Большие и маленькие

Серия «Новая проза»

© Гуцко Д. Н., 2017

© Издание, оформление. ООО Группа Компаний «РИПОЛ классик», 2017

Тварец

О недавнем весеннем хаосе – днём жара, под вечер снег – напоминают лишь лоскуты подсохшей грязи вдоль бордюров. Июнь наконец развернул свой зелёный балаган. «Лето, лето! Лета кому?!», – воробьи-зазывалы орут-разрываются, лезут вон из перьев. А ведь праздник наверняка будет скомкан: лето небывало позднее. Вот-вот грянет жара, оглушит и придушит, окунёт город в асфальтовый чад. Впрочем, что ж – сегодня славно. Ластится ветерок, облака кружавятся. Стальной сосок отключенного фонтана ослепительно брызжет солнцем. Кленовая ладонь, зачерпывая и выплёскивая свет, превращает изумруд в янтарь, янтарь в изумруд – и так далее. И тени каштанов. Каштаны раскинули дырчатые, как дуршлаги, тени.

Вследствие погоды в сквере многолюдно. Скамейки усеяны самой разнообразной публикой – от кислых стариков, тенистой прохладой врачующих душное своё уныние, до истомных парочек, которым негде уединиться. Парочки тискаются исподтишка, старики осуждающе подглядывают.

На одной из скамеек, утопив подбородок в ладонь, устроился тусклый офисный гражданин с неожиданно колючим взглядом, который, собственно, и думает о погоде, о стариках и парочках, о плавающих у его ног тенях – теми самыми, кружевными книжными словами. Гражданин считает себя писателем. Давно и мучительно. А минувшей весной, столь изматывающе-взбалмошной – решил, что пора, наконец пора.

Хватит с него потной толчеи в колонне, выступающей сизифовым маршрутом от зарплаты к зарплате.

– Задачи ясны? Всем спасибо. Все по рабочим местам! – Пусть другие выстаивают ежеутренние летучки; он напишет о них сагу.

Осмелиться. Стать. Преодолеть.

Собственно, пока речь идёт всего лишь об отпуске, который он от первого до последнего дня посвятит наконец творчеству (каждый раз, произнося мысленно это слово, он смущается). Все с чего-то начинали, у всех случались сомнения, испуг перед началом. Так он пытается приободрить себя. А приободрить нужно: испуг имеет место быть.

Сейчас у Кудинова обеденный перерыв. Шестьдесят минут свободы. Можно не только покинуть помещение банка, но, во-первых, покинуть в произвольном направлении, а во-вторых – не думать о банковской рутине. Совсем. Забыть. Вышвырнуть вон и захлопнуться, как подлодка. Правда, во что-нибудь неотложное можно вляпаться и во время перерыва. Позвонят: «Ты где? Здесь срочно нужно». Но это не часто.

Мысли его невольно поползли к кабинету Башкирцева. Кудинов ещё раз подумал о том, как пойдёт говорить с ним про отпуск. Нужно будет с ходу, не рассусоливая – и таким нерабочим, слегка шутливым даже, отпускным тоном, будто одной ногой уже там: «Вы обещали в начале лета, Дмитрий Семёнович. Вот заявление». О вероятности неблагоприятного исхода дела запретил себе думать.

Тени каштанов чрезвычайно его занимали – дырчатые как дуршлаги. Он повертел ими так и эдак, вдруг вылепил вычурный анапест: дуршлаговые тени каштанов, – отбросил и снова поморщился. Дуршлаг не давался, как ни крути.

Кудинов принялся поглаживать через ткань брюк лежащий в кармане мобильник: отключить? Вдруг всё-таки позвонят: «Ты где? Здесь срочно нужно».

Он долго держался. Считай, со школы, где Валентина Ивановна однажды объяснила ему, что в нём заметны творческая жилка и литературные наклонности. Он блистал на школьных олимпиадах, стенгазету в одиночку выпускал. Завуч говорила: «Наш луч света в тёмном царстве». Среднюю школу Женя Кудинов покинул с твёрдой, несколько снобистской уверенностью, что жизнь – главный писательский университет, а уж складывать слова он как-нибудь научится. Вначале собирался перекантоваться годик – и в армию, но перед самым выпускным случайно попавшаяся формулировка: «журналистика описывает изменения окружающей действительности», – прямо-таки загипнотизировала его своей математической элегантностью, и для ознакомления с жизнью Кудинов выбрал журфак.

Обретённый на журфаке опыт был весьма неожиданным. Одновременно с Кудиновым научиться описывать изменения окружающей действительности вознамерились самые яркие, самые темпераментные девушки города. Пожилые преподаватели, оглушённые разразившейся гласностью, учебным процессом интересовались слабо, так что занять себя всерьёз книгами и лекциями не представлялось возможным. К тому же к третьему курсу Кудинов оказался единственным парнем в группе. Остальные разбежались кто куда. Стечение обстоятельств, вписанное в его судьбу под грифом «непреодолимая сила». Окончив журфак избалованным ловеласом, Евгений Кудинов на будущее своё смотрел как на девушку, к которой он не спешит подкатывать, поскольку недавно порвал с предыдущей и выдерживает положенный карантин – но ведь куда она, милая, денется. Вот окончит универ – и тогда уж…

Будущее оказалось отнюдь не девушкой, а совсем даже наоборот – боровообразным мужиком с модной стриженой бородкой. Устроившись пресс-секретарём к Башкирцеву, Кудинов моментально испустил кураж и, призвав себя быть реалистом – как-никак приличный оклад плюс премиальные по итогам года, – отложил мечту о писательстве на потом, ещё на немного.

Потом умерла мать. Времена были ельцинские, козлы ели людей. Сожрали и Зинаиду Романовну. Работала маляром: потолки, обои. Деньги на книжку – сыну в наследство. А тут обменная реформа. Как услышала, что вклады сгорели, слегла. Вроде бы не болела никогда, и вдруг – одно за другим: желудок, почки, щитовидка. И года не проболела. Была, и нету. Отца не стало давно: рак горла, курил много.

Словом, на плодотворное иждивенство – до первой книжки, разумеется, – рассчитывать не приходилось.

Время от времени, будто спохватываясь о чём-то важном – пора ведь, – бросался в свои уютные катакомбы, в которых подпалины, оставленные чужими шедеврами, подсвечены угольками собственных замыслов, в которых торжественно и страшно от предвкушения чего-то огромного, радостного (примерно так он собирался рассказать об этом в своей большой дебютной вещи, сделанной на автобиографическом материале). Уединялся над блокнотом, урча от страсти – будто теперь уж точно навсегда; но снова и снова оказывалось – ненадолго. Только приладится творить – вламывается беспардонная реальность, суёт в руки дурацкое своё кайло:

– Кудинов, хватит бездельничать. На вот, займись.

Кайло, даром что аллегорическое, довлело над ним с вполне натуралистической грубостью. Пресс-секретарь при Башкирцеве – должность широкопрофильная, выходящая далеко за рамки профессии. Башкирцев, видимо, догадывался о бесполезности пресс-службы в своём филиале: готовые макеты рекламы присылает Москва, общение с прессой случается редко. И потому каждый норовил найти, чем занять скучающего пресс-сека. То документы отвези, то мебель подвигай.

«Всё равно ведь временно», – внушал себе Кудинов, и перед мысленным его взором привычно вздымалась другая – бурливая, полнокровная жизнь мастера: герои нашего времени, проклятые вопросы, фейерверки вдохновения и серафимы на перепутье – жёсткие, но благоволящие.

В тридцать один, когда на темечке проклюнулась плешка, Кудинов, ужаснувшись хроническому своему бездействию, засел за повесть о поваре-пиромане, который томится желанием завершить свою кулинарную карьеру грандиозным праздничным пожаром. Кудинов составил план, написал полглавы – и вдруг женился. На Наде Полищук из параллельной группы, с которой аккурат перед самой дипломной у них обнаружилась взаимная симпатия с перспективами. До перспектив тогда не дошло – Кудинов отвлёкся на Марину Алтуфьеву. Но, вот, спустя девять монотонных лет, скрашенных двумя (всего лишь двумя) вялыми романами с банковскими операционистками, затурканными поболе Кудинова, он, встретив на улице Надю – разведённую, но без детей, – вцепился в неё без колебаний. Будто щёлкнуло: обретая прежнюю свою журфаковскую искристость, Евгений прямо там, в шумном потоке прохожих, рванул в атаку: «Надюх, неужели мы так и не попробуем?» И мину трогательную скроил – как он умел, представ перед Надеждой не проходным кобелём среднего возраста, а обаятельным адептом незамутнённой лёгкости бытия, проводником в счастье земное. Сработало. Надя, смеясь, предложила попробовать безотлагательно. Вечером они были в постели, через два месяца в ЗАГСе.

«Дуршлаговые тени, – думал Кудинов. – Тени как дуршлаги».

Тут он вспомнил, как Надя говорит «отбросить через дуршлаг» – и в кухонной этой фразе увяз окончательно. Как ни пыхтел, всё без толку: через дуршлаг ветвей ни тени, ни солнце отбросить никак не удавалось.

Ветви каштанов… дырчатые как дуршлаги…

Сбился! Утоп в дуршлагах.

– Да потому что неграмотно! – вслух разозлился Кудинов, насторожив шествовавших мимо голубей; продолжил про себя угрюмо: «Отбросить на дуршлаг, НА! Процедить – через!»

Телефон заверещал как раз в тот момент, когда он, стараясь отвлечься от дуршлагов, принялся лепить фразу из «безвкусного провинциального бетона, щедро политого солнцем».

– Чёрт вас всех побери!

Звонила Надя, конечно. При всей сбивчивости её редакторского распорядка звонит она ему только в обед. Кофе пьёт исключительно из старой надколотой кружки. Стрижётся все эти годы неизменно под каре. Любое однообразие для неё – фундамент комфорта. Вероятно, как и сам Кудинов.

– Женёк, ты помнишь, что я завтра номер верстаю? Что у нас на субботу перенеслось?

– И что?

Запнулась. Немного растерянно:

– И поэтому ты весь день с Димкой.

Дальше, уже оправдываясь:

– Просто напомнила. Суббота ведь завтра. А то в прошлый раз тебя куда-то вызвали. Встречать кого-то. Или провожать. Димона на этот раз некуда сбагрить: мои ж на даче.

И участливо:

– У тебя что-нибудь случилось, Жень?

Эта её усугубляющая участливость…

– Надя, ничего у меня не случилось.

Помолчала немного. Тишина какая-то шаткая – будто во время паузы в разговоре она успевает что-то сделать: помахать кому-то рукой, переложить что-то на столе, перейти с места на место.

– Ладно, Жень, обнимаю.

Кудинов нажал на «отбой».

Быть с нею лёгким он сумел совсем недолго. Спёкся сразу после свадьбы. Но Надя, казалось, этого до сих пор не заметила. Как в самом начале она говорит «Женёк», «обнимаю», и шёлковые колокольчики в голосе… Чёрт! Сам он переживает с Надей необъяснимую тревогу – сродни агорафобии. Она так невозмутима, её всегда так много, так много, так непреодолимо много. Нет, быть с нею лёгким невозможно.

– Такие вот дуршлаги, – пробубнил Кудинов. Ещё раз всмотрелся в тени у себя под ногами, примериваясь к неуступчивой метафоре. – Ну и хрен с вами.

Пятница, как водится, дожимает – напоследок командует: «Ап! Ну-ка, в стоечку, в стоечку. Держим-держим-держим». Но сегодня Кудинов вне игры. Дел пятничных не осталось, понедельничные затевать глупо. В окна переходной галереи, выходящие внутрь банка, ему видны кусок холла и оперзал. По залу стелется бубнёж рекламных роликов, транслируемых на огромную «плазму», над галереей гудит вентиляция. В отделе вкладов несколько смурых дёрганых клиентов. Верзила с мотоциклетным шлемом самый непоседливый. Боится не успеть до закрытия. То кинется к кассе, то – обратно в кресло. Шлем его – распухший бедный Ёрик – бултыхается, насаженный на крюк согнутой руки. То в одном, то в другом коридоре за спиной Кудинова цокотят каблуки – то начальственно-вальяжные, то служиво-рысистые. Из подземелья кассы, открытой для проветривания, долетает обрывистый писк и бульки смеха – всё, что осталось от голосов кассирш по пути на поверхность.

Жалюзи нашинковали солнце на тонкие полоски.

Вспомнив тени-дуршлаги, Кудинов раздражённо морщится: пристанет же!

Вот именно эти минуты – не честные последние минуты рабочего дня, а лживые, двуличные минуты перед теми, по-настоящему последними – стабильно вгоняли Кудинова в тоску. Старался проскочить их, подбирая самое бессмысленное занятие – вроде подготовки отчёта о запросах газетчиков, на которые всё равно никто никогда не отвечал. Кудинов давно заметил, что именно бессмысленный труд лучше всего скрепляет этот ежедневный разрыв временного континуума: тоску сменяет сладкая истома обречённости – демон скуки милостиво принимает жертву… Ко всему прочему Башкирцев имел привычку эдак в полшестого наведываться в кабинеты. В какой сунется, угадать невозможно. Правило про снаряд и воронку не работает: может в один и тот же отдел и два, и три раза подряд шарахнуть. Все должны быть на местах, желательно в трудовом загибе. Иначе можно отхватить сюрприз под дых:

– Мне это нужно к двенадцати в понедельник, потрудитесь не задерживать.

Возможно, вернуться к себе, чтобы изобразить финишный рывок, не помешало бы. Идти к Башкирцеву с отпускным заявлением Кудинова отговорила секретарша Олечка:

– Кажется, его Москва сегодня отымела. Я, правда, не уверена. Но звуки из кабинета были, знаешь… характерные… Дударев ему звонил. Смотри, конечно… Я бы не рискнула.

Он тоже – не рискнул. Но, что называется, по случаю, вполне мог бы про отпуск свой ввернуть. Вкатывается к нему Башкирцев – а он, отрывая от монитора сосредоточенное своё лицо, говорит: «Можно к вам зайти, Дмитрий Семёнович?» А подтекст такой – дескать, как удачно вы нас навестили, а то секунды свободной нет к вам выбраться. Башкирцев, не решаясь отмахнуться от взмыленного героя: «По какому вопросу?». А он, устало, но сдержанно пожимая плечами: «Вы отпуск обещали. В июне. Июнь скоро кончится…» – «Заявление готово? Давайте подпишу».

Может. Вполне. Под настроение.

И вот оно, вот – устроиться на лоджии, включить ноутбук… правой кнопкой «мыши»: создать новый… и слово за слово – то хитрым выплетая узором, то сваями вбивая во временно безжизненную пустошь… ну, здравствуй, новый мир, я твой создатель…

Конечно, с большим удовольствием Кудинов положит на стол Башкирцеву заявление об увольнении – но это потом, потом. Аккуратно нужно с мечтой. Мало ли. Как водолазу – с давлением после подъёма с глубины: рванёшь слишком резко наверх, и всё, кессонная болезнь. Рвота, трясучка, обморок. Грубая палубная проза, боль и антисанитария – а всё из-за банальной нетерпеливости. В общем, приближение счастья – не повод для идиотизма.

Он поворачивается к другому ряду окон, выходящих наружу, и видит Башкирцева. Его затылок: две тугие розовые складки, подёрнутые прозрачным пушком. Управляющий идёт к машине. Складки пружинят в такт его шагам. Приостановившись на секунду-другую, Башкирцев поворачивает голову: что-то привлекло его внимание. Складки скручиваются в продолговатый мясной крендель. Башкирцев улыбается, и, проследив за его взглядом, Кудинов видит молодую узконосую дворнягу, азартно гоняющую белоснежный мосол по банковской парковке. Кудинов отворачивается: проявления простецки-человеческого в господине Башкирцеве – вроде способности улыбнуться дворняге – ему неприятны.

Ничего, в понедельник никакая Олечка не встанет между ним и управляющим: обещал отпуск – подписывай.

Голуби, словно выздоравливающие больные, ковыляют мимо фонтана. Кудинов представляет себе, как они переговариваются по дороге: у кого где ноет, как прошла операция, сколько улетело на лекарства.

К истории о поваре-пиромане он давно остыл. Это будет повесть о выжившей Джульетте. Современность. Антураж и детали изменены, только суть. Просыпается и обнаруживает возле себя труп Ромео. Пытается покончить с собой, но это оказывается не под силу хрупкой поэтичной девушке – так, лёгкое ранение. Её находят родственники. Женщины в шоке, Джульетта в депрессии. Организатор похоронного трюка, чудаковатый профессор по фамилии Монах, идёт под суд за непредумышленное убийство Ромео – и тянет за собой Джульетту. Дескать, она инициировала, а он, Монах, сдуру поддался уговорам, которые в известном смысле являлись не чем иным, как шантажом – учитывая влиятельное положение Джульеттиных родителей…

Кудинов вдруг замечает, что на остановку подошла его маршрутка, и бросается к открытой двери, из которой торчит плотная гроздь задов вперемешку с локтями и сумками. Немного усилий, и Кудинов – ещё одна ягодка в маршруточной грозди.

Сидя на стуле и покачивая ногой, на которой повисла наполовину снятая кроссовка, Дима повторяет:

– Пап, хочешь, я тебе покажу, что я сегодня нарисовал? А, хочешь?

Кудинов столкнулся с Надей и Димкой у подъезда. Так глубоко погрузился в Джульеттину историю, что не сразу их признал. Остановилась перед ним женщина, плечо оттянуто рюкзаком, держит за руку мальчика, говорит: «Привет», – целует в щёку. Оказывается, это его жена, ведёт сына из школы.

– Пап, показать?

Надя уже хлопочет на кухне: греет ужин.

Кудинова манит диван. Но отцом нельзя быть во вторую очередь – напоминает он себе. Соглашается:

– Конечно, хочу.

Дима выстреливает кроссовкой под диван.

– Ой! Ну, я потом достану.

Быстрым плещущим движением, как будто умывается, он отбрасывает с глаз отросшую чёлку:

– Идём?

– Пора тебя подстричь, – говорит Кудинов, ероша сыну волосы.

Дима отстраняется, заново прибирает чёлку.

– Идём, пап.

В руках у сына блескучая пластиковая папка – видимо, выужена из рюкзака. Серебристо-сиренево-жёлтая. Переливается.

Они устраиваются на диване. Дима вручает папку с рисунками отцу и вытягивается во весь свой семилетний рост на широкой диванной спинке. Не успевает Кудинов открыть папку, сын скатывается вниз, выхватывает её.

– Здесь на резинках, – Дима срывает резинки с уголков папки и, скомандовав: – Смотри! – возвращается на своё любимое лежбище.

На тонком мелованном картоне – карандашные рисунки. Обычные предметы и персонажи, которыми взрослые традиционно заселяют мир детей: так рисуется зайчик, так белочка, так яблочко, а вот так – во-о-от так – груша.

– О, отлично. Заяц особенно получился. Ушастый такой…

– Да не, это так… вот, здесь.

Алексей кладёт на колени отцу следующую картонку.

Мрачноватое задумчивое существо. Глаза, синий и жёлтый, смотрят несколько вбок. Крупный кочан головы, лицо вполне человеческое, но рот чем-то напоминает кошачью пасть. На шее цепочка с бутоном красной розы. Ноги, как тумбы, и три мощных бугристых руки.

Дима в предвкушении похвал переводит взгляд с папы на рисунок. «Тварец», – читает Кудинов на обороте. Столь беглое знакомство отца с рисунком не удовлетворяет Димку. Сползает по спинке дивана, усаживается поближе. Переворачивает картон обратно, рисунком вверх:

– А? Как? Этот у меня лучше всех получился. Рисовалка сказала: «Теперь рисуйте, что хотите». И я нарисовал.

– Кто? Рисовалка?

– Да. Учительница по рисованию.

– Вы её так называете?

– Ну… да. – Дима неохотно отвлекается на второстепенное.

– Так нехорошо учительницу называть.

– Понятно… Пап. – С заметным нетерпением он возвращается к главному: – Ну как тебе?

– Да отлично. Тип такой… ногастый, трёхрукий.

– Это чтобы больше успевать.

– Рот у него такой… хищный какой-то, – сменив интонацию, Кудинов переходит к критике.

– На самом деле он ветром питается, – спешит пресечь критику Димка. – Роза у него, видел? Это, знаешь, что значит? Знаешь?

– Чем, говоришь, питается?

– Ветром. Если долго ветра нет, он голодает. И отправляется искать, где ветер. А роза – это с его родины. Это чтобы надолго дом не покидать. Как только роза высохла совсем, листья стали опадать – пора, значит, домой. Только у него на родине ветра не бывает почти, он там долго тоже не может. Раньше там был ветер, а теперь нет. Понял?

Рассказывая, Дима непроизвольно вдавился грудью отцу в плечо – чтобы быть ближе и понятней.

– Это Тварец. Видел, сзади там написано?

Кудинов слегка отстраняется от Димы, осуждающе качает головой:

– Э-эх! Грамотей! «Творец» через «о» пишется. А ты как написал? – переворачивает рисунок, постукивает ногтем по незаконному «а». – Слышишь?! – зовёт он Надю. – Как сын твой «творца» написал? Через «а»! Чему только их в школе этой учат?

– Почему через «о»? – тихо удивляется Дима, вновь притискиваясь к отцу.

– Да ладно, Жень! – откликается Надя. – Научится ещё, успеет.

Кудинов чувствует новую волну раздражения в адрес Нади: всё ей мелочи, всё у неё «успеется». Беспечная.

Чувствуя, что перегибает, он всё-таки пытается себя одёрнуть: «Главное, молчи». Если перемолчать, раздражение рассеется. Уйдёт. Потом сам же будет радоваться, что не ляпнул ерунды, Надю не обидел.

– Почему «о»? – снова приступает Димка. – Мы вот с мамой «Маугли» читали. Там было: «Ты из дикого леса, дикая тварь?». Через «а».

– Правильно, – соглашается Кудинов с некоторой неохотой: теперь не осталось ничего иного как пуститься в дальнейшие разъяснения. – Если «тварь» – то через «а». А «творец»… тот, кто эту тварь сотворил… ну, бог, всевышний и так далее – «творец» уже через «о».

Задумавшись, Дима молча забирает рисунок, смотрит. Переворачивает, смотрит.

– Понятно, нет? – миролюбиво заключает Кудинов и трёт лицо, подавляя зевоту.

Кажется, отпустил нервный спазм.

– «Тварь» через «а», «творец» через «о», – на последнем «о» Кудинов всё-таки срывается в долгий глубокий зевок.

Пересев на ручку дивана, Дима думает.

– Нет, не понятно, – наконец сознаётся он. – Почему там через «а», а здесь через «о».

– Потому что так правильно. Творец, понимаешь? Тво-рец.

Некоторое время Дима молчит, всматриваясь в существо с синим и жёлтым глазами.

– Ну, ладно! – выносит вердикт. – А у меня «Тварец». Это другое. Он не бог. Он как бы тоже – из дикого леса, но… – Дима сбивается, но скоро подхватывает: – только может сам разных существ делать. Живых.

Повернувшись к сыну, Кудинов чувствует, что приступ немотивированной досады, который казался преодолённым, вовсе не преодолён. Чудище лишь притаилось, и теперь встаёт во весь рост. Жаль. Жаль, он не в силах с ним совладать… Впрочем, почему это – немотивированного? В школе не учат, так отца послушай. Набирайся знаний хотя бы дома, благо есть у кого.

– Во-первых, слезь с ручки дивана, – холодно чеканит Кудинов.

Смекнув, что нарвался, Дима спрыгивает с ручки – она предательски надрывно скрипит. Этот звук заводит Кудинова на полные обороты.

– Сколько раз повторять, чтобы ты не ломал диван!

– Я не хотел…

Во-вторых, – припечатывает он, не слушая Димкиных оправданий. – Ты запоминай, когда тебя учат. Мотай на ус, а не спорь и не умничай. Сказано: через «о» – значит, через «о». Ясно?

Димка с готовностью кивает:

– Ясно.

– Не через «а». Ясно?

– Да. Ясно.

Всё, отпустило. Будто электрический провод отняли от головы. Переходит на заключительное ворчание:

– Ну, и отлично.

Ой-ой, успел-таки наломать. Дима стоит, вытянувшись по струнке, в глазах испуг и… Кудинов не исключает, что в такие минуты ему это мерещится, но в Димкиных глазах за пеленой испуга он каждый раз видит сполохи жалости.

Если не взять себя в руки хотя бы сейчас, вслед за случайным гневом накатит другая напасть: бурное раскаяние, полное слезливого удушья. Надя явится с рюмкой валерьяны, Димка просидит весь оставшийся вечер беззвучно в своей комнате, а когда придёт поцеловать перед сном, будет отводить взгляд…

– Иди.

Дима разворачивается к двери.

– Забери.

Дима подхватывает картонки, суёт их в папку, уходит к себе. Скорей всего, встанет там перед своим столом, уткнувшись в стену: почему-то всегда переживает стоя.

Кудинов запрокидывает голову на спинку дивана. Разгорается изжога раскаяния. Позвать его, что ли, обратно, приласкать…

– Мальчики, к столу! – зовёт из кухни Надя, не слышавшая того, чем закончился Димкин вернисаж.

Проспав часа три, Кудинов открыл глаза. Сердце стучало ровно и упруго. Но он знал: если сейчас встать, поддавшись обманному ощущению бодрости, уже часа через два его настигнет усталость, безжалостная и неподъёмная. Нарушение сна было делом для него привычным, Кудинов был опытным ловцом сновидений. Новички бросаются сразу считать цветных овец. Бесперспективно – если сначала не дать мозгу пробежать намеченный круг, прокрутить всё то, что не удалось дожить и додумать за день. Что делать, придётся уплатить бессоннице эту дань. И Кудинов заскользил по петлистой границе между мыслью и бредом.

– И ведь обязательно под выходной, – шёпотом, чтобы не разбудить Надю, посетовал Кудинов.

Оттолкнувшись от каштановых ветвей, равномерно проколотых светом, его видения прокатились над оперзалом банка, где, впав в секундное завихрение грёзы, нарисовали то, чего так никогда и не случилось: в опустевшем банке он страстно, смахивая куда попало документы и канцелярскую мелочёвку, любит Галочку Сенькину на рабочем столе… Где она теперь? Говорят, в Германию уехала… Здесь Кудинов прочно вернулся в состояние бодрствования, и, пролистав одну за другой скучные картинки прошедшего дня, остановился на крупном плане складчатого Башкирцевского затылка. В понедельник, подумал Кудинов, нужно будет просто отдать заявление Оле. И всё. А если Башкирцев не подпишет, прийти к нему и спросить – почему, собственно.

«Почему. Да. Почему», – уныло потянул про себя Кудинов, глядя в творожистый ночной потолок, и вздохнул.

Ему вспомнилось, как вечером он совершенно по-идиотски завёлся оттого, что восьмилетний сын недоумевал, почему «творец» следует писать через «о», тогда как «тварь» – через «а», и мысли его покатились по совсем другой спирали: Надя, семья, обязательства… завтра нужно первым делом помириться с Димкой… искупить… эх, нервы, нервы… будешь нервничать, когда призвание принесено в жертву…

«Всё, хватит!»

Подоткнув поудобней подушку, Кудинов поспешил-таки на инвентаризацию ночного стада: одна овечка, две овечки, три овечки, четыре… Сюжет семейный заканчивался известно чем. Дима вырастает и уезжает учиться в другой город. Пять овечек, шесть овечек, семь. Его стареющий жалкий отец, всю жизнь мечтавший писать романы, вместо того чтобы рассылать пресс-релизы, от безысходности разводится с женой. Восемь овечек, девять овечек, десять. Но время, хоть и горит незримо, сжигает наверняка: его заброшенный – отложенный – талант давно превратился в золу. Одиннадцать, двенадцать. Проклятые овцы!

В понедельник заявление ляжет на стол Башкирцеву с самого утра. Точка!

Одна овечка, две овечки, три.

Когда, растолкав спасительных овец, Кудинов в десятый раз ввалился в будущий понедельник и застыл там перед дверью с табличкой «Управляющий» – он решительно отбросил одеяло, встал и, стараясь не цеплять в темноте мебель, отправился на кухню.

На кухне налил стакан вермута, капнул в него апельсинового сока и, запахнув халат, ушёл на лоджию.

Здесь, укутанный в плед, он устроился в том самом кресле, в котором когда-то начнёт свою историю про суд над Джульеттой, и, потягивая из стакана, принялся ждать. Алкоголь действовал медленно и не всегда с первой дозы.

На другом конце посёлка уныло, одиночными лаяла собака. Тоже бессонница. Тоже, значит, считает, чтобы уснуть. Хорошо ещё, соседские бобики на далёкий лай не отзываются. Окрестная тишина нарушалась лишь редким, затихающим покряхтыванием качелей. Неподалёку детская площадка. Наверное, какой-нибудь ночной забулдыга сидел на качелях, недавно поднялся, а они теперь качаются ему вдогонку, скрипят.

Скоро и качели умолкли.

Луна висела спелая, тяжёлая. Открытая луне, серёдка двора льдисто тлела. Под самым забором, за кустом сирени, раздались вдруг шорохи, перестуки. Ничуть не вороватый – по-хозяйски полновесный шум. Невидимый ночной хозяин занялся там каким-то серьёзным невидимым делом. Димка когда ещё уверял, что во дворе завёлся ёж.

Стакан был выпит до половины, когда Кудинов почувствовал первое прикосновение долгожданной ласковой пустоты.

– Привет, кочевница, – шепнул он в монгольское лицо луны.

Лицо осталось траурно-отрешённым, всматриваясь поверх Кудинова в свои холодные потусторонние степи.

– Всегда так, – сказал мама. – Ты разве не знал?

– Нет, – ответил Кудинов.

Мама спустилась со стремянки, одной рукой поправляя съехавшую на лоб газетную «наполеонку», в другой держа задранный кверху длинношерстный валик, с которого капало. Глянула вверх, проверяя равномерность окраса.

– Я думала, ты знаешь.

Кудинов открыл глаза. Сверкало утро. Стакан, целый и невредимый, лежал на полу.

Не выспался – угрюмо констатировал он и устроился повыше в кресле. От сидячего сна шея задеревенела. Скорей всего, весь день будет ныть голова.

Дима, одетый уже совсем по-летнему, в футболку и бриджи, играл во дворе. Игра кипела, заставляя мальчика метаться с места на место, бельевыми прищепками крепить какие-то загогулины к кустам, к скамейке, к рулю велосипеда, тут и там втыкать в землю щепки и веточки, быстрыми короткими тычками отыскивая рыхлые места.

– Хо-хо! – долетело до Кудинова. – Баррабисс! Фрус! Хо-хо!

Кудинов не сразу понял, в чём состоит игра. Присмотревшись, разглядел, что Дима расставляет и развешивает по двору картонные фигурки, пёстро раскрашенные акварелью. Разнообразнейшие фантастические существа, родня вчерашнего Тварца. Самого трёхрукого крепыша Кудинов высмотрел на каменной дорожке, торчащим из двух сдвинутых вплотную кирпичей.

– Пап! – крикнул Дима, заметив, что тот проснулся. – А я тут играю!

Подбежав к лоджии, Дима взобрался на выступ стены, по-птичьи покрутил головой, ища угол, под которым лучше разглядит отца сквозь блики и отражения на стекле.

– Мама на работе, а я играю. – От его рта по стеклу расплывается матовая клякса, которая начинает таять, стоит ему умолкнуть. – Ты видел, сколько я их наделал? То есть, это он их наделал. Ну, мой Тварец. Ну, так по игре. Видел? – Дима мотнул головой в направлении двора, по которому расселился его картонный народец. – Больше двадцати… забыл… а, двадцать три. Я им как раз имена придумываю. Поможешь?

Вчерашний назидательный рык отца забыт напрочь. Дима весь захвачен игрой.

– Пап, хочешь со мной имена придумывать?

Кудинов отвечает с запозданием, долго выбирает, взвешивает слова. Выходить во двор ему не хочется. Рваная ночь повисла на нём тяжело, держит цепко. Он будто рыба, упущенная рыбаком вместе с сетью. Но нужно хоть как-то приголубить Димку – после вчерашнего.

– Я позже, ладно, сынок? Ночью почти не спал. Умоюсь, чаю попью.

– Ладно, – спрыгнув с выступа, Дима бежит к садовому столику, на котором лежат неустроенные пока и безымянные фигурки. – Приходи!

– Приду, – обещает Кудинов и закрывает глаза.

Уснуть бы по-настоящему.

Была, конечно, возможность сходить в отпуск весной: Башкирцев как-то ворчал на летучке – дескать, берите, а то, как всегда, приспичит всем одновременно. Можно было ухватиться – и пойти весной. В апреле.

Включил ноутбук, открыл новую страницу.

Начало… чуткая белая пустошь…

Весной не стал. Весной был хаос: днём жара, под вечер снег. Весной было слишком взбалмошно. Сложно сосредоточиться. Сейчас утряслось. Сохнут лоскуты грязи вдоль бордюров. Зелень, воробьи. Празднично и шумно как в балагане.

Лето.

Наконец-то.

Но скоро жара.

Оглушит и придушит, окунёт в асфальтовый чад.

И что-то про кленовую ладонь. Туда-сюда. Изумруды, янтари. Как-то так. Каштаны ещё. Эти тени.

Да и хрен бы с ней, с Джульеттой. А вот написать бы про Надю. Про то, как ему сладко и жутковато возле неё – как в море, когда берег пропал из виду. Про маму ещё написать. Про схватку её с козлиным веком. Про её мужские руки с разноцветной каймой под ногтями. Как он их стеснялся…

– Баррабисс. Хо-хо.

Сплюнув сквозь щёлку в передних зубах, Тварец повторяет с некоторым нажимом: «Хо-хо».

– Что, простите?

– Дигирума фрус, – отвечает он задумчиво. – Нума. – И ловко отбрасывает Кудинова через дуршлаг.