Большая антология рассказа. Заметки о премии имени Юрия Казакова

АЛЛА ЛАТЫНИНА

Большая антология рассказа

Заметки о премии имени Юрия Казакова

В 2010 году мне предложили войти в жюри литературной премии им. Казакова^[1]. Согласилась легко: занятие казалось необременительным, интересным и полезным. Но когда бессменный председатель жюри последних лет и по совместительству координатор премии Сергей Костырко прислал список из сотни рассказов, я приуныла. Это сколько ж мусорных текстов придется прочесть… Нет, определенно правом выдвигать собственные публикации на премию журналы злоупотребляют. Вот «Новый мир» выдвинул пять рассказов (примерно так же поступили старейшие конкуренты — «Знамя» и «Октябрь»), а молодой журнал «Контрабанда» — аж десять. «Сибирские огни» — и вовсе шестнадцать. Неужели среди авторов этого почтенного журнала столько хороших рассказчиков? Прочла все. От высшей оценки пришлось воздержаться.

Про журнал «Контрабанда» я кое-что слышала, но в руках не держала. А ведь эффектно себя позиционирует: «необычный журнал о современном искусстве». Возник он на форуме молодых писателей в Липках, на волне привычных жалоб: мол, толстые журналы и издательства молодых и талантливых не печатают, закоснели в своей эстетике, не понимают новых веяний. Ну так и прекрасно, ребята, флаг вам в руки: покажите этим косным «толстякам», как надо делать журнал и что такое настоящая, свободная, актуальная литература. Журнал оценивать не буду. Рассказы, заявленные на «казаковку», пришлось все же оценивать. По пятибалльной шкале. Увы — всем «неуд». И что самое обидное — ни одного авангардного, смелого текста, никаких поисков «новой эстетики», а просто — ученическая беспомощность.

Но удивило все же не обилие слабых рассказов, а обилие текстов профессионально приемлемых. Не скудость выбора, с которой я ожидала столкнуться, полагая, что лучшие рассказы окажутся раками на безрыбье, а наоборот — объем улова. Сквозь сеть первичного отбора ускользнула некондиционная мелочь, а то, что осталось, было товаром, соответствующим стандартам качества. Но увы — выбрать ведь было нужно то, что выходит за рамки стандартов. А как выбрать самую красивую и большую рыбу, если в неводе плещутся с десяток одинаковых лещей и окуней?

Я поставила высшую оценку Елене Одиноковой (незнакомое мне имя) — за безжалостную правду неполиткорректного рассказа «Жених»: неприятны здесь и недалекие хамоватые таджики, и грубые проститутки, и городские подонки, которые бьют таджиков, и менты, собирающие дань; Герману Садулаеву (имя знакомое) — за талантливо перелицованную многократно уже перелицовывавшуюся историю Павлика Морозова; Михаилу Шишкину — за зрелый, трезвый, умный и полный боли рассказ о матери, точнее — о своих отношениях с матерью, переосмысленных слишком поздно, когда уже ничего нельзя исправить.

В победители же, на мой взгляд, годились двое: Максим Осипов и Юрий Буйда. У каждого номинировано по три рассказа.

Юрий Буйда не удивил, он вообще писатель, нашедший свою узнаваемую манеру и мало эволюционировавший со времен «Прусской невесты». В рассказе «Юдо любви», как всегда у Буйды, жуткая история: сестра убивает умственно неполноценного брата. Не потому, что брат на нее покусился, а женщина не хочет инцеста (сюжет прошлых веков), но ровно наоборот: оскорбленная его отказом. Но мне больше понравился другой рассказ: «Идеал», опубликованный в «Знамени» (2010, № 10). В чем-то оба рассказа схожи: ну да ведь они и принадлежат перу одного автора, где соседствует любовь, патология, смерть, где нет «типических героев в типических обстоятельствах», — и герои необычные, и обстоятельства неестественные, и все расцвечено яркими красками из традиционной уже палитры рассказчика, не любящего полутонов.

Идеал Лимонников — персонаж, казалось бы, комический: нелепое имя, нелепое поведение, нелепая внешность: уродливый нос, гундосая речь, неопрятность, лень, невежество, иждивенчество, наглое высокомерие виршеплета — автор, кажется, не жалеет красок, чтобы вызвать у читателя брезгливое отношение к персонажу. Как этому нелепому созданию достается любовь университетской красавицы Алины? И все-таки в конце рассказа автор помещает среди теней великих поэтов тень нелепого Иди, влекомого «дьявольской тягой к саморазрушению» и «божественной страстью к полету», погибшего от руки любимой женщины, убившей его в приступе ревности и повесившейся в тюрьме.

Не то чтобы я считала этот рассказ лучшим рассказом года. Но в отсутствие такового мне казалось возможным поощрить писателя, много сделавшего для рассказа, но премиями не избалованного. С другой стороны, почему бы не отметить работу Максима Осипова, так уверенно заявившего о себе как о рассказчике именно в 2010 году? Его очерки и повести, публиковавшиеся в «Знамени», — это все были «записки врача». Что же касается писательского мастерства — так на «Радио Свобода» он как-то самокритично сказал: «Я старался писать по-бухгалтерски просто»^[2].

Рассказ «Маленький лорд Фаунтлерой» («Новый мир», 2010, № 1) казался совершившим дрейф в сторону литературы. Герой, столичный врач-кардиолог, начинает по субботам принимать в заброшенной поселковой больнице неподалеку от дачи, вызывая недоумение местных врачей и добродушное подтрунивание друга: «В любви к народу упражняешься, Швейцер? Или семья надоела?»

Кульминацией сюжета является попытка героя спасти избитого местными футбольными фанатами юношу-таджика. С огромными сложностями, с помощью друга-врача, умирающего перевозят в Москву, а через несколько дней выясняется, что вся эта альтруистическая затея кончилась тем, что органы молодого таджика стали материалом для трансплантации. Когда-то мама подарила герою книгу с надписью «Чтоб жизнь тебе не мешала становиться добрее и лучше». Называлась она «Маленький лорд Фаунтлерой». Рассказ очень тонко и неназойливо теребит этот вечный вопрос: зачем быть хорошим? Точен психологический рисунок поведения героя, а ведь здесь так легко сбиться на фальшь.

Рассказ «Москва — Петрозаводск» мне представлялся банальнее. У Бориса Пильняка есть отличный рассказ «Жулики». Героиня проводит день, ожидая парома, в доме неподалеку от пристани и умиляется ладной счастливой жизни большой семьи (в ее собственной — разлад), а на обратном пути видит сгоревшую избу и узнает, что в избе этой жила семья разбойников, которые грабили и убивали людей…

О недостоверности интуиции, об ошибочности наших чувств и рассказ Максима Осипова. Герой, снова врач, по дороге на конференцию в Петрозаводск становится свидетелем жестокого избиения милицией своих попутчиков, как он думает — челноков, и весь кипит от негодования. Конечно же милиция творит беспредел, выполняет заказ конкурентов, дружно решают свидетели. Но оказывается, что попутчики — жестокие убийцы, а в сумках, которые сострадательно выносит из поезда наш герой, вовсе не товар челноков, а добыча грабителей…

Рассказ хорошо сделан именно как рассказ: запоминающиеся, бегло, но точно обрисованные герои, четкий сюжет с неожиданной новеллистической развязкой. Я тоже поставила ему высшую оценку. Но в свой гипотетический шорт-лист влючила все-таки «Маленького лорда Фаунтлероя». По итогам голосования победил, однако, рассказ «Москва — Петрозаводск». И в шорт-лист вошел не тот рассказ Буйды, который мне понравился больше, а тот, который понравился меньше.

Я задумалась: а как обстояло дело в предыдущие годы? Хотелось посмотреть на весь этот список лауреатов другими глазами. Награжденные рассказы со временем померкли? Или запомнились? Награжденные писатели отодвинулись в тень? Или остались на виду? Время подтвердило правильность решений жюри? Или оспорило? Эстетика рассказа менялась, или торжествовал некий стандарт?

И наконец, когда начиналась премия, члены жюри испытывали такие же затруднения с выбором лучшего текста, или он определялся сам собой? Из подобных вопросов в конце концов и возникла эта статья.

Прежде всего я решила перечитать рассказ «Псы полесья» Игоря Клеха («Дружба народов», 2000, № 7), с которого начинается премия. В свое время он мне не слишком понравился. Но почему-то хорошо запомнился. Это про собаку, которая поражает своим несобачьим поведением. Ведь что люди все время прославляют в собаках? Преданность хозяину. Двадцать лет странствует Одиссей, а когда возвращается домой в обличье нищего, только пес Аргус радостно узнает своего хозяина, заставляя Одиссея прослезиться. Сколько с тех пор пролито было слез умиления собачьей преданностью… Собака верна не только хорошему, но и нерадивому хозяину. Вон чеховская Каштанка. И не кормит ее вечно пьяный столяр, и бьет, и сын столяра с Каштанкой не столько играет, сколько ее мучает, а все равно бросает она сытную и интересную жизнь цирковой собаки, чтобы вернуться в тесное пространство под верстаком, где вместо вкусного обеда будет получать пинки.

Пес же Игоря Клеха, имеющий законных хозяев в деревенском доме, влюбляется, словно девушка, с первого взгляда в заезжего туриста, устроившего привал возле реки, и хочет уехать с ним. Сцена, когда пес в отчаянье носится по берегу, бросается в реку вслед за лодками путешественников, а потом бежит по полю наперерез следующему изгибу реки, стремясь догнать уплывающих, действует на читателя примерно так же, как на героя рассказа, у которого «перехватывает горло». Но потом отмечаешь еще одну деталь: как наперерез псу бегут, «хлюпая сапогами по лужам», двое мужчин в телогрейках, его хозяева… Этих-то он почему предал?

Пес ведет себя нетрадиционно, но сам рассказ написан достаточно традиционно — во всяком случае, для Игоря Клеха, отнюдь не традиционалиста. В меру описаний природы. В меру — метафор. Хотя ведь и сам случай — метафора и предлагает многозначную трактовку.

В общем — неплохой рассказ. Но неужели же это лучший рассказ двухтысячного года и не было ничего значительней и ярче? Однако когда смотришь на шорт-лист, понимаешь, что у жюри был не такой уж большой выбор.

Юрий Данилович Гончаров — воронежский писатель, дебютировавший в литературе в 1945 году, участник войны, которая и заняла главное место в его прозе, — вряд ли подходящая кандидатура для того, чтобы открыть список лауреатов новой премии, собирающейся обозначить актуальные тенденции рассказа.

Емельян Марков, в ту пору недавний выпускник литинститута, в шорт-листе появился, видимо, по контрасту с Юрием Гончаровым: один родился в 1923-м, другой — полвека спустя. «Снег», напечатанный в «Юности», — как раз такой рассказ, которые в юности и пишут, воображая, как некто сходит от любви с ума и как это сумасшествие лучше же, конечно, отвратительного пошлого будничного мира. Не знаю, чем уж этот незрелый текст так сумел разжалобить искушенных членов жюри.

Рассказ Нины Горлановой и Вячеслава Букура «Случай на Радоницу» («Октябрь», 2000, № 6) — забавный анекдот: женщина думает, что оперативник, расследующий кражу, в нее влюбился, а он просто хочет получить благодарность для продвижения по службе. В шорт-листе он на месте, но не больше. Александр Яковлев с текстом, опубликованным в «Литературной газете», тоже не смотрелся серьезным кандидатом в лауреаты журнальной премии.

Рассказ же Леонида Костюкова «Верховский и сын» («Дружба народов», 2000, № 3), в журнальной публикации да и в шорт-листе поименованного Костиковым, мне определенно понравился. Краткая история трех поколений мужчин с начала ХХ века до его середины, которые мучительно любят своих сыновей, но зачем-то скрывают свои чувства. Необычное сюжетное решение, тонкий психологический рисунок. Есть что-то притягательное в этом рассказе. Но лучше ли он рассказа Игоря Клеха? Вот это не знаю. Я бы, пожалуй, предпочла рассказ Костюкова. Но не без колебаний.

Был еще в шорт-листе рассказ Марины Вишневецкой «Вот такой гобелен». Андрей Немзер из-за того, что он не получил главной премии, даже с жюри рассорился, в котором состоял, и демонстративно хлопнул дверью.

Вообще-то люди на то и разные, чтобы мнения у них не совпадали. И эстетические предпочтения других членов жюри, на мой взгляд, не могут являться поводом для истерики одного из коллег. К тому же «Вот такой гобелен» явно не относится к числу лучших произведений Марины Вишневецкой (рассказчика действительно сильного). На меня рассказ Вишневецкой произвел впечатление профессионально сделанного из набора узнаваемых характеров и ситуаций текста. Молодая женщина, ранний ребенок, с которым она не справляется, непутевый отец ребенка, безденежье, преуспевающие новорусские родственники, желающие ребенка взять себе и готовые за это платить молодой паре (она, разумеется, откажется), — все это правильно сшито, но все равно впечатление, будто это платье уже кто-то носил. И уж точно рассказ Марины Вишневецкой не лучше рассказа Игоря Клеха или Леонида Костюкова.

Короче, в шорт-листе того года не было лидера, а значит — не было и бесспорного решения о победителе.

Есть такое хобби у многих критиков и журналистов: решение жюри каждой премии осмеивать и поносить. В худшем случае оно коррупционное, мафиозное, «распил внутри обоймы», в лучшем — групповое, несправедливое, близорукое, «междусобойчик», но всегда неправильное и вредное для литературы.

Главные стрелы летели в «Букера» и премию им. Аполлона Григорьева (пока она существовала). Но и куда более скромной премии им. Казакова тоже досталось. Не успели ее учредить, как Дмитрий Ольшанский сообщил, что премия эта вручается «невесть кому» и невесть кем и худшее, что могло сделать жюри, — выбрать рассказ Игоря Клеха: «унылый, стилистически пошловатый… и начисто лишенный сюжетной занимательности»^[3]. (Пройдет несколько лет — и Дмитрий Бавильский, рассуждая о премии им. Казакова, которая не оправдала его надежд стать «главным инновационным предприятием» в литературе, в качестве обнадеживающего решения жюри приведет именно награждение Игоря Клеха — «писателя странного, точного и вдумчивого» и будет сожалеть, что потом «истеблишмент» развернул премию в другую сторону.)

Но громче всех метал громы и молнии Андрей Немзер, склонный вообще обвинять литературные жюри премий и конкурсов в предвзятости, групповщине, политиканстве, а то и коррумпированности (кроме тех, разумеется, где работал сам). «Казаковку» он выполоскал три раза, и всякий раз — за то, что «кидала» Вишневецкую. Обвинения в лоббировании сыпались направо и налево (то, что настойчивое продвижение Вишневецкой является не чем иным, как лоббированием, — этого почему-то критик не замечал).

Если у первого жюри премии не было хорошего решения, то в следующем году, на мой взгляд, у жюри просто не было иных вариантов, кроме как проголосовать за рассказ Виктора Астафьева «Пролетный гусь». Рассказ традиционен, как вообще традиционен Виктор Астафьев. Судьба двух людей, на своих плечах вынесших войну: солдата и медсестры. Но написано все это так пронзительно, так лаконично и емко, что рассказ хочется назвать классикой жанра.

29 ноября 2001 года писатель умер. Кто-то, конечно, может считать, что раз умер — надо немедленно вон из списка номинантов. Ну а мне кажется, что это как-то не по-людски. Да, премия присуждается живым, но до сороковин вроде как душа новопреставленного еще не покинула землю… И надо иметь какое-то своеобразное представление о морали, чтобы обрушиться на это решение жюри, оправданное и нравственно и эстетически, и поучать: не след «кадить мертвецу, чтобы живых задеть кадилом» (Баратынский). Ну а кого ж задевают-то? Опять Марину Вишневецкую. Это ее рассказ «Т. И. Н. (опыт сада)» должно было наградить жюри, по мнению Андрея Немзера. Почему тогда не Маканина, не Кононова, не Шкловского, чьи очень неплохие рассказы были в шорт-листе?

Трогательный, но довольно банальный рассказ Вишневецкой из серии «Опыты», про то, как пожилая преподавательница вуза, нанятая полуняней-полугувернанткой к маленькой девочке, была с ней разлучена по окончании лета, конкурировал вовсе не с Астафьевым. Он конкурировал с рассказом Николая Кононова «Микеша», где удивительная оптика автора включается по мелкому, казалось бы, поводу — визиту к случайным знакомым — и складывает из разрозненных деталей заурядной советской жизни гротескно-гоголевскую картину мира. Он конкурировал с рассказом Евгения Шкловского «Улица», который не поддается пересказу, но не потому, что лишен сюжета, а потому, что прелесть рассказа в переливах смыслов, в сцеплении ассоциаций, в грустной иронии, с которой рассказано о томительном желании подростков увидеть на центральной улице города хоть одну из тех женщин, которые…

Он, наконец, конкурировал с антиутопической притчей Маканина «Однодневная война», которую я не могу отнести к лучшим рассказам писателя. Но уж если выбирать между милым и незамысловатым рассказом Вишневецкой и странной фантазией Маканина о последствиях обмена ракетными ударами между Россией и США, в которой метко схвачена неприятная черта нашего времени: судить политических деятелей не раньше, чем дождавшись их дряхлости, — то, конечно, рассказ Маканина лидирует с огромным отрывом.

По иронии судьбы и в третий год премии Вишневецкая вошла в шорт-лист, уже с рассказом «Опыт принадлежания» («Октябрь», 2010), и снова Немзер написал статью, в которой объяснил, что премию обязаны дать Вишневецкой, и всякое другое решение заранее объявил политиканством. Жюри, однако, не послушалось и присудило премию рассказу Асара Эппеля «В паровозные годы» («Знамя», 2002, № 10). При другом раскладе Немзер, возможно, Эппеля бы и похвалил, а тут пришлось вменить ему в вину «коллекционерскую холодную безжалостность и коллекционерскую упоенность собой».

На самом деле ничего постыдного в писательской страсти к коллекционированию необычных историй нет. Эппель же не просто рассказывает страшный случай, как девчушке, отправившейся с подружками впервые в жизни на юг, к морю, повредило паровозной искрой глаз, как ее отвезли в районную больницу на каком-то полустанке и из-за равнодушия и невежества медиков глаз она потеряла, как страдала от увечья, одиночества и покинутости, как решила покончить с собой, как была изнасилована уродом и подонком и… Вот тут история покидает поле реальности, ибо оказывается, что увечная девушка произвела «двух уродцев», показавшихся тем, кто при родах присутствовал, существами в облике «двух котят».

Мне не очень нравится концовка рассказа, это стремление автора подчеркнуть и разжевать мифологический характер рассказанной истории. Ибо и без обещания рождения нового мира от совокупления двух прасуществ этот мир сам собой рождается в рассказах Эппеля — мифологизированный мир московской окраины, который Александр Кабаков метко сравнил с фолкнеровской Йокнапатофой. И премии Казакова писатель, конечно, заслуживает.

Ну а Вишневецкая разве награды не заслуживает? Вообще — заслуживает. Правда, несмотря на чрезвычайно высокую оценку Немзером «трагического и бесстрашного» рассказа Вишневецкой, замечу все же, что трагична прежде всего сама тема гетто и что никакого особого бесстрашия для того, чтобы обратиться к этой теме, в наше время не требуется. Многие и обращались — Вишневецкая тему вовсе не открывает. Что ж до самой премии, то вопрос можно поставить, как Немзер: на протяжении трех лет жюри «казаковки» обижает Вишневецкую тем, что не присуждает ей главный приз. А можно и по-другому: каждое жюри на протяжении трех лет подряд отмечало рассказы Вишневецкой тем, что включало их в шорт-лист.

Замечу, что еще два писателя трижды (а то и четырежды) попадали в шорт-лист и ни разу не получили «казаковку». Это — Владимир Маканин и Сергей Солоух. И как-то никто истерики по этому поводу не устраивал и не уверял, что Маканина и Солоуха каждый раз «кидают».

В 2002 году Марина Вишневецкая наконец получила сразу две премии: за рассказ (на сей раз он был назван повестью) «А. К. С. (опыт любви)» — премию Ивана Петровича Белкина и еще одну, более весомую и в смысле престижа, и в материальном: премию имени Аполлона Григорьева. Председателем жюри выпало быть Андрею Немзеру. Перед тем вышла и книга Марины Вишневецкой «Опыты» и прояснился масштаб замысла, который был не вполне понятен, пока Вишневецкая распечатывала по разным журналам рассказы, снабженные подзаголовками: опыт демонстрации траура, опыт неучастия, опыт сада, опыт возвращения… Хотя премия Аполлона Григорьева была присуждена формально за повесть «А. К. С. (опыт любви)», всем было ясно, что награду получает писательница за весь корпус текстов, составивших книгу.

Шорт-лист 2003 года был достаточно разнообразен. Предсказывали победу рассказу Сергея Солоуха «Метаморфозы», предполагали, что премию наконец дадут Маканину. Рассказ «Могли ли демократы написать гимн» — это, конечно, анекдот на грани скабрезности, но, как всегда у Маканина, с невероятно печальным послевкусием, написанный уверенной мастерской рукой. Но премию получил крохотный рассказ Ирины Полянской «Утюжок и мороженое».

Признаюсь, я люблю рассказы, в которых есть событие. История. Вот сюжет рассказа Асара Эппеля и в самом деле впору рассказать в купе поезда случайному попутчику (как оно и происходит в рассказе). У Полянской такой истории нет. Да и вообще ничего существенного не происходит. Ну в самом деле, что за событие: отец спрашивает у дочери, куда та дела игрушечный утюжок, который он привез ей из Москвы. А девочка утюжок передарила подруге, завоевывая ее внимание и авторитет в новом для себя дворе, и потребовать его обратно — значит потерять лицо.

Отец (персонаж автобиографический, знакомый нам по повести «Предлагаемые обстоятельства» и роману «Прохождение тени»), крупный ученый и скверный педагог, совершенно не понимающий детской психологии, наносит дочери непоправимую психологическую травму, даже не заметив этого. Утюжок возвращен. Отец удовлетворен. «Ему в голову прийти не могло, что утюжок железным катком прокатится вдоль всей Ритиной жизни <…> что сколько бы ее судьба ни разматывала свой свиток, на нем все равно можно будет углядеть след утюжка…»

Поразительно, как из крохотной детской обиды лепится судьба.

Рассказ необыкновенно емкий, драматичный, музыкальный, исполненный того словесного мастерства и глубоко личной интонации, которая присуща всем вещам этой замечательной писательницы. И все же я не уверена, что в шорт-листе того года он смог бы победить рассказы Владимира Маканина или Сергея Солоуха, если б, скажем, жюри судило анонимные тексты, рассматривая их вне судьбы автора.

И вот тут серьезный вопрос: оценивать только сами тексты — или принимать во внимание личность автора? Каждый раз недовольные очередным решением жюри какой-либо премии заводят разговор, что вот автора наградили не за какой-то рассказ (повесть, роман), а за прошлые заслуги. И очень часто эти упреки основательны. Так следует ли абстрагироваться от личности автора и того, что им сделано?

Мне кажется, на этот вопрос нет однозначного ответа. В особенности когда имеешь дело с рассказом и рассказчиком. К примеру, рассказ Асара Эппеля был хорош и сам по себе, но, конечно же, он оценивался в контексте других рассказов писателя, складывающихся в цикл. Так же, как и рассказ Бориса Екимова «Не надо плакать», награжденный в 2004 году. Сильный рассказ. Но вот в лонг-листе 2010 года был рассказ ничуть не слабее: «Праздник». И даже в шорт-лист не попал. Потому что победа одного из рассказов Екимова воспринимается всеми как награждение писателя одной темы, неистощимо черпающего из жизни современной деревни все новые и новые сюжеты, складывающиеся в мозаичную картину. Наградили верхнюю часть мозаики — не награждать же теперь боковую? А с другой стороны, награждая одну из частей, как не принять во внимание объем целого?

Вот и с Ириной Полянской получилось так, что наградили не только рассказ, но и личность. Ирина Полянская — замечательный, обладающий редким словесным мастерством, глубокий и сильно недооцененный писатель. Даже после публикации самобытного романа «Прохождение тени», в 1998 году попавшего в букеровский шорт-лист, масштаб ее дарования был далеко не всем ясен. Иначе невозможно понять решение жюри, которое предпочло сильному, многоплановому, мастерскому, удивительно музыкальному роману (я не тему музыки имею в виду, но музыкальность композиции, фразы, образного ряда) незамысловатую повесть Алексея Морозова «Чужие письма», главным достоинством которой являлось то, что она была отвергнута в конце шестидесятых «Новым миром» Твардовского и ждала публикации чуть не тридцать лет.

В решении жюри «казаковки» в 2003 году присутствовала высшая справедливость. Премией (пусть только за рассказ) отметили мастерство этой красивой и мужественной женщины, упорно работающей, преодолевая тяжелую болезнь. 31 июля 2004 года Ирина Полянская умерла.

Шорт-лист — 2005 запомнился тем, что (случай небывалый) включил два рассказа одного писателя: Ильдара Абузярова. Не знаю, был ли то казус или какой-то странный замысел. Впрочем, победы Абузяров не дождался, видимо, все решили: хватит уже того, что молодого и дерзкого авангардиста с его текстами, подкрашенными модной метафизикой Востока и слегка устаревшим магическим реализмом с приправой абсурда, отметили столь необычным образом. Третий год подряд в шорт-лист входил Сергей Солоух, на сей раз с рассказом «Окисление» («Новый мир», № 9). Вообще-то в «Новом мире» было напечатано три рассказа под общим заголовком «Химия». Сообщалось также, что все они из цикла «Естественные науки» (в 2008 году цикл выйдет отдельной книгой).

Пересказывать их, кажется, нет смысла, они сцеплены из простейших составляющих: работа, болезнь ребенка, мучительные отношения с женой, мысли о самоубийстве, выздоровление ребенка, примирение с женой. Прелесть рассказов — в ритме короткой рваной фразы, в свежей метафоре, которой обозначаются переливы человеческих отношений: окисление, кристаллизация и растворение. Это как раз тот случай, когда рассказ работает лишь в сцеплении с другими, и очень жаль, что на премию не может быть выдвинут именно цикл. Тем не менее шансы Сергея Солоуха были, на мой взгляд, достаточно велики. Жюри, однако, наградило рассказ Иличевского «Воробей». И, оглядываясь назад, видишь, насколько точным было это решение: за последующие шесть лет имя Иличевского стремительно утверждалось в литературе, подтвержденное новыми текстами и новыми премиями.

Я прочла рассказ уже после награждения и именно с той поры начала следить за Александром Иличевским, с каждой новой вещью убеждаясь в мощи и самобытности его таланта, удачно сочетающегося с широтой кругозора и объемом интеллекта. «Воробей» — лаконичный текст, композиционно очень интересно выстроенный. Воробей вьется по спирали этого повествования, создавая многозначную метафору. В начала рассказа птица залетает в окно крестьянской избы, где умирают от голода женщина и ее маленький сын, Иван. Скудная похлебка из воробья мальчика не спасет, он умрет той же ночью, в предсмертных видениях ощущая себя воробьем, которого нещадно болтает на ветке… «Но вдруг ударил сильный порыв в спину, лапки разжались — и ледяная пустота накинулась и рассосала».

Рассказ, однако, не о голоде 1933 года и даже не об Акулине, чудом выжившей. Став взрослым и успев изрядно подзабыть детство вместе со страшными рассказами няни о голоде и смерти ее семьи, герой внезапно получает весточку из прошлого. Проводя ревизию склада на севере Москвы, забитого мониторами, рассказчик обращает досадливое внимание на ватагу воробьев, повадившихся проникать под складскую крышу. Выясняется, что эти птицы — наследство тридцатых годов, когда эта складская зона служила хранилищем стратегических зерновых запасов Москвы. Покопавшись в земляной пыли на заднике ангара, герой находит четыре зернышка, и воображение его рисует вереницы подвод, которые тянулись к железнодорожным станциям из Поволжья, Ставрополья, Кубани и Украины, и среди них — подвода, которая подчистую забрала зерно из дома Акулины, обрекая всю семью на гибель. Можно бы на этом и закончить. Но автор находит для концовки замечательную деталь: одно из зерен ему удается прорастить, оно дает колос. «А в этом году у меня на грядке наливаются уже двадцать два колоска. А еще через год я надеюсь угостить Ивана лепешкой; небольшой, не больше просфоры» — так заканчивается рассказ. Загадочные с точки зрения здравого смысла усилия рассказчика по проращиванию зерна шестидесятилетней давности оказываются метафорой восстановления справедливости, а сам рассказ — конечно же не о голоде 1933 года, хотя и о нем, а о связи времен, о человеке в истории, о памяти и забвении.

В рассказе Чехова «Студент» герой, пораженный живой реакцией случайных своих слушательниц на евангельскую историю отречения Петра, думает о том, что прошлое «связано с настоящим непрерывною цепью событий <…> И ему казалось, что он только что видел оба конца этой цепи: дотронулся до одного конца, как дрогнул другой». Вот эту цепь сумел увидеть и Александр Иличевский, и в его рассказе тоже прикосновение к одному концу цепи заставляет дрогнуть другой.

До сих пор решения жюри вызывали у меня либо сочувствие, либо понимание. Но вот настал 2006 год и принес звание лучшего рассказа года «Бекару» Афанасия Мамедова («Октябрь», 2006, № 7) — истории про то, как профессор Гнесинки по прозвищу Бекар слегка увлекся студенткой, у которой принимал досрочно экзамены, как неожиданно для себя назначил ей встречу в кафе, чтобы поставить сданный зачет, а тут некстати фотограф, и уже почти невинная беседа профессора со студенткой превращается в компромат, и вот уже рушится работа, семья, а там и смерть. Что смущает в этой истории — это ее новеллистическая заданность. Можно придумать заголовок в стиле Боккаччо: «Добродетельный профессор музыки получает клеймо прелюбодея и умирает, в том время как его начальник предается разврату и благоденствует». Сюжет такого рода годится для новеллистического рассказа в ироническом ключе, а Мамедов делает из него драму, приходится привлекать психологию и размазывать ее по тексту, а психология — штука коварная, можно и не поверить.

На фоне предыдущих лауреатов — Эппеля, Полянской, Иличевского — рассказ смотрится довольно бледно. Но стоит почитать шорт-лист, и проникаешься сочувствием к жюри.

Вообще с премиальными рассказами — это как с грибами: идешь с лукошком в лес, а там пусто, одни сыроежки, так что и тонконогий подберезовик — праздник. А другой раз боровики повылезли, подосиновики пошли, рыжики, так что хлипкий подберезовик удачливый грибник даже в корзину не возьмет.

Неурожайный был год. Конкурировать с рассказом Мамедова в этом шорт-листе мог очень милый рассказ Олега Зайончковского «Любовь после „Дружбы”» — изящная, иронично и светло рассказанная история взросления подростков, расстающихся с вымышленным детским миром. Но уж слишком камерный этот рассказ, слишком «проходной» и второстепенный даже и для самого Зайончковского. В шорт-лист попал и рассказ Романа Сенчина «Персен»: типичный представитель офисного планктона томится от бессмысленности жизни и мечтает о проститутке. Ну пусть себе мечтает. Были у Сенчина рассказы и получше. Победу предвещали Аркадию Бабченко, за которым закрепилась репутация летописца чеченской войны и правдивого ее критика и бытописателя. Рассказ «Аргун» отвечает всем ожиданиям поклонников Бабченко: ужасы военных будней, грязь, голод, воровство, жестокость, умножающая жестокость. Но если честно — какой же это рассказ? Записки, очерк, ценнейшее свидетельство... И правда правдой, но какое-то чувство жанра тоже должно быть у писателя.

Что касается меня, то я бы все равно после многих колебаний проголосовала все же за «Аргун». Но могу понять и тех, кто предпочел рассказ Афанасия Мамедова, хотя бы из жанровых соображений. Хорошего выбора не было.

Но вот в следующем году премию получила Наталья Ключарева за рассказ «Один год в Раю» («Новый мир», 2007, № 11), хотя в шорт-листе стояло по меньшей мере два рассказа, на голову выше наивно-социального произведения Ключаревой.

Я не большой поклонник модного Захара Прилепина и считаю его сильно переоцененным писателем, но все же рассказ «Грех» по-настоящему хорош — психологически очень точное, трепетное, все в переливах полутонов изображение первого любовного чувства, конфликтующего с долгом. И какая светлая радость предстоящей жизни пробивается сквозь молодое отчаяние и тоску.

В том же году, когда премию получила Ключарева, в шорт-листе был рассказ, который, с моей точки зрения, является вообще одним из лучших рассказов десятилетия, — это «Базилевс» Ольги Славниковой. (Отличный рассказ Асара Эппеля я в расчет не беру, он уже свою «казаковку» получил, второй вроде как не положено.)

Не знаю, чем может пленить рассказ Ключаревой «Один год в Раю». Меня так он оттолкнул фальшью в самом начале: когда герой, от которого ушла жена, просит у соседа телевизор, потому что 9 Мая — «единственный день в году, когда я смотрю телевизор. Фильмы о войне. Они не дают обманываться». Если у автора была задача подчеркнуть низкий интеллектуальный уровень героя — так она выполнена. (Какой дурак смотрит все подряд по телевизору 9 Мая, да еще принимая всерьез немалое количество военной дребедени, обрушенной на головы зрителей?) Но нет, тут, оказывается, задача другая: подчеркнуть неподлинность современной жизни в сравнении с подлинностью жизни военного поколения. Дальше повествование стремительно покидает область здравого смысла, но не укореняется при этом в мире условности и притчи, оставаясь просто сцеплением немотивированных действий и поступков. Пьянка — недостаточный повод, чтобы рвануть в места, где пропал неведомый дед, и купить за ящик водки ненужный дом в деревне с издевательским названием «Рай» и уж тем более чтобы в этой деревне поселиться (ведь пора и протрезветь). А психологическая недостоверность поступков героя и наивный образ отваливающихся от географической карты фрагментов — недостаточная причина, чтобы счесть рассказ притчей о судьбе страны.

«Что же это было? Случай массового гипноза? Черная магия без разоблачения? Я не в состоянии объяснить», — отозвался о выборе жюри критик Сергей Беляков, назвав его курьезом. «Как если бы несколько профессиональных архитекторов представили на конкурс свои проекты, но проиграли дошкольнице, представившей проект домика из кубиков» («Октябрь», 2008, № 4). А ведь от молодого критика можно было бы ожидать скорее слов одобрения: дескать, наконец-то жюри разглядело молодых авторов. Мне тоже сложно гадать, что это было. Возможно, сработали вечные упреки: что, мол, среди лауреатов премии нет свежих имен. Ну вот вам свежее имя…

Самой большой странностью является даже не то, что слабый рассказ получил премию (такие случаи могут происходить в неурожайный год), но то, что в шорт-листе был бесспорный лидер — Славникова.

Славникова получит свою «казаковку» на следующий год за рассказ «Сестры Черепановы» — ироничный, остроумный, с летящим, динамичным сюжетом, способным развлечь читателя, и очевидным подтекстом, способным заставить задуматься, с хорошо рассчитанной дозой фантастики и реальности. Тут все при деле: и миф о братьях Черепановых, построивших первый русский паровоз (в действительности это отец и сын); и глухая деревня, в которой живут талантливые сестры-самородки; и самогон из неистощимых болот, отделяющих деревню от цивилизации, ставший топливом для построенного сестрами из всякого мусора паровоза, в результате чего жизнь деревни налаживается; и чиновник, у которого работает один рефлекс — «запретить»; и символичный обнадеживающий финал (даром что использован сюжет известного анекдота): сестры, глядишь, и летательный аппарат построят.

И все же он не идет ни в какое сравнение с «Базилевсом».

«В сестрах Черепановых» продемонстрировано мастерство. В «Базилевсе» присутствует магия. Есть что-то загадочное в героине рассказа — женщине без возраста, своей беспомощностью и слабостью притягивающей поклонников. Есть что-то загадочное и в самом рассказе, в завораживающем ритме фразы, в бесчисленных, нанизанных друг на друга метафорах, которые почему-то не надоедают, в опасном огне, которым пылают глаза кота Базилевса, обреченного после смерти превратиться в чучело, в профессии таксидермиста, оценивающего еще при жизни кота его шкурку, и конечно — в смерти героини, вдруг сбрасывающей свою старушечью сущность (как шкурку) и обращающейся в молодую красавицу. Рассказы такого уровня редко появляются даже у признанных мастеров, и досадно думать, что этому блистательному, мастерскому рассказу предпочли посредственный рассказ с потугами на социальность.

Следующий шорт-лист, 2009 года, в отличие от предыдущего, не был сильным. Открытием его стал Артур Кудашев, уфимский прозаик, с занятным рассказом «Красная директория» — про то, как фанатичный филателист во время Гражданской войны склонил окопавшихся в маленьком уральском городке кадетов учредить временное правительство и выпустить марки, дабы, уничтожив их тираж, стать обладателем филателистического раритета. Но на первое место этот рассказ все же не тянул: забавный исторический анекдот казался недостаточно значимым и серьезным, что ли.

О колебаниях жюри этого года рассказал Сергей Костырко, после чего понимаешь, что другого выбора у жюри не было, кроме того, как наградить Олега Ермакова за рассказ «Легкий поток». Мне рассказ не понравился. Рок-музыкант, уже побывавший в психушке (дело в советское время), понимает, что его вот-вот посадят обратно, и в последнюю минуту сбегает, выпрыгнув в окно главного врача-садиста. Ну а там — путешествие на Восток, без денег и билетов, отчасти чтобы обмануть КГБ. А отчасти — навстречу персонажу великого китайского романа У Чэнъэня «Путешествие на Запад», которым увлечен герой. Музыканта, разумеется, найдут, но произойдет это не сразу, в особенности для читателя — ему долго предстоит вникать в поток сознания героя и пробираться сквозь текст, где царит круговерть необязательных мыслей и незакавыченных цитат. Социальность рассказа мне кажется давно потускневшей, а его буддийско-конфуцианская составляющая — искусственной. Но допускаю, что у подобного рассказа найдутся свои сторонники.

Ну а теперь настает очередь премии 2010 года. Я уже рассказывала о своих колебаниях: как выбрать лучший рассказ, если хорошие рассказы есть, а вот замечательных — нет? Пробежавшись по шорт-листам и лауреатам прошлых лет, я понимала, что в подобном затруднительном положении оказывалось не одно жюри. И результат решений может быть разный.

Хорошо, конечно, когда на раннем этапе определяется лидер, как это случилось, например, в последний раз, когда присуждали премию 2011 года. И шорт-лист был сильный: с занятным рассказом Всеволода Бенигсена, иронизирующего над абсурдом доморощенной нумерологии, увы — прорастающей в абсурд нашей жизни; с добротным рассказом Леонида Юзефовича «Поздний звонок», отсылающего читателя ко временам его давнего героя, барона фон Унгерна; с изящной импровизацией на тему связи имени и судьбы Анны Матвеевой. Но лидировал явно Николай Кононов с рассказом «Аметисты», который только на первый взгляд излагает комическую историю «с макабрическим оттенком» и создает гротескный портрет властной хамки, в мозгу которой вся фанатично усвоенная ею культура обернулась общим местом, и ее сына-перестарка, а в действительности — побуждает к размышлению о загубленной жизни не только придурковатого сына мегеры, но и великого поэта, загубленного с таким же «ошеломительным властным масштабом». Кононова и назвали победителем. Как и полагалось. Ну а когда очевидного лидера нет, как найти справедливое решение?

А вот никак. Надо привыкнуть к тому, что справедливость соседствует со словом «равенство». А премия — любая — устанавливает иерархию. А там, где иерархия, — там нет справедливости.

В чем больше всего упрекали премию? В ангажированности (премия в значительной степени «новомирская»). Я не люблю это слово и повторяемость подобных упреков. Но ангажированность, конечно, существует. Ангажированность стилевая, групповая, поколенческая. Даже географическая, наконец. Вкусы разных людей вступают в противоречие друг с другом, в результате чего могут возникать странные решения. Были такие решения и у премии Казакова. Однако если взглянуть на список лауреатов, то видишь, что он выглядит достойно.

Был еще постоянный упрек в том, что, дескать, премия утверждает свою эстетику и не открывает «новых горизонтов». Не приветствует «инновации» в литературе. (Иногда — приветствовала. Выходило боком — как в случае с Ключаревой.) Но вообще — почему премия, задуманная журналом с определенной эстетикой, должна поддерживать эстетику чуждую? В то же время лучшие премированные рассказы были достаточно разнообразны в стилевом отношении: традиционный реализм Астафьева и Екимова, импрессионизм Игоря Клеха и Ирины Полянской, мифотворчество Асара Эппеля и густая метафоричность Ольги Славниковой.

Повлияла ли премия на судьбу рассказа в России? Боюсь, никакой премии это не под силу. Под силу другое: поощрить журналы и издательства печатать рассказы, а СМИ — писать о них, создавая информационный повод. Это и происходит. Стоит только сопоставить лонг-листы первых премий и недавних, как станет ясно: расширилась и география номинантов, и их число. Даже, на мой взгляд, слишком.

Можно ли составить картину бытования и эволюции рассказа по лауреатам премии? Думаю, что такая картина будет неполной. А вот если взять хотя бы шорт-листы за двенадцать лет — картина получилась бы очень выразительной и репрезентативной. В сущности, на протяжении двенадцати лет жюри премии и занималось тем, что составляло некую антологию современного рассказа. Пожеланием увидеть ее в виде книги (или нескольких книг) я и закончу.

^[1] Жюри премии им. Казакова, за исключением куратора премии Сергея Костырко, ежегодно (полностью или частично) ротируется. (Прим. ред.)

^[2] .

^[3] .