Большие Поляны

1

Будто кто подменил Петра Ильича Векшина после памятного ему разговора с женой. Хотя иногда и приходили сомнения, что вряд ли Уфимцев покинет Поляны, если даже жена в город уедет, — женится на Груньке, но остановиться Петр Ильич уже не мог: он готов был на любой шаг, его устраивал любой повод, лишь бы сделать пакость Уфимцеву. А чтобы отвести от себя всякие подозрения, он решил играть роль любезного, радетельного человека даже перед теми, кого не переставал презирать. Эта роль не очень противила ему, это была игра, а такая игра, как говорится в пословице, стоила свеч.

Прежде всего он постарался показать себя во время похорон Позднина. Все видели, как он торжественно, достойно имени покойного организовал похороны, как плакал на кладбище, когда опускали гроб в могилу. Петр Ильич постарался, чтобы не осталось незамеченным жителями села, как он заботливо отнесся к вдове бывшего председателя колхоза: распорядился подвезти дрова на топку, сена на зиму для коровы, — пусть Агафья Петровна живет без хлопот.

А потом в разговорах с людьми неизменно сводил речь к незабвенной памяти Трофима Михайловича, со слезой в голосе говорил о его заслугах, намекал, что теперь, после смерти Позднина, остался лишь он — Петр Ильич Векшин, продолжатель его дела и намерений, который еще думает о колхозниках, беспокоится, не спит ночи. Тем более при таком руководстве, как нынче...

Не зевала и Паруня. Но особенно потрудилась для появления новых сплетен жена Тетеркина. И по селу поползли слухи, что председатель строит дом для продажи, хочет нажиться за колхозный счет. Большинство колхозников не верили слухам — не таков Уфимцев, чтобы заняться спекуляцией. Но были и такие, что засомневались: в самом деле, живет один, а строит себе такой большой дом — на три комнаты с кухней да еще с верандой.

Векшин слушал эти разговоры, ухмылялся про себя и радовался: дело идет на лад! Он и сам при случае авторитетно подтверждал, что да, дом строится за счет колхоза, но как собственность нынешнего председателя, хотя прекрасно знал, решением правления определена его полная сметная стоимость, установлена рассрочка оплаты и Уфимцев регулярно вносит полагающиеся, суммы.

Но слухи о доме — половина дела. Главное для Векшина — добиться, чтобы Аня бросила школу и уехала из колхоза. Пока она тут — Уфимцев не оставит «Больших Полян».

Однажды он нарочно заехал на птицеферму с целью увидеть тетю Машу, попытаться прощупать ее, выпытать о намерениях жены Уфимцева. Птицеферма теперь вышла из его подчинения и вроде причин являться туда не было, но он причину придумал, пока ехал.

Здание птицефермы — дощатый сарай, крытый тесом, — стояло чуть повыше мастерской. Было около полудня, день стоял пасмурный, но бездождный, хотя небо и закрылось сплошной пеленой облаков.

Привязав жеребца к колу изгороди, он прошел по выгульному двору, отпугивая лезущих под ноги кур, и заглянул в комнатку птичниц. Тетя Маша сидела возле теплой печки и вязала носок.

— Здравствуй, Шипкова.

— Здравствуй, здравствуй, Петр Ильич. Проходи, садися поближе к печке. Намерзся небось?

Векшин помедлил садиться, вначале огляделся, хотя оглядывать особенно тут было нечего, кроме столика, кровати с серым одеялом да беленой кирпичной печки.

— А где вторая птичница?

— Отдыхат. Мы теперича посменно, по семь часов работаем: одна — с утра, другая — с обеду. Неделя пройдет — меняемся. Раньше бегали, как трясучки, а ноне новый зоотехник хорошо распорядился.

Тетя Маша приковалась глазами к спицам, к носку и не обратила внимания, как напыжился Векшин, как налились гневом его глаза, — в простоте душевной она не заметила, что обидела заместителя председателя, отозвавшись одобрительно о зоотехнике.

— Вот что... — Векшин сел на табуретку, привалился боком к столику. — Я заехал узнать, как у вас тут... случаем, крыша не течет, починки не требует? И с дровами как?

— Дрова есть, запаслись на всю зиму, — ответила тетя Маша. — И помещение отремонтировали лучше некуды.

— Хм... хм... — похмыкал Векшин. — Ну, если все в порядке, тогда я поехал дальше.

Он сделал вид, что встает, но, будто вспомнив что, вновь опустился, повернулся к тете Маше, уперся руками в коленки.

— Да, чуть было не позабыл узнать, как здоровье у твоей квартирантки учителки?

— Здоровье ее хорошее. Не жалуется она на здоровье, — ответила тетя Маша.

— Оно и видно, — квартирантка твоя с крепкими нервами. Не каждая выдержит такой конфуз от мужа. Ему-то что, сегодня с одной, завтра с другой, а каково ей с детьми?

Он замолчал, выжидательно посмотрел на тетю Машу — не клюнет ли она на его слова, как сорожка на червяка. Так и случилось: тетя Маша бросила вязать, уставилась на Векшина.

— Обожди, чего ты плетешь: с одной, с другой... Ну был у него грех с Грунькой, все знают, а теперь он хорошо живет, к бабам и близко не подходит. Уж я-то знаю, интересуюся.

— Ха-ха-ха! — деланно засмеялся Векшин. — Наивная ты, Шипкова! Разве такой бугай без бабы прожить может?.. С Дашкой он живет, скажу тебе по секрету.

— Не болтай! — замахала руками тетя Маша, но в глазах ее стоял неподдельный испуг. — Станет он вязаться с такой...

— Давно связался, еще как к ней жить перешел... И сейчас ходит, не забывает. Она баба подбористая, мужики таких уважают, не отказываются.

Он опять посмеялся, на этот раз веселее, откровеннее, видя, что тетя Маша стоит на распутье: вот-вот поверит.

— Что-то я не войду в себя, ума не приложу... Ведь вот только трех недель не прошло, была Анна Ивановна, говорила, будто на него с Грунькой напраслину сочинили, а ты тут такова наворочал, что...

Тетя Маша недоговорила, растерянно уставилась на Векшина.

— Ничего не наворочал, — возразил Векшин. — Спроси Афоню. Он сам мне говорил, не раз заставал Егора с Дашкой в постели. Вот позавчера, прихожу, говорит, с фермы домой, — пока овечек убирал, пока корма раздавал, уже и стемнялось. Только зашел в избу, а кто-то в сенях как загремит ведром, а потом дверями стукнул. Я, говорит Афоня, глянул в окно, а наш председатель через прясло в огород лезет... Мне-то что, ни жарко, ни холодно, за что купил, за то и продаю. Женщину жаль, детишки ведь малые. Может, на что-то еще надеется, а он — видишь как...

Кажется, ссылкой на Афоню, мужа Дашки, он окончательно убедил тетю Машу, сломал ледок недоверия.

— Я ей, сучке, покажу! — только и сказала она про Дашку и быстро и зло заработала спицами.

Векшин поднялся.

— Ладно, Шипкова, я пошел, в Шалаши надумал съездить... Только ты уж никому не рассказывай о нашем разговоре, — сказал он тете Маше, но сказал не твердо, не обязывающе. — Егора не переделаешь, каков он есть. А людям — одна неприятность.

Тетя Маша ничего на это не ответила.

2

В Шалаши Векшин ехал в веселом, приподнятом настроении. Разговор с тетей Машей удался, сомнение в ней посеяно прочно и не может не дать всходов: она обязательно передаст разговор жене Уфимцева, и та не замедлит убраться под крылышко маменьки от неверного мужа.

Впереди предстоял разговор с Гурьяном Юшковым, бригадиром шалашовцев. Он давно намеревался с ним откровенно поговорить, но все как-то не получалось: то не было подходящего случая, то кто-то мешал, когда этот случай представлялся. Он считал Гурьяна своим вероятным сообщником, лишь затаившимся до поры до времени. Ведь не зря же тот голосовал против Уфимцева, не зря подавал заявление об уходе из колхоза на производство. Нет, Юшков лишь ждет поддержки, чтобы действовать, проявить себя. А поддержку он найдет в лице Петра Ильича, — Петр Ильич поможет ему выбраться из колхоза.

Вот с такими мыслями и въезжал Векшин в Шалаши.

На краю деревни у большого типового здания свинофермы он остановил жеребца.

Работы у бригады подходили к концу, шла внутренняя отделка кормокухни: настилка потолков и полов, в запарочном отделении готовили места для котлов.

Он открыл дверь и чуть не наступил на Максима, укладывающего к порогу половые доски.

— Здорово, Максим Арсентьевич!

Максим поднялся, они поздоровались. Оторвались от работы и другие плотники, подошли, тоже поздоровались с Векшиным. На шум из запарочного отделения выглянул бригадир Герасим Семечкин, увидев Векшина, обрадованно улыбнулся, шагнул навстречу:

— А я думаю, кто это? Оказывается, сам товарищ зампред. Ну, сколько лет, сколько зим!

Они пожали друг другу руки и уселись на скамье, наскоро сколоченной из неструганой доски. Глядя на них, расселись и остальные, кто где присмотрел, приспособился, — устроили общий перекур. Из запарочной подошли еще — собралось человек десять, хоть собрание открывай!

— Что у вас нового? — начал разговор Векшин.

— Дак, кончаем, — ответил за всех бригадир. — Мы, строители, завсегда свое слово держим. Сказали к Октябрьским сделаем, так оно и будет.

— А в праздник обмывать станем, — добавил Максим; он сидел на подоконнике, прочищал фуганок, подгонял лезвие.

— Точно! — тряхнул головой Семечкин. — Перекур себе маленький устроим, денька на три... Ты, как зампред, распорядись там, прикажи Нюрке Севастьяновой, пусть забронировает для нас пару ящиков «Московской». А закуску — сами найдем, огурцы нынче ядреные в засол пошли. Да и груздями бабы подзапаслись.

И пошел разговор о том, о чем всегда с охотой говорят мужики: кто и где и как провел прошлый праздник, сколько выпил да сколько съел, да все со смехом да с шуточками, с прибауточками. И кажется, не будет конца этому пустобреху. Но вот бригадир, загасив окурок, погладив усы, вдруг посерьезнел, поднялся и сказал:

— Все! Хватит на этот раз! Работа ждет, по нас плачет.

И когда вслед за бригадиром поднялись и остальные, добавил, обращаясь к Векшину:

— После праздника по плану к детсаду приступаем, так ты о материалах позаботься, не подведи. Чтобы строитель завсегда ресурс имел... Нам к новому году с детсадом управиться положено, а времени остается в обрез.

— Не надо было посторонними делами увлекаться, — сказал, вставая, Векшин, тоже становясь серьезным, начальственным.

— Какими посторонними? — воззрился на него Семечкин.

Насторожились и рабочие, пошедшие было по своим местам, сгрудились около дверей.

— А дом председателю кто выхвалился строить? Не ты? А там пять человек занято, оторваны от основных работ.

Рабочие враз потеряли интерес к разговору, кто-то из них даже разочарованно свистнул, и они ушли. Остались бригадир, Максим да еще двое плотников.

— Дом председателю — не постороннее дело, — вразумительно, точно ребенку-недосмыслышу ответил Семечкин. — Государственное дело, если хотишь знать... А с рабочими — укомплектуемся, у нас теперь резерв есть. На коровник перейдем — покажем класс работы!

— На какой коровник? — спросил Векшин.

— А ты, похоже, не в курсе? На днях председатель был, рассказывал, после праздника хочет бригадку в лес послать, бревна готовить, на будущий год новый коровник будем строить. Да типовой, говорит, с механизмами.

— Это еще зачем? И этих помещений хватает, — возмутился Векшин.

Он и впрямь ничего не слышал, никто ему не говорил. Не иначе как новые выдумки Уфимцева, — деньги завелись, торопится растранжирить.

— Надо, Петр Ильич, надо, — сказал Семечкин, берясь за дверную скобу, намереваясь идти в запарочное отделение. — Разве не видишь, как жизнь поворачивается?

Он ушел. И Векшин, все еще находясь под впечатлением услышанного от Семечкина, тоже вышел и пошел к оставленной на дворе лошади, чтобы ехать к бригадиру Юшкову. Лишь подойдя к лошади, он вспомнил, что не поговорил с Максимом. А поговорить ему с ним надо...

Открыв дверь, крикнул:

— Максим Арсентьевич, выдь на минутку.

Вышедшего Максима он взял под локоть, отвел подальше от кормокухни и, остановившись, сказал доверительно:

— Хочу тебя в известность поставить... Получил сообщение, комиссию из ЦК высылают по нашему письму.

Он врал Максиму о сообщении — никакого сообщения не было; он и сам не раз удивлялся, почему до сих пор нет ответа на письмо. Врал и заглядывал в глаза, как тот воспримет это чрезвычайной важности известие.

Но Максим почему-то не обрадовался, чего ожидал от него Векшин, опустил голову, пошарил глазами по земле, увидел сосновую шишку, пнул ее сапогом, проследил, куда упала.

— Ни к чему теперь комиссия, — ответил, наконец, он и посмотрел прямо в ждущие глаза Векшина. — Хлебушка дали, до новин хватит... И денег обещают по два рубля за трудодень. Это я, почитай, три тыщи годовых получу. Когда я раньше такие деньги имел?

— Три тысячи? — переспросил Векшин и коротко, с издевкой похохотал. — И ты, чудак, этому веришь? Болтовня это все, скажу я тебе! Сказки! Никаких ты денег не получишь. Слышал, председатель дворец для коров намеревается строить? Вот куда пойдут наши денежки! Уж я-то знаю, все же заместителем председателя работаю. Вот так-то!

Он похлопал Максима по спине, даже ткнул его легонько в плечо, чтобы войти в доверие, образумить заблуждавшегося колхозника. Но Максим никак не отозвался на это проявление нежности.

— Выходит, не все знаешь, хоть и заместитель, — ответил Максим. — Лидка, дочь моя, теперь в бухгалтерии сидит, рассказывала, ведомость на аванс к Октябрьским праздникам составляют, да не по полтиннику, а по два рубля, да за старые месяца по рублю. Уж она-то врать не станет.

Будто не словами, а топором, который держал Максим в руках, ударил он Векшина; земля закачалась под ногами Петра Ильича, но он справился со своей слабостью, сжал зубы, процедил сквозь них:

— Ну, смотри, смотри... Потом пожалеешь, поздно будет.

И, не прощаясь, пошел к лошади. Он был страшно расстроен неудачей с Максимом — кого-кого, а Максима он всегда считал единомышленником. Не кто иной, как Максим подал мысль написать письмо в Москву, и вот теперь тот же Максим поет по-иному, видимо, успел попасть под влияние братца, а может, сказалась родная кровь.

Въехав в Шалаши, он неожиданно для себя ощутил какие-то изменения в жизни деревни, в самом ее облике. Он увидел жилыми еще не так давно заколоченные дома, свежие крыши на них, новые ворота на усадьбах, увидел подвезенные бревна и слеги. Возле одного двора лежала куча досок, и два мужика — они показались ему знакомыми — складывали их в штабель. Векшин ехал и удивлялся: «Что тут происходит? Откуда эти люди?» Но вот и самоваровский дом. Он встретил его криками, возней ребятишек, — видимо, в школе началась перемена. Векшин оглядел дом с крыши до фундамента — дом был еще крепкий, основательный. «А ведь мог быть моим», — невольно подумалось ему.

Его удивление еще больше возросло, когда за самоваровским домом он увидел разваленную избу Гурьяна Юшкова, свежие бревна, кучу мха и плотников, заложивших дом-крестовик на высоком каменном фундаменте. Векшин был поражен этим зрелищем, поражен до кончиков занемевших пальцев. Среди плотников он признал своих однодеревенцев, убежавших в свое время из колхоза и пристроившихся в лесничестве. Увидел он и хозяина нового дома Гурьяна Терентьевича Юшкова; тот стоял в проеме будущих дверей и смотрел оттуда на подъезжавшего зампреда.

И у Векшина пропало желание говорить с Юшковым. Он отвернулся от него, проехал мимо, сделал вид, будто едет в лесничество, повернул в проулок, вытянул кнутом по спине ни в чем не повинного жеребца и помчался вскачь по узкой лесной дорожке, сам не зная куда, лишь бы подальше от всего, что он тут увидел.

3

Никанор Павлович Тетеркин немного успокоился: похоже, Уфимцев забыл о нем, оставил в покое, не преследует за письма в партком. А может быть, скоро они и совсем избавятся от Уфимцева — хорошо продумали с Векшиным, как это сделать. И он, продолжая до поры до времени быть ночным сторожем фермы, жил надеждой на это.

Однажды, идя вечером на дежурство, он увидел вблизи мастерской грузовую машину. Машина была чужая, не колхозная — свои машины он хорошо знал, — видимо, ее пригнали что-нибудь подлатать, и шофер, поставив машину, ушел ночевать в село.

И вот после полуночи, когда село уже спало, спали даже собаки, он вышел из сторожки, прикрыл дверь, огляделся по сторонам. Ночь стояла темная, беззвездная, самая воровская, ничего не видно даже за пять шагов. И тишина такая, как в погребе. И ни огонька вокруг — дизель теперь останавливали на ночь.

Он посмотрел на окно сторожки — керосиновая лампа чуть горела, бросала свет на низенькую завалинку. Он нарочно не погасил лампу — пусть видят, сторож тут, рядом ходит, скот стережет. Зажав покрепче под мышкой завернутую в газету пустую бутылку, он, тихо, крадучись, стараясь не греметь ботинками, пошел по склону Кривого увала, к мастерской.

Идти пришлось по косогору, ботинки скользили, он не раз падал на колени, не видя в темноте, куда ставит ногу, и попадал то в яму, то запинался за бугорок или камень. Ориентиром служила изгородь, шедшая по увалу. Иногда доходил до нее, чуть темневшей в черноте ночи, приваливался к жердям, прислушивался к звукам со стороны села, отдыхал.

Пока все шло благополучно. Он оставил позади центральные склады, потом присевшую, как клушка, слившуюся с землей птицеферму, вышел к мастерской. В одном из ее окон горел свет. Тетеркин, боясь встречи со сторожем мастерской, постоял, послушал, но ничего подозрительного не обнаружил и подошел к машине. Тихонько открыв капот, нащупав впотьмах бензопровод, он отвернул гайку, нацедил полную бутылку бензина и, приведя все в порядок, опустив капот, снова прислушался, но все было спокойно, и он пошел на ферму, — дело сделано, бутылка бензина никогда не лишняя, в хозяйстве пригодится.

И тут, едва он прошел каких-то сто метров, вдруг услышал негромкие, приглушенные голоса. От неожиданности он присел, вытянул шею, напрягся весь. Кто-то шел переулком между огородами, он явственно слышал шаги. Тетеркин подождал немного — шаги направлялись в его сторону. Ему бы тихонько перелезть через прясло и залечь в огороде, а он так перепугался от встречи с людьми, так перетрусил, затрясся, как заяц, услышавший голос гончей, что, не соображая ничего, кинулся бежать в сторону увала, подальше от села. Видимо, те, кто шел, услышали топот, закричали: «Стой! Кто такой?», но он бежал что есть мочи, прижав бутылку к груди. Приостановившись на миг, понял, что за ним тоже бегут, и вновь припустил, надеясь исчезнуть, раствориться в темноте. Он запыхался, поднимаясь на увал, и так задохся, что ничего уже не слышал, кроме собственного сердца, которое колотилось не в груди, а где-то в ушах. Но вот и изгородь. Он дотянулся до кола, полез через жерди, но тут его схватили за штаны, за пиджак, стянули обратно. Он обернулся — перед ним два парня из «Комсомольского прожектора».

Один из парней, тот, что повыше, снял с Тетеркина шапку, вгляделся в лицо.

— Куда так спешил, товарищ Тетеркин? — спросил он насмешливо, голосом, еще не успокоившимся от быстрого бега.

Тетеркин стоял, привалившись спиной к изгороди, хватал воздух ртом, никак не мог отдышаться. Мозг его лихорадочно работал, мысли прыгали, кружились, сменяли одна другую, но там, где-то внутри мозга, торчало, как кол, не уходило никуда одно, тревожное: «Попался! Теперь суд... Тюрьма...»

— Чего молчишь? Говорить разучился? — уже со строгостью спросил высокий.

— Не... не разучился, — с трудом, с отдышкой проговорил Тетеркин. — Напугался шибко... напугался, товарищи.

— Кого же ты напугался?

— Думал, чужой кто... воры либо бандиты. Вот и напугался.

Парни засмеялись. Особенно раскатисто захохотал маленький, даже скорчился от смеха.

— Ну и врать ты, дядя... А куда шел?

— Домой шел... Не успел поужинать, думаю, схожу, пока спокойно, возьму хоть хлебца да молочка.

— А чего же ты свой проулок прошел?

— Заблудился, видно... Темно ведь.

Парни отступили на шаг от Тетеркина, повернулись к нему спиной, посовещались полушепотом, и высокий сказал весело, подавая Тетеркину шапку:

— Пойдем в правление, там разберемся чей ты и откуда.

Всю дорогу Тетеркин мучился в мыслях, не знал, как выпутаться из создавшегося положения, не раз просил парней отпустить его на ферму — там скот без надзора, но парни оставались непреклонны, отвечали: «Двигай, дядя. Разберемся и отпустим».

Только войдя в сторожку и увидев дядю Павла, бывшего горючевоза, ныне заменившего на пожарке Архипа Сараскина, Тетеркин к ужасу своему обнаружил, что держит в руках бутылку с бензином. Когда его поймали, он так растерялся, что совсем забыл о ней. Бутылку следовало сразу же выбросить, как только побежал от парней, а он бежал с ней, с этой неопровержимой уликой. Стрельнув воровато глазами, Тетеркин прижался к печке и сунул бутылку за нее. Но его не очень ловкое движение не укрылось от парней, маленький оттер Никанора Павловича от печки, вытащил бутылку, освободил от газеты.

— А это что? — спросил он.

Тетеркин задрожал, его забил озноб. Он сел на табуретку, сжался, обхватил руками колени. Парни открыли бутылку, понюхали, маленький даже лизнул языком горлышко.

— Бензин, — заключил он. — Откуда бензин? Для какой цели?

— Какой бензин? — забормотал, словно пьяный, Тетеркин. — Не знаю никакого бензина... Не видал. Что вы пристали? На кой ляд мне ваш бензин...

Парни посмотрели друг на друга, и высокий сказал дяде Павлу, спокойно наблюдавшему всю эту картину:

— Открой, пожалуйста, кладовку. Пусть побудет тут до утра, утром отведем в контору.

Дядя Павел встал, открыл кладовку, где хранился овес для лошадей, парни взяли под руки совсем обессилевшего Тетеркина, втолкнули в кладовку и заперли на замок. Потом высокий ушел, маленький остался с дядей Павлом.

4

Утром, как только в конторе появился Уфимцев, к нему вошел взволнованный Попов. В кабинете никого из посторонних не было, и он, подсев к столу, сказал торопливо, позабыв поздороваться:

— Ночью комсомольцы сторожей проверяли, Тетеркина поймали на Кривом увале. С собой нес бутылку бензина.

Уфимцев поднял голову:

— Ну и что?

— Спрашивали, куда ходил, — плетет разную чепуху. Врет, путается.

— С бензином, говоришь?

— Да, бутылка бензина.

— А где его поймали?

— За огородами. Недалеко от мастерской.

Уфимцев подумал о чем-то, побарабанил пальцами по столу.

— Где он сейчас?

— У меня сидит, ребята привели... Они его на ночь в кладовку на пожарке запирали.

— Как — запирали? — отшатнулся Уфимцев. — Арестовали, что ли?

— Я уж их ругал, Георгий Арсентьевич, — вскочил Попов.

Уфимцев опять побарабанил пальцами по столу.

— Где Векшин?

— Векшин у себя.

— Скажи ему, пусть зайдет. И веди Тетеркина... А парней вздуй как следует за нарушение законности. Куда бы он, ваш Тетеркин, к черту делся!

Всю ночь Тетеркин не спал, сидел на мешках с овсом, слушал, как похрапывал дядя Павел, как выходил поить лошадей, задавать им корму. И думал о том, что теперь уж он наверняка пропал, не вырваться ему из рук Уфимцева, передаст тот его прокурору, а от того дорога одна — в тюрьму.

К утру, когда в кладовке стало светлеть, он немножко успокоился, показались напрасными его страхи: ведь никто не застал его на месте преступления. Мало ли куда ходил ночью, может, краля на стороне завелась, — кому какое дело? А бензин?.. И тут можно что-то придумать, можно как-то извернуться. Пусть поругают за уход с поста, за нарушение дисциплины, пусть даже снимут с работы — подумаешь, какая беда!

И когда его привели к Попову, он долго и деланно возмущался незаконным арестом, грозился жаловаться, передать дело в суд.

Вскоре в комнате появился Векшин. Увидев Тетеркина в конторе в такое неурочное для него время, причем в соседстве с Поповым и двумя комсомольцами, увидев бутылку с бензином на столе, он перепугался, подумав: не уговорила ли его Паруня поджечь сруб председателя. Вот дурак: неужели он решился на такое? Теперь и ему, Векшину, несдобровать. Лишь после, из препирательств Тетеркина с парнями, он понял — ничего страшного не произошло, Тетеркин попался в самом начале задуманного им предприятия.

Вскоре Попов позвал их к Уфимцеву. Векшин, войдя в кабинет, сел поближе к Уфимцеву, давая понять, что он тут лицо объективное, независимое.

— Так что же случилось, Никанор Павлович? — спросил Уфимцев, приглядываясь к Тетеркину, ставшему у двери. — Почему ты оказался не на ферме? Да ты подходи поближе, не стесняйся.

Тетеркин сделал два-три шага и опять остановился. Он без шапки, шапку, как проситель, прижимал к груди, но вид у него был совсем не просительский.

— Я требую привлечь к ответственности нарушителей моего права... моей личности. Как свободный человек, я...

— Хватит! — остановил его, морщась, Уфимцев.. — Ребят мы накажем за самоуправство. Придет их черед... А сейчас ответь на вопрос, куда ты направлялся с бутылкой бензина?

Векшин выпрямился на стуле, казалось, даже приподнялся чуть-чуть и так замер.

— Никуда не направлялся. Из дому шел, — без тени смущения ответил Тетеркин, а в глазах его стоял страх — далекий, глубоко запрятанный, но видный. — Ужинать ходил. Жена припоздала с фермы, не покормила вовремя, вот я и... пока с вечера спокойно.

— Ты же вчера ребятам говорил, что не с ужина, а на ужин шел, — заметил Попов. Он стоял у стены, за спиной Векшина. — Чего ты крутишь?

— Врут твои ребята, сами крутят. С ужина я шел. Жену спросите, если не верите.

— А бутылка с бензином зачем? — напомнил Уфимцев.

— Эх, товарищи! — Тетеркин сильнее прижал шапку к груди, посмотрел жалостливо на председателя. — Время-то какое? Осень, холода, изпростыл весь, чирьями покрылся. Всю ночь ходишь, ходишь... Вот и хотел маненько погреться. В чулане бутылка самогону у меня хранилась на всякий случай, дай, думаю, унесу на ферму. Придешь с обхода — да с горячим чаем, очень даже пользительно. Да, видно, в потемках не ту бутылку схватил.

По-видимому, Векшин остался доволен ответом Тетеркина. Он откинулся на спинку стула, посмотрел снисходительно на Уфимцева, усмехнулся в бороду.

— А как же ты в другой стороне и от дома и от фермы оказался? — не отставал Уфимцев.

— Напугался, товарищ председатель... ребят. Увидел их и напугался, думал, засекут, что не на дежурстве. Вот и побежал... А ночь, темень, хотел за мастерскую забежать, да, видно, заблудился... Ну и мотанул в поле, думал, полем к ферме выйду. А тут они и наскочили...

— Врешь ведь, Тетеркин! — не выдержал Попов. — Тебя ребята подняли, как зайца, за огородом Позднина. А переулок от твоего дома вон где! И с бутылкой бензина — врешь! Ты вчера говорил: не твоя, не знаешь никакой бутылки, а сегодня... Георгий Арсеньевич, разрешите, ребят позову, они подробнее все расскажут.

— Не надо, — ответил Уфимцев.

Он и сам понимал, что Тетеркин врет, причем врет не очень складно. Все же интересно было бы узнать, откуда и куда он мог в полночь идти с бутылкой бензина? Вернее всего, шел от мастерской, воспользовался ротозейством сторожа, слил бензин из какой-нибудь машины в бутылку и решил унести домой. Если зерно в карманы насыпал, не считал за воровство, что ему стоит украсть бутылку бензина.

— Что же с тобой делать, Никанор Павлович? Простили мы тебе один проступок, видимо, впрок не пошло. Причем я предупреждал тебя не забывать об этом...

— Следует сдать его в милицию, там разберутся: куда шел, зачем шел. И тот старый случай пусть учтут, — предложил Попов.

Все время, пока шел разговор с Тетеркиным, Уфимцев старался не глядеть на своего заместителя. Он нарочно его позвал, чтобы не было потом кляуз, будто Уфимцев мстит Тетеркину за письма в партком. Но теперь, после предложения Попова, он посмотрел на молчавшего Векшина и спросил:

— Какое твое мнение, Петр Ильич?

Векшин беспокойно завозился на стуле: до милиции Тетеркина допускать нельзя, вдруг перепугается и проговорится.

— Полагаю, надо войти в положение, человек чистосердечно признался в своем проступке: ушел с фермы в неурочное время... поужинать. А что комсомольцев испугался, побежал, так хоть до кого доведись: шел с самогоном, а тут навстречу патруль, ну и испугался, побежал, да не в ту сторону. Со всяким может случиться... А Никанор Павлович — человек самостоятельный, никаких замечаний по работе не имеет, сколько раз проверяли. Какая погода стояла — и снег, и дождь, — а он всегда на посту, ни одной охапки сена, ни одной головы скота не пропало.

И тут, к изумлению всех, Тетеркин вдруг захохотал — сначала тихонько так, с паузами, а потом все громче, все безудержнее, и вот уже хохот перешел в истерику — он корчился от смеха, закрывал рот ладонью, но удержаться не мог, наконец, упал грудью на стол, уткнул лицо в шапку и приглушенно замычал. Плечи его тряслись, голова качалась из стороны в сторону, неожиданно послышались стоны, всхлипы, он что-то неразборчиво проговорил и... разразился слезами. Видимо, то нервное напряжение, в котором он провел и ночь и утро, теперь, после защитительной речи Векшина, ослабло и разрядилось — вначале смехом от вдруг нахлынувшей радости, что все обошлось, тюрьмы не будет, но смех, против воли, перешел в слезы, но это были тоже слезы радости.

Слезы всегда вызывают жалость, особенно когда плачет взрослый человек. Но сейчас они вызвали тягостное впечатление, особенно у председателя, хотя слезы были настоящими, неподдельными, как тогда у комбайна.

— Отпустите меня, — сказал вдруг он, задыхаясь от слез. — Отпустите из колхоза... Не могу я больше... не могу оставаться.

Эта неожиданная просьба, сменившая истерику, удивила всех, больше всего Векшина.

— Куда же ты намереваешься уехать? — спросил Уфимцев.

— Куда хочешь, хоть на край света, только не тут, не в колхозе.

Уфимцев помолчал, потом перевел взгляд на Попова:

— Как ты думаешь?

Попов безнадежно махнул рукой:

— Черт с ним, пусть уезжает. Пусть катится на все четыре стороны, воздух будет чище.

Уфимцев поколебался: не припишут ли ему чего-нибудь опять после отъезда Тетеркина? Но подумав, решил: прав Попов, гнать надо таких из колхоза, пользы от них на грош, а неприятностей — не оберешься. А приписать — не припишут. Да если и припишут к тому, что уже есть, это не так и много. Он не стал спрашивать мнения Векшина, наперед знал, что тот будет против: лишается помощника в борьбе с председателем.

— Хорошо, согласен. Отпустим как отходника. Куда поедешь — дело твое.

Тетеркин вытер шапкой мокрое лицо.

— Совсем отпустите. Навсегда! Продам дом в степь и уеду.

— Дом продать на сторону не разрешу. Сдай по страховой оценке колхозу.

— Это за такую цену сдать? — взъерепенился Тетеркин. — Да ни в жизнь! Лучше сожгу, чем вам отдам!

— Сожжешь — судить будем, — ответил Уфимцев.

Тетеркин еще что-то кричал, но в кабинет стали заходить люди, и он ушел.

На следующий день Тетеркин заколотил досками окна дома, погрузил на подвернувшуюся машину пожитки, семью, даже корову и уехал в сторону Коневского леспромхоза.