Богу

Лампа под зеленым абажуром;

Библия, — раскрыт Екклезиаст;

Часики с подклеенным амуром. —

Прошлого могила не отдаст?

Призраки бездушные без плоти;

Пес уныло дремлет на ковре;

Строки о забвеньи на блокноте. —

Прошлое вернется на заре?

Пальма никнет серая горбато;

Мебели потрескавшейся вздох. —

Разве сил, растраченных когда-то,

Так и не заметит гордый Бог?

Память ищет правды в знаках стертых.

Тленное раздумие откинь:

Чаю воскресения из мертвых,

Жизни в веке будущем… Аминь!

Холодный черный сон запущенной усадьбы;

Немая плесень стен, разбитые карнизы…

Напрасная мечта: хотелось увидать бы

В твоем глухом саду мне милый профиль Лизы!

На крыше куст растет; остаток от террасы;

Ни окон, ни дверей: гнездятся в залах птицы;

На мраморных богах — застывшие гримасы;

Крапива грубо жжет узорные теплицы.

Над мертвым прудом — мост; в воде лежат перила;

Поникший павильон — совсем как гробик детский;

Широкая скамья под старой липой сгнила:

Не здесь ли, Боже мой, познал любовь Лаврецкий?

Часовни древней след: темна, грустна икона;

Придушенный фонтан; забытая дорожка. —

Несется из села хрипенье граммофона,

Обрывки бранных слов и нудная гармошка.

Время было к вечерне. Огнями заката

Догорали поля. По дороге небес

Табуны облаков — золотые телята

Промелькнули домой за коричневый лес.

Тихо ныл коростель; а во ржи перепелка

Отвечала ему. Задремали цветы.

Серебрилась роса. Из туманного шелка

В молодых камышах холодели пруды.

Плыл сиреневый звон. Аромат на поляне,

Тяжелея, дрожал. Возвращались стада.

Торопливо, без слов проходили крестьяне.

Где-то плакал ребенок. Блеснула звезда.

Кто-то песней смеялся. Позвали кого-то.

Шла слепая старуха в избушку свою.

И покой, и отрада. И грусть, и забота. —

Это было в России… Быть может, — в Раю.

Вербочки — нежнее детских щек;

Светлые росинки на цветах…

Господи, Ты все-таки далек!

Господи, какой же я монах!

Вербочки — как девичьи глаза;

Тихая улыбка на губах…

Господи, зачем мне небеса!

Господи, какой же я монах!

Вербочки — как радость на земле;

Солнышко играет на крестах.

Господи, скорей приди ко мне!

Господи, какой же я монах!

Птицы черными крыльями хлопали,

Серый дождь упадал на поля,

И озябли безмолвные тополи,

И озябла старушка-земля.

Я рыдал о заброшенных хижинах,

Я молился и верил опять,

И хотелось утешить обиженных

И весь мир на груди приласкать.

В сердце вспыхнула чистая лилия,

Радость Вечности мудро постиг;

Но, смеясь над порывом бессилия,

Мне шепнул Сатана: «Еретик»…

В полях изгнания горит моя звезда;

Летят мгновения в капризно-жутком танце,

И мчатся черные большие поезда

Меж светлых призраков почти ненужных станций.

Кому поведаю тоску моей тоски?

Когда все кончится? Конца не видно прозе!..

Хохочут злобные кошмарные свистки,

Вагоны — кладбища; а кто на паровозе?

Держу бессмысленно навязанный билет:

Какая станция? увы, названье стёрто…

Молиться Господу? Его как будто нет…

Куда торопимся? не все ль равно: хоть к черту!

Вся жизнь — изгнание… Мелькают фонари…

Устал от грохота, от призраков, от свиста;

Не видно месяца, не будет и зари, —

И Смерть курносая торчит за машиниста…

Колода старых карт, знакомая до муки:

По ним я ворожил в плену больных минут;

Держали часто их твои родные руки, —

Давно ты умерла, они еще живут.

Вот черный мрачный туз, суливший мне потерю,

А вот девятка пик, с оторванным углом;

От Бога я ушел, но в них, как прежде, верю

В цепях своей тоски, в печали по былом.

Как свято я храню заветную колоду!

Она еще жива, а ты — давно в гробу…

Предскажет, может быть, последнюю свободу

Узор старинных карт усталому рабу.

Тоскует колокол. Печален талый снег,

Угрюмы лужицы под небом серой стали,

Бесцветны скатерти еще безмолвных рек,

Косятся домики в холодной мутной дали.

Тоскует колокол. Тяжел немой дымок,

На крыше каркает докучная ворона,

Кусты увядшие застыли у дорог,

На старом кладбище в слезах грустит икона.

Не видно солнышка; чернеют тополя,

Как тени грозные, как вражеские пики;

Томится грешная, безвольная земля…

Тоскует колокол. Сегодня Пост Великий.

Еще, еще там стрелка передвинется,

Еще прибавит лжи к моим обманам…

Земля, Земля, ты — скверная гостиница,

С дешевым, грязным, скучным рестораном!

Еще, еще среда, четверг и пятница,

Еще один подарок новогодний…

Земля, Земля, ты — старая развратница,

Которой быть пора корыстной сводней!

Еще, еще тут что-то переменится,

Еще, еще Судьба затянет нити…

Земля, Земля, ты тоже в мире пленница,

И нет конца бессмысленной орбите!

Я — раб в сырой каменоломне

И бремя тяжкое несу;

Года былой свободы помня,

Страдаю пленником внизу.

Летят холодные обломки,

Летят и думы, как они;

И гаснет голос мой негромкий,

И гаснут призрачные дни.

Мелькнет во тьме порой мне искра,

Мелькнет надежда, как она;

И Смерть шагает так не быстро,

Как мой хозяин, Сатана.

И долго, долго суждено мне

Терпеть за черную вину

И быть рабом в каменоломне

У самого себя в плену.

О, буря адская! Дрожит мое весло

И стрелка черная тревожного магнита;

Валы косматые клубятся тяжело,

И тьма отчаянья над безднами разлита…

А дни угрюмые, как серые века;

Но все, что прожито, исчезло тенью краткой…

О где вы, родины любимой берега,

Маяк любви моей, — мой белый крест с лампадкой?

Мелькают пристани: на них чужой мне флаг;

Плывут навстречу мне совсем чужие лица…

А впрочем, Господи, не знаю я, кто враг,

Кто друг изгнаннику… И все — как будто снится…

О где вы, спутники былых моих годин? —

Быть может, родина, и ты теперь чужда мне,

И дома буду я совсем, совсем один?

Лампады нет уже? А крест — немые камни?

О, буря адская! Дрожит мое весло,

А тучи черные — как Дьявола одежды…

Вперед без устали!.. Но как мне тяжело:

Я верю, Господи, но в сердце нет надежды…

Прости усталому рабу

Земную преданность заботе,

Себялюбивую мольбу,

Корыстный крик души и плоти.

Я знаю путь и вижу цель,

Я сердцем чту судьбы зерцало;

Все существо мое досель

Лишь отрицанье отрицало.

Святая бедность — хороша:

Не повинуясь игу злата,

Смиренномудрая душа

Свободной радостью богата.

На пестрый мир, на суету

Я не взираю исподлобья;

Но как принять и нищету,

Не запятнав богоподобья?

Прости усталому рабу,

Тобой казнимому не в меру,

На грани ропота мольбу

И недоверчивую веру…

2 мая 1940