Боги насекомых

БОГИ НАСЕКОМЫХ [1] _{Рассказ}

Мы видели горящие небеса и наблюдали за тем, как «Тезей» исчезает в пустоте. Десять лет спустя мы все еще ждем весточки от по-прежнему невидимых инопланетян и разведчиков, отправленных на их поиски.

Возможно, скоро мы получим ответ.

Прошло пять лет с появления Бога 21 секунды. В тот день мы потеряли пятнадцать миллионов душ. Пятнадцать миллионов мозгов, погруженных во всеобъемлющий полносенсорный опыт ― более реальный, чем сама реальность: затяжные прыжки с парашютом, охота на вирусы, секс с давно потерянными или воображаемыми любовниками, чью иллюзорность выдавало лишь их совершенство. Групповухи и битвы в космосе, в которых участвовали тысячи человек; каждый кормился с тонкого ручейка пропускного сигнала, державшего людей на безопасном расстоянии друг от друга, даже когда все переживали одно и то же ощущение. Все это мы потеряли за один миг.

И до сих пор не знаем, что произошло.

Основы, конечно, просты. Любой троглодит скажет, что произойдет, если заменить просёлок на двенадцатиполосное шоссе: пропускная способность увеличится, время задержки упадет, и дорога неожиданно станет настолько большой, что сможет переносить не только ощущения, но и сознания. «Мы» сольемся в одно большое «Я». Мы знали щ таких рисках и сразу установили клапаны; понимали, что случится без них. А почему предохранители не сработали одновременно, нам неведомо. Мы не знаем, кто это сделал (или что ― слухи о самостоятельных, распределенных ИскиИнах, передающих свои микроволновые мысли в стратосфере, никто не подтверждал, но и не отрицал). И никогда не узнаем, какие озарения пронеслись в разуме этого богоподобного роя, прежде чем были запущены прерыватели, отключены жертвы и с трудом удалось вернуть малую долю управления. Мы бессчетное количество часов допрашивали уцелевших (тех, кто вышел из кататонии, по крайней мере). Они рассказали то, что мог бы поведать один нейрон, если бы его вырвали из головы и потребовали изложить, о чем думает весь мозг.

Иски, поданные человеческими жертвами, более-менее удовлетворили. Другие же ― те, что Бог 21 секунды замыслил, распланировал и запустил в действие за мимолетные мгновения между рождением и смертью, ― продолжают циркулировать в тысячах юрисдикций. Он предпринял первые шаги, нанял первых ИИгентов меньше чем через десять секунд после Слияния. Права божеств-поденок. Создание и убийство роевого разума. Стратегии восстановления, которые могли вынудить случайную выборку людей подключать мозги в возрожденное целое на час в неделю, чтобы Бог 21 секунды мог снова возродиться. Судебные тяжбы, длящиеся годами, что велись одновременно на нескольких фронтах, все, спланированные заранее и функционирующие на автопилоте. Рой существовал лишь 21 секунду, но за это время узнал достаточно, чтобы организовать себе второе пришествие. Он хочет вернуть свою жизнь.

Удивительно, но немалое число людей желают к нему присоединиться.

Некоторые говорят, что нам лучше сдаться и уступить. Ни одна армия юристов, никакая стая ИИгентов не в силах победить согласованное сознание с нейровычислительной массой в пятнадцать миллионов человеческих мозгов; и неважно, насколько мимолетна была его жизнь. Некоторые предполагают, что даже его редкие судебные неудачи намеренны ― это часть заранее просчитанной стратегии, отсрочивающей абсолютную победу роя до тех пор, пока не будет достигнут некий важный технологический предел.

«Бог 21 секунды находится вне разумения смертных», ― говорят они. Даже наши победы работают на его Божественный замысел.

Первые 33 элемента Разума Мокши ― по одному на каждое главное божество индуистского пантеона, хотя нам сказали, что это чистая случайность, ― зажглись 6 мая 2086 года. С тех пор его рост идет только по экспоненте: Разум протянулся от Индии до Японии, как сеть из шести миллионов жемчужин, сплетенная на поверхности планеты. Это, возможно, единственное уцелевшее существо, способное дать понимание. как работал Бог 21 секунды.

Жаль, оно не снисходит до разговора с нами...

Ирония очевидна: шесть миллионов мозгов так тесно переплетены, что формируют единое сознание, и одновременно настолько изолированы, что встретиться с ними можно только в реале. Приходится идти пешком, как пилигриму из давно минувших дней, надеясь, что стражники у врат позволят пройти. Так, по крайней мере поступил я и сжег трехлетнюю норму углерода, пока добрался до редкой закрытой территории на Восточной Суматре, еще принимавшей посетителей.

Здесь все управлялось автоматически. Узлы (старомодные существа среди нас по-прежнему предпочитают слово «люди») складированы рядами шестиугольных трубок, будто личинки в сотах.

Форму каждого тела поддерживал изометрический массаж и слабые электрические разряды в мускулы. Койки корчились в медленной непрерывной перистальтике, раскачивая людей по эксцентрическим орбитам, чтобы предотвратить образование пролежней. Питание доставлялось трансдермально, без образования твердых отходов; катетеры выводили незначительное количество жидкости из почек.

Физиологи говорят, что в таких условиях пищеварительный тракт со временем атрофируется, но, по словам моей проводницы, охранника и единственной самостоятельной души, встретившейся мне за время визита, плоть ― помеха, вносящая в мир раздор и путаницу. Телесные узлы поддерживаются, пока это необходимо для существования великого надразума. И хотя она не говорила об этом прямо, но я понял: Разум Мокши ― лишь мостик к некоему внетелесному состоянию, которое хотело бы оставить сансару навсегда.

Мы стояли в огромной пещере, утесы с сотами возвышались со всех сторон. Как Небеса, только без амниотических резервуаров.

― Оно нас слышит? ― поинтересовался я.

Проводница кивнула:

― По меньшей мере двумя тысячами ушей.

Я наклонился к мужчине средних лет в третьем ряду от пола, чье дыхание было едва различимо, а неподвижные глаза под закрытыми веками совсем впали. Поначалу я ничего не сказал. Конечно, любой подслушивающий разум силой в шесть миллионов душ мог предвидеть мое обращение и, вероятно, даже ответить, прежде чем я открыл бы рот.

― У меня есть несколько вопросов, ― сказал я через несколько секунд.

И, помолчав, добавил:

― Я знаю, ты меня слышишь. И знаю, что ты можешь ответить.

Пустая театральщина! Я ― не первый пустился в это паломничество: с тех пор как Разум пробудился, здесь побывали тысячи человек.

― Чего ты боишься?

― Он никогда не отвечает, ― сказала мне проводница.

Я повернулся к ней:

― Тогда откуда вы знаете, что он нас слышит? Почему решили, что все эти шесть миллионов человек просто не лежат в кататонии?

Она улыбнулась:

― Слышите, как мухи жужжат на обочине дороги. Что вы им скажете?

Поверхностный ответ ― такие достают из печенья с предсказаниями. С другой стороны, я тоже не был полностью честен.

А если бы был, произнес бы нечто в таком духе:

«Я знаю, что слишком мал для тебя. Знаю, что мой жалкий одиночный разум не сможет вместить даже малое из тех озарений, которые мелькают в твоем могущественном интеллекте. Но я не сомневаюсь: тебе, ублюдок, верить нельзя. Я видел, что рой может делать с людьми вроде меня, даже когда он составляет крохотную долю твоих масштабов и настолько мал, что снисходит до нас, признавая человеческое существование. Я знаю, ты видишь будущее... Даже если тебе не хочется рассказывать нам, каким оно будет».

Пусть болтовня проводницы о мухах отдавала клише, но она говорила о многом. Наверное, женщина имела в виду Шекспира. Мы для богов, что для мальчишек мухи, и пусть они не мучают нас ради забавы [2]. Но сомневаюсь, что боги встанут на защиту людей, если кто-то другой решит взять мухобойку.

Узлы Мокши можно найти и в других местах, если поискать: там, где нет складов, охраны и политики в отношении посетителей, так как по сути, мир не знает об их существовании. В таких местах узлы, можно сказать, разговаривают. А вот имеют ли их слова смысл, уже другой вопрос.

Я нашел один в пакистанской деревне среди джунглей, прямо в конце горного проселка, на котором большая часть колесного транспорта сдавалась бы после первого километра. Она лежала на койке в трехкомнатном автофабе, подключенная к сервису поблизости через древний оптоволоконный кабель, торчащий из основания черепа. Там не было умных матрасов, разминавших мускулы и переворачивавших тело с регулярными интервалами ― только пленка москитной сетки да один старик ― то ли отец, то ли дед, заменявший питательный мешок.

Девочке от силы исполнилось одиннадцать лет. Ее периодически трясло от приступов, и она завывала. У нее уже выпала половина зубов.

У старика не имелось переводчика и имплантатов, насколько можно было судить. Я задал вопросы, какие смог, с помощью жестов и пантомимы, пока он вытирал влажной губкой тело на кровати. Девочку звали Аанджай; в семье лишь на нее одну снизошло благословение ассимиляции. Они позволили себе всего один интерфейс ― лучший для того, чтобы этого ребенка пощадили. Я так и не понял, что случилось с остальными членами семьи, но старик, кажется, был ее главной и единственной нянькой.

По моему мнению, с работой он не справлялся ― от Аанджай несло смрадом. И все равно, обнадеженный ее вокализациями, я вновь попытался поговорить с Разумом Мокши. Девочка отвечала лишь бульканьем вперемешку с бессмысленными слогами. Пару раз мне показалось, что я услышал отдельный фрагмент, не полностью лишенный смысла: «Akan dating, tidak lamalagi». Но в конце концов списал это на случайные фонемы и отчаянное желание имплантатов перевести хоть что-то.

Глоссолалия ― побочный эффект религиозного упоения и вознесения. А оно, в свою очередь, лишь глюк в теменной доле: знаменательный сбой в части мозга, которая следит за тем, где кончается тело и начинается все остальное. В рое таких границ не существует, там сама мысль растворяется в множествах. Наркоманы вознесения описывают это чувство Единения, личной связи со всем сущим, как невероятно приятное. Потому меня обнадеживает мысль, что звуки, издаваемые Аанджай ― своего рода отражение счастья, и в глубине этого гниющего тела ярко горит ядро экстаза.

Правда, ее бормотание ― сбой, следствие неполного сигнала. У складских узлов интерфейсы с самым широким пропускным сигналом; там люди не позорятся, бессмысленно лепеча. Тот факт, что Аанджай все еще говорит, означает, что она хоть и соединена с целым, но не совсем в нем потерялась. Нечто по имени Аанджай все еще существует.

Эта мысль меня тоже обнадеживает.

Однажды я беседовал с человеком, который разделил сознание с осьминогом.

Мне казалось, история будет не слишком пугающей. Идентичность имеет критическую массу, и, слившись с роем в миллион мозгов, ты становишься нейроном в общей сети, максимум ее незначительной частью. Думает ли о себе обонятельная луковица? Будет ли требовать голоса зона Брока? Рои не просто ассимилируют личность ― они ее уничтожают. Их не просто так запретили на Западе.

Но осьминог? Беспозвоночное, хваленый моллюск! В столь крохотном разуме нельзя потеряться. Я мог бы и сам попытаться сделать нечто подобное ради исключительно вуайеристского восторга, шанса увидеть мир чужими глазами.

Правда, такие мысли приходили мне в голову до встречи с Гуо..

Мы договорились повидаться во время обеда в Стэнли-парк, хотя заказывать ничего не стали. Рассказывая о том, что с ним случилось, Гуо даже мысль о еде не мог переварить. Я так понял, он немало размышлял о произошедшем; беседа с Гуо больше походила на интервью с пугалом.

По его словам, это был простой интерфейс для простой системы ― гигантского осьминога, освобожденного из изолированной колонии в заливе Якина и оснащенного межмозговым интерфейсом, обернутым вокруг его собственного мозга подобно паутине. У Гуо имелся такой собственный: искусственно выращенная сетка, пронизывающая мозолистое тело, ― парень убивал «облака» в Гуандонге. Протоколы совпадали не полностью, но их можно было подкорректировать.

― И каково это ― быть осьминогом? ― спросил я.

Гуо молчал какое-то время. Казалось, он не столько собирался с мыслями, сколько боролся с ними.

― Нет такого существа, как осьминог, ― наконец тихо произнес Гуо. ― Они все... колонии.

― Колонии?

― Их руки, щупальца... ― Его адамово яблоко подпрыгнуло в горле. ― Отвратительные ползающие щупальца... Ты знаешь,штука, которую у него называют мозгом... на самом деле это вообще ничто. Кольцо нейронов вокруг пищевода, по сути, роутер. Большая часть нервной системы находится в щупальцах, и они... каждое из них имеет собственное сознание...

Я дал ему время.

― Люди часто говорят про их глаза, ― продолжил Гуо, помолчав. ― Типа как удивительно, что у животного без позвоночника глаза прямо как у нас и даже лучше. А как осьминоги меняют цвет и сливаются с фоном! Казалось бы, глаза при таком раскладе должны различать, где перед, а где центр.

― Казалось бы, да.

Гуо покачал головой:

― Это не просто... рефлекс. В смысле, может, в этом нейроновом бублике где-то есть свет, и, по идее, он должен быть, но по какой-то причине интерфейс не имел доступа к этой части. Или так, или его заглушили...

― Щупальца, ― напомнил я.

― Они не видят. Не так, как мы. ― Гуо закрыл глаза. ― Есть нечто, похожее на размытый мутный свет. Ты словно ощущаешь... мозаику через кожу, если сильно сосредоточиться. Но, по большей части, все химическое. Вкус и прикосновения. Присоски чертовы, их сотни! Они будто языки и постоянно двигаются. Представь, как тысячи языков корчатся по всему телу, пульсируют в кишках и мускулах, вылезают из кожи целыми скоплениями, как... голодные паразиты.

Я попытался представить, но особенно не старался.

― Теперь умножь все это на восемь. ― Гуо вздрогнул. ― Восемь корчащихся тварей, и от каждой несет, каждая прогнила насквозь вкусами, запахами и... прикосновениями. Плотность чувствительных нервов... омерзительна. Другого слова я не могу подобрать. И каждое из щупалец обладает самосознанием.

― Но они такие маленькие. ― Мне было интересно и в то же время неприятно. ― По числу нейронов ты опережаешь осьминога раз в триста, и неважно, сколько его частей функционируют одновременно. Они же не могут поглотить тебя, как Разум Мокши, например. Скорее наоборот.

― О, ты совершенно прав. Они тебя не проглатывают, вовсе нет! Они лезут внутрь и заражают. ты чувствуешь, как они ползают в твоем мозге.

Мы оба какое-то время не могли произнести ни слова.

― А зачем ты это сделал? ― наконец спросил я.

― Черт его знает, ― издал Гуо горький смешок. ― Почему кто-то что-то делает? Наверное, хотел узнать, каково это.

― И тебе никто не сказал,что ощущения будут... не из приятных?

Гуо отрицательно покачал головой:

― Сказали, такт бывает не у всех. Уже потом. пытались даже обвинить меня, заявив, что мой интерфейс не отвечал минимальным стандартам совместимости. Но думаю, меня просто пытались остановить.

― То есть?

― Я убил эту тварь, разорвал голыми руками. ― Гуо сверлил меня глазами, черными и пустыми, без капли раскаяния. ― До сих пор возмещаю убытки.

Когда вы умираете, ваш мозг чувствует себя живым как никогда. Его затапливают нейромедиаторы; гамма-волны извиваются между таламусом и корой, будто синхронизированные молнии. Единственное обыкновенное состояние, которое хоть как-то приближено к ощущениям умирающего мозга, ― трансцендентная осознанность буддистского монаха в состоянии глубокой медитации.

Потому неудивительно, что есть люди, которые постоянно топят себя во имя просвещения. (Я впервые написал о них десять лет назад, но тогда был довольно наивен и полагал, что это очередная маргинальная группа.) Они забираются в стеклянные гробы, которые называют «призмами», задраивают крышку и открывают вентиль, пока полностью не погрузятся под воду. Иногда оставляют пузырь воздуха на поверхности, совсем крохотный, только нос высунуть; иногда и его нет.

Это не самоубийство, хотя время от времени люди так умирают. Они бы сказали, что все наоборот, и ты не жил, пока не испытал ощущение смерти. Но тут все намного глубже, это не поверхностное увлечение адреналиновых наркоманов. Фетиш призматиков происходит от эволюционных основ сознания как такового.

Протяните руку к огню, и подсознательный рефлекс отдернет ее прежде, чем вы почувствуете боль. Только когда разные цели вступают в конфликт ― например, руке больно, но уронить горячий поднос на ковер тоже не хочется, ― пробуждается сознание и решает, какому импульсу подчиниться. Задолго до появления искусства, науки и философии у сознания была единственная функция: не просто выполнять двигательные команды, но связывать противоречащие друг другу побуждения.

Когда тело лежит под водой и задыхается, трудно вообразить более конфликтующие императивы, чем необходимость дышать и желание задерживать дыхание. Как сказала мне одна из призматиков: «Ляг в гроб и скажи мне, чувствовал ли ты хоть раз в жизни себя более осознанным».

Я попросил ее описать ощущение усилившегося сознания. «Не могу, ― призналась она, недолго подумав. ― Ты знаешь настолько больше, чем человек, который прячется у тебя за глазами. Он ― идиот. Едва может запомнить пару телефонных номеров и список покупок, если тот относительно короткий. Число Зверя слишком большое, оно в такую мелочь не вмещается».

Их философия похожа на проявление некоего противодействующего нам импульса, реакцию на что-то. Утопление ― крайне неприятный опыт, как ни крути (я не принял предложение женщины, у которой брал интервью). Трудно представить, какой стимул мог спровоцировать столь сильное сопротивление и неистовое желание утвердить собственное сознание, ощутить его. Ни один призматик не смог пролить свет на этот вопрос. Они не думают о своих действиях в подобных терминах. «Мне важно знать, кто я такой, ― ответил двадцатиоднолетний ВКУ-мастер, обдумав мой вопрос. ― Важно... быть наготове». Но его слова казались не столько ответом, сколько еще одним вопросом, и, когда я спросил, к чему именно он готовится, парень ничего не сумел сказать.

Говорят, если погрузиться на достаточную глубину, все мы окажемся одной и той же личностью.

Юнг называл это коллективным бессознательным, Окору ― глубинным тотемом. Мы же считаем это единением инстинкта и артефакта: подвальная проводка таламуса и лимбической системы, вбитый намертво страх перед змеями, фрактальные узоры, что переливаются перед глазами во время галлюцинаций и в состоянии клинической смерти. Генетические алгоритмы, встроенные эволюцией; арки, появившиеся в результате случайных побочных эффектов мозговой структуры.

Они не всегда проявляются одинаково. Мириады слоев между спинным мозгом и неокортексом скрывают их, выворачивают, превращают в фобии и архетипы, чью всеобщность можно распознать, только аккуратно вычесав из них культуру и опыт. Но лежащие в основе схемы у всех одинаковы. Об этом позаботилась эволюция, здесь нет ничего сверхъестественного.

Хотя иногда так не кажется.

За последние четыре месяца 2089 года Разум Мокши тихо увеличился в три раза; на фоне пришествия Бога 21 секунды это заметили немногие. За тот же период ряды призматиков пополнились на 64%. Производство запрещенных межвидовых интерфейсов, по самым скромным оценкам, выросло в четыре раза. Будто по всей планете наш вид развил неожиданную склонность к практикам, искажающим сознание. С этого драматического скачка начался глобальный тренд, который продолжается до сих пор, хотя и по более пологой кривой.

Никакого очевидного объяснения происходящему нет.

С дарвиновской точки зрения, в этом нет смысла. Ритуализированное утопление не превышает совокупную приспособленность; люди, соединяющие свой разум с осьминогами, занимаются сексом не больше, чем другие (скорее даже наоборот). Размножение в принципе невозможно для миллионов живых мертвецов, затерянных в Разуме Мокши.

Но это и не идущий наперекосяк механизм приспосабливаемости, не классическая склонность к адаптационным импульсам, давно переросшим сою полезность. Заражая себя чужим разумом, прилива дофамина не испытаешь. Призматики ― не любители эротической асфиксии; это не удовольствие. Обычно такие группы склонны к беспокойству и паранойе ― словно они видят что-то ужасное в состоянии повышенной осознанности, а когда возвращаются, не могут вспомнить, что конкретно.

Я изучил гораздо больше данных, чем могу здесь описать, принимал эти тренды за мемы и вирусы, рассматривал десятки моделей распространения. Ни одна не подошла. Это не просто смена парадигмы. Скорее, следствие привычных имплантатов, разгоняющих мозг, которые люди жадно хватали, пытаясь выбить преимущество в рыночной гонке. В этом есть что-то инстинктивное: миллионы не связанных друг с другом душ по всей планете неожиданно стали одержимы жаждой вырваться из собственных черепов, как мигрирующий лосось стремится вверх по течению навстречу высшей долготе. И никакие анализы сетевых путей или эпиодемиологические модели не объясняют это явление.

Можете называть это эпидемией. Чумой сознания.

А можете ― коллективным бессознательным, пытающимся проснуться.

Женщина из призматиков сказала, что парень за нашими глазами ― идиот: блокнот для эскиза реальности, который существует буквально секунду и затем переписывается.

А вот оставшаяся часть... Та, что таскает грузы, принимает сложные решения, балансирует уравнения, решает задачи, которые никогда не влезли бы в сознательную память. Она не может показать свою работу и подает находки в виде снов и интуиции, позволяет отделять зерна от плевел. Очевидно, что она видит опасности, которые сознательные подпрограммы не способны заметить. Возможно, она видит что-то прямо сейчас, и мы больше не можем позволить себе жить в слепоте.

Похоже, угроза действительно страшная. В ХХ веке нас не пробудила опасность ядерной войны, а в ХХI-м нам не хватило генно-модифицированных эпидемий. Мы поколениями самодовольно отрицали катастрофическое разрушение окружающей среды. Если подсознательное «я» сейчас стараются прорваться наружу и растянуть сознательный разум так, чтобы тот вместил сложную и жизненно важную истину, значит, опасность больше всех фильтров, которые, на нашу беду, помогали нам игнорировать все вокруг. Угроза очень жизненна, конкретна или даже хуже того.

«Число Зверя, ― сказала она. ― Слишком большое, чтобы вместиться».

Если консорциум «Тезей» и знает, где очутился его флагман, нам он об этом не говорит. Сейчас корабль может по инерции лететь куда-то за пределы местного межзвездного облака, а вся его команда ― по-прежнему спать и видеть сны.

Но, возможно, в Оорте «Тезей» нашел то, что искал. Возможно, еле заметное доказательство этой встречи пронеслось сквозь пространство со скоростью света и нависло над нами, как прибойная волна. Его не заметили блокноты сознания, но для проводных схем под ними оно зазвенело сигналом пожарной тревоги. А может, отдельные паникеры оказались правы, и вся человеческая проводка ― внизу и наверху ― сплетена в некую квантовую сеть, для которой скорость света не важна.

Мы знаем наверняка одно: спустя шесть лет после старта «Тезея» ― миг по космическим масштабам ― коллективное бессознательное по какой-то причине стало работать на повышенных оборотах. А ведь мы столько раз стояли на грани полного уничтожения, но ни разу до этого рефлексивное противостояние, охватившее весь наш вид, не проснулось.

«Важно... быть наготове», ― сказал призматик, не зная почему. «Akan dating tidak lama lagi», ― пробормотала Аанджай из глубин кататонии. В переводе с малайского это значит «скоро придет» (если имплантаты меня не подводят).

А может, «скоро вернется».

___________