Большая стрелка

ЧАСТЬ IV ВОДОЧНЫЕ БИТВЫ

Вика лежала на диване в наушниках и слушала записи Битлов, которых хозяин квартиры собрал великое множество. Когда в комнате появился Влад, она удивленно глядела на его грязный костюм: Гурьянов крикнул ему «ложись» — тот и улегся прямо в лужу.

— Небольшая катастрофа. Вика, — сказал Влад.

— Давайте почищу, — она выключила проигрыватель и откинула наушники.

Он протянул ей пиджак, вытащил из шкафа спортивные брюки и переоделся. Тем временем Гурьянов разложил бутерброды, поджарил быстро свиные отбивные, от души присыпав их перцем, сервировал блюдо, украсив маринованными огурчиками, извлек из холодильника запотевшую бутылку водки. Быстро сервировал стол.

— Что за праздник? — спросила Вика.

— Самый главный праздник, — улыбнулся Гурьянов и поднял стопку водки. — Ну что, Влад, с днем рождения.

— Твоими молитвами уже которым по счету.

— У вас день рождения? — удивилась Вика.

— Скажем так: незапланированный день рождения, — засмеялся Гурьянов. — Молодец, Влад, хорошо рухнул.

— Как учили…

— Любопытно все же, кто это был? По нашему делу? Или по твоим старым?

— Это нам предстоит выяснить.

Закончив обед, Влад и Гурьянов уединились в комнате на небольшой военный совет. Вика уже была научена сидеть в таких случаях тихо в другой комнате и не высовывать носа, поскольку все эти подробности не для ее ушей.

Влад коротко изложил, что узнал об ахтумской бригаде.

— Твой Крошка действительно принесет что-нибудь? — спросил Гурьянов.

— А куда он денется, — Влад протянул папку, которую ему передал старший лейтенант Балабин. — Вот, рубоповское досье на ахтумских.

Гурьянов открыл папку с накопительными материалами на ахтумскую бригаду. Материал был обширный, состоял в основном из перечисления злодеяний, в которых подозревались эти люди, но которые так и не были доказаны. Так же там находился список бандитов, все возможные данные на них, кто по каким статьям в розыске, кто по каким статьям оправдан.

Дальше шли фотографии основных фигурантов. И вот тут друзей ждало несколько открытий.

— Вот эта морда. Сегодня, да… Он был с автоматом, палил в меня, — Влад ткнул в фотографию.

— Роберт, из бывших казанцев. Прибился к ахтумским в позапрошлом году. Я его не мог рассмотреть внимательно.

— Я-то рассмотрел.

Следующее открытие было гораздо удивительней.

— А вот этого я знаю, — Гурьянов взял очередную фотографию.

— Шадрин Владимир Николаевич, — прочитал Влад. — Кличка Шайтан.

— Да. Шайтаном его прозвали еще по месту службы.

— В армии?

— Да. Сержант-сверхсрочник из бригады спецназа ГРУ. Он был просто создан для такой работы, обладал прекрасными данными. Их группа попала в засаду в Таджикистане, когда там был пик столкновений с исламистами и из Афгана шли банды. Пленных переправили на территорию Афгана. Нам поручили провести мероприятия по их освобождению.

— Ты уверен, что это он?

— Да. Шайтан просидел пять месяцев у духов. Но когда мы его вызволяли, он был совершенно спокоен. И воспринял наше пришествие абсолютно равнодушно. Ему было все равно, придем мы или его палачи.

— Реактивное состояние?

— Да. С головой у него там явно стало не в порядке. По здоровью его комиссовали. Потом мы наводили справки — в плену он держался молодцом.

— По оперданным, именно он заминировал в Ахтумске спортзал, где под обломками была погребена группировка Боксера — тамошнего авторитета.

— Правильно. У него специализация была — взрывник. А обучают в спецназе хорошо.

— Список у него бандитский послужной… — Влад только покачал головой.

— Такие люди не боятся смерти. И не любят жизнь, — произнес Гурьянов.

— А что любят?

— Фейерверки. В них осталась какая-то неутоленная страсть к разрушению. И вопрос номер один — почему ахтумские решили тебя убить?

— Тоже хотелось бы знать, — сказал Влад.

— Возможно, они получили информацию, что ты копаешь на них, — предположил Гурьянов.

— Откуда получили? И почему решили сразу грохнуть? Почему?

— Кто-то на тебя, Влад, отстучал по полной программе.

— Кто?

— Может, твой Крошка?

— Крошка? Вряд ли. Мы же с ним только что виделись. Адрес мой он не знает. Представь, он должен был тут же побежать к ахтумским, доложиться. А они должны были бы тут же пробить мой адрес и нагрянуть по нему. Нет, чепуха, — заключил Влад. Помолчал и продолжил мысль:

— Кроме того, если бы и заложил меня, то, после долгого базара, выторговал бы себе что-нибудь. Да и для этого он должен быть у них на крючке.

— Но сбрасывать нельзя со счетов этот вариант.

— Можно.

— И кстати, Влад, тебе домой дорога заказана.

— Это я понимаю. Теперь главный вопрос — где искать этих гаденышей, — сказал Влад, кладя руку на досье.

— Эти документы нам не сильно помогут, — заметил Гурьянов. Ведь под каждой фамилией члена ахтумской организованной преступной группировки стояло короткое: местонахождение неизвестно.

— Теперь остается расстаться с новым директором и главным бухгалтером, — потер руки Гринберг. — И «Эльбрус» — флагман производства, державший не один год переходящее красное знамя, — наш, господа. Наш, — потер он пухлые нежные руки.

Художник внимательно посмотрел на Гринберга и осведомился:

— Всего двоих, да?

— Да. И потом надо будет еще решить вопрос с армянами, которые стоят за Ашотиком. У них свои взгляды по поводу собственности на «Эльбрус». Ну, там тоже, может, придется одного-другого на кладбище спровадить, — махнул небрежно рукой Гринберг. — Но это уже по обстановке.

— Еще, значит, парочка жмуриков.

— А какие-то трудности? — удивился Гринберг, недоуменно посмотрев на Художника.

Они встретились с глазу на глаз на одной из квартир Гринберга, куда тот таскал любовниц. Когда Хоша исчез, переговариваться им стало легче.

— Ах, какие трудности? Ты насчитал уже толпу жмуриков. А я не похоронное бюро! — зло произнес Художник, прекрасно знавший, что убить человека не так просто и достаточно опасно. — Это дорого стоит.

— Так ведь и «Эльбрус» недешев.

— Ладно, подумаем, — согласился Художник. — Только тогда будем ломать голову, как делить свалившеесй богатство.

— Как делить? — непонимающе посмотрел на него заместитель по коммерции.

— Я считаю, делить надо по-братски. Половина на половину от новых акций.

— Ну, знаешь, Художник! — возмутился Гринберг. — Я за десять тысяч баксов могу нанять добросовестных специалистов, которые вполне справятся с задачей, — излагал он гладко, казенно, как на встречах с партнерами.

— А мне никого и нанимать не надо. Я тебя просто зарежу. Как свинью, — Художник поиграл возникшим как по волшебству в пальцах ножом.

— Ты… Да как ты…

— Как свинью, — повторил Художник.

— Но половина…

— А ты сколько предлагаешь?

— Ну, пять процентов. Это немало.

— Только визжать будешь, когда железо через жирок твой пройдет.

— Ну, семь.

Торговались они остервенело. Но наконец достигли взаимоприемлемых условий.

Новый директор ликеро-водочного комбината, бывший ранее заместителем, Ашот Амбарцумов и бухгалтерша, тридцатидвухлетняя красивая блондинка Наталья Глущина, по четвергам ужинали в ресторане «Синий парус», а потом в сопровождении шофера и охранника ехали в загородный дом продолжать банкет при свечах в постели.

Когда их темно-вишневый «Вольво» двинулся в направлении загородного дома, на трассу на третьем километре Московского шоссе с проселочной дороги выехал «КамАЗ», который, по сводкам, проходил как угнанный три часа назад.

От удара «Вольво» вынесло на обочину, и она ткнулась в овраг носом, замерла.

Из машины выскочил телохранитель и тут же рухнул от автоматной очереди. Потом киллеры выпрыгнули из кузова, подошли и методично всадили каждому еще по пуле.

На похоронах Амбарцумова Лев Гринберг плакал. И говорил речь на панихиде, где собрались и заводчане, и областные руководители, с надрывом говорил:

— Ашот… Он… Он был не просто начальником… В нашем возрасте трудно находить новых друзей. А старые друзья уходят. Хорошие друзья. Добрые друзья. И нам остается ждать только встречи с ними там…

Что скажут друзья, встретив его на том свете, Гринберг старался не думать. И плакал он искренне. Ему и правда было жаль Ашота. Тот действительно был его другом. Но дружба дружбой, а денежки врозь.

— Я верю, что Ашот не останется неотмщенным. Что кара падет на подлых убийц! — завершил на пафосной ноте свою речь Гринберг.

Через два дня на него вышли армяне. Один из главарей арминской диаспоры Раф Григорян потребовал встречи. И немедленно.

— Конечно, Раф. Конечно, — затараторил Гринберг. — Когда скажешь…

В кабинет Раф заявился с двумя смуглыми, мощного телосложения армянами, сильно похожими на людей, готовых на все. Мрачные лица. Недобрые взоры. В этих взорах читались очень уж нехорошие обещания.

— Здравствуй, дорогой. Какая потеря, — рванулся навстречу Григоряну Гринберг.

— Кто мог это сделать? — не пожимая руки, Раф уселся в кресло. — Кто?

— Сразу скажу. Это или Леня Нарусов… или бандиты тамбовские. У них пересекались интересы. Тамбовцы задолжали Ашотику большие деньги.

— Хотелось бы верить, — пронизывающе посмотрел на хозяина кабинета Раф.

— Потом разговор вошел в более мирное русло. Они повздыхали о погибшем товарище. И наконец перешли к главному.

— Знаешь, ведь и наши интересы в «Эльбрусе» присутствовали, — произнес Раф буднично, кидая утверждение, не подлежащее обсуждению и доказыванию. — Доля акций его нам переходит. И вместе подумаем, как править будем.

— Есть собрание акционеров, — сухо произнес Гринберг. — Есть существующий порядок, по нему этот вопрос и будем решать.

— Акционеры? — удивился Раф. — Это слова мальчика?

— Это слова законопослушного человека. Это же не Ашота артель. И не моя. Это акционерное общество. И здесь свой порядок решения вопросов.

— Нет, уважаемый. Это именно ваша артель. И не надо прикидываться… Клянусь, если ты причастен к смерти Ашота, ты заплатишь. Но пока я не знаю этого — мы друзья. И партнеры в бизнесе.

— Партнеры? А если нет?

— На нет и суда нет. Без суда все решим. Понимаешь? Все будет хорошо…

— Вот что, — Гринберг вздохнул поглубже, кинув взор на часы. — Я думаю, вам лучше уйти.

— Мы уйдем. Придут другие, — с угрозой пообещал Раф. — Ты этот разговор всю жизнь помнить будешь. До последнего слова.

— Угрожаете?

— Нет, — отрицательно покачал головой Раф. — Только напоминаю…

Тут затренькал телефон в его кармане.

— Да, слушаю…

— Папа, — послышался голос. — Папа… Детский крик отдалился и захлебнулся. Послышался густой бас:

— Здорово, армянин. Как живешь?

— Кто это? — Раф почувствовал, что внутри все холодеет. На лицо наползла бледность, а сердце сжалось.

— Друзья твоей семьи.

— Где Роберт?

— Тут. Я ему конфетку дал… Теперь слушай, армян. Ты туда больше не ходи. Не стоит. Хорошая семья, прекрасный ребенок, ну что еще армянину надо? Губит людей жадность. Ты понял?

— Отпустите ребенка.

— Отпустить? Какие вопросы? Иди, Роберт. Иди, крошка…

— Дай мне его! — крикнул Раф.

— Папа, — послышался вновь детский крик.

— С тобой ничего, сын? Все нормально?

— Да.

— Тебя не били?

— Нет…

— Хорошо, маленький. Хорошо, — руки Рафа тряслись.

— В общем, ты понял… Армян, я тебя знаю. Ты отправишь своих в Армению или в Лондон — в безопасное место. Мы с детьми не воюем. Но сам умрешь. И деньги тебе только на похороны понадобятся… У тебя же магазины, мебельная фабрика. Тебе что еще надо? Живи тихо.

— Отпусти ребенка.

— Уже ушел… Раф сжал телефон.

— Что? — спросил Рафа по-армянски его сопровождавший — бывший чемпион Армении по греко-римской борьбе в тяжелом весе, ныне хозяин кафе «Арарат».

— Пошли, — глухо произнес Раф.

— Да что там?

— Пошли!..

Они удалились.

Когда Раф приехал домой, сына не было. В милицию звонить не решался. Поднял на ноги всех армян, и они метались по городу, искали мальчишку, опрашивали учителей.

Сын Рафа нашелся через три часа на бензоколонке в тридцати километрах от города.

— Как ты? — поглаживая ребенка по голове, спрашивал Раф, чувствуя, как из глаз катятся слезы. Ребенок выглядел довольно бодрым.

— Они меня отпустили. Папа, они тебя испугались, — говорил он, и владел им сейчас не пережитый ужас, а гордость за своего отца, которого боятся даже бандиты.

Вечером Раф собрал своих земляков. И обратился к хозяину кафе «Арарат», отвечавшему за безопасность общины и поддерживавшему связи с преступным миром, в том числе и с авторитетными армянскими ворами в законе, которые преимущественно проживают в Москве:

— Узнай, кто это… Гринберг. Кто стоит за ним?

— Руднянские его прикрывали, — сказал хозяин «Арарата».

— Кто такие? — спросил Раф. — Я слышал о них?

— Бандиты. Говорят, они поучаствовали в боксерской кончине.

— Кто из них посмел? Я хочу, чтобы они умерли… Я хочу, чтобы умер Гринберг. Сегодня же жену и детей — в Ереван. А там поглядим.

— Война? — спросил хозяин «Арарата».

— Война!

Шпану отвадить — куда ни шло. У диаспоры есть прикрытие и в милиции, и в депутатском корпусе. Есть свои боевики, прошедшие Карабах и умеющие воевать. Но большая мафиозная война — это слишком тяжелое испытание.

— Мы сейчас не можем себе этого позволить. Мы слишком глубоко вросли корнями здесь. Нам не хватит людей и оружия, — сказал хозяин «Арарата».

— Людей надо звать! — сказал Раф.

— Кого?

Раф задумался на миг и произнес резко:

— Гарика с его бандитами Ты же хорошо знаешь Гарика.

Он поможет.

Гарик был вором в законе из Подмосковья. Он несколько раз оказывал диаспоре услуги, в том числе и силового характера.

— Он много возьмет за такое дело, — сказал хозяин «Арарата».

— Что деньги? — Раф хлопнул в ладоши возбужденно. — Это щенки. Щенки пугливые. Им стоит лишь показать большую собаку.

— Хорошо. Хорошо, Раф, — без особого воодушевления произнес хозяин «Арарата».

— Я перезвоню через пять минут, — Влад нажал на кнопку и отложил сотовый телефон на журнальный столик.

— Крошка? — спросил Гурьянов, отхлебывая чай с лимоном.

— Он самый. Встречи хочет.

— Узнал что-то?

— Говорит, есть кое-что.

— На день раньше объявился.

— Подсуетился.

— Или нашел, кому тебя продать, — возразил Гурьянов.

— Вряд ли… Встречаться с ним все равно надо.

— Надо… Но не на отшибе, а в общественном месте. Не слишком многолюдном, но и не в пустынном. Лучше в каком-нибудь метро. Я тебя буду контролировать.

— Если решили грохнуть, и в метро грохнут.

— Не грохнут, Влад… Давай так. Метро «Тушинская». У первого вагона. На скамейке. По сотовому телефону постепенно выведешь его к цели. Мы будем ждать там. При первой опасности — отход.

— Перестраховщик, — сказал Влад.

— Просто жизнь люблю.

— Я тоже, — Влад взял телефон и набрал номер Крошки.

— Еще раз привет, Крошка. Значит, так, ты выдвигаешься сейчас к метро «Баррикадная» и ждешь там. В два часа я тебе звоню, и мы договариваемся где и как.

— Это еще что? — возмутился Крошка. — Давай сразу. Чего меня как пацана гонять?

— Я тебе все сказал, дружище. Понимаешь?

— Да не лох. Понимаю…

Гурьянов покопался в гардеробе хозяина квартиры. Извлек кожаную безрукавку — та была тесновата, но подходила. Нашел просторную клетчатую рубашку. Джинсы не налезли, пришлось оставить свои брюки. В серванте он присмотрел серебряную клипсу, которую прицепил к уху, и еще синие, круглые, как у кота Базилио, очки, устроившиеся на носу. И приобрел вид хиппи-оригинала, пытающегося молодиться и не выпадать из доброй хиппюжной тусовки.

— Тебе идет, — улыбнулась Вика, пристально разглядывая его.

— А что? Когда дела закончим, уйду хипповать. От кого из рок-певцов сейчас девахи балдеют?

— От Кая Метова. И от «На-На».

— Во-во, — он поцеловал ее. — Буду похож на них.

— Хватит ворковать, голубки, — зашел в спальню Влад. — Поехали. Нас громила заждался.

— Поехали, — Гурьянов спрятал пистолет за поясом под рубахой.

Преодолев пробки, они доехали до «Пушкинской», оставили в переулке машину и сели в метро. Народу там было полно, несмотря на то что час пик давно минул. Они добрались до «Тушинской».

— Давай наверх. И веди Крошку по телефону сюда, — велел Гурьянов. — Но постепенно. Чтобы до последней минуты не знал место встречи. Встречаетесь в конце зала. Держись так, чтобы во все стороны был маневр — на эскалатор, в вагон. Понял?

— Не дурной.

— Вот и отлично. Я вон там жду, контролирую. Гурьянов тоже поднялся наверх, купил букет гвоздик и книжку в яркой обложке. Уселся на лавочку.

До встречи оставалось пятнадцать минут. И нужно было сделаться к этому времени совсем незаметным. Если Крошка приведет за собой людей, что-то соображающих в конспирации, их маскарад стареющего хиппи не введет в заблуждение.

Рядом ждали кого-то две девчонки лет по двадцати, смешливые, жизнерадостные.

— Девушки, я обожаю Кая Метова, — подкатил он к ним, включаясь на максимальное обаяние — уж в этом режиме перед ним не мог устоять никто. — А вы?

Они ошарашенно посмотрели на него. Он улыбнулся. Одна доверчиво сказала:

— Старье.

— А нанайцы?

— Это для пэтэушниц.

— А для вас?

— «Синий Ватерклозет». Вот это класс. И Арина. Голос. Манера. Класс!

— А вы кого-то ждете так трепетно? — спросил Гурьянов, обмахиваясь букетом с цветами.

— Ну уж не вас, — буркнула вторая девчонка.

— Я в печали.

Еще несколько слов — и девчонки втянулись в разговор. И теперь он был не одиноким подозрительным мужчиной, а добрым молодцем с двумя молоденькими девушками.

Наконец спустился Влад. А через пять минут Крошка устремился вниз по эскалатору. Он двигался, как танк, с недовольными видом человека, который давно забыл, для чего это под Москвой нарыли столько тоннелей и чего там толпится столько людей.

— Чего за игры? — скривился он, подходя к Владу.

— Опасные игры, — сказал тот. — Ну, выкладывай.

— Слухов много ходит. Ахтумские на ножах с Киборгом и его бригадой. Доходило до горячих действий. Как бульдоги цеплялись друг в друга. Ахтумские офис, который под Киборгом был, расстреляли — наняли для этого какого-то безбашенного козла, того убили менты при задержании. Киборг у них три фуры с левой водкой увел. А ахтумские его магазин сожгли. Но нейтралитет сейчас. Вооруженный нейтралитет. Миротворцем между ними Сахо Старый выступал.

— Примирил?

— Временно. Ахтумские и Киборг они же безбашенные. Их ничего не остановит.

— Что за коммерция у ахтумских?

— Одно время они по заказам каких-то шишек нефтяных работали. Убрали несколько человек. Ресторан «Шанхай» под ними был. Долги вышибают. Но главное — они с одним чудиком работают. Есть такая гнида политиканствующая. Кандидат в депутаты от ЛДПР. На водке деньги делает.

— Кто?

— Да есть такой Маничев. Влад изменился в лице.

— Что, знакомый? — спросил Крошка.

— Встречались, — кивнул Влад.

— Но не это самое интересное. По водочным делам Маничев этот деньги качает из Свердловской области. Частью они идут на поддержку партии. Частью делит их с ахтумскими. И привозят их наликом! В чемоданчике — как в кино. Раз в месяц.

— Много денег?

— Ты таких не видел.

— И что, нет желающих позаимствовать?

— Никто не знает, когда привезут и куда.

— Откуда такие сведения?

— От хороших людей.

— Хорошо. Молодец, — Влад хлопнул собеседника по могучему плечу.

— Ты обещал про Васька и Лелика прояснить.

— А чего тут прояснять. Они тебя за дешевого лоха держат. И твое родное ТОО «Барс» стремятся на бабки приспустить.

Влад выдал информацию, какую махинацию лучшие друзья Крошки решили провернуть, чтобы прикарманить большой кредит. Бандит покраснел и сжал кулачищи.

— Ну, спасибо, Бронепоезд. Выручил. Ну, Васек, посмотрим, кто из нас лох. Влад усмехнулся.

— Давай, Крошка. Еще поспрашивай.

— Поспрашиваю, — произнес Крошка рассеянно — его мысли были заняты тем, как он в свою очередь опустит своих корешей на деньги.

Влад пошел к вагону.

Крошка постоял немножко, задумчиво глядя перед собой. Потом побежал вверх по эскалатору.

Гурьянов, все еще трепавшийся с девчонками, вручил одной из ней букет.

— Не скучайте. Пока, — и устремился к подъехавшему поезду.

Девчонки озадаченно посмотрели ему вслед и прыснули. Хипующий старикашка — все, что выше тридцати, виделось им как древняя древность, — им понравился. Вот только что сдернуло его с места, когда разговор едва наладился?

Гурьянов присмотрел за Владом, когда тот сделал пару пересадок, и признаков «хвоста» не обнаружил. Подошел к нему, сорвав осточертевшие очки и клипсу.

— Ну чего, панк? — спросил Влад.

— Крошка, похоже, чист. Иначе обязательно притащил бы за собой наших недругов. Что, сказал интересное?

— Еще как… Скажи, что бога нет.

— Вопрос дискуссионный, — сказал Влад.

— Есть. И играет нами, как в шахматы… Никита, ну кто мог подумать?

— Объясни.

— Да есть такой любитель детей. Маничев.

— Тот, из-за которого тебя с работы поперли?

— Да. Так вот — он в наших делах завязан.

— Да. Судьба…

— Здорово, Художник, — Тимоха, одетый в строгий костюм-тройку, диссонирующий с его густо татуированными руками, развалился в низком кресле, положив ноги на журнальный столик.

Встретились эти двое в зале для приемов фирмы, работавшей под крышей воровского положенца. Обстановка была дорогая, офисная — мягкая мебель, сталь, пластик, вышколенные секретарши, готовые на все, прилизанный хозяин, называвший всех по имени-отчеству.

— День добрый, — Художник присел в низкое желтое с зелеными полосками кресло, которое приняло его ласково-мягко.

— Хороша хата. Если бы на Сосьме я думал, что в таких апартаментах буду толковище вести, кореша бы решили, что с головой у Тимохи плохо, — улыбнулся томно положенец. — А я здесь. И фраера с башлями и властью передо мной стелются. И баксы в карманах шуршат. И тачка навороченная. И хата с евроремонтом, четырехкомнатная, которая секретарю обкома не снилась. И быков подо мной целый полк, да все не с перьями, а со стволами. И из мэрии городской ко мне втихаря за советом бегают. Хорошо?

— Неплохо, — кивнул Художник.

— Да вот только жаба давит, понимаешь. Проще надо быть. Гордыня — она от черта. Скромнее надо быть. Проще…

Одна из любимых тем старых авторитетов — о пользе скромности. Она — отголосок тех застойных лет, когда ни одному братану, сколько бы денег он ни нагреб, не пришло бы в голову нацепить на шею цепь толщиной в руку, купить «Мерседес» и пальцевать принародно — мол, я тут самый крутой. Тогда это означало одно — спалить не только себя, но и всю шайку. Однако времена меняются…

— Наш дом сам знаешь где, — постучал по столу указательным пальцем Тимоха.

— Отечество нам Царское Село, — хмыкнул Художник.

— А вот над этим лыбиться не надо, — укоризненно покачал головой Тимоха. — Зона для вора — это свято. Над этим не лыбятся.

— И в мыслях не было, — сказал Художник. Он никогда не разделял умиления воров по поводу зоны. Больше того, он бы с удовольствием сбросил на свою родную ИТК-6 нейтронную бомбу, чтобы жесткое излучение вывело враз там всех — и администрацию, и весь сброд, который злой волей народного суда был закинут туда. Никого ни на йоту не жалко…

— Э, за мысли не подписывайся. Мысли ох какие бывают… Ты чего с армянами не поделил?

— С армянами?

— Да. Несчастье в городе. Большого человека убили. Директора ликерки. Ашота.

— Читал. Из-за водки вон столько народу покрошили.

— «Эльбрус» — твой интерес. Или я запамятовал?

— Мой. И что?

— А то, что армяне считают — ты взял там слишком много. Слишком.

— Я взял? — Приподнял бровь Художник.

— Я тебе не в упрек, Художник. Я все понимаю. Племя молодое. Алчущее. Да вот только… Художник молчал.

— Гарик Краснодарский должен приехать. Рассудить вас, неразумных.

— Гарик? — недоуменно повторил Художник.

— Не слышал о нем? — спросил Тимоха.

— Что-то слышал.

— Он из новых воров. Его четыре года назад в Краснодаре короновали. Так что он вправе вопрос решать.

— Значит, к нам едет ревизор. Ну а ты что?

— А я что? Мое дело — общак собрать. И чтоб зоны в области были подогреты. Чтобы сыты, обуты там люди были. Кроме того. Художник, слишком тяжело тебе. Одному ликерку тянуть…

— Понятно, — кивнул Художник.

Недвусмысленный намек на участие в прибылях. Выпихнуть его оттуда Тимоха не мог, тем более был уговор, что комбинат достанется руднянской команде. А видеть, как такие куски да мимо рта пролетают, положенцу обидно. И уже забываться начало, кто такой Боксер был, и как он Тимоху прижал, и как авторитет его топтал, где только придется. Все забывается — и обиды, и благодарность. Остается только выгода. Итак, намек Тимохи предельно ясен: «Мы делим по-братски прибыли с завода, я решаю проблемы с заезжими варягами».

— А когда он будет? — спросил Художник.

— Завтра.

— На поезде?

— Обижаешь. Самолетом.

— То, что он армянами подмазанный, с самого начала ясно, так что какое решение будет — тут сомнений нет. Ну, а дальше что?

— За Гариком и закон. И сила.

— Ага, — согласился Художник. — Сила есть, ума не надо.

— Ты подумай, как вести себя, — посоветовал напоследок Тимоха. — Только думай не слишком долго.

— Я подумаю.

Теперь, когда Хоша исчез, все вопросы решались куда проще. Интересно, но пропажа Хоши никого не взволновала. Некоторые братаны попробовали поставить вопрос: куда делся главарь, но Художник быстро и четко поставил их на место. Родственников у Хоши, которых бы заинтересовала его судьба, не было. И милиция не горела желанием его увидеть. Вот только Галка, оставшись наедине с Художником, неожиданно сказала:

— Ты… Ты убил его, да?

— Ты что спрашиваешь, шалава? — грубо оборвал он ее.

— Я знаю. Чувствую.

— Жалеешь?

— Не знаю, — она задумалась. — Козел он… Но иногда бывал хорошим…

Она заплакала. Художник взял ее за плечи, встряхнул:

— Слушай меня внимательно. Если кому-нибудь проговоришься о своих умозаключениях — убью. Ты меня знаешь…

— Нет! Никому! — вдруг в порыве непонятной страсти она кинулась к нему, обвила его ногами. — Я тебя хочу, — зашептала она. — Я только тебя хочу!

В ту ночь она была в постели как бешеная… Гарик прилетел на следующий день после беседы с Тимохой. «ТУ-154» замер у здания аэровокзала. Из него потянулись цепочкой люди. Подмосковного вора в законе ждали встречающие — воровской положенец Тимоха и трое шкафов в камуфляже из охранного агентства. Гарик прилетел со своими подручными — одним невысоким, плотным, со сломанным носом, и другим — десятипудовым громилой.

Расположился он в трехкомнатном номере люкс гостиницы «Интер». Быки устроились в двухместном номере рядом. , В принципе, телохранители не особенно были и нужны Гарику — что может случиться с гостем? Ничего.

Культурная программа на вечер уже расписана — стол в ресторане, девочки, куда без них. Поездка в Ахтумск была легкая и необременительная. А деньги за посредничество в решении вопроса очень хорошие.

Гарик вышел из рэкетиров. Жег недовольных утюгами и делал соски — это когда жертву суют головой в ванную, потом дают секунду вдохнуть воздуха и окунают опять. Организовал через закрытый аэродром в Жуковском переправку спецрейсами ворованных машин в Ереван. На зоне он вообще не был. Прикупил звание вора в законе за две сотни тысяч зеленых, как прикупают часть акций в процветающей фирме. Сперва «лаврушников» — новых воров, которых короновали вопреки всем законам, — старые воры не признавали, что явилось причиной кровавых разборов. Упрощение порядка коронования и так привело к тому, что воров в законе в России стало в два раза больше, чем во всем СССР, и большинство из них — лаврушники. Звание обесценивалось, но изменить ситуацию старые воры были не в силах, поскольку за младым поколением стояли деньги, сила. Кто из старых воров не хочет остаться на полустанке, глядя вслед уходящему поезду, должен подстраиваться. Так что Гарика короновали, и постепенно тот обнахалился так, что начал выступать судьей. И следовал принципу, который что у государевых, что у воровских судей процветал все больше — судить не так, как подсказывает совесть, а так, как заплатят.

В успехе мероприятия Гарик не сомневался. Он навел справки — вроде руднянские отмороженные, но живущие по понятиям. Проигнорировать стрелку они не смогут, поскольку это означает признать свое поражение. А не исполнить?

Это они вряд ли решатся.

— Ну что, в кабак? — сказал, потянувшись, Гарик, одернул двухтысячебаксовый пиджак. Он одевался всегда стильно, со вкусом и очень дорого.

— Не против, — кивнул его телохранитель. Они пошли к лифтовому холлу. Гарик вдавил кнопку. Двери открылись. И в лоб вору в законе уперся пистолет. Сзади с черной лестницы как привидения возникли еще двое со стволами.

Художник, упираясь в вора в законе стволом, предложил негромко:

— Пройдем в номер. Тихо, без вздоха. Кое о чем перетереть надо.

— Пойдем, — кивнул Гарик. Он слишком дорожил собой, чтобы рисковать.

Они вернулись в двухкомнатный люкс. Гарика усадили в кресло.

— А вот теперь слушай, — сказал Художник. — Может, в Москве лаврушники в чести. У нас же правилки, где решения заранее куплены, не устраивают. У нас культурный город.

— Ты хоть понимаешь, на что танком прешь? — спокойно осведомился Гарик.

Сколько раз выслушивал это Художник. Даже мелкая шваль становится в позу и бьет себя в грудь: «Ты знаешь, на кого наезжаешь?» Все знаем. Все понимаем…

— Тут твое слово ничего не значит, Гарик, — сказал Художник. — Уезжай.

На пистолете Макарова была самоструганая глушилка. Художник направил пистолет в голову вору в законе. И нажал на спусковой крючок.

Хлопок был довольно громким. Открыл глаза Гарик, поняв, что жив. Бра около него разнесло, пуля срикошетила и вошла в кресло.

— Это ты зря, — покачал головой Гарик.

— Не зря, — Художник нажал еще раз на спусковой крючок, и Гарик повалился на пол, всхлипнув и схватившись за ногу.

Его телохранители напряглись, но Шайтан и Армен, их держали под стволами, и дернуться те не могли.

— И еще послушай. До Москвы час лету. Будешь людей посылать со всякими глупостями, киллеров разных — мы тебя, достанем. Обязательно достанем, — Художник присел рядом с Гариком. — Как-то так получается, что мы всех достаем.

Он повернулся и выстрелил в плечо одному из быков, тот заскулил, сполз на пол. По плечу струилась кровь.

— Ничего, братцы славяне, — хмыкнул Художник. — Чурки вас вылечат.

Он резко обернулся и вышел из номера.

Он, Армен и Шайтан сбежали по ступеням черного хода. «Интер» знали как свои пять пальцев. Нырнули в машину.

— Дергаем, — сказал Шайтан.

Через несколько кварталов они скинули в тайник оружие, пересели в машину, в которой их ждала Галка. Вскоре они были на штабной квартире и глушили там виски. Теперь можно и передохнуть.

— Мы не слишком разошлись? — спросил дядя Леша. Он опрокинул в себя рюмку с виски и с хлюпаньем закусил соленой капустой.

— Нормально. Как только мы дадим слабину — нас съедят. На ликерку вон сколько глаз зарятся, — сказал Художник. — Нельзя давать спуску.

Гарик оскорблен. Чтобы ему не потерять авторитет, придется действовать. И что он сделает? Пошлет разборочную бригаду? Вряд ли что путное из этого выйдет. По воровским понятиям предъяву сделает? Тут у него позиции неоднозначные. Слишком многие помнят, откуда и кто он был. Кроме того, сейчас даже на зонах воров часто ни во что не ставят, не то что на воле.

Но ждать продолжения придется. Художник был в этом уверен.

— Наказать надо армян, — произнес он.

— Накажем, — заверил Шайтан.

— Это полезно, — кивнул дядя Леша.

— Долго все это будет продолжаться? — всхлипнула Вика. Она стала выглядеть хуже. Ничегонеделание угнетало ее. А осознание того, что под прошлым подведена черта, а будущее смутно, приводило ее в отчаяние. Она целыми днями слушала проигрыватель или раскидывала карты — то ли на судьбу, то ли на любовь.

Гурьянов в ответ только пожал плечами.

— Вот живешь так, — вздохнула она. — Хорошая работа и новая импортная машина. Одеваешься в хороших бутиках. Ты деловая женщина и считаешь, что навечно оседлала судьбу. И однажды лишаешься всего. Сидишь непонятно на чьей квартире, ждешь непонятно чего. Да еще какие-то маньяки идут по твоим пятам с топором… Я не хочу так, — она слабо улыбнулась и вытерла слезу.

— Так бывает, — сказал Гурьянов. — Мир однажды ломается, и ты перестаешь видеть себя в нем. А потом понимаешь, что жизнь продолжается, и что сам ты еще жив, и надо двигаться дальше.

У Гурьянова мир раскололся тогда, в 1991 году, когда он смотрел с пятого этажа на Лубянскую площадь, а в это время толпа бурлила внизу, скандировала «Смерть ГКЧП» и рушила памятник Дзержинскому. Это была точка, когда Советская империя перестала существовать. И солдаты империи, привыкшие не жалеть себя, свою жизнь, оказались лишними в этом новом мире.

Гурьянов сидел в кабинете заместителя начальника отдела Второго Главного управления подполковника Брагина.

— Вот так кончаются эпохи, — устало произнес Брагин. Гурьянов ничего не ответил. Он завороженно смотрел на толпу.

Это было 21 августа, когда беспомощный и глупый путч провалился, и сразу же были сданы последние позиции, на которых еще держался СССР.

Толпа время от времени подавалась вперед, к подъездам КГБ, и отваливала назад. Брагин сказал:

— Влеплю пулю первому, кто ворвется в мой кабинет.

— Не дурите, — поморщился Гурьянов.

— Уже все равно, — Брагин погладил лежащий на столе свой пистолет.

Последние часы в Комитете все ждали начала штурма здания. И уничтожали секретные документы, оперативные и агентурные дела, которые не должны были достаться штурмующим. Во-первых, во все заварухи перво-наперво громят архивы тайной полиции. Объясняется это просто — эти документы дают власть над людьми. Во вторых, толпа внизу напичкана агентами западных спецслужб, ну а самое главное — из заводил бунта, как правило, многие все годы исправно стучали на своих товарищей по борьбе и были заинтересованы скрыть следы этого. Кому, как не гэбэшникам, знать, как нынешние столпы демократии, властители дум, деятели культуры, которых позже назовут совестью нации, истово «барабанили» на своих коллег, лили такую грязь, что даже операм КГБ приходилось урезонивать их прыть.

В КГБ СССР действовали по варианту — враг в городе. Оперативники уничтожали документы. Результаты многолетнего труда рассыпались в машинах для уничтожения бумаг. Вскоре бумагоуничтожители перегорели, не в силах справиться с документами, тогда бумаги просто рвали и спускали в унитазы. На многих этажах унитазы полопались, засорились трубы, и бумаги просто жгли. В КГБ не привыкли сдавать своих людей врагам.

— Ну что, попробуем вырваться, — Брагин взял распухший портфель с документами.

— Попробуем, — кивнул Гурьянов.

Брагин сунул пистолет в кобуру, но Гурьянов укоризненно покачал головой:

— Николай Николаевич, не надо.

Брагин кивнул и положил пистолет Макарова в сейф. У выхода их сразу же окружила толпа.

— Документы выносят! НКВД блядское! Палачи! — с этими криками бородатый, по виду только из дурдома, мужчина протянул руки к портфелю. Ему базарно вторили визгливые толстые бабы.

— Руки! — крикнул Брагин, приготовившись въехать бородачу в оскаленный рот.

Гурьянов встал между ними и оттеснил подполковника к выходу. В холле они перевели дыхание, и Гурьянов сказал:

— Надо по-другому выбираться.

Они все-таки выбрались через подземный ход, проникли на станцию метро.

Гурьянов потом долго восстанавливал в памяти те события, и они казались все более странными. Если бы дали команду — одна «Альфа» смела бы всех к чертям. Но какие-то — кукловоды — то ли на земле, то ли на небесах — решили иначе.

— Черт попутал старого дурака связаться с этим ГКЧП, — говорил бывший министр обороны СССР.

Все правильно. Они все были старые дураки. И несчастье страны, что именно они стояли у власти на переломе эпох и не были способны ни на что.

Начался новый отсчет времен.

И Гурьянов знал — когда-то ему придется схлестнуться с этой темной силой, гуляющей по его Родине.

Только он не предполагал, что она ударит его в самую больную точку — по его семье, по любимому брату Косте и его близким…

Гурьянов прижал к себе Вику. Она судорожно стиснула руки, впилась своими губами в его. Он гладил по голове все более настойчиво.

Закончилось все так, как и обычно.

— Вот за эти минуты, — сказала она, прижимаясь к его груди своей обнаженной грудью, — я готова забыть обо всем. А секрет прост.

— И какой твой секрет?

— Женщине нужно, чтобы ее любили. Это главное. Не верь деловым женщинам, которые говорят, что работа для них — все. Это женщины, у которых нет настоящего мужчины… А у меня есть настоящий мужчина, да? — с надеждой она посмотрела на него.

— Если я настоящий, — улыбнулся Гурьянов.

— Именно ты и настоящий. Остальные — они как из папье-маше. Вроде все на месте, но картонное. А ты… — она вздохнула… — Гурьянов, ну скажи же.

— Что?

— Что ты меня любишь.

— Я тебя люблю.

— Ну почему я вытягиваю из тебя эти слова, а?

— Ты не вытягиваешь. Я тебя правда люблю, — с некоторым напряжением произнес он.

Любишь, не любишь — он считал, что давным-давно отыграл в эти игры. И вот теперь опять женщина задавала этот вопрос. И сам задавался вопросом, действительно ли он любит ее? И не находил ответа. Но тянуло его к ней, как мощным магнитом. И одновременно тем же магнитом отталкивало. Дело даже не в том, что между ними стояло обрушившееся огромное горе и смертельная опасность. Что-то было еще. Какая-то недоговоренность. Какая-то нотка неискренности. Гурьянов знал, что Вика что-то утаивает, и если работать по науке, то надо бы ее прижать возможными способами. И вместе с тем понимал, что не сможет этого сделать никогда.

Он хотел было начать этот разговор, но опять не решился.

Было полпервого дня.

— Разврат, — покачал он головой, поднимаясь с постели. — Скоро появится Влад.

— А молодые люди не одеты, — засмеялась Вика и томно потянулась.

Гурьянова бесило бездействие. Он понимал, что все идет своим путем. Они наработали план действий, и теперь отрабатывали его по пунктам. Но все равно — он маялся.

Влад опоздал на полчаса. Вид у него был довольный.

— Чай с лимоном, — потребовал он. — И бутерброд с красной икрой.

Вика принесла ему чай и бутерброд. И ее вытурили из комнаты.

— Отлично, — Влад откусил кусок от бутерброда, проглотил. — Политик прибудет с Майорки и бросится наверстывать упущенное в загородном домике. Есть у него такой приют для плотских утех.

— Что, не оставил он утехи? — спросил полковник.

— Зачем? Меня он выпер. И решил, что ему теперь позволено все. Охранники нашли ему нового пацана. Будет оргия. Вино рекой. Море удовольствия, — Влад сжал кулаки. — Носит же земля таких ублюдков.

— Земля еще и не таких ублюдков носит, — махнул рукой Гурьянов.

— Раньше он оставался в домике во время оргий только с мальчонкой. Отправлял охранников прочь. Но был какой-то инцидент…

— Какой? — заинтересовался полковник.

— Не знаю, — одним махом Влад прикончил бутерброд и продолжил:

— После того инцидента Политик вообще не расстается с охраной. Быки провожают его до дома до хаты. Квартира у него со стальной дверью, он за ней как в танке. Охранник оставляет его и приезжает утром — забрать это праздное тело. ,

— Когда начинаем?

— Завтра.

На обсуждение деталей ушло где-то с час. План получился вполне реальный.

— Договорились. — Влад протянул руку. Гурьянов хлопнул по его ладони. Тут затренькал сотовый.

— Я слушаю, — сказал Гурьянов. — Я, я. А кто же? Ну, что там случилось?

Выслушав сообщение, он досадливо прищелкнул языком. И сказал своему собеседнику:

— Все понятно. Если появятся еще — сразу звони, — и дал отбой, со стуком положил на стол телефон.

— Что случилось? — спросил Влад.

— У меня были гости.

— Гости? Кто?

— Они.

Как сотрудник Службы, Гурьянов имел адрес прикрытия — квартиру на северо-западе Москвы, где он был прописан, но которая нередко использовалась совершенно для других целей. Она контролировалась одним из соседей, который подрабатывал на Службу и сообщал обо всех подозрительных моментах. И вот на эту квартиру заявились гости — двое племенных бугаев, представившихся сотрудниками милиции. Они предъявили какие-то красные корки и настырно интересовались, где хозяин восемнадцатой квартиры. Перед этим они же пару раз приезжали, крутились у дома. Один из них по описаниям явно подходил под бойца ахтумской команды.

— По мою душу. Они нас вычислили обоих, — сказал Влад.

— Кто-то опять слил информацию, — сказал Гурьянов. — И на тебя. И на меня.

— Да, вложили нас в праздничной упаковке, кивнул Влад.

— Этот адрес я называл только, когда меня вызывали в вашу контору.

— И что значит? — недовольно поморщился Влад.

— Что нас продал кто-то из ваших.

— С этим не поспоришь, — вздохнул Влад. — Веселые дела в нашем царстве-государстве.

— Теперь ни тебе, ни мне на поверхность хода нет. Пока…

— Пока не закончим полностью зачистку, — поддакнул Влад.

— Верно, старшина, — кивнул Гурьянов.

При здравом раздумье Художник понимал, что действительно перегнул палку. И вообще забирает крутовато. Но тут уж как при прыжках с трамплина: если разогнался, то только лететь вперед и мягко приземляться, а в воздухе тормозить — это ни у кого не получится.

Плюс к этому знаменитое упрямство Художника, заставлявшее стоять на своем и когда нож у горла. Он знал, что никогда в жизни не уступит ни лаврушнику Гарику, ни кому бы то ни было иному.

Наказали руднянские армян в обычном порядке. Взлетел на воздух только что пригнанный из Германии новенький «Мерседес» главы армянской общины Рафа Григоряна. Заполыхал склад, где хранилась партия товаров 000 «Кавказ». Нескольких армянских торгашей избили резиновыми дубинками, отправив в больницу.

— Люди горячие. Жди ответа, — сказал Армен. Хотя он и был по национальности армянином, и воевал в Карабахе, но со своими земляками предпочитал не общаться, решив для себя, что он работает на руднянских, и с этого пути не собирался сворачивать.

— Не будет пока ответа, — сказал Художник. После того как вора в законе Гарика выкинули из города, армянская община на активный отпор не решится.

Ахтумской милиции разборы надоели давно, кроме того, у общины были кое-какие связи в руководстве областного УВД, потому сотрудники милиции рыли носом землю. Они задержали нескольких руднянских, вычислили одного, принимавшего участие в избиении армянского торговца. Тот делал Круглые глаза и талдычил, что к корешам просто черные придрались, ну и получили. Даже когда ему наваляли рубоповцы по первому разряду, выбить ничего не могли, поскольку был он обычный шпаненок, просто нанятый для этой работенки.

Между тем на ликерке кипели страсти вокруг дележа акций, управления предприятием. Подал было голос профсоюз, но Гринберг в своей привычной манере быстро разрешил проблему — кого-то подмазал, на кого-то надавил, кого-то облапошил. И практически получил под контроль ТОО «Эльбрус». Естественно, интересы Художника тоже забыты не были.

Руднянские, как принято, достаточно быстро обросли для финансовых операций, отмывки денег подставными фирмами, счетами, какими-то улыбающимися молодыми людьми — менеджерами, референтами, консультантами.

Росло соответственно и количество активных членов группировки. Некоторых Художник уже в лицо не знал. Но ядро — бригада, которая занималась мокрыми делами и которая была в курсе основных дел, — составляло меньше десятка человек.

Вместе с Гринбергом они начали открывать торговые точки в других областях — создавали сеть фирменных магазинов «Эльбрус». Естественно, в тех городах своя братва не дремала. И разборы не заставили себя ждать.

В Тверской области местная братва наехала на коммерсантов, когда еще только оформлялись регистрационные документы на магазин «Эльбрус». Бандиты действовали по правилам — пришли в офис, поинтересовались что и как, под кем лежит магазин, и сразу забили стрелку.

Стрелка состоялась тихим прозрачным вечерочком за дырявой оградой захиревшего тракторного парка, на фоне ржавых комбайнов и сенокосилок. Художник приехал один на скромной «Волге». Это стал его фирменный понт — появляться на старенькой машине, скромно одетым, не выпячивать челюсть, говорить спокойно, а когда слов не хватает — действовать сразу, без мата, ругани, пальцевания. И действовать по заранее продуманному в мелочах плану, предельно жестко.

Противная сторона, состоявшая из полутора десятков быков, прибыла на сияющем, с финтифлюшками и тонированными стеклами джипе — явно угнанном где-то в Европе и проданном за полцены, двух «девятках» и новенькой «БМВухе».

Художник вылез из машины, поежился. Местные несколько удивленно посмотрели на него — они привыкли, что стрелка должна быть стрелкой, чтобы народу было много, чтобы сверлили друг друга ненавидящими взорами, чтобы ненавязчиво угрожали, мерялись связями и, наконец, пришли бы к консенсусу или вцепились бы друг в друга.

Навстречу Художнику вышел лысоватый пузан, обильно разрисованный татуировками. Его пальцы были унизаны золотыми с бриллиантами перстнями — мода на этот прикид в Твери еще не прошла. Это был местный авторитет Тулуп.

— Здорово, братки, — Художник небрежно в приветствии махнул рукой, лениво зевнул и уставился на бугая.

— Здорово, коль не шутишь, — кивнул Тулуп. — Чего один ходишь по лесу? Не страшно?

Художник только пожал плечами.

Бугай ждал продолжения честного базара. Художник стоял, скучающе рассматривая его, и молчал.

— Глухонемой? — не выдержал бугай.

— Ты позвал, ты и говори. У меня к вам претензий нет.

— Зато у нас есть. Стекляшку поставили на нашей земле. Налоги не платите. Нехорошо.

— Кому нехорошо?

— Не по правилам.

— Вот что, Тулуп. Мы не фраера. Мы — порядочные люди. А люди людям работать не мешают.

— Не знаю, как у вас там, в Ахтумске. А у нас — поставил стекляшку — плати, хоть ты кто.

— И ты знаешь, кто мы?

— Знаю.

— Значит, плохо знаешь… Предложение одно — вы отваливаете, и мы больше друг друга не видим.

— Ну ты борзый.

Художник опять пожал плечами.

— Д как тебя сейчас в багажник? — осведомился Тулуп. — Да на базар настоящий, без дураков. А…

— Ты же взрослый человек, Тулуп. Двое детей, жена красавица.

— Ты чего, шкура? — подался вперед главарь.

— Сейчас школьный день заканчивается. Жена забирает из школы твоих сопляков… Ну а дальше, как вести себя будешь…

— Я тебя на куски казню, — прошипел Тулуп.

— Начинай, — усмехнулся Художник.

Тулуп прижмурился…

Художник знал, что у каждого человека есть слабые места. И знал, что каждую акцию надо готовить очень тщательно, узнавая все об объекте. Предводителю местной братвы было за сорок лет, и его слабость была в том, что он души не чаял в своих детях-близняшках и жене. Горилла, отвязанная и жестокая, с близкими он становился смирным и чувствовал себя виноватым. Художник считал, что такие кадры, как Тулуп, достойны презрения. Если занялся делами, у тебя не должно быть ахиллесовой пяты. И ты не должен быть привязан ни к кому. Привязанности гирями тянут к земле. Так, что можешь и не встать.

Практически у всех, с кем сталкивался Художник, семьи были той самой ахиллесовой пятой. И у братвы считалось недостойным вовлечение близких в разборки. Другое дело у лоха-коммерсанта взять в заложники ребенка — всегда пожалуйста. Но между своими так не принято. И не по высоким соображениям, а из вполне практических резонов — сегодня ты украл ребенка, завтра похитили твоего и искромсали на куски ржавыми ножами.

Художник же никогда не следовал никаким правилам.

— Теперь слушай меня. Нам ваш городишко дерьмовый нужен как прошлогодний град, — сказал Художник. — Нам вас тут теснить без интереса. Но и свое не отдадим. Хочешь войны… Так ведь мы не Красный Крест. Мы воюем по беспределу. И детские стоны нас не остановят. Не веришь — наведи справки…

— В машину его, — кивнул Тулуп своим бугаям.

Художник поднял руку. И один из бойцов тут же рухнул, схватившись за ногу.

Шайтан заблаговременно оборудовал огневую точку на дереве и замаскировался, как положено снайперу. Английская винтовка с пламегасителем и прибором бесшумной стрельбы стоила целое состояние.

Быки кинулись врассыпную, на ходу выдергивая стволы и озираясь. Они не знали, где затаилась смерть.

Тулуп стоял, набычившись. Художник даже не двинулся.

— Ну ты… — Тулуп не договорил.

— Я так думаю, вопрос мы порешили, — сказал Художник. — Магазин сгорит или хозяин ногу подвернет — вы теперь у нас страховое общество… Тулуп, не обостряй. И со стороны на разбор никого не зови. Нам никто не указ. Мы вон из Ахтумска Гарика Краснодарского поганой метлой вымели, а он не тебе чета, он коронованный. И пасть разинуть не успел. Так что дороже встанет. Лады?

Бушевала под толстой черепной коробкой Тулупа буря" метались черным ураганом противоречивые чувства — от порыва в злобе вцепиться, зубами и рвать этого хладнокровного да и до опасливого — забиться в щель и больше никогда не возникать на его пути.

— Без обид, Тулуп; — немножко сдал назад Художник. — Худой мир лучше доброй войны. Забыли раздор?

— Забыли, — процедил Тулуп.

— Вот и хорошо.

— Художник обернулся и пошел к «Волге», ощущая, как его затылок буравят ненавидящие взоры, и ожидая выстрела в спину. Всегда есть шанс нарваться на психов, на которых не действуют никакие доводы.

Он сел в машину и тронул ее. На шоссе прижал машину к обочине, остановил, оторвался от рулевого колеса. И провел ладонью по вспотевшему лбу, посмотрел на руки — они мелко дрожали.

Напряжение спадало. Оставалось чувство торжества и ликование. Он ощущал себя спортсменом, взявшим очередной рекорд. Крутизна хренова! Настропалились фраеров пугать, думают, им волк по зубам! Только зубки у них стертые!

Художник всегда испытывал пьянящую радость, когда ломал ситуацию, когда устанавливал власть своей воли. В этом был единственный смысл его жизни…

Еще в паре мест подобные выяснения отношений прошли вообще бесконфликтно. Обычно местные придерживались понятия — братва братве должна давать работать, лишь бы не хамели и шла хоть какая-то отстежка в местный общак — это долг чести.

Общак команды рос как на дрожжах. Теперь расходы в десяток-другой тысяч баксов не казались чрезмерными. Художник прикупил двухэтажный коттедж, «Опель-Фронтеро». К роскоши он относился в целом спокойно, но к хорошему привыкаешь быстро и вскоре представить не можешь, что можно жить хуже. Шайтан же только недавно выбрался с общаги — его жизнь там устраивала вполне, и ему, по большому счету, не надо было ничего. Галка, организовавшая еще две интимные фирмы, приобрела пятикомнатную квартиру, делала там евроремонт, план которого высмотрела в итальянском каталоге. Художник нашел ей бригаду хороших строителей, которых Галка постоянно предлагала кинуть.

— Чего с нас деньги какие-то строители требовать будут?! — кричала она.

— Галка. И я это слышу от дамы? Привыкай жить, как положено леди, — усмехнулся Художник.

— Нет, но отстегивать такие бабки, — она чуть не плакала.

— Да, когда привыкли только брать…

— Эх, — вздыхала она и, вынув целлофановый пакет с баксами из кармана новой норковой шубы, которую ей подарил дядя Леша во время очередного запоя, шла расплачиваться со строителями за только что отремонтированную большую комнату и ванную.

Между тем произошло событие, имевшее для Художника огромное значение. В областном выставочном зале прошла его персональная выставка. У него было какое-то непонятное ощущение — будто он взмыл вверх, ощутил сладость полета и вместе с тем открылся для всех, распахнул свою душу. Выставка была воспринята в городе вполне доброжелательно. Его знали как карикатуриста, а теперь познакомились как с хорошим графиком.

После первого дня выставки он сидел в оцепенении и смотрел перед собой. И вдруг возникла ясная, обнаженная до боли мысль — а на что он переводит свою жизнь? Что он творит со своей душой? С кем он общается — толпой одноклеточных тварей, не способных даже попытаться заглянуть внутрь себя? И на миг накатила такая жалость к себе и растраченным годам… но тут же ушла…

Однажды возникло новое дело, последствий которого никто тогда представить не мог.

— Тут один джентльмен за несколько неслабых партий левака вагон денег задолжал, — сказал Гринберг однажды, пригласив Художника в свой офис. — Раньше с ним проблем не было, а теперь…

— Кто такой? — осведомился Художник.

— Да есть мальчик-одуванчик. Живет в стольном городе. Уже месяц кормит меня обещаниями.

— И что?

— Будет еще год кормить, — вздохнул Гринберг. — Думаю, он нас просто кинуть собрался.

— Такой смелый?

— Такой жадный. И еще — ему крышуют торгуевские. Есть такие в Подмосковье.

— Слышал я. Зеленый у них в паханах.

— Так ты все знаешь, — всплеснул, руками Гринберг, умильно глядя на собеседника.

— Предлагаешь с Зеленым на разбор?

— А чего?

— Гляжу я на тебя, Лева…

— Андрюша, ты энергичный молодой человек; У тебя все получается… Восемьдесят пять тысяч долларов! Ты можешь представить!

— Могу.

— Взяли и кинули… А теперь еще у этого гада проценты накапали. Ну, сам знаешь. Счетчик-то на то и есть счетчик, чтобы тикать ночи и дни.

— Значит, мальчик-одуванчик, — задумчиво произнес Художник, которому совершенно не хотелось связываться с торгуевскими. Там команда была мощная. И совершенно безбашенная.

— Да. Ты себе не представляешь, что это за фрукт. Ой, что это за фрукт, — закачал головой Гринберг.

— Посмотрим. Может, удастся этот фрукт сорвать, — пообещал Художник.

— Сорви, Андрюша. Сорви…

Способы выявления источника утечки информации существуют со времен царя Гороха одни и те же. Самый простой из них — подбрасываешь тому человеку, которого подозреваешь в том, что он осведомитель противника, какие-то сведения, требующие немедленного реагирования, и смотришь — если есть реакция, ясно, у кого рыльце в пушку. Но тут возможны многие варианты, в зависимости от творческой фантазии.

Первому Влад позвонил своему бывшему сослуживцу майору Ломову, ставшему начальником отделения:

— Привет.

— Кто говорит? — осведомился Ломов,

— Лом, ты что? Не узнаешь? Это Влад. Секундное молчание.

— Давно не возникал, — произнес Ломов. — Тебе еще деньги по расчету положены. Кто будет забирать?

— А что, много накапало?

— Немного. Но на бедность…

— Ага, — кивнул Влад. — На бедность — это по мне.

— Ты уже решил, чем будешь заниматься?

— А куда может пойти бывший рубоповец? Или в бандиты. Или в бизнесмены.

— Но ты-то небось в частные сыщики пойдешь.

— С чего взял, Лом?

— А куда тебе еще, Влад? усмехнулся майор Ломов. Иначе тебе — тоска и скука.

— Действительно, куда…

— Так что, решил ты, куда идти? — не отставал Ломов.

— Решил. На кладбище.

— Что? — опешил Ломов. — Могилы копать?

— Зачем? Лежать в них… Меня чуть не грохнули на днях.

— В смысле?

— В прямом. Теперь сижу, гадаю — кто из старых клиентов момента дожидался.

— Вот что, — помолчав, произнес Ломов. — Ты подъезжай вечером в контору. Переговорим.

— Нет. В контору не поеду. Но встретиться нам надо.

— Ты у себя дома?

— Я что, смертельный враг своему здоровью? — удивился Влад. — Пристроился.

— Где хоронишься?

— Есть хата. Магазин «Самоцвет» знаешь? Да знаешь ты. Мы там Глобуса сторожили. У его входа.

— Хорошо. Когда? — осведомился Ломов.

— Давай часа через два.

— Нет, я сейчас уезжаю. Давай в пять вечера.

— Как скажешь. Мне все равно. Идти-то двести метров… Гурьянов подъехал к магазину «Самоцвет» в полчетвертого. Одет он был так же, как и на встрече с Крошкой, — стареющий хиппи в круглых очках и с букетом в руке. Он нашел хорошее место для обзора. И вскоре высмотрел шустрых молодых ребят. Те неторопливо прогуливались, но явно кого-то высматривали. Один подошел к дворнику, ткнул удостоверением, задавал вопросы. Еще поспрашивали одну бабку.

В пять часов появился майор Ломов. Он явно нервничал, прохаживался перед магазином из стороны в сторону и все время смотрел на часы. Все это время те молодые люди держались на почтительном расстоянии.

Наконец Ломов уселся в свой подержанный «Мерседес» и подался восвояси. Через пару минут собрались в путь и молодые люди. Они сели в зеленый «Опель-Сенатра».

Гурьянов бросился к своей «Волге», прыгнул на сиденье, сорвал очки и кепку, натянул куртку и прилепился к «Опелю».

— Я повел их, — произнес он в микрофон рации. — Зеленый «Опель-Сенатра». Смотри нас на перекрестке. Мы двигаемся центру. Не пропусти. Понял?

— Понял, — сказал Влад.

На двух машинах вполне можно вести одну машину. Парни в «Опеле» так и не засекли за собой «хвост» и спокойно добрались до проспекта Вернадского. Там они на охраняемой стоянке оставили машину и прошли в многоэтажное здание.

— Так, что у нас на Вернадского по этому адресу? — спросил Влад, подсаживаясь к Гурьянову в машину.

— А на Пушкинской у нас частное охранное предприятие «Тесей», — удовлетворенно произнес Гурьянов.

— А по досье ЧОП «Тесей» имеет прямую связь с ахтумскими, — хлопнул в ладоши Влад. — Ое-ей. Вычислили иуду искариотскую.

— Вычислили, — кивнул Гурьянов.

— Ну, Лом. С самого начала я чувствовал, что не то с ним. И теперь все сошлось.

— Получается…

— Получается, что Лом предупредил Политика перед тем, как я отправился к нему с постановлением о проведении обыска. И Политик успел спрятать следы. Я уже тогда подозревал Лома. Самый подходящий кандидат на такую роль. Холодный, скользкий, как жаба.

— Враг в своем доме, — кивнул Гурьянов. — Это чувство, будто тебе в тарелку плюнули…

— Наверное, у Политика и Лома давно шуры-муры. Скорее всего через Маничева Лом и на ахтумских вышел. И ведь продал меня без всяких сомнений. А заодно и тебя, Никита… Вообще Лом меня никогда не жаловал.

— А когда продажный мент честного любил?

— С ним все ясно, — Влад задумался и предложила-Может, Лома используем втемную?

— Поглядим… У нас и так дел полно…

— Напомнил. — Влад посмотрел на часы. — Я должен встретиться с моим человеком, тот уже знает наверняка, каким рейсом прилетит Политик. Мой человек поедет встречать его.

Агент Влада был человеком из ближайшего окружения Политика и предавал своего босса самоотверженно, единственным условием выдвигая: «Влад, устрой этой падле хорошую жизнь: чтобы белый свет не мил был». Благодаря ему было то первое, роковое дело в отношении Политика, на котором опер костей не собрал.

— Маничев отоспится, — сказал Влад. — И к завтрашнему вечеру — на оргию. Вернется в Москву утром. У него днем намечается партийная тусовка.

— Ну что же, мы тоже встретим его. Честь по чести…

Примерно те же заботы одолевали несколько лет назад Художника. Ему нужен был Политик. Нужен был тепленьким.

Художник получил достаточную информации о нем. Ситуация выглядела неважно. Действительно, крышу ему мраморными атлантами мощно держали торгуевские, а на открытую конфронтацию с ними решится не каждый. Сам Политик тусовался среди либеральной элиты. Захаживал и в Кремль, и в-Думу. Имел солидную поддержку. Особенно теплые отношения сложились с питерскими политиканами.

Зачем Политик кинул Гринберга на эти самые восемьдесят пять тысяч долларов? Кто бы знал. Позже он утверждал, что не виноват и кинули его самого, но он врал.

Жил Политик в квартире на Арбате. Передвигался в сопровождении гориллы из охранного агентства.

Обычно охранники подбирали ему на московских вокзалах бездомных малолетних бродяжек. Политик быстро срывал розы удовольствия, делал видеозаписи — излюбленное его хобби, а потом пристраивал пацанов другим педофилам. В основном в бордель, работающий под видом детского благотворительного лагеря для трудных подростков, который держал один из московских богемников. Делал это Политик не задарма, а, наоборот, за хорошие деньги, так что сочетал полезное с приятным. И еще — педофилия приносила не только удовольствие, доход, но и связи. В богемной и политической тусовке на редкость много извращенцев и маньяков. А тусовка сегодня — это деньги и влияние. И тусовка с трудом пускает в себя тех, кто в лучшую сторону отличается от нее. Так что в узком кругу Политик своей нестандартной сексуальной ориентации вовсе не стеснялся — в тусовке она считалась изысканной и вовсе не позорной.

— Что делать будем с ним? — задумчиво спрашивал Художник, обсуждая ситуацию с дядей Лешей и Шайтаном.

— Грохнуть — проблем нет, — подал голос Шайтан.

— Нам его шкура или деньги нужны? — спросил дядя Леша, посасывая минералку — только что врачи его вырвали из цепких лап запоя.

— Деньги, — сказал Художник.

— Тогда надо тонко…

Обсудили детали. И дали заказ московскому частному сыскному агентству «Тесей», с которым у команды были добрые деловые отношения.

— Нужно знать, чем и где дышит это прыщ, — говорил Художник хозяину «Тесея», бывшему подполковнику госбезопасности Альмарову. — Где у него проходят оргии.

— Работа-то квалифицированная. Немалого стоит, — сказал Альмаров. — Техника очень дорогая нужна.

— Поэтому и пришел к вам.

Через две недели руднянские имели расклад по Политику, в том числе и видеозапись с видами на дачу в Подмосковье, куда тот привозил своих чад. Там Маничев снимал видеоролики. Туда он возил и самых своих близких друзей. Сторожил пятикомнатный дом выкинутый недавно из квартиры бомж Кондратий Семеныч.

По соседству располагалось несколько домов победнее. Зимой там жило немного народу. Однажды там появился новый жилец, который очень быстро сошелся с Кондратием Семенычем. Не раз они пропускали рюмочку-другую.

— Как хозяин-то? — спрашивал новый сосед.

— Хозяин и есть хозяин. Эх, глаза бы мои не видели, — вздохнул Кондратий Семенович.

— Что так?

— Да непотребства всякие.

— По девочкам?

— По мальчикам… На зоне-то, я когда сидел в свое время, с такими знаешь что делали… Но хозяин он и есть хозяин…

— Непотребства, значит, — кивнул работник ЧОПа «Тесей», который и был тем самым молодым человеком.

— Непотребства…

В один прекрасный день, выйдя из офиса. Политик увидел на скамейке шмыгающего носом курносого мальчонку лет десяти — ангелоподобной внешности, замызганного. Внутри Маничева все подвело, лоб покрылся испариной. Он облизнул губы, нацепил на лицо благочестивую улыбку пастора, готового выслушать исповедь грешника, и присел рядом с мальчонкой:

— Что за слезный потоп?

— А тебе какое дело? — буркнул мальчонка и отвернулся.

— Э, а мы взрослым грубим… Нехорошо. Есть хочешь?

— Обойдусь!

— Конечно, обойдешься… Из дома убежал?

— А тебе чего?

— Со взрослыми на «вы» приличные дети говорят. Но ты, видимо, не совсем приличный. Злой. Голодный. И наподдали тебе еще, — Политик коснулся пальцем разбитой губы мальчишки. — Вот что. Пойдем-ка, малыш, вон туда. А там поговорим, — он кивнул на «Макдональдс» и с удовлетворением увидел, как загорелись глаза ребенка. — По гамбургеру и мороженому. А там посмотрим, как тебе помочь и как тебя от слез уберечь. ,

— Я домой не вернусь, — с вызовом воскликнул мальчишка.

— А кто о доме говорит? Но одному в таком городе опасно. Вот украдут тебя цыгане, руку отрежут, и будешь милостыню в поездах просить.

Мальчишка нахмурился. А Политик добавил:

— Или в Чечню в рабы продадут. Без друзей в таком городе, брат мой, никуда…

После «Макдональдса» мальчишку отвезли на квартиру, отмыли, отчистили. И он совсем стал похож на ангела, только время от времени бросающего невзначай матерные словечки. Он был напуган, взъерошен и как-то отстранен. Но постепенно расслаблялся. Политик приставил к нему своего подручного. И встречался с мальчишкой каждый день. Но не торопил события. Это неинтересно, когда все сразу. Самое лучшее — двигаться неторопливо. Смаковать, как хорошее вино. И постепенно перейти к главному.

На поверку мальчишка оказался вовсе не таким нахальным, испорченным, как казался. Когда прошли испуг и отчаяние, в нем проснулась доверчивость и какая-то нежность, стеснительность, что просто приводило Политика в экстаз. Маничев засыпал, купаясь в полусне в сладостных мечтах, как сорвет этот прекрасный, распускающийся под его ласками цветок. Как лишит его невинности.

Так медленно, шаг за шагом двигался Политик вперед.

Постепенно он начинал разговоры на игривые темы. Главное было — доказать ничего не соображавшему в этих делах мальчонке, что это хорошо, что это все естественно. Он баловал своего любимчика ежедневно. Купил ему «дэнди», радиоуправляемую игрушку, много чего другого — тут деньги жалеть нельзя. Заходил в ванную, где мальчонка купался, трепал по голове.

Никогда не видевший ласки мальчонка все больше и больше проникался к нему чувством благодарности.

И вот однажды Политик решил, что мальчишка созрел. Произошло все в загородном доме. Политик приехал туда без сопровождения. Он не любил, когда посторонние мешают ему в самые прекрасные моменты его жизни. Он сам любовно накрыл стол. Себе поставил бутылку легкого итальянского вина за сто пятьдесят баксов. Мальчишку же напоил чаем, добавив немножко своей фирменной смеси — из легкого наркотика и успокаивающего. Первый раз соблазнить даже подготовленного на протяжении долгих недель ребенка — все равно сложно. Брать силой — это чревато. Да и никакого удовольствия. Удовольствие — когда он отдается сам.

Политик не забыл включить видеокамеру. И настал момент блаженства…

На следующее утро он проснулся часов в одиннадцать.

Светило высокое солнце, искрилось на сугробах и касалось ласково лица. Но блаженство длилось недолго. Политик протянул руку и понял, что мальчишки в постели нет. Он открыл глаза и увидел троих уркаганов, которые смотрели на него с брезгливостью, как на полураздавленного таракана. Таковым он и был, когда осознал, что происходит нечто страшное.

— Ну что, падаль, как настроение? — резанул его уши грубый голос.

— Вы кто? — ошалел Политик.

— Хрен в кожаном пальто, — Художник ударил его ногой в брюхо. — Не было бы у меня к тебе дела, я бы тебя сразу и запорол.

— Мне кажется, вы не совсем въезжаете, куда попали, — огрызнулся Политик. — И кто я.

— Ты — пидор гнутый. Да еще нечестный в делах.

— Ага. Кредиторы, — Политик приосанился, понимая, что этот наезд не случаен. Скорее всего наехали кинутые кредиторы. А значит, можно будет обуздать ситуацию.

— Если я правильно помню, — сказал Художник, присаживаясь на диван, — то ты должен за три партии деньги.

— Кому?

— В Ахтумск.

— Гринбергу я объяснил все. Я не думал, что он так не выдержан, что пришлет людей. Так между порядочными коммерсантами вопросы не решают.

— Между порядочными, — засмеялся Художник жестянно.

— Если крыши меряются, то я ни при чем. Идите к Зеленому, к его торгуевцам. Договаривайтесь. Мы коммерсанты. У нас свои дела. У вас — свои.

Художник вытащил свой кнопочный любимый нож. Тот заскользил между пальцами, гипнотизируя жертву. Потом резко воткнулся в подушку.

— Ой, — всхлипнул Политик, прижмурившись.

— Ты отдаешь деньги, педрило. Понял? — осведомился Художник.

— Ладно, — с готовностью произнес Политик. — Но сумма большая. Мне нужна неделя, чтобы собрать.

— Ладно, — сказал Художник, пряча нож. — Только тебе еще тридцать косых в гринах набежало.

— Хорошо, — Политик соглашался с такой готовностью, что становилось ясно — он согласится на все, лишь бы убежать отсюда. А потом через свою крышу затеет разбор по всей строгости и неотвратимости.

— Понятливый… Думаешь, мы тебя убьем? Нет. Посмотри, — Художник кивнул, и тут в руках Армена появилась папка с документами. — Вот заявление от мальчишки, с которым ты отдыхал. Вот заявление от его родителей. Результаты медэкспертизы скоро будут. Все по закону.

Политик сглотнул ставшую вязкой слюну и вперился с ужасом в бумаги.

— Так что ты сядешь. А твоя история попадет во все печатные издания. Ты же известный деятель детскозащитного движения. Ты же интервью давал. Вот тебе будет еще и реклама.

— Это все ерунда. У вас нет доказательств. Мальчишка может говорить, что угодно.

— Да. А видеозапись? — Художник подошел к видеокамере, спрятанной в углу, и выщелкнул кассету.

— Забирайте. Меня там все равно нет. Там только мальчишка. Так что давайте по-доброму решать.

— Ясно, — кивнул Художник, вытащил еще одну кассету, вставил в видик. На этой видеозаписи было то же самое, только снимали сверху, во всех подробностях, так что Политик на ней узнавался без всякого труда.

Маничева будто танком придавили.

— Но… — он закашлялся. — А…

— Техника, — развел руками Художник.

— Знаете, это шантаж, — придя в себя, закричал Политик. — Такие вещи не проходят. Зеленый…

— Ты думаешь, Зеленый будет подписываться перед братвой за растлителя детей? Пока все было тихо и ты не афишировал свои пагубные нездоровые наклонности, вопрос не вставал, он тебе крышевал. Ну а теперь он, чтобы перед честным народом оправдаться, первый тебе башку отрежет, — Художник взял его за щеку и ласково потрепал.

— А…

— Жирненький. Хорошо тебе в камере будет. Ох, что с тобой сделают! Жалко, что недолго там проживешь. Полностью не вкусишь всего…

— Ладно, — побледнел Политик. — Кассету отдадите?

— Да бери, — Художник кинул ему кассету. — На память. У меня еще есть. Много.

— Я отдаю деньги. Но где гарантии, что этот шантаж не будет продолжаться?

— А мы не шантажисты, — сказал Художник. — Мы пришли за своим. И свое возьмем, хочешь ты этого или нет. Честное слово наше — гарантия. И, думаю, залог дальнейшего взаимовыгодного сотрудничества.

— Какого?

— Будем водкой вместе торговать и дальше. Только без фокусов нехороших. Годится?

— Ox, — тут Политик не выдержал и заплакал. Пухлыми руками растирал слезы по щекам, тер глаза. И не стеснялся никого.

— Нежная душа, — кивнул Художник. — Готовь бабки, петух гамбургский.

— Через восемь дней образуется, — всхлипнув, бросил Политик.

— Наличкой.

— Понятно, что не чеками.

— Другой разговор, — Художник полез наверх, встал на стул и открутил спрятанную видеокамеру, которую умело установили ребята из «Тесея». — Ты хороший парень. Хоть и педрило неизлечимый.

— Знаешь, кого вы с Владом мне напоминаете? — спросила Вика, внимательно разглядывавшая Гурьянова, будто пыталась открыть в нем что-то новое.

— Терминаторов. Ты уже говорила.

— Нет. Вы как два персонажа из рыцарских романов. В вас есть что-то неукротимое. Не от мира сего.

— А от какого?

— Мне кажется, вы живете в каком-то другом измерении, Более абстрактном. Каком-то неестественном.

— Это почему?

— Потому что мы погрязли в заботах и делах. Нас гнет, мы гнемся или распрямляемся. Ищем где лучше… Вы же… Что вас толкает лезть напролом?

— У тебя лирическое настроение. Вика, — он поцеловал ее. — Это похвально.

— В вас что-то от Дон Кихота. Летите вперед, а цели ускользают. И ничего вы не измените. Представь, если бандиты достанут вас. И вас не будет. Что-то сдвинется в мире? Будут те же заботы о курсе доллара. Та же нищета или та же роскошь. Все то же самое.

— И никто не вспомнит о бедных рыцарях. Вот такая грустная сказка получается, — засмеялся Гурьянов.

— Да ну тебя, — отмахнулась Вика.

— А если мы прищучим эту бандатву? — улыбнулся Гурьянов, взяв ее за руки и смотря глаза в глаза.

— И тоже ничего не изменится. Бандитов станет чуть-чуть меньше. Все тот же курс доллара. Те же турпоездки и покупка новых авто у одних или нищенская зарплата у других. Все те же разборки. Та же тягучая бессмысленность. То же…

— Дальше можешь не перечислять. Я и так уже все понял.

— Никита, а ведь получается, что вы лишние. Вами можно любоваться. Вас можно ставить в пример. Но вы лишние.

— Если в пример можно ставить, значит, уже не лишние, — продолжал улыбаться Гурьянов. — Дурные примеры, знаешь ли, заразительны.

— Это уж точно. Я сама с вами становлюсь не от мира сего. Это такая зараза…

— Рыцарство?

— Нет. Идеалы… Идеалов в мире нет. Это все выдумка рыцарей — идеал истов.

— Нет идеалов? Тогда нет и человека. Вика.

— Не знаю. У меня голова с вами идет кругом, — она сжала кончиками пальцев виски. — Моя бедная голова идет кругом. Вот так.

— Значит, она еще на плечах, — Гурьянов ласково обнял ее. И подумал, что, может, она и не так не права.

Два рыцаря? А что, очень может быть. Такое неистребимое племя и, как кажется, совершенно излишнее в мире ростовщиков и рантье с его понятиями о благородстве, с неизменными, незыблемыми законами чести, с осознанием глубокого единства, дружбы, которая нечто большее, чем просто дружба. Действительно, что-то в них двоих было такое, что слышался звон мечей и лат. Вот только в их битвах не свистели стрелы, а трещали автоматные очереди. Не лилась с башен кипящая смола, а взрывались неуправляемые ракеты. Не ржали в ужасе лошади, а рычали натужно моторы бронированных машин. Но в целом то же самое, что и у последних рыцарей — все чаще ты один против всех, и отступать некуда, поскольку за твоей закованной в панцирь спиной люди — невинные христианские души, которые нужно защищать. А перед тобой нечисть, которая пришла напиться крови…

Из задумчивости полковника вывел телефонный звонок.

— Ну что, Никита, ты готов? — спросил Влад.

— Готов.

— Политик прилетел. Мой человек сказал, что все идет по расписанию. По прилету Маничев завалился спать. Отдохнул после тяжелого труда на дачке — ему для этого нашли в подвале у «Серпуховской» нового ребенка. Десятилетнего. И завтра он снова на нем оторвется.

— Это мы еще посмотрим, — недобро сказал Гурьянов, — кто на ком оторвется.

— Сейчас он едет в политклуб. А потом, порешав с ребятами-демократами судьбы России-матушки, домой. Встречаемся на Тверской у «Макдональдса». Через час. Успеешь?

— А куда я денусь?

— Не опаздывай. Надо иметь запас времени на непредвиденные ситуации.

— Понял, сэр Ланселот.

— Чего?

— К слову пришлось. Потом объясню.

— Ну давай.

Гурьянов отложил телефонную трубку и горько усмехнулся, поглядев на Вику.

— Говоришь, рыцарь, да? — спросил он.

— Ну и говорю.

— А порой мне хочется стать инквизитором. И жечь дьяволовы отродья на кострах.

Политик, как и обещал, приволок зажиленные им деньги да еще с набежавшими процентами. При этом было видно — рад несказанно, что дешево отделался и даже злобы не держит. Из этого Художник сделал вывод, что Политик относится не к волкам, а к дворнягам, которые со временем начинают любить тех, кто их с одной стороны наказывает, с другой стороны подкармливает колбасой.

— В бизнесе главное порядочность, — сказал Политик, передавая Художнику в машине дипломат с пачками долларов. — Виноват — плачу.

— Не дай бог еще крутить станешь, — покачал головой Художник, не пересчитывая деньги и не проверяя, бросая дипломат на заднее сиденье.

— Да нет, что ты…

Художник сделал зарубку в памяти. В его списке появился еще один человек, из которого хорошо вить веревки. Это копилка человеческих слабостей пополнялась постоянно. В ней было уже немало персоналий.

— Ну, тогда до свидания, — произнес Политик с видимым облегчением.

— Живи — не кашляй, — кивнул Художник.

Политик распахнул дверцу и пошел к своему черному, как рояль, «Линкольну-Континенталю».

Художник напряженно смотрел в зеркало заднего вида — как клиент садится в машину. Сейчас самый напряженный момент, когда можно ожидать всего. И наезда братвы. И ментовской подставки на трассе.

— Поглядим, — Художник врезал по газам и резко сорвал с места свою машину, проскочил два красных светофора и лишь тогда убедился, что за ним никто не приглядывает.

Он подъехал к стоявшим за троллейбусной остановкой «Жигулям» и протянул в открытое окно Армену, сидящему на заднем сиденье, портфель с деньгами.

Напряжение не оставляло Художника, пока они не добрались до дома и не передали деньги Гринбергу. От Политика можно было ждать любой пакости. А за то, что в дороге с деньгами случилось, клиент ответственности не несет. Но так или иначе все закончилось нормально.

— Все-таки с вами приятно иметь дело, — потер руки Гринберг, с умилением рассматривая тугие пачки долларов.

Дальше эти деньги пойдут проторенным путем — легализация, перекидывание со счета на счет. А потом — вольются в бурный денежный поток, где еще и наберут вес.

— Бакс к баксу, — хмыкнул Художник, глядя, как вибрируют руки Гринберга над пачками денег.

Лева, как и очень многие из окружающих Художника людей, был жаден до «гринов», которые имели над ним мистическую власть, и в этом была его слабость.

Люди сотканы из слабостей. И умелый музыкант создает из этих слабостей симфонии.

Между тем в Ахтумске жизнь постепенно успокаивалась. Самые кровопролитные войны идут тогда, когда не утрясены споры и пирог не поделен. А в городе сферы влияния, интересы вроде бы урегулировали, так что количество разборок резко пошло на убыль. Возникавшие между группировками конфликты чаще решали без крови и напряжения. Братва начинала понимать, что кровь — это непозволительная роскошь. Зачем нужны баксы, если тебя на них похоронят в красивом гробу? Любой разбор — это возможность получить пулю от врагов и срок от народного суда.

После разбора с армянами за «Эльбрус» прошел почти год. И все это время каждый день Художник ждал продолжения. Но у Гарика Краснодарского были свои проблемы в Москве с ФСБ. Он крупно намозолил кому-то из известных банкиров глаза, и его опустили на четыре месяца в Лефортовский изолятор.

Армянская община пока молчала. И в Ахтумске считалось, что все встало на свои места. В Но вот однажды среди ясного неба грянул гром.

В тот осенний вечер Художник встретился на улице с вечно кашляющим, прокуренным Додоном. У последнего было несколько слабостей, он слишком любил деньги и не любил своего пахана — воровского положенца Тимоху. Что касается денег, то Художник их на благое дело никогда не жалел, а к Тимохе он относился равнодушно, но опасался его, учитывая вес положенца в преступном мире Ахтумска. Через Додона Художник обладал достаточно полной информацией о том, чем дышит Тимоха и вся его рать.

— Готовь мешок бабок, — сказал Додон, присаживаясь на лавочку. — За такую весточку, что я тебе принес, ничего не жалко.

— Так обычно начинают, когда трех рублей на бутылку недостает, — сказал Художник.

— Не. Тут вопрос жизни и смерти.

— Чьей?

— Твоей, Художник. Твоей…

— Ты меня знаешь. Если дело стоящее — за деньгами не встанет.

— Ты знаешь, что Гарик Краснодарский очухался. Откупился от судей. И на свободе.

— И что?

— Решил, что пора платить по долговым обязательствам. Ему теперь надо восстанавливать авторитет. Ты понимаешь, какая цена законнику, чьи решения не выполняются, да еще которого конкуренты жмут, чекисты по тюрьмам его братву рассовывают. Ему теперь доказать надо, что он — величина. И надо купюры компенсировать, которые он судьям за свободу свою отслюнявил.

— Много отслюнявил?

— Говорят, не меньше полумиллиона зеленых обошлось.

Художник присвистнул.

— Ну а что ты хочешь, — развел руками Додон. — Суд ныне дорог.

— И как Гарик решил зарабатывать на хлебушек?

— Ты знаешь, Что Тимоха в Москву ездил на прошлой неделе?

— Не знаю.

— Теперь будешь знать. А что он там делал, в курсе?

— Без понятия.

— Держись за скамейку, а то рухнешь… А встречался он там с Гариком.

— Ха, — крякнул Художник. — И что решили?

— Решили мочить тебя. Они тебя валят. Рафа с его армянами кидают — те им не нужны. И ликерку делят между собой.

— Делят, да?

— А для тебя новость, что у Тимохи на «Эльбрус» давно слюни текут. Это такой кусок! Нефтеперерабатывающий завод под ростовскими ворами. Пластмассы — под Мерином. А ему что? Какие-то рынки дерьмовые, где черноты как в дынях семечек. Да барыги наркоманские. Да общак.

— Тоже немало.

— Мало. Ему все мало. Он за рупь дерьма наестся. На него братаны злые — он им все меньше платит. Вообще по миру пойдешь… Вон, у меня хрустов нет даже в Сочи прокатиться… — привычно заныл Додон.

— Не скули, — Художник как раз сегодня получил наличку за одно дельце, и карманы его оттягивали пачки баксов. Он вынул одну, поделил перед жадно смотрящим на деньги собеседником на две равные части.

— На. Это тебе на Сочи.

Додон сжал пачку крепко, так, что не отнять, и быстро сунул в карман. Перевел дыхание.

— Вторую часть получишь, если будешь держать в курсе, Что они там надумали.

— О чем разговор, — закивал Додон. Этим же вечером Художник вызвал на совет стаи Шайтана, дядю Лешу и Армена.

— Мочить нас решили, — буднично произнес он.

— Кто? — без особого интереса осведомился Шайтан.

— Гарик Краснодарский. Он из Лефортово вышел.

— Ты глянь, — покачал головой дядя Леша.

— И Тимоха с ним спелся, договорились нас глушить, — добавил Художник.

— Вот гад. Я его хату так тротилом начиню, что его яйца на Луне космонавты найдут, — сказал Шайтан.

— Ну конечно, — кивнул Художник. — И будет пир на весь мир. Такой разбор пойдет. Вся братва за него подпишется.

— Что тогда с ними делать? — спросил Шайтан.

— Задумка есть. Гарик — он сволочь самолюбивая, — произнес Художник. — Ему меня просто замочить мало. Ему показуха нужна. Ему кураж нужен.

— И чего? — спросил Армен.

— Будет ему кураж, — заверил Художник.

Политик никогда не мог представить, что будет жить так хорошо.

Он расслабился на мягком кожаном сиденье нового, перламутрового цвета «мерса». Сладкая истома овевала его. Новенький мальчонка был хорош. Нежен. Стеснителен. И послушен. Дети тяжелых лет России — на все готовые за жвачку, да за компьютерную игру, да чтобы быть подальше от оскотинившихся наркоманов-родителей.

— Смотрел «Кавказскую пленницу», Вова? — спросил, потянувшись, Политик водителя.

— Ага, — кивнул тот.

— Как там… жить хорошо…

— А хорошо жить еще лучше, — поддакнул водитель.

— Вот именно. Жить надо уметь, Вова. Вот ты не умеешь. И как не будешь напрягаться, все равно у тебя ничего не получится. Так уж на роду написано — тебе возить меня. А мне ездить на заднем сиденье и учить тебя, неразумного, уму-разуму.

— Ну это вы напрасно, — обиделся шофер.

— Чего напрасно. Каждому свое. Все беды мира из-за недопонимания этого принципа.

— Тренируетесь речуги толкать перед политклубом? — спросил водитель.

— Цыц мне, — прикрикнул беззлобно Политик и улыбнулся, прижмурившись от бьющих в глаза через стекла машины солнечных лучей.

Шофер пожал плечами и наддал газу. Это часть его работы — выслушивать поучения Политика. И еще — охранять его пухленькое тело. Платят хорошо — а это главное. И к причудам клиента он уже успел привыкнуть. У богатых свои причуды. Людей сентиментальных и с принципами Маничев не держал, зато другим платил столько, что о принципах можно позабыть. Он вызывал у водителя брезгливость, иногда хотелось вытащить его из салона. Тот заверещит, попытается брыкаться, но слабо и беспомощно. Эх, показать бы, кому что на роду написано — ткнуть хозяина мордой в дерьмо, потоптать ногами и утопить в этом дерьме. Но жизнь была дороже. Потому что шофер-охранник по всем канонам — это некозырная шестерка. А Политик — это не ниже валета. Может даже валета козырного. А валет имеет право таскать мальчиков в загородный дом и забавляться оргиями.

«Мерс» несся по Кутузовскому со скоростью сто. Их тормознул гаишник, но тут же отлез, когда водитель ткнул ему под нос спецталлон «Машина досмотру не подлежит» — Политик прикупил его у ментов год назад за четыре с половиной тысячи баксов. Была еще в машине синяя мигалка, но она стояла в ногах, поскольку на нее разрешения не было, а в последнее время дорожная служба сильно следит за мигалками.

— Буду через два-три часа, — произнес Политик, вылезая из салона машины. Они остановились у дома Политпросвещения, что рядом с «Цветным бульваром». — Стой здесь. Поедешь калымить — пеняй на себя. Ясно, Вова?

— Да ясно, ясно, — вздохнул он и выудил лежащую сбоку от него книгу с яркой обложкой серии «Боевик века» под названием «Проказы Волка»…

В политклубе заседание прошло вполне конструктивно, если не считать привычных досадных атрибутов. На каждой такой политтусовке обязательно бывают несколько шизоидов, которые требуют в России повсеместного и немедленного утверждения прав человека и запрета на профессию бывшим сотрудникам КГБ и работникам ЦК КПСС, многие приносят с собой самодельные плакаты.

С речью на политклубе по традиции выступает кто-то из известных политиков правого толка. Сегодня выступал бывший вице-премьер, он расписывал стратегию наступления партий либеральной ориентации на ближайшие пять лет. Одно время это человек был в опале, Так как сгоряча в интервью одной итальянской газете предложил ввести в Россию войска НАТО для установления контроля над ее ядерными боеприпасами. Но сегодня снова расправил плечи и язык.

Эта обязательная часть программы была данью плебсу. Главное творилось позже, во время фуршета, в куда более узком кругу, куда заказан путь психам с плакатами. Там уже шел действительно важный разговор о тактике выборов в трех регионах, где освободились депутатские мандаты. И главное, о подпитке деньгами.

На фуршете Политик уединился со своим лучшим другом-депутатом, помощником которого он являлся, и одним господином со Старой площади.

— Ну что, проблем с органами больше нет? — спросил господин со Старой площади.

— Справедливость восторжествовала, — Политик благодарно улыбнулся. — А то прямо тридцать седьмой год какой-то.

— К сожалению, правоохранительные органы не всегда понимают, что времена авторитаризма в прошлом, — сказал господин со Старой площади.

— Да, да, — закивал Политик.

Когда господин со Старой площади отвалил в сторону, депутат возбужденно спросил:

— Ну чего, был на даче?

— Да, — Политик закатил глаза. — Такой букет, я тебе скажу. Нечто.

— Ну и дальше? — Глаза депутата затуманились, и он причмокнул.

— Попробуешь, попробуешь… Давай в субботу на дачу, — предложил Политик. — А потом отдадим пацана артисту.

— В субботу?.. Дела все, дела, будь они неладны. Отдохнуть некогда… Давай в воскресенье.

— Ладно, — кивнул Политик.

На обратной дороге Политик расслабился, задремал на заднем сиденье. Растолкал его шофер.

— Приехали, Георгий Николаевич.

— А, да… Ну, пошли…

Шофер проводил его до двери квартиры, напряженно оглядываясь и держа руку под мышкой, готовый выхватить пистолет.

Политик открыл три замка двери. Прошел в комнату. И махнул рукой:

— Давай, Володя. Завтра в десять утра.

— Ясно.

— И на. Дочке подарок купишь, — Политик протянул водителю стодолларовую купюру.

— Спасибо, — обрадовался водитель.

Политик улыбнулся благосклонно. Холопов надо иногда баловать. Тогда они будут ждать следующей подачки и ретиво выслуживаться.

Политик развалился на мягком диване и блаженно расслабился, положив руки на живот. Пролежал так минут пять. Потом поднялся и отправился в ванную комнату. Сама ванная была глубокая, мраморная, с гидромассажем. Он долго мылился, возлежал в пене, блаженно жмурясь, гладя себя по брюшку. Стеклянный потолок над его головой светился тусклым сиреневым светом.

Тут же был бар. Политик вытащил бутылку. Тяпнул пятьдесят граммов шоколадного ликерчику. И решил, что крылатая фраза «хорошо жить еще лучше» верна.

Закончив плескаться, он влез в пушистый халат до пят, перевязал его слабо, чтобы не давил на живот, поясом, вышел из ванной. Широко зевнул. — Тут ему и легла жесткая ладонь на лицо.

— Тихо, хряк, — послышался грубый, жуткий голос. — Убью…

Оправдывая название, данное незнакомцем, Политик всхрюкнул.

— Тихо, тебе сказали!

Стальные пальцы впились в болевую точку на спине. Дикая боль обрушилась на Политика, лишая дыхания и возможности двигаться. Свет в глазах померк.

Кричать и мычать возможности он не имел.

— Так-то лучше, — произнес голос. Политика грубо кинули на диван….

Додону очень хотелось получить вторую часть заветной долларовой пачки. Он позвонил Художнику через четыре дня. Они встретились в каком-то мусорном месте на окраине города. Додон затравленно озирался, нервничал.

— Чего трясешься? — спросил Художник.

— Тимоха узнает — и мне вилы.

— Не узнает.

— Новости. Новости у меня, — Додон вопросительно посмотрел куда-то в грудь Художнику.

— На месте бабки, — тот выразительно похлопал себя по карману. — Я не Тимоха. Не обсчитаю.

— Гарик Краснодарский приезжает в город.

— Когда?

— Завтра вечером.

— И что?

— А тебя порешили звать на разбор.

— А я поеду к ним на разбор?

— Ты ничего не понял. Тимоха приглашает тебя на обсуждение каких-то дел к себе в дом в Корнаково. Ты приезжаешь, и там тебе устраивают разбор. Притом так, чтобы вроде как все по правилам. И Гарик там будет. И Тимоха там будет. И еще Большой — вор в законе из Москвы.

— Кто такой?

— Из старых воров. Карманник бывший. Не у дел остался и на содержание к Гарику устроился. Но голос как вор в законе имеет.

— Там и положат меня?

— Положат. Вместе с твоими быками. И никуда не денешься.

— Значит, Тимоха окончательно решил меня продать.

— А чего ты ему? Он же гнида. Гнида натуральная. Художник, ты его не жалей.

— Правильно. Тимоха играет в ящик. Положением Бугай становится. А ты его правая рука.

— Бугай — человек. А Тимоха — гнида.

— Много народу на сходе будет?

— Прикатит человек пять Тимохи. И человека три у Гари-ка… Деньги-то. Денежки, — Додон ткнул Художника в грудь.

Художник вытащил из кармана свернутые в толстую трубочку стобаксовые купюры.

— На. Порадуйся.

— Вот молодец, Художник. Ты тоже человек… Что делать-то будешь?

— Что? Пойду на разбор. Если хотят меня видеть, то увидят. Хотят базара — будет базар.

— Если ты их переспорить хочешь — зря. Они тебя уже приговорили. Им бы формальность соблюсти.

— Поглядим…

Художник еще сомневался, что Тимоха решится так поступить с ним. Но вечером положенец позвонил ему на сотовый телефон, поздоровался и сразу перешел к делу:

— Художник, ты из всей хивы самый понятливый. Тут друзья из Ташкента подкатили с заманчивым предложением. Деньги ломовые мерещатся. Если хорошо поднапрячься…

— «Белый»? — спросил Художник. Действительно, чем еще заниматься друзьям из Ташкента, как не героином.

— Нет. Продовольствие. Но дело стоящее. И почти законное. Нужны только коммерческие структуры, через которые товар прогнать. И деньги.

— А я тут как?

— Непонятно? Ты же по водке главный.

— Можно подумать.

— Знаешь, приезжай завтра вечерочком, часов в девять, на фазенду. В Корнаково. Там стол будет. Девочек на субботник я уже выписал.

Коттедж в Корнаково с охотничьим домиком Тимоха арендовал в бывших угодьях бывшего облисполкома. Так как место было тихое, там заключались договоры и уговоры, там обрабатывали непонятливых, там можно было при желании закопать чье-нибудь тело.

— Ну что, надо идти, — сказал Художник.

— Опасно, очень опасно, — покачал головой дядя Леша, отхлебнул «Белой лошади», икнул.

— Бросай пить, когда вопрос решаем, — кинул Художник.

— Пожалуйста, — дядя Леша примерился и метнул бутылку, в которой оставалось еще две трети огненной воды, в мусорную корзину. — Нельзя тебе туда ходить.

— Лучше переглушить их так, — предложил Шайтан. — С расстояния.

— Нет. Я им в глаза посмотреть хочу, сукам, — улыбнулся многообещающе Художник. — Чтобы все как положено было. У них — беспредел. У нас — по закону…

Они снова погрузились в обсуждение деталей предстоящего представления.

— Люка берем — он толк в этих делах знает, — сказал Шайтан. — И Грозу. Так что можно попробовать.

— Попробовать, или ты отвечаешь? — нахмурился Художник, испытующе глядя на Шайтана.

— Отвечаю? Если не получится, то и спросить с меня некому будет, — усмехнулся Шайтан.

— Не шути…

— Да не боись, выдюжим, — успокоил Шайтан.

— Выдюжим так выдюжим, — кивнул Художник. Он не хотел показывать, что ему страшно. Но как бы страшно ни было, он знал, что все равно пойдет на эту встречу. Следующим вечером Художник отправился в Корнаково.

За рулем скромной, подержанной «девятки» сидел Армен, у которого настроение было отвратное.

Обширная территория бывших облисполкомовских владений была огорожена забором. Художник просигналил. Вышел сонный длиннорукий дылда в комбезе, напоминающий недавно объевшегося бананами шимпанзе, хмуро посмотрел на гостя и осведомился:

— Вы одни?

— Одни. Совсем одни.

— Заходите. Только тачку здесь оставьте.

— Размечтался, — кивнул Художник. — Так гостей принимают?

Здоровяк задумался, потом кивнул:

— Проезжай, — и стал отворять ворота.

На бетонной площадке у коттеджа стояла синяя «Волга» Тимохи (он почему-то не признавал импортных автомобилей), «Ауди-Аванте», джип «Паджеро». Несколько жлобов сидели в машинах и беседке рядом с домом. Они стерегли хозяйский покой.

— Проходите, пожалуйста, — верткий и вежливый молодой человек распахнул дверь и показал Художнику на двери коттеджа.

Армен остался скучать за рулем. Художник прошел в охотничью залу. На стенах висели оленьи рога и кабаньи морды, трещали по-домашнему в камине поленья. За столом сидел Тимоха. Больше в помещении никого не было.

— Ну, здорово, Художник, — положенец обнял его и проводил к столу. — Садись. Чувствуй себя как дома.

— Спасибо.

— Ну, хряпнем? — Положенец взял бутылку водки.

— Не, я сегодня в завязке. Доктор накормил желудочными таблетками. И на водяру сказали даже не смотреть. Так что без меня, — улыбнулся Художник. Ему не хотелось, чтобы его наклофелинили.

— Как хочешь, — Тимоха отставил свою рюмку.

— Ну, где твои узбеки?

— Русские, Художник. Русские. В Узбекистане не только узбеки.

— А хоть негры. Их тачки навороченные на стоянке? — поинтересовался Художник.

— Да, — Тимоха встал, крикнул:

— Идите!

На зов появились двое дылд, явно не походящих на коммерсантов из Ташкента.

Художник было дернулся, почуяв неладное, но они кинулись на него, скрутили руки.

Потом вальяжно прошествовал в комнату Гарик Краснодарский, как всегда шикарно одет, в строгом, коричневом, от хорошего портного костюме, при галстуке «версаче» и в крокодиловых ботинках. За ним шел еще один мужчина, уже старик, всем своим видом и своей долгой, нелегкой жизнью будто поставивший целью доказать незыблемость теории Ломброзо о соответствии внешности и преступных наклонностей. Лоб низкий, морщинистый, руки длинные, весь в татуировках. Это и был знаменитый в свое дремучее время карманник Большой.

— И что это за гадские заморочки? — прохрипел Художник.

— Правилка это, Художник, — улыбнулся жестко и многообещающе Тимоха.

— И кого правим?

— Тебя…

Дубликаты ключей Влад сделал, когда проводил обыск на квартире Политика. Он уже тогда рассчитывал на худшее и сумел, пока суд да дело, с изъятых ключей сделать копии. Маничев считал, что дубликат с магнитного ключа от замка известной израильской фирмы сделать невозможно, но работягам с московского почтового ящика для этого понадобился всего лишь час. И дом Политика перестал быть его крепостью.

Хорошо, что Политик не успел переехать на новую квартиру на Сретенке, в которой бригада югославских строителей заканчивала безумный евроремонт. Туда прорваться было бы проблематично — охрана, видеокамеры. Этот же дом на Арбате был стар, внизу не охранялся, а домофон — это не проблема. В общем, Гурьянов без труда проник в квартиру и стал ждать. Когда по рации Влад сообщил, что подъехала машина, полковник забрался на просторные антресоли, куда никто не полезет, затаился среди коробок. Дышать там было трудно, но можно. Он, бывало, коротал время в куда худших местах — в арыках с нечистотами, канализационных люках. Так что по сравнению с ними антресоли — просто полка в мягком вагоне, где есть все шансы приятно расслабиться.. Он подождал, пока хозяин квартиры отправится в ванную. И встретил его у выхода.

— Не убивайте, — прошептал Политик, когда его кинули на диван.

— Заплачено, — улыбнулся Гурьянов и нажал снова на болевую точку, увидев, что хозяин квартиры собирается заорать.

Через минуту полковник привел его в чувство и проинформировал:

— Тихо, идиот. Не будешь орать, будешь делать, что тебе говорят, — останешься жив. Понял? Я спрашиваю, ты понял? — Гурьянов отвесил полновесную пощечину.

— Да, да…

— Сейчас ты оденешься. Мы спустимся на лифте. Ты тихо сядешь в машину. И мы поедем в спокойное место, где переговорим. Хорошо?

— Может, здесь переговорим?

— Не может. Одевайся. И без фокусов, — для острастки Гурьянов залепил еще одну пощечину, так что голова Политика качнулась и вдавилась в мягкую диванную подушку..

Пленник жалобно заскулил. Потом поднялся и послушно оделся. Они спустились вниз, вышли из подъезда и пошли через глухой арбатский двор. Полковник поддерживал его за руку, готовый сжать, отключить движением пальцев. Политик морщился от боли, пыхтел, как паровоз, но не дергался.

— Карета, — полковник кивнул на машину — «Волгу», на которой только что перекинули номера.

— Куда вы меня везете? — спросил Политик.

— На кудыкину гору. Принимай груз, — Гурьянов втолкнул Политика на заднее сиденье и присел рядом. Влад обернулся и сказал:

— Привет. Ты думал, больше не увидимся?

Маничев попытался завопить, но полковник вовремя сдавил ему шею.

— Если по дороге попытаешься вырваться, я тебя убью, — напомнил Гурьянов. — Руками. Что не понятно?

— Все понятно, — прошептал Политик.

— Люблю понятливых. Поехали…

Предстояло проехать по вечерней Москве и выехать за город. На этом пути могли ждать разные неожиданности, самая реальная из которых — попасться на глаза дорожным инспекторам. На случай, если Политик взбрыкнет у поста, Гурьянов имел удостоверение уголовного розыска — всегда можно сказать, что везут задержанного преступника. Но светиться лишний раз им не стоило.

Из Москвы выехали без осложнений. Через несколько километров от окружной Влад остановился. Незачем, чтобы пленник знал, куда везут. Политика запихали между сиденьями, завязали ему глаза, пригнули голову.

— И башку не высовывай, — прикрикнул полковник. «Волга» пробиралась по проселочным дорогам. Наконец вывернули к заброшенной войсковой части, вывели из машины пленного и повели в подвал, где еще недавно разбирались с ахтумским бандитом.

— Это мы где? — спросил Политик, затравленно оглядываясь.

И тут же получил удар под дых, скрючился, осел на землю. Когда он пришел в себя, Гурьянов ему сообщил:

— Теперь будешь разевать пасть, когда тебя спросят. Понял?

— П-понял…

— Располагайся, — кивнул на табуретку Влад. — Кровь тут с прошлого раза вытерли. Так что вполне уютное место. А теперь поговорим.

— Я признаю — нехорошо с вами получилось, — начал Политик.

— Что получилось?

— Что у вас столько неприятностей было. Но я не виноват. Я не настаивал, чтобы вас уволили. Я не хотел. Я могу, чтобы вас восстановили, — затарабанил Маничев.

— Ты тупой? — удивился Влад. — Ты думаешь, мы из-за этого тебя выдернули?

— А из-за чего?

— Сейчас ты расскажешь нам все об ахтумской бригаде.

— О какой бригаде?

— За каждый неверный ответ будешь наказан, — Гурьян железными пальцами сдавил шею Политика. Тот взвыл от дикой боли. — Приступим?

Поплыл Политик сразу. Рассказал о Художнике, о том, при каких обстоятельствах они познакомились. Как сотрудничали.

— Где он?

— Не знаю. Лично я с ним редко общаюсь. У меня есть только мобильник Художника. Он всего боится и прячется по норам. Он сумасшедший. Я много видел бандитов. Но он просто зомби.

— А теперь давай про деньги.

— Какие деньги?

— Чемоданчик с деньгами из Свердловской области.

— У вас неверные данные, — поспешно произнес Политик. Убеждать его в обратном долго не пришлось. Он быстро выдал расклад и об источнике этих денег, и о порядке переброски. И то, что скоро компаньоны с Урала привозят в чемоданчике долги за два месяца — двести двадцать тысяч зеленых, — но это не только для Политика и Художника, а для многих людей. И гонцы передают их лично Маничеву. Только ему, и никому больше.

— Что дальше вы со мной будете делать? — устало, как человек, которому уже все равно, поинтересовался Политик, глядя в пол.

— Читал «Лукоморье»? — спросил Влад.

— Что?

— Кот ученый на цепи — помнишь?

— Я не понимаю.

— Посидишь на цепи денек-другой. А сейчас позвонишь шоферу и скажешь, чтобы завтра он не приезжал за тобой. Что у тебя обстоятельства. Три дня тебя в Москве не будет.

— Я не могу. У меня деловые встречи! — взвился на дыбы Политик.

— У тебя одна встреча на носу. И тебе лучше попытаться ее избежать.

— Какая?

— С костлявой. Ты жизнь свою отрабатываешь. Так что звони, псина, — Влад протянул ему телефон.

Политик взял трубку, но никак не мог попасть пальцем по клавише. Помогать ему никто не спешил. Только Гурьянов посоветовал:

— Не вздумай только хитрить. Какие-нибудь кодовые фразы, выражения. Боком выйдет.

— Да что вы, что вы! Я честно, — наконец он дозвонился и произнес:

— Володя, завтра у тебя выходной. Нет, у меня кое-какие обстоятельства… Что?.. Нет! Никаких проблем. Все! — Он протянул Владу трубку, преданно глядя — мол, я все сделал, как просили.

Влад сжал кулак. Политик вжал голову в плечи. Но бывший оперативник овладел собой и опустил руку.

Армен сидел, положив руки на руль, слушал приемник. По «Русскому радио» надрывалась сдавленно и неэстетично новая всенародно любимая певица.

— Закурить не найдется? — оторвавшись от беседки и подойдя к «девятке», спросил один из бойцов — двухметрового роста жгучий брюнет с узкими, благородными ладонями и удлиненным, породистым лицом.

— Найдется, — Армен потянулся к бардачку за сигаретами, а когда разогнулся, в лоб ему уперся ствол.

— Выходи. И не трепыхайся, птенец, — прикрикнул брюнет.

Армен скосил глаза. , Еще двое бойцов держали его на мушке.

— Вы чего, мужики? — спросил Армен, вылезая из машины и кладя руки на затылок,

— Мужики лопатами работают, поц, — брюнет ударил его в солнечное сплетение.

Пока Армен кашлял и пытался восстановить дыхание, его оттащили в сарай, нацепили наручники.

— Что ж вы, волки, делаете? — прокашлявшись, воскликнул Армен.

И тут же заработал тяжелым башмаком по ребрам. На рот ему налепили липкую ленту.

— Лежи, сучара.

Бойцы заняли свои места во дворе. Как ни в чем не бывало они курили, переговариваясь, .травили анекдоты и какие-то истории. И смеялись.

Тем временем в зале коттеджа телохранители Гарика Краснодарского — один из них приезжал в тот злополучный раз в Ахтумск и получил ранение — обыскали Художника, изъяли нож с выкидным лезвием и усадили на диван.

— Беспредельничаете, — кивнул Художник.

— Кто бы говорил, — усмехнулся один из телохранителей Гарика, усевшись на стул рядом.

— Нарсуд. Судья и два нарзаседателя, — оценил Художник сложившуюся напротив него картину.

На стульях расселись Тимоха, Гарик и Большой. Вид у них был строгий.

— Держать ответ надо, Художник, — сказал Тимоха.

— Перед кем? — спросил Художник.

— Перед людьми.

— Да. Перед бакланом, за бабки короновавшимся? Перед положением, свою братву продающим? Перед древним вором в законе, который давно в маразме и на сходняках за бабки своим голосом торгует?

Гарик сделал едва заметный жест. Телохранитель врезал пленнику по уху так, что слова замерли у него на устах. Но потом Художник упрямо засмеялся.

— Ты нам предъяву делаешь? — осведомился Тимоха с насмешкой.

— Делаю, — с вызовом произнес Художник.

— За слова отвечают, — произнес Тимоха. — Сможешь обосновать?

— Время дадите — обосную.

— Нет. Сначала ответ будешь держать. Слишком много косяков ты упорол в последнее время, Художник. Слишком много, — сказал Тимоха.

По-русски это значило, что Художник сплошь и рядом по понятиям виноват перед братвой. Ну и дальше все последовало, как пародия на суд. Вообще, в былые времена воры относились к своим воровским судам с достаточной серьезностью. Был случай, когда ради справедливости суда зеки из лагеря в Коми запрашивали свидетельские показания тех, кто сидел в Оренбурге, и за два дня приходила малява с ответом. Но здесь была не правилка. Здесь был балаган, где роли расписаны.

— На законника руку поднял, — скучающе перечислял Тимоха грехи Художника.

— Поднял, — не мог не согласиться Художник. — Но честный человек законником Гарика может воспринимать, только наркоты обдолбавшись. Ему армяне отбашляли щедро, он судить приехал, как им выгодно.

— Людей обижал без оснований… Мокрые дела по беспределу чинил…

Набралось достаточно.

— На уголовку барабанил, — завершил Тимоха.

— Что? — удивился Художник.

— Матроса и Калигулу сдал в прошлом году РУБОПу. Было ведь дело.

— Ересь! — возмутился Художник. — Просто ересь!

— Я отвечаю за эти слова, — сказал Тимоха. Здесь не слишком заботились о соблюдении формальностей. Где это видано, чтобы судьей была пострадавшая сторона?.. Большой откровенно скучал. В одном месте он просто по-стариковски захрапел. Он давно был не при делах, но звание вора в законе дается пожизненно, и до смерти вор обладает правом голоса, так что на самом деле за деньги он голосовал на сходняках так, как платили. А поэтому жрал он от пуза, жил хорошо, не рискуя ничем, и почти каждый день сидел в кафе в центре столицы, где собирались такие же ветераны системы УИТУ, и вспоминал за чашкой чая былые времена, вертухаев, служебных псов и этап на Воркуту.

— Ну что, все ясно, — подвел черту Тимоха, хлопнув ладонью по столу. — Виноват, Художник, как говорят, по всем пунктам.

— Совесть вы потеряли, — вздохнул Художник.

— Мнение одно — по всей строгости, — заключил Гарик. Старый вор послушно кивнул:

— Да. Хе, — усмехнулся, вспомнив что-то свое, из древних гулаговских времен.

— Вилы, — кивнул положенец.

Дальше все было ясно. Удавка. И в пруд. Приговор окончателен, обжалованию не подлежит.

— Псы, — усмехнулся Художник.

И тут мир раскололся страшным грохотом. Дом сотрясло. Гарик рухнул на пол, прикрывая голову руками. Один из его телохранителей присел. Художник же рванулся вперед и, налетев спиной на уже разбитое окно, вывалился наружу, пробежал несколько метров и откатился за кусты, видя, как полыхают взорванные «Жигули»…

Все получилось так, как и планировали. У Художника в поясе, который он позаимствовал в охранном агентстве «Тесей», был микрофон, так что руднянские, затаившиеся неподалеку, могли слышать обо всем происходящем в помещении. Такой же пояс был у Армена, находившегося в самом опасном положении — был шанс, что его захотят убить еще до того, как закончат судить Художника.

Охранник у ворот кончил плохо. Подобраться к нему по-кошачьи и прочертить горло ножиком для профессионала не составило труда. Этот трюк Шайтан исполнил, когда правилка стала двигаться к концу.

Бойцы, слоняющиеся на улице у машин и беседки, были, в общем, готовы к нападению — знали, что Художник большой дока на хитрости. Но того, что произошло, они не ожидали.

Когда Художник произнес кодовое слово «псы», Шайтан нажал на кнопку, и оставленные на стоянке «Жигули», начиненные тротилом, рванули так, что в доме вылетели стекла, часть сарая рухнула.

Троих охранников смело осколками и волной. Еще одного Шайтан застрелил. Он видел, как вывалился Художник из дома. Теперь можно работать без оглядки. Шайтан подбежал к коттеджу и бросил гранату в помещение. Ухнул взрыв, и Шайтан со своим любимчиком, бывшим десантником Люком, прыгнули в комнату, поливая все автоматным огнем. Телохранитель Гарика был жив. Он спрятался за рухнувшим тяжелым буфетом и бесполезно дергал затвор пистолета, забыв, что не снял его с предохранителя. Шайтан застрелил его.

Гарик был мертв. Большой был мертв. А Тимоха был жив. Его не тронули осколки и пули. Он скрючился за диваном и пытался выглядеть мертвым. Но никого он не обманул.

— Вставай, — ткнул его ногой Люк. — Или стреляю.

Положенец поднялся нехотя. Его вывели на воздух и п ставили пред очами Художника.

— Ну что, самым хитрым хотел оказаться. Из-за какого-то самогонного завода кореша заезжим шелудивым псам продал, — буравил его взором Художник. — Эх, не положенец ты после этого. Падла смердячая.

— Художник, — положенца бил колотун. — Ты… Мы договоримся. Не надо…

Художник задумчиво смотрел на него. И вспоминал, сколько видел людей, стоящих перед лицом смерти. И реагировали все схоже. Одни — тупо, устав переживать и волноваться, они знали, что все кончено, и двигались, как роботы, выполняя пожелания палачей. Другие агрессивно взбрыкивали, кидались на стволы и, уже простреленные, пытались дотянуться до врага. Некоторые просто унижались, молили и перед лицом костлявой окончательно теряли достоинство. А Художник наслаждался этой минутой. Он изучал человека у бездны на краю.

— Отпустить тебя, Тимоха?

— Отпусти, брат. Город поделим. Ты мне всегда нравился. Черт попутал. Художник. Прижали меня москвичи. Сказали, что я за позор Гарика в ответе. Или нас с тобой обоих замочат. Или только тебя. Но теперь, когда Гарик мертв, между нами никто не стоит. Мы их всех поимеем… Мы такие дела закрутим. Мы тут всех… Художник, блядью буду, но…

— Ты ею уже стал.

Гроза протянул Художнику нож.

— Ну что, Тимоха. Молись.

— Не надо…

— Ты жил как свинья, — сказал Художник. — Хоть умри, как человек.

Тимоха вдруг зашмыгал носом. Слеза покатилась по щеке.

— Не дави на жалость, Тимоха. Не поможет. Художник нагнулся над положением. И зарезал его, как барана.