Больше света белого

Александр Найденов

Больше света белого

повесть

1.

9 Мая 1995 года был светлый юбилей замечательного события - 50 лет Победы советского народа в Великой Отечественной войне, а ровно за неделю до того, в первомайские праздники, к ветерану этой войны Андрею Петровичу Харину стали идти прощаться родные и знакомые. Андрей Петрович Харин находился в растворенном, обтянутом красной материей, околоченном по верхней кромке черною, забранною воланами шелковой лентой, сосновом гробу. Гроб этот был помещен наискосок в комнате на двух табуретах, головою - к востоку, в угол у окна, и ногами в сторону двери. Покойный до груди был укрыт бордовою атласною пеленой, отогнутою на груди, так что было заметно еще, что под нею лежит на Андрее Петровиче ослепительно чистая белая простынь.

Приходившие прощаться могли видеть только хорошо причесанную седую голову с расправленною по лбу и вдоль висков церковною полоской бумаги со словами молитвы, узкое лицо, плечи и верхнюю часть груди худощавого старика, одетого в голубую свежую рубашку и в казавшийся неношеным отутюженный серый костюм. На багровую пелену были складены одна пальцами к другой, ладонями на грудь, руки; левая кисть, распрямленная, лежала плоско и в нее, между указательным и средним пальцами, вставлена была и запалена тонкая восковая свеча, а правая - у выболевшей лет двадцать тому назад и засохшей руки, как и всегда у него при жизни, была неплотно сжатой в кулак.

В самом углу, в головах у Харина, располагался на тумбочке черно-белый простой телевизор, закинутый белою простынью, и на нем, в стакашке на простыни, наполненном сухим рисом, горела воткнутая в рис желтая восковая вторая свеча, перед установленной вертикально на телевизоре фотографической карточкой с портретом усопшего и так же вертикально поставленной подле нее маленькой олеографическою иконкою в фольговой рамочке.

Большая крышка гроба с нашитым на красную ткань длинным черным крестом, стояла книзу узким концом, во весь рост у стены, рядом на полу помещались в ряд вдоль стены три венка с сочными клеенчатыми цветами и искусственной зеленью, с широкими траурными лентами, на которых золотыми буквами читалось: на первой - "Дорогому любимому мужу от жены", на другой "Дорогому отцу и деду от любящих детей и внуков", и на третьей - "Харину А.П. - от друзей и ветеранов В.О.В.".

В просторной комнате было прохладно, свежо, пахло воском, яркое, праздничное, весеннее утро высвечивало комнату сквозь задернутые тонкие шторы. По временам без звонка и без стука открывалась наружная дверь и в квартиру заходили по одной или по две старушки с обвязанными платком головами, или изредка - семейные пары: какая-нибудь старушка в платке и старичок с непокрытой, седой полысевшею головою, с фуражкой или со шляпой в руках. Осторожно озираясь и легкими кивками головы здороваясь с находившимися в квартире, они молча продвигались к гробу, крестились, бормотали: "Царствия небесного тебе, Андрей Петрович", и молча смотрели на покойного, потом тихонько, стараясь не зашуметь, отходили от него и, осведомившись вполголоса, во сколько часов будут выносить тело, оставляли квартиру.

В холодной однокомнатной квартире постоянно присутствовала седая старуха - жена Андрея Петровича. Обычно она лежала в расстеленной постели здесь же в комнате, где был и гроб, или, иногда - сидела возле покойного мужа на своем деревянном табурете с колесиками, который ей заменял кресло-каталку. В комнате на стене - от окна до двери и по коридору - от двери до кухни были укреплены на уровне пояса сидящей старухи гладко оструганные деревянные жерди, перехватывая по которым позади себя рукой, и подтягиваясь за них, при этом еще отшаркивая от пола здоровой ногой, старушка приспособилась ездить кое-как, спиною вперед, на своем табурете по дому.

Имя жены Андрея Петровича было - Полина. Это была деревенская, чрезвычайно сильная и дородная женщина. В позапрошлом году она неудачно оскользнулась зимою на льду, свалилась и сломала себе одну ногу у самого сустава в тазу. После тяжелой для нее операции с наркозом, в которой ей в ногу был вставлен в кость металлический шип, она пролежала больше года в кровати все на одном боку, и хотя была одно время уже так плоха, что все начали думать, что она не выживет, она понемногу наконец начала шевелиться, переваливаться в постели сама с бока на спину и потом, помогая себе руками, опять повертываться со спины на тот же здоровый бок. Затем научилась она спускать с кровати на пол не искалеченную ногу, садиться в постели и перелазить с кровати на табурет, который ее зять Вовка оборудовал ей колесами. Дела ее пошли заметно на лад, и хотя эта круглолицая когда-то старуха очень осунулась за время болезни, чувствовала она себя теперь достаточно бодро и в голубых ее глазах, бывших весь год больными и мутными, стал опять появляться блеск.

С раннего утра в день похорон Полина Игнатьевна с помощью приехавших на похороны своих детей, одела опрятное, почти новое платье, кофту, теплые чулки и тапки, причесалась, обвязала голову черным платом и, поддерживаемая с двух сторон детьми, пересела на табурет.

С большим любопытством смотрела она, сидя у стены на табурете, на прощающихся с ее мужем и крестящихся людей. Приходившие были все ей знакомы и всех почти она не видела уже год или два. С изумлением теперь примечала в ровесниках острым зрением она следы резко совершающегося старения.

Вот пришла Клавдия Сорокина, сгорбившаяся и чуть не на голову от этого став ниже, опираясь на бадажок, смастеренный из лыжной палки - никогда прежде ее не встречала Полина с бадажком. Вот пришли дружные между собою всю жизнь две семейные пары. Одна пара - Тамара и Федор Андреевские; Федор фронтовик, у которого на пиджаке медали завешивали в два ряда слева всю грудь и с несколькими орденами на правой стороне пиджака, до сих пор статный и громадный мужчина, как редко бывает кто и в молодую пору и, кажется, нисколько не седой,- шел через силу, еле передвигая большие ноги и так же как и сама Полина, шабаркая ими по полу. И вторая семейная пара стариков Тамара и Герман Ермаковы; Герман, рассказывали, некогда был заводским активистом, спортсменом-конькобежцем, сделался же теперь совершенно сед, округлился в туловище и стал маленьким, голова у него свесилась вперед вровень с плечами; Тамара, жена его, еще сильней похудела и, чего раньше с ней не бывало, появилась на людях в выцветшем демисезонном пальто и в разбитых потертых туфлях.

И сегодня, в день похорон, и вчера, когда прекратилась вокруг нее суета, связанная с оформлением справок и организацией погребения и окончательно прояснилось, что все должно получиться как следует и точно в срок, Полина Игнатьевна успокоилась и стала себя чувствовать как-то странно. Ей было удивительно понимать, что она теперь будет жить без мужа, за которым провела замужем полвека, и одновременно - она испытывала удовлетворение от того, что ее старик, которому уже давно следовало, по ее мнению, умереть наконец, в самом деле умер. Вместе с тем, было ей радостно, что собрались сюда все их дети: две дочери, жившие в одном с нею городке, и четыре сына, съехавшиеся из разных городов; и в добавок - ей было в удовольствие убедиться, что о муже ее помнит и приходит его проводить столько народу. Однако, все приходившие попрощаться - она видела - уже были сами очень стары и сами могли вот-вот поумирать, и ей становилось досадно, что к ней самой, если она еще поживет,- пожалуй, что на похороны приходить будет некому...

Высокая женщина в трауре следом за Ермаковыми медленно вошла в комнату, опустив вниз еще не увядшее, но очень морщинистое лицо, и встала позади них у гроба. Печально посмотрела она в промежуток между спинами старухи и старика на лицо покойного с полоскою бумаги на лбу и, не в первый уже раз за эти дни, подумала, как хорошо, что у старика такое степенное выражение лица. Это выражение словно бы сосредоточенности на чем-то и строгости более всего подпадало к торжественной атмосфере прощания - к беззвучному стоянию сразу нескольких человек вокруг гроба, к редкому потрескиванию свечей, к занавешенной мебели, к шагам, к приглушенному шепоту, иногда доносившемуся из прихожей и из кухни.

Ей было приятно думать, что все совершается так, как нужно, и особенно же делалось приятно от мысли, что и все приходившие так же были должны непременно понять, что все организовано как нельзя лучше.

Лицо скончавшегося старика нисколько не изменилось после смерти и каждый присутствующий, взглянув на него, сразу про себя отмечал это. Губы его застыли, чуть тронутые улыбкой, однако улыбка эта нисколько не нарушила всего важного его вида. Появлялось впечатление, что старик посмеивается над торжественным ритуалом, решив все же исполнить эту свою последнюю обязанность как следует до конца.

Старик лежал такой нарядный, спокойный, причесанный и выбритый и по его улыбке было несомненно, что он уже не испытывает ни малейшей боли. Возле него ей становилось особенно понятно, что то, никому не ведомое до конца превращение, которого до последнего дня своего так боялся старик, совершилось с ним. Она опять вспомнила, каким он был несколько дней тому назад - со спутанными колтуном волосами, с седой щетиной на щеках и

на дряблой шее, в вылинявшей майке и в мятых трусах, раскинувшегося на диване и от боли не позволяющего никому к себе прикоснуться, изможденного до такой степени, что когда он сгибал ногу в колене, то уже не мог ее сам разогнуть, матерящегося всевозможными матами, когда пыталась она его поправлять.

Ей стало его жалко и она опустила лицо, но тут же подумав, что будет лучше, если увидят, что она плачет, снова подняла его и поднесла носовой платок к глазам, лишь едва покрасневшим.

Женщина, вошедшая позади всех в комнату, была старшая дочь старика и старухи, 53-летняя, по имени, как и мать - тоже Полина.

Когда все посторонние вышли из квартиры и они остались с матерью в комнате вдвоем, она отвернулась от гроба, подошла к старухе и, наклонившись губами к самому ее уху, негромко сказала:

- Пойдем, в постель ляжешь. Наверное, ведь устала уже сидеть?

Старуха, которая была сильно туга на оба уха, подняла на нее добрые голубые глаза и, как всегда делала, не расслышав, виновато улыбнулась ей своими выпученными и сжатыми над беззубым ртом губами, окруженными со всех сторон струйками морщинок, стекающихся к ним,- и молчала.

- Я говорю, давай я тебя в кровать положу,- уже значительно громче повторила ей женщина.

- В кровать? Давай, давай,- отозвалась старуха.- Только сначала ты, Поль, подкати ко меня к деду, я ему свечкю обновить хочу.

- Да я сама ему, без тебя, обновлю - иди, ложись,- громко сказала Полина.

- Полина - нет. Полина, я сама хочу за ним поухаживать,- торопливо заговорила старуха.- Подвези меня к нему на минутку,- жалобно попросила она.

Полина выпрямилась, посмотрела на старуху и подумала:

- Ну, сейчас еще разревется возьмет. Ничего не понимает. Она за ним поухаживает. Господи! За ней самой кто бы еще поухаживал. Капризная стает, как малый ребенок. Видно, правильно говорят: что старый, что малый - все равно. Легкое ли дело ее перекатывать? Все-таки, она ничего не сказала матери, а зло поджав тонкие губы, наклонилась опять к ней и, поддерживая ее за плече одной рукой, другой за кромку сиденья у табурета, с надсадой приподымая, повернула грузную старуху вместе с табуретом по направлению к гробу.

- Ой, Полин, ребят надо скричеть - тяжело!- воскликнула при этом старуха.

- Никого не надо кричать - я сама со всем управлюсь,- опуская табурет, выдохнула Полина и с заметным усилием, напирая ладонями в сутулую большущую спину матери, стала толкать ее с табуретом, вихляющим на ходу всеми колесами, к отцу.

Подъехав к нему вплотную, старуха перегнулась через кромку гроба над стариком, вынула у него из левой руки свечу, которая кривилась от жара своего огня и стекала старику на пальцы, осторожно подала этот огарыш Полине, приняла от дочери новую непочатую свечу и сама вставила ее между пальцами покойного. Полина затеплила ее от согнувшегося огарка, потом дунула на него и, дождавшись, когда перестанет виться дымок с трута, положила на тумбочку у телевизора в кучку таких же оплывших свечных огрызков.

Пока старуха меняла свечу, было особенно заметно, и она сама это видела, что его кисть намного меньше и тоньше, чем ладонь у крупнокостной старухи. Ей припомнилось, как после свадьбы, ласкаясь, приглаживая ему вихры, и ладонью закрывая ему едва ли не всю его узенькую голову, она впервые услышала от него, что он, улыбаясь и смущаясь за себя, сказал:

"Какая ты у меня, Полинка, широколапая". Она собралась было тут же рассказать об этом дочери, но раздумала.

- Вот так вот, батюшка,- сказала она покойному по поводу свечи, пока дочь откатывала ее от гроба и тяжело разворачивала табурет со старухой в сторону кровати с периной, высившейся возле двери.

Наконец, уложив мать прямо в одежде и в платке в постель и накрыв ее до пояса одеялом, Полина остановилась, передыхая, окинула комнату взглядом и убедилась, что все в ней - завешенная мебель, гроб, покойный, венки у стены с повязанными на них лентами, пламенеющие свечи,- все это находится в образцовом порядке, то есть - что за это не стыдно будет от людей.

В этот момент совершенно неожиданно с кухни начала слышаться негромкая, напеваемая мужскими голосами, песня. Полина незамедлительно метнулась туда. Резко распахнув дверь с матовым стеклом на кухню, она скорыми шагами ворвалась в нее и когда еще она входила в дверь, громко заговорила:

- Вы что это здесь затеяли, а?! Отец лежит за стеной не похороненный а они тут песни петь! Напились. Я вам говорила. Я говорила. Что люди-то теперь станут про нас рассказывать? У отца на похоронах, скажут, пьянку устроили.

Вид у нее был разъяренный и даже страшный, а последние слова она произнесла каким-то противным свистящим шепотом, ее некрасивые напряженные губы неприятно шевелились. Сердито расширив глаза, она зло глядела на братьев, упрямо перебрасывая взгляд с одного на другого. Песня сразу же прекратилась.

Дети у Хариных рождались в такой вот последовательности: Полька, Ванька, Ирка, Аркашка, Толька и Сережка. Так их и называла до сих пор мать и так же называли себя и братьев, проживающие в маленьком городке, почти что в большой деревне,- их сестры. Городские же братья друг к другу обращались иначе: Ваньку называли они Иваном, Аркашку - Аркадием, Тольку - Анатолием и Сережку - Сергеем. Младшему из братьев, Сережке, исполнилось 37 лет. У стариков Хариных был когда-то рожден еще один ребенок: после Польки девочка по имени Валя, но она умерла еще в младенчестве, кроме родителей и Польки ее в семье никто не знал и о ней речь уже давно не возникала.

В кухне сидели за столом с водкой и закусками три брата: Аркашка, Толька и Сережка.

Братья как только увиделись вчера, так почти сразу принялись за водку и выпили ее уже не мало, все-таки, сегодня они не были сильно пьяны и им всем стало неловко, что старшая сестра так напустилась на них.

- Ну что ты, П-Полин?- начал ей говорить, как всегда заикаясь, Аркашка,- Мы тихо. Это же у отца была любимая п-песня. (Они пели "Русское поле").

- Все, все, Полина, успокойся. Мы не будем больше петь,- сказал Толька.

- Вам - что. Вы послезавтра уедете - а нам с Иркой как потом в глаза людям смотреть?!.

- Не будем мы. Я же тебе говорю, что мы больше не будем,- повторил Толька.

Толька был красивый, крепко сбитый, с квадратной фигурой мужик-силач гордость отца. Когда-то он был первым парнем, заводилой в деревне, а теперь работал бригадиром сварщиков в Сургуте и хорошо зарабатывал. За все это его очень уважали в семье. Он встал, подошел к сестре и, дотронувшись рукой до ее плеча, еще раз сказал:

- Не волнуйся, Поль, все нормально.

- Глядите, не напейтесь хоть до похорон,- действительно быстро успокаиваясь, сказала сестра.

- Не напьемся. Ну что ты. Я не дам... Ладно, ты иди, Полина, не волнуйся.

- Нет, Поль, нет... Мы не напьемся, нет...- мотая головами, заговорили разом Сережка и Аркашка.

Было непонятно, почему она должна верить Тольке, который год назад закодировался на год из-за запоев, а теперь, приехав на похороны, начал пить, объяснив, что год уже прошел и, кроме того, отца все-таки помянуть необходимо,- все же, как обычно и все его знакомые люди, она охотно его послушалась и, почти совсем на этот счет успокоившись, вышла из квартиры на улицу.

Толька проводил ее взглядом, а когда за нею закрылась дверь, похрамывая направился в комнату, остановился там, грустно глядя на отца, и убедился опять, что лицо у того, когда оно видно со стороны подбородка, совсем ему незнакомо, потом он шагнул к матери и осторожно присел на краешек ее постели.

- Ну, как ты себя чувствуешь, мама?- с участием спросил он, опустив свою сильную большую ладонь на ее широкие, с негнущимися суставами пальцы доярки-колхозницы.

Старуха не расслышала, что он сказал - поняла лишь, что он спрашивает у нее что-то.

- Вот гляди, Толькя, какая у тебя мамка-то стала,- лежа на боку, проговорила она, чуть приподымая набок голову, сжала над беззубым ртом губы и кротко улыбнулась.

Он легонько сдавил ее пальцы в знак того, что он понимает, что ей тяжело и советует ей держаться.

- Такой старости никому не пожелаю, нет,- снова заговорила старуха.Посмотри, какие мы сделались. Что мы человеки - уже про нас и не скажешь. Какие мы - человеки? Мы - нелюди. И девок-то мы с дедом всех вымотали, Польку с Иркой; почитай, три года целых дед провалялся. Лежим с ним, лежим, все дни насквозь смотрим друг на друга: я - тутотко, а он - с того вон дивана, даже тошнехонько станет. Хотя бы, говорю, ты помирал быстрее, Петрович. Жить не мог ладом - и помирать ладом не умеешь. Разревется: "Ы-ы, Ы-ы!" - старый, слезы бегут... Такой ревун всю жизнь был. Говорит: "Дура ты, ничего ты не понимаешь". А чего тут понимать-то - зовешь смерть, а она не идет,- она печально опять улыбнулась.

- Не надо об этом думать.

- А?

- Я говорю: не надо об этом думать,- повторил он громче, чтобы она услышала и похлопал ее по руке.

- Не надо, не надо,- согласилась старуха,- У вас-то там как дела? Устроилась ли Надя на работу? Как у сыновей ваших здоровье? Наде скажи, что мать велела ей спасибо передать, за то, что она нам пишет - тебя же вот написать никогда не заставишь...

- У них нормальное здоровье, я ж тебе говорил вчера. Первого сентября младшего будем отдавать в школу, Алешку,- сказав про Алешку, он вдруг вспомнил, что старуха даже не видела никогда у себя здесь этого своего внука, и сообразил, что он сам не был у матери уже лет восемь.

- А работу женщинам у нас там сложно найти - Надя пока не работает. Не работает, говорю, она,- сказал он громче.- Сидит дома.

Он говорил, а сам торопливо высчитывал, что неужели он так долго не приезжал к родителям? Получалось, что - да, несомненно, что он здесь не был лет восемь. Последние четыре года, когда он начал часто болеть и лечиться по больницам, стало некогда ездить, и он, значит, точно - не ездил, а до этого Алешка был маленький.

- Но как незаметно время прошло,- думал он.

Он так лихорадочно вспоминал, сколько прошло времени с его последней встречи с родителями, сам себе не веря и проверяя себя, оттого что мысль, посетившая его, его испугала. Он подумал, что родителей своих он совершенно не знает. В самом деле, он провел вместе с ними 17 лет, а 23 года после того они с родителями жили каждый по себе вдали друг от друга, и об их жизни за эти годы почти ничего ему не известно. Ездил к ним он редко, они к нему вообще не приезжали, вместо этого пересылались открытками в большие праздники и на Дни рождений, где писали после обычных поздравлений и пожеланий здоровья, в конце несколько слов об основных новостях. Из такой открытки бабушка, должно быть, и узнала от них, что родился у нее внук Алешка, да кажется, что еще они с Надей отсылали им фотографии,- и все, кроме этого она об Алешке ничего и не ведает. Про то, что у отца отнялись ноги, он тоже узнал из открытки. Потом шли открытки, в которых было приписано - "отец все лежит, передает вам привет". Затем принесли открытку, написанную рукой Ирки, что мать сломала ногу и лежит дома вместе с отцом. Он хотел к ним приехать прошлым летом, но опять у него схватило ноги (у него была болезнь сужения вен на ногах),- и он попал вместо этого в больницу. Потом, осенью и зимой пришло две открытки, в которых было написано, что отец плох, и он собирался летом приехать попрощаться к нему, но получилось опоздал.

- Двадцать три года!- снова подумал он.- Ведь им еще надо было прожить каждый день из этих 23 лет, и каждый день они должны были что-нибудь делать, что-то чувствовать, в них должно было меняться что-то каждый день. Вот Алешка за какие-нибудь семь лет успел же приобрести свой упрямый характер, а тут только представить - 23 года! И еще - эта Полина: бегает на похоронах, мечется кругом, ей говоришь: "Дай, я что-нибудь помогу."- Кричит: "Я сама, я сама."- и убегает. Вид у нее такой, что мол, разве ты тут чем-то сможешь помочь - ты у нас в городе ни одной конторы не знаешь - ты отрезанный ломоть, ты чужой. Положим, что с Полиной ясно, почему она со мной так потому что она прописалась в квартиру к родителям: хочет дать понять, что меня с братьями это и не касается. Этой Польке все мало - ей все надо, надо и надо. Жила со свекровью - стало нужно свой дом - купила, стало нужно другой дом, побольше - еще купила, теперь захотела родительскую квартиру, оформила с мужем фиктивный развод, чтобы только прописаться сюда. Говорит, что не для себя она старается, а для своих детей - что у нее дочь вышла замуж и ребенка растит, и что им жить негде. Но у тихони Ирки тоже есть замужняя дочь и с ребенком и все живут вшестером в двухкомнатной квартире но она ведь даже не пробовала прописываться и с Вовкой для этого не разводилась. Сережка рассказывает, что раньше дед с бабкой получали по талонам мебель - и всю - Польке и Польке: кухонный гарнитур - надо ее сыну, Сашке, шифоньер - тоже нужен Сашке, Ирка просила ей отдать этот шифоньер, когда старшую свою дочь выдала замуж - Полька не отдала; мебельную стенку давали по талонам - тоже забрала Полька на приданое своей дочери. Конечно, теперь свободно все можно купить, без талонов, но такие выросли цены - что попробуй купи.

"Что же это мама так изменилась?- подумал он.- Странно. Попробовали бы раньше обделять кого-то из ее детей".

Чувство, что родители, те, какими он их знал, оставлены им 23 года тому назад в деревне, а эти, проживавшие много лет в городе люди, уже ему сделались незнакомы,- не покидало его и от этого чувства появлялась тоска в груди. Он внимательно посмотрел на мать. Старуху очень клонило в дрему, она жмурила глазами, то смеживая веки, то с усилием разжимала их и глядела на сына. В мягком освещении занавешенного окна были видны все те же, знакомые с

детства ему, приятные черты лица, однако все тело у матери стало каким-то расслабленным, раскисшим, она глядела на сына по-доброму, но, очевидно не проявляя к нему никакого интереса. По тому, как она лежала на боку, приоткрывая и закрывая добрые большие глаза и иногда приподымая голову, она напоминала какого-то добродушного большого тюленя, а вовсе не ту, энергичную и сильную женщину, какою он помнил ее из детства.

Впрочем, он любил своих родителей, и теперь ему сразу захотелось чем-то оправдать ее равнодушие к себе.

- Боже мой!- подумал он,- да она, вероятно, тоже чувствует, что совсем не знает меня. В самом деле, пришел к ней и сел на кровать какой-то мужик с трясущимися коленями и обвислыми усами, и ждет, что она к нему будет относиться, как к тому задиристому пареньку, каким она его проводила из деревни четверть века назад.

Но ему страстно вдруг захотелось, чтобы все было по-прежнему, чтобы мать не просто узнала его лицо, а поверила, вспомнила, почувствовала, что на самом деле - он все тот же самый ее Толька,- и он наклонился к ней, и снова взяв ее за руку, дыша на нее запахом водки, начал подробно ей рассказывать, точно вновь знакомясь, про свою теперешнюю жизнь в Сургуте: про то, что он лежал еще третьего дня в больнице и из нее прямо приехал сюда, рассказывал ей, что именно говорят врачи про его ноги, рассказывал о своих сыновьях, про то, что у Алешки, очевидно, будет трудный характер, объяснял, что значит для них теперь, когда он болеет, а на севере такие цены,- то, что Надя не может найти работу, как она ходила в несколько мест и что ей там говорили.

Старушка молчала, смотрела на него слипающимися глазами и виновато улыбалась.

Он рассказывал ей и понимал, что прежней родины уже у него не будет той деревни из одной улицы, тянущейся по подножию вокруг холма, где в крытом деревянном настрое в середине деревни по пропитанному водой бревенчатому желобу шибко катит прозрачная ключевая струя и, сорвавшись с конца бревна, нагинаясь книзу, наполняет подставленное жестяное ведро, оно вибрирует в руках, звучит, сразу запотевает снаружи, и из него выбрасываются, сверкнув на воздухе, и прилипают на кожу капли. Не будет у него огромного колхозного коровника за рекой, куда он вбегал, спасаясь от больших пацанов и подсаживался к матери, а пацаны не решались к нему приблизиться и грозились из ворот кулаками; не будет и той страшной избы с закопченными стеклами в пустых окнах и юродивой старухи в грязном платье, сидящей перед избой прямо в дорожной колее, соскабливающей пальцами пыль с дороги и ссыпающей эту пыль себе в ладонь и на подол мимо ладони. Они с дружками подкрадывались к ней сзади и высунувшись из-за куста кричали торопливым звонким голосом: "Люба, Люба - задницу покажи!" Старуха медленно поворачивала к ним голову и они видели ее странный, не способный остановиться на одном месте беспокойный взгляд, не дожидаясь, когда она их отыщет этим взглядом, они во всю прыть пускались от куста - через изгородь, через огороды - в луга к реке; вытаращив от страха глазенки, задыхаясь, с болью в правом боку он прыгал по кочкарнику, слыша за спиною топот и дыхание дружков и представлял, что это гонится за ним по резучей прибрежной траве грязная полоумная старуха со странным взглядом. Не будет галчат, которых можно было достать из гнезда на чердаке и принести в дом и они начинали через несколько недель разговаривать...

Эта деревня навсегда ушла из его жизни - он понимал и смирился с этим, но еще он понимал так же и то, что сейчас у него возникает новая родина вот эта продолговатая каменная коробка со светлым окном и дверью на лоджию, с кроватью у входа, на которой лежит его мать - добрая и большая, как тюлень, глухая старуха. Ни от чего, конечно, она уже его не защитит, но это - его приют, куда он может забраться на развинченных от слабости ногах, сесть на край постели и рассказать, как себя чувствует сорокалетний больной мужчина, у которого - жена на одиннадцать лет моложе его и маленькие дети...

2.

Во дворе кирпичной пятиэтажки, в которой на втором этаже жили Харины, в первом часу дня, когда из квартиры вышла Полина, стояли перед подъездом и сидели на скамейке несколько человек.

Появившись во дворе, Полина первым долгом задрала голову вверх и начала пристально разглядывать небо. Небо, в общем, было как небо, густо-синее, просматриваемое ввысь, должно быть, на такое расстояние, что оно пугало воображение. По-над крышей противоположного пятиэтажного дома, ограничивающего собою этот двор, выплывало рыхлое, пухлое, чисто-белое облако, другое белое облако, меньшего размера и какое-то рваное, плавно скользило в воздухе прямо над головою.

Полина так долго следила за ними, пока не сделалось понятно, что она их рассматривает не просто так.

- Боитесь, как бы дождь не пошел? Да, не вымочило бы покойничка. Мы вот в том году хоронили под дождем - что же, и пришлось так вот, в мокром костюме его и закапывать,- ласково спросил у нее удивительно тонким, чуть ли не девическим голоском, аккуратный старичок в синем костюме и в синей, под цвет костюма, фуражке, стоявший отдельно от других, ближе всех к двери в подъезд.

Полина опустила голову и перевела взгляд на старичка, ничего ему не ответив. Взгляд и поджатые тонкие губы ее выражали мысль:

- Да, вот приходится волноваться, как бы не было еще и дождя. А вам-то что? У меня вообще кроме этого столько забот, что с ног сбилась - но не станешь же обо всем этом объяснять постороннему.

- Что ж делать, волей божией помре Андрей Петрович,- вздохнул старик, неправильно ее поняв и пожелав ее утешить.

На скамейке у подъезда сидел Юрчик, Полинин муж - кругленький толстячок, абсолютно без шеи, у которого казалось, голова растет сразу из жирных плечей, ростом на полголовы ниже жены, с крупным широким носом на добродушнейшем лице и вдобавок ко всему - лысый. Он так удивительно был похож на московского артиста театра и кино Евгения Леонова, что когда он его видел по телевизору, то всегда шлепал себя ладонью по толстущей ляжке и на всю избу весело кричал: "Полина, иди посмотри - снова братишку показывают! А ведь я неплохо бы выглядел на экране".

Рядом с ним сидел на скамейке его родной дядюшка - приходивший сейчас прощаться к гробу Герман Ермаков. Юрчик что-то увлеченно говорил ему, очевидно ни мало не беспокоясь за состояние неба, а Герман Ермаков что-то поддакивал, качая еще ниже своей и так уже выставленной вперед головою.

- Ну что он там треплется?- сердито подумала на мужа Полина.- Опять, конечно, что-нибудь хвастает. Якало. Она вздохнула и снова подняла глаза к небу, впрочем, ничего нового там не увидев - те же два белых облака ползли в высоте над двором. Полина посмотрела на народ возле подъезда, собирающийся на вынос тела, и тут заметила, что ветеран Федор Андреевский что-то уж очень оживленно разговаривает у тротуара с ее сыном Сашкой, приехавшим вчера к деду на похороны из Екатеринбурга.

Старик Андреевский был значительно выше Сашки и поэтому он стоял возле ее сына, выгнув спину, как кот, что-то ему доказывал и для вящей убедительности через каждые несколько слов вытягивал к Сашке руку и тыкал его своим тяжелым указательным пальцем в грудь.

- Ему ведь, наверное, больно,- тоскливо подумала Полина о сыне и как бы ища поддержки, растерянно оглянулась по сторонам. Юрчик все так же беззаботно беседовал со своим дядюшкой.

- Юрка, что ты сидишь? Хватит. Иди, узнай, позвони в гараж, почему машина еще не приехала? Через полчаса нужно будет выносить - машины никакой нету, а он тут расселся,- сердито приказала она мужу.

Юрчик на полуслове примолк и не думая даже перечить Полине, подхватился со скамейки, спешно засеменил по тротуару и, размахивая на ходу толстыми ручками, исчез за угол дома. Подыскав, для мужа занятие, Полина приблизилась к Андреевскому и к Сашке, а старичок в синей фуражке, хотя его никто и не звал, поплелся за нею следом.

Андреевский говорил о чем-то громко и был разгорячен, у Сашки, наоборот, физиономия была скорее постная.

- Нет, ты мне скажи, правильно я говорю или нет? - расслышала, приблизившись, она слова Андреевского.- Что ты молчишь? Да разве это перестройка? А?.. А?.. Такие разве перестройки бывают? Это по-твоему ускорение, да? Я тебе вот что скажу, послушай меня,- внушительный старик постучал несколько раз пальцем по костлявой груди Сашки.- Надо этому твоему Горбачеву велеть так: А пойди ко сюда, голубь, встань со мной рядом на Красную площадь. Собрать народ и объявить народу: Этот вот человек большие должности занимал, на государственных дачах отдыхал, а выгнали его - и никто не потребовал от него - отчитайся, мол, друг за проделанную работу. А вот мы сейчас попросту, по рабоче-крестьянскому, попросим его дать отчет и поставим ему за это отметку. Правильно я говорю?- зычно спросил он.

Старичок в фуражке, хоть это и не его спрашивали, кивнул и сказал: Да, надо его судить.

- Нет,- откликнулся Андреевский,- даже пробовать судить его бесполезно: коммунисты - они верткие, он пока до верхушки дослужится, он такую юркость приобретает, что и за пятку его не зацепишь - куда до них твоему Ахилесу; где уж нам с тобою его засудить,- Федор Андреевский опять постучал в Сашку, который и коммунистом-то никогда не был.

- Оправдают чиновники его, как пить дать, сразу же и оправдают. У них все схвачено: и законы они сами пишут, и амнистии - в их власти,- все в их силе: что хотят, то и творят. Да разве им есть расчет народу повадку давать? Скажут: Не-ет! Вас ведь только приучи. Завтра вы, глядишь, и с меня захотите спросить. Лучше уж мы Горбачева и трогать не будем. А вот мы бы его, голубчика, слегка пожурили, усовестили по нашему, по-стариковски - против нас он еще ведь мальчишка,- разложили бы его на лобном месте и спросили народ, сказали бы: слушайте, люди, Михаил Сергеевич обещал сделать - вот что. Вот - об этом и в газете написано. Сделал он это? Скажут: нет, не сделал. Обманул: никакого ускорения нет и не было.- Ах, не было! И розгой его, милого,- Андреевский поднял высоко вверх длинную руку и по широкому кругу, сильно - так что медали у него на пиджаке забренчали,- рубанул ею вниз.- Раз-з!- громко произнес он.

- Ну, а гласности, которую Горбачев обещал, тоже по-вашему нету?- вяло возразил Сашка.

- А где ты ее увидал, гласность-то эту? - и тут заспорил Андреевский.

- Раньше бы вас привлекли за такие речи, а теперь же вы - говорите.

- Правильно, я - говорю,- согласился Андреевский.- Ну, вот ты взрослый человек, ты подумай, почему мне дают говорить? Объяснить? А вот почему: я - старик, пенсионер, не работаю я, дома сижу - стало быть, меня из завода не сократишь, без копейки не оставишь - я от них не завишу - это раз; и во-вторых, им пока не до нас, им сейчас надо поспевать Россию растаскивать. А вот когда они ее разворуют, поделят ее между собою всю, без остатка - вот тогда они вас, молодых, так к ногтю прижмут, что и слова пикнуть не сможете. Скажут: возражать вздумал - так и иди, подыхай под забором,- а это мы - хозяева здесь. А если кусок хлеба хочешь - то и молчи. Вот ты телевизор смотришь, ты, наверное, видел, какая у них там гласность? Кто у кормушки - тот и молчок, а от кого далеко кормушка - те начинают вроде как ругаться: о правительственных делах распространяются - что они там творят втихаря. Думаешь: ну, вот она, гласность. А придвинут им немного ближе кормушку, да директора поменяют - глядишь, и эти начали дудеть в одну дуду со всеми. Или вспомни, как они все разом, в один день перестраивались: то - Горбачев был хорош, а Ельцын - плох, на другой день - ГКЧП - хорош, Ельцын - плох, а Горбачев - непонятно что; на третий день - уже Ельцын хорош, ГКЧП - плох, и Горбачев - плох. И эту вертлявость ты называешь гласностью? Что ты всегда легковерный такой? Выслуживание это, а не гласность. То все дудели: Солженицын, ах! свет в окошке. Скоро приедет, скоро вернется,- потому что гласность у нас. Ну, вернулся этот Солженицын, приехал - и где его слышно? Какая тут гласность? Выступил несколько раз в передаче по телевизору - они-то, может, считали, что он их станет хвалить, за то, что они его пустили домой,- а он - нет: он и прежних ругает, и новых - ругает еще пуще, чем прежних. И все - сняли передачу. Не подходит, сказали, она

нашему телевиденью. Адью,- неожиданно добавил Андреевский иностранное слово, и поверх головы старичка в фуражке, спросил у Германа Ермакова: Так ли я говорю, сват?

- Так, так,- уверенно закивал вытянутой вперед туловища головою Ермаков, на этот вопрос, который, вероятно на двадцать раз уже был обговорен между сватовьями.

- Подождите, дядя Федя, что-то я не пойму: вы против коммунистов, или против Ельцына?- спросил Сашка.

- Я против тех, кто против России,- веско ответил старик.- Вы вот, "новые русские" - довольны, небось: дал вам Ельцин поблажку - карманы набить, да щеки наесть - а вы и рады,- Он ткнул пальцем ниже груди Сашки в рано, по отцу, начавшее выпирать на еще тощем теле рахитичное пузо и удовлетворенно произнес: О, какое тугое.

Полина не выдержала и вступилась за сына: Да что ты говоришь, дядя Федя? Тебе ведь известно, какой он. Он же на твоих глазах вырос, почти что твой выучек. Ты же его знал еще вот такого: он же везде - и на рыбалку на лодке и за грибами в лес - везде увязывался вместе с тобою. А ты говоришь: "новый русский"! Какой же он - "новый русский"?- Хоть и с соблюдением уважения, но все-таки одернула она старика,- Вот Иосиф Кобзон - так тот настоящий "новый русский", а мой сын не такой!..- глаза ее заблестели от слез.

- Э-э, да что с вами спорить-то, с бабами - не понимаете вы ничего,примирительным тоном отозвался Андреевский, который состарившись, стал снисходительно относиться к женщинам.

- Ельцина же вот вы не предлагаете выпороть,- ехидно заметил Сашка.

- Этого-то? Да этому - вдвойне!- опять грянул басом растревоженный старик.- Тот начал Россию разваливать, а этот ее всю развалил. За четыре года! За четыре года!- он поднял к лицу свою огромную ладонь и показал четыре длинных пальца, означающие, видимо, годы, за которые развалили Россию.- С какой силой шел немец! С какою страшною силой - но не смог повалить Россию, она выстояла - а эти два друга в мирное время за четыре года ее всю уходили!..

- Да будьте вы прокляты!!.- запальчиво выкрикнул почтенный ветеран и ткнул пальцем по воздуху на запад в сторону столицы. Извергнув это, он сказал уже поспокойнее: Россия теперь - и никшни, что она стала такое? ее, вроде бы, и нет вовсе - все: и чужие и свои на нее плюют. Выбросили народу по зеленой бумажке - ва-у-чер - называется... тьфу! вот, дескать, доля твоя от родины, можешь даже ее пропить - и живи дальше, не вякай - остальное все не твое.

- Да, раздали по бумажке! - внезапно раздался со скамейки у них за спинами голос Ермакова, так неожиданно громко, что все туда повернулись.Просрали Россию - нате вот, подотритесь!..

- Иди-ка, Саш, на дорогу, посмотри, не едет ли машина,- придумала для сына задание Полина, с намерением избавить его от Андреевского. Сашка ушел из двора, выставив между полами расстегнутого пиджака круто выпирающий живот.

- Эх, вот она - молодежь,- процедил ему вослед дядя Федя.- У президента тоже там все молодые, раскормленные, или у которых рожа не выскоблена неделю - страх смотреть, ровно бандиты какие; или подберут с таким обличьем, что за версту его видно, что прохиндей. Где таких только находят? И главное,- никто не отвечает ни за что. Вот что удивительно. Миллиардные убытки от него, а они ему: иди гуляй, Вася,- мы на твое кресло другого такого посадим. Нет, раньше было не так...

Старичок в фуражке кивнул головою на его слова и произнес неизвестно к чему: Да, вот у нас на фронте был один старшина, хохол, так он чуть что не по нем, сразу кричит: У! такие разэтакие! сейчас повишу усих за кутак!

Послушав его тонкий, дефективный голос, каждый подумал, что очевидно, старшина этот от своего слова не пятился.

- Да что,- сказал Андреевский,- я сам был старшиною на фронте два года в гвардии,- знаю...- он поглядел на оставшихся возле него двоих собеседников, выбрал Полину и ткнул ей в плечо пальцем.- Вот ты послушай, какие передачи-то по телевизору теперь кажут,- сказал он ей, а Полина подумала: Ну, теперь, наверное, будет синяк.

- Передачи-то, я говорю, какие: выйдет серьезный мужик - ну, усы такие я тебе скажу... да... Подумаешь сразу, что сейчас что-нибудь дельное скажет. А он этак вальяжно: Крутите барабан, господа,- называйте вашу букву... Вы получаете миллион, а вам достаются одни дырки от миллиона - что значит нули,- и ему баранки в мешочке баба ногастая подает.- Вы отгадали все слово - заработали суперприз.- Заработал, угу,- буковку угадал. Тьфу, черт, срамота! Одни только деньги на языке, деньги, деньги - развращают народ. Как будто русскому человеку кроме как о деньгах и подумать не о чем? И потом, пылесос - ну что это за суперприз такой - пылесос? У каждого есть, я так думаю, дома пылесос. А хоть бы и нету. Ну, пусть даже выиграют автомобиль. Так что, автомобиль - это по-вашему - суперприз?- спросив это он отчего-то указал на свой "Запорожец" с инвалидными знаками на стеклах, стоявший неподалеку от них, и в котором сидели на заднем сиденье и мирно беседовали две старушки: его жена и жена Германа Ермакова.

- Нет, суперпризом можно назвать лишь такое, о чем мечтаешь всею душой, о чем и мечтать-то даже не решишься,- а тут тебе суют пылесос... Так я говорю?- и он снова собирался ткнуть в Полину пальцем. По счастью, в это время вернулся Юрчик и Полина шагнула к нему.

- Ну, что там - с машиной?- спросила она.

- Да что... шофер вчера напился на Первое мая - и ключи потерял от машины, и документы,- весело объявил Юрчик. Полина сделала расстроенное лицо, выражающее: Ну вот, я так и знала!

- Да ты не пугайся,- балабонил радостно Юрчик.- Если бы я не работал шофером в гараже... А раз я у них работаю - то начальник сказал, что другой пошлет грузовик, уже вызвали с выходного водителя с этой машины.

- Я! я! - заякал опять, якало,- рассердилась на него Полина за то, что он не сразу сказал, что все нормально.- Ладно, поговори пока с Федором тут, а я пойду в дом.

Она уже хотела было идти, но старичок в фуражке ласково спросил у нее:

- А оркестр будет, скажите?

- Какой еще - оркестр? В праздники-то? Да разве кого-нибудь соберешь - все же пьяны. Хорошо еще хотя бы памятник и остальное все сумели достать.

- Все-таки, лучше было бы - с оркестром,- мягко возразил старичок.Нужно было обратиться в Совет ветеранов. Он ведь - участник. Да... он добровольцем ушел на войну, 23-го июня,- сообщил он Федору Андреевскому.

Полина обидевшись, что этот ничего не принимающий, видимо, во внимание старик осуждает ее дела, фыркнула и ушла в подъезд, а Федор Андреевский нагнулся над ее мужем и затрубил:

- Я сейчас начал, Юрка, твоей жене говорить, какие передачи по телевизору показывают теперь... Каждый день, да через день; снова, да ладом,- церкви и церкви - и там все эти, "новые". Они, слушай, ночь, видно, пропируют на банкете, а утром в церковь приедут, да телевизионщиков с собою прихватят, и стоят там важничают: вроде бы они бога узнали и верить начали полюбуйся на них, народ. А физиономии-то у них такие осоловелые... Интересно только, где это они увидели своего бога - на банкете в рюмке, что ли? А чего ради - объяснить тебе? вдруг им понадобилось водить дружбу с попами?..

Юрчик смиренно закатил вверх глаза и начал тоскливо смотреть на разглагольствующего Андреевского...

3.

В просторной комнате Хариных через час стало душно и тесно от зашедших в нее людей.

Полина вынула у отца из пальцев оплавившуюся свечу, которая от ее дуновения испустила последнее, вытянутое в сторону пламя, и убрала ее к телевизору. Два брата, двигаясь боком, подкатили к растворенному гробу табурет с матерью. Старушка все-таки успела немного соснуть и теперь себя чувствовала посвежевшей.

Началось последнее прощание перед выносом тела...

Полина Игнатьевна, старушка, жена покойного наклонилась над ним, посмотрела на его неподвижное лицо и заплакала.

- Вот, батюшка, дожили мы с тобой вместе до каких годов - что время пришло нам с тобой умирать,- хлипло произнесла она, и, накрыв одной своей большой ладонью его тонкую кисть руки, а другой - обхватив его волосы надо лбом, нагнулась к нему ближе и поцеловала его в чуть улыбающиеся прохладные губы.

- Ступай, батюшка, ступай с богом,- отслонившись от него и вытирая глаза концом плата, проговорила потом она и перекрестила его лицо и грудь: Не поминай нас там лихом...- Полина Игнатьевна чуть еще не добавила, что, они с ним на том свете, быть может, скоро увидятся, но увертливым женским умом сразу сообразила, что ее муж на том свете может, пожалуй, попасть в такое место, где оказаться за ним следом ей не было никакого резона.

- Земля пусть тебе будет пухом... Дай тебе бог, Андрей Петрович, царствия небесного, местичка покойного,- она его снова перекрестила и затем, обернувшись, к своим шестерым детям, полукругом стоявшим у нее за спиной в ногах у гроба, сказала: Теперь идите, ребята, вы прощайтесь с отцом... В губы-то, не захотите, ведь, наверно, его целовать - так поцелуйте его хотя бы в лоб, в бумажку...

- Ой, какая хитрая у нас мамка,- подумал каждый из ее детей. Они сгрудились ближе к отцу, стали по одному подходить к нему - и каждый целовал в губы.

Старушка повернула к группе родственников и знакомых, столпившихся возле двери, свое большое лицо со светящимися от радости и от слез глазами и, широко улыбаясь, громко сказала: Ведь вот, как плохо жили, пил... за ребятами сколь плохо смотрел, а они, все равно,- все приехали и все целуют, гляди ко его в губы.

Наконец, все присутствующие в комнате простились, отошли от гроба и встали молча вдоль стен, глядя на покойного.

Он лежал в гробу торжественный, строгий, слегка улыбался и, казалось, что он сам с закрытыми глазами внимательно прислушивается и следит за порядком совершения панихиды.

Из комнаты вынесли во двор венки, в комнату вошли молодые, специально приглашенные Вовкой для этого шесть мужиков, двое из них взяли от стены и унесли во двор крышку гроба, а четверо, взявши за углы, приподняли с табуретов гроб с покойным, взвалили на плечи, и понесли его к дверям.

Старушка в последний раз подняла перед собой руку и щепотью перекрестила мужа.

- Ступай, Андрей Петрович, ступай - больше уж сюда не приходи. Царствия тебе небесного, не поминай лихом, Пресвятая Богородица, царица небесная пускай за тебя заступится...- проговорила она и стала плакать.

Родственники, знакомые и ее дети - все толпою вышли вослед за несущими гроб на лестницу, остались в квартире вместе с плачущей старухой ее два правнука - четырехлетние Сашка и Пашка и мать одного из них, Пашки, дочь Полины - высокая молодая и толстая баба, та самая, для которой Полина прописалась в квартиру, Ольга.

Мужики, несущие гроб с телом Андрея Петровича легко и быстро спустились по лестнице на один проем до площадки, аккуратно и просто, подав гроб поверх перил, повернули на другой проем лестницы, снова подняли гроб на плечи и пошли книзу.

- Ну вот, как получилось все хорошо, а я сколько переживала: как по такому узкому подъезду понесут, да ну как вывалят - вот сраму-то б было,подумала Полина и с облегчением перевела дух.

Перед подъездом во дворе, спятившись кузовом к самым дверям, стоял приехавший из гаража грузовой ЗИЛок; вокруг его раскрытых и опущенных вниз деревянных бортов было обвернуто и приколочено длинное красное полотнище с черной полосой, прошитой по его середине. На траурное полотнище были повешены на гвозди венки с черными лентами - по одному на каждый борт, а на платформе грузовика был притянут веревкой к переднему борту

у кабины крашенный железный памятник со скошенным верхом, с фотографией Харина за стеклом в круглом окошке, с начертанной черною краской надписью, означающей фамилию, имя и отчество усопшего и даты его рождения и смерти; эта краска еще не успела засохнуть и немного от переноски памятника размазалась. Пол кузова был покрыт большим харинским ковром из искусственной шерсти.

Мужики аккуратно и без всякого затруднения вынесли гроб из подъезда, сняли с плеч на платформу и водворили его на середину кузова на ковер, сбоку от гроба положили на ковер его крышку.

Полина скомандовала Юрчику, что можно ехать, он побежал и сказал что-то знакомому своему шоферу в кабине, тот включил мотор, машина чуть дернулась сначала, а потом плавно поехала по дорожке от подъезда. За нею следом медленно пошли, выстраиваясь на ходу по несколько человек в ряд провожающие покойного люди. Народу собралось непривычно для стариковских похорон много - человек пятьдесят, кроме того, находившиеся в этот праздничный день во дворе люди, вышли на тротуар и стояли, рассматривая проходившую мимо них колонну.

Процессия покинула двор и, заворачивая влево, выдвинулась на дорогу. Следом за народом ехал заказанный для стариков автобус, замыкал же все маленький "Запорожец" с инвалидными желтыми знаками на переднем и заднем стеклах, за рулем которого непонятно каким образом уместившись, сидел Федор Андреевский, возле него - на переднем сиденье выставив вперед голову сидел его сват Герман Ермаков, а позади их сидели их жены и разговаривали между собой.

Городишко, в котором жили Харины, был самый маленький, запущенный, с нечинеными дорогами, имевший населением едва ли пятнадцать тысяч человек но застроенный в основном деревянными частными домами и поэтому протяженный как какой-нибудь иной большой город. Процессии, двигаясь медленным шагом, нужно было добираться до городского кладбища часа полтора: спуститься по дороге с горы, дойти до городской площади, от нее проследовать по набережной городского пруда до плотины, сразу за ней повернуть направо, достигнуть следующей горки с высящейся на ее вершине старинной церковью, перевалить по дороге за эту гору и после городского района со странным для Урала названием - Рига, основанного беженцами из Прибалтики в Первую мировую войну, а теперь заселенного татарами,- в поле дойти до кладбища...

Оставшаяся в квартире молодая толстая баба, внучка старухи, уложила ее в постель, где она сразу успокоилась и, отдыхая на боку, стала наблюдать, как Ольга убирает в углу табуреты, открывает вентили на батареях центрального отопления, чтобы прогреть комнату, снимает белые простыни с телевизора, с зеркала на стене и с серванта, в котором за посудой так же виднелось зеркало, сворачивает и укладывает простыни в шкаф.

Правнуки - оба в теплых костюмчиках, оба кареглазые и до чрезвычайности лопоухие, катали по очереди друг друга на бабушкином табурете с колесами. Старуха, улыбаясь, сказала им: Мне маленькой батюшка сделал, помню, такую же вот, скамеечкю, приладил к ней колеса и говорит мне: "На вот, Полинка, тебе деревянную лошаду, катайся на ней..." Вот и на старости снова покататься пришлось на деревянной-то лошаде...

В резком солнечном свете, хлынувшем в комнату из окна, когда Ольга раздернула шторы, старуха хорошо видела их знакомые личики. Пашка, слабенький костлявый мальчишка, очень шаловливый, и которого за доставляемое им беспокойство она не любила, имел удлиненный разрез глазенок, когда смеялся выставлял два белых заячьих зубика и очень отчего-то походил на китайца. Его сродный брат Сашка, внук Ирки от ее старшей дочери, происходил по отцу из чистокровных татар, но тем не менее, ничем на татарина не походил, подтверждал всем своим видом народное мнение, что от брака русских с татарами родятся очень крепкие и смышленые дети, был любимцем старухи и, пока его не сердили являл из себя очень ласкового, любознательного ребенка, говорил чисто и уже знал почти весь алфавит; когда же его сердили чем-нибудь, то он как-то неприятно, по-татарски, - мстительно

и безудержно злился и этим приводил в смущение и пугал всю свою русскую смирную родню.

Братья играли недолго - вскоре они табурет не поделили, соскочили с него на пол и подрались. Они посещали одну группу детского сада и оба научились там драться по-взрослому: размахивая кулаками и пиная ногами прежде же они умели только бороться.

Пашка первым начал, он, размахнувшись ручонкой, залепил брату по щеке плюху и звонко выкрикнул: "Кья-я!" Сашка моментально ему сблямбал в отместку, но тот на этот раз не заплакал, а вцепился в Сашку, и они по старинке упали на пол и стали бороться, сопя, повизгивая, тиская друг друга ручонками, чтобы который-нибудь из них, наконец, заревел от обиды и сдался.

- Ольга! Ольга! бежи скорее сюда!- закричала с кровати старуха.- Они опять подрались!

Ольга, топая толстыми ногами, прибежала в комнату с кухни, нагнулась к пыхтящим пацаненкам, вздернула их с пола, поставила на ноги и, раздвинув свои руки, растащила их в стороны. Пашка, почувствовав на локте крепкую материнскую хватку и посмотрев на разгорячившуюся мать, сразу же разревелся, Сашка пытался изловчиться и укусить тетку за руку. Ольга, заметив его усилия, перехватила руку и стала держать его за ворот, тогда Сашка,

уже не надеясь поквитаться с теткой, стал тянуться и пинать по воздуху ножонкой, стремясь достать до Пашки. Ольга крикнула ему: "Сейчас как дам!"и оттолкнула его в сторону, а сын получил от нее здоровенного тумака.

- Сколько раз я тебе говорила: не заедайся с ним! Не можешь с ним справиться - и не лезь! Ты меня понял - или сейчас получишь у меня!

Пашка ничего не отвечал - плакал, зажмурив глаза и сморщив лицо, и еще больше, чем всегда походил на китайчонка, а Сашка, воспользовавшись тем, что тетка его не видит, на секунду присел и выставил к Пашке задницу, потом, понимая, что защиты, кроме бабушки, у него здесь нет и побаиваясь, все-таки тетку, не спеша улез на постель к бабушке и уселся там на вторую свободную подушку возле стены.

Ольга, убедившись, что инцидент исчерпан, снова ушла на кухню, Пашка еще всхлипывал на диване, а Сашка, успокоившись, наклонился к самому уху прабабушки и попросил восхитительным голоском: Бабушка, расскажи мне, пожалуйста, а куда дяденьки унесли дедушку?

- Умер, Саша, дедушко Андрей. Стал совсем старичок стареньким наш - и умер.- отозвалась ему старуха.

- Стареньким стал дедушка? Бабушка, значит, дяденьки его молоденьким сделают? Эти дяденьки - кузнецы, да, бабушка?

- Нет, Саша, не умеют они так делать-то, они не кузнецы, Саша... Уехал дед Андрей от нас, Саша, уехал... надолго уехал,- протяжно сказала старуха.

- Бабушка, ведь дедушка Андрей - кузнец?- пытаясь все выянить, продолжал спрашивать умный мальчик.

- Дедушко-то? кузнец, кузнец... Был когда-то и кузнецом,- отвечала старуха.

- Бабушка, расскажи мне, пожалуйста, сказку про кузнеца,- ласково попросил правнук.

- Сказочкю захотел, вятскую послушать, дитятко?- широко улыбаясь, спросила старуха, не упускавшая со времени болезни каждый случай поговорить.- Ну, послушай... В некоем царстве-государстве жил кузнец-молодец. У него в кузне висела на стене икона - Лик Божий, а в закуту держал он картину - диаволову рожу. Богу помолится, скрестится, да поклонится, а потом штаны соймет, жопу к дьяволу повернет - и приседает, приседает перед ним, ровно кланяется - насмехается. Дьявол-то не стерпел я, дескать, мужик, тебя проучу, подослал к нему двух своих чертей. Один черт, слышь ко, обернулся мужиком - да и нанялся кузнецу в работники, а другой из них оборотился стариком - и потом в эту кузню приходит, что-то якобы ему перековать надо. Сам-то такой из себя весь дряхлый, оступается, ножожки не держат его. Работник-то и говорит ему, давай, мол, я тебя перекую в молодого, дедушка. Тот соглашается. Сунули дедку этого в печь, раскалили, выдернули на наковальню, молоточками по нему чух-чух, почукали - и выковался молодец - усы пальцем вертит, с ножки на ножку поскокивает, ножкой на ножку потопывает. Дал он сто рублев кузнецу за эту работу и из кузни - вон, и работник вскорости за ним следом ушел. Остался кузнец в кузне один, тут приходит к нему опять трухлявый старикашечка, только, настоящий, значит, а не черт. Кузнец ему и скажи: давай, за сто рублей перекую тебя в молодца, дедушка. Согласился тот: перекуй, коли умеешь. Умею,- говорит,- научился сейчас. Тоже его в горне-то жег, жег - выдернул, молоточком по нему чух-чух,- не выходит ничего: уморил дедушку. Погнали кузнеца этого садить в тюрьму, а работник его, черт, ему навстречу идет.

- Догадался, кузнец, кто я такой?- спрашивает черт.

- Догадался,- отвечает ему кузнец.

- Ну, вот то-то же,- говорит ему черт.- Богу молися, да и дьявола не гневи...

- Бабушка, а наш дедушка Андрей гневил дьявола?- спросил Саша.

- Дедушка-то? Андрей?- он бога гневил кажный день,.. а бывало, что иногда и черта серживал же,- задумчиво произнесла старуха.

Шныра Пашка услыхав, что бабушка рассказывает сказку, сразу закончил плакать, пришел с дивана и, перебравшись через живот старухи, уселся на подушку вместе с братом. Братья дрались в день по несколько раз и придавали своим дракам очень мало значения. Теперь они совершенно мирно, устроившись возле старухи, повернули к ней свои лопоухие головы и с огромным вниманием слушали, что она говорит.

Когда старуха замолчала, Пашка наклонился к ее уху и звонким голосом, шепелявя, попросил: Бабушка, а исе одну.

Старуха поглядела на него, подумала и стала рассказывать: Как-то раз посеял мужик репу. Репа у него начала расти плохая, чахлая очень. Ну, мужик рассердился на репу, да возьми и выругайся: "А, лешай тебя забери!" Сказал, да и забыл. А только видит он, что такое? Репа его стала быстро расти, ядреная такая выправилась - мужик на нее и нарадоваться не может. Настало время снять урожай. Пришел мужик, начал рвать репу, а из лесу к нему выходит леший и говорит: "Стой, мужик, ведь эта репа - моя".

- Как твоя?- спрашивает мужик.

- А ведь ты мне ее сам отдал, я все лето воду носил, репу поливал и теперь ее себе заберу.

Но мужик бойкий вот такой тоже был, заершился... Ну, они и поспорили: кто на другой день приведет на поле диковеннее зверя - того и репа. Мужик весь вечер сидит у себя дома такой весь смурной, а жена его спрашивает: "Что случилось?" - Так вот, отвечает, и так...

- Не горюй,- его успокаивает жена.- Что-нибудь придумаем...

Пришел наутро мужик в поле, глядит: леший ведет из лесу медведя.

- Ну что это за невидаль такая - медведь?- говорит мужик.

- А твой-то зверь где?- спросил леший.

- А мой - вот он идет...

А это баба его, голышом, на четвереньках идет пятками вперед, косы распустила, свесила волосы до земли - словно хвост.

Леший на нее посмотрел, говорит: Ну, отродясь такого чудного зверя не видывал: рот вдоль рожи, один глаз на лбу, да и тот выгнил... Выиграл ты у меня, мужик - забирай, твоя репа...

Ольга, услыхав на кухне, что рассказывает старуха, быстро пришла в комнату и закричала:

- Ты что, бабушка, детям говоришь?! Ты совсем, что ли уже?- и сгоняя мальчишек с подушки, крикнула им: А ну-ка брысь отсюда: расселись!

Пашка шустро пополз на корячках по постели, перелез через спинку кровати в ногах у старухи и убежал на диван; михряк Сашка медленно лез за ним следом и думал, что как все непонятно: тетя Оля ругает бабушку, которая ее старше; дедушка Андрей отчего-то вдруг предпочел сделаться совсем стареньким и умереть, хотя он - кузнец, значит, запросто сумел бы себя перековать в молодца и теперь бы мог приплясывать здесь в комнате и крутить пальцем усы...

Старушка глядела на толстую Ольгу, виновато улыбалась и думала:

- Охо-хо, уже не знаешь, что и сказать. Все - не по ним. Не ладно сказала, к слову придрались... а сами-то как живут... срамно смотреть - не работают... По телевизору-то: бабы голые с мужиками обнимаются - так это им ничаго, не отходят от телевизора; а я одно только слово и сказала: "голая"а она на меня накинулась.

Старуха начала думать: грех это, или не грех - то, что она сказала слово "голая"? Потом, незаметно для себя, стала уже думать о том, как хитры бывают иногда бабы и каким неожиданным способом им приходится иной раз выручать мужиков - а те этого нисколько не ценят и все свою водку пьют, пьют... Тут она опять вспомнила, что на том свете с нее наверняка взыщут, почему половина внуков ее и все правнуки - некрещеные, и что это, в самом деле, ее большой грех - и она очнулась от начавшего к ней подступать было сна, широко открыла оживившиеся глаза и громко позвала:

- Ольга, иди сюда, сядь, послушай, что я тебе расскажу!

- Ну, чего тебе?- недовольно спросила Ольга, но все же, подошла к ней, тяжело ступая по полу толстыми ногами и осела на стул: Ольга была добродушная, очень отходчивая женщина.

- Как-то в деревне Фрося мне сказывала: в тридцатые чи годы еще, когда они с мужем еще только недавно поженились - лет пять, может, прошло - к ней как-то приходит ее свекровь, с внучкем поводиться. Посадила его себе на ногу и подметывает, подметывает его на ноге, а сама что-то напевает. Фрося-то мне говорит: Слышу, напевает как-то чудно. Я прислушалась. А она поет: "Выблядок, выблядок...", да опять: "Выблядок, выблядок..." Таково,- говорит Фрося,- обидно мне сделалось... Я у ей и спрашиваю, у свекрови-то: "Вы что это такое поете, мама? это же ведь внук ваш. Вы же знаете, что мы с мужем расписаны - так какой же он выблядок?" А она отвечает: "Мало ли что вы расписаны, а вы не венчаны - так значит он выблядок." Вот так.

- Ну, бабушка!- широко разинув большой рот, рассмеялась толстая Ольга.Ну, скажет, ну скажет...

- А ведь вы-то не крещенные даже - значит, вам с мужем и венчаться нельзя,- вкрадчиво подсказала ей Полина Игнатьевна.

Сообразив, наконец, куда клонила разговор старуха, Ольга еще веселее рассмеялась и сказала:

- Ой, старая, ну и хитра!.. Да покрещусь я, покрещусь,- успокойся же ты. Где только ты увидала своего бога, не знаю. Его, наверное, и нет вовсе буду зря лишь последние деньги платить на крещение.

- А вот ты меня послушай, что я расскажу,- и сама реши, есть он, или его нет,- не отвязывалась старуха.- Летом в сороковом году нас послали с девками за реку в поле, ворошить сено. Тут ливанул дождь - мы побежали и спрятались в будку на пароме. А старичок, паромщик-то, он сидит, очки у него на носу одеты - и он читает большую такую черную книгу. Нам с девками-то смешно - смеемся, ему говорим: расскажи, Кузьмич, что хоть там пишут, а то мы неграмотные. А сами: "Ха, ха, ха..." Этак он очки с носу снял, держит их в руке, посмотрел на нас и говорит: "Ой, девки, не смейтесь. Не до смеху вам скоро станет. Будет война в следующем году, и много народу поубивают, но все равно,- говорит,- наша будет победа, и жить после этого начнут лучше, чем прежде. А вот потом будет еще одна война - и тогда народу живого почти совсем никого не останется..." С нами случилось, была в ту пору на покосе учительша Любовь Ивановна, коммунистка,- но сына в одиночку растила, с мужем в разводе была. Она ему отвечает: "Глупости это, и одна - религиозная пропаганда, а бога никакого нет и наперед что будет - никто знать не может". Ну вот, а в сорок первом году - война. Слышу зимой, кто-то в соседях заголосил: похоронку с фронта, значит, прислали. А это была - Любовь Ивановна. У нее единственный сын погиб под Москвой. Ох, уж как выла она, как выла - три дня. До бесчувствия. Ее охлынут водой - она очнется, вспомнит, наверное, про похоронку - и снова заголосит. Потом-то уже когда сорвался у нее голос,- сипела только, а не голосила. Да так с ума и сошла... Вот тебе и религиозная пропаганда.

- Ну и что с ней после этого стало?- спросила Ольга.

- Да что?.. ничего. Так сумасшедшей и жила. Мы с бабами ее жалели: кто одежу ей подаст какую-нибудь, кто - вымоет у ней в избе, кто - покормит. Наказал ее, значит, бог за то, что не верила - а все так и вышло,- заключила старушка.

Ольга засмеялась: Ничего себе - наказал: моют за ней, одевают ее,- за мной бы кто так поухаживал. Дедка вот, не верил же в бога, а дожил до старости и до последнего дня с ума не сошел.

- Он верил,- отозвалась старуха.

- Как же, верил... Что же он тебе не разрешал иконку на стену весить, если, ты говоришь, он верующий был? Сколько лет, ты не считала, ты проносила эту иконку в кармане в тряпочке?- кивнула Ольга в сторону иконки, стоящей возле портрета на телевизоре.

- Он верующий был,- повторила старуха.- Лишь сознаться в этом не хотел: упрямый был очень. Когда у него в деревне перед пенсией начала рука сохнуть, он сначала по больницам все ездил: и в Ваничи, и в Советск. А потом не стал ездить. Рассказывает: придут врачи - глядят на рентген, глядят, а отчего рука сохнет - не могут понять. Я одыднова их и спроси: "Так вы знаете, или нет, что это за болезнь?" Они говорят: "Нет, не можем определить: все как будто цело, а рука сохнет".- "Ну, так я сам,- дедко-то говорит,- знаю. Это значит - бог меня за грехи наказывает". Ушел из больницы - и больше к ним никогда не ездил...

4.

Медлительное шествие за автомобилем с гробом, нигде не задерживаясь, миновало, между тем, площадь и спускалось с нее на старинную дамбу городского пруда, обсаженную по краю насыпи столетними раскидистыми тополями. Слева, сквозь едва покрывшиеся зеленью кроны деревьев, за блеснящей водной поверхностью виделась на противоположном южном берегу скалистая сопка Ермака, своим лысым черепом громоздящаяся над городом. Та самая, на которой разбил бивак отряд Ермака, когда они делали здесь челны, чтобы плыть на них по реке завоевывать Сибирь. По правую руку, в котловине по основанию дамбы был старинный большой завод, возведенный три века тому назад вместе с этим городом и окруженный теперь зеленым сплошным забором с электрическими проводами и колючей проволокой наверху. По середине дамбы за отдельным дощатым забором стояло белое здание плотины и оттуда далеко разносился непрерывный грохот падающей воды. Сразу за плотиной дорога раздваивалась: одна - вела дальше по дамбе, а другая - поворачивала направо, спускалась с нее и тянулась вдоль берега реки. Здесь, по берегу, и разросся городской район Рига, куда им нужно было идти.

В переднем ряду за машиной следовали: Юрчик, Сашка, Полина и Иван старший из братьев Хариных.

Юрчик рассеянно глядел по сторонам на знакомый ему уже более полувека вид, на встречных людей и на тех, которые обгоняли колонну. Иван шел задумчиво, молча, свесив вниз голову, и смотрел себе под ноги, а Сашка негромко разговаривал с матерью.

- Они сказали мне, что зажмут мне в одну ладонь паяльник, а в другую дадут ручку, воткнут паяльник в сеть - и тогда через минуту я им все подпишу,- приглушенно рассказывал Сашка матери.- Велели мне еще неделю подумать... Мама, давай продадим старый дом, иначе мне с банком не расчитаться.- попросил он.

Глаза Полины были наполнены слезами, она шла по-прежнему держа прямо худую спину и молчала. Сашка поглядывал на нее и ждал, что она скажет.

- Говорила я ведь тебе: отступись, отступись - где тебе связываться с этой коммерцией. Работал бы инженером... зачем уволился?

- Так ведь, конверсия, мама,- инженерам зарплату не платят,- напомнил ей Сашка.- Кто же знал, что учредители эти мои долбанные поведут себя так?.. Ведь сначала казалось, что нормальные же люди: с одним - мы учились на одном курсе, он был командиром дружинников в институте и теперь работает капитаном ОБХСС, а другой - главный инженер леспромхоза. Назначили меня директором в свой арендованный магазинчик, взяли кредит в банке, а потом вытянули из магазина себе все эти деньги - и говорят: не хотим ничего больше знать. Приехали бандиты - крыша этого банка,- взыскивать долг - они их отсылают ко мне, что Ермаков все бумаги в банке подписывал, а их подписей нигде нет. Теперь те требуют от меня им отдать мою квартиру за долги этого магазина - а я там даже зарплату четыре месяца не получал.

- Ну что за жизнь! Тянула вас с Ольгой, тянула... выучила... институты закончили... Наконец думала отдохну - а вы: у той - нет работы, у тебя - еще хуже,- пожаловалась на судьбу Полина, а Сашка заметил, что ее глаза стали сухими и в них появился знакомый ему волевой блеск, она уставила взгляд на венок, прибитый к борту машины перед ней и сказала:

- Тебе лишь бы все продавать, все мимо рта пронесешь... Что же ты так плохо работал?..

- Я хорошо работал, мама, по двенадцать часов в день,- возразил Сашка.Я ведь почти год, после того, как хозяева нас кинули, волок на себе этот магазинчик, не имея почти средств в обороте, умудрялся выплачивать и проценты за кредит банку - (280 процентов годовых, мама!) - и зарплату продавцам и аренду; ведь и кредит я все же сумел-таки вернуть банку: все

наше оборудование продал, все деньги соскреб,- но банку кредит вернул. Но банкиры еще насчитали 15 миллионов рублей пени - и вот их-то теперь с меня и требуют, хотя по закону и не имеют на это права...

- Вот сукины дети!- обругала банкиров Полина.- Ладно, ты не переживай, я на следующей неделе приеду, я сама все решу. Какой-то ты беспомощный у меня, честное слово,- тебя в ложке воды утопишь... Вот они у меня запоют "Матушку репку"! Выпрут боком им эти паяльники!.. Крыша!.. Что это вы, интеллигенция, бандитские словечки сразу усвоили? Только оказались свободными - тут же и поддались опять новым хозяевам. Вы по своим правилам должны жить, а бандитским порядкам пусть и места под солнцем не будет!.. А то вы их оправдываете как будто... Не расстраивайся,- повторила она.

Сашка сразу повеселел, выпрямился, словно у него с плеч упала ноша и стал беззаботно, как и отец, поглядывать по сторонам.

Во втором ряду шли - Аркашка, Ирка, Сережка и Толька.

Полина обернулась к ним и предложила: Толька, тебе ведь тяжело, наверное, идти - ты пойди сядь в автобус. Толька не соглашаясь с ней, тряхнул головой и сказал: "Нет, я провожу отца как следует, до конца".

Сашка отстал от матери и пошел рядом с дядюшками, а Ирка, напротив, догнала Полину и взяла ее под руку.

- Что у тебя случилось с ногами-то?- спросил Сашка у Тольки.

Тот пожал плечами и ответил: Не знаю, наверное, на трассе где-нибудь простудился. Бывает, свариваешь трубы весь в поту под маской, согнешь спину - а ветер поддувает под фуфайку, а то и вообще - лежишь на земле.

Полина оглянулась к Сашке с Толькой и сказала: "Да, вот денежки-то,они даром ведь не достаются..."

Толька тоже опустил голову и пошел задумчиво. Он думал о том, как это странно, что он, такой еще молодой и с медвежьей силой в руках, еле может идти вместе со всеми, и что ему хочется, как это ни стыдно признать, сесть к старикам в автобус, вытянуть там и расслабить больные ноги.

Иван, прижавшись худым плечом к Полине, шел и думал о том, как непонятно в жизни все получается. Когда-то Полина прислала ему в деревню письмо, чтобы он ехал жить к ней в город, и она устроила его учеником токаря вот на этом заводе. Потом он захотел перебраться из этой дыры в областной центр и поступил там работать токарем на огромный заводище. Кто бы мог даже представить тогда, что у этого завода и у того, где он работает, будет один общий хозяин?

- Откуда берутся такие деньги у людей?- думал теперь Иван, молча идя за гробом.- Я честно вкалываю 28 лет, а не смогу выкупить даже шпиндель своего токарного станка, а эта фирма покупает заводы, и не один, и не два, а купили, хвастают в газетке, уже четвертую часть всех заводов на Урале, имеют свои банки... Говорят, что наш хозяин разбогател на скупке ваучеров: он приобретал их за полцены. Но все равно, ведь, это сколько же нужно денег иметь на покупку стольких ваучеров - чтобы приватизировать хотя бы вот этот завод? Откуда

же он деньги брал? Ничего дефицитного, кажется, он не производил - был до этого владельцем лесопилки. Между тем, вся английская династия, наверное, получила меньше доходов, чем он за 5 лет от этих ваучеров - Урал, он ведь больше, чем Англия? И теперь он - уважаемый человек, его избрали в Государственную Думу; а я был ударником всех последних пятилеток, сколько раз меня приглашали в школу рассказывать ребятишкам про мой завод - и что теперь? Медальки эти мои уже никому не интересны стали - и меня не приглашают больше, да и завод-то уже не мой...

В маленьком "Запорожце" с инвалидными знаками, следующем в конце колонны, Федор Андреевский объяснял Герману Ермакову:

- Ты видел, как он стоит?- кивнул Андреевский в сторону странного памятника В.И.Ленину, установленного на бетонном постаменте с трибуной на площади. Этот памятник изображал чугунный Земной шар, на Северном полюсе которого, приподнявшись в ботинках на цыпочки, стоял в чугунном костюме-тройке черный чугунный Владимир Ильич с пропорциями лилипута и энергичным взмахом десницы посылал куда-то всех от себя.

- Туда, мол, идите. И ведь, шли. Правильно, или не правильно делали, что слушались, но шли и главное: все народы в стране вместе уживались. А наши нынешние вожди переняли в партийных школах вот так только ручкой перед собой с трибуны указывать, и полагали, что государством руководить этого довольно. "Теперь,- сказали они народам,- в другую пойдем сторону"- и ручкой в воздух туда - шарах, шарах... и надеялись, что с них этой работы достаточно, можно отправляться на дачу. Но, что такое? Глядят: никто туда не идет, а все разбредаться начали кто куда; какая страна развалилась!

Густой Андреевский бас так гулко отдавался в кабине, что Герман Ермаков приоткрыл форточку и отчего-то не захотел с Федором на этот раз согласиться:

- Им, сват, с верху видней - они ученее нас, сват,- возразил он, повернув к Андреевскому свою коротко остриженную седую голову на вытянутой вперед шее.

- Ученее!?- рявкнул Андреевский и воззрился на Ермакова.- Сват! да я гляжу, они и тебе мозги запудрили! Нечего сказать: большого ума там люди сидят! Большого! Экономику нашу они посчитали нерентабельной - и - бух... цены взвинтили в два раза, потом - в пять раз, потом - в десять раз, потом еще в десять раз. Говорят: чтобы стали цены на мировом уровне.

Где уж нам, необразованным, об их делах рассуждать: они же профессионалы рыночной экономики! Но я не могу понять вот что: откуда сразу взялось у нас столько профессионалов, если у нас экономики этой рыночной почитай сто лет не было? Нужно сделать экономику эффективной? Ну, и отлично, делайте: кто же против этого возражать станет? Но только мне не понятно, как так: было напечатано на деньгах, что они обеспечиваются всем достоянием государства - это значит: вон на холмах леса наши, пруд, в земле - руды разные, вот - наша дамба, которую еще Татищев рассчитал и велел строить, вот - наш завод, - все это как было здесь, так и есть, ничто не обрушилось и не сгорело,- так отчего же деньги-то в один прекрасный день вдруг начали уценяться: в 2, в 5, в 10 раз? В две тысячи раз уценилось! Как это быть может? Ну, может, значит. Где уж нам с тобой об этом судить? Это ж наука! Программа "шоковой терапии". По мировым-то ценам никто продукцию завода не покупает - наверное, потому, что зарплаты у народа забыли на мировой уровень вывести,- и разорился завод; да еще налогами его подушили, подушили - видят, пользы от него уже никакой: укатали нашего сивку крутые горки,- и продали его за гроши... Кредитов у капиталистов наклянчили: инвестиции нужны... для рывка в экономике. Превосходно... Соцстраны нам за нефть были должны, а теперь после нашей "шоковой терапии" пишут, что еще мы сами у них в должниках получились: перекачали им нефть, товаров недополучили взамен, и еще 40 миллиардов оказались за эту нефть им же должны: оттого-де, что их деньги остались весомыми, а наш рубль крякнулся. Обалдеть! Да сверх того, у буржуев 60 миллиардов заняли: вот это - профессионалы! И куда делись эти миллиарды, сват? их что-то не видно... И теперь - ни денег у нас нет, ни экономики - вот это рывок! У народа все сбережения обесценили - и что, на пользу отечеству это пошло? Нет, шок - есть, а терапии - нет: в пропасть катимся!..

- Стой ты, черт! тормози!- отчаянно взвизгнула с заднего сиденья Тамара Андреевских. Федор натянул к рулю гашетку тормоза - инвалидный "Запорожец", разогнавшийся накатом под горку, резко клюнул носом к земле и остановился, чуть не стукнув в автобус. Герман Ермаков собирался что-то возразить, но вместо этого непроизвольно, и так сильно - что подбородок ударился о грудь, кивнул головой.

- Черт, заспорил опять, закатил зенки-то!.. за дорогой лучше смотрел бы!- кричала Тамара на мужа. Федор молчал, не оборачивался, лишь было видно сзади, что мясистые уши бывшего гвардейского старшины зардели.

"Запорожец" снова медленно поехал за автобусом.

Порулив немного, Федор пробурчал Герману: Открой еще чуть-чуть форточку. Им там сзади, наверное, жарко - перегрелись...

Шествие достигло плотины и стало поворачивать в Ригу. Эта развилка дорог была памятна в процессии двоим людям - Аркашке и Юрчику. Аркашка посмотрел вправо, на забор плотины, на то место, где десяток досок отличались высотой от других: сюда когда-то, напившись пьяным, он въехал на ассенизаторной машине и, пробив дыру, свалился с пятиметровой кручи с машиной в поток. Он как всегда подумал, проходя тут, что удивительно, как он остался жив и невредим, что его не посадили в тюрьму отвечать за это и даже не отобрали права.

- Это благодаря Полинке,- нежно подумал Аркашка.- Это она оббегала весь завод, всех упросила, чтобы меня простили, а Юрку своего послала помогать мне чинить машину. Месяца два, наверное, мы тогда с ним колупались...

Юрчик, проходя по плотине за гробом, вспомнил, что однажды, крепко подвыпив с дедом Андреем, он его посадил к себе в КРАЗ и они поехали покататься по городу. Выскочив на полном газу на дамбу, он лишь на самом краю, у обрыва в пруд, сумел совладать с машиной и повернул на дорогу. Дед закричал ему: "Стой!.." Он затормозил вот здесь. Дед Андрей, матерясь и словно чего-то смущаясь, выскользнул из кабины на тротуар и ринулся домой. Юрчик заметил, что штаны у него вымокли... Вспомнив теперь об этом, он опять добродушно улыбнулся.

На дороге в Ригу стало особенно заметно, что в сторону кладбища, обгоняя процессию, движется сегодня много народу. Нынче был "родительский день" - люди, направляющиеся к кладбищу несли венки и искусственные цветы. Те же, кто уже возвращался оттуда назад в город, были подвыпившие и, очевидно, в хорошем расположении духа.

- Вот ведь, отец пьянствовал всю жизнь, из коммунистов его исключили, из председателей колхоза, из бригадиров и даже из кузнецов его выгоняли,- а все равно, ни у кого, наверное, не было таких похорон,- восхищенно улыбаясь, сказала Ирка Полине.- Со всем городом сегодня папка простится, всех своих знакомых увидит. И день подгадал такой теплый, веселый, и облака, гляди ко, какие красивые в небе...

- Да,- глухо отозвалась Полина.- Не было бы только дождя...

Полина работала расчетчиком заработной платы в бухгалтерии завода и была очень хорошо знакома со многими из тех, кто проходил мимо процессии по тротуару; проходившие, заметив среди людей, следующих за гробом знакомую, оглядывались на машину, пытались прочитать издали на памятнике фамилию умершего и догадаться, кем приходится он Полине.

- Поля, кого вы хороните?- негромко и почтительно окликнула ее с тротуара круглолицая невысокая женщина с венком в руках, шедшая с молодой девушкой на кладбище.

- Отца,- негромко, в тон ей, ответила Полина и поджала губы, давая этим понять, что это все другие могут позволить себе сегодня так беспечно идти по тротуару, а у нее забот - невпроворот.

Возле небольшого, на три окошка, симпатичного домика процессия ненадолго остановилась и затем тронулась дальше. Здесь старики Харины прожили десять лет, прежде чем получили квартиру.

Сашка припомнил, как они долго ходили сюда зимой с матерью, выторговывая у прежних хозяев этот дом, куда Полина уговаривала своих родителей переехать к ней из деревни, вспомнил он серого щенка восточно-европейской овчарки, которого отец купил у охранников завода, чтобы он сторожил этот дом, и из него вырос потом огромный пес, вспомнил, как было жалко ему этого кобеля, когда он узнал, что дед Андрей без всякой видимой причины отвел его в лес и повесил.

- Странно, помнится, бабка говорила, что дед был трезвым. Чем ему овчарка помешала? Я же его спрашивал об этом - он отмалчивался. И как только ему удалось справиться с таким волкодавом одной рукой? Мы с отцом и не подозревали до того, что дед собак не выносит, и в деревне никогда их с самой войны не держал...

С горки предстало взору в отдалении за городом обширное кладбище. Оно состояло из трех сопредельных частей: самая большая, русская часть кладбища была обнесена ветхою деревянной оградкою, которая уже кое-где поверглась наземь, там росли тополя, березы, кусты сирени и сосенки; татарское кладбище было обведено добротным высоким забором из горбыля, над которым выставлялись вершины елей и пихт; маленький уголок кладбища был огорожен невысоким, по пояс, новым штакетником, голая, без единого памятника, без всяких насаждений, неровная земля на нем поросла дерном - здесь были похоронены в братских могилах в Отечественную войну человек двести военнопленных немцев, из числа тех, кому нужно было зачем-то повалить Россию и которые сюда с такой страшной силой шли.

На русском кладбище сегодня сидели на скамейках перед могилками, пили водку, прикручивали проволокой венки к памятникам, клали на могилы конфеты и рассыпали крупу, ходили по кладбищу, отыскивая на памятниках знакомые имена, огромное количество русского народу. Среди рассеянной по кладбищу толпы в одном месте стало видно, как в гуще памятников между деревьями движется высоко поднятая за древко церковная хоругвь и молодой дьячок из городской церкви в церковном облачении обходит кладбище и окуривает его ладаном.

Из небольшой серой тучки над кладбищем выпрыснулся бисер теплых дождинок, они едва окропили Андрея Петровича, тут же и опять улетучились, нагретые майскими лучами.

- Вот, и облачко всплакнуло об отце,- находясь в лирическом настроении заметила по этому случаю Ирка.

Процессия прошла по дороге, миновав кладбище, повернула за ним налево и по дороге вдоль татарской половины стала продвигаться наизволок в горку. Через мелькающие при ходьбе щели забора стали заметны татарские памятники: преимущественно, такие же, как у русских, но не с крестами, а с полумесяцами, приделанными на штырьках над ними.

За немецким уголком еще раз повернули налево и пошли по уезженной полевой дороге. С этой стороны, по склону холма, в поле, разрасталось русское кладбище. Здесь не было никакого забора и тут в крайнем ряду была выкопана глубокая гладкая могила для Харина.

Те же самые, приехавшие на автобусе, мужики снесли гроб с платформы автомобиля и аккуратно поставили его на доски, уложенные поперек разрытой могилы. Снова все стали подходить прощаться к покойному. Простились и уже собирались закрывать гроб, но к нему приблизился дьячок, плавно помахивая в такт шагу дымящейся ладанкой и следомый городским - не то чудаком, не то слегка тронутым, с хоругвью в руках,- мужичком с просветленным лицом и двумя никому неизвестными маленькими старушками.

- Как имя почившего?- спросил дьячок, обратясь к Ирке.

- Андрей,- отозвалась она, с любопытством глядя заплаканными глазами на молодого худенького дьячка и прикрывая носовым платком губы и покрасневший нос.

Дьячок резкими встряхиваниями руки стал раскачивать над Андреем Петровичем курящуюся серой ниточкой дыма ладанку и речитативом затянул:

- Прими, Господи, душу усопшего раба твоего Андрея-я... Святый Боже, Святый крепкий, Святый бессмертный - помилу-уй его-о...

Свежий тенорок дьячка казался негромким и бесцветным, затериваясь в пустом поле.

- Мамка-то как будет рада!- окликнула Ирка Полину, счастливо сияя мокрыми глазами.

Полина кивнула головой, соглашаясь, что никому, кроме их отца, не удавалось быть похороненому здесь под отпевание священника, она внимательно оглядела покрасневшими глазами, так же как Ирка, прижимая платок к губам, толпу провожающих, окружившую могилу и убедилась, что все совершается как следует и все хорошо.

- Во имя Отца, и Сына, и Святаго духа,- благоговейно произнес дьячек, широко перекрестил покойного, и затем продолжил обходить кладбище, сопровождаемый своею странной свитой.

Полина нагнулась к отцу, покрыла ему лицо белою простынью и поверх ее багровою пеленой. Принесли и на гроб установили крышку, приколотили ее к гробу гвоздями. Юрчик, Вовка и шесть человек мужиков опустили гроб на веревках в могилу. Ирка опять заплакала, у Полины от подступающих слез стало нестерпимо резать в глазах. Вытянули из могилы веревки, Юрчик с Вовкой достали из автобуса для мужиков и для себя лопаты и они все стали

забрасывать яму грунтом.

Когда Ирка перестала плакать, к ней прибрел, шабаркая подошвами по траве Федор Андреевский, тронул ее слегка пальцем за руку и хриплым басом спросил: "Дьячок-то за отпевание сколько денег взял?"

- Нисколько, бесплатно отпел,- шмыгнув носом, ответила Ирка, прикрывая платком нос и щеку.

- Ну-у ?!.- удовлетворенно прогудел Федор.- Это правильно. Папка ваш заслужил... он жил по-божески...

Ирка удивилась до такой степени, что отняла руку с платком от красного лица, пристально стала смотреть на Андреевского и спросила:

- Он? как по-божески?

- Да, по-божески,- гулко произнес, нагнувшись к самому Иркиному уху Федор.- Он был верующий, он бога помнил - как-то мы с ним разговаривали об этом.- И таинственно гудя ей в ухо, Федор пояснил: Но мы верили с ним не в того бога, как вот этот мальчишка-дьячок, или Тимка-блажной с хоругвью... Нет... Когда в прошлом годе церкву начали восстанавливать в городе, я приехал туда и спросил у этого дьячка: Где, дескать, ты бога-то своего видел? Он мне отвечает: "Бог - это добро!"- "И все?"- спрашиваю у него.

Говорит: "И все".- Слышал, слышал,- говорю,- про это: бог - это добро, бог - это любовь... Ну, как сказка для маленьких ребятишек - это сойдет: в раю - бог, в аду - черт, в лесу - леший, в пруду - водяной, в душе добро... Но плохо, говорю, то, что когда взрослеют, в сказки и в поговорки перестают верить. Бог - это добро! надо же! Впрочем, для дьячка и Тимки этого хватит - у них жизнь простая, прозрачная, а так же это очень удобно для разного жулья: которые напаскудят, а потом кричат: их не тронь, а то это не по-божески. Сам-то, может быть, уж как гадок, а хочется ему, чтобы его лишь по головке все время гладили, то есть божеский завет исполняли, а жить почестнее, чтобы его на самом деле захотелось погладить - даже не попытаются за всю свою жизнь ни разу. К тому же, вопрос этот темный, что такое добро? Сколько я ни спрашивал у людей, а ни от кого вразумительного ответа на него не услышал: вот ты посуди...- Федор Андреевский ткнул Ирку пальцем в руку, но тут же опомнился и поглядел на свою жену: Тамара, чем сильнее старела, тем больше становилась ревнивее: Предположим, мне попался в руки убийца и маньяк Чикотило... С этими словами Андреевский протянул в сторону свою большую руку с растопыренными длинными пальцами, напоминающую из себя крестьянские вилы и сделал жест, как будто он сгреб Чикотило за ворот.Должен ли я его сдать в милицию, зная что его там осудят и обязательно расстреляют, и я таким образом сделаю ему зло, а не добро - и нарушу, значит, христианскую заповедь; или мне его по-христиански любя и жалея, следует отпустить, рискуя, что он опять кого-нибудь прикончит - и я, окажется, принесу не добро, а зло уже этому убитому им, и ни в чем неповинному человеку? А? что скажешь?

Ирка не отвечала ему ничего. Она удивленно глядела на старика, не понимая, что он к ней привязался в такой момент с этими вопросами и так противно бубенит теперь в самое ухо?

- Ты, может быть, думаешь, что с Чикотило все просто: что его, конечно, надо судить и расстрелять, что хотя ему одному от этого будет плохо, но зато всем остальным, обществу значит, это принесет пользу - и в общей сложности, выходит, это будет добро? Так? Так? Так рассуждая двоих, кажется, арестовали по ошибке и расстреляли вместо Чикотило, пока его искали... А если и этот - тоже не тот? А с теми-то двумя как же быть?..

Ирке страстно захотелось упереться руками в Андреевского и оттолкнуть его от себя что есть силы, но исполинский старик, согнувшись перед ней, стоял и буровил ее взглядом из-под мохров бровей так отчего-то печально, что она ничего не сделала и не сказала, а лишь снова закрыла платком себе нос.

- Вот я сейчас старый, значит - я могу рассуждать, потому что надо мной начальников нет, но если ты солдат, например, и над тобой командир лает: "Исполняй приказ!" А ты сомневаешься... а начальство побеспокоится да покажет тебе статью и параграф и растолкует, что опять же, в сумме для народа все выкупается добром, хотя ты кому-то и сделаешь, может быть, плохо. А после вдруг оказывается, что и параграф этот и статью вычеркнули - нет ее больше, будто и не было никогда; командир этот уши прижал, хвост между ног пропустил, куда-то убрался и голоса не подает,- и ты получилось не добро людям делал, как думал, а зло... И останешься ты сам с собою один на один: ты и совесть твоя, и поймешь, что запутался... Путаный вопрос - это добро!... Я говорю дьячку: "Я помню, было добро - в детстве: от матери, от людей,.. а вот чем старее становлюсь, тем меньше к себе встречаю от людей добра - значит, спрашиваю.- бог-то что, слабее разве становится?" Он молчит. А потом у меня спросил: "Ну, а вы бога каким в себе ощутили?" Я отвечаю: Наш бог - это совесть, да еще перед людьми стыд, и чем дольше живешь, тем сильней их в себе чувствуешь и с ними так легко обмануться было б нельзя и через них только поймешь, что такое - добро...

Наконец могилу зарыли, установили памятник, повесили на него венки с черными лентами и все присутствующие на похоронах пошли садиться в машины. Первым поехал с кладбища, прыгая по колдобинам дороги маленький "Запорожец", в котором, с какой стороны на него ни посмотри, был виден, в основном, один Федор Андреевский в парадном, с медалями, пиджаке.

Еще некоторое время возле автобуса было заметно, как Юрчик с глуповатой улыбкой, прильнувшей к его добродушному лицу, исполнял разбередившее его фантазию поручение супруги: наклонялся к большому раскрытому сидору, лежащему на земле у его ног, вынимал из него водку и раздавал, раздавал ее шоферам автобуса и грузовика и шестерым мужикам: по две бутылки на человека - и провожал ее глазами.

Полина оглядела могилу, поправила ленты у венков, убедилась, что все хорошо и последней ушла в автобус; вот и автобус покатил, поднимая легкую пыль, увозя народ в город на поминки по Андрею Петровичу, заказанные в столовой на площади.

В поле стало тихо, послышалось, как от теплого веяния шумит сухой прошлогодний бурьян у дороги и слегка шелестят зеленые искусственные листочки на венках. Между ними виднелась на памятнике фотография Андрея Петровича, с которой он, смотрел, скосив удивленные глаза чуть вправо и застенчиво улыбался сомкнутыми губами.

Перед глазами у него было ровное, не засеваемое второй год совхозное поле, уходящее за изгиб холма, туда, где он знал, были совхозные теплицы, в которых он когда-то работал сторожем, и из которых однажды его вытащили ночью пьяные совхозные хулиганы и избили.

Казалось, улыбался он с могильного памятника тому, что отсюда достать его, или, по крайней мере, больно избить уже никому не удастся.

Глаза его смотрели удивленно, как будто, от думы о том, что теперь на этот склон холма, в поле, ему предстоит очень долго неподвижно глядеть, что он стал неотделимой частью этого поля, этой Земли, и с ней вместе ему будет надо миллионы лет лететь и лететь в такие дали, от мысли о которых действительно перехватывает дух.

5.

После поминок в столовой - собрался народ в квартире у Хариных посидеть со старухой, которая в столовую не ездила. В комнате был Ольгою приготовлен большой раскладной стол, уставленный охлажденною водкой и закусками. За ним устроились, сев на табуреты и на диван человек пятнадцать: сама Полина Игнатьевна (вдова), все шестеро человек ее детей, внуки: Сашка, Ольга, и Наташка - Иркина старшая дочь, длинноногая красивая блондинка, похожая на куклу Барби. Правнуки Сашка и Пашка залезли на колени к своим бабушкам. Кроме того, около Полины Игнатьевны притулились на табуретах две ее соседки по подъезду, крохотные старушенции, которые, склонившись к столу, бесшумно орудовали ложками в тарелках, провалившимися ртами жевали кутью и бросали острые придирчивые взгляды по сторонам. Последним в этой компании был тот самый седенький старичок в синем костюме, у которого был такой тонкий голос и который сюда неизвестно зачем пришел следом за всеми.

Пьяненький Аркашка налил в стопку водки и протянул ее матери:

- Мама, давай помянем отца: на, выпей,- долго выговаривал он слова, особенно сильно теперь заикаясь.

Старуха поняла, что он от нее требует и воскликнула: "Нет, не стану я пить!.. Сколько я терпела от него всю жизнь из-за этой проклятой водки - и чтобы я его стала чичас поминать водкой?!.

Старушки уставили на нее колючие взгляды.

- Нет, не буду пить. Может, хоть это и грех, но, все равно, не буду,громко повторила Полина Игнатьевна, улыбаясь, все же виновато.

- Ладно, ты не переживай, мама: если это - грех, то мы ее сейчас выпьем,- нашелся чем успокоить мать добрый Аркашка.- Сережка, ну-ка, подымай свой стакан.

Все мужики, сидевшие за столом подняли полные стопки и выпили.

- Да, дед выпить любил,- сказал Сережка, понюхав свое запястье, и крикнул на кухню: Юрка, вы пьете там?

- Пьем, пьем,- отозвались с кухни зятья Юрчик и Вовка, которым места за столом не хватило.

- Ведь сколько ребята мои нагляделись на пьяного отца... ой!.. кажется: не должны даже смотреть на эту водку, а они, все равно, все ее пьют,сказала смущенно Полина Игнатьевна одной из старушек.

Старичок, проглотив водку, долго вытирал платочком прошибшие его слезы, мусолил во рту срезтик огурца и девичьим осипшим голосом произнес:

- А ведь, он добровольцем ушел на войну, Андрей-то Петрович, 23-го июня, да...- и он тронул Полину за рукав.

Полина, которая все это время сидела задумчиво, не ворохнувшись, наклонилась туловищем мимо внука Пашки к столу, в сторону своей матери и громко ей крикнула невпопад:

- Спрашивает, отец добровольцем, мол, ушел на войну?

- Да, ушел, ушел... убежал. Такой дурной. А что было бежать: все равно ведь забрали бы. Правда? Всех же мужиков забирали. Обоих его братьев забрали: сколь были ребята хорошие, непьющие - и оба погибли, а он вот, непутевый, вернулся... Что было бежать? Только две недели после свадьбы с ним и пожили перед войной... Не пускала я его, да он котомку тайком сложил, договорился с Ванькой Долгушевым,- и они с ним вдвоем побежали в военкомат в Ваничи, мне записку оставил... еле в поле его догнала...

Полина Игнатьевна видела мысленным взором то, что никто другой, кроме нее видеть больше не мог.

Стройный и молоденький Андрей Харин, выдернув от нее руку, уходит от нее, поправив движением плеча приуз котомки, и уже собирается бежать по тропинке догонять Ваньку Долгушева, ушедшего далеко вперед в поле.

- Андрюша!- навзрыд крикнула она ему, приподымаясь с земли, на которую упала, когда запнулась.

Он перестал идти и оглянулся: Ну, чего тебе?!.- голос его тоже отдавался плачем.

Она уже не побежала за ним, а только села на земле, опираясь на руку, размазала на лице слезы и грязь и, всхлипывая, спросила: Скажи, как хоть ребеночка назвать, если будет?..

Он задумался на одно мгновение и отозвался: "Давай, чтобы мне там не гадать: если будет сын - назови его Андреем, а если будет дочь, то Полиной".

После этого он побежал, поддерживая мешок рукой, и уже не оглядывался...

Полина Игнатьевна повернула голову от стола и посмотрела на фотографию мужа, стоявшую на прежнем месте, на телевизоре - точно такую же, какая была сделана на памятнике. Перед фотографией вместо стакана со свечей теперь была стопка с водкой, прикрытая ломтем черного хлеба. Водка в стакашке, конечно, не уменьшалась.

- Не пьет,- почему-то подумала старуха и громко объявила: Вчерась Ирка сон видела, что будто мы вот так все сидим за столом: я и все ребята, и откуда-то подходит отец, просит ему налить водки: выпить - говорит - страх как хочется. Ирка ему отвечает: "Иди, садись возле Тольки, он тебе подаст". А отец так грустно-грустно прошел мимо Тольки и куда-то ушел от стола. Значит - вот, хочется выпить - а уже, видимо, нельзя,- проговорила Полина Игнатьевна, особенно умиляясь этому обстоятельству загробной жизни, и даже слегка прослезилась: Как хорошо...

- Да, все хорошо,- задумчиво откликнулась с другого конца стола Полина.- Проводили отца, на местечке он теперь... Все исполнили как надо...и к чему-то она прибавила: А он тогда не смог меня как следует проводить...

На нее все посмотрели и она, поняв, что она что-то не то сказала, пояснила: "Когда он меня провожал из деревни в город, в 15 лет... Денег ему тогда в колхозе не дали: за то, что он лошадь загнал зимой,- и мне пришлось ехать одной почти без денег в чужой город. А тут - ни кола, ни двора, на работу никуда не берут: боятся, потому что еще мала, и не на что комнатку снять. Кое-как устроилась пикировать рассаду в совхоз... И не ехать тоже было нельзя: исполнится 16 лет, выдадут паспорт - и из колхоза уже не выпустят. Идем с ним на станцию в Ваничи, отец несет чемодан, да нет-нет и сядет на него, ко мне спиной повернется, делает вид, что курит, а у самого плечи вздрагивают - плачет..."

И она видит то же самое поле, которое видела только что ее мать, но не летнее, а осеннее, сжатое, с торчащею щетиной срезанных колосков, видит отца, но он - худее, чем видела его мать, сутулится он и хуже одет...

- Да,- расслышав, подхватила вдова,- такой всегда был ревун. Чуть что Ы-ы, Ы-ы...

Ирка начала рассказывать дочери: "Я тогда была маленькая. Зимой, слышу, забегали все ночью по дому: отец пропал на лошади, сбился с дороги. А лошади в колхозе все слабые были: их одной соломой кормили. Помню, я лежу на печи, стекло в окне почему-то разбито и подушкой заткнуто, какие-то люди все заходят в дверь - и каждый раз перед ними белые клубы воздуха влетают в избу и растекаются по полу. А я на печи все боюсь, что мы угореем, потому что думаю, этот пар такой же, как в бане. Надо же, думаю, сколько пару набздовали, сейчас будет жарко...

На другой стороне стола Сашка, подвыпив, принялся рассказывать Тольке:

- Да, дед часто плакал, особенно когда вспоминал про войну. Он служил под Мурманском в войну, в бригаде морского десанта. Однажды послали - он говорил - бригаду девять тысяч человек куда-то - я не знаю - в бой, а через неделю возвращались обратно в строю только три тысячи солдат,- и плачет дед, плачет... А однажды ему пришлось в боях командовать ротой: все командиры погибли - и деду, рядовому, велели принять роту. Он всегда очень этим гордился... В юности я насмотрелся фильмов про Штирлица и затеял после десятого класса поступать в Высшую школу КГБ в Москве - Родине послужить. А тогда было интересно, перед олимпиадой в 80-м году,- прибалтов разных... в общем, нерусских, в эту школу еще даже уговаривали поступать и присылали в Москву на экзамены всех, кто лишь изъявил желание туда ехать, а на весь Уральский военный округ выделялось в год всего 2-3 направления. В том году дали - мне и двоим суворовцам. И вот, я поехал. Специальность называлась "радисты",- а что за радисты, и чем потом заниматься придется никто из нас не

знал. Было четыре экзамена и конкурс был довольно приличный, но после первого же экзамена всех лишних почему-то сразу отсеяли. А остальным объявили: считайте, что вы уже поступили. Дальше все будет просто. Меня оставили, и помню, что я тогда очень этому радовался... А на следующий день со мной как будто что-то случилось: хандра какая-то,.. страшная тоска такая напала. Пролежал на кровати два дня, и мысль в голове только одна: домой, домой, скорее восвоясье отсюда...

Экзамен этот второй я решил завалить, и как назло вопросы такие попались простенькие. Офицер, капитан этот экзамен принимал, он мне говорит: "Ну, рассказывайте". Я отвечаю: "Ничего я не знаю..." Он спрашивает: "Как это можно не знать, ведь у тебя средний балл в школьном аттестате - пять баллов? Сядь на место, подумай еще". Я говорю: "Нет, я ничего не знаю и больше не буду думать". Он посмотрел на меня, поставил мне двойку и отправили меня через два часа на автобусе на железнодорожный вокзал. Еду я домой, и мне стыдно,- что мне мать скажет? Первая была эта двойка за экзамены в моей жизни. Думал, скажет: "Опозорил ты меня, провалился..." Захожу домой - мать говорит: "Ну, слава богу, вернулся!.. Бабка хотя бы теперь отдохнет..." - Я удивился, спрашиваю, что такое?

- Да, как ты уехал в Москву, бабка стала каждый день ездить в райцентр в церковь, молится там, чтобы ты не поступил, на экзаменах чтобы провалился. Говорит: "Хватит с нас одного энкэвэдэшника."

Я чуть на пол не сел, говорю: "Как, чтобы не поступил? Какого энкэвэдэшника?"

- Деда Андрея... он ведь в морском десанте во взводе НКВД служил и после войны - до 48-го года тоже где-то в НКВД был, пока не демобилизовали...

Поступил я через месяц учиться в УПИ на физтех, все экзамены сдал на пять: бабка, видимо, не молилась, а надо было я теперь так понимаю, помолиться - никому физики оказались не нужны... Обсуждали, помнится, столько лет, что лучше: физики, или лирики, а выясняется, что напрасно себя беспокоили, что опасаться надо было не тех и не других, а слюнтявых жадных мальчиков-бухгалтеров, которые теперь себя называют банкирами, а на самом деле они - просто ростовщики...

Все мужики за столом выпили еще по одной, и Сережка въедчиво спросил у Сашки:

- Не получилось из тебя, значит, "белого воротничка"? Не расстраивайся. Нам образование ни к чему: вот я из школы вынес только одно полезное знание, что обои надо приклеивать начиная от окна - это с урока труда,- и ничего, живу... Я ведь всегда говорил Полинке: "Брось, не надейся, не пробиться ему, такой же будет работяга, как мы..." Позовет она нас, помню: приходите, помогите копать огород. Выйдем на грядки: мы с Аркашкой, Юрчик. Говорим: "Зови Сашку - что он дома сидит, такой лоб?" Полинка сразу заполошится: "Я буду сама с вами копать, я сама: ему надо уроки учить..."

Произнеся это, Сережка налил племяннику водки, чтобы он не огорчался, и они с ним вдвоем выпили.

Сашка, выпив, решил досказать Тольке про деда: И вот, сколько я его потом ни просил, чтобы рассказал, что он в НКВД делал - ни пьяный, ни трезвый - ничего не сказал. Лишь: "Нельзя рассказывать", или: "Ничего не делал, водку пил", или снова: "Нельзя..."

Я ему говорю: "Чего нельзя? Сколько лет прошло - что за секреты? Все уже умерли, чьи это были секреты. Расскажи." - "Нет, нельзя."

Старичок, слышавший, что говорит Сашка, встрял в беседу: Я тоже Андрея Петровича спрашивал,- ласково сказал он.- Ты, мол, наверное, писал у себя там во взводе донесения в НКВД? Он отвечает: нет, не писал: я солдатиков жалел...

Во главе стола одна из старушек прошамкала на ухо Полине Игнатьевне:

- Так значит, у вас сыновей-то больше, чем дочерей...

Полина Игнатьевна громко сказала: Да, больше. У меня ведь была еще одна дочь, после Польки,- Валя. Отец-то как уж ее любил. Полька ведь без него выросла, в войну, дичилась отца, а эта - все время была у него на руках, не слезала с него. Сколь разумная была девочкя... Два годика ей было, когда Ванька родился. Принесли его из роддома, ей говорим: "Ну, вылезай из колыбели, Валя, на печь - теперь Ваня здесь будет спать". Она не захныкала, не сказала ничего, а вылезла - и больше никогда в колыбель не ложилась: это Ванина. Ванька заплачет, она к нему бежит, кричит: "Не плачь, Ваня, к тебе нянька идет!.." Болела она спайкой кишечника. Говорят, теперь это лечат легко, а тогда, видимо, не умели; все время ей ставили клизмы и больше ничего. Дожила она у нас до двух с половиной лет... И вот, видимо, чувствовала она что-то. Еще задолго до смерти играла так: ляжет на пол, ручки раскинет, говорит: "Смотри, папа, я умерла". Он заплачет, встанет около нее на колени: "Валечка, что ты, что ты говоришь! это я должен умереть, а не ты..."

И вот, когда она умерла - он больше ни к единому из детей и не подходил, в руки не бирывал: как не его они, или как ровно боялся прикоснуться что ли... И пить принялся... Другой кто если и пьет - то ему ничего: коли знает еще, с кем надо выпить,- то он так пойдет в гору, что и рукой не достанешь его, а наш - пил безбожно, по черному, на начальство внимания не обращал, хоть его забранись. "А, пойдите вы,- закричит.- все к чертовой матери!.." Я ему говорю: "Пожарники меньше воды на пожар льют, чем ты в себя этой водки вылил..." Выгнали отовсюду его, конечно. Потом уже даже в колхозные пастухи его брать не стали...

Полина Игнатьевна задумалась, затем посмотрела на разговаривающих за столом своих детей и почему-то решила, что они все ругают отца и ей в такой день это показалось обидно. Поэтому она вдруг громко произнесла, чтобы все услышали: Что это мы все про отца только плохое-то говорим, а? Ведь и хорошее было же? ведь было?.. вот ребят каких шестерых вырастили: ни про одного из них мне никто никогда дурного слова не сказал - все честно работают, кто как может... никто никому вреда не сделал и ничего не украл...

- Было и хорошее, было,- откликнулась Ирка.- Как хорошему не быть... Отца ведь на работе любили. Он мог по целым дням работать, как заводной. Два раза про него даже в газете писали.

И она начала рассказывать дочери: "У него телята в стаде давали очень хороший привес. Помню, что я вырезала одну статью про отца и весь учебный год носила ее с собой в портфеле. Она интересно так начиналась: "Мы находимся в неоглядном вятском поле, навстречу к нам идет по стерни худощавый, невысокого роста человек и улыбается. Он в мокром дождевике, в сапогах, за плечо у него перекинут длинный пастушеский хлыст..."

Ирка задумалась, вспоминая, и умиленно сказала: "Да, папка животных любил. Особенно - лошадей, а все деревенские ребятишки его любили: бегут к нему ребятишки со всей школы на конный двор, когда он там работал: "Дядя Андрей, запряги нам саней покататься!" Он им смеется в ответ, шутит: "Запрягу, запрягу - приходите ребята 30 февраля!.." Нравилось ему молодых коней объезжать. А бывало: лошадь взбрыкнет, подымется на дыбы - он как с нее упадет, да на спину!.. Думаешь: ой! папка убился! А он встанет на ноги, узда у него от лошади на руку намотана, он снова на лошадь вскочит - и дальше ее объезжает. Один раз у него были так вот на руку поводья запутаны - и лошадь его через всю деревню по земле волоком протащила...

Полине нужно было поговорить с братьями, поэтому она не стала слушать, что вспоминает Ирка, а начала говорить так:

- Уговаривала я мать ко мне в дом переехать, уговаривала,- а она ни в какую не соглашается. Ей ведь у меня будет удобнее. Сделали бы ей поручни могла бы выезжать за ворота на лавочку - поболтать со старухами: здесь же вот она сидит как в клетке, во втором этаже: кроме нас с Иркой, когда сюда на минуту забежим, по целым дням не с кем переброситься словом... И мне, конечно, так бы было удобнее: не нужно было б сюда бежать через весь город каждый день - три года так ведь уже отбегали, дома у себя все дела запустили - нет, не хочет старуха. Говорит: "Не поеду - и все, пока жива стану сидеть в этой комнате..." Как будто не понимает ничего. Сюда бы Ольга переехала жить, а она - к нам: кто ее там обидит? Толька, ты хоть бы ей сказал, что так лучше.

Толька растерянно посмотрел на братьев и хотел что-то ответить, но вместо этого поперхнулся и начал кашлять.

- Ой, боговый, подавился не в то горлышко крошка попала!- воскликнула Полина, ссадила с коленей Пашку и, приподнявшись на табурете, начала стукать своей сухой твердой ладонью Тольку по крепкой спине...

- И чего было бежать?...- неожиданно проговорила в раздумье Полина Игнатьевна, следуя каким-то своим мыслям.- Все равно бы потом забрали: всех ведь мужиков забирали...

С фотографии на телевизоре смотрел и застенчиво усмехался Андрей Петрович Харин: как будто рад он был, что все, что должно было совершиться с ним - уже совершилось, что жизнь его, такая трудная, непонятная и длинная, которой как полю, казалось долго и конца все не будет - наконец подошла к концу; да так, впрочем, и неизвестно осталось ему, зачем была она ему дана, эта жизнь, в которой он шел куда-то по земле в мокром дождевике и улыбался?

Быть может, был он доволен еще и тем, что сегодня он выполнил как следует до конца последнюю свою обязанность, что природа всплакнула о нем, что собрались сюда все их дети: две дочери и четверо сыновей, и что старшая дочь Полька сумела проводить его лучше, чем он когда-то - ее...

Глаза же его смотрели все вправо - мимо стакана с водкой - на Полину Игнатьевну. Они смотрели так, словно удивительно было ему узнать, что эта толстая большая старуха на деревянной лошаде до сих пор жалеет, что когда-то, полвека тому назад, он оставил ее в их медовый месяц, не успев даже придумать как следует имя для первенца, и ушел от нее терзать себе тело и душу, чтобы выигрывать тот самый настоящий суперприз, за который один только и стоит бороться - свою Родину.