Богоматерь лесов

I Благовещение 10-13 ноября 1999 года

В тот день она по обыкновению отправилась в лес, чтобы набрать ведро лисичек и вечером продать их в городе. По словам самой девушки и по рассказам прочих обитателей туристского городка в Норт-Форке, с которыми беседовали впоследствии епархиальная комиссия, отец Коллинз из церкви Святого Иосифа в Норт-Форке, представитель епископа и репортеры, в том числе корреспонденты бульварной прессы (надо сказать, что последняя отнеслась к случившемуся так, словно речь шла о нашествии марсиан или рождении младенца о двух головах), девушка вышла из туристского городка около восьми утра и в одиночку отправилась в лес. На ней была трикотажная куртка, капюшон натянут на лоб. О своих планах она не сказала никому. Она шла куда глаза глядят, пересекла поросшую кленами низину, миновала ольховую рощицу, перебралась через ручей по гнилому бревну, поднялась на холм, поросший густым, сырым лесом, и принялась искать грибы.

По дороге она ела чипсы, запивая их водой из лесных ручьев, и приняла таблетку от аллергии. Она собирала грибы, слушала пение птиц и — как призналась она потом отцу Коллинзу — пару раз остановилась, чтобы по-мастурбировать. День был безветренный, ни дождя, ни тумана; в лесу царила такая тишина, что казалось, время остановилось. Девушка то и дело оглядывалась, чтобы удостовериться, что никто не нарушает ее уединения. Прежде чем направиться по лосиной тропе туда, где она до сих пор не бывала, она опустилась на колени, чтобы прочесть Розарий[1], — была среда, десятое ноября, и в своей молитве она упомянула радостные тайны. Лосиная тропа вела на равнину, что поросла пихтами и кленами, покрытыми лишайником. Живые деревья стояли вперемешку со своими мертвыми собратьями, часть из которых повалил ветер. Девушка легла на зеленый мох, и ее сморил сон. Ей привиделось, что она лежит во мху, а сверху камнем падает что-то большое — то ли хищная птица, то ли светящийся человек.

Поднявшись, она обнаружила, что изо мха в буреломе торчат лисички. Она принялась срезать их и, аккуратно очищая, укладывать в ведро. Она увлеклась и забыла о времени, довольная, что день выдался без дождя и она отправилась в лес не напрасно. Как зачарованная, девушка уходила все дальше и дальше.

В полдень она немного почитала карманный катехизис, потом помолилась — «Хлеб наш насущный дай нам на сей день» — и, перекрестившись, съела еще немного чипсов и два шоколадных пончика. Отдыхая, она услышала, как вдалеке еле слышно запел дрозд. Теперь солнечные лучи пробивались через макушки деревьев почти под прямым углом. Девушка отыскала широкую, теплую полосу света, в которой плясали пылинки и тени листьев, и легла на спину, обратив лицо к небу. Она снова уснула, и на сей раз ей приснилась женщина: она стояла в ярком луче света, точно выхваченная из темноты прожектором, и уговаривала ее подняться и продолжать поиск лисичек.

Девушка встала и пошла дальше. Она давно сбилась с пути, и два недавних странных сна не давали ей покоя. Вновь ощутив смутное желание, она, не останавливаясь, машинально положила руку между ног. Она чувствовала, что подхватила что-то вроде гриппа или простуды. К тому же снова напомнили о себе ее аллергия и астма. У нее начались месячные.

В газетах писали, что ее звали Энн Холмс, в честь бабушки с материнской стороны, которая умерла от пневмонии и сепсиса за неделю до рождения внучки. Энн и ее мать, которая родила дочь в пятнадцать лет, жили с дедом Энн, водителем-дальнобойщиком, по уши увязшим в карточных долгах, и беспрестанно переезжали с одной съемной квартиры на другую. Однако в газетах не было ни слова о том, что приятель матери Энн, подсевший на метамфетамин, при любом удобном случае насиловал Энн, с тех пор как той исполнилось четырнадцать. Сделав свое дело, он ложился подле нее, и его длинное безволосое лицо искажала страдальческая гримаса. Иногда он плакал или просил прощения, но чаще грозился убить ее.

Когда Энн исполнилось пятнадцать, она поступила на курсы вождения и пропустила занятия только один раз, в пятницу, из-за того что делала аборт. Девять месяцев спустя в уборной мини-маркета после приступа рвоты она исторгла из своей утробы второй плод. В свой шестнадцатый день рождения она купила за триста пятьдесят долларов, вырученных за продажу трюфелей и лисичек, старую побитую малолитражку. На следующее утро она уехала из дома.

Энн была миниатюрной и тонкокостной, и когда она натягивала на голову капюшон трикотажной куртки, ее легко было принять за мальчика лет двенадцати с задумчивым, нежным лицом. Дышала она с астматическим присвистом, постоянно чихала, тихонько шмыгала носом и покашливала в кулак. По утрам ее джинсы были сырыми от дождя и росы с листьев папоротника, а покрасневшие руки покрыты ссадинами. От нее пахло древесным дымом, опавшими листьями и грязной одеждой. Вот уже месяц она жила в брезентовой палатке у реки на территории туристского городка в Норт-Форке. Обитатели городка рассказали репортерам, что рядом с палаткой она соорудила навес и, сидя под ним, прислонившись к бревну, читала при свете костра. Большинство считали ее молчаливой и скрытной, хотя никто не говорил, что в ее замкнутости было что-либо неприятное или угрожающее. Те, кто видел ее в лесу в ту осень — в основном это были такие же грибники, как и она сама, не считая нескольких охотников на лосей и оленей и одного лесного объездчика из Компании Стинсона, — удивлялись ее странностям и настороженному взгляду из-под низко надвинутого капюшона.

Сборщица грибов по имени Кэролин Грир, что жила в автофургоне в туристском городке Норт-Форка, рассказала, что как-то раз в середине октября она ужинала вместе с Энн Холмс. Они ели суп с хлебом и консервированные персики и разговаривали о том о сем, избегая, однако, говорить о себе и о своем прошлом. Энн была немногословна. Она помешивала суп в котелке, слушала и смотрела на языки пламени.

Она была расстроена, что у нее сломалась машина, — полетела коробка передач. Машина стояла за палаткой, усыпанная кедровыми иглами, переднее и заднее сиденья были забиты пластиковыми и бумажными пакетами и картонными коробками с пожитками.

Кэролин не сказала представителю епископа, что, пока суп закипал, они курили марихуану. Во-первых, это никого не касалось. Во-вторых, речь шла и о ней самой. Кэролин курила травку регулярно. Ее удивило, что, сделав несколько затяжек, Энн не разоткровенничалась, как случалось с большинством жителей туристского городка. Ее лицо скрывал капюшон. Она односложно отвечала на вопросы, была вежлива, но сдержанна и беспрерывно ворошила угли костра. Говорила она только о своей сломанной машине.

Оставшись без машины, Энн была вынуждена пользоваться маршрутным автобусом — он останавливался у магазинчика в полумиле от туристского городка и за восемьдесят пять центов подвозил ее к супермаркету «МаркетТайм» в Норт-Форке. Водитель автобуса сказал, что она всегда платила мелочью, иногда давала даже центовые монетки, и всегда вежливо здоровалась в ответ на его приветствие. Однажды он похвалил ее грибы — крупные и золотистые, и на выходе она протянула ему несколько лисичек, завернутых в газету, найденную на одном из задних сидений. По дороге она спала, прислонившись головой к оконному стеклу. Она часто читала книгу в бумажной обложке, в которой водитель в конце концов распознал катехизис. Выходя из автобуса, она говорила спасибо или до свидания. Капюшон она не снимала даже в автобусе.

Несколько раз ее подвозил грибник по имени Стивен Моссбергер. У него была густая борода, он носил очки в роговой оправе и маленькую шерстяную шапочку. Однажды утром, увидев на дороге Энн с ведром лисичек, Моссбергер опустил окно своего пикапа, сказал, что, как и она, живет в туристском городке и тоже собирает грибы, и предложил подвезти ее. Энн вежливо отказалась: «Спасибо, — ответила она, — я пойду пешком».

В следующий раз он увидел ее в конце октября. Шел дождь, было темно, он подъехал к обочине, и она, не раздумывая, согласилась. Перегнувшись через сиденье, он открыл ей дверь, и она уселась в машину, наполнив ее запахом грибов и промокшей одежды, пристроила ведро с лисичками у себя на коленях и сказала, что на улице немного сыровато.

— Откуда ты? — спросил Моссбергер.

— Из Орегона. Недалеко от побережья.

— Как тебя зовут?

Она назвала свое имя. Он представился, назвав имя и фамилию, и протянул ей руку. В ответ она сунула ему свою ладошку.

Потом он убедил себя, что эта минута была исполнена особого духовного смысла и, пожав руку Энн, он ощутил десницу Божию, — именно так он описывал случившееся епархиальной комиссии и представителю епископа. Это была не просто рука, сказал он; прикоснувшись к ней, он ощутил связь с чем-то большим, чем его собственная жизнь, хотя в глубине души понимал, что его чувство едва ли отличалось от обычного легкого волнения, которое испытывает мужчина, пожимая руку женщине.

В Норт-Форке Энн продавала грибы Бобу Фрэйму, механику с лесозаготовок, который подрабатывал, торгуя грибами. Всегда веселый и словоохотливый, он опасался откровенничать с прессой и с первым же вышедшим на него корреспондентом держался весьма холодно и сдержанно. Грибы, которые приносила эта девушка, по словам Фрэйма, были всегда аккуратно очищены от мусора и грязи, в ведре не было почти никаких отходов. Лишь раз, когда лил сильный дождь, она согласилась выпить кофе, которым он всегда потчевал грибников. Она немного посидела у электрообогревателя, прихлебывая кофе из одноразового стаканчика и наблюдая, как он раскладывает грибы на газете и взвешивает дневной улов. Взглянув повнимательнее на ее одежду, он подумал, что, должно быть, она не стирана уже несколько недель. Деньги девушка складывала не в карман джинсов, а в кожаный мешочек, который висел у нее на шее. Он заметил, что ее кроссовки сильно потрепаны и через дырку над полуоторванной подметкой виднеется мокрый шерстяной носок. Даже у него в доме она не снимала капюшон и держала руки в карманах своей трикотажной куртки.

Фрэйм умолчал о том, что у нее не было номера социального страхования, который он обычно вносил в свой журнал. Он платил ей наличными и не регистрировал суммы, выплаченные Энн Холмс, в своих книгах. Именно из-за этого неприятного обстоятельства он был вынужден помалкивать про Энн Холмс и злился сам на себя. После первой беседы с журналистом он больше не подпускал к себе представителей прессы и во всеуслышание заявил, что не желает участвовать в спектакле, который устраивают средства массовой информации. На самом-то деле он не хотел рассказывать про Энн, поскольку боялся проверок со стороны налогового управления. Впрочем, несмотря на это, он под строжайшим секретом рассказал своей жене, что, когда девушка извлекла из-под куртки кожаный мешочек, вместе с ней она нечаянно вытащила ожерелье с распятием, которое, по словам Боба, сверкало, как золото.

Каждый вечер, выйдя из дома Фрэйма, Энн шла в супермаркет за покупками. Одна из кассирш припомнила, что обычно она покупала сахарные вафли, маленькие пакеты шоколадного молока, готовые буррито[2] и карамель с начинкой. Помимо этого, никто не вспомнил о ней ничего определенного, кроме того, что она никогда не снимала капюшон и всегда пересчитывала сдачу. Она чаще других покупателей просила ключи от туалета и долго мыла руки хозяйственным мылом, которое лежало в мыльнице. Иногда она совала несколько центов в жестянку Фонда помощи пострадавшим лесорубам.

В начале ноября в лесу, к востоку от города, с Энн столкнулись две школьницы из Норт-Форка, которые отправились за лисичками. Это были подружки-семиклассницы, всю осень под предлогом сбора лисичек они бегали после уроков в лес покурить травку. Кроме ведерок и перочинных ножей у них с собой был пакетик с марихуаной, маленькая трубка и спички. Девочки были очень осторожны и страшно боялись, что кто-нибудь застукает их с поличным. Они непременно брали с собой жвачку, глазные капли и дешевые духи. Сделав по паре затяжек, они начинали безудержно хихикать, однако при этом приходили в ужас от малейшего шума: услышав пение птицы, гул самолета над головой или мотор грузовика вдалеке, они замирали, распахнув испуганные глаза.

В тот день они покурили примерно с полчаса и занялись сбором лисичек, по обыкновению дружно хихикая, когда увидели Энн Холмс. Та сидела на бревне и наблюдала за ними, сунув руки в карманы и натянув капюшон, который затенял ее лицо. Сначала девочки приняли ее за мальчишку, своего сверстника, решив, что это просто незнакомый парнишка из приезжих, и даже когда они подошли поближе и увидели, что ее ведро доверху полно лисичек, ни одна ни другая не поняли, что перед ними не мальчик, хотя теперь они могли разглядеть ее лицо. Обе помнили, что одурманены наркотиком, и беспокоились, заметно ли это со стороны. Они изо всех сил старались держаться как ни в чем не бывало.

— Ого, — сказала одна. — Тебе повезло.

— Надо было взять второе ведро.

— Потрясающе.

— Обалдеть.

— Ты замечал, что «лисички» рифмуется с «яички»?

— Кристел!

— Извините.

— Господи, Кристел!

— Но ведь это правда! Рифмуется!

— Кристел, ты точно свихнулась.

Они что было сил старались перестать хихикать. Обе прикрывали рот руками, пытаясь сдержать смех. Энн развязала тесемку под подбородком, сняла капюшон и провела рукой по волосам. У нее были короткие волосы цвета лежалой соломы, тусклые и нечесаные. Теперь подружки увидели, что Энн не мальчик, с которым было бы приятно поболтать о школе.

— Ты вообще откуда? — спросила одна.

— Из туристского городка.

— Типа живешь там, что ли?

Подруги снова расхохотались, прикрывая рты. Одна из них чуть не упала.

— Девчонки, да вы пьяные, — сказала Энн.

— Мы не пьяные, мы под кайфом.

— Мы обкуренные.

— В полном отрубе.

— Во-во.

Они, скрестив ноги, уселись на землю. Та, которую звали Кристел, достала колоду карт. Другая вытащила пакетик с марихуаной.

— Будешь? — спросила она.

— Пожалуй, чуть-чуть, — ответила Энн.

Они курили травку, играли в карты и ели конфеты. Энн спросила, верят ли они в Иисуса.

— Ага, — сказала одна из девочек. — Ты повернута на Иисусе?

— Я просто спросила, верите ли вы в Иисуса.

— Иисус ест арбуз.

— А Христос — абрикос.

Они снова захихикали, прикрывая рты.

— Моисей вкладывает, а Иисус хранит, поэтому у евреев всегда полно денег.

— Они скупили весь Голливуд.

— Подчистую.

— Мне пора домой.

— Который час?

— Пора идти.

— Но мы собрали так мало грибов.

— Нам нужны грибы, которые вызывают глюки.

— Лучше уж собирать грибы, чем обкуриваться до одури.

— На сегодня с меня грибов хватит, — сказала Энн.

Она отсыпала девочкам лисичек из своего ведра, чтобы их не ругали родители.

— Благослови вас Господь, — промолвила она. — Бог любит вас.

— Вот и прекрасно.

На следующий день подружки рассказали в школе про сумасбродную поклонницу Иисуса. Наверное, она лесбиянка. И уж точно извращенка. Какие-нибудь «Лесбиянки за Иисуса» или что-нибудь в этом роде.

— «Благослови вас, Господь», «Храни вас, Иисус». Настоящая психопатка!

Три недели спустя они увидели в газетах ее фотографию, а рядом — большую статью.

— Это та сумасшедшая из леса, — сказала Кристел.

— Точно, она.

— Ни фига себе!

— Видно, забалдела от грибов или обкурилась.

— Наверняка у этой шлюхи-лесбиянки просто начались глюки. Решила подзаработать.

Они убеждали всех, что ей нельзя верить:

— Эта сучка не могла видеть Деву Марию. Она просто перебрала ЛСД.

— Насмотрелась клипов Мадонны.

— Вот-вот.

— Что делаешь после уроков?

— Надоело все до чертиков.

— До чего же она меня взбесила!

— Меня тоже.

— Меня просто трясет.

— Вот сучка. Лесбиянка.

— Ничего она не видела.

Первое видение — дело было десятого ноября в три часа пополудни, вслед за двумя странными снами Энн, которые сама она впоследствии определила не как сны, но как исполненные глубокого смысла знаки свыше, — случилось, когда Энн чистила лисичку. Она вытащила из кармана джинсов носовой платок и, сложив из него подобие гигиенической прокладки, пристроила к себе в трусы. Затем, взобравшись по крутому склону на холм, она углубилась в заросли гаультерии и орегонского винограда, где искать грибы было бесполезно. Потратив с четверть часа на то, чтобы продраться через густой кустарник, она вышла в мшистый лес. Пахло сыростью. Кое-где виднелись лисички, но их было немного. Она нехотя собрала их — простуда сделала ее апатичной и вялой, а ведро было наполнено почти доверху.

Очищая очередной гриб от мусора, она заметила в лесу странный свет. Впоследствии она определила увиденное как светящийся шар размером с баскетбольный мяч, который, не издавая ни звука, парил между двумя деревьями. Источник света был внутри, а не снаружи, — зеркало, драгоценности и стекло отражают свет по-иному; больше всего этот свет напоминал галогеновую лампу. Он не дрожал и не колебался, как пламя свечи; подобно воздушному шарику, наполненному гелием, не подвластный силе притяжения, он свободно висел в воздухе. Его окружал ореол — что-то вроде дымки или тумана. Она подумала, что, наверное, он вращается, как крохотная планета или Луна.

Когда Энн поняла, что это не мираж и не обман зрения, она подхватила ведро и бросилась бежать. Несколько лисичек вывалились из ведра сразу, еще десяток выпало, когда она споткнулась о бревно, но она бежала без остановки, пока хватало дыхания; обессилев, она опустилась на землю, прислонившись спиной к дереву, вытащила четки, осенила себя крестом и тихо прочла по памяти «Апостольский символ веры». К счастью, свет не преследовал ее, и она прочитала «Отче наш» и трижды «Радуйся, Мария…» Устроившись поудобнее между толстыми корнями, она наконец почувствовала себя в безопасности и стала торопливым шепотом читать оставшуюся часть Розария.

Она не сомневалась, что увиденное не плод ее воображения и не сон, а скорее что-то вроде научно-фантастического фильма, НЛО или неведомого ей правительственного эксперимента. Ей не хотелось покидать свое убежище в папоротнике, откуда было видно, не преследуют ли ее, и некоторое время она сидела, притаившись, готовая, если понадобится, вновь броситься наутек. Но в лесу было тихо, и никаких признаков блуждающих огней не было заметно. Энн стиснула холодными пальцами четки. Может быть, пришла ей на ум тревожная мысль, этот свет был проделками сатаны?

Когда она увидела его вновь, слева от себя, ей показалось, что он быстро вращается и мерцает. На этот раз он оказался куда ближе и не так высоко, и, поняв, что на этот раз ей не убежать, она, точно щит, выставила перед собой четки: «Оставь меня в покое! — сказала она. — Прошу тебя, исчезни!»

Но вместо этого, как рассказывала она потом тем, кто ее расспрашивал, свет описал в воздухе дугу и двинулся вперед. Он стал расти, его очертания становились все более четкими, пока она наконец не увидела перед собой призрачное, колеблющееся лицо и две светящиеся руки — примерно в тридцати ярдах от земли. Теперь свет сиял так ярко, что на него было больно смотреть; продолжая заслоняться четками, она прикрыла глаза рукой и прищурилась. «Не трогай меня! — попросила она. — Пожалуйста, уходи прочь!»

Она упала на колени, зажмурилась и пообещала Богу, что больше ни разу не согрешит, если он вмешается и поможет ей. Она поклялась себе, что так и будет. Она не нарушит обещание. Секунду спустя она вновь подняла глаза и обнаружила, что свет отдаляется, его уносило точно мыльный пузырь, бесшумно и стремительно он поднимался сквозь ветви, но не задевал ни игл, ни листьев, ни сучьев, огибая препятствия, точно видел их.

Успокоившись, примерно через час Энн выбралась из лесу. В лагере она долго сидела в своей машине, дрожа и шмыгая носом. В тот вечер она не могла ни есть, ни сосредоточиться на чтении Библии. Приближалась ночь, и ей стало неуютно. Она взяла карманный фонарик и отправилась к Кэролин Грир. Та лежала в спальном мешке у себя в фургоне и читала, грызя морковку.

— Дождь идет, — сказала Кэролин. — Проходи. Ты что, заболела?

— Кажется, я простудилась, — ответила Энн.

Предметы отбрасывали длинные тени, на чугунном подносе горела ароматическая свечка. Дождь барабанил по крыше фургона так, словно с неба сыпались камни. Лицо Энн в пламени свечи было серьезным и взволнованным. Лежа, Кэролин выслушала ее рассказ. Когда Энн закончила, Кэролин вздохнула, села, потянулась, сунула в книгу закладку, закрыла пакет с морковкой и натянула на него резинку.

— То, что ты описала, похоже на солнце, — сказала Кэролин.

— Я была в лесу. Там не было никакого солнца.

— Наверное, тебе это приснилось.

— Я не спала.

— Это ты так думаешь.

— Все было как сейчас. В точности. Сейчас я точно знаю, что не сплю. Мне не нужно щипать себя или делать что-то подобное. Я знаю, что не сплю.

— Откуда ты знаешь?

— Потому что я бодрствую.

— Ты была под кайфом, Энн?

— Нет.

— Светящийся шар, который плавает вокруг…

— В нем был человек, я же сказала. Да, представь себе, светящийся шар.

— По-моему, это было просто солнце. Ты когда-нибудь пробовала подолгу смотреть на солнце? Сегодня был солнечный день.

— Но я была в лесу. Там была тень.

— Значит, тебе это приснилось. Иногда во сне мне тоже кажется, что все происходит наяву. Что еще это могло быть?

— Ну, например, НЛО.

— Не думаю. НЛО? Я в них не верю. Всё это выдумки.

— Я понимаю, что это звучит дико.

— НЛО?

— Это похоже на бред, здесь я с тобой согласна.

— Как может световой шар с человеческим лицом внутри, плавающий между деревьями, быть неопознанным летающим объектом?

— Не знаю. Да, это, конечно, глупо.

— НЛО — это космический корабль. Если ты веришь, что они бывают, то это просто космические корабли.

— Я в них не верю.

— Это был не НЛО.

— Но что-то же там было?

— Просто солнце.

— Заладила свое.

— А что же еще?

— Не знаю. Какой-нибудь эксперимент. Секретная правительственная программа.

— Думаешь, это ЦРУ? Здесь, у нас?

— Не знаю. Какие-нибудь военные испытания.

— Какая связь между военными и светящимся шаром, в котором видна чья-то физиономия?

Энн ничего не ответила. Кэролин сунула ей пакет с морковкой:

— Угощайся, — предложила она.

Теперь Энн сидела с пакетом морковки на коленях.

— Я христианка, — сказала она. — Какая ни на есть. Мне кажется. А дьявол ненавидит христиан. Всех подряд.

— То есть теперь ты считаешь, что видела дьявола?

— Сатана ненавидит верующих.

— Хорошо, что я не из их числа.

— Не думаю. Тебе бы это не помешало.

— Наука объясняет все куда убедительнее. Земля была сотворена за шесть дней? Женщина создана из ребра мужчины? Как можно верить в такую ерунду!

— Но Библию так не читают. Ее нельзя воспринимать буквально.

— Подумай, что ты несешь! Ты утверждаешь, что, когда ты собирала грибы в лесу, на тебя напал сатана в виде светящегося шара с человеком внутри?

— Нет, но…

— Тогда уж скорее Бог, чем сатана. Яркий свет — верный признак божественного. А дьявол — это страшилище с рожками.

— Но, говорят, дьявол умеет маскироваться.

— Светящийся шар с человеком внутри! Очень находчивый дьявол.

Энн засмеялась.

— У меня видения, — сказала она. — Может, я того?

— Ладно, давай начистоту. По правде сказать, кое-кто так и думает. Во-первых, потому что ты все время одна. Во-вторых, ты никогда не снимаешь этот дурацкий капюшон. Ты действительно ведешь себя странновато.

— Просто у меня мерзнет голова.

— Но я не думаю, что ты того.

— А кто так думает?

— Кое-кто из наших соседей по лагерю.

— Я трудно схожусь с людьми.

— Это мягко сказано.

— В любом случае, — сказала Энн, — это было не солнце. И завтра я в лес не пойду.

— Я пойду с тобой, — заявила Кэролин. — Заодно разузнаю твои грибные места.

Энн повторила, что ни за что не пойдет в лес, и тогда Кэролин показала ей баллончик перцового аэрозоля, висящий у нее на шее на плетеном кожаном шнурке.

— Не волнуйся, — сказала она. — Это убойная штуковина. Если встретим дьявола, я брызну ему прямо в нос. Его удар хватит.

Они отправились в лес поутру. Макушки деревьев терялись в тумане, после ночного ливня в лесу было сыро, свет был серым, с ветвей капало, земля под кленами и в ольховой рощице была усыпана опавшими за ночь листьями. Кэролин взяла карту и сверяла каждый шаг, водя по ней пальцем и поминутно проверяя показания компаса. При этом она делала заметки в полевом журнале лесного объездчика — небольшом блокноте из вощеной бумаги. Перебираясь через ручей по гнилому бревну, она остановилась на полпути над мокрыми камнями, взглянула на воду вверх по течению, потом на карту и снова на ручей.

— Это ручей НЛО, — объявила она.

— Что?

— Я хотела сказать, Сковородный ручей. Насколько я понимаю, мы сейчас вот здесь. Видишь развилку?

— Не упади.

— Постараюсь.

— Бревно скользкое.

— Не волнуйся, я всё вижу.

Они отыскали лосиную тропу, по которой шла вчера Энн, и стали пробираться через бурелом. Кэролин шла на пару шагов позади, размышляя на вечную тему, у нее слишком толстые ноги, и что бы она ни делала — садилась на диету, занималась спортом, или то и другое разом, — они все равно оставались отвратительно рыхлыми. Все дело в наследственности, думала она, в этом вся беда. Ей на роду написано толстеть, и тут уж хоть умри. Но как Энн тоже нельзя. Настоящая беспризорница. Грудь плоская, тихая как мышка, бедер нет, походка как у мальчишки. Смотреть не на что.

— Мы направляемся на восток, — сказала Кэролин. — Как мусульмане, да? Ведь мусульмане всегда поворачиваются лицом на восток?

— Они поворачиваются… в сторону Мекки.

— Да, я слышала.

— У христиан такого нет.

— Потому что им принадлежит весь мир. Куда ни повернись. Им не нужно выбирать направление.

— По-моему, ты говоришь что-то не то.

— Так, это скорее юго-восток. Погоди, я взгляну на компас.

У них ушло примерно полчаса, чтобы собрать лисички, которые Энн пропустила накануне. Кэролин тем временем обдумывала планы на вечер. Ее не трогало, что Энн немного не от мира сего, одержима навязчивыми идеями, чудаковата, скрытна и сторонится людей. Энн была безобидной и покладистой, а ее религиозный пыл был даже занятным. Кэролин решила предложить ей вместе съездить в прачечную в Норт-Форк. Пока сушится одежда, можно будет перекусить в китайском ресторанчике по соседству. А потом они снимут комнату на двоих в дешевом мотеле, примут душ, посмотрят телевизор и поспят в нормальной постели на чистых простынях, Энн, которая постоянно чихает и кашляет, это не повредит. Пришла пора, подумала Кэролин, немного пожить в комфорте, насладиться земными благами, которые им вполне по карману.

Они позавтракали курагой, которую прихватила с собой Кэролин, засахаренным арахисом и чипсами. Энн приняла таблетку от аллергии, высморкалась и прокашлялась.

— Все правильно, — сказала она. — Здесь я вчера и была. Потом я поднялась вон на тот холм.

— Скоро пойдет дождь.

— Откуда ты знаешь?

— Кости болят, — ответила Кэролин.

— Не слишком научное объяснение.

— Но то, что Иисус — сын Божий, тоже не доказано.

— Это не требует доказательств.

Кэролин разложила на земле карту, положила на нее компас и немного повернула карту, чтобы та лежала в соответствии со сторонами света.

— Вот холм, — сказала она. — Он обозначен на карте. Он немного севернее, чем ты говоришь, если я не ошибаюсь.

— Разумеется, ошибаешься.

— А ты, оказывается, язва.

— Я не хотела язвить.

— Так-так, — пробормотала Кэролин. — Прекрасно. Кстати, как поживает твоя машина?

— Похоже, ей конец.

— Может быть, Иисус поможет ее починить?

— Прямо не знаю, что делать.

— Но ты же можешь отдать ее в ремонт?

— Все упирается в деньги. Я на мели.

Они поднялись на холм и стали продираться сквозь заросли гаультерии и орегонского винограда. Выше начинался сырой лес, где Энн увидела светящийся шар. Они вошли в лес и принялись собирать грибы, которые прятались во мху. Девушки молча срезали лисички, пока не услышали, как по листьям застучали капли дождя.

— Здесь мокро, — сказала Кэролин. — Хорошо, что я надела резиновые сапоги.

— Для меня это начало чего-то нового. Вчера я обещала Богу, что не буду больше грешить.

— Ты не грешница.

— Все люди — грешники.

— Тогда мы все в одной лодке.

— И она плывет в ад.

— Давай сменим тему, — попросила Кэролин. — Купи себе новые кроссовки, чтобы не ходить все время с мокрыми ногами.

— Были бы деньги — купила.

— Может, выкурим по косячку?

— Я обещала, что не буду больше грешить.

— Выкурить косяк не грех.

— Я не хочу. — Энн вытащила распятие. — Я должна прочесть Розарий, — сказала она. — Тебе придется подождать.

— Попроси Бога, чтобы послал тебе новые кроссовки и сделал так, чтобы ты больше не болела.

— Я просто собираюсь прочесть Розарий.

— Попроси у него денег.

— Так нельзя.

— Молись. Я пока почитаю книжку.

— Что ты читаешь?

— Книгу о путешествиях. Я все время их читаю. Там хотя бы пишут про солнце.

Кэролин устроилась под деревом и съела еще несколько кусочков кураги. «Что я здесь делаю? — спросила она себя. — Как я здесь оказалась?» Семь лет она проучилась в Колледже вечнозеленого штата[3] в Олимпии, где писала работы по «Радуге земного притяжения» Льюиса Мамфорда, захоронениям времен позднего плейстоцена, новым методам городского садоводства и экологически чистому сельскому хозяйству. Кроме того, она занималась изучением грибов в биосферном заповеднике Олимпии. Во время этой работы она жила в палатках и фургонах, вела бесчисленные журналы и постоянно курила травку. Два лета она проработала в лесной охране, сжигая сучья и мусор, оставшиеся после лесозаготовок. Она подумывала заняться городским планированием или пойти учиться на миколога. Однако оба варианта вызывали сомнения. Куда лучше было просто бездельничать. Впрочем, едва ли жизнь безработного виделась ей в романтическом ореоле, хотя именно так считали ее родители. Они жили в городе Терре-Хот, в штате Индиана. Отец Кэролин занимался страхованием жизни и автомобилей, мать владела прачечной. Оба были заурядными располневшими обывателями со Среднего Запада, к которым Кэролин испытывала глубочайшее отвращение. Навещала она их редко и сурово осуждала все, что они делали. Отец носил элегантные ботинки и ел жареные куриные желудки. От матери вечно несло потом и хлоркой. Кэролин избегала их как дома, так и при посторонних. Вместе с двумя старшими сестрами — такими же крупными и широкими в кости, как и она сама, — она высмеивала и передразнивала их. Кэролин знала свои недостатки: она была ленива, своекорыстна и непривлекательна, как битники шестидесятых. Иногда ей тоже хотелось стать битником, но это желание не имело философской подоплеки. Ее взгляды на труд и свободу были сугубо утилитарными. Она не могла изложить их своим родителям как теоретическое построение или систему нравственных принципов, отличную от их представлений. Это был всего лишь удобный довод, непрочная, бутафорская крепость, которая отделяла ее от отца и матери, освобождая от каких бы то ни было обязательств.

Понимая, что подглядывать нехорошо, Кэролин, закрывшись книжкой, потихоньку наблюдала за молитвой Энн. Сама она никогда не молилась и ни во что не верила, и внезапно ее пронзило острое чувство одиночества. Она не отказала себе в удовольствии немного пожалеть себя и вновь уткнулась в книжку: «У воды паслось огромное стадо небольших черно-белых коров, они щипали траву, и ее пучки между камнями напоминали подушки, утыканные иголками». Кэролин мысленно сложила деньги, которые лежали на ее сберегательном и текущем счетах. Потом прикинула, насколько вырастет полученная сумма за две недели сбора грибов. На зиму она хотела перебраться в Мексику, хотя весила фунтов на десять больше, чем нужно. Прежде чем пересекать границу, подумала она, надо непременно сбросить хотя бы пять фунтов, — показаться в таком виде на пляже просто немыслимо, сейчас она настоящий пончик, ходячая реклама средства для похудания до его применения. «На склонах гор паслись стада курдючных овец и несколько грозных на вид козлов».

— Вот оно, — услышала она голос Энн. — Опять.

— Я ничего не вижу.

— Вон там.

— Тебе мерещится.

— Нет. Я вижу его.

Кэролин поднялась.

— Я так и знала, — сказала она. — Тебе просто мерещится чёрт-те что. Ты психопатка.

Энн встала, прошла двадцать ярдов, упала на колени в мох, стиснула руки перед грудью и, уставившись в пространство между деревьями, промолвила:

— Да, да, я всё сделаю.

Позднее Кэролин рассказала представителю епископа, что Энн уставилась в одну точку, трижды поклонилась, один раз улыбнулась и тихонько вздохнула, потом ее глаза увлажнились и по щекам покатились слезы.

Не выходя из транса, она упала, уткнувшись лицом в мох, точно жизнь покинула ее тело и она испустила дух, — именно так сказала Кэролин.

— Что с тобой?

— Я призвана! Я призвана!

— Успокойся.

— Погоди секунду.

— Что случилось?

— Просто подожди секундочку. Дай мне отдышаться. Я… мне трудно дышать.

Когда Энн вновь поднялась на колени, ее лицо было так залито слезами, что казалось, она попала под проливной дождь. Кэролин заметила, что ее подбородок и плечи судорожно вздрагивают. Девушка стянула капюшон и вытерла щеки тыльной стороной ладони. Потом она высморкалась в рукав куртки.

— Почему я? — спросила она. — Кто я такая?

— Ты — девчонка, которой под каждым кустом мерещится чёрт-те что. Ты понимаешь, о чем я? У тебя бред, галлюцинации. Тебе надо лечиться.

Энн закрыла лицо руками и потерла глаза ладонями.

— Что? — спросила она. — Так ты ее не видела?

— Кого не видела?

— Деву Марию.

— Господи Иисусе!

— Она говорила со мной.

— Боже мой! Ты точно рехнулась.

— Она призвала меня к служению. Я должна прийти сюда завтра в это же время. Я обещала.

— Завтра на тебя наденут смирительную рубашку.

— Я не сумасшедшая. Я в самом деле видела Пресвятую Деву.

— Нет, сумасшедшая. Ты не могла ее видеть.

— Это ты не могла ее видеть, — возразила Энн.

Поздно вечером обнаружились еще две женщины, которым хотелось увидеть своими глазами, как Энн Холмс впадает в транс. В разговоре с одним из грибников Кэролин обмолвилась, что их странная соседка в куртке с капюшоном утверждает, что видела в лесу к востоку от Сковородного ручья Деву Марию. К десяти вечера эта новость облетела весь туристский городок, и многие из его обитателей успели посмеяться над ней сами или выставить себя на посмешище, рассказывая ее другим. Рассказ о видении вызвал всеобщее недоверие, однако две женщины заинтересовались им настолько, что попросили Энн позволить им присоединиться к ней на следующее утро. Одна была ревностной католичкой, другая подумала, что, возможно, Энн видела не Деву Марию, а дух девочки, которая пропала неподалеку от туристского городка одиннадцать лет назад.

Таинственное исчезновение этой девочки уже давно не занимало жителей Норт-Форка, поскольку за истекшие годы в городе случилось предостаточно новых неприятностей. До недавних пор его население процветало, занимаясь лесозаготовками, и вовсю валило окрестные леса, однако к моменту означенных видений город обеднел и был охвачен унынием, и в этом, по мнению местных жителей, были целиком и полностью виноваты правительство и городские либералы, которым, видите ли, хотелось сохранить лес. Магазины на главной улице позакрывались один за другим. Торговая палата пыталась поощрять туризм и открыла с этой целью музей истории лесозаготовок, но туристов было немного. Неподалеку от города построили тюрьму, куда на должности охранников и конторских служащих стали нанимать бывших лесорубов, но при этом множество жителей Норт-Форка по-прежнему оставалось без работы.

К городским окраинам примыкали вырубки, — они пребывали в мрачном запустении, точно здесь прокатилась война. Ржавеющие груды железа на отдаленных участках постепенно затягивались зарослями ежевики. На лесопилке гнили горы щепы и стружек. Вагончики лесорубов покрылись пятнами плесени. Дома и сараи стояли заколоченные досками, а на боковых улицах неизменно сияли радужными разводами моторного масла огромные грязные лужи. Со свинцового неба постоянно лил дождь, поэтому атмосфера в Норт-Форке была гнетущей и в лучшие времена, а нынешние времена были скорее худшими. Никто не знал, что делать теперь, когда эпоха лесозаготовок осталась в прошлом, стала историей, место которой было в музее. Многие семьи уехали в надежде найти работу в другом месте, заложив или продав себе в убыток свои дома. Несколько бывших лесорубов занялись обслуживанием рыбаков-любителей. Они ходили по рекам на катерах, вставая в четыре часа утра, чтобы приготовить сандвичи себе на ланч. Другие поселились в холмах или вдоль лесовозных дорог на старых вырубках и выращивали в ямах под вагончиками марихуану. Ездить по проселочным дорогам и проявлять чрезмерное любопытство стало небезопасно. Люди собирали на продажу грибы и кедровые шишки, заготавливали валежник, корчевали пни. Приличный доход по-прежнему приносили питейные заведения. Женщина, которая думала о духе пропавшей девочки, еще недавно работала в одном из местных баров, где разливала пиво, вытирала стойку, принимала деньги и, прикуривая одну сигарету от другой, смотрела футбол. Ее уволили, потому что после развода с мужем она начала беспробудно пить, — так, потеряв все, что имела, она оказалась в туристском городке.

Услышав рассказ о видениях Энн Холмс, бывшая барменша в тот же вечер отправилась к телефонной будке у магазина и позвонила в Норт-Форк матери пропавшей девочки. Муж этой женщины работал сторожем в школе.

— Моя соседка ходила за грибами и видела в лесу призрак, — сказала барменша. — Может быть, это была Ли Энн.

— Я не верю в призраки. Но, знаешь, иногда чувствую, что она рядом. Недавно я почувствовала, что она тут, со мной.

— На свете всякое бывает.

— Наверное, — сказала мать пропавшей девочки. — Думаю, если завтра я подойду к вам около десяти — раньше мне просто не успеть, — вреда не будет. Да, еще кое-что. Пожалуйста, не говори ничего моему мужу.

Таким образом, на следующее утро собралась компания из пяти человек: ревностная католичка, мать пропавшей девочки, спившаяся барменша, Кэролин Грир, удивленная собственным любопытством, и, наконец, сама духовидица с катехизисом в руках и в куртке с надвинутым на лоб капюшоном.

Под моросящим дождем они гуськом двигались по лесу. Кэролин и бывшая барменша взяли с собой ведра для грибов, остальные отправились в лес с единственной целью — понаблюдать за Энн. Когда они перебирались через Сковородный ручей, католичка заметила, что для нее собирать грибы в подобной ситуации означает проявить неуважение к Пресвятой Деве. Неужели, если она и вправду явится, кому-то хочется предстать перед ней с ведром грибов в руках? По мнению католички, потеря однодневной выручки была не такой уж большой жертвой.

— Впрочем, каждый решает за себя, — сказала она. — Если вы хотите собирать грибы, я не стану вас осуждать. Собирайте на здоровье. Хотя мне кажется, что этого делать не стоит.

— И все же, по-моему, вы меня осуждаете.

— Извини. Как тебя зовут?

— Кэролин.

— Извини, Кэролин.

— При этом фотоаппарат вы прихватить не забыли.

— Я всегда беру его с собой. Это мое хобби.

— Что ж, может, вам удастся продать фотографии Девы Марии какой-нибудь бульварной газетенке.

В начале лосиной тропы они остановились передохнуть, укрывшись под поваленным деревом, которое опиралось на другое поваленное дерево. Энн приняла таблетку от аллергии и запила ее водой из бутылки. Они полукругом уселись на мох, и католичка, предварительно извинившись, осведомилась о пропавшей девочке.

— Ей было семь, — сказала ее мать, — если бы она была с нами, в этом году она бы окончила школу.

— Получила бы диплом…

— И отправилась на выпускной бал.

— Как это случилось?

— Мой муж взял ее на рыбалку.

— Вас там не было?

— В тот день я осталась дома.

— Она просто ушла?

— Никто не знает, что случилось на самом деле. Она исчезла без следа. Извините. Мне тяжело об этом говорить.

Мать пропавшей девочки опустила голову. Католичка сорвала что-то похожее на листок клевера.

— Простите, что это? — спросила она.

— Это кислица, — ответила мать пропавшей девочки. — Некоторые специально ее выращивают.

Миновав бурелом, они поднялись на холм. Энн держалась отчужденно и шла чуть поодаль от остальных. Лес больше не защищал их от дождя, на кусты гаультерии и орегонского винограда капала вода с ветвей деревьев, и вся компания промокла до колен. Бывшая барменша накинула на голову шарф и ловко завязала его под подбородком. Узел уютно погрузился в складку жира.

— Теперь я похожа на свою бабушку, — сказала она. — Зато волосы останутся сухими.

— Теперь мы все похожи на своих бабушек, — сказала мать пропавшей девочки.

— И это весьма прискорбно.

— Еще бы.

— Что же делать?

— Не знаю. Может быть, ботокс.

— На новое лицо у меня нет денег.

Около двенадцати они пришли туда, где Энн являлись видения.

— Я должна прочесть Розарий, — заявила Энн, когда они добрались до места. Под ногами пружинил зеленый мох, в вышине терялись из виду макушки елей. — И помолиться за вашу пропавшую дочку, если вы не против.

— Да, конечно. Сделай милость. Я столько лет молилась за нее сама, а ведь я даже не верю в Бога, странно, правда?

— В душе, — сказала католичка, — вам хочется верить.

Она обернулась к Энн и положила руку ей на плечо:

— Ты не возражаешь, если я присоединюсь к тебе? Я тоже принесла четки. Вчера я заглянула в календарь. Сегодня день святого Мартина Турского.

— Кто это? — спросила Энн.

— Заступник всадников и портных. Он принял сан епископа, облачившись в звериные шкуры. Отказался от воинской службы по религиозным соображениям.

— Всадники и портные, — повторила Кэролин. — Потрясающее сочетание.

Энн и католичка принялись молиться. Остальные уселись на бревно неподалеку. Бывшая барменша достала сигарету. Мать пропавшей девочки вытащила из рюкзака коробку с овсяным печеньем и бутылку лимонада.

— Прошу вас, — сказала она, — угощайтесь.

— Выглядит аппетитно, — заметила Кэролин. — Но я берегу талию.

— Масла я положила в два раза меньше, чем по рецепту, так что ешь спокойно.

— Но ведь там полно сахара. От него толстеют в первую очередь. Нет, спасибо, я воздержусь. Дисциплина превыше всего.

— Это тоже не всегда помогает.

— Мне ли этого не знать.

— Я недавно читала про зональную диету. По мне уж лучше потерпеть, чем превратиться в сырный клин.

— Сырный блин, — поправила ее Кэролин. — Но сырный клин мне нравится больше.

— Любопытно, — сказала бывшая барменша, взяв печенье, — где мы находимся?

— Это лес Стинсонов. — Мать пропавшей девочки тоже взяла печенье. — Тогда мы прочесали здесь каждый кустик. Когда потерялась моя девочка. Здесь все принадлежит Стинсонам. Отсюда и до шоссе.

— Стинсоны прибрали к рукам все, что могли.

— Да уж.

— Надо же, просто не верится.

— У них бульдожья хватка. Знают свое дело. Так говорит мой муж.

— Я хотела спросить, — сказала бывшая барменша. — Сама-то я слова не скажу, можете не волноваться. Но почему вы скрываете это от Джима? Почему вы не хотите, чтобы он узнал?

— Джим есть Джим, его не переделаешь. Сейчас у нас все как будто более-менее. Можно даже сказать, дела пошли в гору.

— И? — спросила Кэролин.

— Он считает, что это в прошлом.

— Разве такое возможно?

— Нужно жить дальше, говорит он. То же самое твердит консультант по семье и браку. Выходит, что я — плохая девочка.

— Тихо, — прошептала бывшая барменша, придавив ногой недокуренную сигарету. — Кажется, началось.

— Господи, — сказала мать девочки, — и правда.

Впоследствии все они признались, что не видели никакой Девы Марии, хотя, по утверждению духовидицы, в этот день ей вновь предстала женщина с лучезарной улыбкой, в мерцающем одеянии, которая явилась поговорить с ней. Свидетели не слышали ничего, кроме хриплого дыхания Энн. Они наблюдали, как та сначала оцепенела, потом наклонилась вперед и застыла в позе, противоречащей всем законам физики. Время от времени по ее телу волнами пробегала дрожь. Никто из спутников Энн не мог похвастаться, что почувствовал что-либо необычное, получил какую-нибудь весть от Девы Марии или видел блуждающий в лесу свет. И все же, преклонив колена в молитве, мать пропавшей девочки и католичка, охваченные возвышенным трепетом, ощутили некое потустороннее присутствие, которое поглотило восторженное внимание Энн.

— Ты видишь ее? Ли Энн? — дрогнувшим голосом спросила мать пропавшей девочки, уронив коробку с печеньем.

Бывшая барменша украдкой подняла раздавленную сигарету и размышляла, сунуть окурок в карман — что лишний раз подтвердило бы ее постыдную нищету — или потихоньку выбросить подальше в надежде, что никто не заметит, как она загрязняет окружающую среду. Словно сигарета была уликой, которая свидетельствовала, что вина за то жалкое существование, которая она влачит, целиком и полностью лежит на ней одной. Католичка, стоя на коленях с четками в руках, наблюдала за Энн с изумленной радостью и повторяла:

— Благословен Господь наш, благословен Иисус, благословенна Матерь Божия.

Кэролин собрала рассыпавшееся печенье.

— Может быть, она наглоталась таблеток или у нее эпилепсия, — фыркнула она. — Или еще что-нибудь. Она просто спятила.

— Тихо, — сказала бывшая барменша. — Посмотрим, что будет дальше.

Она никогда не видела ничего подобного. Девушка сидела совершенно неподвижно, ее лицо сияло. Она смотрела в одну точку, не моргая и не шевелясь. Энн явно видела что-то, незримое для остальных. «Никто не может не моргать так долго или опуститься на колени, нагнуться вперед и не потерять равновесия, если ему не помогают сверхъестественные силы. Наверное, здесь и правда не обошлось без Девы Марии», — подумала бывшая барменша. Ей стало страшно, и она тоже преклонила колена. «На всякий случай, не повредит», — решила она.

Мать пропавшей девочки тоже опустилась на колени.

— Неужели это Ли Энн?! — воскликнула она. — Ли Энн?

Теперь на коленях стояли все, кроме Кэролин. Она подумала, что происходящее напоминает сцену из рождественского спектакля средней руки, — четыре женщины, словно зачарованные, опустились на колени в дождливом лесу, убедив себя, что перед ними Дух Божий. Она остро ощутила, как далеки ей люди, восприимчивые к подобным вещам. Кэролин потрогала висящий на шее компас и рассеянно стиснула шнурок баллончика с перцовым аэрозолем. Ей стало одиноко, и она откусила большой кусок печенья. «Черт возьми! — сказала она себе. — А ведь я сегодня даже не поела».

«В трансе Энн, — подумала Кэролин, — есть что-то театральное. Как в спиритическом сеансе». Ей вспомнились глаза из очищенных апельсинов и кишки из макарон в доме с привидениями на Хэллоуин. Если веришь, что все это настоящее, макароны и вправду становятся внутренностями, а если нет — остаются макаронами. Это не обман и не мошенничество. Здесь уместнее слово «заблуждение», оно имеет соответствующую психологическую коннотацию и включает понятие коллективного заблуждения, которому поддались эти четверо, готовые поверить в присутствие потусторонней силы. По сути же все дело было в одной спятившей девчонке, которая спроецировала вовне страшную неразбериху, царившую в ее душе. Все происходящее придумала сама Энн, она попросту вела диалог сама с собой. Видение приходит в этот мир как струя пара, что вырывается из кипящего котла. Так беседует с незримым собеседником сомнамбула в пустой комнате. Так падает с кровати спящий, увидев во сне, что умирает. Кэролин жевала печенье и наблюдала, как меняется выражение лица Энн, которая жадно внимала невидимому духу. Она походила на мима. Этакий мим, страдающий галлюцинациями.

Очнувшись, Энн упала на мох, точно так же, как было днем раньше, потом села и протерла глаза. Мать пропавшей девочки разрыдалась, дав выход боли, накопившейся за долгие годы.

— Матерь Божия знала, что вы здесь, — обратилась к ней Энн. — Она сказала, что Ли Энн на небесах.

— Что случилось с моей малышкой?

— Не знаю.

— Ты можешь спросить?

— Не уверена. Пресвятая Дева явилась говорить со мной, а не слушать.

Мать пропавшей девочки в отчаянии заломила руки.

— Может быть, попробуешь? Прошу тебя!

— Думаю, попробовать можно.

— Благослови тебя Господь!

Она продолжала плакать. Энн привлекла ее к себе и погладила по влажным седым волосам.

— Все хорошо, — сказала она. — Ваша дочка теперь с Иисусом. Не плачьте. Все хорошо.

— Поверьте, мне очень жаль вашу дочь, — вмешалась Кэролин, — я понимаю, когда вы потеряли ее, вся ваша жизнь рухнула, ничего страшнее и быть не может, и вряд ли мы можем представить себе, до какой степени это перевернуло каждый день, каждую минуту вашей жизни, и все же, Энн, ты смахиваешь на ведущую ток-шоу, этакое интервью с Господом Богом. Я…

— Она помогает мне, — сказала мать пропавшей девочки. — Не надо ее осуждать. Прошу тебя.

Когда она успокоилась и перестала плакать, вся компания уселась под деревьями, приходя в себя. Бывшая барменша извинилась и снова закурила.

— Сигарета помогает мне расслабиться, — сказала она, — и, пожалуйста, не надо нотаций про рак легких. Давайте лучше поговорим о деле. О чем она говорила? Дева Мария? Что она тебе сказала? Это имеет отношение к нам?

— Я не стану читать вам нотации, — сказала Энн и взяла бывшую барменшу за руку. — Но Господь хочет, чтобы вы бросили курить. Я буду молиться, чтобы вы избавились от пристрастия к никотину.

— Ну, хватит, — тряхнула головой Кэролин. — Сколько можно!

— И эти бородавки у вас на руках, — добавила Энн. — Господь поможет вам исцелиться. Я помолюсь об этом. Мы все должны помолиться за нее. Прочесть молитву об исцелении и искуплении грехов.

— Чудесное избавление от сигарет и бородавок, — усмехнулась Кэролин. — Тоже мне, Дэвид Копперфилд.

Но бывшая барменша не желала так просто расстаться с приподнятым ощущением этой минуты. Прикоснувшись к ее руке, Энн словно дала ей заряд уверенности в себе.

— Надеюсь, это поможет, — сказала бывшая барменша. — Главное, чтобы был толк.

— Вы прагматик, — сказала Кэролин. — Прямо как Блез Паскаль. Он полагал, что скептику следует верить в Бога, поскольку, если Бог существует, дело того стоит, а если Бога нет — вера не принесет вреда, а неверующий может попасть в ад. Раз уж дело приняло такой оборот, считайте, что я тоже верующая.

— Погоди, — остановила ее бывшая барменша. — Не будем отвлекаться от темы. Что сказала Дева Мария? Мы все умираем от любопытства.

— Кроме Ли Энн, — промолвила мать девочки, — она наверняка говорила о чем-то еще. Кажется, это называется богооткровение?

— Хвала Господу, — вставила католичка.

— Вот что она говорила, — сказала Энн. — Первое: все верные последователи Христа именем Матери Божией призваны немедленно совершить богослужение. Второе: Пресвятая Дева явилась предостеречь этот мир и умолять жадных и своекорыстных немедленно изменить пути свои, иначе вскоре может случиться так, что она больше не сумеет удерживать своего сына от возмездия и он уничтожит все сущее. Третье: она призывает верующих рассказывать всем о страшной каре, которая ждет тех, кто продолжит грешить. Верующие должны нести миру надежду на лучшее будущее — будущее, в котором не будет таких, кто терпит лишения. Четвертое: Пресвятая Дева будет являться ежедневно еще четыре раза, чтобы продолжить свои откровения и уточнить то, что уже сказано. Пятое: там, где мы сейчас стоим, следует построить церковь, посвященную Деве Марии. Шестое: мне следует отправиться к местному священнику и рассказать ему о случившемся.

Они съели печенье, запивая его лимонадом. Их одежда промокла от дождя, и вид у них был потрепанный и неопрятный, кроме Энн, на голову которой, как всегда, был натянут капюшон, и бывшей барменши, которая повязала шарф.

— Что ж, — Кэролин встала. — Думаю, мне пора. — Она завязала шнурок кроссовки и взяла ведро для грибов. — Мне надо зарабатывать на жизнь.

— Ступай с миром, — тихо сказала Энн. — Но ведь ты пришла сюда не для того, чтобы собирать грибы. Признайся, ты пришла сюда в поисках Бога?

— Ступай с миром? Ты смеешься? Неужели ты веришь тому, что несешь?

— Я верю в Отца и Сына.

— А как насчет пресловутого Святого Духа?

— Ответь мне, и я отвечу тебе.

— Ладно, — сказала Кэролин. — В первый и последний раз. Дело рискованное, но раз уж ты настаиваешь: разрази меня гром, если Бог есть, умереть мне на этом месте прямо перед вами! Эй, Бог! Я жду. Докажи, что ты существуешь!

Вся ее поза выражала вызов.

— Ну, разбуди же его, — сказала она. — Или поговори с его женой, пусть заключит с ним пари на мою смерть. Давай, Энн. Звякни ему. Закажи удар молнии.

— Она ему не жена.

— Это неважно.

— И Господу не нужно ничего доказывать.

— Ладно, — пожала плечами Кэролин, — мне пора заняться делом.

— Ты пришла не за грибами, — упрямо повторила Энн.

Кэролин взмахнула ведром:

— Ты больная, Энн. Тебе нужна помощь. Тебе мерещится черт знает что, понимаешь?

Она обернулась к католичке:

— Что вы там говорили? Всадники и портные? А какой святой покровительствует психам?

— Странно, что ты спросила, потому что я чисто случайно знаю ответ. Святая Кристина. День ее памяти приходится как раз на мой день рождения, двадцать четвертое июля. А еще она покровительствует врачам.

— И врачам, и пациентам. Очень удобно.

Католичка взялась за фотоаппарат.

— Никто не облегчит свою жизнь, причиняя боль ближнему. Говорят, эти слова принадлежат святому Амвросию. Вы не против, если мы сфотографируемся все вместе?

Ее спутники неохотно встали поближе друг к другу. Католичка поставила фотоаппарат на бревно и долго смотрела в видоискатель, что-то поправляя и регулируя.

— Приготовились! — скомандовала она и нажала кнопку таймера. Заняв свое место среди остальных, она сказала: — Спасибо, что согласились. Люблю делать снимки на память.

— Знаете, у Саймона и Гарфункеля есть такая песня, — сказала бывшая барменша. В эту секунду щелкнул затвор объектива. — Это мне ее напомнило.

— Какая? — спросила католичка.

— «Кодакром». Какая же еще!

— Я отлично ее знаю, она мне очень нравится. Думаю, Пол Саймон просто гений. Так или иначе, мы запомним этот день. А теперь мы увековечили его на снимке.

— Это ироническая песня, — заметила Кэролин. — Скорее против фотографии, чем за.

На обратном пути в туристский городок католичка сделала для своего альбома четыре снимка дождливого леса: ковер из гниющих кленовых листьев, валуны, покрытые седыми лишайниками, исполинские листья симплокарпуса и капли дождя на резных листьях папоротника. Она не верила, что Дева Мария явилась Энн в буквальном смысле, ее католицизм был несколько иного рода. Всю жизнь она постоянно посещала церковь; правда, в молодости, когда ей было чуть больше двадцати, она на какое-то время увлеклась буддизмом и на пару лет забыла про Иисуса. Затем она вернулась в лоно церкви, крестилась и даже подумывала, не постричься ли ей в монахини, но при всей своей набожности она осознавала свой скепсис, глубокий и спокойный. Она не верила в видения и не могла в них верить, — ведь даже чтобы поверить в Бога, честный человек должен сделать над собой усилие, почитайте святого Августина. С другой стороны, кто знает? Возможно, перед Энн и в самом деле приоткрылась иная, высшая истина. Для католички было важнее само желание уверовать, но, когда настал ее черед, она не сказала об этом ни епархиальной комиссии, ни представителю епископа. Вместо этого она описала комиссии возвышенную атмосферу, дух святости, царивший в лесу, когда провидица впала в транс и преклонила колена. Ни о каких сомнениях она и не заикалась.

Бывшая барменша подумала, что кульминация этого дня позади. Собирать грибы было уже слишком поздно, ей не хотелось бродить по лесу промокшей, к тому же она считала своим долгом проводить домой мать пропавшей девочки. У нее в машине, в туристском городке была припрятана бутылка с остатками джина, и, поставив двигатель на холостой ход, она может включить печку, выпить, послушать радио и постричь ногти. Правда, для начала ей придется слегка разогреть машину, прокатившись несколько миль по Норт-Форку; кроме того, ей нужно купить моторного масла — как назло, клапаны износились и машина сжирала целую кварту каждые пятьсот миль, — заодно она хотела купить пару журналов и пачку сигарет. До обеда в баре «Эйч-Кей» по пятницам продается со скидкой — всего за семьдесят девять центов, — неплохое пиво. Можно отправиться туда, посмотреть телевизор, спокойно выкурить сигарету и обдумать то, что она видела: оборванного вида девчонку в надвинутом на глаза капюшоне, которая якобы общается с Девой Марией и утверждает, что молитва может исцелить бородавки и избавить от пристрастия к никотину. Бывшая барменша заранее знала, что, если она расскажет про это в «Эйч-Кей», ее поднимут на смех — эти грибники из туристского городка все как один наркоманы, они вечно под кайфом, немудрено, что им мерещится чёрт-те что: Белоснежка и семь гномов, Красная Шапочка и Джими Хендрикс. Ха-ха-ха. Хо-хо. Одно слово — грибы.

Мать пропавшей девочки шла следом за Энн и думала, что сказать мужу. Тот был на работе, зарабатывал деньги, она же вместе с этой бездомной девчонкой отправилась в лес на поиски духа Ли Энн. Рассказать ли ему про эту бродяжку, которая заверила ее, что Ли Энн на небесах, и обещала разузнать у Девы Марии, что случилось с их дочерью? Джим сядет, опустив голову, и примется ерошить пальцами волосы на затылке. Седые, но все еще красивые, они резко контрастировали с кирпично-красной кожей. Его шея круглый год, даже среди зимы, выглядела так, точно он обгорел на солнце. Он носил белые футболки и темные пластиковые очки, не сознавая, что это делает его похожим на хиппи. Едва ли он стал бы носить их, если бы это понял. Они с Джимом были слишком разными. С годами все усложнилось, но даже консультант по семье и браку соглашался, что отчасти проблема в эгоизме Джима, который заботился не о ее чувствах, а лишь о том, чтобы сохранить статус-кво, зыбкое равновесие, позволяющее ему регулярно заниматься с женой сексом, — на данный момент его устраивало два раза в неделю. Было бы здорово, если бы это позволило им завести другого ребенка, но после рождения Ли Энн ей больше не удалось забеременеть; по-видимому, рождение дочки было для них счастливой случайностью. Она представляла себя деревом на зимнем ветру, с голыми ветвями и прямым стволом. Или старым покосившимся амбаром. Или голодной коровой с пустым выменем. Впрочем, дела с ее браком обстояли не так уж плохо. Все успокоилось, точно стоячая вода. Бросить в эту воду камень означало подтвердить смутное, но очевидное подозрение Джима, что она продолжает питать надежду. Раньше ей нравилось представлять, как в дверь постучится угловатый подросток и скажет: я твоя дочь, пропавшая много лет назад. Каждый стук в дверь — большая редкость в Норт-Форке — отзывался в ее душе легким толчком надежды. Нет, она не может рассказать об этом Джиму, поделиться с ним радостью, которую принес ей этот день. После перебранки Джим, качая головой, усядется перед телевизором, считая, что, раз секса сегодня не предвидится, бриться и принимать душ необязательно. Но проблема не исчерпывалась только этим. Другой вопрос — более духовного, нежели личного свойства, а может быть, более личный именно в силу своего духовного характера — состоял в том, как ей быть, если Дева Мария действительно существует.

Они шли вместе и тем не менее порознь, пробираясь между деревьями, точно муравьи через заросли травы. Впереди молча шла Энн. Даже Кэролин осталась с ними.

— Мне хочется найти что-то новое, — сказала она, поравнявшись с Энн. — Едва ли я увижу Деву Марию, но, может быть, найду золотую жилу.

— Мне нужно сходить к городскому священнику.

— Лучше сходи к психиатру.

— Перестань, Кэролин.

— Попроси, чтобы она подбросила тебя в город. Та, что потеряла дочь. Пусть высадит тебя у аптеки, купишь себе что-нибудь от простуды.

Энн остановилась и стянула с головы капюшон. На вид ей было лет двенадцать. Этакая хрупкая младшая сестренка.

— Может быть, ты сама меня подвезешь? — спросила она. — Я тебе заплачу.

— Если ты об этом попросишь, я не откажу, но это не значит, что я готова тебе помогать, потому что я по-прежнему думаю, что у тебя не в порядке с головой. Просто эта… как ее там… могла бы захватить тебя прямо сейчас, она все равно едет домой, и это ей по дороге. Почему бы тебе не поехать с ней?

— Я не могу объяснить.

— Это не ответ.

— Если хочешь пособирать грибы, я тебя подожду.

— Я не возьму у тебя денег. Но после священника мы пойдем в больницу, к психиатру.

— Я не сумасшедшая, — сказала Энн.

В шесть пятнадцать они постучали в дверь жилого прицепа отца Коллинза на стоянке в Норт-Форке. В самой мысли о том, что священник живет на грязной стоянке для домов на колесах, было нечто непристойное, отчасти потому, что Церковь, казалось бы, должна обеспечивать духовенство временным или постоянным жильем, отчасти из-за того, что стоянка была весьма неблагополучным местом. Здесь жили пьяницы и преступники. Сюда регулярно наведывался шериф. Вместо палисадника перед дверью отца Коллинза расстилалась безбрежная лужа, а его машину, потрепанный японский микроавтобус, украшала неуклюжая телевизионная антенна. Его прицеп был последним в конце длинного ряда домов на колесах, похожих друг на друга как две капли воды.

Энн и Кэролин нашли священника не сразу, они начали с церкви Святого Иосифа, где долго стучали в дверь и заглядывали в окна, пока не заметили имя священника на одном из объявлений. Они отправились в «МаркетТайм», но в адресном справочнике, который лежал в телефонной будке, не обнаружили никакой информации. Тогда они начали расспрашивать всех подряд, пока парнишка, который раскладывал товары на полках, не сказал им, что отец Коллинз живет на стоянке. Кэролин купила для Энн лекарство от насморка, после чего под дождем они добрались до стоянки и принялись стучать в двери прицепов. Несколько человек один за другим подтвердили, что, хотя священнику и не подобает жить в таком месте, живет он именно здесь.

— Он и выглядит-то не как священник, — недружелюбно заметил один из обитателей стоянки. — Ни разу не видел, чтобы он носил эту штуковину с белым воротничком, как все нормальные священники.

Несколько раз они стучали не в те двери, пару раз неправильно поняли объяснения соседей, один раз даже ушли со стоянки и прошли не меньше трех миль по шоссе. «Мы ищем отца Коллинза», — говорила Кэролин всем и каждому, пока высокий худощавый мужчина лет тридцати с жидкими растрепанными волосами не ответил:

— Это я.

— Правда?

— Да, я тот, кто вам нужен.

— А где ваш воротничок?

— Я не ношу его круглые сутки.

— Вы в самом деле священник католической церкви?

— Иногда мне кажется, что мне это только снится. Но в общем да.

Священник держал в руке книгу, заложив ее указательным пальцем, и больше походил на аспиранта, который готовится к выпускным экзаменам, чем на священника. На нем были тренировочные брюки, футболка, свитер, очки в металлической оправе и домашние тапочки. Отвечая на вопросы, он с любопытством поглядывал на Энн, лицо которой наполовину закрывал капюшон, и даже слегка присел, пытаясь получше рассмотреть ее черты. «Бедная заблудшая душа, и к тому же простуженная, — подумал он. — При этом потрясающий цвет лица».

— Здравствуйте, — сказал он. — Видите ли, поскольку на улице дождь, держа дверь нараспашку, я выстужу свое жилище. Если дело несложное и я могу вам чем-то помочь, лучше проходите в дом — правда, у меня ужасный беспорядок.

— Дело сложное, — предупредила Кэролин.

— Тем более проходите.

Внутри было жарко и пахло плесенью и жареным луком. Они сели на диван.

— Когда вы пришли, я читал, но теперь лампу можно выключить, она слишком яркая и слепит глаза посетителям. А они идут ко мне нескончаемой чередой.

— Мы прочли на дверях церкви ваше имя. Отец Дональд Коллинз.

— Если хотите, могу показать удостоверение личности.

— Я просто хотела сказать, что вы не похожи на священника.

— А как должен выглядеть священник?

— Как Карл Молден, — сказала Кэролин.

Отец Коллинз улыбнулся, обнажив неровные зубы.

— Я тоже о нем подумал. В фильме «Улицы Сан-Франциско». Кажется, там его партнером был Майкл Дуглас? Тогда он был еще молод. Играл крутого парня. А Карл Молден старался его попридержать. Но священник?.. Разве он когда-то играл священника?

— Он играл священника в фильме «В порту». И еще в «Поллианне». Там Карл Молден играл его преподобие Пола Форда.

— Не припомню, чтобы я смотрел «Поллианну». Но насчет «В порту» вы правы. Там он был просто великолепен.

Отец Коллинз уселся на облезлое кресло для чтения с подставкой для книг и по-женски положил ногу на ногу. Рядом с ним на столе в тарелке лежал нарезанный апельсин с сухой и твердой от жары кожурой. Отец Коллинз выглядел настоящим домоседом. У него были маленькие белые руки с обгрызенными ногтями.

— Так какое у вас дело? — спросил он. — Вы из клуба поклонников Карла Молдена?

— Не совсем, — ответила Кэролин. Она обернулась к Энн и тронула ее за колено. — Моя подруга хочет вам кое-что рассказать.

— Буду рад вам помочь, если это в моих силах, — сказал отец Коллинз. — Это срочно?

— Не настолько, чтобы звонить девять-один-один, если вы об этом, но, по мнению моей подруги, это нельзя отложить до утра, когда откроется церковь.

Священник снова посмотрел на Энн — та по-прежнему сидела, не снимая капюшона.

— Прошу вас, — сказал он ей, — расскажите, что случилось.

— Это трудно, святой отец, — ответила Энн.

Священник никак не мог привыкнуть, что его называют отцом, и это слово неизменно заставало его врасплох. Он до сих пор ощущал себя Донни Коллинзом, мальчишкой из Эверетта, штат Вашингтон. Его звали Донни, чтобы не путать с Доном Коллинзом, его отцом, механиком, который руководил клубом бойскаутов, обожал джек-рассел-терьеров, увлекался строительством планеров, заведовал церковной кассой и был самым настоящим благонамеренным обывателем. Сын, который вынужден нести бремя имени отца, одна из излюбленных тем психоаналитиков; считается, что это подобно смирительной рубашке или предсказанию судьбы; назвать сына в честь отца означает до предела обострить желание победить и убить отца. Поэтому, в отличие от своих одноклассников, священник не страдал от скуки, когда учительница литературы излагала запутанную теорию Фрейда на уроках, посвященных трагедии «Эдип-царь». Дон-младший не желал свою мать или не верил, что желает ее, отвергая теорию бессознательного, — как ни крути, с отцом психоанализа, считал он, далеко не уедешь, — но он твердо знал, что хочет убить Дона-старшего, а значит, Фрейд был наполовину прав.

— Я слушаю вас, — сказал он девушке. — Но, может быть, сначала вы снимете капюшон? Мне бы хотелось видеть ваше лицо, когда вы будете говорить. Так мне будет проще.

Ему не хотелось чересчур давить на нее. Он знал, что это редко приводит к успеху, и предпочитал иные пути. Отец отца Коллинза всегда давил на него, мать же любила сына до безумия, и подобное сочетание легко могло породить Сталина или Гитлера, но в данном случае оно породило священника. Размышляя в колледже над этим парадоксом, отец Коллинз читал «Майн кампф», книги по теории психологии, воспоминания о Гитлере, Сталине и Мао. Оказалось, что последний тоже имел похожую семью, — факт, малоизвестный на Западе. Отец Коллинз с ужасом обнаружил, что, подобно этим безумцам, он рос, стыдясь своей провинциальности — в его случае провинциальности американских обывателей с Западного побережья, синих воротничков, — но с облегчением отметил, что, в отличие от них, его миновали суровые испытания страшной войны. Он убедил себя, что эта составляющая имеет огромное значение, хотя прекрасно понимал, что на самом деле все не так просто и все теории мотивации человеческих поступков часто носят поверхностный и необдуманный характер. К тому же он был изрядным трусом. Он не мог прожить чужую жизнь, тем более по приказу извне. На его взгляд, самой страшной строкой в трагедии «Юлий Цезарь» была фраза: «Ему знак смерти ставлю»[4]. В двенадцатом классе Донни всецело отождествлял себя с Гамлетом.

Девушка стянула капюшон, и он увидел юное, бледное лицо, похожее на белую хризантему. Пожалуй, волосы она подстригла, не глядя в зеркало, на ощупь отхватывая ножницами целые пряди. Она была хрупкой, промокшей и явно больной и вызвала в нем сочувствие, подобающее его сану, и одновременно вспышку желания. Последнее всегда было для отца Коллинза полной неожиданностью — обет безбрачия оказался для него своего рода пожизненным приговором к борьбе с плотью. Особое волнение вызывал возраст гостьи: девушка ее лет однозначно была запретной зоной, дать выход вожделению, вызванному столь юным созданием, было недопустимо. Впрочем, ирония судьбы состояла в том, что для священника под запретом была любая женщина, независимо от возраста.

Вожделение, которое ощутил отец Коллинз при виде Энн, было ничуть не сильнее того, которое вызывало у него большинство женщин, и он успешно скрыл свой трепет, когда Энн холодными розовыми маленькими пальцами сняла капюшон куртки.

— Спасибо, — сказал он. — Теперь я вас вижу. Вы не хотите представиться?

— Не знаю, следует ли мне назвать вам свое имя.

— Вы говорите так, словно это связано с какой-то проблемой.

— Еще какой! Едва ли вы сталкивались с чем-то подобным.

— Но ко мне она пока не имеет отношения.

— Можно и так сказать. Хотя вы не совсем правы.

— Ладно, — сказал отец Коллинз. — Выкладывайте. Вы совершили преступление?

— Нет.

— Вы хотите исповедаться?

— Меня прислала Пресвятая Дева, — сказала Энн.

Священнику пришлось задать множество вопросов, поэтому они пробыли у него очень долго. Сначала он сидел, опершись локтем на колено и прикрыв рот рукой, точно сдерживаясь, чтобы не прервать гостью. Его поза говорила о том, что он умел слушать, но в то же время был готов в любой момент возразить или усомниться в услышанном. Когда история становилась совсем уж невероятной — светящийся шар, появление Девы Марии, ее послание из шести пунктов, — он плотнее прижимал руку ко рту, чтобы удержаться от насмешливых или осуждающих замечаний. Отец Коллинз помнил знаменитые истории о видениях, вроде тех, что имели место в Лурде и Фатиме, когда местный священник чаще всего оказывался узколобым бюрократом, не разделяя всеобщего воодушевления. Поэтому он слушал не перебивая. Он не хотел давить на других своим духовным авторитетом. Он видел свое предназначение в ином. Отец Коллинз хотел реформировать Церковь.

Сказать по правде, он мечтал об этом еще в школе. На занятиях по катехизису он постоянно заводил споры с учителем про отношение Папы к абортам и контролю рождаемости, про дьявола, ад и сущность Святой Троицы. Он был из тех сдержанных и чутких мальчиков, которых одноклассники нередко принимают за гомосексуалистов, — он избегал грубости, не скрывал свой ум, носил двухцветные кожаные туфли и вельветовые слаксы и не любил уроки физкультуры. «Эй ты, педик!» — задирали его другие мальчики. «Я не педик, — отвечал он, — а если и так, вам-то какое дело? Почему вас заклинило на педиках? Может, у вас навязчивая идея — круглые сутки думаете про педиков?»

За такие речи один из мальчишек схватил его за грудки и, прижав к шкафчику в коридоре, сунул ему под нос кулак. «У меня идея, — сказал Донни. — Если хочешь драться, почему бы не сделать это там, где нас увидят девчонки? Или девчонки тебя не интересуют? Тебе нужны парни? Здесь их достаточно. Давай же, ударь меня!»

Спасаясь от школьной скуки, Донни постоянно курил марихуану: от нее прояснялась голова, и размышлять над разными сложными вопросами становилось гораздо проще. Еще подростком он разработал собственную метафизику, выстроенную по правилам формальной логики, подобно геометрической теореме, и как-то раз, выкурив косяк, изложил ее своему приятелю Джерри: человеческое поведение подобно волне, волна имеет массу, как частицы света, на массу действует сила тяжести, а сила тяжести, как известно из космологии, определяет судьбу Вселенной, следовательно, поведение индивидов — хорошее или дурное, правильное или ошибочное — способствует либо вечной вибрации, либо холодной и безжизненной энтропии, порождая огонь или лед, тьму или свет; каждый из нас вносит в это свою лепту, и свобода воли важна именно потому, что на карту поставлена судьба Вселенной. «Само выражение „сила тяжести“ говорит о важности наших поступков, так что, Джерри, брось жмотничать, и дай мне разок затянуться кальяном». «Погоди, — ответил Джерри. — По-моему, ты промахнулся. Ты исходишь из того, что поступок подобен волне. На этом строится вся теория». «Карма, — сказал Донни. — Причина и следствие. Хватит тянуть резину, давай сюда кальян». «Действия — это не волны», — сказал Джерри.

Родители в конечном счете превратились для Донни в фоновую помеху, надоевшую музыку в автомате. Их нравственное влияние мало-помалу сошло на нет, и постепенно он научился лгать им уверенно и с наслаждением: «Заседание шахматного клуба дома у Джерри… Мы идем на хоккей… Пятнадцатый ежегодный слет международного общества корзинщиков…» Так было не всегда. Случалось, что в детстве отец вышагивал взад-вперед перед Донни и его сестрами, выстроенными как пожарный расчет, а их мать безмолвно наблюдала, как муж мечет громы и молнии, трясясь от ярости, неадекватной обстоятельствам. Противоречивые стремления поддержать супруга и защитить детей лишали ее способности действовать. Отец же мог сказать — как было однажды: «Я еще раз спрашиваю и надеюсь в конце концов услышать честный ответ: кто из вас трогал утром мой проигрыватель и поцарапал пластинку Синатры?»

Потом он запер их в спальнях на два часа сорок пять минут, предупредив, что, поскольку никто из троих не признал свою вину, ясно, что кто-то из них лжет, а это гораздо более тяжкое преступление, чем трогать проигрыватель, а значит, ставки растут и дело осложняется, что вызвало у Донни самые мрачные предчувствия в отношении грозивших последствий. Невиновный всегда страдал из-за трусости виноватого, малодушие последнего было столь же губительно, как гнев отца. Преступная сторона отлично понимала нравственную сложность ситуации, однако отдавала должное и стратегии отца, умопомрачительно, по-средневековому бесчестной и хитроумной: разделяй и властвуй. «Кто из вас? — спросил отец. — Кто это сделал? Или вы хотите провести взаперти весь день? Или вы намерены просидеть там все выходные? Я вам это устрою. И если виновный не отыщется, в понедельник вам придется пропустить школу. Я хочу знать, кто поцарапал мою пластинку и кто сказал „нет“, хотя должен был ответить „да“. Одно дело, если бы речь шла только о пластинке, это я еще мог бы понять, но вы солгали мне, а лжи я не выношу. Если вы лжете, значит, я не смогу верить вам и впредь, а члены семьи должны доверять друг другу. Так кто из вас поцарапал мою пластинку?»

В конце концов Донни не выдержал. Он получил десять ударов ремнем по голому заду; десять — число символическое, его отец был приверженцем десятичной системы мер, — не слишком много, но и не мало, наказание, которое можно было вытерпеть, но которое было не простой формальностью, а причиняло настоящие страдания. Он видел, что отец сдерживается и все же стремится сделать ему больно, чтобы отбить у него желание лгать. Он бил его ремнем, который вытащил из собственных брюк; после экзекуции он заправил рубашку в брюки и вдел ремень на место. Наказывая сына, он без умолку кричал пронзительным, злым голосом: «Не лги, не смей лгать, никогда не смей мне лгать!»

Когда все было позади, отец опустился на стул и поправил ремень. «Послушай, — сказал он, помолчав, — я не хотел тебя наказывать. Хотя нет, беру свои слова назад. Я был вынужден наказать тебя, мне нужно было дать тебе урок, и наказание было единственным способом это сделать. Пластинка — это ерунда. Понятия добра и зла, Донни, — вот что важно. В конце концов, всегда можно купить новую пластинку. А теперь подтяни штаны и застегни ремень. И перестань хныкать, как девчонка».

«Не надо так говорить, — сказала мать Донни. — Мне это не по душе». «Придержи язык», — ответил отец.

Как-то летом они отправились на пароме на Аляску, и там на верхней палубе была девочка с рыжими волосами и рюкзаком; она расставила шезлонг, разложила на нем спальный мешок и всю дорогу читала Джона Мюира и грызла орешки. Пока корабль шел к Ситке, они с Донни вместе курили травку и совали руки друг другу под одежду. Юным любовникам приходилось нелегко, поскольку по вечерам пассажиры не торопились ложиться спать, надеясь увидеть северное сияние и любуясь незаходящим солнцем, а значит, не было ни темноты, ни возможности уединиться. Тем не менее они ухитрялись находить укромные уголки, где она прижималась к нему, совала ему в брюки холодную ладошку и жарко шептала на ухо что-нибудь вроде: «Люби ту, что рядом».

Тогда ему было шестнадцать. По дороге он заболел, и свидания пришлось прекратить, но в Ситке он снова увидел ее в Центре охраны дикой природы — там устроили специальную церемонию в честь выздоровления орла, которого предстояло выпустить на волю. «Как ты?» — спросила она. «Лучше, — ответил он. — Кажется, я тебя люблю». «А я тебя — нет. Что такое любовь? Ты перепутал любовь с похотью».

Оказавшись на свободе, орел пролетел пару сотен ярдов, уселся на сук и посмотрел назад. Некоторые туристы принялись аплодировать и подбадривать его криками, но в таком поведении было что-то неуместное, точно они пришли смотреть футбольный матч, и вскоре воцарилась тишина. Все стояли и ждали, что будет делать орел.

«Нет, я правда тебя люблю, — настаивал Донни. — Я понимаю разницу». «Нет мальчишки, который ее понимает, — отрезала рыжая девочка. — Не говори глупостей».

Соблазненный и покинутый, он бродил по парку, где проходил фестиваль камерной музыки. Она тоже оказалась там, но, когда он приблизился к ней, сказала: «Ты не для меня». — «Почему?» — «Ты чересчур впечатлительный». — «Что ты имеешь в виду?» — «Слишком нервный. Чересчур много думаешь. Не мой тип. Я приехала сюда не за духовными поисками. Я не желаю обсуждать, есть Бог или нет». «Извини, что испортил тебе каникулы», — сказал Донни. «Пошел ты», — ответила она.

Энн рассказала свою историю, соблюдая хронологическую точность, как будто самое главное было в последовательности событий. Закончив, она вытащила четки:

— Я говорю чистую правду. Клянусь Иисусом, отец.

Отец Коллинз поскреб бровь, покачал головой и вздохнул.

— Это… как бы это сказать… не знаю… Это просто… поразительно.

— Отлично сказано, — заметила Кэролин.

— Вы сделали очень серьезное заявление.

— Я рассказала только о том, что видела. И слышала.

— Вы видели и слышали Деву Марию?

Энн кивнула.

— Но другие ее не видели. Только вы. Ни ваша подруга, ни те люди, которые отправились с вами в лес.

— Я не видела ничего, — сказала Кэролин. — И не слышала.

— А я видела и слышала, — сказала Энн.

— Так же, как видите и слышите меня? — спросил священник.

— Нет. Не совсем.

— Тогда как?

— Я не могу это описать.

— Ну хорошо. Как она говорила? Как я?

— У нее был женский голос.

— Но это был человеческий голос?

— Он доносился издалека. Как будто из-под воды.

— Человек не может говорить под водой, — заметила Кэролин.

— Кажется, я понял, что она имеет в виду, — сказал священник. — Это образное выражение. Не следует понимать его буквально.

— Я имею в виду, — сказала Энн, — что, если бы вы могли разговаривать под водой, ваш голос звучал бы примерно так же.

— Ясно, — кивнул священник. — А у вас не было ощущения, что вы слышите ее слова не так, как мои, не через воздух? Я говорю про звуковые волны. Может быть, они звучали у вас в голове, как при телепатии? Или вы слышали их своими ушами?

— Голос был у меня в голове.

— Так это был телепатический голос? Он был похож на мысли? На ваш собственный внутренний голос? Ваши собственные мысли, произнесенные чужим голосом?

— Ее голос звучал у меня в голове. Так она разговаривала со мной.

— Но вы видели, как шевелились ее губы? Это было что-то вроде пения под фонограмму? Ее губы шевелятся, а у вас в голове звучит ее голос?

— Ее губы не шевелились, нет.

— Вы это видели? Она стояла достаточно близко?

— Ее губы не шевелились. Это точно.

— Как далеко она стояла?

— Примерно в двадцати ярдах.

— Как вы думаете, вы могли бы ее потрогать? Протянуть руку и прикоснуться к ней? Или ваши пальцы… не знаю… просто прошли бы сквозь нее? Она походила на привидение или на человека из плоти и крови?

— Она была прозрачной. Так мне показалось. Я плохо объясняю.

— Видели ли вы какую-то рябь? Вроде той, что бывает на воде? Или ничего, только воздух?

— Скорее что-то вроде тумана. Что-то похожее на облако.

— Почему вы так говорите?

— Мне так показалось.

— Таково ваше впечатление?

— Да, впечатление.

— То есть она была похожа на облако?

— Ну да, пожалуй.

— Вам не показалось, что она похожа на сон? Что-то вроде сна?

— Нет. Вряд ли. Я знаю, это мне не приснилось. Нет, на сон это было не похоже.

— Чем это отличалось от сна?

— Что вы имеете в виду?

— Чем ваши ощущения отличались от тех, которые человек испытывает во сне?

— Тем, что это был не сон. Я не спала, когда все случилось. Как сейчас. Вы же знаете, что сейчас вы бодрствуете, а не спите?

— Да.

— Так было и со мной, когда я ее увидела.

— Я ни в коей мере не ставлю ваши слова под сомнение. Извините, если вам показалось, что это так.

— Я ничего такого не думала.

— Простите.

— Всё нормально, святой отец.

— Наверное, я слишком давлю на вас. — Он сменил позу, поменяв скрещенные ноги местами. — Веду себя словно адвокат.

— Не совсем, — возразила Кэролин. — Пока что вы не выписали нам счет.

— Не могли бы вы, — попросил священник, — повторить ваш рассказ. Еще раз описать все, что случилось. И, если позволите, я буду время от времени прерывать вас и задавать вопросы.

— Уже восьмой час, — сказала Кэролин. — Может быть, мы сходим перекусить, а потом вернемся?

— Не уходите, — попросил священник. — Поешьте со мной. Останьтесь. Когда вы постучали, я как раз собирался сообразить что-нибудь на ужин.

Он отметил, что духовидица пропустила вопрос о еде мимо ушей. По ее напряженной позе было видно, что ей не до еды. Он подумал, что, по всей вероятности, такое состояние вызвано отчасти недомоганием, а отчасти ее одержимостью.

— Давайте сделаем небольшой перерыв, — сказал он. — Я пойду на кухню и приготовлю лапшу. А вы почитайте или поспите. Погрейтесь, посмотрите телевизор. Отдохните.

— Я помогу вам, — предложила Кэролин.

— Не надо. На кухне слишком тесно. Я справлюсь сам. Храни вас Господь.

— Вот это священник, — сказала Кэролин. — Не только вещает с кафедры, но и стряпает. Большинство священников наверняка покупают замороженную пиццу или мексиканскую еду для микроволновки.

— Я тоже их покупаю, — сказал священник.

К лапше отец Коллинз подал готовый томатный соус с базиликом, теплый хлеб с маслом и чесночной солью, отваренную стручковую фасоль и кочанный салат, заправленным смесью кетчупа и майонеза, имитирующей соус «Тысяча островов». Пока они ели, сидя на диване с тарелками на коленях, он поставил кассету «Шедевры Бетховена» — современную обработку Девятой симфонии, Аппассионаты, Крейцеровой сонаты и увертюры к «Эгмонту». Живая, вполне безобидная музыка. Кэролин ела с аппетитом, Энн с небрежным изяществом. После еды священник быстро вымыл посуду, вручил каждой по вазочке с неаполитанским мороженым, выложенным на пластинку сахарной вафли, и приготовил чай. В заключение он предупредил, что, пользуясь уборной, следует придерживать ручку бачка, чтобы поток воды был достаточно сильным, и извинился, что раковина не вымыта. «По части домашнего хозяйства я не на высоте», — признался он.

В раковине Энн действительно увидела остатки пены, волосы и пятна засохшей слизи. На полке лежала пачка сменных лезвий, которые продают оптовыми партиями в магазинах, торгующих со скидкой. Кроме того, здесь обнаружилась упаковка туалетной бумаги из двенадцати рулонов, десять кусков мыла, бутылка тайленола и полдюжины больших тюбиков зубной пасты — как будто отец Коллинз готовился к осаде или внезапному экономическому кризису, который опустошит прилавки. На полу рядом с унитазом лежали журналы — один посвященный досугу и путешествиям, другой светским знаменитостям — и две книги: Джеймс Данливи, «Человек с огоньком» и Норман О’Браун, «Сущность любви». Духовидица, скорчившись, уселась на унитаз — ее месячные были в самом разгаре, — открыла первую страницу Данливи и прочла: «Потрясающий плутовской роман. Чувственный, страстный, забавный и остроумный гимн сексу и человеческой низости». Интересно, зачем такая книжка священнику? Из любопытства она наугад открыла «Сущность любви» на шестьдесят третьей странице, мимоходом отметив, что текст насыщен обрывающимися строками, которые складываются в загадочные узоры: «Вагина, подобная алчущей пасти, или зубастое лоно; челюсти исполинской матери, пожирающей людей, менструирующей женщины, что, торжествуя, сжимает истекающий кровью трофей — откушенный пенис. (Ср.: Г. Рохайм. Загадка сфинкса.)» Она бегло просмотрела книжку и обнаружила, что вся она написана в том же духе — мешанина из бесконечных цитат, взятых из неизвестных ей книг о сексе и прочих материях. По-видимому, автор считал, что благодаря совмещению эти фрагменты обретали новый смысл. Возможно, так оно и было. Она не знала. Но как случилось, что подобные вещи читает священник? Пусть даже в туалете. Священнику положено читать «Католическое обозрение», «Исповедь» Августина Аврелия и биографию матери Терезы, но уж никак не глянцевые журналы о путешествиях и книги про женщин, которые откусывают пенисы.

Не удержавшись, она заглянула в спальню. Кровать была прикрыта расстегнутым спальным мешком, на тумбочке стояли две помятые жестянки из-под сока, на полу валялись журналы и книги, электронные часы-будильник ярко светились в темноте алыми цифрами. На окне лежало полотенце, а в углу — пара гантелей. «Зачем священнику гантели? — спросила она себя. — Для чего ему мускулы?». Над кроватью висело распятие, двухфутовый Иисус, худой и черный, с выпирающей, как у птицы, грудиной и провалившимся животом. Энн сделала три шага в глубь комнаты и почувствовала запах простыней на измятой постели. Указательным пальцем она осторожно дотронулась до бедра Христа, перекрестилась и поцеловала свои четки. «Радуйся, Мария, благодати полная», — прошептала она и поспешила назад, в гостиную.

Дождь барабанил в окно, как будто кто-то палил по жилищу священника из дробовика. Отец Коллинз выключил вторую лампу, и теперь в комнате царил полумрак, лишь на диван падала полоса света из кухни. Они продолжали разговаривать, а музыка звучала так тихо, что ее можно было услышать лишь в коротких паузах между репликами.

— Так, значит, она назвала шесть позиций, — сказал священник. — И особо отметила своекорыстие.

— И жадность, святой отец.

— Но существует множество других грехов.

— Пресвятая Дева назвала только эти.

— Почему именно эти?

— Не знаю.

— Она не пояснила?

— Нет.

— Но четвертым пунктом она обещала явиться вновь. Как вы сказали, четыре дня подряд. Возможно, мы сумеем выяснить что-то еще.

— Не знаю, — ответила духовидица.

Священник серьезно кивнул.

— Что касается пропавшей девочки — она заговорила о ней сама или вы задали ей вопрос?

— Я не задавала вопросов. Я только слушала, святой отец.

— Дело в том, что эти сведения существенно отличаются от остальной части послания. Они конкретны, тогда как все остальное носит общий характер. Вот почему я спрашиваю.

— Пятый пункт тоже не похож на остальное, — сказала Энн. — Она говорит, что мы должны построить здесь церковь. Церковь, посвященную Пречистой Матери, Деве Марии. С этого и надо начать.

— Видите ли, — сказал священник, откинувшись на спинку кресла, — это непростая задача. Большая работа. Когда я попал сюда, я сам пытался организовать здесь строительство новой церкви. Нынешняя церковь просто щелястый сарай, пропахший плесенью, но если не возражаете, давайте вернемся к самому видению. Честно говоря, ваше видение заставило меня задуматься о природе иллюзий. О способности видеть необычайное.

— Меня тоже, — вставила Кэролин.

— Меня интересуют, — продолжал священник, — различные виды иллюзий. Всевозможные миражи и видения. Попробуйте, например, скосить глаза к носу. Я подношу руку к лицу, и простое нарушение оптического фокуса приводит к тому, что я вижу два указательных пальца вместо одного, и это один из видов иллюзии. Она иного рода, нежели иллюзии фокусника, который вынимает из шляпы кролика или разрезает пополам свою помощницу, — это всего лишь ловкость рук и зеркала, в данном случае иллюзии подобного рода меня не интересуют. Если вы разбиваете лагерь у реки и в полудреме сидите у ночного костра, вы можете запросто принять журчание воды за голоса в лесу, а когда вы засыпаете или грезите наяву, у вас порой возникает смутное ощущение, что нечто подобное уже происходило с вами в прошлом, но…

— Дежавю, — сказала Кэролин. — Сейчас у меня именно такое ощущение.

— Это иллюзия, — сказал священник. — Хотя на самом деле вполне возможно, что вы бывали здесь раньше.

— В прошлый раз вы сказали те же самые слова.

Священник улыбнулся:

— Тогда я тоже улыбнулся? — спросил он. — И спросил вас, улыбнулся ли я?

— Я не верю в Бога, — сказала Кэролин, — и мне наплевать, как вы отнесетесь к тому, что я сейчас скажу. Возможно, вы сочтете это грехом или кощунством, но под кайфом у меня сто раз бывали всевозможные глюки: я видела чаек, которые летали как в замедленной съемке; кошку, которая у меня на глазах превращалась в двадцать кошек; дерево, которое плакало из-за того, что его слишком туго перетянули веревкой. И все это казалось вполне реальным, куда реальнее, чем сама реальность, но на самом деле происходило лишь у меня в голове. Эти образы под действием наркотиков породил мой мозг.

— Я понимаю, о чем ты, — кивнула Энн. — Но все было не так. По-другому.

— Объясни, в чем разница, — потребовала Кэролин.

— Я помню, — сказала Энн, — как в девятом классе наш учитель физики заявил: «Если бы вы стали пчелой или собакой, все было бы иначе. Вы не видели бы того, что видите сейчас». Если бы ты была мухой, здесь не было бы этой чашки чая. Если бы вместо нас в этой комнате летала муха, здесь не появилось бы этой чашки.

— Что это, Энн? Азы философии? Я думал, вы верите в Бога и сотворение мира. Откуда столь глубокие мысли?

— Я просто говорю, что видела Пресвятую Деву.

— Простите, мне нужно отлить, — сказала Кэролин. — Пожалуйста, притормозите с феноменологией, пока я не вернусь.

— Я видела Деву Марию, — повторила Энн.

Кэролин встала и направилась в туалет.

— Не забудьте придержать ручку, — напомнил священник. — Чтобы вода шла хорошо, нужно держать ее секунды три.

Они остались вдвоем, духовидица и священник. Он слышал ее хриплое, астматическое дыхание. Внезапно он забеспокоился, что жесткие волосы, которые не так давно начали расти у него из ушей, производят отталкивающее впечатление.

— Энн, — сказал он. — Ведь вас зовут Энн? Гносеологические споры могут быть весьма захватывающими.

— Извините, я не понимаю, о чем вы говорите.

— Это неважно, поскольку ваши доводы имеют не гносеологический, но эмпирический характер. Они опираются на данные, на свидетельство очевидца. Речь идет о том, что известно вам, о вашем чувственном опыте, и я ни в коей мере не ставлю под сомнение вашу способность адекватного восприятия. Здесь нет места дедукции и индукции. Значимо только ваше чувственное восприятие.

— Вы мне не верите, — сказала Энн.

— Я этого не говорил. Я верю вам. Я верю, что вы видели Пресвятую Деву.

— Но вы не верите, что она там действительно была.

— Именно об этом я и говорю. Это вопрос. Что вы имеете в виду, когда говорите «действительно»?

— По-настоящему. Независимо от меня. Я ее не придумала. Вот что я имею в виду. Она в самом деле была там, святой отец.

— Насчет «в самом деле» большой вопрос.

— Значит, вы не верите, что она там была.

— Я просто честно признаюсь вам, что не знаю. И говорю, что со мной ничего подобного не случалось. В отличие от вас у меня не было опыта непосредственного общения с Девой Марией, понимаете? Для вас это одно, для меня другое. Все, что у меня есть, это ваш рассказ, и я не ставлю его под сомнение, но дело слишком серьезное, поэтому я и расспрашиваю вас так подробно. Я должен быть уверен, что вам и вправду явилась Матерь Божия.

— Она велела мне пойти к вам и все рассказать.

— Как бы вы описали ее тон?

— Не знаю. Что вы имеете в виду?

— Как она говорила, когда просила вас прийти ко мне? Это был приказ, просьба или, может быть, предложение? Как бы вы определили ее интонацию?

— Это был приказ, святой отец.

— Приказ… В приказе есть что-то угрожающее. Была ли в ее тоне угроза? Что-то пугающее?

— Меня может напугать лишь одно.

— Что?

— Дьявол, святой отец.

— Но никакого дьявола нет, Энн.

— Есть. Я чувствую, что он есть.

Священник посмотрел на нее с состраданием:

— Понятно, что в такой ситуации вы ощущаете определенный дискомфорт.

Энн порывисто наклонилась к нему.

— Моя жизнь внезапно переменилась, — сказала она. — Я не просила об этом. Но это случилось, и вот я здесь. Потому что она велела мне прийти к вам.

— Я пытаюсь понять это, — сказал священник. — Думаю, я могу представить себе, каково это — увидеть Матерь Божию.

— Вы думаете, я спятила. Считаете, что мне мерещится всякая ерунда.

— Я привык верить с оглядкой. Уж такой я человек.

— Она выбрала меня. Не знаю почему. Просто Пресвятая Дева выбрала меня.

— Мы с вами оказались на разных уровнях.

— Да, я видела в лесу Деву Марию.

— Я это не отрицаю. Я ничего не отрицаю и не утверждаю. Я только задаю вопросы, Энн.

Девушка покачала головой.

— Почему я? — спросила она. — Именно я, а не кто-то другой. Ведь я не проходила конфирмацию, меня даже не крестили.

Отец Коллинз задумался.

— Очевидно, вы весьма благочестивы, — ответил он.

— Я никогда не была на исповеди. Ни разу не причащалась Святых Даров — выходит, я вообще не католичка. Я стала верующей всего год назад. Так почему? Почему она выбрала меня?

— Полагаю, потому что вы чисты и невинны.

— Не так уж я чиста и невинна.

— Что вы хотите сказать?

— Что я не невинна.

— А именно?

— В самом прямом смысле.

В комнату на цыпочках вошла Кэролин.

— Вы разговариваете шепотом, — сказала она.

Отец Коллинз согласился пойти вместе с ними в лес на следующее утро, но при этом дал ясно понять, что это предприятие носит чисто исследовательский характер и не означает какого-либо одобрения или поддержки со стороны Церкви. Он присоединяется к экспедиции исключительно в качестве наблюдателя и подойдет к десяти тридцати, прихватив плащ и сапоги. Он довольно непринужденно распрощался со своими гостьями, но, когда они ушли, никак не мог сосредоточиться на книге — он читал «Страх и трепет» Кьеркегора — и, отложив ее, принялся просматривать «Национальный католический вестник», где печатались объявления о возможностях уединения с целью духовного совершенствования, хижинах для отшельников и разного рода встречах и конференциях, участникам которых обещали массаж или тай-цзи. Не гнушаясь маркетинговыми уловками, журнал цитировал Руми[5]: «За пределами представлений о дурном и праведном поведении расстилаются бескрайние просторы. Встретимся там». Отец Коллинз поразмыслил о должности приходского священника в Эквадоре — рыбацкий поселок на море, — паломничестве в Испанию и Шотландию и Неделе священников во Флориде, на Бойнтон-бич. Интересно, что представляет собой Неделя священников во Флориде? Священники в купальных костюмах и пляжных шлепанцах, обсуждающие учение о святых таинствах? Господь с тобой, брат Уильям, будь любезен, передай, пожалуйста, кокосовое масло…» Отец Коллинз от души расхохотался. Он еще не отсмеялся, когда зазвонил телефон.

Это был Ларри Гарбер, один из его прихожан. Движимый религиозным рвением и потребностью в самобичевании, по вечерам он на общественных началах работал над проектом будущей церкви Святого Иосифа в Норт-Форке.

— Святой отец, — сказал он. — Я понимаю, что звоню очень поздно. Мне неловко беспокоить вас в такое время, но у меня возникли кое-какие вопросы. Не могли бы вы уделить мне минутку?

— Я всегда к вашим услугам, — ответил отец Коллинз. — Кроме того, еще только половина десятого.

— Так вот, помните, мы говорили про алтарную часть? Вы что-нибудь решили? И насчет трех вариантов размеров ризницы, которые я показывал вам на прошлой неделе. Вы готовы это обсудить? И немного поговорить насчет потолка.

— Хорошо, что вы позвонили, — сказал отец Коллинз. — Давайте начнем с ризницы. Я много об этом думал.

«Бог не осудит меня за ложь во спасение», — подумал он. На самом деле сейчас ему меньше всего хотелось обсуждать гипотетическую ризницу. Собственно говоря, гипотетической была вся будущая церковь — денег на ее строительство не было. Спад деловой активности в городе и безразличие епархии к приходу в Норт-Форке не позволяли надеяться, что положение изменится. Идея новой церкви возникла года за два до появления в городке отца Коллинза. В данный момент общая сумма средств, которые предполагалось пустить на строительство, составляла семнадцать тысяч долларов, при трех с половиной процентах годовых. Вся эта затея представлялась отцу Коллинзу пустым и бесплодным времяпрепровождением. Бесконечная возня с чертежами, бессмысленные разговоры о том, в какую сторону будут открываться двери и каким лаком покрыть петли, казались ему игрой, наподобие детского конструктора, и он не понимал, как архитектор может тратить время на подобные вещи, так же, как не понимал, как можно поклоняться сатане. Его «работа» над планами новой церкви была чистой воды спектаклем. Правда, неожиданно обнаружилось, что она оказывала на него чрезвычайно благотворное влияние, не хуже резьбы по дереву или изготовления моделей судов. И все же в этой игре было что-то тоскливое и зловещее, как в затяжной осаде. Он не делал ничего по-настоящему значимого, и это вызывало у него страх, с которым не справился бы и Кьеркегор.

— Что касается ризницы, — сказал он Ларри Гарберу, — я предпочел бы второй вариант. Мне кажется, он лучше всего позволяет распорядиться пространством. От кабинета я готов отказаться. Третий вариант — это чересчур. Я потеряю нишу, где мог бы хранить бумаги. Поэтому лучше вернуться к прежнему варианту.

Они несли подобный вздор минут десять, после чего Ларри Гарбер осторожно спросил, дошли ли до отца Коллинза слухи о девушке, которая утверждает, что видела Деву Марию.

— Да, — сказал священник. — Я о ней слышал.

— И каково ваше мнение?

— Как вы сами сказали, это всего лишь слухи.

— И что же вы слышали?

— Разное.

— Насколько я понял, она из грибников.

— Да, вроде бы. Поживем — увидим.

— Похоже, она немножко того. Ненормальная.

— Ненормальная, — повторил отец Коллинз. — Все святые были ненормальными. Святая Тереза Авильская и святой Иоанн Креста. Святого Франциска Ассизского тоже считали ненормальным.

— Верно.

— В ближайшее время нам надо обговорить дренаж фундамента.

— Сначала мне надо переговорить с инженером. Я его потороплю.

— Спешить некуда, — сказал отец Коллинз. — Да благословит Господь ваш труд, Ларри. Бог в помощь.

Повесив трубку, он бросил газету на пол и стал рыться в книжном шкафу, ища что-нибудь, имеющее отношение к явлениям Богородицы. Не найдя ничего подходящего, он вымыл оставшуюся посуду и, не раздеваясь, улегся в постель. С волнующей ясностью он вспомнил болезненную красоту девушки и ее слова: «Не так уж я чиста и невинна»; потом ему вспомнились минуты блаженства с рыжей девчонкой на пароме, плывущем на Аляску. Мало-помалу эти образы потускнели, фантазии улеглись, и он вспомнил, что его мать состояла в обществе Помощников Девы Марии и платила там членские взносы, а кроме того, поддерживала Легион Девы Марии, хранила в альбоме фотографии Лурда и ездила поклониться Пресвятой Деве в Скоттсдэйл, благо одновременно там проводился съезд планеристов. Тогда он учился в семинарии, и она прислала ему открытку с видом Аризоны и изображением Девы Марии, похожей на куклу Барби: «Ужасно жарко, очень сухо, кругом красные скалы. От здешней воды у отца расстроился желудок, но в конце концов я уговорила его принять лекарство. Съезд прошел успешно, мы полюбовались потрясающим закатом в Большом каньоне, а потом приехали сюда, к Пресвятой Деве в Скоттсдэйл, и эта поездка, по правде сказать, нас несколько разочаровала. Ждем тебя в День труда. Горжусь тобой. Папа тоже. Мама».

Теперь она не посылала ему открыток. Недавно его мать открыла для себя компьютер и втянула его в обмен мгновенными сообщениями, из-за чего ему приходилось, преодолевая отвращение, выходить в сеть. Она донимала его непрестанными расспросами. Он отвечал ей нехотя, уступая ее настойчивости. «Когда ты приедешь домой?» — «Мне кажется, я и так дома». — «Ты знаешь, о чем я». — «Когда будет время, наверное не раньше 2013 года». — «У твоего отца скоро день рождения». — «Папа стареет — его это удручает?» — «Твой отец никогда не унывает». — «А жаль. Ему бы это не повредило».

Он внес в список контактов своих сестер. «Прости меня, отец, ибо я согрешила», — нечто в таком роде нет-нет да и появлялось у него на экране. Еще что новенького? «Я сплю с любовником моего любовника. Скажи, как смотрит на это Господь?» — «При случае я спрошу Его об этом, но мне не хочется докучать Ему подробностями твоей сексуальной жизни». — «Еще я сплю с черным лабрадором моего соседа». — «Это жестокое обращение с животными». — «Лучше, чем ничего».

Или: «Ну, сколько лесорубов ты наставил на путь истинный на этой неделе?» — «Я сбился со счета». — «Хочу приехать к тебе в гости». — «Только не напяливай туфли на платформе». — «А что мне можно надеть?» — «Лучше ничего». — «В вашем городе висят плакаты „Въезд в одежде воспрещен“?» — «Нет, в нашем городе висят плакаты „Тебе здесь делать нечего“». — «Обожаю такие места. Земля прежде всего — другие планеты мы вырубим позже». — «Ну, хм… так как у тебя дела?» — «Обними лесоруба и забудь про лес». — «По-моему, у тебя все прекрасно». — «Обожаю пятнистых сов — особенно жареных»[6].

Или: «Вот уже почти год, как ты стал священником». — «Ты умеешь пользоваться календарем». — «Не жалеешь, что нельзя покурить травку?» — «Все о чем-то жалеют». — «Кроме матери Терезы». — «Мать Тереза не курила травку». — «Тебе наверняка недостает блуда». — «Блуд — штука соблазнительная». — «Сатана не дремлет, отец Коллинз». — «По правде сказать, я ищу не блуда, но смысла». — «В блуде — бездна смысла». — «Пока им занимаешься — да, но потом на душе становится гадко». — «Какой ты зануда, отец». — «Такая уж у меня работа, сестренка». — «Можно считать, что тебе дали годичный испытательный срок?» — «Мне не обязательно ждать целый год». — «Господи Иисусе! Так уволься».

Уволиться? Он приехал в Норт-Форк в ноябре прошлого года и обнаружил, что его паству составляют двадцать семь семей, и половина прихожан — безработные. Двадцать семей регулярно посещали мессу — сорок-пятьдесят человек, по большей части с тевтонскими или англо-саксонскими именами, такими как Гобль или Пендергаст. Примерно половина из них регулярно приходили на исповедь, которую он проводил три раза в неделю: «Я выпил, а потом увидел, что моя дочь припрятала упаковку пива. Тогда я схватил ее и хорошенько тряханул»; «Я не могу без этих таблеток, поэтому я пробралась в больницу и украла их»; «Я стянул в магазине бифштекс. Подошел и потихоньку спрятал его в карман»; «Я соврал во время проверки технологии приготовления пищи»; «Я торчал в баре почти до закрытия, дождался, когда она на минутку отлучилась, схватил бутылку и сунул ее под пальто». Или: «Я залил себе полный бак бензина, но не заплатил и не оставил записки»; «Я не кончила, хотя и была близка к тому, но не призналась мужу»; «Сначала я взяла на работе несколько скрепок, а потом это превратилось в настоящее наваждение, я просто не могла остановиться. И еще я воровала мыло и бумагу в туалете». Или: «Вчера ночью я взломал ворота Управления лесной охраны»; «Я взял бензопилу, что лежала за магазином Пита, и не вернул ее»; «Я пошел охотиться на лося, но охота была неудачной, и от досады я подстрелил соседскую кошку».

Среди прихожан была женщина, одержимая мыслью заняться сексом с лучшим другом ее сына-подростка. Была девочка, которая живо интересовалась противозачаточными средствами, поскольку ее осаждали ухажеры, которым не терпелось лишить ее девственности. Был мужчина, женатый вторым браком, который, удивляясь сам себе, продолжал спать с первой женой. Была кассирша из бакалейного магазина, которая терзалась, что не поддерживает отношения с матерью — та умирала в Алабаме от болезни почек. Был разведенный мужчина, которого ненавидела дочь, разведенная женщина, которую ненавидел сын, бывший агент по продаже запчастей для автомашин, который ненавидел всех и каждого. Наконец, была семья Тома Кросса. Девочка лет четырнадцати всегда сидела с матерью в первом ряду, а сам Том Кросс норовил сесть подальше. Эта семья была тревожным напоминанием о капризной и непостижимой воле Божьей. С ними случилось худшее из несчастий: их сын, парень девятнадцати лет, был парализован. Чтобы помочь семье Кросс, был создан специальный комитет, и его члены считали своим долгом комментировать происходящее, подобно хору в греческой драме. «Будьте готовы к тому, — написала его председательница отцу Коллинзу за неделю до его прибытия в Норт-Форк, — что одна из семей пребывает в полном смятении. Ее члены, как никто, нуждаются в вашем духовном наставничестве. Возможно, вас направили сюда именно ради них».

Едва ли у отца Коллинза было ощущение, что его куда-то направили. Когда епископ спросил, какое назначение ему хотелось бы получить, он ответил, что хотел бы отправиться туда, где он нужен. Ему казалось, что именно эти слова должен произнести новоиспеченный священник, набожный и благочестивый, убежденный в своем призвании. Так что на самом деле отец Коллинз попал в Норт-Форк, всего лишь играя свою роль. Он решил притвориться героем. И это небольшое мошенничество привело его в умирающий город лесорубов. Порой он пытался убедить себя, что на самом деле он не обманщик и в разговоре с епископом проявилось его подлинное, благородное «я». Слова, которые он произнес, удивили его самого: туда, где я нужен. Словно все время обучения он только и ждал этой возможности. Но чаще, сидя в одиночестве в своем жилище, он думал об этом поступке как о мимолетном лицемерии, за которое приходится расплачиваться дорогой ценой. В решающий момент он покривил душой, и Норт-Форк стал его ежедневной епитимьей за совершенный грех.

Однако какой бы безотрадной ни была его тюрьма и какой бы ленивой и неповоротливой ни была его душа, отец Коллинз действительно воспринимал семью Кросс как вызов своему уму и сердцу.

— Простите меня, святой отец, ибо я согрешил, — еле слышно произнес Том Кросс, когда впервые пришел на исповедь.

Отец Коллинз невольно отметил, что бывший лесоруб, который решил покаяться в своих грехах, здорово смахивает на немного потрепанного ковбоя Мальборо, который стоит на перепутье, не зная, куда податься. Он прибыл сюда после бесконечных скитаний, посиделок у костра и закатов под открытым небом, и оказалось, что его страдания куда глубже романтического одиночества странствий. Морщины на его обветренном лице говорили о почти физической боли, пятна взъерошенных бачков резко обрывались зияющими провалами щек.

— Вы здесь человек новый, — хрипло прошептал Том Кросс, — и вы, наверное, единственный человек в городе, который не знает про моего сына.

— Что с вашим сыном?

— Он парализован. Ему девятнадцать, а он не может шевельнуть ни рукой, ни ногой. До конца своих дней он не сможет двигаться. Из-за меня. Это моя вина.

— Но я слышал, это был несчастный случай.

— Случаи не всегда бывают случайными, если вы понимаете, о чем я, святой отец.

— Не вполне.

— Я хочу сказать, это сделал я.

— Но зачем?

— Потому что я ненавидел его.

— Вы ненавидели своего сына?

— Всей душой, — ответил Том Кросс.

— У Бога на все есть причины, но отцовская ненависть — я даже не знаю…

— Я пришел сюда за ответами.

— Я тоже.

— Я хочу исповедаться.

— Прошу вас.

— Я дурной человек, — сказал Том Кросс. — Во мне есть прореха. Мне кажется, я бреду во тьме. Я все время на взводе. Могу перешагнуть через вас, и глазом не моргну. Простите, отец, язык у меня подвешен не слишком хорошо.

Глаза у него были как у охотничьего пса, что высматривает птицу, — точь-в-точь как у любимого пойнтера Дона Коллинза по имени Принц, поджарого английского пойнтера из юности Донни. Когда такая собака рыскает по лугам, поросшим густой травой, семена луговых растений попадают под собачьи веки, где тщетно пытаются прорасти в слезной влаге.

— Вряд ли вы захотите сойтись со мной поближе, священник. Убить вас мне так же легко, как взглянуть на вас. Такой уж я уродился — холодный.

— Вы хотите убить меня?

— Не обязательно вас.

— Вы говорите так, точно прошли войну.

— Я не был на войне. Мне не нужна война. Думаю, если бы я туда попал, я чувствовал бы себя как кум королю. Я был бы для них просто находкой.

— Понимаю, — ответил отец Коллинз.

Перед тем как Донни отправился в семинарию, отец вручил ему стихотворение Киплинга «Если» и заявил, что, хотя он не любитель давать советы, он скажет сыну две вещи. Первое: в намерении стать священником нет ничего дурного, если при этом он будет действительно служить Церкви верой и правдой; и второе: если он добьется своего, он должен со всей серьезностью отнестись к принятым обетам и никогда не унижать себя, отступая от них. Стихотворение Киплинга привело Донни в ярость. Это был тяжеловесный и многословный гимн великодержавной британской ментальности, которая, по мнению автора, дает право считать себя господином мира, к тому же все это не имело никакого отношения к намерению стать священником. «Земля — твое, мой мальчик, достоянье! И более того, ты — человек!»[7] Заключительное восклицание, по-видимому, знаменовало убогую победу над миром, при этом смысл зрелости оставался неясным — разумеется, если не считать, что он сводится к страховке, охотничьим псам и чаю.

Ни отцовский совет, ни стихотворение Киплинга не принесли ему никакой пользы.

— Может быть, — сказал он Тому Кроссу, — вы пришли сюда, чтобы измениться?

— Разве люди меняются?

— В книгах — да.

— Это паршивые книги.

— Откуда вы знаете? Может быть, вся ваша жизнь — это книга, книга, написанная для вас Богом, но которая предполагает, что вы должны действовать по собственной воле.

— Назначьте мне епитимью, святой отец. Я раскаиваюсь и хочу искупить свои грехи. Прошу вас.

— Хорошо. Молитесь. Молитесь как можно больше. Понимаю, это кажется вам чересчур неопределенным. Но молитва поддержит и укрепит вас, в ней ваше спасение. Это все равно что носить воду и валить лес. Ведь вы лесоруб, Том? Такова воля Божья, наносите удар за ударом, как будто рубите дерево, пока не почувствуете, что искупили свой грех. Произнося слова молитвы, вы несете в этот мир Его свет, и он озарит ваш путь в темном лесу. Повторяйте их как можно чаще. Миллион «Радуйся, Мария…» и миллион «Отче наш». Вот о чем я вас прошу.

— Слова?

— Да.

— Ладно, — сказал Том. — Но это не поможет.

— Почему?

— Это только слова.

Позднее обязанностью отца Коллинза стало посещение Томаса Кросса-младшего, или Томми, как звали его в городке, чтобы парализованный юноша, который дышал при помощи вентиляционного аппарата, мог исповедаться. Увидев его впервые, священник почувствовал ужас и напряжение.

— Я новый священник, — сказал он с наигранной бодростью, и его голос эхом отозвался в кухне, где юноша, пристегнутый к креслу на колесах, внимательно смотрел в окно, что выходило на задний двор, хотя смотреть там было абсолютно не на что. Во дворе не было ничего, на чем стоило бы остановить взгляд, — неряшливая мшистая лужайка, усыпанная иглами кедров, заросли ежевики, поленница отсыревших дров, тент для грузовика, старая потрескавшаяся кровля. Сама кухонька была чистой, но вид вытоптанного до желтоватого глянца линолеума приводил в уныние. К приходу священника Тома-младшего принарядили и привели в порядок: на нем была рубашка с высоким воротом, который скрывал отверстие в трахее, влажные волосы были расчесаны на пробор.

— Должен признаться, — произнес отец Коллинз, — я не знаю, что сказать. Простите меня. Мне страшно неловко.

Юноша был немного похож на Хокинга[8], его левое плечо время от времени подергивалось, а в воздухе витал легкий запах мочи. Он был худ, с высоким шекспировским лбом и оттопыренными ушами, голова казалась небрежно насаженной на хрупкую шею. Его дыхательный аппарат привел священника в полное смятение. «Спокойно, — приказал он себе, — держись как ни в чем не бывало».

— Привет, — без выражения произнес Том-младший на выдохе. Последовала пауза, во время которой насос наполнил воздухом его легкие. — Меня зовут. Томми Кросс.

Отец Коллинз вспомнил, что тибетские монахи отправлялись по ночам на кладбище, чтобы преодолеть страх перед сверхъестественным, и пожалел, что не прошел такую подготовку. Как можно жить, не умея дышать? Способность дышать приходит с рождением и уходит в момент смерти, а значит, Томми пребывал за пределами человеческого бытия, то есть в чистилище. Вопросы такого рода нередко обсуждаются священниками на семинарах.

— Рад с тобой познакомиться, — выдавил отец Коллинз. — Я много о тебе слышал.

Движением глаз Томми пригласил его пройти, и отец Коллинз, сознавая свое недомыслие, торопливо приблизился к юноше, надеясь, что его поспешность заменит просьбу о прощении, и уселся на краешек стула. Теперь он понял, что стул был приготовлен специально для него, мать Томми подумала об этом заранее и поставила стул там, где ему надлежало находиться. Священник решил, что следует держаться официально, и скромно сложил руки на коленях.

— Теперь мы можем поговорить, — сказал он.

Юноша вложил в свой выдох все, что мог.

— Мне трудно говорить. Нужно много сил. Извините.

— Не надо извиняться. Прошу тебя, не извиняйся. Когда почувствуешь, что готов, можешь исповедаться.

— В инвалидном кресле. Трудно грешить.

— Может быть, в этом твое преимущество. Я так думаю. Хотя, возможно, в таком положении нет никаких преимуществ.

— Нет, — сказал Томми. — Никаких.

Священник подумал, что подобное признание труднее выслушать, чем произнести. Большинство не любит правды. Нам нравится слушать лишь истории успеха. Рассказы о победах. Считать, что стакан наполовину полон.

— Я ценю твою искренность, — сказал он.

— Быть парализованным. Без рук и ног. Паршиво.

— Нисколько не сомневаюсь.

— В фильмах. Про калек. Все кончается. За два часа.

— Думаешь, есть такие фильмы?

— Нет. Слишком скучно. Ничего не происходит.

Отец Коллинз мрачно кивнул. «Вообще-то, парень не совсем прав, — подумал он. — Дэниел Дэй-Льюис в фильме „Моя левая нога“, Том Круз в фильме „Рожденный четвертого июля“, „Доктор Стрейнджлав“ с Питером Селлерсом. Впрочем, как справедливо заметил Томми, калеки способны вызывать интерес на протяжении двух часов, не более того, — фильм окончен, слава Богу, хватит, идемте скорей на улицу».

— После того как я. Исповедался. В последний раз. Я сказал Богу. Чтобы он шел к черту. Я говорил это. Тысячу раз. Не меньше.

— Думаю, Бог не осудит тебя за это. Он дал тебе такое право. Говорю это как священник. Бог не станет на тебя гневаться. Но Он, несомненно, рад, что ты признался в этом. Скажи, тебе по-прежнему хочется проклинать его? Это важный вопрос.

— Да. Не слишком часто. Иногда.

— Хорошо. Это прогресс. В качестве епитимьи ты должен поразмыслить о первой из десяти заповедей.

— Ладно.

— Скажи, что ты разглядывал, когда я вошел? Там, за окном?

— Я думал. Про всякую ерунду.

— Какую ерунду?

— Про мои легкие. Они пересохли.

— Только про это?

— Занафлекс.

— Занафлекс?

— Лекарство. Чтобы не дергаться.

— О чем еще?

— Мой мешок. Он воняет.

— Тебе это только кажется.

— Тент для грузовика.

— Что насчет него?

— Мы ездили с ним. В Монтану. На родео. Мне было одиннадцать.

— Кто ездил?

— Отец. И я.

— Тебе понравилось?

— Это было. Хорошее время.

— Значит, у тебя есть приятные воспоминания?

— Их мало.

— В основном неприятные?

— В основном. Плохие.

— Почему?

— Мой отец. Был злым. Со мной.

— Мне жаль это слышать, — сказал отец Коллинз.

Юноша ничего не ответил. Они сидели, вместе слушая, как работает аппарат искусственной вентиляции, и это напоминало китайскую пытку водой. Отец Коллинз испытывал отчаянную жалость и чувствовал себя совершенно беспомощным. В конце концов, он был всего лишь человеком, а не волшебником, не святым, не чудотворцем и не ангелом.

— Не хочу тебя утомлять, — сказал он. — Вижу, что тебе тяжело разговаривать.

— Да. Извините. Мне очень жаль.

— Позволь мне сделать кое-что еще.

Пробормотав скороговоркой формулу отпущения грехов, священник достал из кармана маленькую серебряную коробочку, в которой он принес Тому-младшему преосуществленный хлеб для евхаристии.

— Погодите, — прошелестел юноша. — Не прикасайтесь. Я могу. Заразиться.

— Что же мне делать?

— Вон там. Перчатки.

Отец Коллинз вымыл руки над раковиной. Рядом стояла коробка с хирургическими перчатками; он взял пару перчаток и надел их. Вентиляционный аппарат продолжал свою дьявольскую работу, напомнив ему фильм «Изгоняющий дьявола». Немного успокоившись, отец Коллинз сел на прежнее место. Взяв Томми за руку, он спросил:

— Тебе приятно то, что я делаю?

— Я не верю. В Бога, — сказал юноша. — Но вы. Можете продолжать. Если хотите.

Отец Коллинз совершил таинство евхаристии с пустым сердцем. Язык юноши был сух и бледен. Его дыхание отдавало чем-то кислым. Он проглотил гостию, и его глаза расширились от боли. Отец Коллинз старался не смотреть туда, где за воротником из горла Томми торчала трубка. Он чувствовал себя абсолютно бесполезным. От запаха мочи его мутило. Ему было страшно и хотелось поскорее уйти. Он презирал себя и едва не сказал это вслух. Разве он не призван Церковью навещать больных и исцелять раны, разве священники не несли служение среди прокаженных, разве сам Иисус не врачевал хворых и недужных? Разве не его дело наблюдать за наступлением смерти, как наблюдала Мария за муками своего сына, распятого на кресте? «Я слаб, — подумал он. — Моя душа слаба».

— Ты устал, — сказал он парализованному юноше. — Пора дать тебе отдохнуть.

Под этим жалким предлогом он торопливо распрощался и ушел.

На следующее утро после беседы с духовидицей священник приготовил себе ланч, который состоял из бутерброда с сыром, апельсина и пригоршни миндаля с изюмом. Дождя не было, и он немного приободрился. Сев за руль, он включил вентилятор, который скрипел и задевал корпус, поставил кассету «Чудеса Сантьяго» и прямо по лужам выехал со стоянки. Он обнаружил, что вспыхнувшая вчера влюбленность за ночь не только не угасла, но даже немного усилилась, и это было странно, поскольку обычно его увлечения быстро сходили на нет. Видимо, на сей раз, решил отец Коллинз, его подстегивала предстоящая встреча: он спешил на нее с таким чувством, точно его ожидало свидание с возлюбленной.

Добравшись до туристского городка, он с удивлением увидел у костра на стоянке Энн около дюжины паломников. Они прихлебывали кофе из термосов, ворошили угли и просто слонялись вокруг, сунув руки в карманы. Макушки деревьев были укутаны тяжелой, плотной пеленой тумана. Искры, крутясь, летели сквозь ветви замшелых кленов; за палаткой тусклым металлом поблескивала река. Брезентовая палатка Энн имела такой допотопный вид, точно она сохранилась со времен Второй мировой войны. За ней виднелась покореженная малолитражка, усыпанная хвоей. Утренний воздух пронизывала ревматическая сырость, земля была пропитана влагой. Священник подумал, что эти края приглянулись бы поэтам-романтикам и то, что они здесь не побывали, просто ошибка истории: здешний лес отлично гармонировал с их лирической меланхолией. Он представил себе болезненного Китса, что, кашляя и зябко поеживаясь, сидит под вековой елью; Байрона, который прохаживается, вонзая в мох прогулочную трость; атеиста Шелли; неугомонного Вордсворта; все они наперебой слагают оду унынию. Мшистые, сырые глубины осеннего леса взывают к их одиноким душам, а чистая и пронзительная красота деревьев подстегивает воображение. «Что за восхитительное место, чтобы сокрушаться о превратностях бытия, — подумал священник. — Лучшего уголка для тех, кто привык размышлять о бренности всего сущего, просто не найти; к подобным мыслям располагает все вокруг, а заниматься чем-либо иным тут попросту невозможно».

С невозмутимым видом он подошел к огню и нагнулся, чтобы погреть руки. Здесь были семеро его прихожан, три собаки, пятеро совершенно незнакомых ему людей и две девушки, которые приходили к нему вчера рассказать о видении. Он отметил, что Энн выглядит еще более простуженной, бледной и утомленной.

— Что вы здесь делаете, святой отец? — спросил его мужчина с бородой. — Зачем вы здесь?

— Эти вопросы я не перестаю задавать себе сам. Хотел бы я знать, как на них ответить.

— Вы что-нибудь слышали? Что вам известно?

— Я знаю не больше вашего. Я пришел, чтобы увидеть всё своими глазами.

— Слава Богу! — воскликнула женщина — сутулая, полуслепая вдова из числа его прихожан. Молилась она всегда горячо и усердно, а когда пела гимны, ее голос дрожал и прерывался от волнения. — Смотрите-ка, вот и наш священник, — проквакала она. — Теперь нас на одного больше. Как написано в Откровении: «И явилось на небе великое знамение: жена, облеченная в солнце; под ногами ее луна, и на главе ее венец из двенадцати звезд!»

— Да, — сказал священник. — Вот и я. Доброе утро, Энн, — добавил он. — Надеюсь, вы лечите свою простуду?

— Я пытаюсь, святой отец, — ответила Энн.

— Мне не спалось.

— Мне тоже.

— Зато я, — сказала Кэролин, — спала без задних ног. Я страшно устала. Дрыхла как убитая.

Они выстроились походным порядком: впереди священник, за ним остальные десять человек, и их радостное возбуждение и шумный шаг производили странное впечатление на фоне царящего в лесу безмолвия. Они напоминали цепочку воинственных муравьев, которые упрямо идут вперед через бревна и бурелом. Порой кто-нибудь опережал духовидицу, но, заметив это, невольно замедлял шаг. Собаки, как это всегда бывает с собаками, отдались происходящему со всем жаром души, они совершенно обезумели и носились вокруг, не помня себя от восторга. Одна из них учуяла след оленя и лаяла где-то вдалеке. Ее хозяин вытащил из кармана свисток и принялся пронзительно свистеть.

— Знаете, что пришло мне в голову? — сказала Кэролин священнику. — Наверное, так чувствовали себя крестоносцы. Благородные рыцари, исполненные фанатичного пыла.

— Не хватает только турок с ятаганами.

— Зато есть лесорубы.

— Думаете, они здесь есть?

— Да. Вроде Саладина. Но с бензопилами.

Священник помог сутулой вдове перейти по бревну Сковородный ручей и, пока они пробирались через бурелом, поддерживал ее под локоть. Ее рука была такой дряблой, что отец Коллинз невольно вспомнил о смерти; к тому же у нее дурно пахло изо рта.

— Мой сын живет в Толедо, — сообщила она. — Поэтому я была в церкви Американской Божией Матери.

— Американской Божией Матери?

— Там тоже являлась Дева Мария. Ее видела сестра Милдред. В тысяча девятьсот пятьдесят шестом. В коридоре, вы представляете? Пресвятая Дева — в коридоре!

Священник не ответил.

— Сестра Милдред из Конгрегации сестер пречистой крови в Фостории, штат Огайо, — сказала вдова. — Вам непременно нужно туда съездить.

Другая женщина, которая шла следом за ними, сообщила, что она была в Ирландии, в Ноке и Маниглассе в графстве Антрим.

— В Ноке есть краеведческий музей, — сказала она, — очень интересный.

— Я слышала про Манигласс, — сказала вдова.

— В Маниглассе есть резной крест, а у его основания вырезан горшок и, как я сначала подумала, цыпленок, но в Ирландии его называют петушком.

— А при чем тут петух? — спросил священник.

— Жена Иуды сказала, что Иисус не поднимется из могилы, как не сможет вылететь из горшка петух, из которого она сварила суп, — и в этот миг петух вылетел из горшка и закричал что-то вроде «Сын Пресвятой Девы вознесся на небеса!» или нечто подобное.

— Есть потрясающее место в Калифорнии, — сказала вдова. — В пустыне Мохав.

— Я там была, — сказала другая женщина. — Оно называется Калифорния-Сити. Пожалуй, церковь Богоматери в белом производит большее впечатление. Когда-то я жила неподалеку от нее, в Вермонте. Но куда мне действительно хочется съездить, так это в Меджугорье. Моя невестка там была. Но лично я боюсь туда ехать. Ни за что не поеду в те края, пока славяне не разберутся между собой.

— Значит, вы туда вообще не поедете.

— Наверное. Ничего, переживу. Лучше съезжу в Лурд.

Духовидица остановилась и присела на бревно. Вся компания заметила это и тоже остановилась, как пехота, что устроила привал по приказу генерала. Священник поделился с вдовой своим апельсином. Он осторожно и медленно отделял дольки, потупив глаза и стараясь не привлекать к себе внимания, но его манипуляции с апельсином вызвали интерес одного из псов, который явно был не прочь перекусить, и бородатый мужчина, с которым отец Коллинз разговаривал у костра, сказал:

— Бедняга. Душу готов продать за кусок.

— Вы полагаете, что у собаки есть душа? — спросил кто-то.

— А вы полагаете, что Папа католик? — послышалось в ответ.

— Полагаю, все не так-то просто, — сказал священник. — Вопрос о душе у животных вызывает множество споров. И, по-моему, не зря.

— У моей собаки душа есть, — отрезал бородатый мужчина. — В отличие от некоторых людей. Кое-кому из них души явно недостает.

— Есть такие люди, которые больше переживают за животных, чем за человека, — вставил кто-то. — Выступают за смертную казнь и борются против жестокого обращения с животными.

— А вы за жестокое обращение с животными?

— Я не об этом.

— Посмотрите как-нибудь собаке в глаза.

— Вы уходите от темы. Нарочно.

Священник съел изюм и протянул собаке немного миндаля.

— Тебе повезло, — сказала вдова. — Эта еда освящена. Ты ешь из рук священника. Пища из рук святого Франциска.

Они поднялись на холм. Во время подъема вдова три раза останавливалась, чтобы отдышаться. Она опускала голову, опиралась руками на колени и ждала, когда пройдет дрожь в ногах. Отец Коллинз нетерпеливо ждал свою спутницу. «Веди себя достойно, — приказал он себе. — Она стара, и ей нужна твоя помощь». Остальные ушли вперед, обогнав священника и вдову, кроме собаки непонятной породы — усталой черной собаки с мутными глазами, которая инстинктивно жалась к ним поближе.

— Старческая немощь — это проклятие, — сказала вдова. — Я старею… я старею… Засучу-ка брюки поскорее, и так далее. Я слышал, как русалки пели, теша душу… Их пенье не предназначалось мне[9].

— Теша собственную душу, — сухо поправил ее священник. — Это меняет размер.

— Вот я, старик, в засушливый месяц, мальчик читает мне вслух, а я жду дождя[10].

— Вот именно, мальчик. Простите. Как случилось, что, живя в этом захолустье, вы так хорошо знаете Т. С.?

— Да будет вам известно, я окончила Вашингтонский университет. Училась вместе с Тедом Рётке[11]. Представьте себе, когда-то я тоже писала стихи, сидела в таверне «Голубая луна» и купалась нагишом в заливе Портедж. Вы не верите. Конечно, кто теперь мне поверит. Хотя миллион лет назад мои стихи печатались в журналах и газетах. Правда, издать сборник я так и не удосужилась, я бабочка-однодневка, если так можно выразиться. Но вам, нашему распрекрасному, молодому, новенькому с иголочки священнику, я должна признаться, что много лет назад я увлекалась Кьеркегором и именно он привел меня к Богу. Моя магистерская диссертация была посвящена его «Заключительному ненаучному послесловию». Тогда мне было тридцать семь. Мой муж был неудавшимся драматургом и преподавал театральное искусство в школе. А теперь я превратилась в старую каргу, что живет в забытом Богом городишке. Вот что делает с нами жизнь. Я стараюсь не подчиняться времени и обстоятельствам, но идти вперед во имя Иисуса. В последнее время я увлеклась квиетизмом[12], о котором вам наверняка рассказывали в семинарии, особенно квиетизмом Франсуа Фенелона[13], о котором вы мимоходом упомянули в своей проповеди три воскресенья назад. А прошлым летом я перечитала своего Паррингтона[14]. И трехтомник из серии «Великие книги». А недавно я решила заняться изучением трудов Фомы Аквинского и епископа Беркли.

— Крупным шрифтом?

— С увеличительным стеклом. Вставлено в такую штуковину вроде шлема. Я заказала ее по Интернету два года назад. Что-то вроде приспособления, которым пользуются часовщики.

— Никогда такого не видел, — сказал священник. — Так, значит, в последнее время Фома Аквинский и Беркли, как вы сказали. Тогда вы должны знать ответ на старый вопрос: сколько ангелов может танцевать на острие одной иглы?

— Двенадцать, полагаю. Точно не знаю. Если бы святой Фома мог представить себе, что мы будем в шутку обсуждать столь важные вопросы здесь, в лесу, он непременно закончил бы свою «Сумму теологии», и мы бы знали ответ.

— Готовы ли мы догнать остальных?

— После этой вылазки мы обязательно простудимся, самый неподходящий сезон для прогулок, да и тащиться пришлось невесть куда… Идемте же!

Рука об руку они поднялись на гребень горы, миновали заросли гаультерии и орегонского винограда — их вел старый черный пес, который, судя по всему, следовал за остальными по запаху, — и оказались в сыром лесу. Священнику было приятно встретить человека, который читал Фому Аквинского и епископа Беркли, а не только «Вестник охотника и рыболова» и журнал «Космополитэн». Через десять минут они догнали своих спутников, которые, добравшись до места, томились, как театральная публика перед началом спектакля, и вдова шепнула:

— Тут сухо, так что усадите меня здесь, а сами идите к остальным.

— Хорошо, — сказал священник. — Благослови вас Господь.

Лес в основном состоял из елей, поросших мхом, стволы кленов и поваленные деревья тоже сплошь покрывал мох, как и положено растению-паразиту. Священник узнал гаматокаулис глянцевитый — в свое время он специально два дня подряд ходил в лес с определителем растений — и почти вспомнил название еще одного мха, который в народе называют бородой старика. Он расстроился, что у него такая плохая память на растения, ведь он так старательно заучивал эти названия, и несколько дней ему казалось, что он знает их назубок. Он вспомнил, как читал о том, что мох растет только на северной стороне дерева, однако теория живой природы находилась в вопиющем противоречии с действительностью, и зеленый мох душил угрюмые ели со всех сторон.

Не снимая капюшона, духовидица преклонила колена, опустившись на мох, и стиснула в руках четки. Большая часть паломников тоже встала на колени, и один из них торжественно и немного театрально прочел отрывок из Деяний святых Апостолов: «И будет в последние дни, говорит Бог, излию от Духа Моего на всякую плоть, и будут пророчествовать сыны ваши и дочери ваши; и юноши ваши будут видеть видения, и старцы ваши сновидениями вразумляемы будут». Какая-то женщина выкрикнула: «Вот раба Божия пред тобой, и да свершится воля Твоя по слову Твоему!» Другая пронзительно воскликнула: «Пресвятая милосердная Пречистая Матерь, радость наша и надежда, к тебе взываем мы, грешные дочери Евы!» Еще одна паломница зажгла свечу и взмолилась: «Зеркало справедливости, сосуд чести, достойнейшая из девственниц, увенчанная славой, очисти меня от всех грехов». В эту минуту послышался голос полуслепой вдовы: «Вело нас по свету в Смерть или в Рождение?»[15] — и священник увидел, что, цитируя Элиота, она молитвенно сложила руки.

Внезапно духовидица начала погружаться в транс. Молитвы и призывы оборвались. Собравшиеся постепенно притихли, и священник тоже преклонил колена, со смутным опасением сознавая, что за его поведением наблюдают все. Энн показалась ему еще более хрупкой, чем прежде; капюшон, точно монашеское одеяние, скрывал ее лицо. Она неестественно наклонилась вперед, устремив взгляд к макушкам деревьев и сложив руки в отчаянной мольбе, и отец Коллинз изо всех сил старался запечатлеть в памяти ее облик, поскольку эта сцена убедила его, что ему неизбежно придется участвовать в продолжении этого спектакля, делая вид, что видение действительно имело место, и ему не спрятаться от положенного в таких случаях дознания и всеобщей истерии. Это непременно отразится на нем самом и на его служении. Когда она пала ниц, кто-то воскликнул: «Пресвятая Дева, освяти сердца наши в этот день!» — однако никто не подхватил этот призыв, и в лесу воцарилась тишина. Духовидица лежала на земле, точно кучка брошенной на лесной подстилке детской одежды. Происходящее напоминало краткое затишье после завершения симфонии, когда, боясь опростоволоситься и шокировать остальных, никто не решается аплодировать, не будучи уверенным, что произведение кончилось. Все замерли, не смея шелохнуться, даже священник, которого, надо признать, тоже заворожила возвышенная атмосфера.

Однако эта минута миновала. Его скепсис вернулся. Священник был уверен, что истолковывать случившееся буквально — как явление Богородицы, сошедшей с небес, — было бы заблуждением и нелепостью. Он не верил, что Дева Мария, оставив свою блаженную обитель на небесах, спустилась на землю, чтобы побеседовать с бездомной девчонкой, которая собирает грибы. Он не верил в видения, даже в те семь, которые были признаны Ватиканом, и был убежден, что богооткровения ушли в прошлое вместе с эпохой Иисуса Христа. Священник считал, что его духовный трепет, его стремление поверить — это лишь легкий всплеск естественного желания, такого же древнего, как спонтанный страх перед звездами, громом, молнией, землетрясениями, чудовищными волнами, лунными и солнечными затмениями. Языческий позыв, желание увидеть лесной дух. Как антрополог, изучающий самого себя, священник размышлял о страждущих язычниках, которые морили себя голодом в надежде на откровение свыше, веря, что увидят вещие сны и узнают неведомые имена. Боль, секс, кокаин, проливной пот, близость смерти — без этих подсобных средств духи не торопятся открыть свой отвратительный лик. К этим средствам прибегают смертные твари, стремясь к вечной жизни. Сам священник избрал для себя иной путь — путь схоластического созерцания и размышлений. Разумеется, в нем отсутствовала драма, но именно это и делало его таким трудным. Тот, кто бредет на ощупь, подобно волхвам у Элиота, не может держать свечку во время пришествия духа, который беседует с нищей девчонкой в лесу. «Мы жалели о днях солнечного лета, о дворцах, садах, теплых ступенях, о ласковых девах, несущих шербет»[16], — продолжал звучать в его ушах голос вдовы, и ему были близки и понятны эти сожаления. Он не знал, зачем стал священником.

Когда духовидица поднялась и посмотрела на остальных, он снова обратил внимание, какая она маленькая и хрупкая. «И малое дитя будет водить их», — подумал он. Было видно, что у нее жар и ей следует лежать в постели. Она молитвенно сложила руки и сказала слабым, ровным голосом: «Пресвятая Дева просила меня передать вам свое послание. — Она так и не сняла капюшон, и на ее лицо падала тень. — Дети мои, сказала она, уверуйте в Мать Марию и ответьте на ее призыв к служению Господу нашему Иисусу, творя добрые дела и проявляя любовь к ближнему. Молитесь за грешников, чтобы они вернулись на путь истинный и избавились от алчности и своекорыстия, прежде чем Иисус в гневе своем уничтожит вас. Несите послание Матери Божией в своей душе до конца земной жизни, и вы сумеете положить конец бедности и страданиям. Постройте на этом месте церковь, которая станет путеводной звездой для неверующих и приведет их к Богу, вашему Отцу и Заступнику. Отдайте свое сердце Сыну Божьему, найдите прибежище в Его ранах, и Он всегда будет хранить вас. Все вы мои дети, и я собрала вас здесь как мать, которая хочет уберечь своих детей от зла и передать ваши просьбы самому Господу, во имя Иисуса, аминь.

Скорбящей матери, которая взывает ко мне с мольбой, скажу, что Ли Энн мирно отправилась в объятия Господа нашего, после того как заблудилась в лесу; она замерзла и была голодна, но не страдала, а когда стемнело, свернулась калачиком под деревом и крепко уснула и во сне поднялась в Царствие Небесное на крыльях любящих ангелов.

Дети мои, — сказала Энн, — Иисус милосерден и будет оберегать вас от зла. Именем Господа нашего Иисуса заверяю вас, что все ваши мольбы будут услышаны, а теперь я покидаю вас, аминь».

— По-моему, она просто бредит, а остальные и уши развесили, — сказала Кэролин священнику на обратном пути, когда вся компания разбрелась по сумрачному лесу: маленькие группки, которые возбужденно обсуждали увиденное, и притихшие одиночки.

— Но, может быть, — сказал священник, — такова природа откровений. Как еще это может происходить? Как еще определить веру?

— Думаю, не так, — сказала Кэролин. — Получается замкнутый круг. Либо Дева Мария здесь, либо ее нет. Иначе быть не может.

— А вы что об этом думаете?

— Все это гроша ломаного не стоит.

— Уж больно вы непреклонны! Хотел бы я быть столь же уверенным, — сказал священник.

Он вновь отыскал вдову и некоторое время сопровождал ее, поддерживая под руку и вдыхая исходящий от нее запах увядания, чеснока, сухих цветов и старой керамической посуды. Этот запах успокаивал его, притупляя его земные желания и усмиряя демона у него в паху. Вдруг возле его плеча из ниоткуда вынырнула духовидица и пошла рядом в обескураживающем молчании.

— Извините, — сказал священник вдове, — не могли бы вы на минутку оставить нас наедине?

— Я прекрасно справлюсь без посторонней помощи. Просто я иду чуть медленнее остальных.

— Но вам понадобится помощь при переходе через ручей.

— Вероятно. И это весьма прискорбно.

Теперь священник остался один на один с духовидицей, чье лицо все еще блестело от слез. Это выглядело столь прелестно, что он закусил губу. Он шел размеренным шагом, заложив руки за спину, точно какой-нибудь монсеньор в кино, высокопоставленное духовное лицо в ниспадающей ризе. Недоставало только пурпурно-красного заката и овальных дымчатых очков. Духовидица пахла мшистым перегноем, а когда она стянула капюшон, он почувствовал слабый запах дыма, смешанный с запахом грязной одежды. Она ни на йоту не утратила свое великолепие и была еще более соблазнительной, чем прежде. «Как трогательна ее чистота, — подумал он. — Ее болезненная чистота».

— Церковь, — сказала она, остановившись среди папоротников. — Как вы думаете, когда мы можем начать?

— Мне нужно связаться с епископом, — сказал священник.

— При чем тут епископ?

— Он знает, что делать.

Духовидица положила руку ему на сердце. В густой лесной тени он почувствовал тепло ее руки.

— Вы сами знаете, что делать, — сказала она.