утра у нее родился сын — Жан Франсуа Шампольон, человек, которому удалось расшифровать египетские иероглифы. Так сбылись оба предсказания.

Если верно, что дети, зачатые дьяволом, рождаются с копытцами, то нет ничего удивительного в том, что вмешательство колдунов приводит к не менее заметным результатам. Врач, осматривавший юного Франсуа, с большим удивлением констатировал, что у него желтая роговая оболочка — особенность, присущая жителям Востока, но крайне редкая для европейцев. Более того, у мальчика был необычайно темный, почти коричневый цвет кожи и восточный тип лица. Двадцать лет спустя его везде называли египтянином.

Он был сыном революции. В сентябре 1792 года в Фижаке была провозглашена республика. С апреля 1793 года начался период "великого страха". Дом Шампольона-отца стоял в тридцати шагах от Place d'armes (Площади оружия, впоследствии названной именем Шампольона), на которой было посажено Дерево Свободы. Первое, что Франсуа услышал уже вполне сознательно, был плач тех, кто искал в доме его отца убежища от разбушевавшейся черни. Среди них был и священник, который стал его первым учителем.

"Пяти лет от роду, — отмечает один растроганный биограф, — он осуществил свою первую расшифровку: сравнивая выученное наизусть с напечатанным, он сам научился читать". В семь лет он впервые услышал волшебное слово "Египет" "в связи с обманчивым блеском фата-морганы" предполагавшимся, но не осуществившимся планом участия его брата Жака-Жозефа, который был старше Франсуа на двенадцать лет, в египетской экспедиции Наполеона.

В Фижаке он учился, по словам очевидцев, плохо. Из-за этого в 1801 году его брат, одаренный филолог, очень интересовавшийся археологией, увозит мальчика к себе в Гренобль и берет на себя заботу о его воспитании.

Когда вскоре одиннадцатилетний Франсуа проявляет удивительные познания в латинском и греческом языках и делает поразительные успехи в изучении древнееврейского, его брат, также человек блестящих способностей, как бы предчувствуя, что младший когда-либо прославит фамильное имя, решает впредь скромно именоваться Шампольоном-Фижак; впоследствии его называли просто Фижак.

В том же году с юным Франсуа беседовал Фурье. Знаменитый физик и математик Жозеф Фурье участвовал в египетском походе, был секретарем Египетского института в Каире, французским комиссаром при египетском правительстве, начальником судебного ведомства и душой Научной комиссии. Теперь он был префектом департамента Изеры и жил в Гренобле, собрав вокруг себя лучшие умы города. Во время одной из инспекций школ он вступил в спор с Франсуа, запомнил его, пригласил к себе и показал ему свою египетскую коллекцию.

Смуглолицый мальчик, словно зачарованный, смотрит на папирусы, рассматривает первые иероглифы на каменных плитах. "Можно это прочесть?" спрашивает он. Фурье отрицательно качает головой. "Я это прочту, — уверенно говорит маленький Шампольон (впоследствии он будет часто рассказывать эту историю), — я прочту это, когда вырасту!"

Не напоминает ли это о другом мальчике, который однажды так же убежденно и с той же маниакальной уверенностью сказал своему отцу: "Я найду Трою!" Но какими различными путями шли они к осуществлению своих детских мечтаний! Как различны были их методы!

Шлиман был самоучкой чистейшей воды. Шампольон ни на шаг не отклонился от намеченного пути в овладении науками (кстати, он прошел этот путь настолько быстро, что обогнал всех товарищей по учебе); Шлиман начинал свои исследования, не имея никакой специальной подготовки. Шампольон — во всеоружии научных знаний своего века. О его образовании заботился брат. Он пытался сдерживать невероятную жажду знания, обуревавшую мальчика. Тщетно! Шампольона интересовали самые отдаленные вопросы, и он протаптывал тропинки ко всем Монбланом наук. В двенадцать лет он опубликовал свою первую книгу, название которой говорит само за себя: "История знаменитых собак". Отсутствие систематического исторического обзора мешало ему в занятиях, и он сам составил хронологическую таблицу, озаглавив ее: "Хронология от Адама до Шампольона-младшего". (Старший брат отказался от своей фамилии, предчувствуя, кому из двух братьев суждено отбрасывать большую тень. Шампольон, называя себя младшим, намекал таким образом на существование Шампольона-старшего.)

В тринадцать лет он начинает изучать арабский, сирийский, халдейский, а затем и коптский языки. Заметим: все, что бы он ни изучал, все, что бы ни делал, чем бы ни занимался, в конечном итоге связано с проблемами египтологии. Он изучает древнекитайский только для того, чтобы попытаться доказать родство этого языка с древнеегипетским. Он изучает тексты, написанные на древнеперсидском, пехлевийском, персидском — отдаленнейшие языки, отдаленнейший материал, который только благодаря Фурье попал в Гренобль, собирает все, что только может собрать, и летом 1807 года, семнадцати лет от роду, составляет первую географическую карту Древнего Египта, первую карту времен царствования фараонов. Смелость этого труда можно оценить по достоинству, лишь зная, что в распоряжении Шампольона не было (да и не могло в то время быть) никаких источников, кроме Библии да отдельных латинских, арабских и еврейских текстов, большей частью фрагментарных и искаженных, которые он сравнивал с коптскими, ибо это был единственный язык, который мог послужить своего рода мостиком к языку Древнего Египта и который был известен потому, что в Верхнем Египте на нем изъяснялись вплоть до XVII века.

Одновременно он собирает материал для книги и принимает решение переехать в Париж, но гренобльская Академия желает получить от него заключительный труд. Господа академики имели при этом в виду обычную чисто формальную речь, Шампольон же представляет целую книгу — "Египет при фараонах" ("L'Egypte sous les Pharaons").

1 сентября 1807 года он зачитывает введение. Стройный, высокий юноша, болезненно красивый, как все рано созревшие люди, — таким он предстал перед Академией. То, что он сообщает, сформулировано в смелых тезисах и излагается с покоряющей силой логики. Результат необычаен! Семнадцатилетнего юношу единогласно избирают членом Академии. Ренольдон, президент Академии, поднимается и заключает его в объятия: "Если Академия, несмотря на Вашу молодость, избирает Вас своим членом, она тем самым отдает дань Вашим заслугам, тому, что Вы уже свершили. Но в еще большей степени она рассчитывает на то, что Вам еще суждено свершить. Она убеждена, что Вы оправдаете возлагаемые на Вас надежды и в тот день, когда Вы своими трудами создадите себе имя, вспомните, что первое поощрение Вы получили от нее". За одни сутки вчерашний школяр превратился в академика.

Выйдя из здания школы, он теряет сознание. Он вообще страдает в это время повышенной чувствительностью; типичный сангвиник, но в основном элегического склада, он был не только необычайно развит духовно — многие уже открыто называли его гением, — но и не по годам развит физически. (Когда он, едва покинув школьную скамью, решил жениться, им руководило нечто большее, чем первое увлечение школьника.)

Он знает: впереди новый этап жизни. И перед его внутренним взором возникает огромный город, центр Европы, средоточие духовной, политической и культурной жизни. Когда после семидесятичасовой тряски тяжелый возок, в котором он вместе с братом совершает это путешествие, наконец приближается к Парижу, он успевает уже многое передумать, не раз переходя от грез к действительности; он видит пожелтевшие от времени папирусы, в его ушах звучат слова на добром десятке языков, ему видятся камни, испещренные иероглифами, а среди них — таинственный камень из черного базальта, тот самый камень из Розетты, копию которого он впервые увидел незадолго до отъезда при прощании с Фурье; надпись на этом камне буквально преследует его. Внезапно он наклоняется к брату и — это не вымысел — говорит вслух о том, о чем постоянно думает, на что всегда надеялся и в чем сейчас вдруг обрел уверенность: "Я расшифрую их, — говорит он, — я расшифрую эти иероглифы, я уверен в этом".

Утверждают, что Розеттский камень нашел некий Дотпуль. Однако на самом деле Дотпуль, командовавший инженерными отрядами, был всего лишь начальником того человека, который его нашел. Другие источники называют Бушара, но Бушар был всего-навсего офицером, который руководил работами по укреплению разрушенного порта Рашида, находившегося в семи с половиной километрах к северо-западу от Розетты, на Ниле, и получившего уже в те времена наименование порта Жюльена. Позднее Бушар возглавил работы по перевозке камня в Каир.

На самом же деле Розеттский камень нашел неизвестный солдат. Мы никогда не узнаем, был ли он человеком образованным и потому сумел сразу же, как только его кирка наткнулась на камень, оценить все значение своей находки, или же он был малограмотным парнем и закричал при виде этой покрытой таинственными письменами плиты от испуга, опасаясь действия ее волшебных чар.

Неожиданно обнаруженная на развалинах крепости, плита эта, величиной с доску стола, была из мелкозернистого, чрезвычайно твердого черного базальта; с одной стороны она была отполирована. На ней были видны три надписи, три колонки знаков, полустертых в результате выветривания и под воздействием миллионов песчинок, царапавших в течение тысячелетий поверхность камня. Из трех надписей первая, в четырнадцать строк, была иероглифической, вторая, в тридцать две строки, — демотической и третья, в пятьдесят четыре строки, была написана по-гречески.

По-гречески! Следовательно, ее можно прочесть, следовательно, ее можно понять!

Один из наполеоновских генералов, страстный любитель-эллинист, тотчас приступает к переводу. Это, констатирует он, постановление верховных жрецов Мемфиса, относящееся к 196 году до н. э., о восхвалении Птолемея V Эпифана за его пожертвование.

Вместе со всеми другими трофеями французов плита попала после капитуляции Александрии в Британский музей в Лондоне. Но Египетской комиссии удалось своевременно снять с нее, как, впрочем, и с других находок, слепки и изготовить отливки. Эти отливки были доставлены в Париж, и ученые занялись изучением и сличением их, в первую очередь сличением, ибо что могло быть важнее заключения об аутентичности текстов — именно эта мысль прежде всего приходила в голову. Впрочем, об этом в свое время еще писал журнал "Courier de 1'Egypt"; еще здесь доказывалось, что найденная плита является ключом к воротам исчезнувшего царства, что благодаря этой плите появилась возможность "объяснить Египет с помощью самих египтян". Вряд ли после перевода греческой надписи будет представлять большую трудность определение того, какие иероглифы соответствуют тем или иным греческим словам, понятиям и именам. И тем не менее лучшие умы того времени оказались не в состоянии справиться с этой задачей. Над ней ломали головы ученые не только во Франции, но и в Англии, где находился сам камень, в Германии, в Италии. Но их усилия были тщетными, ибо все они, без исключения, исходили из ложных предпосылок, все они, без исключения, жили теми представлениями об иероглифах, которые частично восходили еще к Геродоту, и эти представления с присущим им (как и многим другим ошибочным представлениям в области духовной жизни человечества) поистине чудовищным упорством затуманивали ученым головы.

Для того чтобы разгадать тайну иероглифов, нужен был чуть ли не коперниковский поворот, нужно было наитие провидца, смело рвущего с привычными традиционными представлениями, способного, словно молния, озарить тьму.

Когда семнадцатилетний Шампольон был представлен братом своему будущему учителю Сильвестру де Саси — маленькому, незаметному и, однако, широко известному за рубежами Франции человеку, — он не испытал ни смущения, ни робости и так же, как когда-то при встрече с Фурье, очаровал своего собеседника.

Де Саси был недоверчив. Будучи в свои сорок девять лет во всеоружии науки того времени, он вдруг увидел перед собой юношу, который с невероятной смелостью приступил в своей книге "Египет при фараонах" к осуществлению того самого плана, о котором он, де Саси, заявил, что время для его свершения еще не настало. О чем же он находит нужным сказать в своих воспоминаниях? Умудренный жизнью человек, он пишет о "глубоком впечатлении", которое произвела на него эта встреча! Удивляться здесь нечему. Книга — де Саси видел тогда только введение к ней — уже через год была почти полностью готова. Таким образом, де Саси уже признает за семнадцатилетним Шампольоном те заслуги, которые все остальные признали лишь семь лет спустя.

Шампольон с головой уходит в учебу. Презрев все соблазны парижской жизни, он зарывается в библиотеки, бегает из института в институт, выполняет тысячу и одно поручение гренобльских ученых, буквально засыпавших его письмами, изучает санскрит, арабский и персидский — "итальянский язык Востока", как называет его де Саси, — а между делом еще просит в письме к брату прислать ему китайскую грамматику: "Для того, чтобы рассеяться".

Он так проникается духом арабского языка, что у него даже меняется голос, и в одной компании какой-то араб, приняв его за соотечественника, раскланивается с ним и обращается к нему с приветствием на своем родном языке. Его познания о Египте, которые он приобрел только лишь благодаря своим занятиям, настолько глубоки, что поражают известнейшего в то время путешественника по Африке Сомини де Маненкура; после одной из бесед с Шампольоном он удивленно воскликнул: "Он знает те страны, о которых у нас шел разговор, так же хорошо, как я сам". Спустя всего лишь год он настолько хорошо овладел коптским языком ("Я говорю сам с собой по-коптски…") и демотическим письмом, что практики ради транскрибировал демотическими знаками ряд коптских текстов. А через сорок лет (надо же было случиться такой невероятной истории!) некий незадачливый ученый опубликовал один из этих текстов как египетский документ времен императора Антонина, снабдив его своими глубокомысленными комментариями… — вот французский вариант истории Берингера и его книги об окаменелостях.

При всем этом ему приходится туго, отчаянно туго. Если бы не брат, который самоотверженно поддерживал его, он бы умер с голоду. Он снимает за восемнадцать франков жалкую лачугу неподалеку от Лувра, но очень скоро становится должником и обращается к брату, умоляя его помочь; в отчаянии, что не может свести концы с концами, он приходит в полнейшее замешательство, когда получает ответное письмо, в котором Фижак сообщает, что ему придется продать свою библиотеку, если Франсуа не сумеет сократить свои расходы. Сократить расходы? Еще более? Но у него и так рваные подметки, его костюм совершенно обтрепался, он стыдится показаться в обществе! В конце концов он заболевает: необычно холодная и сырая парижская зима дала толчок развитию той болезни, от которой ему было суждено умереть. И все-таки два раза ему повезло. Удача заставила его несколько воспрянуть духом.

Императору нужны солдаты. В 1808 году начинается всеобщая мобилизация: в армию забирают всех, включая шестнадцатилетних. Шампольон приходит в ужас. Все его существо восстает против насилия, он, который свято соблюдает строжайшую дисциплину духа, не может без содрогания видеть марширующих гвардейцев с их глупейшей, нивелирующей дух дисциплиной. Разве еще Винкельман не страдал от угроз милитаризма? "Бывают дни, — в отчаянии пишет Франсуа своему брату, — когда я теряю голову!"

Брат помогает всегда, помогает он и на этот раз. Он пускает в ход свои связи, пишет заявления, рассылает бесчисленные письма, и в результате Шампольон получает возможность продолжать свою учебу, изучать мертвые языки — и это тогда, когда все вопросы времени разрешались силой оружия. Второе, что его занимает, нет, чем он увлекается, забывая даже порой об угрожающей ему мобилизации, это Розеттский камень. И странно: так же, как впоследствии Шлиман, в совершенстве изучивший чуть ли не все европейские языки, никак не мог решиться взяться за изучение древнегреческого, ибо чувствовал, что, начав, должен будет отдаться этому всей душой, так и Шампольон, возвращаясь все время мысленно к трехъязычному камню, приближаясь к интересовавшему его предмету, словно по кругам спирали, подходит к нему все медленнее, все нерешительнее, ибо ему все время кажется, что он еще не в состоянии решить эту проблему, что он еще не вооружен всеми знаниями своего времени.

Однако, получив неожиданно новую, изготовленную в Лондоне копию розеттской надписи, он более не в состоянии сдерживаться. Правда, он и на этот раз еще не приступает к непосредственной расшифровке, довольствуясь лишь сравнением розеттской надписи и одного папируса, однако он пробует — и это ему удается — "самостоятельно найти правильное значение для целого ряда знаков". "Представляю на твой суд мои первые шаги", — пишет он брату в письме от 30 августа 1808 года, и впервые за той скромностью, с которой он говорит о своем методе, чувствуется гордость юного первооткрывателя.

Но именно в этот момент, когда он сделал свой первый шаг, когда почувствовал себя на верном пути к успеху и славе, его, словно гром средь ясного неба, поразило одно сообщение. Между собой и целью он видел всегда только работу, труд, самоотверженные занятия — ко всему этому он был готов. И вдруг неожиданная весть сделала бессмысленным не только то, чем он занимался, во что перил, на что надеялся, но и то, чего он уже достиг: иероглифы расшифрованы!

Вспомним историю, относящуюся к совершенно иной области, к длившейся десятки лет борьбе за Южный полюс — одной из самых волнующих страниц в летописи мировых открытий и исследований. Она чрезвычайно напоминает историю, которая приключилась с Шампольоном, и в своем глубоком драматизме дает великолепное представление о том, что должен был испытать этот человек в тот момент, когда узнал, что его опередили.

С невероятным трудом капитану Скотту вместе с двумя спутниками удается подойти вплотную к полюсу. И вдруг, полумертвый от голода и усталости, но гордый тем, что он первый достиг полюса, Скотт замечает на белоснежном покрове, где, по его расчетам, еще не ступала нога человека, флаг! Флаг Амундсена!

Этот пример, как мы уже говорили, более драматичен, ибо за ним — белая смерть. Но разве юный Шампольон не испытал того же чувства, что и капитан Скотт? И вряд ли могло ему послужить утешением, что в век одновременных открытий то, что случилось с ним, происходило с десятками других, и все они испытали то же самое, что испытал впоследствии Скотт в тот момент, когда увидел флаг Амундсена. Однако норвежский флаг был прочно водружен на полюсе и свидетельствовал о победе Амундсена, с расшифровкой же иероглифов дело обстояло несколько иначе.

О расшифровке Шампольон узнал на улице, по дороге в Коллеж де Франс. Эту новость рассказал ему приятель, даже не подозревая, чем Шампольон занимался на протяжении многих лет, о чем он мечтал, над чем работал дни и ночи напролет, голодая, переходя от надежд к отчаянию. Видя, что Шампольон пошатнулся и тяжело оперся рукой о его плечо, приятель испугался.

"Александр Ленуар! — говорил приятель. — Только что появился его труд, небольшая брошюра "Новое объяснение", — это полная расшифровка иероглифов. Ты можешь себе представить, что это означает?"

Кому он это говорит?

"Ленуар?" — переспрашивает Шампольон. Он пожимает плечами. Внезапно в нем загорается искра надежды. Ведь он всего лишь вчера видел Ленуара. Он знаком с ним вот уже год. Ленуар крупный ученый, но звезд с неба не хватает. "Этого не может быть, — говорит он. — Никто об этом ничего не рассказывал. Даже сам Ленуар никогда не проронил об этом ни полслова". "Тебя это удивляет? — спрашивает приятель. — Кто же раньше времени распространяется о подобных открытиях?"

Шампольон внезапно выходит из оцепенения; "Кто книготорговец?" И вот он в лавке. Дрожащими руками отсчитывает он монеты на пыльный прилавок; распродано еще только несколько экземпляров.

Он спешит домой, бросается на продавленный диван и начинает читать…

А затем на кухне вдова Мекран внезапно оставляет свои горшки — из комнаты ее квартиранта раздаются странные звуки. Она прислушивается, затем бежит, открывает дверь в его комнату… На диване лежит Франсуа Шампольон, все его тело вздрагивает, изо рта вырываются какие-то нечленораздельные выкрики — он смеется, он, несомненно, смеется, весь сотрясаясь в приступе истерического хохота. В руке он держит книгу Ленуара. Расшифровка иероглифов? Нет! Здесь слишком рано водрузили флаг! Знаний Шампольона вполне достаточно, чтобы определить: все то, что здесь утверждает Ленуар, чистейший вздор, голая выдумка, авантюристическое смешение фантазии и ложной учености.

И все же удар был ужасен. Этого он никогда не забудет. Пережитое им потрясение открыло ему глаза на то, до какой степени он внутренне сжился с идеей заставить заговорить мертвые изображения. Когда он в изнеможении засыпает, его преследуют кошмарные сны, ему слышатся голоса египтян. И сон делает совершенно очевидным то, что ускользало от него за превратностями нелегкой повседневности:

он — одержимый, маньяк, околдованный иероглифами. Все его сны завершает успех. Этот успех представляется ему вполне достижимым. Но, беспокойно ворочаясь на постели, восемнадцатилетний ученый не подозревает, что прежде, чем он достигнет цели, пройдет еще добрый десяток лет. Он не ведает, что его подстерегает один удар судьбы за другим и что он, все помыслы которого заняты только иероглифами и страной фараонов, в один прекрасный день отправится в изгнание как государственный преступник.

Глава 11 ГОСУДАРСТВЕННЫЙ ПРЕСТУПНИК РАСШИФРОВЫВАЕТ ИЕРОГЛИФЫ

В двенадцать лет Шампольон высказался в одном из своих сочинений за республиканскую форму правления как за единственно разумную. Выросший в атмосфере идей, подготовленных веком просвещения и обязанных своим возникновением Великой революции, он страдал от нового деспотизма, прокравшегося в эдиктах и декретах и окончательно сбросившего маску с воцарением Наполеона.

В противоположность своему брату, который поддался обаянию Наполеона, Шампольон критически относился ко всем успехам и достижениям бонапартистского режима и даже в мыслях не следил за победным полетом французского орла.

Здесь не место изучать эволюцию политических взглядов и убеждений. Но следует ли умолчать о том, что некий египтолог, не будучи в силах противиться непреодолимому влечению к свободе, ворвался со знаменем в руках в цитадель Гренобля? Что именно Шампольон, который страдал от сурового режима Наполеона и терпеть не мог Бурбонов, своей собственной рукой сорвал знамя с лилиями, красовавшееся на самой вершине башни, и водрузил на его место трехцветное знамя, то самое знамя, которое в течение полутора десятилетий развевалось впереди маршировавших по всей Европе наполеоновских полков и в котором он в тот момент видел символ новой свободы?

Шампольон вновь возвратился в Гренобль. 10 июля 1809 года он был назначен профессором истории Гренобльского университета. Так в 19 лет он стал профессором там, где некогда сам учился; среди его студентов были и те, с кем он два года назад вместе сидел на школьной скамье. Следует ли удивляться тому, что к нему отнеслись недоброжелательно, что его опутала сеть интриг? Особенно усердствовали старые профессора, которые считали себя обойденными, обделенными, несправедливо обиженными.

А какие идеи развивал этот юный профессор истории! Он объявлял высшей целью исторического исследования стремление к правде, причем под правдой он подразумевал абсолютную правду, а не правду бонапартистскую или бурбонскую. Исходя из этого, он выступал за свободу науки, также понимая под этим абсолютную свободу, а не такую, границы которой определены указами и запретами и от которой требуют благоразумия во всех определяемых властями случаях. Он требовал осуществления тех принципов, которые были провозглашены в первые дни революции, а затем преданы, и год от года требовал этого все более решительно. Подобные убеждения должны были неминуемо привести его к конфликту с действительностью.

Он никогда не изменяет своим идеям, но нередко его охватывает тоска. Тогда он пишет брату (у любого другого это выглядело бы как цитата из вольтеровского "Кандида", но он, ориенталист, вычитал это в священных книгах Востока): "Возделывай свое поле! В Авесте говорится: лучше сделать плодородными шесть четвериков засушливой земли, чем выиграть двадцать четыре сражения, — я с этим вполне согласен". И все более опутываемый сетью интриг, буквально больной от них, получая лишь четверть жалованья (этим он был обязан грязным махинациям своих коллег), он несколько позже напишет:

"Судьба моя решена: бедный, как Диоген, я постараюсь приобрести бочку и мешок для одежды, что же касается вопроса пропитания, то здесь мне придется надеяться на всем известное великодушие афинян".

Он пишет сатиры, направленные против Наполеона. Но, когда Наполеон наконец свергнут, а в Гренобль 19 апреля 1814 года входят союзники, он с горьким скептицизмом задает себе вопрос: можно ли надеяться, что теперь, когда уничтожено господство деспота, настанет время господства идей? В этом он сомневается.

Однако его любовь к свободе народа, к свободе науки не может заглушить в нем страсти к изучению Египта. Как и прежде, он необычайно плодовит. Он занимается далекими от его научных интересов делами: составляет коптский словарь и одновременно пишет пьесы для гренобльских салонов, в том числе драму, посвященную Ифигении, сочиняет песенки политического характера, которые тут же подхватываются местными жителями, — для немецкого ученого это было бы совершенно невероятно, но во Франции, где эту традицию возводят к XII веку и связывают с именем Абеляра, это вполне обычно.

В то же время он занимается и тем, что является главной задачей его жизни: он все более углубляется в изучение тайн Египта, он не может от него оторваться независимо от того, кричат ли на улицах "Vive 1'Empereur!" или "Vive Ie Roi!". Он пишет бесчисленное множество статей, работает над книгами, помогает другим авторам, учит, мучается с нерадивыми студентами. Все это в конце концов отражается на его нервной системе, на его здоровье. В декабре 1816 года он пишет: "Мой коптский словарь с каждым днем становится все толще. Этого нельзя сказать о его составителе, с ним дело обстоит как раз наоборот". Он стонет, когда доходит до 1069 страницы: труд его по-прежнему далек от завершения.

В это время наступают "Сто дней", которые заставляют Европу еще раз претерпеть натиск Наполеона, которые разрушают то, что с таким трудом было создано, которые превращают преследуемых в преследователей, властителей в подданных, короля в беглеца и даже Шампольона вынуждают покинуть свой кабинет ученого. Наполеон возвращается! И в поистине опереточном crescendo меняется с каждой пройденной им милей тон газет: "Чудовище вырвалось на свободу!", "Оборотень в Каннах", "Тиран — в Лионе", "Узурпатор в шестидесяти часах от столицы", "Бонапарт приближается форсированным маршем", "Наполеон завтра будет у наших стен", "Его Величество в Фонтенбло".

7 марта Наполеон подходит на своем пути в столицу к Греноблю. Он вынимает табакерку и стучит ею в городские ворота. Ночь, его освещают факелы — настоящая сцена из спектакля, но только всемирно-исторического значения. Долгую страшную минуту стоит он под наведенными на него пушками, около которых совещаются канониры. Потом раздаются возгласы: "Да здравствует Наполеон!" — и "этот авантюрист, который покинет город императором", вступает в Гренобль, ибо Гренобль — это сердце Дофинэ, важнейшая из оперативных баз, которые нужно было занять. Фижак, брат Шампольона, давний почитатель императора, теперь становится его приверженцем.

Наполеону нужен личный секретарь. Мэр города представляет ему Фижака и умышленно искажает его фамилию — Шамполеон. "Какое хорошее предзнаменование, — восклицает император, — он носит половину моей фамилии!" Шампольон тоже здесь. Наполеон расспрашивает его о работе, узнает о коптской грамматике, о словаре. Шампольон холоден (он с двенадцати лет имеет дело с властителями, гораздо ближе стоящими к богам, чем Наполеон), император же приходит в восторг от юного ученого, долго с ним беседует, обещает ему в знак монаршей милости напечатать его книги в Париже. Не довольствуясь этим. Наполеон на другой день посещает его в библиотеке, вновь возвращается к разговору о его занятиях языками — и все это в те дни и часы, когда он находится на пути к отвоеванию своей мировой империи. Два завоевателя Египта стоят здесь друг против друга. Один, включивший страну фараонов в свои геополитические планы, желавший вновь возродить ее (тысячи шлюзов хотел он тогда построить, чтобы раз и навсегда обеспечить рентабельность земледелия; теперь, услышав более подробные сведения о коптском языке, он вновь загорается и тотчас решает сделать коптский язык новым всенародным языком Египта). И другой — он еще ни разу не побывал в Египте, но мысленно видел этот исчезнувший древний мир, который ему было суждено завоевать силой своего интеллекта и знаний, тысячи раз.

Однако дни Наполеона сочтены. Его вторичное поражение столь же быстро, как и его вторичный успех. Эльба была для него убежищем, остров Святой Елены станет местом его смерти.

И снова в Париж возвращаются Бурбоны. Они чувствуют себя не слишком уверенно, они не очень сильны и поэтому не собираются мстить. И все-таки (могло ли быть иначе?) приговоры выносятся сотнями, "наказания сыплются с такой же щедростью, как некогда сыпалась на евреев манна небесная"; в число преследуемых попадает и Фижак — вольно же ему было сопровождать Наполеона в Париж! И стоит ли удивляться тому, что при быстром разбирательстве политических дел, при наличии большого числа недоброжелателей и завистников, которых юный профессор нажил себе в Гренобле, между ним и братом не делают различия — ведь даже в научных делах их не всегда отличали друг от друга. Кстати, это небезосновательно, ибо и младший Шампольон в последние часы "Ста дней", в то самое время, когда он безуспешно пытался раздобыть тысячу франков для покупки очередного египетского папируса, принял участие в организации так называемого Дельфийского союза, деятельность которого теперь, во время реставрации, кажется весьма предосудительной.

Когда роялисты приблизились к Греноблю, Шампольон встретил их на бастионах, призывая к сопротивлению, не желая разбираться в том, где, собственно, находится большая свобода. Но что происходит дальше? В тот самый момент, когда генерал Латур приступает к бомбардировке внутренней части города, когда плодам труда Шампольона начинает грозить нешуточная опасность, он покидает бастион, оставляя политику и войну, и мчится в библиотеку. Здесь, на втором этаже, он проводит все часы бомбардировки, таская воду и песок, один во всем здании, рискуя жизнью ради своих папирусов.

Вот тогда-то, уволенный из университета, сосланный как государственный преступник, Шампольон приступает к окончательной расшифровке иероглифов. Изгнание длится полтора года. За ним следует дальнейшая неустанная работа в Париже и Гренобле. Шампольону угрожает новый процесс, вновь по обвинению в государственной измене. В июле 1821 года он покидает город, в котором прошел путь от школьника до академика. А годом позже выходит в свет его труд "Письмо к г-ну Дасье относительно алфавита фонетических иероглифов…" ("Lettre a M. Dacier… Relative a 1'alphabet des hieroqlyphes phonetiques…") — книга, в которой изложены основы дешифровки иероглифов; она сделала его имя известным всем, кто обращал свои взоры к стране пирамид и храмов, пытаясь разгадать ее тайны.

Иероглифы были известны всему миру, сообщения о них содержатся у целого ряда античных авторов, их не раз пытались толковать во времена западноевропейского средневековья, а после египетского похода Наполеона они в бесчисленных копиях попали в кабинеты ученых. И, как это ни парадоксально звучит, в том, что иероглифы никак не удавалось расшифровать, был прежде всего повинен один человек и ошибочные рассуждения этого человека, а не отсутствие способностей или недостаток знаний у тех, кто брался за расшифровку. Геродот, Страбон, Диодор Сицилийский, посетившие Египет, говорили об иероглифах как о непонятных рисунках-письменах. И лишь Гораполлон составил в IV веке н. э. подробное описание значений иероглифов (указания, содержащиеся в более ранних работах — Климента Александрийского и Порфирия, — неясны). Вполне понятно, что за отсутствием каких-либо иных материалов труд Гораполлона был положен в основу всех последующих исследований. Гораполлон считал, что иероглифы — это рисуночное письмо, и с его легкой руки все интерпретаторы на протяжении столетий старательно искали символический смысл этих изображений. Профаны благодаря этому могли дать волю своей фантазии, но ученые приходили в отчаяние.

Когда Шампольон расшифровал иероглифы, стало ясно, как много верного содержат рассуждения Гораполлона; стала ясна эволюция иероглифов, исходным пунктом которой была простая символика:

волнистая линия обозначала воду, очертания дома — дом, знамя — бога. Однако эта же символика, применяемая последователями Гораполлона к более поздним надписям, приводила на ложный путь.

Нередко эти пути были и авантюристическими. Так, иезуит Афанасий Кирхер, человек весьма изобретательный (между прочим, он сконструировал волшебный фонарь), опубликовал в Риме в 1653–1654 годах четыре тома переводов иероглифов; ни один из них не был верным, ни один не имел ничего хотя бы сколько-нибудь общего с оригиналом. Группу иероглифов, находящуюся на одном из римских обелисков и передающую греческий титул императора Домициана "автократор" (самодержец), он, например, перевел следующим образом: "Осирис — создатель плодородия и всей растительности, производительную способность которого низводит с неба в свое царство святой Мофта!" И все-таки в противоположность доброй дюжине других ученых Кирхер признавал значение коптского языка — этой позднейшей формы египетского языка.

Сто лет спустя де Гинь объявил перед Французской академией надписей китайцев египетскими колонистами, опираясь в своем утверждении на сравнительный анализ иероглифов. И все же (это "и все же" сопутствует буквально каждому ученому, ведь каждый из них находил хотя бы один правильный след) он, во всяком случае, правильно прочел имя египетского царя Менеса. Один из его противников мгновенно обратил его в "Мантуф", что послужило поводом к выпаду Вольтера — самого ядовитого глоссатора своего времени — против этимологов, "для которых гласные не в счет, а согласные не имеют значения". В то же время английские ученые утверждали, в противоположность де Гиню, что египтяне — выходцы из Китая.

Можно было предположить, что трехъязычный камень из Розетты положит конец всем подобным домыслам. Случилось, однако, обратное. Путь к решению казался теперь таким ясным, что даже профаны отважились им воспользоваться. Некий аноним из Дрездена "восстановил" на основании лишь одного фрагмента иероглифической надписи из Розетты весь греческий текст. Некий араб Ахмед ибн абу Бекр "открыл" один текст, который обычно весьма вдумчивый и серьезный ориенталист Гаммер-Пургсталь даже поспешил перевести. Один безыменный "исследователь" из Парижа увидел в надписи на храме в Дендера сотый псалом, а в Женеве появился перевод текста так называемого обелиска Памфилия; в нем, оказывается, содержалось сообщение "о победе добрых над злыми, составленное за четыре тысячи лет до Рождества Христова".

Фантазия била через край. Граф Пален, который отличался, помимо фантазии, беспредельным невежеством и был глуп как пробка, утверждал, что суть розеттской надписи стала ему ясной с первого взгляда. Опираясь на Гораполлона, на пифагорейские доктрины, на каббалу, он за одну ночь "расшифровал" все тексты, восемь дней спустя передал свой "труд" на суд публики и, по собственному утверждению, именно благодаря быстроте избежал "тех ошибок в систематизации, которые являются следствием долгих раздумий".

Но Шампольону, который продолжал свою работу среди этого вихря, этого фейерверка дешифровок, классифицируя, сравнивая, проверяя, шаг за шагом приближаясь к намеченной цели, суждено было пережить еще одну новость: некий аббат Тандо де Сен Никола опубликовал брошюру, в которой содержатся совершенно точные доказательства того, что иероглифы — это вообще не письменность, а всего лишь один из элементов декоративного искусства древних. Отстаивая свою точку зрения, Шампольон в одном из своих писем еще в 1815 году писал о Гораполлоне: "Этот труд называется "Иероглифика", но в нем речь идет вовсе не о том, что мы подразумеваем под понятием "иероглифы", а об интерпретации, истолковании священных символических изображений, то есть о египетских символах, которые не имеют ничего общего с иероглифами. Это утверждение идет вразрез с общепринятым мнением, но доказательство правильности моей точки зрения находится на египетских надгробных памятниках. На сценах-эмблемах видны те священные изображения, о которых говорит Гораполлон: змея, вонзившая жало в собственный хвост, ястреб в описанной Гораполлоном позе, дождь, человек без головы, голубь с лавровым листком и т. д., но всего этого нет в настоящих иероглифах".

В те годы в иероглифах видели каббалистические, астрологические и гностические тайные учения, сельскохозяйственные, торговые и административно-технические указания для практической жизни; из иероглифических надписей "вычитывали" целые отрывки из Библии и даже из литературы времен, предшествовавших потопу, халдейские, еврейские и даже китайские тексты, "как будто египтяне, — как писал Шампольон, — не имели собственного языка для выражения своих мыслей". Все эти попытки истолковать иероглифы основывались в той или иной степени на Гораполлоне. Существовал только один путь, который мог привести к дешифровке: отказаться от Гораполлона. Шампольон избрал именно этот путь.

Великие открытия духа очень трудно точно зафиксировать во времени. Они являются результатом бесчисленных предварительных размышлений, долголетней тренировки мысли в разрешении одной определенной проблемы, точкой пересечения известного и неизвестного, целенаправленного внимания и фантазии. И лишь редко правильное решение приходит к человеку мгновенно, что называется молниеносно.

Великие открытия несколько теряют в своем величии, когда обращаешься к их предыстории. Поскольку верный путь, который привел к открытию, известен, ложные пути представляются наивными, неверные представления — ослеплением, сама проблема — простой. Сегодня трудно себе представить, что означали для того времени открытия Шампольона, противопоставившего мнению Гораполлона, на которого молился весь ученый мир, свое собственное мнение. Не следует забывать, что ученые и публика цеплялись за Гораполлона не потому, что они видели в нем столь же непоколебимый авторитет, какой их средневековые коллеги видели в Аристотеле, или позднейшие теологи — в отцах церкви, а просто потому, что даже самые убежденные скептики искренне верили, что иероглифы — это письмо-рисунок, и не видели, не могли себе представить, что могут быть какие-либо иные варианты их толкований. К несчастью для науки, авторитетное высказывание здесь соответствовало (точнее говоря, казалось, что оно соответствует) тому мнению, которое мог составить себе о них каждый. В лице Гораполлона говорил не просто человек, который стоял на полтысячелетия ближе к иероглифам, — в том, что он говорил, мог убедиться каждый: здесь были рисунки, рисунки и рисунки.

И лишь в тот момент (мы не можем определить, в какой именно), когда Шампольон решил, что иероглифические рисунки — это буквы (точнее говоря, обозначения слогов; его собственное раннее определение говорит, что они, "не будучи строго алфавитными, тем не менее слоговые"), наступил поворот: в этот момент Шампольон порвал с Гораполлоном, и этот разрыв, этот новый путь должен был привести к дешифровке. Можно ли после всего сказанного говорить о наитии, о том, что Шампольона вдруг осенило, о минуте вдохновения? Когда эта идея впервые пришла Шампольону в голову, он отбросил ее. Когда он однажды пришел к выводу, что знак, изображающий лежащую змею, соответствует звуку f, он отказался от этого утверждения, как ложного. Когда другие — скандинавские ученые Соэга и Окерблад, француз де Саси и прежде всего англичанин Томас Юнг — заключили, что демотический текст розеттской надписи — это буквенный текст, им удалось разрешить лишь некоторые частности; дальше они не пошли; некоторые из них отказались от дальнейших исследований, другие принялись опровергать свои собственные утверждения, а де Саси объявил о своей полной капитуляции перед иероглифическими текстами, "такими же недосягаемыми, как Ковчег Завета Господня". И даже Томас Юнг, который добился выдающихся результатов при дешифровке демотического текста именно благодаря тому, что он читал его фонетически, противореча самому себе, при дешифровке имени Птолемея вновь произвольно разложил знаки на буквы, слоги и двойные слоги.

Здесь ясно видно различие между двумя методами и двумя результатами. Юнг, естествоиспытатель, человек, несомненно, гениальный, но не получивший специального филологического образования, работал по трафарету, методом сравнения, методом остроумной интерполяции и все-таки расшифровал несколько слов; великолепным доказательством его интуиции является тот факт, что, как впоследствии подтвердил сам Шампольон, из интерпретированной им 221 группы символов 76 были расшифрованы правильно. Шампольон же, владевший доброй дюжиной древних языков и благодаря знанию коптского более, чем кто-либо иной, приблизившийся к пониманию самого духа языка древних египтян, не занимался отгадыванием отдельных слов или букв, но разобрался в самой системе. Он не ограничился одной лишь интерпретацией: он стремился сделать эти письмена понятными и для изучения и для чтения. И в тот момент, когда ему в общих чертах стала ясна система, он смог действительно плодотворно приступить к разработке той идеи, проверке той догадки, правильность которой становилась все более очевидной: дешифровка должна начаться с имени царствующей особы.

Почему же именно с него? Сегодня кажется, что эта идея тоже, так сказать, лежала на поверхности, эта мысль тоже представляется элементарно простой. Как мы уже упоминали, розеттская надпись содержала сообщение о том, что жрецы решили оказать царю Птолемею Эпифану особые почести. Греческий текст, который был прочитан, сразу внес в этот вопрос абсолютную ясность. Между тем в иероглифическом тексте в том месте, где, как это было нетрудно предположить, упоминалось имя царя, группа знаков была обведена овальной рамкой, так называемым картушем, как его стали называть впоследствии.

Что могло быть очевиднее предположения, что именно в картуше и выделено единственно достойное быть выделенным слово — имя царя? С другой стороны, не кажется ли, что мысль подписать под каждым знаком, составляющим имя Птолемея, соответствующую букву и тем самым отождествить восемь иероглифических знаков с восемью буквами алфавита доступна любому школьнику?

Рассматриваемые ретроспективно, все великие идеи кажутся простыми. Но то, что сделал Шампольон, означало разрыв с гораполлоновской традицией, которая на протяжении четырнадцати веков вносила величайшую сумятицу в умы исследователей. В то время никто не мог умалить заслуги Шампольона; открытие его тотчас получило блестящее подтверждение. В 1815 году был найден так называемый Обелиск из Филе. Археолог Бенкс в 1821 году доставил его в Англию. На этом обелиске (второй Розеттский камень!) было высечено две надписи: одна греческая, другая иероглифическая. И снова, так же как и в розеттской надписи, здесь было заключено в картуш имя Птолемея.

Однако здесь была еще одна группа знаков, обведенных овалом, и Шампольон, руководствуясь греческим текстом, предположил здесь имя египетской царицы Клеопатры (эта мысль тоже представляется сейчас весьма нехитрой). И вот, когда Шампольон выписал обе группы знаков, расположив их одну под другой, и когда в имени "Клеопатра" знаки 2, 4 и 5 совпали с 4, 3 и 1 в имени "Птолемей", — ключ к дешифровке иероглифов был найден! Только ли ключ к неизвестной письменности? Нет, ключ ко всем тайнам Египта.

Сегодня мы знаем, как бесконечно сложна иероглифическая система. Сегодня студент как само собой разумеющееся принимает то, что в те времена еще было не познано, изучает то, что Шампольон, основываясь на своем первом открытии, добыл тяжелым трудом.

Сегодня мы знаем, какие изменения претерпела иероглифическая письменность в своем развитии от древних иероглифов до курсивных форм так называемого иератического письма, а впоследствии до так называемого демотического письма — еще более сокращенной, еще более отшлифованной формы египетской скорописи; современный Шампольону ученый не видел этого развития. Открытие, которое помогало ему раскрыть смысл одной надписи, оказывалось неприменимым к другой. Кто из нынешних европейцев в состоянии прочитать рукописный текст XII века, даже если этот текст написан на одном из современных языков? А в разукрашенной буквице какого-либо средневекового документа не имеющий специальной подготовки читатель вообще не узнает букву, хотя от этих текстов, принадлежащих знакомой нам цивилизации, нас отделяют не более десяти столетий. Ученый, изучавший иероглифы, имел, однако, дело с чуждой, неизвестной ему цивилизацией и с письменностью, которая развивалась на протяжении трех тысячелетий.

Сегодня не представляет никаких затруднений отличить фонетические знаки от знаков-слов и знаков-определителей; это разграничение положило начало классификации знаков и рисунков во всем их многообразии и различии; сегодня никого не удивляет, если одна надпись читается справа налево, другая — слева направо, а третья — сверху вниз, ибо теперь все знают, что это было присуще определенному языку в определенное, ныне твердо установленное время.

Розеллини в Италии, Лееман в Нидерландах, де Руже во Франции, Лепсиус и Брупп в Германии накопили множество фактов, сделали немало открытий. Десятки тысяч папирусов были доставлены в Европу, расшифровывались все новые и новые надписи на храмах, памятниках, гробницах. Посмертно опубликовали "Египетскую грамматику" Шампольона (Париж, 1836–1841), им же составленный словарь древнеегипетского языка (наряду с дешифровкой письменности Шампольон занимался объяснением языка), а затем "Заметки" и "Памятники Египта и Нубии". Основываясь на этих и позднейших исследованиях, науке удалось сделать шаг от дешифровки к написанию, практически, правда, ненужный, но которым можно было гордиться. В Египетском зале дворца в Сиденхеме написаны иероглифами имена королевы Виктории и принца-консорта Альберта, ее мужа. Иероглифическими знаками начертаны в Берлине годы основания Египетского музея. Лепиус прибил к пирамиде Хеопса в Гизэ табличку, которая увековечила в иероглифах имя Фридриха Вильгельма IV, организовавшего экспедицию. Будет ли это лишним, если мы последуем за Шампольоном (человеком, который до тридцати восьми лет знал Египет лишь по описаниям, но тем не менее заставил заговорить его древние памятники) в его первом путешествии по стране пирамид и если мы расскажем о его первых настоящих приключениях?

Не всегда кабинетному ученому дано лично убедиться в правильности своих теорий путем непосредственных наблюдений. Нередко ему даже не удается побывать в тех местах, где он мысленно пребывает на протяжении десятилетий.

Шампольону не было суждено дополнить свои выдающиеся теоретические изыскания успешными археологическими раскопками. Но увидеть Египет ему удалось, и он смог путем непосредственных наблюдений убедиться в правильности всего, о чем передумал в своем уединении. Еще юношей, далеко выходя в своих знаниях за рамки задачи дешифровки, он занимался хронологией и топографией древнего Египта; поставленный перед необходимостью на основании весьма недостаточных сведений определить во времени и классифицировать ту или иную статую или надпись, он выдвигал одну гипотезу за другой. Теперь, приехав в страну своих исследований, он попал примерно в такое же положение, в каком очутился бы зоолог, сумевший по остаткам костей и окаменелостей восстановить облик динозавра, если бы он внезапно перенесся в меловой период и увидел бы это доисторическое животное в плоти и крови.

Экспедиция Шампольона (она продолжалась с июля 1828 года до декабря 1829 года) была поистине его триумфальным шествием.

Только официальные представители французских властей не могли забыть, что некогда Шампольон считался государственным преступником (дело было прекращено в связи с общим курсом политики монархии Людовика XVIII; точные данные об этом отсутствуют). Местные жители прибывали толпами, стремясь увидеть того, кто "может прочитать надписи на древних камнях". Шампольону пришлось ввести железную дисциплину, чтобы заставить участников своей экспедиции каждый вечер возвращаться на нильские корабли "Хатор" и "Исида" под защиту "двух дружелюбных египетских богинь". Энтузиазм местных жителей до такой степени воодушевил участников экспедиции, что они даже исполнили перед египетским пашой Мухаммедом-беем "Марсельезу" и песни о свободе из "Немой из Портичи". Но экспедиция не только развлекается, она работает. Шампольон делает открытие за открытием. Он находит все новые и новые доказательства, подтверждающие его теории. Одного взгляда ему достаточно, чтобы разграничить по эпохам и классифицировать карьеры в каменоломнях Мемфиса. В Мит-Рахине он открывает два храма и мертвый город. В Саккара, где через многие годы сделает великие открытия Мариэтт, он находит упоминание о некоем царе — Унасе — и безошибочно относит его царствование к ранней эпохе. В Телль-Амарне он приходит к убеждению, что громадное сооружение, которое, по мнению Жомара, служило для хранения зерна, на самом деле было не чем иным, как большим храмом этого города.

А затем ему было суждено испытать чувство полного торжества: одно из его утверждений, за которое шесть лет тому назад его наградили дружным хохотом члены Египетской комиссии, как оказалось, полностью соответствовало истине.

Корабли останавливаются в Дендера. Перед ними храм, один из самых больших египетских храмов, тот, который — ныне это уже известно — начали строить еще цари двенадцатой династии, могущественнейшие правители Нового царства: Тутмес III, Рамсес Великий и его преемник. Сооружение этого храма продолжалось при Птолемеях, а затем и при римлянах — Августе и Нерве; ворота и внешняя сторона достраивались при Домициане и Траяне. Сюда после труднейшего пешего перехода по пустыне пришли войска Наполеона, которых буквально ошеломила представшая перед ними картина. Здесь приостановил движение своей дивизии, мчавшейся по следам мамелюков, генерал Дезэ, очарованный мощью и величием угаснувшего царства (какие сантименты с точки зрения генерала XX века!).

Теперь здесь стоял Франсуа Шампольон, которому до мельчайших деталей были знакомы все сообщения об этом храме, все его зарисовки и копии надписей на нем — он столько раз беседовал о них с Деноном, сопровождавшим в свое время генерала Дезэ. Была ночь, светлая, лунная египетская ночь, все кругом было озарено каким-то необыкновенным сиянием; спутники Шампольона настаивали, и он в конце концов сдался: пятнадцать исследователей во главе с самим Шампольоном, словно одержимые, устремились к храму; "египтянин мог бы принять их со стороны за бедуинов, европеец — за группу хорошо вооруженных монахов-картезианцев".

Вот как описывается это в проникнутом еле сдерживаемым волнением рассказе Лота — одного из участников экспедиции: "Мы мчимся наудачу сквозь пальмовую рощицу, возникшую перед нами при свете луны, словно волшебное видение. За ней — высокая трава, колючки, сплошная стена кустарника. Вернуться? Нет, этого мы не хотим. Идти вперед? Но мы не знаем, как пройти. Мы пробуем кричать, но в ответ доносится лишь отдаленный лай собак. И тут "друг мы замечаем оборванного феллаха, который спит, приткнувшись к дереву. В черных лохмотьях, едва прикрывающих тело, с палкой, он похож на демона (ходячей мумией назовет его Шампольон). Он поднимается, дрожа от страха, неровен час, убьют… Дальше — еще один двухчасовой переход, и наконец мы у цели — перед нами залитый светом храм. При виде этой картины мы пьянеем от восторга. Дорогой мы пели, чтобы заглушить нетерпение, но здесь, перед залитыми лунным светом пропилеями, чувства переполняют нас — под этим портиком, опирающимся на гигантские колонны, царит глубокая тишина… Таинственное очарование усугубляют глубокие тени; а снаружи — пленительный, сверкающий лунный свет! Незабываемый контраст! Потом мы разжигаем в храме костер из сухой травы. Новое волшебство, и вновь всеобщий взрыв восторга, доходящий до исступления. Это было похоже на лихорадку, на сумасшествие. Мы все были в экстазе. Однако все это было не волшебством, не фантазией, а реальностью — мы находились под портиком храма в Дендера".

Но что же пишет об этом сам Шампольон? Участники экспедиции называют его учителем, и в полном соответствии со своим положением он более сдержан. Но и за его нарочито рассудительными словами чувствуется волнение: "Я не буду пытаться описывать впечатление, которое, в частности, произвел на нас портик большого храма. Можно рассказать о его размерах, но дать представление о нем невозможно. Это — максимально возможное сочетание грации и величия. Мы провели там в полном упоении два часа. Вместе с горсткой наших феллахов бродили мы по залам, пытаясь при свете луны разобрать высеченные на стенах надписи".

Это был первый большой, хорошо сохранившийся египетский храм, который увидел Шампольон. Записи, сделанные им в эту ночь и в последующие дни, свидетельствуют о том, какой интенсивной была жизнь этого человека в Египте; он был настолько подготовлен ко всему — в мыслях, мечтах, помыслах, — что ничто не казалось ему новым: везде он видел подтверждение своих взглядов, своих теорий.

Большинство спутников Шампольона видели в храме, воротах, колоннах и надписях всего-навсего камни и мертвые памятники. Необычные костюмы, в которые они облачились, были для них лишь забавой, а для Шампольона — самой жизнью. Все они остриглись наголо и повязали головы огромными тюрбанами. На них были тканные золотом шерстяные куртки и желтые сапоги. "Мы носим их ловко и с достоинством", — писал один из участников экспедиции, однако в его словах чувствуется еле уловимая ирония. Шампольон же, которого и в Гренобле, и в Париже называли египтянином, чувствовал себя в этом костюме — это подтверждают все его друзья — совершенно свободно.

Он занят не только дешифровкой и интерпретацией. Ему приходят в голову новые мысли, новые идеи. И, торжествуя, он доказывает Комиссии: этот храм вовсе не храм Исиды, как это утверждают, а храм Хатор, богини любви. Больше того — он вовсе не древний. Свой настоящий вид он приобрел лишь при Птолемеях, а окончательно был достроен римлянами. Восемнадцать столетий это сравнительно небольшой срок, ведь им предшествовали тридцать столетий истории Египта. Неизгладимое впечатление, которое храм произвел на Шампольона в ту памятную лунную ночь, не помешало ученому отметить, что, хотя этот памятник и представляет собой мастерское произведение зодчества, "скульптуры, служащие ему украшением, — самого худшего стиля". "Пусть Комиссия не обижается на мои слова, но барельефы храма в Дендера ужасны, это и не может быть иначе, ибо они принадлежат периоду упадка. Искусство скульптуры в те времена уже деградировало, что же касается зодчества — формы искусства, менее подверженной изменениям, — то оно еще сохранилось во вполне достойном египетских богов и восхищения последующих столетий виде".

Шампольон скончался три года спустя. Смерть его была преждевременной утратой для молодой науки египтологии. Он умер слишком рано и не увидел полного признания своих заслуг. Тотчас после его смерти появился ряд позорных, оскорбительных для наших чувств работ, в частности английских и немецких, в которых его система дешифровки, несмотря на совершенно очевидные положительные результаты, объявлялась продуктом чистой фантазии. Однако он был блестяще реабилитирован Рихардом Лепсиусом, который в 1866 году нашел так называемый Канопский декрет, тоже трехъязычный, полностью подтвердивший правильность метода Шампольона. Наконец, в 1896 году француз Ле Паж Ренуф в речи перед Королевским обществом в Лондоне отвел Шампольону то место, которое он заслужил, — это было сделано шестьдесят четыре года спустя после смерти ученого.

Шампольон открыл тайну египетской письменности. Теперь мог вступить в свои права заступ.

Глава 12 "СОРОК ВЕКОВ СМОТРЯТ НА ВАС…"

Эта книга — лишь общий обзор; мы идем от вершины к вершине, не имея возможности подолгу останавливаться на кропотливой деятельности кабинетных ученых, к заслугам которых следует отнести каталогизацию, разноску накопленного материала по рубрикам, а также смелые толкования текстов, плодотворные гипотезы и творческие предположения.

Великие открытия в области египтологии периода десятилетий, последовавших за дешифровкой иероглифов, осуществленной Шампольоном, связаны с именами четырех исследователей. Назовем их в той последовательности, которая определяется порядком нашего изложения: итальянец Бельцони собиратель, немец Лепсиус — классификатор, француз Мариэтт — хранитель, англичанин Питри — вычислитель и интерпретатор.

"Один из самых замечательных деятелей во всей истории египтологии" так называет археолог Говард Картер Джованни Баттиста Бельцони (1778–1823), который еще незадолго до своего приезда в Египет выступал как силач в лондонском цирке. Замечание Картера относится скорее к личности Бельцони, чем к его работе. Мы уже упоминали, что в истории археологии дилетанты сыграли выдающуюся роль. Но Бельцони был, пожалуй, среди них одним из наиболее странных.

Отпрыск почтенного римского рода, он родился в Падуе и должен был стать священником или монахом.

Не успев еще облачиться в рясу, он оказался замешанным в политических интригах и предпочел путешествию во всегда готовую к приему посетителей итальянскую тюрьму поездку в Лондон. Сохранилось сообщение о некоем итальянском гиганте и силаче, который "каждый вечер носит на импровизированной сцене целую группу мужчин". Несомненно, что в это время Бельцони был еще весьма далек от археологии. Возможно, впоследствии он изучал механику (впрочем, это могло быть и шарлатанством), но, во всяком случае, в 1815 году он пытается найти счастье в Египте, предлагая там механическое водяное колесо, которое якобы может заменить местным жителям четыре обычных водочерпальных колеса. Так или иначе, он, очевидно, был ловким человеком, ибо ему удается добиться разрешения продемонстрировать свою модель во дворце Мухаммеда Али, весьма опасного человека, который в то время находился еще на первых ступенях той лестницы успеха, продвигаясь по которой бедняк албанец, впоследствии торговец кофе, затем полководец и паша, стал властителем Египта, части Сирии и Аравии. Когда Бельдони прибыл к нему, Мухаммед Али уже десять лет занимал место изгнанного турецкого губернатора и был утвержденным Турцией пашой. Он дважды наголову разбил английские войска и учинил крупнейшую в истории резню; своим политическим разногласиям с мамелюками он положил конец, пригласив к себе в Каир на обед четыреста восемьдесят беев и перебив их всех там. Но, как бы то ни было, Мухаммед Али, в общем, как мы видели, человек, не чуждый прогрессу, не дал себя увлечь водяным колесом. Бельцони же тем временем успел при посредстве швейцарца Буркгардта, путешественника по Африке, представиться британскому генеральному консулу в Египте Солту и подрядился доставить гигантскую статую Рамсеса II, ныне хранящуюся в Британском музее, из Луксора в Александрию.

Последующие пять лет его жизни были отданы коллекционированию. Вначале он это делал для Солта, потом начал работать сам на себя. Он собирал все, что попадалось под руку: от скарабеев до обелисков. (Однажды один обелиск упал при транспортировке в Нил, он выудил его обратно.) Он делал это в те годы, когда Египет, самое гигантское кладбище древностей на свете, подвергался хищническому разграблению, когда без малейшего колебания античное золото добывали теми же хищническими методами, какими пару лет спустя стали добывать природное золото в Калифорнии и Австралии. Законов не существовало, да если они и были, на них никто не обращал внимания; не раз случалось, что разногласия разрешались силой оружия.

Нет ничего удивительного в том, что страсть к коллекционированию, в основе которого лежит ценность предметов, а не познавательная или научная их значимость, привела не столько к открытиям, сколько к разрушениям, и принесла больше вреда, чем знаний. И хотя Бельцони успел, как это довольно быстро выяснилось, несмотря на превратности жизни, приобрести кое-какие специальные знания, он тоже не признавал никаких препятствий в безудержной охоте за тем или иным предметом: взламывая запечатанные камеры царских гробниц с помощью стенобитных орудий, Бельцони пользовался такими методами, от которых у современных археологов, как говорится, волосы дыбом встают, и было бы непонятно, как мог такой археолог, как Говард Картер, сказать, что следует отдать должное и его раскопкам, и "тем методам, к которым он прибегал", если не учитывать того факта, что Бельцони был сыном своего века и что он первым осуществил в столь больших масштабах два дела, которым было суждено стать первыми звеньями цепи археологических исследований, не завершенных еще и до сих пор.

В октябре 1817 года Бельцони обнаружил в долине Бибан аль-Мулук, близ Фив, рядом с другими гробницами огромную — длиной в сто метров — гробницу Сети I, предшественника великого Рамсеса, победителя ливийцев, сирийцев и хеттов. Великолепный, но пустой алебастровый саркофаг, который он нашел во время раскопок, хранится в музее Джона Сона в Лондоне. (Саркофаг был пуст уже три тысячи лет. Где находилась сама мумия, Бельцони не было суждено узнать.) С находкой этой гробницы начались важнейшие открытия в Долине царей, достигшие своего апогея в нашем столетии.

А полгода спустя, 2 марта 1818 года, как об этом сообщает сегодня надпись над входом, итальянец открыл вторую по величине пирамиду Гизэ пирамиду Хефрена — и проник в ее погребальную камеру. Эти первые исследования положили основание науке о пирамидах, самых монументальных сооружениях древности. Теперь сквозь гигантские геометрические фигуры начали все яснее вырисовываться из тьмы веков черты древнего человеческого общества.

Бельцони не был первым искателем кладов в Долине царей. Он не был также первым, кто пытался найти вход в пирамиды. Но он, в значительно большей степени искатель золота, чем истины, был первым, кто дважды — в погребальной камере и в пирамиде — затронул те археологические проблемы, которые и поныне еще не разгаданы до конца.

В 1820 году он отправился в Англию и открыл выставку в Лондоне на Пиккадилли в построенном за восемь лет до этого Египетском зале. Самыми значительными экспонатами этой выставки были алебастровый саркофаг и модель гробницы Сети I. Несколькими годами позже Бельцони умер во время научно-исследовательской поездки по Тимбукту. И пусть ему будет прощено то, что он, пожелав увековечить свое имя в надписи, сделанной им на троне Рамсеса II в Фивах, совершил тем самым наряду со многими весьма достойными деяниями проступок, который положил начало дурной традиции, подхваченной целыми поколениями английских, французских и немецких "коллекционеров", не порвавших с ней, к вящему неудовольствию археологов, и до сих пор.

Бельцони был великим коллекционером. Наступало время классификатора.

Александру Гумбольдту, путешественнику и естествоиспытателю, мы обязаны тем, что по его инициативе и под его влиянием король Пруссии Фридрих Вильгельм IV (более склонный обычно к прожектам, чем к делам) пожертвовал значительную сумму на снаряжение научной экспедиции в Египет. Руководителем этой экспедиции был назначен Рихард Лепсиус, которому в ту пору исполнился тридцать один год. Выбор был на редкость удачным.

Лепсиус родился в Наумбурге в 1810 году. Он изучал филологию и сравнительное языкознание, в двадцать три года получил первую ученую степень, а в возрасте тридцати двух лет был назначен экстраординарным профессором в Берлине. Годом позже после двухлетней подготовки он отправился в свое путешествие.

Экспедиция была рассчитана на три года — с 1843 по 1845. Тем самым в ее распоряжении оказалось то, чего были лишены предшествующие ей экспедиции, запас времени. Она не гналась за легкой добычей, уделяя особое внимание изучению и регистрации, и имела возможность везде, где это сулило успех, заняться раскопками. Так она пробыла целых шесть месяцев в Мемфисе и семь в Фивах. (Если вспомнить, что в наше время в одной только гробнице Тутанхамона работы велись несколько лет, то время, которое было затрачено Лепсиусом на изучение всех этих бесчисленных памятников, может показаться не столь уж значительным, но в те годы это был очень большой срок.)

Первым успехом Лепсиуса было открытие так называемого Древнего царства в его многочисленных памятниках. (Древнее царство — ранняя эпоха истории Египта, датируемая примерно 2900–2270 годами до н. э., время постройки пирамид.) Он нашел следы и остатки более тридцати неизвестных до тех пор пирамид, увеличив тем самым общее их число до 67. Кроме того, он открыл новый, до этого неизвестный вид гробниц, так называемые мастаба — гробницы знати времен Древнего царства, — и исследовал в общей сложности сто тридцать таких гробниц. В Телль-Амарне перед ним предстала в общих чертах фигура реформатора религии Аменофиса (Аменхотепа) IV. Лепсиус первый измерил Долину царей, снял копии с настенных рельефов в храмах, с бесчисленных надписей и, что особенно ценно, с картушей с царскими именами. Он дошел в своих исследованиях, как он сам думал, до четвертого тысячелетия до н. э. (мы сегодня знаем, что до третьего); он был первым, кто систематизировал все виденное и сумел разглядеть египетскую историю, прошлое Египта там, где другие видели только нагромождение руин.

Плодом экспедиции явились сокровища Египетского музея в Берлине, результатом изучения источников — бесчисленные публикации, начиная с двадцатитомного роскошного издания "Памятники Египта и Эфиопии" ("Denkmaler aus Aegypten und Aethiopien") — внука знаменитого "Описания Египта" — и кончая монографиями по самым разнообразным проблемам. Когда он в 1884 году скончался (ему было тогда 74 года), его биограф, крупный египтолог, но бездарный романист, чьи романы "Уарда" и "Дочь фараона" можно было еще в конце прошлого — начале этого века найти в любой библиотеке, Георг Эберс имел все основания сказать, что Рихард Лепсиус был, в сущности, основателем современной научной египтологии.

Это почетное место великому классификатору обеспечили в первую очередь две его публикации: появившаяся в Берлине в 1849 году "Египетская хронология" и изданная также в Берлине, но годом позже "Книга египетских фараонов". Как и у всех древних народов, у египтян не существовало твердого летосчисления, начинающегося с какого-нибудь определенного исторического события; отсутствовало у них и чувство историзма. Но лишь вера в непрерывный прогресс, присущая прошедшему веку, который сам себя рассматривал как вершину всех времен, заставляла видеть в этом факте примитивность. Освальд Шпенглер был первым, кто увидел в этом недостатке всего лишь характерную черту мировоззрения древних народов, чье представление о времени было просто иным по сравнению с нашим. Там, где нет летосчисления, нет и письменной истории. Мы не знаем египетских историков — их нет, есть только весьма неполные анналы, которые содержат отрывочные упоминания о прошлом, как правило, не более достоверные, чем, скажем, наши легенды и сказки. Представьте себе, что нам надо было бы более или менее точно восстановить хронологию ранней западноевропейской истории по надписям на наших общественных зданиях, по текстам отцов церкви и сказкам братьев Гримм! Примерно такую же задачу должны были разрешить археологи, когда они впервые попытались восстановить хронологию египетской истории. Остановимся, хотя бы коротко, на этих попытках — они дают великолепное представление о том, какой проницательностью, каким остроумием нужно было обладать, чтобы по отдельным данным реконструировать историю четырех тысячелетий. В результате этих попыток мы сегодня гораздо лучше разбираемся в египетской хронологии, чем, допустим, греки (например, значительно лучше, чем Геродот, который посетил Египет почти две с половиной тысячи лет тому назад). Чтобы вновь не возвращаться к этой теме, мы не будем останавливаться на выводах, к которым пришел в этом вопросе в 1849 году Лепсиус, и на выводах его предшественников.

Хотя ко всем египетским источникам необходимо было с самого начала подойти с осторожностью, первой отправной точкой исследования стал труд одного египетского жреца Манефона, который примерно за триста лет до н. э. во время царствования двух первых Птолемеев (следовательно, вскоре после смерти Александра Македонского) составил на греческом языке историю своей страны — "Историю Египта".

Этот труд полностью не сохранился. Мы знаем его только в общих чертах, по пересказам и отрывкам, сохранившимся у Юлия Африкана, Евсевия, у Иосифа Флавия. Манефон разделил бесконечную вереницу фараонов на 30 династий, то есть ввел то подразделение, которое применяется еще и поныне, хотя нам уже давно известны все ошибки Манефона, книгу которого современный историк Египта американец Дж. Г. Брэстед назвал собранием сказок для детей.

Оценка эта, несомненно, сурова, но надо иметь в виду, что у Манефона не было предшественников и что перед лицом ушедших в прошлое трех тысячелетии он находился примерно в том же положении, в каком очутился бы современный греческий историк, которому предстояло бы написать на основании преданий и легенд историю Греции начиная с Троянской войны. Список Манефона был на протяжении десятилетий единственной отправной точкой для археологов. (Необходимо оговориться: слово "археология" по-прежнему является общим научным термином для всей науки о древностях, но, поскольку египетских памятников и надписей было так много, что они требовали специального изучения, со времен Лепсиуса ввели термин "египтология"; точно так же мы пользуемся сейчас термином "ассириология", имея в виду археологические исследования Двуречья.) Насколько западноевропейские ученые отошли от Манефона и его датировок, можно видеть из нижеследующего перечня. В нем приведены данные различных ученых о том, когда произошло объединение Египта под властью царя Менеса (Мины), то есть о годе, с которого, собственно, и начинается история Египта:

Шампольон — 5867 год до н. э.;

Лесюер — 5770; Бек — 5702;

Унгер — 5623;

Мариэтт — 5004;

Бругш — 4455;

Лаут — 4157;

Шаба 4000;

Лепсиус — 3892;

Бунзен — 3623;

Эд. Мейер — 3180;

Вилькинсон — 2320;

Пальмер — 2224.

В наше время, однако, эту дату снова отодвигают в более далекое прошлое: Брэстед относит ее к 3400 году, немец Георг Штейндорф — к 3200 году. По самым новейшим данным, это событие относится к 2900 году.

Совершенно очевидно, что всякая датировка тем сложнее, чем более отдалены от нашей эпохи те или иные события. Для Новой истории Египта (под нею мы подразумевали историю Нового царства и так называемого Позднего времени, которая успела уже закончиться к тому времени, когда Цезарь делил ложе с Клеопатрой) можно было воспользоваться соответствующими датами из ассиро-вавилонской, персидской, еврейской и греческой истории. (Еще в 1859 году Лепсиус писал о "некоторых точках соприкосновения египетской, греческой и римской хронологии".)

Новые возможности для сравнения, а следовательно, и для уточнения хронологии наиболее отдаленной эпохи неожиданно представились в 1843 году, когда в парижской Национальной библиотеке появился так называемый Список царей из Карнака, который содержал перечень египетских властителей с древнейших времен и до XVIII династии. В Египетском музее Каира мы можем сегодня увидеть найденный в одной из гробниц Список царей из Саккара, на одной стороне которого содержится гимн Осирису, богу подземного царства, а на другой — молитва писца Тунри, обращенная к пятидесяти восьми царям, имена которых расположены в два ряда. Первым из них назван Миебис, последним Рамсес Великий. Еще большее значение для египтологии имел знаменитый Список царей из Абидоса. В одной галерее храма Сети мы видим Сети I и Рамсеса II, в то время еще наследника престола. Они воздают почести своим предкам (Сети держит в руках курильницу). Имена этих предков — их не менее семидесяти шести — приведены тут же в два столбца. А сколько для них заготовлено хлеба, пива, мяса, дичи и прочей снеди, какое множество самых различных жертвоприношений! Было ясно, что все это дает материал для сравнения и сверки, но этого еще недостаточно для точного определения дат. Имелись, однако, отдельные сведения, рассыпанные во множестве по самым различным местам; это были сведения о годах царствования некоторых царей, о длительности того или иного похода, о времени постройки того или иного храма. Все это, а также подсчет минимального времени царствования всех царей послужило основой для воссоздания хронологии египетской истории.

Однако первые достоверные даты удалось установить благодаря кое-чему более древнему, чем сам Египет, более древнему, чем человеческая история и даже чем сам человек: благодаря движению светил.

Египтяне имели свой календарь; они пользовались им с древнейших времен для вычисления сроков разлива Нила, от которых зависело все существование страны. Это был единственный в какой-то степени пригодный календарь древности, хотя, как мы это увидим далее, и не первый, несмотря на то что введен он был, как установил Эдуард Мейер, в 4241 году до н. э. Надо заметить, что этот календарь послужил основой для введенного в Риме в 46 году до н. э. юлианского календаря, который достался от римлян в наследство Западу и лишь в 1582 году н. э. был заменен так называемым григорианским календарем.

Археологи обратились за советом к математикам и астрономам. Они передали им все расшифрованные иероглифические материалы, в которых имелись хоть какие-нибудь упоминания о небесных явлениях, о движении светил. В результате, опираясь на сообщения о появлении Сириуса (1 тога — 19 июля с появлением на небе Сириуса в Египте начинался новый год), удалось довольно точно приурочить начало царствования XVII династии к 1580 году до н. э. и таким же образом определить, что начало царствования XII династии приходится примерно на 2000 год до н. э. (с возможным отклонением в три-четыре года).

Так были найдены отправные точки. Теперь можно было заняться подгонкой и размещением отдельных царствований, даты которых во многих случаях были известны. Удалось установить, что сроки царствования некоторых династий, приведеные у Манефона, были невероятно растянуты, нередко, как это известно сегодня, чуть ли не вдвое по сравнению с действительностью. Теперь, восстановив, так сказать, спинной хребет этих трех тысячелетий, установив хронологию, первый, в какой-то степени приближающийся к достоверному вариант которой был создан классификатором Лепсиусом, можно было приступить к воссозданию истории Египта.

Для того чтобы читатель мог лучше представить себе всю связь событий, мы приводим здесь кратчайший обзор истории страны на Ниле. (Лучшей историей Египта и поныне остается книга американского историка Брэстеда "История Египта" — "A History of Egypt".)

Египет — страна речной культуры. Вслед за возникновением первых политических объединений в дельте Нила возникло Северное царство, а между Мемфисом (Каир) и первым нильским порогом — Южное царство. С объединением этих двух царств, состоявшимся примерно около 2900 года до н. э. при царе Менесе (Мине) — основателе первой общеегипетской династии, — и начинается, собственно, история Египта. Для большего удобства обзора многочисленные последующие династии объединены в большие группы, которым дали название царств. Что же касается дат, то они, в особенности те, которые относятся к ранней эпохе, и поныне еще не отличаются особой точностью, поэтому при датировке начального периода египетской истории не исключены ошибки и расхождения иной раз и в сто лет. В датировке и периодизации ранней эпохи, вплоть до истории Нового царства, мы следуем за немецким египтологом Георгом Штейндорфом. В последующем изложении используется подходящая для данной цели общая периодизация, но в датах династий мы следуем за тем же автором.

Древнее царство (2900–2270 годы до н. э.) — эпоха правления I–VI династий. Это время появления первых ростков цивилизации с ее первыми законами, с ее религией, письменностью и формированием литературного языка. Это время строителей пирамид в Гизэ, царей: Хеопса (Хуфу), Хефрена (Хафра) и Микерина (Менкаура), принадлежавших к IV династии.

Первый переходный период (2270–2100 годы до н. э.) начинается после катастрофического распада Древнего царства (в Мемфисе еще сохраняется призрачное царство) и, быть может, является переходным этапом к своего рода феодализму. За это время сменилось четыре династии, с VII по Х и около тридцати царей.

Среднее царство (2100–1700 годы до н. э.) было основано Фиванскими правителями, которые свергли Гераклеопольских царей и вновь объединили страну. Этот период — время царствования XI–XIII династий, эпоха расцвета культуры и созидания, время правления четырех властителей, носивших имя Аменемхет, и трех — по имени Сесострис (Сенусерт), период создания многих выдающихся произведений зодчества.

Второй переходный период (1700–1555 годы до н. э.) проходит под знаком господства гиксосов; это время царствования XIV–XVI династий. Кочевые племена гиксосов (царей-пастухов) вторгаются в пределы Египта, покоряют его и удерживают в своих руках на протяжении целого столетия, до тех пор, пока их не изгоняют правители Фив (XVII династия). Прежде считали, что изгнание гиксосов послужило основой для библейского сказания об исходе детей Израиля из Египта. Теперь эта гипотеза признана неверной.

Новое царство (1555–1090 годы до н. э.) — время наибольшего усиления политической власти, эпоха "цезаристских" фараонов XVIII–XX династий. Завоевания Тутмеса III проводят к установлению связей с Передней Азией; он облагает данью покоренные народы, иноземные богатства рекой текут в Египет. Воздвигаются роскошные здания. Аменофис (Аменхотеп) III устанавливает связь с царями Вавилона и Ассирии. Его преемник Аменофис (Аменхотеп) IV (его женой была Нефертити) был великим реформатором религии: вместо прежнего культа бога Амона он ввел культ солнца — Атона — и с того времени начал именовать себя Эхнатоном. Он основал в песках пустыни новую столицу — на смену Фивам пришла Телль-Амарна. Но новая религия не пережила своего основателя — она погибла во время гражданских войн. При зяте Аменофиса — Тутанхамоне царская резиденция была вновь перенесена в Фивы.

Но своего наивысшего политического расцвета Египет достиг при царях XIX династии. Рамсес II, позднее прозванный Великим, царствовал тридцать шесть лет. Памятниками его могущества являются воздвигнутые им монументальные, вернее колоссальные, строения в Абу-Симбеле, Карнаке, Луксоре, Абидосе, Мемфисе.

После его смерти наступает период анархии. Рамсес III, царствование которого продолжалось двадцать один год, вновь устанавливает в стране мир, покой и порядок. Затем Египет подпадает под власть жрецов Амона.

Третий переходный период (1090-712 годы до н. э.) — период успехов и неудач, подъема и упадка. Из царей XXI–XXIV династий может представить интерес покоритель Иерусалима Шешонк I, разграбивший храм Соломона. При XXIV династии весь Египет временно подпал под власть эфиопов.

Позднее время (712–525 годы до н. э.). При XXV династии Египет был завоеван ассирийцами под предводительством Асархаддона. XXVI династии удалось еще раз объединить Египет (но без Эфиопии). Связь с Грецией оживила торговые отношения и культуру. Последний из царей этой династии — Псаметих III — был побежден персидским царем Камбизом у Пелузия; Египет превращается в персидскую провинцию. На этом в 525 году до н. э. история Древнего Египта, история египетской цивилизации, заканчивается.

Персидское господство (525–332 годы до н. э.) было утверждено при Камбизе, Дарии I Гистаспе и Ксерксе I; при Дарии II оно приходит в упадок. Египетская культура в этот период живет традицией, страна становится добычей более сильных народов.

Греко-римское господство (332 год до н. э. — 638 год н. э.). В 332 году Александр Македонский завоевал Египет и основал Александрию, которая стала центром эллинистической культуры. Держава Александра распадается. При Птолемее III Египет вновь обретает политическую самостоятельность. Последующие два века вплоть до Рождества Христова заполнены династическими распрями Птолемеев. Египет все более подпадает под влияние Рима. При поздних цезарях сохраняется лишь видимость национальной независимости египетского государства, в действительности же Египет становится римской провинцией, эксплуатируемой колонией, житницей Римской империи.

Христианство рано получает распространение в Египте. С 640 года н. э. Египет попадает в полную зависимость от арабской державы, позднее — под власть Османской империи и в европейскую историю входит уже во времена похода Наполеона.

В 1850 году Огюст Мариэтт, тридцатилетний французский археолог, поднялся на цитадель города Каира. Едва прибыв в Египет, он прежде всего хотел насладиться видом этого города, что настойчиво рекомендовалось всем чужеземцам. Но он увидел не просто город — он увидел далекое прошлое, ибо его внимательный глаз сумел разглядеть за кондитерскими украшениями минаретов в силуэтах грандиозных монументов, окаймлявших границу западной пустыни, исчезнувший древний мир. Он прибыл в Египет, чтобы выполнить одно небольшое поручение, но то, что он увидел с цитадели, определило его дальнейшую судьбу.

Мариэтт родился в 1821 году в Булони и рано увлекся египтологией. В 1849 году он был зачислен ассистентом в Луврский музей в Париже и послан в Каир для приобретения кое-каких папирусов. Приехав в Египет и увидев хищническую распродажу древностей, он потерял интерес к торгам и переторжкам с антикварами — его заинтересовало совершенно иное. Мариэтт видел, что Египет, сам того не ведая, превратился в колоссальный аукцион по распродаже древностей. Кто бы ни ступал на египетскую землю — ученые, туристы, кладоискатели — все, кто в силу тех или иных причин приезжал в Египет, были, казалось, одержимы лишь одной страстью: коллекционированием древностей, то есть, попросту говоря, занимались тем, что растаскивали эти уникальные памятники, вывозя их за границу. А местные жители помогали им. Рабочие, участвовавшие в археологических раскопках, припрятывали все мелкие находки, а потом продавали их иностранцам, которые были "так глупы", что платили за все это чистым золотом. К этому еще добавлялись разрушения:

раскопки вели, заботясь, как правило, более о материальном успехе, чем о научном. Несмотря на пример Лепсиуса, в ходу были вновь те же методы, что и во времена Бельцони. И Мариэтт, которого так и подмывало заняться исследованиями и раскопками, понял, что самая важная задача, которую необходимо выполнить для будущего археологической науки, — сохранить египетские древности. Приняв решение навсегда остаться в Египте, где, как он думал, только его личное присутствие могло гарантировать защиту и сохранность древних памятников, он даже в мечтах не мог предвидеть, какой успех выпадет на его долю. Он не подозревал, что в течение всего лишь нескольких лет ему удастся создать самый большой в мире египетский музей.

Но и Мариэтту, третьему великому египтологу прошлого столетия, прежде чем заняться хранением и собиранием, было суждено сделать открытие.

Вскоре после того, как Мариэтт приехал в Египет, он обратил внимание на один странный факт. В роскошных садах сановников, так же как и перед зданиями новых храмов в Александрии, в Каире, в Гизэ, можно было увидеть поставленных для украшения каменных сфинксов, чрезвычайно похожих друг на друга. Мариэтт был первым, кто задумался над тем, откуда они были доставлены, где они находились первоначально.

Случай играет важную роль во всех открытиях. Прогуливаясь по развалинам в Саккара, Мариэтт увидел напротив ступенчатой пирамиды еще одного сфинкса: на этот раз из-под песка виднелась одна лишь голова. Мариэтт был, разумеется, не первым, кто его увидел, но он был первым, кто заметил, что этот сфинкс — точная копия тех, которые украшали сады Каира и Александрии. И когда он нашел одну надпись, содержавшую сообщение о жизни и смерти Аписа, священного быка Мемфиса, то все прочитанное, услышанное, увиденное слилось в его сознании в одну фантастическую картину таинственной, бесследно пропавшей аллеи сфинксов, о существовании которой было давно известно, но местонахождения которой никто не знал. Он нанял несколько землекопов арабов, да и сам взялся за заступ, и в результате нашел более ста сорока сфинксов. Сегодня мы называем основную часть сооружений, которые находились в Саккара — и на поверхности и под песком, — Серапеумом или Серапейоном, по имени бога Сераписа. Аллея сфинксов соединяла два храма. Обнаружив эти статуи сфинксов (кроме них здесь было найдено немало остатков фундаментов; сами же стоявшие на них человекольвы были украдены и увезены в разные места), высвободив их из-под перекатывающихся волн песка — ныне весь Серапеум уже вновь засыпан песком, — Мариэтт одновременно открыл и то, что было соединено с аллеей сфинксов: гробницы священных быков Аписов. Благодаря этому открытию удалось поближе ознакомиться с некоторыми формами одного из египетских религиозных культов, поклонения, показавшегося чуждым и непонятным не только нам, но и древним грекам, которые в своих путевых записках специально подчеркивали его необычность.

Египетские боги сравнительно поздно воплотились в образах людей. Первоначально древние египтяне обожествляли растения, животных. Богиню Хатор олицетворяла смоковница, бог Нефертум почитался в виде цветка лотоса, богиня Нейт — в виде щита с двумя скрещенными стрелами; богов олицетворяли те или иные животные: бога Хнума — баран, бога Гора — сокол, бога Тога — ибис, Собека — крокодил, богиню города Бубастиса — кошка, богиню города Буто змея.

Но наряду с этими животными, олицетворявшими богов, почитались те или иные животные, которые были отмечены определенными признаками. Наиболее почитаемым из них был Апис — священный бык Мемфиса, которого египтяне считали слугой бога Птаха; ему воздавались самые пышные почести, которых когда-либо удостаивалось какое-либо животное.

Местопребыванием этого священного животного служил храм, ухаживали за быком жрецы. Когда бык околевал, его бальзамировали и хоронили со всей торжественностью, а его место занимал другой бык, с теми же самыми внешними признаками, что и его предшественник. Так возникали целые кладбища, достойные памяти богов и царей; к числу таких кладбищ животных принадлежат кладбища кошек в Бубастисе и Бени-Хасане, кладбище крокодилов в Омбосе, кладбище ибисов в Ашмунене, кладбище баранов в Элефантине. Эти культы, распространенные во всем Египте, претерпевали на протяжении египетской истории бесконечные изменения, то ярко вспыхивая, то угасая на целые столетия. (И если кому-либо все это покажется странным и даже в какой-то степени смешным, пусть он представит себе, каким абсурдным должен казаться человеку иной цивилизации христианский культ непорочного зачатия.)

Мариэтт стоял на кладбище священных быков Аписов. Так же как в усыпальницах египетской знати, перед входом находился храм. Наклонный ход вел в склеп, в котором покоились останки всех священных быков, начиная со времен Рамсеса Великого. Погребальные камеры были расположены по коридору, длина которого достигала ста метров. При последующем расширении склепа, продолжавшемся вплоть до эпохи Птолемеев, коридор был удлинен до 350 метров. Какой поразительный культ!

При свете зажженных факелов Мариэтт шагал от одной погребальной камеры к другой; позади него толпились рабочие, которые едва отваживались говорить даже шепотом. Каменные саркофаги, в которых покоились быки, были сделаны из цельных отполированных плит черного или красного гранита высотой более чем в три метра, шириной более двух метров и длиной не менее четырех (вес такого каменного блока исчисляется примерно в 65 тонн).

У многих саркофагов крышки были сдвинуты. Мариэтт и его спутники нашли только два нетронутых саркофага; там были украшения. Все остальные оказались разграбленными. Когда? Кем? Имена грабителей остались неизвестны, можно только сказать: они были. Это с болью и яростью вынуждены были нередко и в дальнейшем констатировать археологи. Сыпучие пески, погребающие под собой храмы, гробницы и даже целые города, заносили все следы.

Мариэтт проник в темную область исчезнувших культов. Ему было суждено заглянуть (мы не имеем возможности подробно останавливаться на его исследованиях в Эдфу, Карнаке и Деир аль-Бахари) в повседневную жизнь древних египтян — богатую и красочную.

Сегодня турист, выйдя из гробниц быков, отдыхает на террасе Мариэтт-хауз; направо ступенчатая пирамида, налево Серапеум; он потягивает арабский кофе и внимает словам велеречивых проводников, подготавливающих его к восприятию того мира, который его ожидает.

Неподалеку от Серапеума Мариэтт обнаружил могилу дворцового чиновника и крупного землевладельца Ти. Если к склепу быков прикасались еще во времена Птолемеев, когда его расширяли, устанавливая новые саркофаги (кстати говоря, работа эта была прервана так внезапно, что один большой черный гранитный саркофаг так и остался лежать у порога — его не донесли до места назначения), то гробница вельможи Ти была чрезвычайно древней: ее построили в 2600 году до н. э., когда цари Хеопс, Хефрен и Микерин выстроили свои пирамиды. Ни одно из ранее открытых захоронений не давало такого реального представления о жизни древних египтян, как эта гробница. Мариэтт был достаточно осведомлен о том, как хоронили древних египтян, и поэтому надеялся обнаружить здесь кроме украшений предметы домашнего обихода, статуи и "рассказывающие" рельефы. Но то, что он увидел в залах и коридорах этой гробницы, превосходило по богатству подробностей повседневной жизни древних египтян все до сих пор найденное.

Богач Ти постарался, чтобы и после смерти в его распоряжении оказалось все, причем буквально все, что окружало его при жизни. В центре всех изображений — он сам, богатый вельможа Ти. Он в три-четыре раза выше всех окружающих — рабов, простолюдинов, сами пропорции его фигуры должны подчеркивать его власть и могущество перед униженными и слабыми.

В весьма стилизованных стенных росписях и рельефах, хотя и линейных, но тем не менее всегда подробно детализированных, нашло свое отражение не только праздное времяпрепровождение богача. Мы видим процесс изготовления льна, видим косцов за работой, погонщиков ослов, молотьбу, веяние; видим изображение всего процесса постройки корабля — таким, каким он был четыре с половиной тысячелетия назад: обрубку сучьев, обработку досок, работу со сверлом, стамеской, которые, кстати говоря, изготовлялись в те времена не из железа, а из меди. Совершенно отчетливо различаем всевозможные орудия труда и среди них пилу, топор и даже дрель. Мы видим золотоплавильщиков и узнаем, как в те времена задували печи для плавки золота; перед нами — скульпторы и каменотесы, рабочие-кожевники за работой; мы видим также, какой властью был наделен такой чиновник, как господин Ти, — это подчеркивается везде. Стражники сгоняют к его дому деревенских старост для расчетов — они волокут их по земле, душат, избивают; перед нами бесконечная вереница женщин, несущих дары, бесчисленное множество слуг, которые тащат жертвенных животных и здесь же закалывают их (изображение так детализировано, что мы узнаем, какими приемами закалывали быков сорок пять столетий назад). Видим мы и как жил господин Ти — словно смотрим в окно его дома: господин Ти у стола, господин Ти со своей супругой, со своей семьей. Вот господин Ти за ловлей птиц, господин Ти с семьей путешествует по дельте Нила, господин Ти — и это один из самых красивых рельефов — едет сквозь заросли тростника. Стоя во весь рост, он едет в лодке; измученные гребцы сгибаются, налегая на весла. Вверху в зарослях летают птицы, в воде вокруг лодки кишмя кишат рыба и всякая прочая нильская живность. Одна лодка плывет впереди. Команда занята охотой — сидящие в лодке люди нацелили гарпуны, готовясь вонзить их в мокрые, блестящие спины гиппопотамов.

Неоценимое значение этого рельефа для времени Мариэтта меньше всего определялось его художественными достоинствами — оно определялось тем, что эти изображения давали подробнейшее представление о каждодневной, будничной жизни древних египтян, показывая не только, что они делали, но и как они это делали. (То же представление дает и гробница Птахотепа, крупного государственного чиновника, а также открытая сорок лет спустя гробница Мерерука; все они находились близ Серапеума.) Ознакомление с их, правда, очень старательно разработанным, но по своему техническому уровню еще весьма примитивным способом преодоления материальных трудностей жизни, в основе которого лежало применение рабской силы, заставляет нас проникнуться еще большим уважением к великому труду строителей пирамид, действительно загадочному для времен Мариэтта. В течение нескольких десятилетий в прессе и даже в специальных трудах неоднократно высказывались самые невероятные догадки о том, с помощью каких неизвестных нам приспособлений египтяне воздвигали свои циклопические сооружения. Тайну, которая не была тайной, разрешил человек, который в те времена, когда Мариэтт производил свои раскопки в Серапеуме, еще только появился на свет божий.

Через восемь лет после того, как Мариэтт прибыл в Египет и с вершины цитадели в Каире впервые увидел египетские древности, — все эти восемь лет он на каждом шагу сталкивался с распродажей египетских сокровищ, но вынужден был лишь беспомощно взирать на это, — он, который прибыл в страну на Ниле лишь для того, чтобы приобрести несколько папирусов, сумел наконец осуществить то, что представлялось ему делом первостепенной важности: основать в Булаке Египетский музей. Немного позже вице-король назначил его директором Управления по делам египетских древностей и главным инспектором всех раскопок.

В 1891 году музей был перенесен в Гизэ, а в 1902 году он получил постоянное помещение в Каире, неподалеку от большого моста через Нил, построенного Дурньоном в том "античном" стиле, который сформировался на рубеже XIX–XX вв. Музей был не только собранием экспонатов, он превратился в своего рода контрольный пункт. С момента его организации все находки древностей, сделанные в Египте — случайно или в результате планомерных раскопок, — стали рассматриваться как государственная собственность. Не являлись исключением даже те почетные подарки, которые вручались подлинным исследователям — археологам и другим ученым. Тем самым француз Мариэтт прекратил хищническую распродажу египетских древностей и сохранил для Египта то, что принадлежало стране по праву. Благодарный Египет воздвиг Мариэтту памятник, он установлен в саду Каирского музея; сюда же был перевезен и прах ученого, покоящийся в древнем гранитном саркофаге.

Дело Мариэтта продолжало жить. При его преемниках — директорах Гребо, де Моргане, Ларэ и в особенности Гастоне Масперо — проводились ежегодные археологические экспедиции. Во времена директорства Масперо музей оказался втянутым в громкое уголовное дело. Впрочем, эта история относится уже к главе о гробницах царей. Но прежде чем мы перейдем к ней, необходимо остановиться на деятельности еще одного человека, англичанина по национальности, который был четвертым в ряду великих создателей египтологии и прибыл в Египет тогда, когда Мариэтт уже одной ногой стоял в могиле.

Глава 13 ПИТРИ И ГРОБНИЦА АМЕНЕМХЕТА

Удивительно, как много рано развившихся дарований проявили себя впоследствии именно в области археологии! Шлиман, еще будучи учеником в лавке, овладевает чуть ли не полдюжиной языков; Шампольон в возрасте двенадцати лет высказывает самостоятельные суждения по политическим вопросам; Рич привлекает к себе всеобщее внимание уже на девятом году жизни, а об Уильяме Матью Флиндерсе Питри, которому было суждено стать самым выдающимся вычислителем и интерпретатором среди археологов, рассказывается в биографической заметке, напечатанной в одной из газет, что он уже в возрасте десяти лет проявлял совершенно исключительный интерес к раскопкам в Египте. Тогда же он высказал мысль, которая впоследствии стала основной в его научной деятельности: необходимо, соблюдая разумное соотношение между уважением к древностям и жаждой открытий, слой за слоем "просеять" землю Египта для того, чтобы не только найти все, что она скрывает в своих глубинах, но и получить представление о первоначальном расположении всех находок. Заметка эта (мы привели здесь ее лишь в качестве курьеза, так как проверить сообщаемые в ней факты не удалось) была опубликована в Лондоне в 1892 году, в том самом году, когда Флиндерс Питри был назначен профессором Университи-колледжа. (К этому времени ему уже исполнилось 39 лет — едва ли можно считать такой возраст слишком ранним для должности профессора.)

Однако независимо от достоверности этих сведений несомненно одно: уже в ранние юношеские годы у Питри появился, помимо интереса к древностям, целый ряд склонностей, которые редко встречаются в подобном сочетании и которые впоследствии сослужили ему немалую службу. Он занимался естественными науками, испытывал значительно больший, чем обычный дилетантский, интерес к химии и буквально возводил в культ ту науку, которая стала со времен Галилея основой всех точных наук — математику. Одновременно он бродил по лондонским антикварным лавкам, проверяя свои теории на самих предметах древности, и еще в школьные годы жаловался на то, что в области археологии, в частности египтологии, ощущается недостаток в настоящих фундаментальных трудах. Став взрослым, он восполнил этот пробел: его научное наследие насчитывает 90 томов. Его трехтомная "История Египта…" (1894–1905), исследование, отличающееся удивительным богатством содержания, было первым в ряду последующих монографий, посвященных этой теме, а большой отчет "Десять лет раскопок в Египте, 1881–1891", вышедший в свет в 1892 году, еще и сегодня нельзя читать без волнения.

Питри родился 3 июня 1853 года в Лондоне; свои исследования по древней истории он начал в Англии и первую печатную работу посвятил неолитической стоянке в Стонхендже. В 1880 году в возрасте 27 лет он отправился в Египет, где занимался раскопками целых сорок шесть лет, правда, с некоторыми перерывами, — вплоть до 1926 года.

Он находит греческую колонию Навкратис и раскапывает среди холмов мусора в Небеше храм Рамсеса. Около Кантары (некогда там проходила большая военная дорога из Египта в Сирию, а теперь приземляются самолеты) он раскапывает под могильными холмами военный лагерь Псаметиха I и устанавливает, что эта местность и есть греческая Дафна. В конце концов он оказывается там, где за двести лет до него, в 1672 году, стоял первый серьезный европейский исследователь этих мест, ученый Ванслеб, священник из Эрфурта, — перед остатками двух колоссальных, сделанных из песчаника статуй царя Аменофиса III, о которых упоминал еще Геродот.

Колоссами Мемнона называли их древние греки. Когда Эос появлялась на горизонте, ее сын Мемнон начинал стонать и жаловаться, и звуки его голоса, в котором не было ничего человеческого, до глубины души волновали всех, кому приходилось их услышать. Об этом сообщали Страбон и Павсаний. Много лет спустя жалобу Мемнона захотели послушать римский император Адриан (130 год до н. э.) и его супруга Сабина; звуки, которые они услышали, потрясли их до глубины души. Впоследствии Септимий Север приказал восстановить верхнюю часть статуй с помощью плит из песчаника, и тогда звук пропал. Мы и до сих пор не имеем еще достаточно ясного научного объяснения этого явления, хотя в былом существовании его не приходится сомневаться.

Здесь вдоволь поработали ветры столетий. Ванслебу еще удалось увидеть нижнюю половину одной из статуй. Питри застает только руины. Он может лишь догадываться, что каждая статуя была не менее двенадцати метров в вышину (средний палец, сохранившийся на руке южного колосса, имел в длину 1 м 38 см). Неподалеку от этого места Питри находит вход в пирамиду в Хаувара, а тем самым — затерянную гробницу Аменемхета и его дочери Пта-Нофру. Об этом его открытии стоит рассказать подробнее.

Полный список всех его раскопок не может быть приведен здесь — это совершенно излишне в книге, которая не является биографией Питри. Он занимался раскопками всю жизнь, не останавливаясь на чем-то одном, как, например, Эванс, который посвятил изучению одного лишь Кносского дворца целых двадцать пять лет своей жизни. Питри действительно "просеял" весь Египет, совершив при этом путешествие в глубь трех тысячелетий. В результате он стал крупнейшим специалистом в той области древнеегипетского искусства, которая являлась наиболее интимной и относилась к малым формам, — в области керамики и пластики. (Питри первый систематизировал и расположил хронологически египетское прикладное искусство, проложив дорогу последующим исследователям.) Одновременно Питри был знатоком самого великого и величественного из всего того, что досталось нам в наследство от древних египтян, — огромных надгробных памятников, пирамид.

В последних разделах мы больше занимались историей, чем историями, перечислением фактов, чем приключениями, но пусть читатель не посетует на нас за это. Надеемся, он будет вознагражден в последующих главах.

В 1880 году в Гизэ на поле пирамид появился чудаковатый европеец. Осмотрев местность, он обнаружил заброшенную гробницу, к которой кто-то из его предшественников приладил дверь, возможно приспособив гробницу под склад. Странный путешественник объявил своему носильщику, что он собирается здесь поселиться. Уже на следующий день он водворился в гробнице; на одном из ящиков стояла лампа, в углу потрескивала печка — Уильям Флиндерс Питри был у себя дома. А по вечерам, когда тени становились лиловыми, некий догола раздетый англичанин переползал через развалины у основания Большой пирамиды; добравшись до входа, это привидение исчезало в накаленной солнцем гробнице. После полуночи он возвращался назад с резью в глазах, с головной болью, весь в поту — ни дать ни взять человек, вырвавшийся из огнедышащей печи, и, усевшись за свой ящик, переписывал записи и заметки, сделанные в пирамиде: измерения высоты, ширины и длины ходов, наклонов углов, — попутно излагая свои первые гипотезы.

Гипотезы? О чем? Разве было что-либо таинственное в этой пирамиде, стоявшей на протяжении многих тысячелетий на виду у всех? Еще Геродот любовался ею (о сфинксе он даже не упоминает), ее называли одним из семи чудес света. Но ведь чудо — это уже что-то необъяснимое. Разве уже само существование этих пирамид не давало человеку XIX века, века техники, рационализации и механизации, не верящему в бога и не видящему смысла в возвеличивании материально бесполезных вещей, достаточно оснований для недоуменных вопросов?

Было известно, что пирамиды — это гробницы, колоссальные дома для саркофагов. Но что, черт возьми, заставляло фараонов строить такие гигантские, не имевшие себе равных в мире сооружения? (В те времена их считали единственными в мире; сегодня мы знаем, что примерно такие же сооружения были найдены и в джунглях тольтеков в Центральной Америке.) Что заставляло фараонов превращать свои гробницы в крепости с тайными входами, с глухими дверями, с подземными коридорами, упиравшимися в гранитные блоки? Что заставило Хеопса взгромоздить над своим саркофагом целую гору — два с половиной миллиона кубических метров известняка? Ночь за ночью полуослепший англичанин, задыхаясь в раскаленной атмосфере полуразрушенных ходов, упорно продолжал свою работу; он стремился разрешить при помощи научных достижений своего столетия загадки пирамид, тайны их сооружения и архитектуры и дать ответ на те вопросы, которые возникали у всех, кому пришлось эти пирамиды увидеть. Многие его гипотезы были впоследствии подтверждены, другие были опровергнуты новыми исследованиями. Наши сегодняшние сведения о пирамидах мы почерпнули не только из открытий Питри, а цифры, которыми мы пользуемся, являются, разумеется, новейшими данными, но, когда мы отправимся по следу тех, кто лишил саму идею создания пирамид всякого смысла — по следам грабителей, — мы снова возьмем себе в проводники Питри.

Перенесемся более чем на четыре с половиной тысячелетия назад; от Нила к расположенной неподалеку строительной площадке движется живой поток полуголых рабов — светлокожих и черных, толстогубых и с приплюснутыми носами, с бритыми головами, — распространяя смешанный запах дешевого масла, пота, редьки, лука и чеснока (согласно Геродоту, только на одно питание рабочих, сооружавших пирамиду Хеопса, было израсходовано в переводе на современные деньги семь миллионов марок). Вскрикивая и взвизгивая под ударами бичей надсмотрщиков, они бредут по гранитным плитам дороги, протянувшейся от Нила к месту постройки; стеная под тяжестью врезавшихся в плечи веревок, они тащат огромные, медленно передвигающиеся на катках тачки, груженные камнями, каждый объемом более одного кубического метра. Так под стоны и крики росла на костях рабов пирамида. Она росла двадцать лет подряд, и на протяжении всех этих лет каждый раз, когда Нил выбрасывал свои илистые воды на прибрежные поля, когда прекращались все полевые работы, надсмотрщики вновь сгоняли сотни тысяч рабов для постройки гробницы, которая называлась Ахет Хуфу — Горизонт Хеопса!

Пирамида поднималась все выше и выше. С помощью одной лишь людской силы были поставлены и взгромождены друг на друга 2 300 000 каменных блоков. Каждая из четырех сторон пирамиды имела в длину более 230 метров. Высота ее в конце концов достигла 146 метров. Гробница одного-единственного фараона почти не уступает по высоте Кельнскому собору, она выше Собора св. Стефана в Вене и значительно выше Собора св. Петра в Риме — самой большой христианской церкви в мире, которая могла бы свободно разместиться в гробнице египетского фараона даже вместе с лондонским Собором св. Павла. Общая кубатура этого строения, сложенного из камней и известняка, добытых в каменоломнях по обеим сторонам Нила, достигает 2 521 000 кубических метров. Оно занимает площадь почти в 54 300 квадратных метров.

Сегодня трамвай доставит вас чуть ли не вплотную к пирамиде, где вас встретят горланящие переводчики, погонщики ослов и сторожа верблюдов, выпрашивающие у вас бакшиш. Давно смолкли стенания рабов, нильский ветер разнес свист бичей, рассеялся запах пота. Осталось лишь чудовищное творение. Если сегодня подняться на пирамиду Хеопса — самую высокую из всех пирамид и встать лицом к югу (слева будет находиться сфинкс, справа — пирамиды Хефрена и Микерина), то далеко впереди будет видна еще одна группа гигантских гробниц фараонов: пирамиды Абусира, Саккара и Дашура. О многих других свидетельствуют сегодня лишь развалины. Пирамида Абу Руаш настолько разрушена, что сверху можно заглянуть в ее погребальную камеру, некогда скрытую под многими тысячами тонн тяжелых каменных плит. Пирамида в Хаувара, по занесенным илом ходам которой Питри пробирался в 1889 году по следам грабителей, и пирамида в Илахуне, сооруженная на скале из необожженного нильского кирпича, совершенно выветрились. Бывало и иначе: Аль-Харам аль-каддаб — ложная пирамида, расположенная близ Медума и названная так арабами потому, что она показалась им непохожей на все остальные пирамиды, казалось бы, должна была стать добычей непогоды и песка, так как ее строительство не было закончено, однако в отличие от многих других она сохранилась до сих пор, вздымаясь ввысь на добрых сорок метров.

Все эти пирамиды сооружались с древнейших времен и вплоть до эпохи эфиопских властителей Мероэ (в одной только северной группе, расположенной на поле Мероэ, насчитывается сорок одна пирамида!) в них покоились тридцать четыре царя, пять цариц, два наследника престола. Пирамиды — это кровь, пот и слезы целых поколений, пролитые ради создания гробницы лишь для одного человека, который, стремясь увековечить свое имя, заставлял сотни тысяч безыменных и безвестных людей громоздить к небу камни. Для чего? Только для славы? Только из стремления запечатлеть свое имя в камне? Только из-за гордыни, свойственной могущественным и сильным, потерявшим присущее обычным смертным чувство меры?

Истинный смысл сооружения пирамид можно понять, только исходя из особенностей религиозных воззрений древних египтян, причем не из их мифологии — ведь число египетских богов необозримо — и не из их жреческой премудрости (ритуалы и догмы, так же как и храмы Древнего, Среднего и Нового царств, претерпевали изменения), а из того представления, которое лежало в основе их религии: человек после смерти продолжает свой жизненный путь в царстве бессмертия. В этом потустороннем мире, антиподе земли и неба, заселенном умершими, может, однако, существовать лишь тот — и это самое основное, — кого снабдили в этом мире всем необходимым для существования. Под этим "всем необходимым для существования" подразумевалось решительно все, чем покойник пользовался при жизни: жилище, пища, а для того чтобы удовлетворять потребности в еде и питье, — слуги, рабы и предметы первой необходимости. Но прежде всего нужно было сохранить невредимым тело — его следовало обезопасить от всяких посторонних воздействий. Только в этом случае, то есть при условии полнейшей сохранности тела, душа умершего (по-египетски "Ба"), которая покидала тело после смерти, могла, свободно передвигаясь в пространстве, в любое время соединиться с телом вновь, точно так же как и дух-хранитель "Ка" — олицетворение жизненной силы, которая появилась на свет вместе с человеком, но не умирала, подобно телу, а продолжала жить, сообщая в дальнейшем покойнику необходимую силу в том потустороннем мире, где хлеб родится высотой в семь локтей, но где его тоже необходимо посеять.

Вот эти представления и породили два следствия: мумифицирование трупов, которое, хотя и в несравненно менее совершенной форме, известно также у инков, маори и иваросов, и постройку гробниц, напоминавших скорее крепости ведь каждая пирамида должна была служить защитой для запрятанной в ней мумии от любого возможного врага, от любых дерзостных поступков, от нарушения покоя.

Тысячи живых приносились в жертву, чтобы один мертвый мог воспользоваться вечным покоем и бессмертием в потустороннем мире. Тот или иной фараон на протяжении десяти, пятнадцати, двадцати лет воздвигал себе гробницу, истощая силы своего народа, делая долги и оставляя их своим детям и детям своих детей. Он опустошал государственную казну и после смерти, так как его "Ка" требовал все новых и новых жертв — ему были нужны постоянные религиозные обряды. Любой мало-мальски предусмотрительный фараон отписывал одним только жрецам, которые должны были освящать жертвы, предназначенные его "Ка", доход по меньшей мере с дюжины деревень.

Сила этих религиозных воззрений была так велика, что заглушала голос разума и в области политики и в области морали. Пирамиды, сооружавшиеся фараонами — и только ими, ибо менее знатные люди довольствовались мастаба, а человек из народа и могилой в песке, — явились порождением переходящего всякие границы эгоцентризма, чуждого человеку современного общества. Пирамиды не были, подобно огромным сооружениям христиан, храмами или соборами, предназначенными для той или иной благочестивой общины верующих; не были они и, подобно вавилонским башням-зиккуратам, обиталищем богов и одновременно всеобщей святыней. Они были предназначены только для одного человека — для фараона, для его мертвого тела, для его души и для его "Ка".

Несомненно одно: гигантские памятники, сооруженные царями IV династии сорок семь столетий назад, далеко выходят за рамки всего того, что предписывалось верой и религией и диктовалось соображениями безопасности. Вскоре, однако, постройка столь огромных пирамид стала редкостью, а потом и вовсе прекратилась, хотя правящие в те времена цари были ничуть не менее могущественными самодержцами, чем Хеопс, Хефрен и Микерин; их обожествляли даже более, чем их предшественников, а такие фараоны, как, например, Сети I и Рамсес II, отстояли от стонущего под игом рабства народа еще дальше.

Одной из причин, слишком материальной, чтобы ею можно было полностью объяснить отказ от сооружения больших пирамид, была все более возрастающая смелость грабителей. В некоторых деревнях ограбление гробниц превратилось в своего рода промысел: социальная компенсация вечно голодных за счет вечно сытых. (О таких грабителях, которые превратили историю открытия гробниц в уголовную хронику, мы еще услышим.) Сохранность останков в пирамидах не могла быть теперь гарантирована; это привело к необходимости изыскания совершенно новых мер предосторожности и защиты и тем самым к сооружению новых видов гробниц.

Другую причину можно, вероятно, понять только в том случае, если прибегнуть к помощи исторической морфологии. Она сопоставляет все цивилизации, располагая их, так сказать, на одной плоскости с их аналогичными периодами подъема и упадка, и отмечает, что пробуждение души народа всегда сопровождается стремлением к созданию монументальных, штурмующих небо сооружений. Если рассматривать интересующую нас проблему с этой точки зрения, нетрудно уловить, несмотря на все различия, определенную связь между вавилонским зиккуратом, романоготическими соборами Запада и египетскими пирамидами. Все они стоят у истоков той или иной цивилизации и относятся к тем временам, когда колоссальные сооружения воздвигались с поистине чудовищной силой; вспомним: ранние готические соборы были столь огромными, что нередко их не могло заполнить даже все население того города, где они были воздвигнуты. Сила эта не признавала никаких препятствий, благодаря ей из темных глубин сознания внезапно рождались арифметические выкладки законов статики и из постепенного познания природы — первые законы небесной механики.

Девятнадцатый век, век технического прогресса, не верил в возможность этого. Представители западноевропейской технической мысли не могли себе представить, что подобные сооружения были построены без машин, без полиспастов и, вероятно, без воротов и кранов. Но стремление к монументальности преодолело все, и количественная сила ранней цивилизации оказалась равной качественной силе позднейших цивилизаций!

Пирамиды были построены при помощи мускульной силы. В просверленные в скалах отверстия забивали колья и поливали их водой до тех пор, пока они не разбухали; так в горах Моккатама добывали необходимый для постройки пирамид камень.

На катках и тачках эти каменные глыбы доставляли к месту назначения. Так постепенно, слой за слоем, пирамида вздымалась ввысь. По одному проекту или по нескольким сооружалась она — один из академических вопросов археологии. Лепсиус и Питри придерживались в этом вопросе разного мнения; современная наука склонна принять точку зрения Лепсиуса, который считал, что пирамиды строились по нескольким проектам.

Качество работы этих строителей, живших сорок семь столетий назад, было таково, что, как отмечал Питри, несовпадение горизонтальных и вертикальных линий пирамиды не превышает ширины большого пальца. Камни настолько плотно пригонялись один к другому, что еще восемьсот лет назад арабский писатель Абд аль-Латиф с удивлением заметил (сейчас это может в большом зале Хеопсовой пирамиды установить с помощью блица и фотокамеры любой турист): здесь работали мастера — камни подогнаны так, что между ними не просунешь даже иголки. И не прав тот современный критик, который утверждает, что с точки зрения законов статики древние мастера проявляли излишнюю добросовестность, оставляя над гранитным перекрытием погребальной камеры пять пустых помещений: как показала проверка, для облегчения перекрытий за глаза хватило бы и одного. Он забывает, что сегодня мы оставляем пяти-, восьми- и двенадцатикратный запас прочности, причем не только при сооружении мостов.

Пирамиды простоят еще долго. У Хеопсовой пирамиды обломилась лишь верхушка, где образовалась площадка примерно в десять квадратных метров, почти полностью слезла гладкая облицовка из прекрасного моккатамского известняка, обнажив желтоватый плотный известняк местной породы — основной материал, использовавшийся при сооружении пирамиды; однако она стоит, и с ней рядом стоят другие. Но где те фараоны, которые искали в них убежища, которые видели в пирамидах безопасное место для своего мертвого тела и его "Ка"?

Именно здесь высокомерие фараонов обернулось для них заслуженной трагедией. Тем, которые лежали не в каменных крепостях, а в мастаба, под землей, или в простых могилах в песке, повезло значительно больше, чем их повелителям: многие из этих захоронений оказались вне поля зрения грабителей. А вот гранитная гробница Хеопса изуродована и пуста, и мы даже не знаем, с каких пор. Бельцони еще в 1818 году разыскал саркофаг Хефрена: крышка его была сломана, а сам саркофаг чуть не до краев наполнен щебнем; у богато орнаментированного базальтового саркофага Микерина уже в тридцатых годах прошлого столетия, то есть когда полковник Визе обнаружил погребальную камеру, где находился саркофаг, не было крышки, а куски деревянного внутреннего гроба лежали в другом помещении вместе с остатками мумии фараона. Этот саркофаг затонул около испанских берегов вместе с кораблем, на котором его везли в Англию.

Миллионы каменных плит должны были служить броней для мертвых тел фараонов; замурованные ходы, хитроумная маскировка архитектурными деталями должны были служить препятствием для тех, кто задумал бы разбогатеть неправедным путем. Ведь погребальные камеры были полны богатств, неоценимых сокровищ; царь и мертвый оставался царем, и его "Ка", который возвращался в мумию, чтобы возродиться к новой жизни в потустороннем мире, нуждался в украшениях, роскошных предметах обихода, привычной драгоценной утвари и верном оружии из золота и благородных металлов, украшенном лазуритом и самоцветами. Послужили ли пирамиды в самом деле защитой? Увы, нет. Жизнь показала, что их размеры не только не отпугивали грабителей, а наоборот, привлекали. Камни охраняли, но размеры пирамиды говорили совершенно ясно: "Нам есть что скрывать". И грабители принимались за дело. Это началось в древнейшие времена, это продолжается и сегодня. С хитростью грабителей, их выдержкой и коварством пришлось в полной мере ознакомиться Питри, когда он в гробнице Аменемхета пережил свое первое разочарование.

Необходимо хотя бы вкратце остановиться на том вопросе, который вот уже на протяжении ста лет вновь и вновь поднимается различными газетами и журналами, в том числе и специальными, в статьях под интригующим заголовком — "Тайна Большой пирамиды". Нам хорошо известно, что там, где не хватает знаний, всегда существует широкий простор для всякого рода умозрительных спекуляций. Необходимо, однако, отличать умозрительные спекуляции от научной гипотезы. Гипотеза входит в арсенал научных методов любой отрасли знания, она исходит из уже известных достоверных данных, она не решает, а предполагает. Умозрительные же спекуляции не имеют никаких границ. В большинстве случаев даже в посылках желаемое принимается за достоверное, а что касается так называемых следствий, то это уже всегда чистейшей воды фантазия, блуждающая по самым окольным тропинкам метафизики, по самым темным дебрям мистики, по самым таинственным областям неверно истолкованных положений Пифагора и каббалы. Самые опасные из них те, которые кажутся логически обоснованными, ибо для логики у нас, людей двадцатого иска, всегда наготове овации.

Египетские находки вызвали к жизни немало умозрительных теорий: о некоторых из них мы уже упоминали, когда рассказывали о дошампольоновских интерпретациях иероглифов. Мы можем привести здесь еще один пример. Речь идет о недавно вышедшей книге сэpa Галахада (за этим именем скрывается женщина) "Матери и амазонки", где автор не в порядке дискуссии, а в совершенно категорической форме утверждает, будто у египтян и в исторические времена существовал ярко выраженный матриархат. (Кстати, сэр Галахад вкладывает в свои доказательства столько огня и красноречия, что можно только пожелать, чтобы подобной силой убеждения обладал хоть один серьезный археолог.) Особого упоминания заслуживает в этой связи и Сильвио Гезелл. Не желая ограничиваться узким кругом своей специальности, Гезелл занялся исследованием животрепещущего вопроса: был известен Моисею порох или нет? Призвав на помощь все свое остроумие, он старался доказать, что выросший при дворе Рамceca Моисей использовал с помощью своего тестя, жреца Йетро, который был знаком с секретными таинствами, Ковчег Завета в качестве лаборатории для изготовления взрывчатых веществ; в 28–30 стихах 30-й главы 2-й книги Моисея имеется рецепт взрывчатки. Горящий кустарник, египетские колесницы, летящие вверх колесами, скала, которая раскалывается от одного удара, стены Иерихона, которые пали от звука труб, — все это, согласно Сильвию Гезеллу, результат той науки, которой удалось превратить Ковчег в лабораторию и фабрику взрывчатки. Разве получение Моисеем скрижалей Завета не сопровождалось грохотом и дымом? Разве не понадобилось неловкому лаборанту сорок дней, чтобы залечить свои ожоги? Иоганн Ланг, верный рыцарь теории полого мира, выдвинул в поддержку Гезелла естественнонаучные доводы. Однако далеко не всегда спекуляция так явно разоблачает сама себя, как эта. Нас в данном случае интересует иное: с древнейших времен Большая пирамида (именно пирамида Хеопса, не какая-либо другая) служила объектом всякого рода мистических цифровых выкладок. Эта цифровая мистика находится на том же уровне, что и приведенные нами примеры умозрительной спекуляции, и тот факт, что к ней в наши дни возвращаются серьезные ученые, завоевавшие бесспорный авторитет в различных специальных областях науки, ничего в этой оценке не меняет.

Большую пирамиду нередко называли Библией в камне. Нам известны толкования Библии. Толкования Большой пирамиды недалеко ушли от них. Из плана этой пирамиды, расположения ее ворот, ходов, залов и погребальных камер сумели вычитать всю историю человечества! Один из исследователей предсказал на основе этой "истории", что в 1913 году начнется мировая война. Легковерные отметили, что он ошибся "только на один год".

Приверженцы цифровой мистики оперируют материалом, который может произвести ошеломляющее впечатление, если только не будет сразу направлен по верному пути. Вот пример: пирамиды расположены точно по направлению стран света, поэтому диагональ северо-восток — юго-запад пирамиды Хеопса находится на одной линии с диагональю пирамиды Хефрена. Большинство вытекающих отсюда заключений основывается на ошибочных измерениях, на преувеличениях и беззастенчивом использовании тех возможностей, которые способно предоставить любое достаточно большое сооружение, если измерять его малыми мерами длины. После первой попытки, осуществленной Флиндерсом Питри, Большая пирамида была измерена относительно точно. Однако мы должны отдавать себе отчет в том, что любое обмеривание, даже с помощью самых современных методов, может быть только приблизительным, так как облицовка пирамиды не сохранилась, а ее вершина разрушена. Поэтому любая цифровая мистика, в основу которой положены измерения с точностью до сантиметра, с самого начала дискредитирует сама себя. К этому следует добавить, что, хотя египтяне и обладали совершенно исключительными познаниями в области астрономии — в этом им следует отдать должное, — у нас нет никаких оснований утверждать, что у них была такая же определенная, выверенная мера длины, как наш метр, эталон которого, как известно, хранится в Париже.

Вероятно, такое пренебрежение к точности покажется нам непонятным, но вспомним, что древние египтяне были также лишены чувства времени в его историческом понимании.

Получить сенсационные результаты, применяя при обмере гигантских сооружений ничтожные меры измерения, нетрудно. Можно не сомневаться, что если мы начнем измерять сантиметрами Шартрский или Кельнский собор, то с помощью таких арифметических действий, как сложение, вычитание и умножение, нам будет не так уж трудно добиться самых неожиданных аналогий с космическими величинами. Вероятно, именно такие методы породили утверждение, что число "пи" не следует считать "числом Лудольфа", ибо оно уже было известно строителям пирамиды. Но если даже и подтвердилось бы, что египтяне действительно запечатлели в пропорциях и размерах Большой пирамиды какие-то особые сведения из области математики и астрономии (сведения, которые стали доступны современной науке лишь в XIX и XX веках, как, например, точное расстояние от Земли до Солнца), то и в этом случае нет никаких оснований облекать эти цифры в мистические одежды, а тем более заниматься какими-либо пророчествами. В 1922 году немецкий египтолог Людвиг Борхардт опубликовал после тщательного изучения Большой пирамиды книгу "Против цифровой мистики вокруг Большой пирамиды Гизэ". Здесь мы находим аргументы, которые окончательно выбивают почву из-под ног мистиков.

Питри принадлежал к числу тех археологов, которым не страшны никакие препятствия, он был человеком непреклонной воли, редкой выдержки и настойчивости. Чувствуя, что находится на верном пути, Питри пробивает в 1889 году ход в сложенной из нильского кирпича пирамиде одного фараона (он сам в то время еще не знал, что это гробница Аменемхета III, одного из немногих миролюбивых властителей Египта), пробивает потому, что настоящего входа в эту пирамиду он так и не сумел найти. Однако, проникнув в гробницу, он обнаруживает, что у него были предшественники — еще более пронырливые, находчивые и настойчивые в своих поисках, чем он САМ: люди давно прошедших времен, осквернители гробниц, пробравшиеся сюда не для того, чтобы полюбоваться памятниками прошлых эпох, не для того, чтобы, воздав должное прошлому, извлечь их на свет в назидание настоящему, а для грабежа! И тут Питри, неутомимый Питри, даже восхищается выносливостью грабителей!

Решив заняться исследованием пирамиды — от деревушки Хаувара аль-Макха до нее можно было добраться на осле за три четверти часа, — Питри принялся искать вход там, где он находился почти у всех пирамид: с северной стороны. Но так же, как и его предшественники-грабители, он не нашел его. Не нашел он его и на восточной стороне, и тогда, решив не тратить времени на утомительные поиски, он начал пробивать в стене туннель.

Это было мужественное решение. В распоряжении Питри были лишь примитивные технические средства. Он знал, что ему предстоит тяжелая работа, хотя вряд ли предполагал, что ему придется провозиться с раскопом в течение нескольких недель.

Нужно призвать на помощь всю свою фантазию, чтобы понять, что значит, проработав день на египетском солнцепеке, претерпев все трудности, вызванные и несовершенством орудий, и несговорчивостью рабочих, вдруг, в тот самый момент, когда в проломе последней стены показалась счастливо найденная погребальная камера, понять, что тебя опередили: в камере ухе побывали грабители.

Мы вновь встречаемся здесь с чувством, которое так часто охватывает исследователя в момент завершения его трудов, — чувством глубочайшего разочарования, побороть которое могут лишь сильные. (Ровно двенадцать лет спустя произошел случай, который мог бы доставить Питри минутку злорадного удовлетворения: современные гробокопатели взломали гробницу Аменхотепа II, скончавшегося около 1420 года до н. э., и разрезали в поисках сокровищ ткань, в которую была завернута мумия. Они испытали всю горечь разочарования, наверняка еще более глубокую, чем та, которую испытал Питри, — их соратники по ремеслу, жившие три тысячелетия назад, так мастерски все обчистили, что на долю их потомков не осталось ровным счетом ничего.)

Ход, который проделал Питри, был слишком узок. Но он не мог ждать, пока рабочие расширят его. Обвязав одного египетского юношу под мышками и сунув ему в руку свечу, он спустил его в погребальную камеру. Трепещущий луч упал на два саркофага… Взломаны, пусты!

Ученому оставалось лишь одно: попытаться все-таки установить, кому принадлежала гробница. И снова трудности! В пирамиду пробились подземные воды. Когда Питри, расширив ход, проник в погребальную камеру, он очутился по колено в воде — точно так же, как позднее в одной мастаба, где ему было суждено найти покрытую украшениями мумию. Но Питри не отступил, не испугался. С помощью заступа он исследовал сантиметр за сантиметром всю поверхность пола и нашел сосуд из алебастра, на котором было начертано имя Аменемхет. В соседней камере он нашел бесчисленное множество жертвоприношений, причем все они были посвящены царевне Пта-Нофру, дочери Аменемхета III.

Аменемхет III, царь XII династии, царствовал с 1849 по 1801 год до н. э. (согласно Брэстеду). Династия, к которой он принадлежал, была у власти в общей сложности 213 лет. Время правления Аменемхета III, объединившего под своей властью Верхний и Нижний Египет, было одной из счастливейших эпох в истории страны, которую на протяжении долгих столетий разоряли войны как внешние — с соседними племенами, так и внутренние — с вечно восстававшими номархами. Аменемхет заботился о поддержании мира. Выстроенные им многочисленные сооружения, в том числе и построенная на одном из озер плотина, служили одновременно и светским и духовным целям; его социальные мероприятия, не имеющие с точки зрения западной цивилизации особого значения, были, однако, весьма важными для расколотого на классы Египта, основой существования которого был рабский труд. Благодаря Аменемхету, еще больше, чем Нилу,

…процветает Египет;

Он сделал сильными обе земли,

Он — жизнь, несущая прохладу;

Сокровища, им розданные, — это пища

Для тех, кто идет за ним.

Он — пища, а рот его — изобилие.

То, что Питри нашел гробницу Аменемхета, делало ему честь; как ученый, он не мог быть только недоволен достигнутым результатом, — будучи археологом, он заинтересовался тем, какими путями проникли в гробницу опередившие его грабители. Где находится вход в пирамиду? Сумели ли грабители обнаружить дверь, которую тщетно искал и он сам и многие исследователи до него?

Грабители шли по следам строителей. Питри решил идти по следам грабителей. Но идти по следам людей, побывавших здесь многие годы, а может быть, и тысячелетия назад, было ничуть не легче, чем проделать ход в пирамиде. Проникшая в гробницу вода, нечистоты, остатки битого кирпича и щебня образовали сплошное месиво грязи. В некоторых особенно узких проходах неутомимому Питри пришлось ползти на животе, по-пластунски, грязь попадала ему в уши, в рот. Он хотел знать, где находится настоящий вход. И он нашел его! Наперекор всему, что было до сих пор известно, наперекор египетской традиции вход был расположен с южной стороны. Однако, несмотря на это, грабители разыскали его! Стоит ли удивляться, что задетый за живое исследователь спрашивал себя, праведным ли путем был найден этот вход? Действительно ли успех грабителей — плод работы ума, результат выдержки и настойчивости? Для того чтобы проверить свои подозрения, он шаг за шагом проделал тот же путь, что и грабители. Перед ним возникали те же самые препятствия, с которыми пришлось в свое время столкнуться и грабителям. Каждый раз он пытался преодолеть их самостоятельно, но далеко не всегда находил правильное решение. Какой таинственный инстинкт вел их через все эти бесчисленные тупики, западни и прочие барьеры, воздвигнутые на пути к усыпальнице архитекторами фараона? Там была, например, лестница, которая вела в помещение без окон и дверей, откуда, казалось, не было выхода. Грабители, очевидно, быстро разобрались в том, что дверью в этой камере служит потолок, именно весь потолок — своего рода гигантская дверь, сквозь которую они прошли, проделав в ней отверстие, то есть таким же образом, каким проходят сквозь бронированные двери сейфов современные взломщики несгораемых шкафов. Куда же они попали после этого? В коридор, заваленный каменными глыбами. Питри, как специалист, лучше, чем кто-либо другой, мог себе представить, какую колоссальную работу необходимо было проделать, чтобы расчистить этот проход, и те чувства, которые должны были испытать грабители, когда, покончив с коридором, они наткнулись еще на одну комнату, откуда тоже, казалось, не было выхода, а затем, преодолев и это препятствие, попали в третью комнату — тоже без двери. Питри не знал, чему больше дивиться: инстинкту грабителей, который безошибочно вел их по верному пути, помогая преодолевать все трудности, или же их терпению и выдержке. Можно было не сомневаться — им пришлось прокладывать себе путь на протяжении многих недель, месяцев, а может быть, и лет. И при каких обстоятельствах! Возможно, им все время приходилось остерегаться стражей, жрецов, посетителей, совершавших свои жертвоприношения великому Аменемхету. Но может быть, все было совершенно иначе? Честолюбие Питри, человека, которому пришлось пустить в ход весь свой опыт, проявить чудеса настойчивости, чтобы преодолеть бесчисленные препятствия, которые соорудили строители пирамид (ведь речь шла о защите мертвых фараонов от поругания и посягательства со стороны злоумышленников), его гордость — все это заставляло его отрицать, что древнеегипетские грабители могли еще несколько сот лет назад благодаря одной лишь своей находчивости и остроумию распутать этот клубок.

Неужели грабители пользовались поддержкой специалистов — в египетской литературе сохранились на этот счет кое-какие намеки, — неужели жрецы и стражники, хранители тайн, продажные представители уже коррумпированного класса чиновников, помогали им своими советами и указаниями? Однако здесь мы подходим к особой главе истории Египта — к главе о грабительском промысле, который, родившись во времена седой древности, долгие годы процветал в Долине царей и достиг своей кульминационной точки в одном весьма интересном современном уголовном деле.

Глава 14 ГРАБИТЕЛИ В ДОЛИНЕ ЦАРЕЙ

В начале 1881 года некий состоятельный американец, любитель и ценитель искусств, отправился вверх по Нилу к Луксору, в ту самую деревушку, которая находится напротив Фив — древней резиденции царей. Целью его путешествия было приобретение античных раритетов. Не надеясь на обычные пути — торговля древностями была стараниями Мариэтта подвергнута строжайшей регламентации, он положился на свой инстинкт. Этот инстинкт гнал его по вечерам в темные закоулки, заставлял посещать задние комнаты базаров и в конце концов свел его с одним египтянином, который предложил ему несколько как будто подлинных и ценных предметов.

Сегодня каждый гид считает своим долгом предостеречь туристов от приобретения антикварных вещей на черном рынке, делая это с полным основанием, ибо большинство так называемых раритетов является продукцией вполне современного производства, в большинстве случаев египетского, но порой и европейского. К каким только трюкам ни прибегают спекулянты, чтобы убедить покупателя в подлинности своего товара! Даже такой знаток древностей, как немецкий искусствовед Юлиус Мейер-Грефе, и тот однажды попался на их удочку. Он нашел прямо в песке, не подозревая, что его привел к этому месту пройдоха гид, небольшую статуэтку. Мейер-Грефе нисколько не сомневался, что она подлинная, — еще бы, ведь он сам ее нашел! Он поспешил дать гиду взятку, чтобы тот не проболтался, и, спрятав статуэтку под пиджак, принес ее в отель. Но ему нужно было подобрать к ней подставку, и он отправился к торговцу; здесь он не удержался и спросил торговца, как ему нравится находка. Торговец рассмеялся, а затем, как пишет сам Мейер-Грефе, "он пригласил меня в заднее помещение своей лавчонки, открыл шкаф и показал мне четыре или пять совершенно таких же статуэток. Каждая из них была покрыта песком тысячелетней давности. Их делают в Бунцлау, но он получил их от одного грека, торгового агента в Каире".

Какие невероятные проделки, не говоря уже об изготовлении фальшивых памятников древности, составляющем целую отрасль производства, приходится принимать в расчет науке! Верное представление об этом дает автобиографический рассказ Андре Мальро; в правдивости его слов нет никаких оснований сомневаться, однако случай этот, разумеется, не следует рассматривать как пример для подражания — мы приводим его просто как курьез. В 1925 году Мальро познакомился в одном из баров Сингапура с неким коллекционером, который путешествовал за счет Бостонского музея, скупая для него всякого рода произведения искусства. Он выстроил перед Мальро пять маленьких слоников из слоновой кости, которых только что приобрел у одного индуса. "Видите, мой дорогой друг, — сказал он, — я покупаю слоников. Когда мы производим раскопки, я, перед тем как засыпать ту или иную гробницу, кладу в нее слоников. Если через пятьдесят лет другие исследователи вновь вскроют гробницу, они найдут этих слоников, которые к тому времени успеют покрыться зеленой пленкой и потеряют свой новенький вид, и немало поломают себе голову над этой находкой. Тем, кто придет после меня, я охотно задаю подобные головоломки; на одной из башен Ангкор Вата я выгравировал, мой милый друг, весьма неприличную надпись по-санскритски и хорошенько ее замазал, так что она выглядит очень старой. Какой-нибудь плут ее расшифрует. Простодушных нужно немножко злить…"

Вернемся, однако, к нашему американцу, который хотя и был дилетантом, но все же обладал некоторыми специальными познаниями в области египтологии. Предложение египтянина взволновало его, и он тут же, даже не вступая, как этого требует обычай на Востоке, в долгий торг, приобрел предложенный ему папирус удивительной сохранности и редкой красоты. Запрятав его в чемодан, американец немедленно отбыл назад, сумев обвести вокруг пальца и полицию и таможенные власти. Когда он, прибыв в Европу, показал этот папирус эксперту, то оказалось, что он не только привез неоценимое сокровище, но и дал ход, правда, без всяких на то усилий со своей стороны, одному любопытному делу. Об этом мы сейчас и расскажем, но прежде нам необходимо ознакомиться, хотя бы бегло, с необычайной историей Долины царей.

Долина царей (или Царские гробницы Бибан аль-Мулука) раскинулась на западном берегу Нила, напротив Карнака и Луксора, того самого Луксора, где вздымаются к небу колоссальные колонные залы и храмы времени Нового царства; она представляет собой часть обширного, ныне пустынного пространства, на котором некогда был расположен Фиванский некрополь. Во времена Нового царства здесь были сооружены скальные гробницы для знати, воздвигнуты поминальные храмы в честь царей и в честь бога Амона. Надзор за порядком в этом огромном городе мертвых, а также постоянные работы по его расширению требовали колоссального персонала, который находился в подчинении у специального чиновника — князя запада и начальника стражи Некрополя. Стража размещалась в казармах, а в домах, на месте которых возникли впоследствии небольшие поселения, жили землекопы, строительные рабочие, каменотесы, художники, ремесленники и, наконец, бальзамировщики, которые, заботясь о вечном вместилище для "Ка", предохраняли от разрушения тела усопших.

Как мы уже отмечали, именно во времена Нового царства и правили самые могущественные египетские фараоны, "сыновья Солнца" — Рамсес I и Рамсес II. Это была эпоха XVIII, но прежде всего XIX династии (примерно с 1350 до 1200 года до н. э.). В те времена в Египте происходило то же самое, что произошло в Риме в эпоху цезарей, когда вся монументальная культура Греции, окончательно исчерпав себя, свелась к гигантомании в постройках; величие пирамид Древнего Египта в конечном счете свелось к чванливости построек Карнака, Луксора и Абидоса. То же самое мы наблюдаем в Ниневии "ассирийском Риме" — во времена Синаххериба, у китайского цезаря Хоанг-ти и в гигантских индийских постройках, сооруженных после 1250 года.

Расширение Долины царей — этого величайшего в мире города мертвых, и в особенности начало строительных работ, связано с одним из самых выдающихся решений, принятых Тутмесом I (1545–1515 годы до н. э.). Это решение сыграло свою роль в истории последующих правящих династий Египта, более того, оно, вероятно (хотя исследование этого вопроса, выходящего за рамки собственно археологии, почти не производилось), имеет немаловажное значение для определения того исторического периода, на протяжении которого традиционная, одухотворенная египетская культура превратилась в отрицающую какую-либо традицию и разрушающую всякие установившиеся нормы цивилизацию.

Тутмес I был первым фараоном, принявшим решение отделить свою гробницу от поминального храма (расстояние между ними равнялось по меньшей мере полутора километрам) и захоронить свои бренные останки не в роскошной, видной издалека гигантской гробнице, а в потайной, вырубленной в скалах камере-склепе. Нам это решение кажется сейчас маловажным. Между тем оно означало разрыв с традицией, насчитывающей семнадцать веков.

Отделив могилу от поминального храма, в котором по праздникам приносились жертвы, необходимые для существования "Ка", Тутмес создал совершенно непредвиденные затруднения — последствия их едва ли можно было предугадать — для своего "Ка", а тем самым и для своего существования в потустороннем мире. Но он верил, что подобной мерой он сумеет обеспечить себе безопасность, чего так и не сумели добиться его предшественники — об этом красноречиво свидетельствовали оскверненные гробницы. Это и послужило основной причиной, побудившей его принять такое решение.

В основе тех указаний, которые он дал своему архитектору Инени, лежал страх, неугасимый страх, владевший им, боязнь, что и его мумия будет уничтожена, что и его гробница будет осквернена. К началу царствования XVIII династии вряд ли можно было еще найти во всем Египте хотя бы одну царскую гробницу, которая не была бы разграблена, хотя бы одну мумию сколько-нибудь значительного человека, с которой не была бы сорвана в лучшем случае часть тех "магических покровов", в которые она была завернута, и, таким образом, не оскверненную и не поруганную. Грабителей удавалось поймать лишь изредка; чаще, вероятно, их вспугивали, и тогда они бросали часть своей добычи на произвол судьбы. За пятьсот лет до Тутмеса один злоумышленник расчленил мумию жены царя Джера для того, чтобы ее удобнее было вынести, но был кем-то или чем-то потревожен; в спешке он засунул одну из высохших рук царицы в отверстие в стене гробницы; там ее и нашли в 1900 году в целости и сохранности английские археологи — даже великолепный браслет из аметиста и бирюзы оказался на месте.

Как мы уже упоминали, главного архитектора Тутмеса звали Инени. Мы можем только догадываться о том, чего потребовал от него фараон. Решив порвать с традицией, Тутмес, вероятно, быстро понял, в чем заключается единственная возможность избежать участи своих предшественников: в сохранении тайны места захоронения и местоположения гробницы. Некоторыми сведениями о том, как шло сооружение гробницы Тутмеса, мы обязаны лишь тщеславию архитектора Инени: на стенах своей гробницы он оставил автобиографическую надпись и отчет о постройке первой царской скальной гробницы. "Я один наблюдал за сооружением гробницы в скалах, предназначенной для Его Величества. Никто этого не видел, никто не слышал об этом". Однако современный археолог, один из лучших знатоков Долины царей, человек, великолепно представляющий себе все трудности, связанные со строительными работами в этой местности, Говард Картер, считает, что при этом Инени, несомненно, должен был иметь в своем распоряжении не менее сотни рабочих. Не давая этому факту моральной оценки, он бесстрастно пишет: "Совершенно очевидно, что сотня или более рабочих, посвященных в величайшую тайну фараона, не могли уже ее разгласить: Инени, надо думать, нашел средство заставить их молчать. Не исключена возможность, что в работе участвовали военнопленные. По окончании ее их всех перебили".

Привел ли этот резкий разрыв с традицией к тому результату, к которому стремился Тутмес? Его могила — первая в Долине царей, она находится в отвесно спускающейся стене этой уединенной, угрюмой чашеобразной долины. Инени вырубил в скале лестницу и разместил могилу так, как на протяжении последующих пятисот лет это делали все архитекторы фараонов. Древние греки, исходя из формы этих могил, напоминающих пожарный рукав, называли их "сиринги" от слова syrinkx — длинная пастушья свирель. Страбон, знаменитый греческий путешественник последнего столетия до н. э., описал сорок таких "достойных осмотра гробниц".

Мы не знаем, как долго Тутмес наслаждался покоем, но можно быть уверенным в одном: покой его не мог быть особенно продолжительным, разумеется, в масштабах египетской истории. Мумии Тутмеса, его дочери и другие мумии вытащили в один прекрасный день из гробницы не грабители, а те, кто пытался защитить царственные останки от грабителей, ибо к тому времени даже каменный мешок не мог уже считаться достаточно надежным убежищем. Фараоны перешли к новой тактике: они стали располагать свои замурованные в скалы гробницы максимально близко одна к другой;

теперь стражникам было легче вести наблюдение, внимание их не рассеивалось. Но тем не менее грабежи продолжались.

В гробницу Тутанхамона грабители вторглись уже через десять- пятнадцать лет после его смерти. В гробнице Тутмеса IV, куда грабители также проникли уже через несколько лет после его смерти, они даже оставили визитные карточки: зарубки, каракули, разные жаргонные словечки, нацарапанные на стенах; к тому же они так основательно разрушили гробницу, что сто лет спустя благочестивый Харемхеб на восьмом году своего правления отдал чиновнику Кею приказ: "Гробницу покойного царя Тутмеса IV в ее драгоценном обиталище в Западных Фивах восстановить".

Но своего апогея грабеж гробниц достиг во времена XX династии. Миновали блистательные годы правления Первого и Второго Рамсеса, Первого и Второго Сети. Последующие девять царей ничем не напоминали своих предшественников, хотя и носили гордое имя Рамсеса. Они были слабыми правителями и вечно находились под угрозой падения. Взяточничество и коррупция превратились в грозную силу. Кладбищенские сторожа вступали в сделку с жрецами, надзиратели — со своим начальством, и даже сам начальник Западных Фив, главный начальник охраны Некрополя, оказался в один прекрасный день пособником грабителей могил. И вот сегодня благодаря находкам папирусов времен Рамсеса IX (1142–1123 годы до н. э.) мы становимся свидетелями процесса, вызвавшего в ту пору большой интерес, очевидцами судебного разбирательства по делу об ограблении гробниц, которое шло три тысячи лет тому назад и в ходе которого были наконец названы анонимные грабители.

Однажды Песер, начальник Восточных Фив, получил донесение о массовых грабежах в гробницах, находившихся в западной части города. Начальник Западных Фив — Певеро был, очевидно, столь же мало расположен к Песеру, как тот к нему. Песер, вероятно, с большим удовольствием ухватился за представившуюся возможность дискредитировать равного по положению коллегу в глазах Хамуаса, наместника всей области Фив*.(* Мы следуем в своем изложении за Говардом Картером, который положил в основу своего рассказа документы, опубликованные в великолепном собрании египетских источников "Ancient Records of Egypt", изданных Брэстедом.)

И тем не менее дело обернулось плохо для Песера, который допустил ошибку, назвав точно количество гробниц, куда проникли злоумышленники: "Десять царских, четыре гробницы жриц Амона, не говоря уже о множестве частных". Между тем некоторые члены комиссии, посланной Хамуасом для проверки фактов, руководитель этой комиссии и даже сам наместник, несомненно (и это свидетельствует об осторожности Певеро), были лицами заинтересованными, получавшими доходы от грабителей. Они, как мы сказали бы сегодня, получали проценты с прибыли и, вероятно, еще не успев переправиться через реку, уже знали, что именно напишут в своем решении. Они и в самом деле уладили дело, отведя донос по чисто формальным юридическим основаниям даже не входя в обсуждение вопроса, имели место грабежи или нет, они принялись доказывать, что данные Песера не соответствуют действительности, ибо разграбленными, как выяснилось, оказались не десять царских гробниц, а всего лишь одна, и не четыре гробницы жриц, а только две.

Правда, факт ограбления почти всех частных гробниц отрицать было трудно, но комиссия не сочла это достаточным основанием для того, чтобы предать суду такого заслуженного чиновника, как Певеро. Доносу был дан отвод. На следующий же день торжествующий Певеро (мы можем его себе весьма реально представить) собрал надзирателей, администрацию города мертвых, ремесленников, стражу Некрополя и послал эту толпу на восточную сторону с приказом устроить там "митинг"; при этом он дал им указание отнюдь не избегать дома Песера, а наоборот, держаться к нему поближе.

Для Песера это было уже слишком! С полным основанием он расценил все происходящее как стопроцентную провокацию и в приступе ярости допустил вторую, на этот раз решающую ошибку. Он вступил в жестокую перебранку с одним из руководителей этого импровизированного "митинга" и, дойдя до высшей степени раздражения, заявил перед лицом многочисленных свидетелей, что сообщит обо всем этом чудовищном деле через голову наместника прямо фараону.

Певеро только и ждал этого. Он тут же довел до сведения наместника об этом невероятном заявлении Песера, замыслившего нарушить положенную субординацию. Визирь созвал суд и заставил злополучного Песера председательствовать на нем в качестве судьи — он должен был уличить самого себя в клятвопреступлении и признать себя 'виновным.

Эту историю, которая звучит вполне современно и к которой ничего не добавлено (ее можно было бы даже рассказать гораздо подробнее), завершил поистине сказочный конец. О таком завершении дела мечтают многие, но выпадает оно на долю лишь избранных. Через два или три года после этого вопиющего процесса была арестована банда грабителей. В ее состав входило восемь человек. Их подвергли пыткам, "били плетьми по рукам и ногам", и они дали показания, которые, очевидно, попали в руки неподкупного чиновника, во всяком случае, замолчать эти показания не удалось. Вот имена пяти грабителей: каменотес Хепи, художественный ремесленник Ирамун, крестьянин Аменемхеб, водонос Хамуас и негр-невольник Эенофер. Они показали: "Мы вскрывали их гробы и срывали покровы, в которых они покоились… Мы нашли священную мумию этого царя… На шее у него было множество амулетов и золотых украшений, голова его была покрыта золотой маской; священная мумия этого царя была вся покрыта золотом. Покровы мумии были внутри и снаружи вышиты золотом и серебром и выложены драгоценными камнями. Мы сорвали все золото, которое нашли на священной мумии этого бога, и амулеты, и украшения, и покровы, в которых она покоилась. Мы нашли также супругу царя, и мы сорвали с нее все ценное, что было на ней. Покровы, в которые она была завернута, мы сожгли. Мы украли всю найденную подле них утварь, среди которой были сосуды из золота, серебра, бронзы. Золото, найденное на мумиях этих обоих богов, амулеты, украшения и покровы мы разделили на восемь частей".

Суд признал их виновными; показания Песера были подтверждены фактами, так как среди гробниц, ограбление которых было теперь официально признано, находилась и одна из тех, о которых Песер некогда говорил.

В то же время, насколько об этом можно судить, данный судебный процесс и ряд других не смогли приостановить систематический, организованный грабеж Долины царей. Из судебных приговоров нам известно, что были взломаны гробницы Аменхотепа III, Сети I, Рамсеса II. "При последующей династии от попыток охраны гробниц, кажется, и вовсе отказались", — пишет Картер, набрасывая мрачную картину вторжений грабителей в Долину царей.

"Немало необычного видела эта долина, и дерзкими были разыгравшиеся здесь события. Можно представить себе, как на протяжении многих дней обдумываются планы, как обсуждаются они на тайных ночных совещаниях на скале, как подкупается или подпаивается стража, как затем напряженно роют в темноте, с трудом пролезают сквозь узкий подкоп к погребальной камере, а потом при слабом мерцании огонька лихорадочно ищут драгоценности, такие, которые можно было бы унести с собой; в предутренней мгле грабители возвращаются с добычей домой. Все это мы можем себе представить и одновременно понять, насколько это было неизбежно. Ведь фараон, заботясь о том, чтобы достойным образом и в соответствии со своим саном похоронить свою мумию, тем самым обрекал ее на гибель. Искушение было слишком велико. В гробницах покоились сокровища, превосходящие даже самые смелые мечты, и, чтобы добыть их, нужно было только найти способ. И грабители рано или поздно приходили к цели".

Однако другая картина волнует еще более. Мы так много говорили о расхитителях гробниц, о предателях-жрецах, о чиновниках-взяточниках, о коррумпированных отцах города, об этой охватившей чуть ли не все слои населения воровской сети — ее существование первым заподозрил Питри, когда шел по следу грабителей в гробнице Аменемхета, — что у читателя могло создаться впечатление, будто в Египте, в особенности во времена XX династии, вообще не было ни честных людей, ни верующих, которые отдавали должное памяти усопших царей.

А между тем в то самое время, когда грабители под покровом ночи крались со своей добычей по одним тропинкам, на других сидели в засаде небольшие группы верных своему долгу людей. Волей-неволей им приходилось пользоваться методами своих противников, хотя и в прямо противоположных целях. Для того чтобы успешно бороться с грабителями, необходимо было их опередить — с грабежами боролись при помощи грабежей. Эта превентивная война немногих оставшихся верными своему долгу жрецов и неподкупных чиновников с великолепно организованными ворами требовала еще большей подготовки и еще большего соблюдения тайны, чем действия грабителей.

Призовем на помощь всю силу своего воображения: мы услышим жаркий шепот, увидим затененный свет факела над открытым саркофагом и пригнувшиеся из боязни быть замеченными фигуры. Если их застигнут, им самим ничего не угрожает: они не делают ничего предосудительного, но один взгляд предателя и грабители окажутся осведомленными о том, что останки какого-то царя перенесены в безопасное место и, таким образом, ускользнули из их рук. Мы должны постараться представить себе шествие жрецов: вдвоем, в лучшем случае втроем они торопливо идут вслед за стражником, одним из немногих оставшихся верными своему долгу, который показывает им дорогу, — они несут забальзамированные останки своих мертвых царей. Так эти мумии перетаскивают с места на место, чтобы спасти их от грабителей. Как только жрецы узнают о новых заговорах, они вынуждены вновь повторять свои ночные вылазки. Мертвые цари, чьи мумии должны были пребывать в вечном покое, начинают путешествовать!

Порой это происходило иначе, возможно, даже среди бела дня: стража оцепляла долину; с помощью носильщиков и вьючных животных саркофаг переносили из ставшего ненадежным укрытия в новое место, затем появлялись солдаты, и, возможно, снова многим свидетелям приходилось расплачиваться жизнью, чтобы тайна осталась тайной.

Рамсеса III трижды переносили с одного места на другое. Путешествуют Яхмес, Аменхотеп I, Тутмес II и даже Рамсес Великий. В конце концов из-за нехватки надежных убежищ они попадают втроем в одну гробницу. "В 14-й год третьего месяца второго времени года на 6-й день Осирис, царь Усермара (Рамсес II), был принесен и захоронен в гробнице Осириса, царя Менмаатра (Сети I), верховным жрецом Амона — Пайноджемом".

Но и здесь нельзя поручиться за их безопасность: Сети I и Рамсеса II кладут в могилу царицы Инхапи. В могиле Аменхотепа II оказалось в конце концов не менее тринадцати царских мумий. Других при первом удобном случае извлекали из первоначальных мест захоронения или из убежищ, где они были спрятаны, выносили по пустынной, одинокой тропинке, вьющейся по склону горы (ее можно увидеть и сейчас), из Долины царей и хоронили в могиле, высеченной в скалах Деир аль-Бахари, неподалеку от гигантского храма, который начала строить царица Хатшепсут, несчастная соправительница и сестра Тутмеса III.

Здесь мумии пролежали никем не потревоженные три тысячи лет. Точное местонахождение захоронения было, очевидно, забыто; в этом, вероятно, сыграла свою роль одна их тех случайностей, благодаря которым после первого, в общем поверхностного, ограбления осталась непотревоженной гробница Тутанхамона: например, сильный ливень, после которого вход в часть долины оказался занесенным глиной. Другой случайности — путешествию уже в наши дни американского коллекционера в Луксор — мы обязаны тем, что эта колоссальная общая гробница фараонов была обнаружена в 1875 году нашей эры.

Глава 15 МУМИИ

История Долины царей теряется во тьме столетий. "Сейчас нам трудно представить себе, — пишет Картер, — как выглядела эта пустынная долина, населенная призраками, в существовании которых египтяне не сомневались. Ее подземные галереи были ограблены и опустошены, входы во многие из них открыты и служили убежищем для лисиц, сов и летучих мышей. Но и ограбленная, опустевшая, скорбная Долина не утратила своего романтического очарования. Она по-прежнему оставалась Священной Долиной царей и, вероятно, продолжала привлекать толпы любопытных и чувствительных посетителей. Кроме того, некоторые гробницы Долины во времена правления Осоркона (900 годы до н. э.) вновь использовались для погребения жриц".

Через тысячу лет Долина царей была заселена первыми отшельниками-христианами, которые устроили себе кельи в пустых сирингах. "Блеск и роскошь царей уступили место смиренной бедности. Пышная усыпальница фараона превратилась в тесную келью отшельника".

Но и это изменилось. Традиция предназначила Долину царей служить убежищем одновременно и для царей и для грабителей. В 1743 году английский путешественник Ричард Пикок составил ее первое современное описание; гидом ему служил какой-то шейх, Пикоку удалось осмотреть четырнадцать открытых могил. (Страбону, как мы уже упоминали, было известно сорок, сейчас насчитывают шестьдесят одну.) Район этот был ненадежным. На холмах Курны раскинула свой лагерь шайка разбойников. Двадцать шесть лет спустя Долину царей посетил Джеме Брюс. Вот что он рассказывает в своих записках об одной попытке выкурить грабителей из их нор: "Все они объявлены вне закона и подлежат, если их удастся где-либо схватить, смертной казни. Осман-бей, прежний наместник Гиргэ, не желая более терпеть безобразий, творимых этими людьми, приказал набрать сухого хворосту и осадил вместе со своими солдатами ту часть горы, где жило большинство этих отверженных; он приказал завалить хворостом все их пещеры и поджечь его; большинство разбойников погибло. Впрочем, они быстро пополнили свои ряды".

Когда Брюсу вздумалось остаться на ночь в погребальной камере для того, чтобы снять копию с настенного рельефа в гробнице Рамсеса III, испуганные туземцы-проводники стали шуметь и всячески выражать свое недовольство, а потом побросали свои факелы и ушли, оставив Брюса в темноте. "Уходя, они всю дорогу выкрикивали по моему адресу страшные пророчества о великом несчастье, которое разразится тотчас же после их ухода из гробницы". Когда же Брюс вместе с единственным оставшимся ему верным слугой начал в кромешной тьме спускаться к Нилу, к своей лодке, поднялся невообразимый шум: со всех сторон послышались крики, а сверху из темноты пронеслось несколько камней и раздались выстрелы. Эта усиливавшаяся стрельба и заставила Брюса сократить свой визит — ему пришлось чуть ли не бегством спасаться из Долины царей. А когда тридцать лет спустя наполеоновская Египетская комиссия приступила к обмеру гробниц и самой Долины царей, она тоже была обстреляна фиванскими разбойниками.

Сегодня в Долину царей стекаются приезжие со всего света. Одна из самых драгоценных, выдающихся находок в этой древней земле была сделана всего лишь каких-нибудь двадцать лет назад. Теперь и в этом месте кричащие драгоманы награждают ударами палок своих ослов; из гостиницы Кука, расположенной возле Деир аль-Бахари, приходят посетители, а арабы-зазывалыцики на прекрасном английском языке приглашают всех желающих осмотреть "царские гробницы".

И невольно перед вашим взором проносится вся необычайная история Нильской долины, ее царей, ее народов; а когда читаешь в путеводителе о том, что наиболее заслуживающие внимания гробницы, в том числе и гробница Тутанхамона, три раза в неделю по утрам освещаются электрическим светом, становится немного грустно и смешно.

Наиболее значительная находка в Долине царей была сделана в 1922 году; она взбудоражила общественное мнение всей Европы и вызвала такой интерес, какой выпадал до тех пор на долю лишь одного археологического открытия открытия Шлиманом Трои. Однако за несколько десятилетий до этого почти столь же поразительная находка, но сопровождаемая еще более странными обстоятельствами, была сделана в долине Деир аль-Бахари.

Мы уже упоминали об американце, которому удалось раздобыть на кривых улочках Луксора ценный египетский папирус. Европейский эксперт, установив подлинность этого документа и его значение, поинтересовался, каким образом он попал в руки американского путешественника. Довольный удачей, коллекционер, зная, что на европейской территории у него уже никто не может отнять добычу, охотно рассказал обо всем, ничего не утаивая и отнюдь не преуменьшая своих заслуг. Эксперт написал подробное письмо в Каир. Так был сделан первый шаг к знакомству с неслыханным фактом осквернения могил.

Когда профессор Гастон Масперо получил в своем музее в Каире письмо из Европы, его взволновали два обстоятельства. Во-первых, то, что музей снова лишился ценнейшей находки. Снова — ибо не более как за шесть лет до этого на черном рынке непонятно откуда появились редкие и чрезвычайно ценные в научном отношении вещи, происхождение которых не удавалось выяснить даже в тех случаях, когда счастливые покупатели, выехав за пределы Египта, соглашались рассказать, каким образом им удалось их приобрести. В большинстве рассказов фигурировал некий высокий незнакомец; в одних рассказах он был арабом, в других — юношей негром, нищим феллахом и даже состоятельным шейхом. Во-вторых, Масперо был озадачен тем, что папирус, о котором его уведомляли, был извлечен, как сообщалось в письме, из усыпальницы одного из царей XXI династии, то есть именно той самой династии, о гробницах которой ничего не было известно. Кто нашел эту гробницу? И была ли она гробницей одного царя? Если бы профессор Масперо мог увидеть те сокровища, сведения о которых достигли его ушей, то даже поверхностный осмотр убедил бы его в том, что они относились к погребальному инвентарю различных фараонов. Предположение, что современным осквернителям гробниц удалось обнаружить сразу несколько древних усыпальниц, казалось просто невероятным. Гораздо более правдоподобной представлялась мысль, что они сумели найти одну из больших общих гробниц. Перспективы, которые открывало подобное заключение, не могли не взволновать такого ученого, как Масперо. Необходимо было что-то предпринять. Между тем египетская полиция поставила на этом деле крест. Оставалось одно: самому заняться поисками грабителей. Так в результате ряда совещаний с очень узким кругом участников в Луксор был откомандирован один из молодых ассистентов Масперо.

С того самого момента, как ассистент покинул корабль, он повел себя совсем иначе, чем обычный археолог. Он поселился в том же отеле, что и американец, раздобывший папирус. А затем по всем углам и закоулкам базара днем и ночью стал слоняться некий молодой богатый "франк". Он покупал различные безделушки, щедро за них расплачиваясь; ведя конфиденциальные переговоры с торговцами, он никогда не забывал оставить собеседнику "на чай", однако не больше обычного, чтобы не возбудить подозрений. Ему предлагали немало различных "раритетов", изготовленных местными кустарями, но молодой человек, слонявшийся весной 1881 года по Луксору, был знатоком своего дела и его не так-то легко было провести. В этом вскоре убедились и постоянные и "дикие" торговцы Луксора. Это внушило им уважение, а от уважения к доверию один шаг. И вот в один прекрасный день некий торговец, часами стоявший в ожидании покупателей возле своей лавчонки, позвал его к себе. А затем ассистент Египетского музея увидел небольшую статуэтку.

Ему удалось сдержаться и придать своему лицу совершенно безучастное выражение. Присев рядом с торговцем на циновку, он принялся торговаться, не выпуская из рук статуэтку; он знал, что она подлинная — об этом свидетельствовала выгравированная на ней надпись; более того, она, несомненно, была взята из гробницы какого-то фараона XXI династии.

Торговля длилась долго. В конце концов ассистент купил статуэтку, но особого восторга при этом не выразил. Он дал недвусмысленно понять, что ищет что-нибудь более значительное, более ценное. Тогда его еще до наступления вечера познакомили с неким высоким арабом в расцвете лет — Абд аль-Расулом, главой большой семьи. А когда юный ассистент поговорил с ним в последующие дни подробнее, когда этот араб показал ему наконец после новых встреч несколько других античных раритетов, на этот раз из эпохи XIX и XX династий, он велел его арестовать — молодой ученый был убежден, что нашел вора.

Вместе с некоторыми своими родственниками Абд аль-Расул был доставлен к мудиру Кены. Дауд-паша лично вел следствие, но на сцене появлялись бесчисленные свидетели, доказывавшие невиновность обвиняемого. Все жители той деревушки, в которой родился и жил Абд аль-Расул, клятвенно подтвердили, что он невиновен, более того, что невиновна и вся его семья, принадлежавшая к числу самых старых и наиболее уважаемых в общине. Тем временем ассистент, полностью уверенный в своей правоте, уже успел протелеграфировать в Каир об успехе. Теперь ему пришлось увидеть, как Абд аль-Расул и его родственники были освобождены из тюрьмы за недостатком улик. Он заклинал чиновников — те в ответ только пожимали плечами, он пошел к мудиру — тот удивленно посмотрел на него, подивился нетерпению "франка" и сказал, что нужно подождать.

Ассистент прождал день, прождал другой, а затем послал телеграмму с опровержением первого сообщения. Муки неопределенности, восточная флегматичность мудира довели его до того, что он заболел. Но мудир знал своих людей.

Говарду Картеру мы обязаны следующим рассказом, который он записал со слов одного из своих старейших рабочих, — в юности тот был схвачен как вор и приведен к мудиру. Он очень боялся строгого Дауд-пашу. К тому же его охватило щемящее чувство неуверенности, когда вместо суда его привели в частные апартаменты паши, который плескался в это время — жара была страшная — в чане с холодной водой.

Дауд-паша взглянул на него… он ничего не говорил, он просто смотрел, но и много лет спустя старый рабочий помнил этот взгляд. "Казалось, кости мои превратились в воду. Потом он спокойным голосом сказал: "Ты являешься ко мне первый раз, я тебя отпускаю, но смотри берегись, берегись, если попадешься второй раз". Я был так напуган, что решил переменить профессию, и уже никогда больше не принимался за старое".

Авторитет, которым пользовался Дауд-паша — можно, кстати, не сомневаться, что, когда одного авторитета не хватало, обращались к другим, весьма жестким мерам, — принес свои плоды, на что молодой ассистент, свалившийся, как мы уже упоминали, к этому времени в приступе лихорадки, уже перестал рассчитывать. К началу второго месяца один из родственников и соучастников Абд аль-Расула пришел к Дауд-паше с повинной и полностью во всем признался. Мудир тотчас известил об этом юного ученого, который все еще находился в Луксоре. Началось новое следствие, и вот тут-то выяснилось, что вся Курна, родная деревушка Абд аль-Расула, сплошь населена грабителями гробниц. Это ремесло передавалось от отца к сыну, оно родилось в незапамятные времена и процветало, вероятно, без значительных перерывов начиная с XIII века до н. э. Подобной династии воров мир еще не видывал!

Самой выдающейся находкой этой династии была общая гробница царей в Деир аль-Бахари. В грабеже этой гробницы странным образом переплелись случай и система. За шесть лет до описанных выше событий, в 1875 году, Абд аль-Расул случайно обнаружил в возвышающейся между Долиной царей и Деир аль-Бахари скале скрытое отверстие. Преодолев все трудности, он проник туда и убедился, что находится в обширной погребальной камере — месте захоронения мумий. Даже первого беглого осмотра было достаточно, чтобы понять: ему удалось обнаружить клад, который в состоянии обеспечить его и его семью пожизненной рентой, разумеется, если удастся сохранить тайну.

В тайну были посвящены только главные члены семьи. Они торжественно поклялись, что ни при каких обстоятельствах этой тайны не выдадут, и решили оставить находку там, где она пролежала три тысячелетия; таким образом гробница превратилась в мумифицированный банковский счет семейства Абд аль-Расул. "Снятие со счета" позволялось производить только в тех случаях, когда это было необходимо семье. Как бы невероятно это ни звучало, но им действительно удавалось сохранять таким образом тайну на протяжении целых шести лет. За эти шесть лет семейство успело разбогатеть, но 5 июля 1881 года перед входом в гробницу очутился уполномоченный Каирского музея, которого привел сам Абд аль-Расул.

Это была одна из тех шуток, которые всегда имеются наготове у судьбы: уполномоченным оказался не юный ассистент, стараниями которого были разоблачены грабители и не профессор Масперо, которому первому пришла в голову идея их выследить. Очередная телеграмма, отправленная в Каир, в которой на этот раз были приведены лишь абсолютно достоверные факты, не застала Масперо: он был в отъезде. Поскольку дело не терпело отлагательства, нужно было послать заместителя. Им оказался Эмиль Брупп-бей, брат знаменитого египтолога Генриха Бругша, в то время хранитель музея в Каире. Прибыв в Луксор, он нашел своего юного коллегу, который с таким успехом исполнял роль детектива, в лихорадке. Он нанес дипломатический визит мудиру; все заинтересованные лица пришли к единодушному заключению: чтобы прекратить дальнейшие грабежи, необходимо как можно скорее опечатать гробницу. Так Эмиль Брупп-бей в сопровождении одного только Абд аль-Расула и своего помощника араба ранним утром 5 июля очутился у входа в гробницу. То, что он увидел, напоминало о сокровищнице из сказки об Аладине, а о том, что произошло в последующие девять дней, он не мог забыть до конца своей жизни.

Им пришлось долго карабкаться по скалам. Наконец Абд аль-Расул остановился и показал рукой на небольшое отверстие в скале, которое было весьма искусно замаскировано камнями. Оно находилось в труднодоступном месте и было совершенно незаметным: нет ничего удивительного в том, что на протяжении трех тысячелетий люди проходили мимо, не обращая на него никакого внимания. Абд аль-Расул снял с плеча веревку и объявил Бругшу, что необходимо спуститься в этот проход. Оставив подозрительного проводника под присмотром своего помощника араба, Бругш без колебаний последовал приглашению. Осторожно — в глубине души он все-таки опасался какого-нибудь подвоха со стороны этого видавшего виды вора — он спустился по веревке вниз. Но если в нем и тлел огонек надежды найти здесь какие-то ценности, он, разумеется, и в мечтах не мог себе представить, что ожидало его наяву.

Выяснилось, что вертикальный проход, по которому он спускался, уходил под землю примерно на одиннадцать метров. Закончив спуск, Бругш зажег факел, сделал несколько шагов вперед, завернул за угол и оказался перед первым большим саркофагом, за которым виднелись другие. Надпись на одном из них, стоявшем у самого входа, свидетельствовала о том, что в нем хранится мумия Сети I — та самая мумия, которую Бельцони в октябре 1817 года напрасно проискал в первоначальном склепе фараона в Долине царей. Свет факела упал на следующие саркофаги, на бесчисленные драгоценные принадлежности египетского заупокойного инвентаря, которые были небрежно разбросаны по земле и на саркофагах. Брупп двинулся дальше, шаг за шагом прокладывая себе дорогу. Внезапно он увидел саму погребальную камеру: она казалась огромной при тусклом свете факела. Саркофаги лежали как попало, вперемежку, некоторые из них были открыты, среди груды утвари и украшений лежало несколько мумий. Брупп остановился, затаив дыхание… ему было дано увидеть то, чего еще не видел ни один европеец. Мог ли он когда-либо об этом мечтать?

Перед ним были бренные останки самых могущественных правителей древнего мира. Продвигаясь где ползком, где во весь рост, он установил, что здесь лежит Яхмес I (1580–1555 годы до н. э.), который приобрел известность тем, что окончательно изгнал варварских царей-пастухов — гиксосов (с чем, однако, совершенно не связан библейский рассказ об исходе израильтян из Египта), и что здесь находится мумия Аменхотепа I (1555–1545 годы до н. э.), ставшего впоследствии святым покровителем всего Фиванского некрополя. Наконец среди многочисленных гробниц менее известных египетских фараонов он находит (не выпуская факела из рук, он вынужден на минуту присесть, чтобы справиться с охватившим его волнением) мумии обоих великих египетских правителей, слава которых пережила века: Тутмеса III (1501–1447 годы до н. э.) и Рамсеса II (1298–1232 годы до н. э.), прозванного Великим (при дворе которого, как думали во времена Бругша, вырос Моисей, законодатель еврейского народа и всего западного мира), — фараонов, один из которых царствовал пятьдесят четыре года, а другой — шестьдесят шесть лет, фараонов, сумевших не только создать на крови и слезах своих подданных мировые империи, но и удержать их в течение долгого времени в своих руках.

Потрясенный, не зная толком, с чего начать, Бругш уже при первом беглом ознакомлении с надгробными надписями наткнулся на историю о "странствующих мумиях", и перед его взором возникла картина бесчисленных ночей, под покровом которых жрецы, стремясь спасти останки фараонов от ограбления и осквернения, похищали их из Долины царей и хоронили здесь, в Деир аль-Бахари, одного возле другого. Беглого взгляда было достаточно, чтобы понять, что страх и спешка сыграли здесь свою роль: некоторые мумии были просто прислонены к стене. И только уже в Каире он прочитал с волнением то, что жрецы доверили стенам гробниц: одиссеи мертвых царей.

Он принялся считать; всего здесь оказалось сорок мумий, бренные останки сорока правивших некогда фараонов, которых почитали в свое время как богов. Три тысячи лет пролежали они, никем не потревоженные, прежде чем их удалось увидеть сначала грабителю, а затем ему — Эмилю Бругш-бею.

Несмотря на все меры предосторожности (некоторые из них фараоны предпринимали уже перед самой смертью), египетские правители были настроены весьма пессимистически: "Те, кто строил из гранита, кто замуровывал камеру в пирамиду, создавая прекрасные творения… их жертвенные камни так же пусты, как и тех уставших, которые покоятся на берегу, не оставив после себя наследников". Но, несмотря на такой пессимизм, они все же предпринимали все новые и новые меры, которые могли бы обезопасить их мертвые тела. Вот как описывает погребальные обряды и бальзамирование Геродот; он сам наблюдал их во время своего путешествия по Египту (цитируем по Говарду Картеру):

"Когда умирает какой-либо знатный человек, все женщины в доме обмазывают себе головы и даже лица землей. Затем они оставляют покойного, выбегают из дому и шествуют через город… колотя себя в грудь. Все родственники умершего присоединяются к шествию и делают то же самое. Мужчины собираются в кучу и тоже бьют себя в грудь. Закончив эту церемонию, они относят труп умершего к бальзамировщикам".

Пора, однако, рассказать кое-что и о самих мумиях. Слово "мумия" имеет несколько значений; это становится ясным, когда читаешь у Абд аль-Латифа, арабского путешественника XII века, что в Египте можно дешево приобрести употребляемую для медицинских целей "мумию". "Mumiya", или "mumiyai", арабское слово, которое в данном случае обозначает не то асфальт, не то вар, не то какое-то природное выделение скал, наподобие того, которое добывают в Мумиевой горе в Дерабгерде (Ирак). Смесью смолы и мирра назвал мумию арабский путешественник; еще в шестнадцатом и семнадцатом веках в Европе ее можно было найти повсюду, даже в прошлом столетии аптекари рекомендовали "мумию" как хорошее средство для лечения переломов и ран. Кроме того, "мумией" называли состриженные у того или иного человека волосы и ногти: по существовавшим в те времена представлениям, они были как бы его воплощением и потому вполне годились для заговоров и колдовства.

Когда мы сегодня говорим "мумия", мы имеем в виду сохранившийся от разложения забальзамированный труп; как известно, мумифицирование было особенно распространено у древних египтян. Прежде различали естественное мумифицирование и искусственное; под естественными мумиями подразумевали такие, которые сохранились не благодаря постороннему вмешательству, а чисто случайно, в силу тех или иных обстоятельств, — это, например, мумии, найденные в капуцинском монастыре в Палермо, в монастыре Гран-Сен-Бернара, в свинцовом погребе церкви в Бремене или во дворце Кведлинбурга. Таким же образом их различают и поныне, хотя и с некоторыми оговорками, поскольку многие исследования, в особенности исследования Эллиота Смита и анализ мумии Тутанхамона, произведенный Дугласом Дерри, показали, что своей чудесной сохранностью мумии в гораздо большей степени обязаны сухому нильскому климату, стерильности воздуха и песка, нежели искусству бальзамирования у древних египтян. Так было найдено немало великолепно сохранившихся мумий, похороненных не в саркофагах, а просто в песке, причем внутренности у них не были вынуты; эти мумии были ничуть не в худшем состоянии, чем забальзамированные, которые нередко подвергались разложению или превращались в бесформенную массу под воздействием смолы, асфальта, бальзамических масел и, как сказано в папирусе Ринда, "воды из Элефантины, соды из Эйлейтфиазполиса и молока из города Кимы".

В прошлом столетии было распространено мнение, будто египтяне знали секрет бальзамирования какими-то специальными химическими средствами. Аутентичное, действительно точное и полное описание мумифицирования не найдено и по сей день; вероятно, искусство мумифицирования неоднократно менялось на протяжении столетий. Так, еще Мариэтт обратил внимание на то, что мемфисские мумии, самые древние, высохшие чуть ли не до черноты, очень хрупки, а более новые — фиванские, желтоватого цвета, с матовым блеском, нередко эластичны; разумеется, все это не может быть объяснено одним лишь различием во времени.

Геродот сообщает о трех способах мумифицирования, из коих первый был в три раза дороже, чем второй, а третий — наиболее дешевым, им практически мог воспользоваться любой чиновник (но отнюдь не человек из народа — тому не оставалось ничего другого, как положиться в заботах о своем мертвом теле на благоприятный климат). В древнейшие времена удавалось сохранить только внешние формы тела. Позднее было найдено средство, которое предохраняло кожу от сморщивания, и мы можем встретить мумии с вполне сохранившимися во всей своей индивидуальности чертами лица.

Как правило, мумифицирование производилось следующим образом: вначале с помощью металлического крючка удаляли через ноздри мозг; после этого каменным ножом вскрывали брюшину и удаляли внутренности (иногда, вероятно, и через задний проход), которые укладывали в так называемые канопы (специальные сосуды); вынимали также и сердце — на его место клали каменного скарабея. Затем труп тщательнейшим образом обмывали и "солили", выдерживая его в соляном растворе больше месяца. После этого его в течение семидесяти дней высушивали.

Захоронение производилось в деревянных гробах, вкладывавшихся один в другой (в большинстве случаев им придавали форму тела), или же в каменных саркофагах; иногда несколько вложенных друг в друга деревянных гробов помещали в каменный саркофаг. Труп клали на спину, руки скрещивали на груди или животе, а иногда оставляли вытянутыми вдоль туловища. Волосы в большинстве случаев коротко остригали, но у женщин нередко оставляли. На лобке и под мышками волосы выбривали. Внутренние полости набивали глиной, песком, смолой, опилками, мотками шерсти, добавляя к этому ароматические смолы и, как это ни странно, лук. Затем начинался длительный — в этом можно не сомневаться — процесс обматывания мумии полотняными бинтами и платками, которые с течением времени так пропитывались смолами, что впоследствии ученым редко удавалось их аккуратно размотать; что же касается воров, которых прежде всего интересовали драгоценности, то они, разумеется, и не думали себя утруждать разматыванием бинтов, а просто разрезали их вдоль и поперек.

В 1898 году Лоре, тогдашний главный директор Управления раскопками и древностями, открыл, помимо целого ряда других, и гробницу Аменхотепа II. Он тоже нашел "странствующие мумии" тринадцати царей, которые во времена XXI династии были перенесены сюда жрецами, но в отличие от Бругша не нашел никаких драгоценностей. Нетронутыми остались только сами мумии (Аменхотеп так и продолжал лежать в своем саркофаге), в остальном гробница была разграблена дочиста. Тем не менее год или два спустя в эту гробницу, которая в то время по предложению Вильяма Гарстена была снова замурована, чтобы не тревожить сон мертвых царей, опять проникли воры (вероятно, они, так же как почти все их близкие и далекие предшественники, сговорились со сторожами); они выбросили из саркофага мумию Аменхотепа, сильно повредив ее при этом. Этот случай подтвердил, что Бругш, который вывез из гробницы все, что сумел, поступил правильно: всякие колебания и сомнения в этом вопросе, порожденные пиететом, при тогдашних условиях были явно неуместны. Выбравшись на поверхность из узкой шахты и расставшись с сорока мертвыми царями, Эмиль Бругш-бей принялся размышлять, как сохранить найденное. Оставить содержимое гробницы на месте означало обречь все на разграбление. Нужно было вывезти все в Каир, но для этого требовалось много рабочих, а набрать их можно было только в Курне, в родной деревушке Абд аль-Расула — прародине грабителей. Тем не менее к тому времени, когда Бругш попросил у мудира новой аудиенции, он, несмотря на возможные тяжкие последствия этого шага, решился. Следующее утро застало его вместе с тремястами феллахов у входа в гробницу. Он приказал оцепить прилегающий район и вместе со своими помощниками отобрал из общей массы небольшую группу рабочих, внушавших ему большее доверие, чем остальные. Эти рабочие (им приходилось нелегко: ведь для того, чтобы поднять тяжелые саркофаги, требовались дружные усилия шестнадцати человек) подавали наверх найденные драгоценности; тем временем Бругш и его помощники принимали их, регистрировали и раскладывали у подножия холма. Вся работа была произведена за 48 часов. Говард Картер лаконично отметил: "Нынче мы уж не работаем так поспешно". Спешка была излишней не только с точки зрения археологии: каирский пароход все равно опаздывал на несколько дней. Бругш-бей приказал запаковать мумии, укутать гробы и отправить их в Луксор. Погрузка была произведена только 14 июля.

Вот тогда-то и произошло нечто такое, что произвело на видавшего виды исследователя гораздо большее впечатление, чем сами сокровища: все, что произошло здесь во время медленного продвижения парохода вниз по течению, взволновало уже не исследователя, а просто человека, которому не были чужды чувства уважения и благоговения.

С быстротой ветра по всем деревушкам и далеко в глубь страны распространилась весть о том, какой груз скрыт в трюмах парохода. И тогда все убедились в том, что Древний Египет, видевший в своих властителях богов, еще не исчез окончательно. С верхней палубы Бругш наблюдал за тем, как на протяжении всего пути следования парохода от Луксора и до Кены сотни феллахов и их жены провожали судно. Мужчины стреляли из ружей, салютуя мертвым фараонам, женщины обсыпали себя землей, до крови раздирали грудь песком. Плач и стенания были слышны на протяжении всего пути.

Не в силах вынести этого зрелища, Бругш отвернулся. Прав ли он в своих действиях? Быть может, в глазах тех, кто издавал эти жалобные крики и бил себя в грудь, он тоже был грабителем, одним из тех воров и преступников, которые на протяжении трех тысячелетий оскверняли гробницы? Достаточным ли оправданием могло служить то, что он действовал в интересах науки?

Много лет спустя на этот вопрос дал недвусмысленный ответ Говард Картер. То, что произошло с гробницей Аменхотепа, дало ему основание заметить: "Из этого случая можно извлечь урок; мы бы рекомендовали ознакомиться с ним тем критикам, которые называют нас вандалами за то, что мы вывозим все находки, передавая их в музеи. Между тем, отдавая найденные древности в музеи, мы заботимся об их сохранности; если их оставить на месте, они рано или поздно попадут в руки воров, что равносильно их уничтожению".

Когда Бругш-бей высадился в Каире, он не только обогатил один из музеев мира — он обогатил весь мир, предоставив ему возможность увидеть тех, кто некогда знал блеск величия и славы.

Глава 16 ГОВАРД КАРТЕР НАХОДИТ ТУТАНХАМОНА

В 1902 году египетское правительство разрешило американцу Теодору Дэвису производить раскопки в Долине царей. Дэвис копал двенадцать зим подряд. Ему посчастливилось: он обнаружил такие чрезвычайно интересные и важные для науки гробницы, как гробницы Тутмеса IV, Сипта, Хоремхеба, не говоря уже о мумии и саркофаге великого царя-еретика Аменхотепа IV (раскрашенный скульптурный портрет его жены Нефертити принадлежит, пожалуй, к наиболее известным у нас произведениям древнеегипетского искусства), того самого правителя, который называл себя Эхнатоном, что значит "угодный Атону", и на короткий срок заменил древнюю традиционную религию культом солнечного светила.

В тот год, когда Европа перепоясалась траншеями первой мировой войны, эта концессия перешла к лорду Карнарвону и Говарду Картеру. С этого, собственно, и начинается история самой выдающейся археологической находки в Египте, которая, как впоследствии писала в своей статье о Карнарвоне его сестра, "вначале напоминает сказку о волшебной лампе Аладина, а заканчивается, как греческая легенда о Немезиде".

Для нашей книги находка гробницы Тутанхамона имеет особое значение. В истории археологических открытий она, несомненно, явилась одной из вершин; в то же время, если искать в нашей науке наиболее драматические страницы это, безусловно, одна из самых ярких. Экспозицией этой науки мы обязаны Винкельману и бесчисленному множеству других систематиков, методистов и специалистов. Шампольону, Гротефенду и Раулинсону (о двух последних будет рассказано в "Книге башен") удалось распутать первые грубые узлы. Первыми, кто, активно продолжив исследование, получил широкое признание, были Мариэтт, Лепсиус и Питри в Египте, Ботта и Лэйярд в Двуречье (см. "Книгу башен") и американцы Стефенс и Томпсон в Юкатане (см. "Книгу ступеней"). Но истинно драматические высоты были достигнуты впервые в эпоху открытий Шлимана и Эванса в Трое и Кноссе, а впоследствии Кольдевея и Вуллея в Вавилоне и в Уре, на родине Авраама. Шлиман, гениальный одиночка, был последним великим дилетантом-археологом, который занимался раскопками на свой собственный страх и риск. В Кноссе и Вавилоне уже работали целые штабы специалистов. Правительства, монархи, состоятельные меценаты, богатые университеты, археологические учреждения, частные лица из всех стран современного мира посылали год за годом хорошо снаряженные экспедиции во все страны древнего мира. Однако и отдельные достижения, и опыт, накопленный многочисленными предшествующими экспедициями, были в грандиозных масштабах суммированы экспедицией, открывшей гробницу Тутанхамона. Здесь все было подчинено интересам науки. Экспедиция не знала тех трудностей, с какими столкнулись Лэйярд, которому пришлось вести борьбу с глупыми суевериями, и Эванс, потративший немало сил, чтобы преодолеть сопротивление местных властей; ей была обеспечена поддержка правительства. Зависть ученых-коллег они бранили даже Раулинсона и превратили в ад жизнь Шлимана — уступила теперь место сотрудничеству и взаимопомощи, которые могли бы послужить величайшим примером международного сотрудничества ученых в области науки. Время великих пионеров, таких, например, как Лэйярд, который один-одинешенек с ранцем за плечами отправился на осле искать исчезнувший город, миновало. Говард Картер, ученик Питри, хотя и принадлежал к археологам старого закала, превратился — если позволительно употреблять такое сравнение — в чиновника, облеченного в области археологии всей полнотой исполнительной власти, перешедшего от лихих кавалерийских рейдов в неизведанные страны к строгим методам топографа древней цивилизации.

При всем своем доктринерстве Картер все-таки умудрился сохранить энтузиазм, проявляя одновременно максимальную научную точность и добросовестность; благодаря этому он тоже занял место среди великих археологов, среди тех, кто с заступом в руках занимался не только поисками древних сокровищ и останков мертвых царей, но и пытался разгадать великие загадки человечества, воплотившего свое лицо, характер и душу в великих цивилизациях древности.

Спортсмен и собиратель произведений искусства, джентльмен и путешественник, совершивший кругосветное плавание, реалист в своих поступках и романтик в чувствах, лорд Карнарвон мог сформироваться как личность только на английской почве. Еще в бытность свою студентом Тринити-колледжа в Кембридже он однажды предложил восстановить за собственный счет первоначальный рисунок на панелях своей комнаты, испорченный последующими реставрациями; юношей он становится завсегдатаем антикварных магазинов, в зрелом возрасте страстно и с пониманием дела коллекционирует старые гравюры и рисунки. Одновременно он не пропускает ни одних бегов, тренируется в стрельбе, увлекается водным спортом и, получив в двадцать три года огромное наследство, совершает кругосветное плавание на паруснике. Третий зарегистрированный в Англии автомобиль принадлежал ему: автомобильный спорт был его страстью. Эта страсть привела к коренному перелому в его жизни — в самом начале нынешнего столетия он попадает неподалеку от Бад-Лангеншвальбаха, в Германии, в автомобильную катастрофу: переворачивается на своей машине. Помимо ряда серьезных ранений, последствием катастрофы явилось поражение дыхательных путей; настоящие приступы удушья делают невозможным для него пребывание в Англии зимой. Так, в 1903 году он впервые попадает в Египет с его более мягким климатом, и здесь — на раскопки, которые велись различными археологическими экспедициями. Богатый независимый человек, не имевший до этого определенной цели в жизни, он увидел в этой деятельности поистине великолепную возможность сочетать не покинувшую его страсть к спорту с серьезными занятиями искусством. В 1906 году он приступает к самостоятельным раскопкам, но той же зимой приходит к выводу, что его знания совершенно недостаточны. Он обращается за помощью к профессору Масперо, и тот рекомендует ему молодого Говарда Картера.

Сотрудничество этих людей было необыкновенно плодотворным. Говард Картер великолепно дополнял лорда Карнарвона: он был всесторонне образованным исследователем и еще до того, как лорд Карнарвон пригласил его наблюдать за всеми проводимыми им раскопками, успел приобрести немало практических знаний у Питри и Дэвиса. Но при всем этом он вовсе не был лишенным фантазии регистратором фактов, хотя некоторые критики и упрекали его в чрезмерном педантизме. Он был человеком с практическим складом ума и одновременно редким храбрецом, настоящим сорвиголовой. Эти его качества в полной мере проявились во время одного памятного события 1916 года.

Он находился в кратком отпуске в Луксоре, когда однажды к нему в сильном смятении пришли старейшины деревни с просьбой оказать им поддержку и помощь. Дело в том, что из-за войны, которая стала чувствоваться даже здесь, в Луксоре сильно уменьшилось число чиновников, контроль и полицейский надзор ослабли; этим не преминули воспользоваться бравые потомки Абд аль-Расула, принявшиеся за свое традиционное ремесло. Одна из банд этих грабителей нашла на западном склоне холма, расположенного в самом конце Долины царей, какой-то клад. Едва об этом узнала банда их соперников, как они предприняли все возможное, чтобы завладеть предполагаемыми сокровищами. То, что разыгралось вслед за этим, напоминало плохой гангстерский фильм.

Дело дошло до вооруженной схватки между обеими бандами. "Первооткрыватели" были разбиты и изгнаны, предполагалось, что кровавая распря на этом не закончится. Картер находился в отпуске, он не нес никакой ответственности за все эти безобразия, и все-таки он решил вмешаться. Впрочем, приведем его собственный рассказ.

"Был уже поздний послеобеденный час. Я поспешно собрал тех немногих моих рабочих, которые еще не были мобилизованы, и, соответственным образом их вооружив, отправился к месту происшествия. Нам пришлось совершить при свете луны более чем шестисотметровое восхождение по склону горы, нависшему над Курной. Была уже полночь, когда мы прибыли на место; наш проводник показал мне веревку, свисавшую с отвесной скалы. Прислушавшись, мы услышали, как внизу трудились грабители. Прежде всего я перерезал веревку, лишив тем самым грабителей возможности ускользнуть, а затем, надежно укрепив свой канат, спустился по нему вниз. Спускаться в полночь на веревке в логово занятых своим делом грабителей — времяпрепровождение, не лишенное, во всяком случае, своеобразной занятности. Я застал там восемь человек, и, когда я приземлился, мне пришлось пережить несколько не слишком приятных мгновений. Я предложил им выбор: либо убраться, воспользовавшись моим канатом, либо остаться на месте, но уже без веревки, и, следовательно, не имея возможности выбраться на волю. В конце концов благоразумие одержало верх, и они убрались. Остаток ночи я провел там же".

Чтобы составить себе полное представление об этом воинственном археологе, необходимо его скромный и даже несколько сухой рассказ, в котором об опасностях говорится лишь мимоходом и с юмором висельника, расцветить собственной фантазией. Впрочем, если бы Картер и предоставил грабителей самим себе, их все равно ждало разочарование. Дело в том, что найденный ими клад оказался гробницей, первоначально, вероятно, предназначенной для царицы Хатшепсут; никаких сокровищ там не было — стоял лишь незаконченный саркофаг из кристаллического песчаника.

Карнарвон и Говард Картер начали работать вдвоем. Только осенью 1917 года им удалось настолько увеличить масштаб работ, что появилась надежда на успех. Тогда же и произошло то, с чем мы уже неоднократно встречались в истории науки: с самого начала им удалось напасть на то место, где, собственно, и было впоследствии сделано открытие. Однако ряд внешних обстоятельств — критические размышления, оттяжки, сомнения и, прежде всего, "указания специалистов" затормозили все дело и привели к тому, что оно чуть было вообще не лопнуло.

Разве не произошло в свое время нечто похожее с одним из самых первых археологов, неким неаполитанским кавалером Алькубиерре, которому посчастливилось б апреля 1748 года, в самом начале своих раскопок, наткнуться на центр Помпеи? Не поняв этого, он вновь засыпал раскопки, полный нетерпения, принялся копать в других местах. Прошли годы, прежде чем он понял, что первый удар заступа и был-то как раз верным.

Перед Карнарвоном и Картером лежала Долина царей. Десятки людей копали здесь до них, и ни один не оставил каких-либо мало-мальски точных записей или планов этих раскопок. Горы мусора и щебня громоздились здесь одна возле другой; между ними были видны проходы в уже обнаруженные гробницы. Существовал только один путь — приступить к планомерным раскопкам и вести их до тех пор, пока не докопаешься до скального грунта. Поэтому Картер предложил начать раскопки в треугольнике, образованном гробницами Рамсеса II, Меренпта и Рамсеса VI. "Рискуя, — писал он впоследствии, — быть обвиненным в том, что я проявляю прозорливость задним числом, я тем не менее считаю себя обязанным заявить, что мы твердо надеялись найти совершенно определенную гробницу, а именно гробницу фараона Тутанхамона".

Это звучит неправдоподобно, если представить себе разрытую вдоль и поперек Долину царей, более того, неправдоподобно смело, особенно если учесть, что у обоих исследователей было очень мало оснований для подобных надежд, а весь ученый мир решительно склонялся к мысли, что время великих открытий в Долине царей миновало. За сто лет до этого Бельцони, раскопав могилы Рамсеса I и Сети I, Эйе и Ментухотепа, писал: "Я твердо убежден, что в долине Бибан аль-Мулук нет никаких других гробниц, кроме тех, которые стали известны благодаря моим недавним открытиям, ибо, прежде чем покинуть это место, я сделал все, что было в моих скромных силах, чтобы обнаружить хотя бы еще одну гробницу, но все было безуспешно; эта моя точка зрения находит свое подтверждение и в том, что независимо от моих исследований, после того как я покинул это место, британский консул господин Солт провел там четыре месяца, пытаясь найти еще какую-нибудь гробницу, но все его старания оказались тщетными".

Через двадцать семь лет после Бельцони Долину царей тщательно исследовала большая немецкая экспедиция. Когда она отправилась назад, ее руководитель Рихард Лепсиус был убежден, что экспедиция исчерпала все возможности и все, что можно было здесь найти, найдено. Это, однако, не помешало Лорэ на рубеже прошлого и нынешнего столетий найти несколько новых, ранее неизвестных гробниц, а Дэвису сделать то же самое после него. Однако в описываемое время в Долине царей не оставалось, наверное, ни одной песчинки, которую бы по меньшей мере трижды не переместили с одного места на другое, и, когда Мосперо в качестве начальника Управления раскопками и древностями подписывал концессию на раскопки лорда Карнарвона, он не преминул выразить твердую уверенность, в данном случае уже как ученый, что концессия эта, собственно, является излишней: в Долине невозможны никакие новые находки.

Но почему же Картер все-таки, несмотря на все эти обстоятельства, надеялся обнаружить здесь гробницу, и притом не вообще какую-либо гробницу, а совершенно определенную — царя Тутанхамона? Начнем с того, что ему были хорошо известны находки Дэвиса, которые он видел собственными глазами; среди этих предметов был найден под одной скалой фаянсовый кубок с именем Тутанхамона, а неподалеку от скалы, почти совсем рядом с ней, в одной шахте-могиле Дэвис нашел деревянную шкатулку. На обломках золотой пластинки, лежавшей в шкатулке, тоже было имя Тутанхамона. Дэвис сделал несколько поспешный вывод, заключив, что данная шахта-могила и является местом погребения этого царя. Картер пришел к другому заключению, которое подтвердилось тоща, когда выяснилось, что при первом исследовании была допущена ошибка в определении третьей находки Дэвиса. Речь шла о нескольких сосудах, найденных в одном углублении скалы и наполненных не представлявшими на первый взгляд большого интереса глиняными черепками и свертками полотна. При повторном исследовании (оно было произведено в Музее Метрополитен в Нью-Йорке) внезапно выяснилось, что это, несомненно, остатки материалов, которые были использованы во время погребения Тутанхамона. Но и это еще не все: когда Дэвису удалось обнаружить убежище царя-еретика Эхнатона, он нашел там несколько глиняных печатей Тутанхамона.

Все это звучит весьма убедительно; на первый взгляд у Картера были все основания утверждать, что гробница Тутанхамона, хотя попытки ее найти и закончились неудачей, должна находиться где-то неподалеку от того места, где были найдены эти предметы, то есть в центре Долины царей. Но вспомним о трех тысячелетиях, прошедших со дня захоронения, вспомним о бесчисленных грабителях и о жрецах, перетаскивавших с места на место мумии, вспомним, наконец, и о тех разрушениях, которые произвели своими нередко безграмотными раскопками неопытные археологи… В распоряжении Картера имелись только несколько золотых пластинок, фаянсовый кубок, пара глиняных сосудов и несколько печатей — это были все его "доказательства". Нужно было обладать безграничной верой в свое счастье, чтобы, основываясь только на этом, прийти не просто к надежде, а к твердому убеждению, что гробницу Тутанхамона найти удастся.

Приступив к раскопкам, Карнарвон и Картер в продолжение зимы убрали внутри намеченного треугольника почти весь верхний слой мусора и щебня и довели раскопки до подножия открытой гробницы Рамсеса VI. "Здесь мы наткнулись на ряд хижин для рабочих — на несколько лачуг, которые были построены на куче обломков кремня, что, как известно, всегда служит в Долине верным признаком близости какой-либо гробницы".

События нескольких последующих лет приобретали постепенно все более напряженный характер.

Из-за туристов, вернее, потому, что дальнейшие раскопки помешали бы осмотру охотно посещаемой туристами гробницы Рамсеса, Карнарвон и Картер решили прекратить раскопки в этом месте до более благоприятных времен. Таким образом, зимой 1919/20 года они произвели раскопки лишь у входа в гробницу Рамсеса VI и нашли там в небольшом тайнике некоторые имевшие известный археологический интерес предметы заупокойного инвентаря. "Никогда еще за время нашей работы в Долине мы не были так близки к настоящему открытию", писал впоследствии Картер.

Теперь они "разворотили", как сказал бы Питри, весь треугольник, за исключением того клочка земли, на котором стояли хижины рабочих. И снова они оставляют нетронутым этот последний участок, снова отправляются в другое место, в небольшую, прилегающую к Долине царей лощину, к гробнице Тутмеса III, роются там два года подряд и в конце концов не находят ничего ценного.

Тогда они собираются и вполне серьезно обсуждают вопрос, не следует ли все-таки после столь ничтожных результатов долголетних исследований перенести раскопки в совершенно другое место. По-прежнему нераскопанным остается только тот пятачок земли, где стоят лачуги рабочих и находится куча кремневых обломков — небольшой кусочек территории у подножия гробницы Рамсеса VI. После долгих колебаний они наконец решают посвятить Долине царей еще одну, на этот раз действительно последнюю, зиму.

И вот они начинают копать как раз в том месте Долины царей, где они остановились за шесть лет до этого, — на том месте, где находятся лачуги рабочих и кучи кремня. На этот раз, когда они наконец осуществили то, что могли сделать еще за шесть лет до этого — срыли лачуги, — им тотчас же, чуть ли не с первым ударом кирки, удалось обнаружить вход в гробницу Тутанхамона, в богатейшую царскую гробницу Египта. Картер пишет: "Внезапность этой находки так ошеломила меня, а последующие месяцы были так наполнены событиями, что я едва нашел время собраться с мыслями и все это обдумать".

Третьего ноября 1922 года Картер (лорд Карнарвон находился в это время в Англии) приступил к сносу лачуг — это были остатки жилищ времен XX династии. На следующее утро под первой лачугой была обнаружена каменная ступенька. К вечеру пятого ноября, после того как были убраны горы мусора и щебня, уже не оставалось никаких сомнений в том, что удалось найти вход в какую-то гробницу.

Однако это могла быть и какая-нибудь незаконченная или же неиспользованная, пустая гробница. А если в ней и находилась мумия, не исключалось, что и эту гробницу, как и многие другие, давно уже осквернили и разграбили. Наконец, чтобы перебрать все пессимистические варианты, скажем, что гробница могла принадлежать вовсе не царю, а какому-нибудь придворному или жрецу.

По мере того как продвигалась работа, возрастало и волнение Картера. Ступенька за ступенькой высвобождались из-под мусора и щебня, и к тому времени, когда внезапно, как всегда в Египте, зашло солнце, все увидели двенадцатую ступеньку, а за ней "верхнюю часть закрытой, обмазанной известкой и запечатанной двери". "Запечатанная дверь! Значит, действительно… Это мгновение могло взволновать и бывалого археолога".

Картер осмотрел печати: это были печати царского некрополя. Следовательно, там, в гробнице, покоился прах какой-то действительно высокопоставленной особы. Поскольку жилища рабочих уже со времен XX династии закрывали вход в гробницу, она, во всяком случае с этого времени, должна была стать недоступной для воров. Картер, дрожа от нетерпения, проделал в двери небольшое отверстие такого размера, чтобы туда можно было просунуть электрическую лампочку, и обнаружил, что весь проход по ту сторону двери завален камнями и щебнем; это лишний раз доказывало, что гробницу пытались максимально обезопасить от непрошеных гостей.

Когда Картер, оставив раскоп под охраной самых верных своих людей, возвращался при свете луны домой, ему пришлось вступить в тяжелую борьбу с самим собой.

"За этим ходом могло находиться все, буквально все что угодно, и мне пришлось призвать на помощь все мое самообладание, чтобы не предаться искушению сейчас же взломать дверь и продолжать поиски", — записал Картер в своем дневнике после того, как он заглянул в проделанное им в двери отверстие. Теперь, когда он верхом на ослике спускался по склону Долины царей, им овладело жгучее нетерпение. Внутренний голос нашептывал ему, что после шести лет бесплодного труда он наконец стоит на пороге великого открытия; и все-таки он — трудно не восхищаться этим — принимает решение засыпать раскоп и ждать возвращения лорда Карнарвона, своего друга и сотрудника.

Утром 6 ноября Картер посылает Карнарвону телеграмму: "Наконец удалось сделать замечательное открытие в Долине. Великолепная гробница с нетронутыми печатями; до Вашего приезда все снова засыпано. Поздравляю". Восьмого он получает два ответа:

"Приеду по возможности быстро"; "Предполагаю двадцатого быть в Александрии".

23 ноября лорд Карнарвон вместе со своей дочерью прибыл в Луксор. Более двух недель провел Картер в жгучем нетерпении, в томительном ожидании перед вновь засыпанной гробницей. Уже через два дня после открытия на него обрушился град поздравлений, но с чем, собственно, его поздравляли — с каким открытием, чьей гробницы? Этого Картер не знал. Если бы он продолжил раскоп буквально на несколько сантиметров, он бы увидел абсолютно ясный и отчетливый оттиск печати Тутанхамона. "Я бы лучше спал по ночам и избавил бы себя от трех недель мучительной неопределенности".

Ко второй половине дня 24 ноября рабочие очистили все ступеньки. Сойдя с последней, шестнадцатой, Картер очутился перед запечатанной дверью. Он увидел оттиск печати с именем Тутанхамона и одновременно то, с чем пришлось столкнуться чуть ли не всем исследователям гробниц: следы грабителей, которые и здесь сумели опередить ученых; здесь, так же как и в других местах, воры успели сделать свое дело.

"Так как теперь была видна вся дверь, мы сумели увидеть то, что до этого было скрыто от наших взоров, а именно: часть замурованного прохода дважды вскрывали и вновь заделывали; ранее найденные нами печати — шакал и десять пленников — были приложены к той части стены, которую открывали, печати же Тутанхамона, которыми и была первоначально запечатана гробница, находились на другой, нижней, нетронутой части стены. Таким образом, гробница вовсе не была, как мы надеялись, совершенно нетронутой. Грабители побывали в ней, и даже не раз. Хижины, о которых мы уже упоминали, свидетельствовали о том, что грабители действовали еще до царствования Рамсеса VI, а то обстоятельство, что гробница была вновь запечатана, говорило о том, что грабителям не удалось очистить ее полностью".

Но это еще не все. Сомнения и беспокойство, охватившие Картера, все усиливались. Когда последние ступеньки были очищены от мусора и грязи, он нашел большое количество черепков и разбитые сундуки с именами Эхнатона, Сменхкара и Тутанхамона, скарабей Тутмеса III и часть другого скарабея с именем Аменхотепа III. Свидетельствовало ли это множество имен фараонов о том, что вопреки ожиданиям здесь находилась не одиночная гробница, а захоронение нескольких царей?

Ясность в этот вопрос можно было внести, только открыв дверь. Все последующие дни и были заполнены этой работой. За дверью — Картер установил это еще тогда, когда заглянул в проделанное им отверстие, — находился проход, заваленный камнями и щебнем. По расположению щебня можно было отчетливо определить, где именно в этот проход проникли грабители (они прорыли узкий туннель) и каким образом они снова засыпали его. После многодневной работы археологи наткнулись на глубине примерно десяти метров на вторую дверь. Здесь также были печати Тутанхамона и царского некрополя, но и здесь были отчетливо видны следы незваных гостей.

Основываясь на том, что все это сооружение очень напоминало тайник Эхнатона, который был найден неподалеку от этого места, Картер и Карнарвон уже почти не сомневались, что перед ними не гробница, а тайник. А много ли можно ожидать от тайника, да еще такого, в котором побывали грабители?

Надежд оставалось мало, и тем не менее, по мере того как перед второй дверью уменьшалась куча щебня, напряжение все нарастало. "Наступал решающий момент, — пишет Картер, — дрожащими руками мы проделали маленькое отверстие в левом верхнем углу…"

Взяв железный прут. Картер пропустил его сквозь отверстие; прут не встретил преграды. Тогда Картер зажег спичку и поднес ее к отверстию: никаких признаков газа. Он принялся расширять отверстие.

Теперь вокруг него столпились все: лорд Карнарвон, его дочь леди Эвелин Герберт и египтолог Кэллендер, который, едва узнав о новой находке, поспешил предложить свои услуги в качестве помощника. Нервно чиркнув спичкой. Картер зажигает свечу и трепетной рукой подносит ее к отверстию, но горячий ток воздуха, вырывающийся из отверстия, чуть было не задувает ее, и в мерцании света Картеру не сразу удается разглядеть то, что находится за дверью. Постепенно глаза его привыкают, и он различает сначала контуры, потом первые краски, и, когда наконец ему становится ясно видно содержимое камеры, расположенной по ту сторону двери, победный крик застывает у него на устах… он молчит. Для тех, кто стоит в ожидании рядом с ним, это мгновение кажется вечностью. "Видите ли вы там что-нибудь?" — спрашивает его Карнарвон, не в силах более вынести неизвестность. Медленно, словно завороженный, Говард Картер поворачивается к нему. "О да, — говорит он проникновенно, — удивительные вещи!"

"Можно не сомневаться, что за всю историю археологических раскопок никому до сих пор не удавалось увидеть что-либо более великолепное, чем то, что вырвал из мрака наш фонарь", — сказал Картер, когда первое волнение улеглось и исследователи один за другим смогли уже спокойно подойти к проделанному в двери отверстию. Его слова подтвердились, когда открыли 17 ноября дверь и луч света от сильной электрической лампочки заплясал на золотых носилках, на массивном золотом троне, на двух матово поблескивающих черных больших статуях, на алебастровых вазах, на каких-то необычайных ларцах. Головы диковинных зверей отбрасывали на стены чудовищные тени; словно часовые, стояли одна против другой две статуи "с золотыми передниками, в золотых сандалиях, с палицами и жезлами. Их лбы обвивали золотые изображения священных змей". И среди всей этой роскоши мертвых, которую невозможно было охватить взглядом, виднелись следы живых: возле двери стоял наполовину наполненный известкой сосуд, неподалеку от него черная от сажи лампа, в другом месте на стене был заметен отпечаток пальца, на пороге лежала гирлянда цветов — последняя дань усопшему. Словно завороженные, стояли Карнарвон и Картер, глядя на всю эту мертвую роскошь и на сохранившиеся на протяжении стольких тысячелетий следы жизни; прошло немало времени, прежде чем они очнулись и убедились, что в этом помещении настоящем музее сокровищ — не было ни саркофага, ни мумии. Неужели вновь должен был всплыть уже не раз обсуждавшийся вопрос: гробница или тайник?

Однако, обойдя шаг за шагом все помещения, они обнаружили между часовыми еще одну, третью, запечатанную дверь. "В мыслях нам уже представилась целая анфилада комнат, похожих на ту, в которой мы находились, тоже наполненных сокровищами, и у нас захватило дух". 27 ноября они обследовали дверь и при свете сильных электрических ламп, которые к тому времени удалось установить Кэллендеру, убедились в том, что почти на уровне пола, рядом с дверью находится ход, тоже запечатанный, правда позднее, чем сама дверь. Значит, и здесь успели побывать грабители. Что же могло скрываться в этой второй камере или втором коридоре? Если за этой дверью находилась мумия, то в каком виде? Была ли она цела? Здесь было немало загадочного. Странной была и планировка этой гробницы, не похожая ни на одну из найденных ранее. Еще более странным было то обстоятельство, что грабители старались проникнуть за третью дверь, не обратив никакого внимания на те богатства, которые находились перед ними. Что же они искали, если спокойно прошли мимо кучи золотых вещей, лежавших в первом помещении?

Оглядевшись, Картер увидел в этой удивительной сокровищнице нечто более важное, чем материальные ценности. Какое великолепное представление о прошлом, какое множество ценнейших сведений могли дать науке собранные в этом помещении вещи! Здесь находились бесчисленные предметы материальной и духовной культуры древних египтян, и каждый из них мог послужить достаточным вознаграждением за зиму тяжелых археологических раскопок. Более того, египетское искусство целой эпохи было представлено здесь в таком многообразии и такими совершенными образцами, что Картеру было достаточно беглого взгляда, чтобы понять: тщательное изучение всех этих сокровищ "приведет к изменению, если не к полному перевороту во всех прежних воззрениях и теориях".

Вскоре исследователи сделали еще одно важное открытие: в камере, помимо всего прочего, стояли три больших ложа. Заглянув под одно из них, один из исследователей обнаружил небольшую дыру. Он позвал остальных. Осветив отверстие лампой, они увидели маленькую боковую камеру, меньшую, чем первую, но также до отказа наполненную всякими предметами обихода и драгоценностями. Насколько об этом можно было судить, в гробнице все осталось в том виде, в каком ее покинули грабители; они прошли здесь, "как хорошее землетрясение". И снова возникает вопрос: грабители перерыли тут все, они (об этом можно говорить совершенно определенно) перебросили некоторые вещи и предметы из боковой камеры в переднюю, они кое-что повредили, разбили, но почти ничего не украли — даже то, что, так сказать, само лезло им в руки. Быть может, их спугнули?

Вплоть до этого момента все — и Картер, и Карнарвон, и остальные находились словно в чаду и плохо соображали, что делали. Но теперь, увидев содержимое боковой камеры, догадываясь, что за третьей дверью их ожидает нечто совершенно необычное, они начинают понимать всю сложность стоящей перед ними научной задачи и то, какой большой работы и строгой организации потребует ее разрешение.

Разобраться в этой находке, даже только в том, что им уже удалось обнаружить, за один сезон было невозможно!

Глава 17 ЗОЛОТАЯ СТЕНА

Когда мы теперь слышим, что Карнарвон и Картер решили засыпать только что раскопанную гробницу, мы знаем, что это не имело ничего общего с аналогичными действиями их предшественников, быстро раскапывавших, но и не менее быстро засыпавших места своих находок.

Археологические работы в районе, где были найдены предметы с именем Тутанхамона, велись в то время, когда еще не было уверенности в существовании самой гробницы, тем не менее они были с самого начала так обстоятельно продуманы и спланированы, что могут служить в этом деле образцом, хотя, разумеется, необходимо учитывать и то обстоятельство, что, если бы находка была менее сенсационна, в распоряжении археологов вряд ли оказались бы такие вспомогательные средства, как у Картера и Карнарвона.

Картеру было ясно одно: ни в коем случае не следует торопиться с раскопками. Не говоря уже о необходимости твердо установить первоначальное расположение всех найденных предметов (это было важно для датировки и других определений), следовало считаться и с тем, что значительная часть утвари и многие драгоценности были повреждены, и, прежде чем дотрагиваться до них, необходимо было принять меры для их консервации, то есть соответствующим образом обработать и упаковать. Учитывая и то обстоятельство, что на этот раз дело касалось находки, невероятной по объему, нужно было заготовить соответствующее количество упаковочных материалов и различных препаратов. Необходимо было посоветоваться со специалистами и создать лабораторию, где производилось бы немедленное исследование тех важных находок, которые нельзя было сохранить. Одна лишь каталогизация такого большого числа находок уже требовала большой предварительной организационной работы. Все эти проблемы нельзя было разрешить, сидя на месте. Карнарвону необходимо было съездить в Англию, а Картеру — хотя бы в Каир. Тогда-то Картер и принял решение засыпать раскоп. Только такая мера могла, по его мнению (хотя на месте и оставался за сторожа Кэллендер), обезопасить гробницу от современных последователей Абд аль-Расула. Мало того, едва прибыв в Каир, Картер заказал тяжелую железную решетку для внутренней двери.

Основательность и точность, с которыми проводились эти самые знаменитые египетские раскопки, были во многом обусловлены той зачастую самоотверженной помощью, которую Карнарвон и Картер с самого начала получали со всех концов мира. Впоследствии Картер выразил в печати свою благодарность за оказанную ему всестороннюю помощь, и он имел все основания это сделать. Он начал с того, что привел письмо, посланное ему в свое время неким Ахмедом Гургаром, руководившим рабочими, которые принимали участие в раскопках. Мы тоже приведем это письмо, ибо мы не хотим прославлять одну лишь интеллектуальную помощь. Вот оно:

Карнак, Луксор 5 августа 1923 года Мистеру Говарду Картеру, эскв. Досточтимый сэр!

Я пишу Вам письмо в надежде, что Вы живы и здоровы, и молю Всевышнего, чтобы Он не оставил Вас в своих заботах и возвратил нам в добром здравии, целым и невредимым. Осмеливаюсь сообщить Вашей светлости, что склад № 15 в полном порядке, сокровищница в порядке, северный склад в порядке, и дом в порядке, и все рабочие исполняют то, что Вы приказали в своих предписаниях.

Хусейн, Газ Хасан, Хасан Авад, Абделад-Ахмед и все шлют Вам свои наилучшие пожелания.

Шлю свои наилучшие пожелания Вам, всем членам семьи лорда и всем Вашим друзьям в Англии.

С нетерпением ожидающий Вашего скорейшего приезда,

Ваш покорный слуга

Ахмед Гургар.

В ответ на робкую просьбу о помощи, с которой Картер обратился к членам одной экспедиции, работавшей в районе Фив, Лайсгоу, руководитель египетского отделения нью-йоркского Музея Метрополитен, предоставил ему в полное распоряжение своего фотографа Гарри Бертона, несмотря на то что лишался таким образом нужного ему работника; в своем ответе Картеру он писал: "Рад быть хоть чем-нибудь полезным. Прошу полностью располагать Бертоном точно так же, как и любым членом нашей экспедиции". В результате к Картеру перекочевали еще рисовальщики Холл и Хаузер и руководитель раскопок в районе пирамид Лишта А. К. Мейс. Директор египетского государственного департамента химии А. Лукас из Каира предоставил себя и свой трехмесячный отпуск в распоряжение Картера. Д-р Алан Гардинер занялся надписями, а профессор Джеме Г. Брэстед из Чикагского университета поспешил приложить свои знания для определения датировки найденных Картером древних оттисков печатей.

Несколько позднее, 11 ноября 1925 года, Салех-бей Хамди и Дуглас Е. Дерри, профессор анатомии Египетского университета, приступили к исследованию мумии. А. Лукас написал обширную монографию "Химия в гробнице" о металлах, маслах, жирах и тканях. П. Э. Ныоберри исследовал найденные в гробнице венки и гирлянды цветов и сумел установить, какие цветы росли три тысячи триста лет назад на берегах Нила. Более того, ему даже удалось по цветам и ягодам определить, в какое время года был похоронен Тутанхамон: зная, когда цветет василек, когда созревают мандрагора — "яблоко любви" из Песни песней — и черноягодный паслен, он пришел к выводу, что Тутанхамон был похоронен не ранее середины марта и не позднее конца апреля. "Особые материалы" исследовали также Александр Скотт и X. Дж. Плендерлейт.

Это творческое содружество специалистов (некоторые из них были специалистами в областях, далеко отстоящих от археологии и истории древнего мира) явилось верным залогом того, что научные результаты этих раскопок оказались более значительными, чем каких-либо прежних.

Теперь можно было приступить к работе. 16 декабря раскоп был вновь раскрыт. 18 декабря фотограф Бертон сделал пробные снимки, а 27-го первая находка была извлечена на поверхность.

Основательная работа требует времени. Раскопки в гробнице Тутанхамона продолжались несколько зим. Подробное их описание не входит в нашу задачу, мы следуем за ярким и красочным рассказом Картера лишь в его узловых моментах и не имеем поэтому возможности подробно останавливаться на описании всех находок. Однако нельзя не упомянуть о двух-трех самых значительных, таких, например, как деревянный ларец, принадлежащий к числу наиболее выдающихся в художественном отношении произведений древнеегипетского прикладного искусства. Он был покрыт тонким слоем гипса и весь расписан. Яркость красок чудесно сочетается здесь с поразительно тонким и точным рисунком, а сцены охоты и военные сцены так великолепно скомпонованы и в то же время настолько детально выписаны, что "превосходят даже персидские миниатюры". Этот ларец был наполнен самыми разными предметами; примером тщательности в работе может служить тот факт, что Картер затратил три недели тяжелого, кропотливого труда, пока добрался до дна этого ларца.

Не менее важной находкой были три больших ложа, о существовании их было известно и ранее из росписей на стенах гробниц, но найти их, однако, до сих пор не удавалось. Это были удивительные сооружения, с возвышением не для головы, а для ног. На одном из них красовались изображения львиных голов, на втором — коровьих, на третьем можно было увидеть голову полукрокодила-полугиппопотама. На ложах были горой навалены драгоценности, оружие и одежда, а сверху лежал трон. Его спинка была так изумительно разукрашена, что Картер впоследствии "без всяких колебаний" утверждал: "Это самое красивое из всего, что до сих пор было найдено в Египте".

Наконец, следует еще упомянуть о четырех колесницах, которые были слишком велики, чтобы их можно было целиком внести в гробницу, и потому их распилили; впоследствии грабители перевернули и раскидали их части. Все четыре колесницы были сверху донизу покрыты позолотой: каждый дюйм их поверхности был украшен орнаментом и рисунками или же инкрустациями из цветного фаянса и камня.

В одной лишь первой камере исследователи нашли не менее шестисот-семисот различных предметов. О внешних и внутренних трудностях, с которыми им пришлось столкнуться в работе — один неверный шаг мог разрушить то, что невозможно было возместить, — у нас еще будет случай поговорить подробнее.

13 мая при +37 °C в тени по узкоколейке были доставлены к специально зафрахтованному пароходу первые тридцать четыре тяжелых ящика с находками. Расстояние было небольшое — всего полтора километра, но, так как рельсов не хватало, пришлось прибегнуть к хитрости: когда вагонетка проходила некоторое расстояние, путь позади нее разбирали, а снятые рельсы укладывали впереди вагонетки. Так драгоценные находки проделали обратный путь спустя три тысячелетия после того, как они были торжественно доставлены с берега Нила в гробницу усопшего царя. Еще через семь дней они были в Каире.

К середине февраля из первой камеры было вывезено все. Теперь можно было продолжить раскопки, чего с нетерпением ожидали все, и вскрыть третью дверь — ту самую, которая находилась между двумя статуями-часовыми. Теперь наконец настало время выяснить, находится ли в соседней камере мумия.

Когда в пятницу, 17 февраля, в 2 часа дня в передней комнате гробницы собралось примерно двадцать человек, удостоившихся чести присутствовать при этом событии, ни один из них не подозревал, что именно суждено ему увидеть через какие-нибудь два часа.

Ведь после находки сокровищ, которые теперь уже были в безопасности, трудно было себе представить, что может быть найдено еще что-либо более ценное, более значительное.

Гости — члены правительства и ученые — заняли свои места. Когда Картер взобрался на своего рода помост, приставленный к двери (с него было удобнее разбирать кирпичную кладку), наступила мертвая тишина.

С величайшими предосторожностями Картер принялся разбирать кладку. Работа была тяжелой и требовала много времени: кирпичи могли обрушиться и повредить то, что находится за дверью. Кроме того, нужно было попытаться сохранить в целости важные для науки оттиски печатей. Когда было проделано первое отверстие, "искушение сейчас же прервать работу, — пишет сам Картер, — и заглянуть в расширявшееся отверстие было так велико, что мне с трудом удавалось его побороть".

Мейс и Кэллендер помогали ему. Когда через десять минут Картер, несколько расширив отверстие, просунул в него электрическую лампочку, по рядам присутствующих пробежал тревожный шепот.

То, что он увидел, было совершенно неожиданно, невероятно и в первое мгновение совершенно непонятно: перед ним была стена. Она тянулась и вправо и влево, вверх и вниз, тускло поблескивая при свете лампочки, она закрывала весь ход. Картер просунул руку как можно дальше — перед ним была массивная золотая стена! Он начал расширять отверстие. Теперь уже и все остальные увидели блеск золота. По мере того как он вынимал кирпичи, золотая стена вырисовывалась все явственнее, и тогда "мы, — пишет Картер, — словно по невидимым проводам, стали ощущать нараставшее волнение зрителей".

Прошло еще несколько минут, и Картеру, Мейсу и Кэллендеру стало ясно, что представляет собой эта стена. Они действительно стояли перед входом в погребальную камеру, но то, что они приняли за стену, на самом деле было всего лишь передней стенкой самой огромной и дорогой усыпальницы, которую когда-либо кому-либо приходилось видеть, — усыпальницы, внутри которой должны были находиться саркофаги и наконец сама мумия.

Понадобилось два часа тяжелой работы для того, чтобы расширить отверстие настолько, чтобы в него можно было войти. Потом наступила пауза, казалось, натянутые до предела нервы не выдержат этого напряжения; на самом пороге были найдены рассыпанные бусины ожерелья, вероятно оброненного грабителями. Не обращая внимания на зрителей, которые, дрожа от нетерпения, ерзали на стульях, Картер с педантичностью истинного археолога, для которого не существует незначительных находок, тщательно собрал все бусины и лишь после этого продолжил работу. Погребальная камера, как оказалось, находилась примерно на метр ниже, чем передняя комната, Захватив с собой лампу. Картер спустился вниз. Да, перед ним был обитый листовым золотом ящик, покрывавший сверху саркофаг, причем он был столь огромен, что занимал чуть ли не все помещение, Лишь узкий проход — всего 65 см — отделял его от стены. Продвигаться по этому проходу можно было только с величайшей осторожностью: он весь был заставлен погребальными приношениями.

Теперь наступил черед лорда Карнарвона и Лако. Войдя в камеру, они остановились в безмолвии. Затем они обмерили саркофаг. Позднейшие, более точные измерения дали следующие результаты: 5,20х3,35х2,75 м.

Он действительно был сверху донизу покрыт золотом, по сторонам его были инкрустации из блестящего синего фаянса, испещренные магическими знаками, которые должны были охранять покой умершего.

Теперь всех троих больше всего волновал один вопрос: сумели ли грабители проникнуть дальше, цела ли мумия? Картер обнаружил, что расположенные с восточной стороны большие двустворчатые двери были хотя и закрыты на засов, но не запечатаны. Дрожащей рукой он отодвинул засов. Со скрипом раскрылись двери, и перед ним оказался еще один обитый золотом ящик. Как и первый, он был заперт, но на этот раз печать была цела!

Все трое облегченно вздохнули. Наконец-то. До сих пор грабителям всюду удавалось их опередить. Здесь же первыми были они. Следовательно, мумия цела, невредима и находится там, где она была похоронена три тысячелетия назад.

Тихо, насколько это только было возможно, прикрыли они дверь. Они чувствовали себя захватчиками, они видели блеклый полотняный погребальный покров, свисавший над внутренним ящиком; "мы словно чувствовали присутствие умершего фараона, и долгом нашим было отнестись к нему с благоговением".

В этот момент, находясь на вершине научного успеха, они, казалось, были не способны к каким-либо дальнейшим открытиям: слишком грандиозным было то, что представилось их взорам, и все-таки уже буквально в следующую минуту они очутились перед новым открытием.

Дойдя до другого конца погребального покоя, они неожиданно обнаружили маленькую, низенькую дверь, которая вела в следующее помещение сравнительно небольшую по размерам комнату. С того места, где они находились, они могли видеть ее содержимое. Можно ли представить себе, что там было, если Картер после всего того, что он видел в гробнице, написал об этой комнате: "Даже беглого взгляда было достаточно, чтобы понять, что именно здесь находятся величайшие сокровища гробницы"?

Посередине помещения возвышался покрытый золотом ларец. Его окружали изваяния четырех богинь-охранительниц, грациозные фигуры которых были так естественны и живы, а их лица настолько исполнены сострадания и скорби, что "уже одно созерцание их казалось чуть ли не кощунством".

Медленно возвращались археологи назад и снова прошли мимо обитого золотом ящика в переднюю комнату. Теперь в обнаруженное помещение могли войти остальные. "Было любопытно наблюдать, как они один за другим появлялись на пороге двери: у всех блестели глаза, все разводили руками, жестом показывая, что не в силах выразить словами обуревавшие их чувства".

Около пяти часов пополудни, через три часа после того, как они вошли в гробницу, все снова поднялись на поверхность. Было еще светло, и, хотя здесь ничего не изменилось, Долина царей предстала перед ними (может быть, это им только показалось?) в каком-то новом свете.

Дальнейшее исследование этой величайшей в истории археологии находки растянулось на несколько зим. К сожалению, первая зима пропала чуть ли не полностью: скончался лорд Карнарвон; кроме того, совершенно неожиданно возникли трения с египетским правительством по вопросу о продлении концессии и дележе находок. В конце концов благодаря вмешательству других стран удалось достичь приемлемого урегулирования вопроса. Работа могла продолжаться. Зимой 1926/27 года были сделаны наиболее важные дальнейшие шаги: был вскрыт обитый золотом ящик, были вынуты многочисленные драгоценные гробы и исследована мумия Тутанхамона. Эта стадия работы, в которой было мало неожиданного для жадной до сенсации публики, но много для специалистов-египтологов, также имела свой кульминационный пункт. Им явился момент, когда исследователи впервые взглянули в лицо тому, кто тридцать три столетия подряд был недоступен для взоров смертных. В том, что именно этот желанный миг одновременно принес Картеру единственное разочарование, которое ему пришлось испытать за все годы исследования гробницы, не было, собственно, ничего необычного: в цепи удач, как и во всякой цепи, всегда найдется слабое звено.

Работа началась с того, что была снесена кирпичная стена, отделявшая переднюю комнату от погребальной камеры. Затем исследователи разобрали первый ящик; в нем находился второй, во втором — третий.

У Картера были определенные основания считать, что теперь-то наконец появится гроб. Впрочем, предоставим слово ему самому.

"Сдерживая волнение, приступил я к вскрытию третьего ящика. Я, наверное, никогда не забуду этот напряженнейший момент нашей кропотливой работы. Я разрезал веревку, удалил драгоценную печать, отодвинул засов, открыл дверцы и… перед нами оказался четвертый ящик. Он был точно такой же, как и остальные, но только еще роскошнее и красивее, чем третий. Какой незабываемый миг для археолога: впереди снова неизвестность. Что скрывалось за незапечатанными дверцами этого ящика? В страшном волнении я отодвинул засов… Медленно открылись дверцы. Перед нами, заполняя собой чуть ли не весь ящик, стоял огромный, совершенно целый саркофаг из желтого кристаллического песчаника. Казалось, чьи-то милосердные руки только что опустили его крышку. Какое незабываемое, великолепное зрелище! Золотое сияние ящика еще больше усиливало впечатление. По четырем углам саркофага распростерли крылья богини, словно защищая и охраняя того, кто спал здесь вечным сном".

Восемьдесят четыре дня понадобилось для того, чтобы извлечь ящики из погребальной камеры. Все они состояли примерно из восьмидесяти частей; каждая часть была тяжелой, неудобной для переноски и чрезвычайно хрупкой.

Как это часто бывает, возвышенное здесь соседствовало со смешным: нельзя без улыбки читать те строки, в которых Картер, став на время специалистом по демонтированию, бранит тех, кто некогда собирал эти ящики. Отдавая должное великолепному мастерству умельцев, которые изготовили и аккуратнейшим образом пометили все детали, проставив на них номера и условные знаки, он осуждает тех, кто собирал ящики уже непосредственно в гробнице: монтаж велся, очевидно, в спешке и совершенно безответственно отдельные части перепутаны и неверно установлены; дверцы, например, открывались на запад, а не на восток, а гроб был установлен так, что покойник лежал обращенный к востоку, а не к западу. "Эту ошибку им еще можно простить… другие же — указывали на явную неряшливость. Отдельные части были скреплены с риском повредить их позолоченные украшения. Глубокие следы от ударов какого-то тяжелого инструмента вроде молотка и по сей день видны на позолоте, кое-где отбиты части облицовки; мусор, оставшийся после работы, например древесные стружки, так и не был убран".

Наконец 3 февраля, после того как последний ящик был вынесен на поверхность, исследователи увидели саркофаг во всем его великолепии высеченный из цельной желтой кварцитовой глыбы, в 2,75 метра длиной, полтора метра шириной и полтора метра высотой. Сверху он был прикрыт гранитной плитой.

В тот день, когда лебедки со скрипом начали поднимать эту плиту, вес которой составлял около полутора тонн, в гробнице снова собралось множество видных деятелей. "Когда плита начала подниматься, наступила мертвая тишина. В первый момент всех охватило разочарование: ничего, кроме просмоленных полотняных бинтов. Но когда бинты были размотаны, все увидели мертвого фараона".

Впрочем, это не совсем так. Они увидели не фараона, а его скульптурный портрет из золота, изображавший фараона в очень юном возрасте. Золото ослепительно блестело; скульптура выглядела так, как будто ее только что принесли из мастерской. Голова и руки были вылеплены объемно, тело же дано в плоскостном рельефе. В скрещенных руках фараон держал знаки царского достоинства: жезл и инкрустированное синим фаянсом опахало. Лицо было сделано из чистого золота, глаза из арагонита и обсидиана, брови и веки из стекла цвета лазурита. Это лицо напоминало в своей неподвижности маску, и в то же время оно было словно живое.

Огромное впечатление на Картера и на всех присутствующих произвел трогательный скромный венок — последнее прости любимому супругу от молодой вдовы. Вся царская роскошь, блеск золота и великолепие похоронного убранства меркнет перед этим увядшим букетом, не потерявшим, однако, еще окончательно своей естественной окраски. Цветы эти лучше, чем что-либо другое, свидетельствуют о мимолетности тысячелетий. А когда зимой 1925/26 года Картер вновь спустился в гробницу, чтобы вскрыть гроб, он записал: "И вновь овладело нами ощущение таинственности, благоговение перед давно минувшими, но все еще могущественными тайными силами, витающими над гробницей".

Эти слова не следует считать данью сентиментальности, в них нашли свое выражение чисто человеческие чувства. Приятно сознавать, что строгому исследователю не были чужды благородные душевные порывы.

Мы не имеем возможности останавливаться на частностях и на отдельных мелких происшествиях, связанных со вскрытием саркофага. Работа была длительной и трудоемкой, она проходила в тесном помещении, в котором буквально негде было повернуться; любой промах, неверно приложенный полиспаст, упавшая балка могли привести к беде: повредить находившиеся здесь уникальные сокровища. Так же как крышка первого гроба, крышка второго изображала лежащего в богатом убранстве юного фараона, точнее говоря, это было скульптурное изображение фараона в образе бога Осириса. То же самое увидели и тогда, когда вскрыли третий гроб. В ходе всей работы ее участники обратили внимание на то, что гробы были очень тяжелыми. Здесь исследователи снова столкнулись с неожиданностью, которым, казалось, не будет конца. Когда Бертон сделал свои снимки, а Картер убрал цветы и снял полотняный покров, причина этой поразительной тяжести стала ясна с первого взгляда: третий гроб длиной 1,85 м был сделан из чистого массивного золота толщиной 2,5–3,5 мм. Трудно было определить его материальную ценность. Однако вслед за этой неожиданностью, которую можно назвать приятной, последовала вторая, которая вызвала у исследователей серьезнейшие опасения. Еще тогда, когда они рассматривали второй гроб, они обратили внимание на то, что его орнамент местами попорчен сыростью. Теперь же выяснилось, что все пространство между вторым и третьим гробами наполнено по самую крышку какой-то черной склеившейся массой. Правда, им все же удалось очистить от этой похожей на вар массы двойное ожерелье из золота и фаянсовых бус, но перед исследователями встал тревожный вопрос: в каком состоянии находится мумия, не повредило ли ей это явно чрезмерное количество масел и смол? Когда один из сотрудников дотронулся до последнего куска полотна и гирлянды из украшенного бусами фаянса — на вид и то и другое, казалось, хорошо сохранилось, — они рассыпались: священные масла разъели их.

Лукас тотчас же приступил к анализу этой массы. Очевидно, это была какая-то жидкая или полужидкая субстанция, состоявшая в основном из жиров и смол, что же касается древесной смолы, запах которой эта масса издавала при нагревании, то ее присутствие первоначально не удалось доказать.

Теперь вновь всеми овладело волнение — наступал последний решающий момент.

Было вынуто несколько золотых гвоздиков, затем крышка гроба была приподнята за золотые скобы. Тутанхамон, которого они искали шесть долгих лет, лежал перед ними.

"Сложные и противоречивые чувства, овладевающие человеком в такие моменты, невозможно выразить словами", — пишет Картер.

Пора, однако, ответить на вопрос, который, вероятно, давно уже вертится у всех на языке: кто же был этот фараон, этот Тутанхамон, которому была приготовлена столь роскошная гробница?

Как это ни странно, он был весьма незначительным правителем и умер восемнадцати лет от роду. О нем известно, что он был зятем Эхнатона, царя-еретика, и, весьма вероятно, его родным сыном. Юность свою он провел в поклонении Атону — это было время религиозных реформ его тестя. Впоследствии он вернулся в лоно старой религии, на это указывает его имя: из Тутанхатона он превратился в Тутанхамона. Нам известно, что время его правления было весьма смутным. Мы видим на изображениях, как он глумится над пленными и во время боя с поистине царским размахом косит своих врагов чуть ли не целыми рядами. Впрочем, у нас нет никаких сведений, пришлось ли ему самому хотя бы раз участвовать в сражении; мы даже не знаем, сколько лет продолжалось его правление (оно относится примерно к 1350 году до н. э.). Трон он получил благодаря своей жене Анхес-ан-Амун, на которой женился в очень раннем возрасте (это была, если портреты не льстят оригиналу, очаровательная женщина).

По многочисленным портретам и рельефам на стенах гробницы, по таким личным вещам царя, как, например, трон, мы можем составить себе известное представление о некоторых чертах его характера, причем в целом оно будет благоприятным. Но о его государственных деяниях у нас нет сведений, о времени его царствования известно весьма мало; впрочем, вряд ли успел совершить что-нибудь значительное человек, скончавшийся в восемнадцать лет.

Поэтому Картер в своем историческом обзоре с полным основанием приходит к лаконичному выводу: "При нынешнем состоянии наших знаний мы можем с уверенностью сказать только одно: единственным примечательным событием его жизни было то, что он умер и был похоронен".

Но если этот восемнадцатилетний ничем не примечательный фараон, не совершивший ничего значительного, был похоронен с такой роскошью, переходящей по западноевропейским представлениям все дозволенные границы, то как же должны были хоронить Рамсеса Великого и Сети I? Какие же приношения и погребальные дары были собраны в их гробницах? Именно Сети I и Рамсеса имел в виду Дерри, когда говорил: "Можно не сомневаться, что в каждой из их погребальных камер находилось больше драгоценностей, чем во всей гробнице Тутанхамона". Каким колоссальным богатствам суждено было на протяжении веков попасть в руки грабителей Долины царей!

Мумия была и прекрасна и ужасна: в свое время ее с бессмысленной щедростью обмазали маслами и благовониями, а теперь все это склеилось, образовав черную затвердевшую массу. На фоне темной бесформенной массы резко выделялась блестевшая истинно по-царски золотая маска; на ней, впрочем, так же как и на ногах, не было никаких следов масел.

После многих безуспешных попыток исследователям в конце концов все же удалось отделить деревянный гроб от золотого. Это был длительный процесс, в ходе которого пришлось нагреть золотой гроб до температуры в 500 °C, предварительно обложив его для сохранности листами цинка.

Когда же наконец уже можно было приступить к исследованию самой мумии, единственной мумии Долины царей, которая пролежала на одном месте никем не потревоженная тридцать три столетия, внезапно выяснилось одно немаловажное обстоятельство; вот как говорит о нем сам Картер: "Ирония судьбы — ученым пришлось в этом убедиться — заключалась в том, что те мумии, которые побывали в руках грабителей и жрецов, сохранились лучше, чем эта, нетронутая". Это неудивительно: они были спасены от разъедающего воздействия масел; нередко они были основательно повреждены (в тех случаях, когда их покой был потревожен не жрецами, а грабителями) и в большинстве случаев ограблены до нитки, но они сохранились гораздо лучше, чем мумия Тутанхамона, которая в этом отношении принесла ученым разочарование, — пожалуй, единственное разочарование, которое им пришлось здесь пережить.

11 ноября в 9 час. 45 мин. утра анатом доктор Дерри сделал первый надрез в верхней части обмотанного промасленными полотняными бинтами туловища фараона. За исключением лица и ног, не соприкасавшихся с маслами, мумия была в ужасном состоянии. Окисление смолянистых веществ вызвало своего рода самовозгорание, которое было таким сильным, что в результате обуглилась не только значительная часть бинтов, но и мертвая ткань и даже кости мумии. Затвердевшую массу пришлось кое-где выковыривать с помощью скальпеля. Совершенно неожиданное открытие было сделано, когда под серповидным валиком, напоминавшим по своей форме корону, был найден амулет. В самой находке амулета не было ничего необычного. Тутанхамон был полностью оснащен "магическим вооружением" — в складках бинтов, в которые была запеленута мумия, находилось бесчисленное множество амулетов и всяких символических и магических предметов. Как правило, такие амулеты были из гематита, а этот был железным! Амулет относился к числу наиболее ранних железных изделий Египта, и не без иронии следует заметить, что в наполненной чуть ли не до отказа золотом гробнице именно эта скромная находка имела наибольшую, с точки зрения историка культуры, ценность.

Наконец настал самый напряженный и чрезвычайно ответственный момент: начали удалять остатки бинтов с головы. Оказалось, что для этого достаточно легчайшего прикосновения кисточкой из соболиного волоса: истлевшие остатки льняной ткани рассыпались, и все присутствовавшие увидели… впрочем, дадим слово самому Картеру: "…благородное, с правильными чертами, полное спокойствия, нежное юношеское лицо с четко очерченными губами".

Трудно даже себе представить, какое невероятное количество украшений было найдено на мумии. Под каждым слоем бинтов обнаруживали все новые и новые драгоценности. Всего Картер насчитал сто одну группу различных украшений. На пальцах рук и ног были надеты золотые наконечники. Из тридцати трех страниц, на протяжении которых Картер описывает вскрытие мумии, половина посвящена рассказу о найденных на ней сокровищах. Этот юноша, этот восемнадцатилетний фараон был буквально усыпан с ног до головы золотом и драгоценными камнями.

Позднее профессор Дерри, который произвел вскрытие мумии, посвятил ее анатомическому исследованию специальную монографию. Мы упомянем здесь только о трех его важнейших выводах. Прежде всего он устанавливает — и не бездоказательно, — что Тутанхамон был сыном Эхнатона; это имеет немаловажное значение для восстановления династических связей и соответственно политических событий, относящихся ко времени вымиравшей XVIII династии.

Далее он делает одно весьма интересное с точки зрения истории изобразительного искусства замечание о реалистическом характере египетского искусства эпохи Тутанхамона; неоднократно об этом упоминал и Картер. Впрочем, предоставим слово самому Дерри: "Золотая маска изображает Тутанхамона милым и благородным юношей. Тот, кому выпало счастье увидеть лицо мумии, может подтвердить, насколько точно и верно передал искусный художник времен XVIII династии черты усопшего фараона, оставив нам навечно в нетленном металле великолепный портрет юного правителя".

Наконец, уже как анатом он дает заключение о возрасте царя (об этом не сохранилось никаких исторических сведений). На основании исследования сочленений конечностей он приходит к выводу, что Тутанхамон скончался в возрасте семнадцати-девятнадцати лет, вероятнее всего, в восемнадцать лет.

На этом, собственно говоря, можно было бы закончить рассказ о раскопках гробницы Тутанхамона (исследования боковой камеры и маленькой камеры, в которой были собраны драгоценности, дали хотя и важные, но для наших целей все же второстепенные сведения),

если бы не одно особое обстоятельство. Речь идет о так называемом проклятии фараона, о таинственной смерти чуть ли не двадцати человек, участвовавших в свое время в раскопках гробницы Тутанхамона.

За все двести лет существования археологии как науки ни одно археологическое открытие не получило такого широкого признания и известности, как находка гробницы Тутанхамона. Недаром это открытие было осуществлено в век ротационных машин, фотографии, кино и радио, тогда еще только входившего в жизнь. Прежде всего участие общественности нашло свое выражение в поздравительных телеграммах. Затем прибыли репортеры; потом, поскольку весть о найденных сокровищах распространилась по всему свету, начали поступать всякого рода письма — и от критиков и от доброжелателей. Одни, по свидетельству Картера, гневно протестовали против осквернения гробницы, другие присылали патенты на моды похоронной одежды. В первую зиму ежедневно приходило десять-пятнадцать в лучшем случае никому не нужных, в худшем — бессмысленных посланий. "Что можно, например, сказать о человеке, пишет Картер, — который вполне серьезно спрашивает, не может ли открытие гробницы Тутанхамона бросить луч света на события в Бельгийском Конго?"

Потом начали прибывать посетители — это было настоящее паломничество к гробнице. Многие делали снимки; поскольку работа, в особенности в первое время, продвигалась медленно и те или иные находки лишь изредка попадали в поле зрения зевак — обычно тогда, когда что-либо несли для исследования в лабораторию, — многие фотолюбители чуть ли не сутками ждали подходящего случая "щелкнуть". Картер увидел однажды, как кусок ткани с мумии, который несли для исследования в лабораторию, сфотографировали восемь раз. За три месяца 1926 года, в самый разгар всеобщих разговоров о Тутанхамоне, его гробницу посетили 12 300 туристов, а лабораторию — 270 групп.

Вполне понятно, что рядовая газета, которая должна была держать своих читателей в курсе событий, волновавших весь мир, не могла заказывать каждую статью или сообщение по египтологии специалистам-египтологам. По вине телеграфа, а также из-за различных искажений, проскользнувших в наспех составленных сообщениях, в газетных статьях, посвященных находке гробницы Тутанхамона, были допущены некоторые ошибки и неточности. Сенсационные подробности всегда более интересны для газеты, чем сухой перечень фактов, это в порядке вещей. Ясно, что в данном случае дело не обошлось без фантазии.

Когда и как возник миф о проклятии фараона, сегодня уже трудно установить. Вплоть до тридцатых годов нынешнего столетия вся мировая печать вновь и вновь посвящала ему свои страницы. Тем не менее с точки зрения научной достоверности этот миф ничем не отличается от упоминавшейся уже нами цифровой мистики Большой пирамиды или время от времени всплывающей на страницах прессы совершенно недоказанной истории о семенах древнеегипетской пшеницы, которые якобы, несмотря на трех-четырехтысячелетнее пребывание в гробницах, где их действительно иногда находят среди прочих жертвоприношений, не потеряли своей всхожести. После того как этот "факт" стал достоянием широких слоев населения, туристы начали довольно часто находить древние семена: об этом заботятся гиды и, надо сказать, не остаются внакладе.

Проклятие фараона принадлежит к тому же слегка щекочущему нервы развлекательному чтиву, что и известные россказни о проклятии алмаза Хоупс и менее известные — об ударах судьбы, которые обрушились на тех, кто стал жертвой проклятия монахов Лакромы. (Изгнанные с острова, носящего это имя, они прокляли его. Все последующие владельцы острова — император Максимилиан, царица Елизавета Австрийская и кронпринц Рудольф, король Людовик II Баварский и эрцгерцог Франц Фердинанд погибли насильственной смертью.)

Основанием для легенды о проклятии фараона послужила, вероятно, безвременная смерть лорда Карнарвона, который скончался от укуса москита после трехнедельной тщетной борьбы с болезнью. Тотчас после его смерти раздались голоса о "возмездии богохульнику".

Вскоре нашлось место и для нового сообщения о "жертве проклятия Тутанхамона" — появилась статья под заголовком "Месть фараона", а затем заговорили о второй, третьей, седьмой, девятнадцатой жертве. Об этой девятнадцатой жертве говорилось, в частности, в телеграфном сообщении из Лондона, датированном 21 февраля 1930 года и опубликованном в одной немецкой газете: "Сегодня семидесятивосьмилетний лорд Вестбурн выбросился из окна своей квартиры в Лондоне, расположенной на седьмом этаже, и разбился насмерть. Сын лорда Вестбурна, который в свое время в качестве секретаря известного археолога Картера принимал участие в раскопках гробницы Тутанхамона, был в ноябре прошлого года найден утром мертвым в своей постели, хотя с вечера был вполне здоров и не жаловался на недомогание. Причина его смерти так и не была точно установлена".

"Страх объял Англию…" — писала одна газета после того, как скончался Арчибальд Дуглас Рейд, который хотел сделать рентгеновский снимок мумии. Двадцать первая "жертва фараона" — египтолог Артур Вайгалл умер от "неизвестного вида лихорадки".

Затем сообщается о смерти А. К. Мейса, того самого, который совместно с Картером вскрыл погребальную камеру. В сообщении, однако, не упоминался тот факт, что Мейс был уже давно болен;

превозмогая недуг, он все-таки помогал Картеру, но в конце концов именно из-за своей болезни был вынужден прекратить раскопки.

Наконец, "покончив с собой в состоянии душевной депрессии", умирает сводный брат лорда Карнарвона Обрей Герберт. И — это действительно действует ошеломляюще — в 1929 году от укуса какого-то насекомого умирает леди Карнарвон. К 1930 году из числа непосредственных участников раскопок остается в живых только Говард Картер.

"Смерть быстрыми шагами настигнет того, кто нарушит покой фараона" так звучит один из многих вариантов надписи, якобы найденной в гробнице Тутанхамона и получившей название "Проклятие фараона". Когда в один прекрасный день появилось сообщение о том, что в Америке при таинственных обстоятельствах скончался некий мистер Картер и что фараон тем самым предостерегает самого первооткрывателя, расправляясь с членами его семьи, в дело наконец вмешались несколько ведущих археологов, которых возмутила вся эта газетная галиматья.

Первым выступил сам Картер. Как исследователь, он, разумеется, подходил к своей работе с благоговейным трепетом и чувством полной ответственности, но без того ужаса и содрогания, которых так жаждет падкая на сенсацию толпа. Он говорил о "смехотворных россказнях" и о "разновидностях обычных церковных историй". Далее он переходит к рассмотрению вопроса по существу, поскольку во всех сообщениях утверждалось, будто каждый перешагнувший через порог гробницы подвергает свою жизнь опасности, впрочем, это очень легко могло быть объяснено с научной точки зрения. Он говорит о доказанной стерильности гробницы — это было предметом тщательного исследования, — и горько звучат его заключительные слова: "В этой глупой болтовне поражает полное отсутствие элементарного понимания вещей. Мы, очевидно, вовсе не так далеко продвинулись по дороге морального прогресса, как это представляется многим людям".

Проявив тонкое понимание того, каким образом необходимо воздействовать на мнение общественности, в 1933 году выступил немецкий профессор Георг Штейндорф. Он обратил, в частности, особое внимание на те сообщения, происхождение которых еще требовало выяснения. Он констатировал, что погибший в Америке Картер не имел ничего общего, кроме фамилии, со знаменитым исследователем. Он утверждал далее, что оба Вестбурна не были ни прямо, ни косвенно связаны ни с гробницей, ни с мумией. И после целого ряда доказательств он приводит решающий аргумент: проклятия фараона вообще не существует: оно никогда не было высказано, его не содержит ни одна надпись. Он подтвердил то, что мимоходом заметил Картер: "В египетском похоронном ритуале вообще не существует подобного рода проклятий, он требует лишь выказывать усопшим благоговение и уважение". Стремление же превратить немногие охранительные формулы заклинания, встречающиеся на некоторых магических фигурах в погребальных камерах, в какие-то проклятия нельзя расценивать иначе, как прямую фальсификацию, как прямое искажение их смысла. Эти формулы лишь "должны отпугнуть врага Осириса (умершего), в каком бы обличье этот враг не появился".

После открытия гробницы Тутанхамона в Египте производили раскопки многие археологические экспедиции. В 1939, 1940 и 1946 годах профессор Пьер Монтэ обнаружил вблизи Туниса целую группу царских захоронений XXI и XXII династий, в том числе гробницу фараона Псусеннеса. В вырубленных в скалах галереях длиной более километра профессор Сами Габра обнаружил места поклонения Ибису, бесконечные могилы священных животных. Другая египетская экспедиция открыла древнейшие гробницы, относящиеся к III–II тысячелетиям до н. э. Доктор Ахмед Бадави и доктор Мустафа аль-Амир в 1941 году обнаружили случайно (они были заняты совершенно другими раскопками) стелу в честь Аменхотепа II и целую, никем не потревоженную гробницу царевича Шешонка, богатую драгоценностями.

С чего началась эта глава? С Египетского похода Наполеона, с рождения смуглолицего мальчика по имени Жан-Франсуа Шампольон. Но к тому времени, когда звезда Наполеона уже начала закатываться, а Шампольон еще только приступил к изучению иностранных языков, некий школьный учитель из Геттингена страстно заинтересовался попавшими к нему в руки копиями необычных надписей. А когда ему удалось проникнуть в тайну этих письмен, создались, предпосылки нового завоевательного похода науки в царство, еще более древнее, чем Египет, занимавшее некогда междуречье Тигра и Евфрата, в страну Вавилонской башни и Ниневии во времена ее величия и падения.