Большие снега

Широко раскинута лесами Русь.

Лапой зверя вынут, трепещет в пуще хруст.

В медном зеве колокола колотится язык.

Тревогою исколот дозоров переклик.

Дрожат в ночи осины, Под ними – след стад.

Темные трясины заметает листопад.

Плачутся капели дремучих рос.

Дом оброс крапивой, лебедой оброс.

Голос:

Не вели ходить мне, мати, в лес по ягоду.

Этот черный, словно тать, все подглядывал.

Знаю, ждет он, как намедни, притаясь за углом,

сам-то грубый, будто медный, губы углом.

Только выйду на полянку, где трава зелена,

молча, будто полонянку, бросит наземь меня.

Будет мять, валять, руками ворошить во мне огонь.

И судьба моя, как камень, в омут рухнет, только тронь.

Второй голос:

Слышу, слышу. Полон яду ветер. Ухают сычи.

Мне с тобою нету сладу.

Помолчи!

А рассвет занимается остро, дико и голо.

Как пожар разливается рев набата: «Монголы!»

Визг мохнатых наездников, вознесенные пики.

Над сломавшейся песней долгий выкрик: «Калмыки!»

Тянет прелью и чадом, и тяжелым угаром.

Шелест стрел над посадом, выдох горя: «Татары!»

И выгнув дугою брови,

губы сведя в судороге,

птицей заполонённой

билась. Чужие руки

вылюбили,

измучили

в крученом

и беспамятном

перегоревшем улье,

роем слепящим занятом.

И, оторвав, сразу

бросили вниз

в бездну.

Где.

Употевший.

Красный.

Дьявол.

Любил.

Невесту.

Запахом пота – плата,

ритм – маята маятника.

Вечная ночь сгладит

вечную боль памяти…

И был Бог предан, низвергнут в логово,

раздавлен бредом: Богу – Богово.

Сменила краски белил тоска.

Страна под маской. Страна пуста.

Дико.

Но в хатах холодных,

где пыль на ухватах,

где бабы голодные

детям не рады;

где боль

мужиков

жжёт и тревожит;

где голод ржаной

пострашней острожного, —

темною ночью

шепотом в ухе

сердце тревожат

смутные слухи.

И мужики

Исчезают в борах.

Ножики – вжик!

Умирает страх.