Большое Сердце

II. Караван в Дамаск

Позавчера, сопровождая Эльвиру в город, я едва не попался. Человек, разыскивающий меня, увлеченно разговаривал с двумя такими же странными типами. Я смотрел на них издалека, прислонившись к стене портового здания. Вдруг я увидел, что они идут в мою сторону. Я отвлекся, наблюдая за маневрами судна во внутренней гавани, и понял, что они направляются прямиком ко мне, когда они были уже совсем близко. Я упустил из виду, что в полдень народу здесь совсем немного. Незнакомцам явно нужно было о чем-то спросить. Они хотели обратиться ко мне, так как я стоял совсем рядом и был единственным, кто в этот обеденный час никуда не спешил. К счастью, лицо мое скрывала шляпа, к тому же я стоял в тени, а им солнце слепило глаза. Надеюсь, они меня не узнали. Когда я пустился наутек, они громко расхохотались и не стали меня преследовать. Явно приняли за нищего крестьянина, напуганного видом богатых торговцев.

И все же риск был велик. После этого переполоха я решил впредь не испытывать судьбу, появляясь в городе. Нужно, чтобы обо мне забыли. Я решил оставаться в деревне и ограничить свои прогулки окрестностями. По утрам на террасу падает тень и, пока воздух не прогреется, находиться там неприятно. В этот час я предпочитаю прохаживаться по тропе, что ведет к морю. Днем природа замирает. К вечеру, напротив, краски становятся ярче, а воздух напоен ароматами. С появлением солнечных лучей растительность, кажется, пригибается и бледнеет в предчувствии наплыва жары, затаиваясь до самых сумерек. Ранним утром наступает момент, когда можно наблюдать, как природа готовится к пробуждению. Даже море в этот час становится почти недвижным, а плеск легких волн в отвесных скалах рождает постоянный шелест, убаюкивающий, как колыбельная. В эти дивные часы я стараюсь воскресить воспоминания о прошлом. Когда они переполняют меня так, что реальность перестает существовать, я медленно поднимаюсь среди зарослей лавра и каменного дуба и устраиваюсь в уже прогревшейся беседке, чтобы писать.

На острове полно таких домов, как наш, надеюсь, мои преследователи прекратят поиски прежде, чем наткнутся на меня. Я отправил с Эльвирой записку трактирщику с просьбой распустить слух о том, что я сел на корабль, шедший то ли на Родос, то ли в Италию. К своему посланию я приложил достаточную сумму, чтобы побудить трактирщика исполнить мою просьбу.

Удостовериться в том, что он выполнил ее, не было возможности, и потому я просто положился на него. Ускользая от погони, я научился неплохо разбираться в методах моих преследователей. Они без колебаний заглатывали наживку, пускаясь по оставленному мной ложному следу. Оставалось лишь выжидать.

Однако мои планы изменились. К Эльвире я прибыл, рассчитывая переждать здесь лишь несколько дней. Теперь же счет шел на недели, если не на месяцы. Радость, которую я обрел рядом с этой женщиной, была не просто мимолетным утешением. Наше не облеченное в слова влечение перерастало в подлинную привязанность. Не знаю, что чувствовала она, но для меня это была еще не любовь – быть может, просто блаженство.

Меня все больше затягивают воспоминания. С тех пор как я начал описывать свою жизнь, мое самое сильное желание изо дня в день – погрузиться в прошлое, как в прозрачную теплую воду.

Я продолжаю рассказ о своем путешествии на Восток, и остров, куда меня ныне забросила судьба, идеально способствует моему вдохновению. Жара и яркие краски Хиоса уже предвещали мне Левант…

Это было необычное путешествие. Я помню все настолько подробно и отчетливо, что мог бы рассказывать вам о нем дни напролет. Однако в тот момент богатство впечатлений обернулось для меня хаосом новизны, которую было сложно осмыслить. Я не преувеличиваю, говоря, что потребовалось прожить жизнь и впитать еще немало новых впечатлений, чтобы то, что сперва потрясало едва не до потери сознания, выстроилось в определенном порядке.

Мы проводили дни на палубе, изнемогая от жары. Взмахи весел, поскрипывание судна, тошнота и глухие удары в голове – все путалось в моем помутненном сознании. Спутники мои были не в лучшем состоянии. Торговцы, так гордо державшиеся при отплытии, теперь сложили богатые одежды в сундуки под палубой и, мертвенно-бледные, целыми днями лежали у борта, среди нечистот. Мы совсем забыли о внешних опасностях и, в частности, о пиратах. Несколько раз, завидев на горизонте подозрительный парус, Августин Сикар направлял судно к берегу или становился на якорь в виду острова, чтобы нас не приметили. Корабль дал течь у Агридженте, потом на Крите. Наконец, после длительного и крайне рискованного плавания в открытом море, мы достигли Александрии Египетской. Часть товаров выгрузили в этом порту. Несколько моих спутников воспользовались стоянкой, чтобы сойти на берег и отправиться посуху в Каир, где правил султан. Я хотел присоединиться к ним, но пришлось остаться на борту вместе с двумя другими путешественниками, которые, подобно мне, страдали от поноса и лихорадки.

Почти опустевшее судно должно было продолжить путь в Бейрут, а затем вернуться в Александрию, чтобы забрать тех, кто высадился там. Больные, среди которых был и я, совершали этот короткий переход.

Состояние мое понемногу улучшалось. Придя в себя, я принялся расспрашивать моряков о Святой земле. Некоторые из тех, кто уже побывал там, рассказали об увиденном. Они в один голос уверяли, что я буду немало изумлен. Так оно и оказалось после высадки в Бейруте. И все же к моему восхищению примешивалось странное чувство. Я дивился собственному восхищению. Едва бы мне удалось объяснить, что именно в этих краях достойно похвалы. Конечно, поражали краски обрывистого побережья: море здесь переливалось оттенками изумруда, а вдали средь горных вершин виднелся город, местами скрытый темной зеленью кедровых лесов. Выглядело это великолепно, но и в других местах перед нами разворачивалось не менее прекрасное зрелище.

Бейрут – открытый город, где еще сохранились здания, построенные крестоносцами, хотя большая часть их разрушена. Этот упадок печальным образом напоминал тот, что постиг многие города и деревни Франции. Как и у нас, здесь соседствовали богатство и бедность, знать и простой люд. И непохоже, чтобы условия жизни на Востоке были более завидными, чем в наших городах.

Мое восхищение никак не было связано с отсылками к Евангелию. Паломники, встреченные мною в Бейруте, пребывали в постоянном волнении, ибо направлялись из одного святого места в другое. Вытоптанная площадь с валяющимися на ней камнями повергала их в транс, стоило им только представить, что на этом месте забросали камнями женщину, совершившую прелюбодеяние. Но я-то уже говорил, что не слишком жажду небесной пищи.

Путешествовавших со мной торговцев больше всего восхищали восточные базары. Город изобиловал ценными товарами: глазурованная керамическая посуда из Мартабана, шелка из Малой Азии, китайский фарфор, пряности, доставленные из Ост-Индии… Однако эти сокровища были произведены в других местах. В самом Бейруте были мастера, покрывавшие стекло эмалью, инкрустировавшие кедровое дерево перламутром или занимавшиеся чеканкой по меди, но их изделия были куда скромнее. Что касается изнывавших от жары городских окрестностей, то им было далеко до сада Гесперид[11]. Следовало признать очевидное: Святая земля не была раем. Так чем же объяснялся особый характер этих мест, вызывавший восхищение? Через неделю для меня все прояснилось.

С галеи выгрузили последние товары. Сикар заменил их грузами, которые нужно было доставить в Каир. Судно направилось в Александрию. Предполагалось, что оно вернется меньше чем через месяц. Я и еще несколько моих спутников решили остаться здесь и при следующем заходе в этот порт вновь сесть на корабль. А пока я хотел исследовать здешние земли и проникнуть в тайну Востока с его странным привкусом.

Наняв ослов, мы двинулись в сторону Дамаска. Дорога петляла в горах. Несмотря на дневное пекло, ночи были ледяными. Мы просыпались покрытые росой, она стекала по коже и проникала за воротник. Затем мы спустились в широкую долину, которую паломники называли долиной Ноя. Они верили, что именно здесь Ной сооружал свой ковчег в ожидании потопа. Пройдя через ущелья, мы вышли к обширной пустыне, за которой лежал Дамаск. Именно здесь состоялась встреча, открывшая мне глаза.

Караван верблюдов медленно двигался из Леванта. Усыпленные величественным покачиванием этих животных, погонщики едва удостоили нас взглядом. Верблюды были нагружены огромными тюками с глиняными сосудами, коврами, медной утварью. Хозяин мулов разъяснил нам, что караван прибыл из Тебриза, он везет из Персии товары, собранные по всей Азии. Караван медленно проследовал мимо, и вдруг мне стало ясно, что именно изумляет меня в этих краях: здесь был центр мира. Сами по себе эти земли ничем особенным не отличались, но исторически сложилось так, что они стали местом притяжения. Именно здесь зародились великие религии, здесь смешивались самые разные народы, которых можно было встретить на этих улицах: арабы, христиане, иудеи, туркмены, армяне, эфиопы, индийцы. Кроме того, именно сюда стягивались богатства мира. К самому прекрасному, что было создано в Китае, Индии или Персии, присоединялись лучшие изделия, произведенные в Европе или в Нубии.

На пути к Дамаску это открытие не выходило у меня из головы. Оно перевернуло сложившиеся у меня к тому моменту представления о современном мире. Если центром его была Святая земля, то это означало, что наша родина, Франция, отодвинута к его дальним границам. Нескончаемые распри короля Франции с английским королем, соперничество герцога Бургундского и Карла Седьмого, – словом, все события, которые мы воспринимали как наиважнейшие, были лишь незначительными и даже не слишком реальными деталями, стоило взглянуть на них оттуда, где мы оказались. История писалась здесь, и мы на каждом шагу обнаруживали ее следы в занесенных песками храмах. Крестоносцы думали, что им удастся покорить эти земли. Но, подобно многим другим, они были побеждены, и развалины возведенных ими сооружений добавились к обломкам цивилизаций, притянутых к центру мира и низвергнутых здесь.

Я был рад тому, что мне удалось распутать клубок своих мыслей. Но к какому выводу это меня вело? Удалось ли мне отыскать то, что я искал? Мои грустные раздумья свидетельствовали, что нет. Этот Восток был все же слишком реальным, слишком многое мне напоминал. Открыв пустыню с ее золотистыми тонами, я опять вспомнил леопарда из моего детства. Он прибыл отсюда и указал мне направление, в каком надо искать. Незадолго до нашего прибытия в Дамаск я пережил кризис, но мои сотоварищи этого не поняли.

В оазисе, где мы сделали привал, остановился другой караван – огромный, гораздо более многочисленный и богатый, чем все те, что мы встречали до этого. Это был целый отдельный мир. В нем насчитывалось около двух тысяч верблюдов в богатом убранстве. Когда мы подъехали, они уже были развьючены и отдыхали. Рассеянные по всему оазису и даже по прилегающей пустыне погонщики верблюдов, а также женщины и дети образовывали копошащуюся массу: они хлопотали вокруг дымящихся костров, разведенных в углублениях в песке. Когда на рассвете прозвучал сигнал, вся эта масса разом поднялась и стала готовиться к отбытию. Как будто целый город пришел в движение. Тщательно нагруженные верблюды собирались в группы по принадлежности к семьям и племенам и выстраивались вереницей. Следом за предводителями каравана выступали литаврщики, которые били в огромные барабаны, за ними ехали вооруженные всадники. Я слышал, что караван направляется в скифские степи. Там к нему должны присоединиться новые обозы, чтобы затем двинуться в Китай.

Вдруг я расслышал внутренний голос, мощно призывавший меня присоединиться к этому каравану. По характеру мне чужды мистические порывы. Я предпочитаю оставаться властелином своих чувств. Однако на этот раз я потерял голову. Во мне крепло ни на чем не основанное убеждение, что это моя судьба. Я уже принес немалые жертвы, чтобы отправиться туда, где все возможно, – на Восток, землю обетованную моих грез, но был еще, так сказать, на середине пути. Я мог еще перерезать последние нити, связывавшие меня с прежней жизнью, покинуть галею, отправиться в совершенно неведомые земли и жить по другим законам. Этот караван внезапно указал мне путь.

Я бродил среди верблюдов, поглаживая их шерсть кончиками пальцев, поддавшись громадному искушению. Я углубился в самую гущу животных, топтавшихся в пыли в ожидании сигнала к отправлению. Караван должен был двинуться в путь с наступлением сумерек. Мои спутники разыскивали меня весь день, так как нашей небольшой группе предстояло ехать в этот час в Дамаск, до которого было уже рукой подать. Когда меня отыскали, я сперва отказался следовать за ними и не реагировал на их расспросы. Они сочли, что таинственная болезнь лишила меня рассудка, а также, наверное, способности понимать речь. В итоге я присоединился к ним, но еще долгие часы пребывал в угнетенном состоянии, в прострации, мои мысли где-то блуждали, а лицо было искажено болью.

В конце концов воспоминание о Масэ и наших детях взяло верх, и, собравшись с силами, я смог преодолеть искушение уехать и не возвращаться. Мои спутники обрадовались тому, что я пришел в себя и решил следовать за ними. Но они совершенно не поняли, какая внутренняя борьба происходила во мне. Невозможно было объяснить, что я только что отверг тысячу жизней, которые мог бы прожить, в пользу одной-единственной, которой отныне будет ограничен мой горизонт. Мысленно я испытывал болезненную скорбь по несбывшимся возможностям. Этот миг обозначил самый крутой поворот в моей судьбе. Я отправился в Дамаск, обуреваемый множеством желаний, а прибыл туда, лишившись их. Мне оставалось только одно: сделать отпущенную мне единственную жизнь богатой и счастливой. Это уже много и в то же время так мало.

Я надолго загнал леопарда в мешок.

К счастью, этот перелом случился, когда мы были неподалеку от Дамаска. Войти в этот город в тот момент, когда, как я чувствовал, у меня могла начаться новая жизнь, было утешением и счастьем. То, что я почувствовал в Бейруте, еще острее ощущалось в Дамаске: здесь действительно был центр мира.

А между тем город подвергся серьезным разрушениям, которые были результатом не только войн с франками, но и вторжений турок. Последним по времени – за несколько лет до моего приезда – было нашествие Тамерлана. Он сжег город. Балки черного дерева и сандараковый лак вспыхивали, как факелы. Уцелела только Большая мечеть Омейядов. К моменту нашего прибытия город еще не был полностью отстроен и все же производил впечатление мощи и неслыханного богатства. Караваны устремлялись прежде всего сюда, поэтому городские базары изобиловали всевозможными чудесами, на которые только способны земные мастера. Смешение народов здесь еще более удивляло, чем в Бейруте. Говорили, что христиан, всех до единого, перерезали монголы. Но многие италийские торговцы вернулись и расхаживали по улицам. Францисканцы-кордельеры приютили нас в монастыре, где предоставляли кров паломникам и странствующим христианам. Дамаск был связан с Каиром и многими другими городами курьерской службой, использовавшей верблюдов. Мы получили вести от наших оставшихся в Египте товарищей и смогли ответить им.

Самое главное, в Дамаске были сказочно прекрасные сады. Это искусство, доведенное до высшей степени совершенства, казалось мне, так же как и архитектура, признаком высокоразвитой цивилизации. Наша знать, затворившись в своих укрепленных замках, вечно боялась грабежей и не имела досуга, чтобы обустроить землю – наподобие того, как она поступала с камнем. Нам были известны лишь два мира: город и деревня. Между этими мирами арабы придумали третий – спланированную и благоустроенную, уютную и гостеприимную природу, имя которой – сад. Для этого они просто обратили свойства пустыни в их противоположность. Безграничную ширь заменили оградой высоких стен, палящее солнце – прохладной тенью, тишину – щебетом птиц, сушь и жажду – прозрачной ледяной водой, растекавшейся тысячей фонтанов.

В Дамаске мы обнаружили множество иных усовершенствований, в частности паровую баню. Я бывал там почти каждый день, испытывая неведомое мне прежде удовольствие. До сих пор я не догадывался, что тело само по себе может стать объектом наслаждения. Мы с самого детства привыкли прятать его под одеждами. Мытье водой в нашем климате было тяжкой повинностью, так как вода у нас чаще всего холодная, да и той мало. Сношение полов происходило в темноте за закрытым пологом. В зеркалах отражались лишь наряды, в которые было облачено тело. В Дамаске, напротив, я познал наготу, непринужденную открытость жаркому воздуху и воде, удовольствие тратить время только на то, чтобы делать себе приятное. Так как мне была отпущена лишь одна жизнь, тем более стоило наполнить ее радостью и наслаждением. Истекая потом в благоуханных парах восточной бани, я понял, как это ново для меня.

Вероятно, в этом состояла самая поразительная особенность Дамаска, расширявшая мое понимание Востока. Дамаск был центром мира, и это положение множило удовольствия, а не только упрочивало власть тех, кто жил в этом городе. Смысл стекавшихся туда караванов был, разумеется, в торговле. Товары прибывали и отбывали, обменивались и приносили прибыль. Но город, получая свою долю от всего, что имело цену, преследовал единственную цель: это должно было служить его благополучию. Дома были украшены драгоценными коврами. Блюда подавались на редчайшем фарфоре. Повсюду витали пленительные ароматы мирры и ладана; пища была изысканной, и повара с дивным искусством подбирали сочетания блюд. В библиотеках хранились всевозможные труды, а эрудиты и ученые с полной свободой изучали их.

Это понимание наслаждения как высшей цели существования стало для меня откровением. Еще я понял, что не смогу в полной мере вкусить наслаждение, так как у нас, христиан, не было доступа к тем, кто дарил и одновременно получал самое большое наслаждение, то есть к женщинам. В Дамаске мы находились под строгим наблюдением, за любовную связь с мусульманкой христианин мог лишиться головы. И все-таки мы могли видеть их. Мы встречали их на улицах, ловили взгляды сквозь покрывала или зарешеченные окна, угадывали пленительные формы, вдыхали ароматы. Даже будучи затворницами, они казались нам более свободными, чем западные женщины, более склонными к сладострастию; они сулили наслаждения, подсказываемые нашему дерзкому воображению телом, существование которого нам открылось в хамаме. Мы чувствовали, что сила этих наслаждений может рождать неистовые страсти. Иноземцы без конца рассказывали друг другу кровавые истории о ревности, приведшей к преступлению, а порой и к кровавым драмам. Однако эти эксцессы не только не подавляли, но, напротив, усиливали желание. Многие купцы поплатились жизнью, не сумев устоять перед искушением.

Возвращаясь к моей единственной жизни, замечу, что сам я жил лишь памятью о своей единственной женщине и часто думал о ней. Представляя, что она делит со мной все эти удовольствия, я мысленно обещал снабдить ее средствами для их достижения. Я закупил благовония, ковры и рулоны бокассина – шелковистой ткани, которую местные ткачи изготавливали из хлопка.

Так прошел месяц, и вот перед самым отъездом нам выпала удивительная встреча. Мы возлежали на кожаных подушках и пробовали всевозможные разноцветные сласти, когда проводник-мавр, сопровождавший нас от самого Бейрута, сообщил о прибытии двух турок. Он сказал об этом со смехом, и мы не сразу поняли, чем вызван этот смех. Загадка разрешилась, когда турки предстали перед нами – нечесаные верзилы с всклокоченными бородами. Чувствовалось, что им не по себе в восточных одеждах. Едва они заговорили, как у нас не осталось сомнений в том, что перед нами переодетые соотечественники. Тот, что постарше, лысеющий рыжеволосый мужчина, представился с надменным видом, хорошо знакомым мне с той поры, когда нам с отцом приходилось подолгу дожидаться, когда нас примет знатная особа.

– Бертрандон де ля Брокьер, первый стольник монсеньора герцога Бургундского! – назвался он.

Мы были всего лишь торговцы, и он полагал, что вправе обращаться к нам свысока. Однако нелепость его наряда и то, что мы, приветствуя его, по-прежнему возлежали на подушках, разбавили его самоуверенность легким замешательством, если не страхом. Мы в свою очередь представились, не выказывая излишнего почтения, и стольник и его спутник неловко опустились на подушки.

Мы ждали, когда подадут шербет, который заказал наш толмач. Державшийся незаметно слуга степенно поставил перед нами медный поднос изящной чеканки. Мы предложили стольнику герцога отведать шербета, но тот с возмущением воскликнул:

– Ни за что не стану пить эти помои! Поверьте мне, это опасно!

И он объяснил нам, что снег, который используют при приготовлении шербета, спускают с гор Ливана на спинах верблюдов.

– Я слышал, что им удается довезти его до самого Каира! – восхищенно заметил я.

Наш переводчик подтвердил это. Некогда снег и лед доставляли в Александрию водным путем, но султан Бейбарс издал указ, по которому доставлять бесценный лед в столицу могли и небольшие караваны по пять верблюдов.

– Удивительно, что он не тает…

– При каждом караване есть специальный человек, который знает особый способ сохранять лед во время перевозки.

Мы дивились этому новому доказательству сметливости арабов. Но Бертрандон, пожав плечами, заявил:

– Вздор! Три четверти груза они теряют по дороге, а остаток довозят подтаявшим. То, что они перевозят, – это в чистом виде болезни, а не лед. – При этих словах он издал неприятный смешок.

И все же ему не удалось испортить нам удовольствие от шербета. Моя порция была приправлена апельсиновым цветом.

Мы угощались, а стольник тем временем разглагольствовал, зло косясь на сарацина, нашего толмача. Тот под предлогом, что ему нужно отдать распоряжения, тактично удалился. Стольник разошелся и принялся злословить об арабах. Он преувеличивал их коварство, жестокость, безнравственность. Своими речами он явно добивался, чтобы мы, которым пришлось по душе общество таких дикарей, почувствовали собственную ущербность.

– Но в таком случае, – осмелился я перебить его, – зачем же вы рядитесь в их одежды? Ведь, в конце концов, мы хоть и поддались очарованию жизни в Дамаске, все же имеем мужество показывать своим платьем, что остаемся христианами.

Стольник понизил голос. Наклонившись к нам, он поведал, что ему пришлось переодеться ради осуществления неких планов, таким образом подводя нас к выводу, что его господин, герцог Бургундский, доверил ему тайную миссию. Это на первый взгляд логичное предположение являлось нелепицей, так как мусульманам было достаточно взглянуть на него, чтобы понять, с кем они имеют дело. Тем не менее Бертрандон, уверенный в том, что ничем не выделяется из толпы, собирал сведения о тех странах, где его принимали. Он задал нам множество вопросов о городах и деревнях, через которые мы проезжали. Он настойчиво требовал сообщить ему детали военного характера: попадались ли нам войска? Кто охраняет такой-то мост или здание? Сколько вооруженных охранников сопровождало тот большой караван, к которому – о чем я не стал ему говорить – я едва не присоединился? По ходу этого допроса нам стало ясно, какая именно миссия ему доверена. Речь шла не иначе как о подготовке нового Крестового похода. Из всех правителей Запада именно герцог Бургундский продолжал вынашивать совершенно конкретные планы нового завоевания Востока. Несколькими годами ранее он уже финансировал поход, завершившийся неудачей.

Как только до меня дошли истинные намерения Бертрандона, я стал воспринимать его иначе. То, что представлялось мне забавным, внезапно стало внушать ужас. Мы вшестером возлежали в саду, где все – краски, тень, свежая зелень – сливалось в гармонию, призванную услаждать наши чувства. Мы пили божественный шербет, одно из лучших изобретений человечества, предполагающее существование множества других. На нас была новая одежда, сшитая базарным портным по образцу той, что была на нас прежде, но из тканей великолепной выработки с тончайшими узорами. Наша кожа благоухала ароматическими маслами, которыми нас каждый день натирали после бани. И вот расчесывающий блошиные укусы мужлан с немытой головой, в грязной одежде, от которого даже на расстоянии доносился тошнотворный запах тела и смрад дыхания, заявляет нам о своем намерении огнем и мечом насадить здесь цивилизацию.

Мне никогда еще не доводилось видеть перед собой образчик новоявленного рыцаря в его естественном состоянии, оторванного от породившей его среды, от того рыцарства, которое некогда составляло славу Франции, а ныне превратилось в орудие и символ нашего упадка. Предки нынешних рыцарей помышляли о Боге, а эти – лишь о себе, о той чести, которую они унаследовали и которой пуще всего дорожили. Они жаждали сражений, но были к ним непригодны. Во время битв, которые они проигрывали, эти рыцари не заботились ни о дисциплине, ни о тактике, ни о победе. Гибли они доблестно – только это и могло служить им оправданием. Их не волновали ни государи, попавшие в заточение, ни требования выкупа, ни утраченные земли и ограбленные народы. Они заботились лишь о том, чтобы насытить свою воинственную праздность, – пусть при этом горожане истекают кровью, крестьяне голодают, а ремесленники работают себе в убыток. Во Франции подобное упрямство могло сойти за благородство души.

Но в райском саду, в присутствии пары лишенных оружия и авторитета мужланов, которые грязными ногтями ковырялись в зубах, меня вдруг осенило. Мелькнувшую у меня мысль на родине я воспринял бы с ужасом, но здесь она предстала как неоспоримое доказательство. Какое счастье, что крестоносцам не удалось покорить Восток! Необходимо сделать так, чтобы им это никогда не удалось. И напротив, наше занятие торговлей, которое я всегда воспринимал с точки зрения аристократов – как нечто пошлое, приземленное и малопочтенное, – предстало передо мной совсем в ином свете. Мы способствовали обмену, а не завоеванию. Мы несли людям лучшее из того, что производили другие. Мы тоже на свой лад присваивали плоды цивилизации других народов, но компенсировали это тем, что они хотели получать от нашей. Разрушение, грабеж, порабощение нам чужды. Мы намерены брать добычу только живьем.

Вытянув из нас все, что было можно, Бертрандон принялся до бесконечности разглагольствовать о положении Константинополя, чей политический вес был сведен к нулю, о городе, который выплачивал дань туркам, о подданных Оттоманской империи, которых он уважал, в отличие от ненавистных ему арабов, о политике итальянских городов, Венеции и Генуи, чье соперничество не мешало им изо дня в день понемногу присваивать себе византийские земли и арабские владения.

Я уже не слушал его. Эта встреча, сколь бы неприятной она ни была, заставила меня вспомнить Запад. Во всяком случае, наше пребывание в Дамаске подходило к концу. Оставалось всего два дня до отъезда в Бейрут, где мы должны были сесть на корабль.

До знакомства с Бертрандоном я жалел о том, что пора уезжать. Теперь я жаждал этого.

Возвращение было радостью. Я воспринимал каждый день, приближавший меня к дому, как бесценный дар. Тем не менее обратный путь оказался куда тяжелее. Мы пережили несколько бурь, которые изрядно потрепали судно. В конце концов в виду Корсики последний шквал снес нас прямо на скалы. Меня смыло волной за борт, и я чуть не утонул. Барахтаясь в морской пене, я левой рукой наткнулся на какую-то усеянную колючками морскую тварь, из тех, что водятся на морском дне среди камней. Дюжины мелких черных иголок впились мне в кожу. На помощь пришли обитатели острова, но лишь затем, чтобы ввергнуть нас в еще большее несчастье. Так называемый князь – правивший здесь бессовестный бандит – обобрал нас и бросил в тюрьму. Мы провели там несколько недель, пока Видаль не выкупил нас.

В итоге мы прибыли в Эг-Морт в начале зимы. Рука моя распухла, началось заражение. В какой-то момент была угроза потерять не только руку, но и жизнь. Когда я выздоровел, то понял, что все эти страхи избавили меня от сожалений о том, что я всего лишился. Перед Рождеством мы с Готье двинулись вверх по Роне к нашему городу. У меня не осталось ни гроша. Видаль надеялся возместить потери, воспользовавшись каперским свидетельством. В случае его получения – а ему это удалось – пираты могли бы напасть на судно, принадлежащее тому государству, которое нас ограбило. Добыча послужила бы нам компенсацией. Это была действенная процедура, смягчавшая риски мореплавания. Правда, разворачивалась она медленно и отнюдь не умаляла того факта, что все мы были разорены.

Самое странное, что эти потери вовсе не удручали меня, а наполняли неожиданной радостью. Я ощущал себя заново рожденным. Я и впрямь рождался для новой жизни. Я носил траур по своим мечтам, но их заменили воспоминания. Я вернулся со множеством честолюбивых замыслов, суливших гораздо большее богатство, чем те несколько штук шелка или тюков пряностей, которые я мог бы привезти. Мое богатство пока что было невидимым, оно находилось в процессе становления. Я таил этот драгоценный дар, как деньги, еще не ведая, что именно мне удастся приобрести. Но я твердо верил в удачу.

Из Монпелье я отправил с нарочным письмо Масэ. Я знал, что она меня ждет. В последние недели я неистово жаждал ее. Шрамы на руке напоминали, что я приласкал дьявола. Воспоминание об этом испытании побуждало ценить нежность. Я вскрикивал во сне. Здоровая рука тянулась к белой нежной коже Масэ, пытаясь избежать неприятного соприкосновения с мехом зверя, который преследовал меня в заводи моих снов.

На равнине задувал встречный ветер, и наши лошади тащились усталым шагом. Казалось, мы никогда не доберемся до города и собора, чьи башни уже показались на горизонте, это была нескончаемая пытка. Наконец наши шаги зазвучали на темных и пустых улицах. Стук в дверь, взгляд в смотровое окошко, потом слезы, крики, объятия. Ночь была полна наслаждением, долгожданным и от этого почти болезненным.

Потребовалась почти неделя, чтобы наши жизни переплелись вновь. Я рассказывал Масэ обо всем, а в ее историях ожили тысячи событий застывшего мирка, где меня ждали…

Город я не узнал. Я помнил его серо-черным, вечно затянутым хмарью. Мы прибыли поздней весной, в день ясный и солнечный. К жаре в этих краях примешивалась небольшая влажность, так что жара здесь была не такой, как на Востоке. Слово «мягкость» тотчас приходило на ум при попытке определить это осиянное солнцем благоденствие.

В первые дни, прежде чем ступить в город, я совершал долгие прогулки по изрезанному каналами предместью. В этом я видел средство постепенно свыкнуться с городом, вновь почувствовать себя уверенно. Бродя под тенистыми ивами, среди черных лодок, я видел пляшущих на воде солнечных зайчиков, развевающиеся, будто стяги, пучки длинных водорослей в глубине. Прежде чем снова обрести дом и общество родных, мне хотелось обследовать землю, где я родился, ощутить потребность жить на ней, до такой степени жгучую, что я возблагодарил Провидение за то, что родился на свет.

После встречи с родными и нежных излияний дало о себе знать подлинное воздействие путешествия: все вокруг казалось мне знакомым и в то же время неузнаваемым. Ничто больше не было само собой разумеющимся. Невольно я то и дело сравнивал. К примеру, дома, которые прежде вызывали у меня чувство гордости, как у всякого жителя этого большого города, теперь казались мне скромными, чересчур простыми, маленькими. Со своими выведенными на фасады балками и брусьями, деревянными ромбами и широкими угловыми столбами они еще так недалеко ушли от крестьянских хижин. На Востоке я видел каменные дворцы, плотно застроенные города, которые с великим трудом пробивали узкие улочки с многоэтажными домами. Богатство Буржа в сравнении с этим меркло.

Еще одно, открывшееся мне во время путешествия, – это ощущение древней истории. Раньше я замечал вокруг себя лишь следы сравнительно недавнего прошлого. Собор и главные достопримечательности нашего города были построены сто, самое большее двести лет назад. На Востоке нам попадались остатки куда более древних строений. В Пальмире мне довелось посетить развалины зданий, построенных древними римлянами, а на протяжении всей поездки нам несколько раз встречались греческие храмы. И вот, вернувшись, я впервые заметил, что даже в нашем городе есть немало следов античности. Самое сильное впечатление производила крепостная стена, окружавшая холм, на котором был возведен собор. Я тысячу раз проходил мимо этих мощных башен, соединенных стеной, но никогда не связывал их с теми римлянами, о которых говорилось в Евангелии. Это вроде бы незначительное открытие произвело на меня сильное впечатление. Я осознал это, лишь вырвавшись на простор: чтобы почувствовать движение вещей, нужно самому двигаться. Я понял, что время тоже оказывает воздействие на вещи. Живя в одном и том же месте, можно ощутить, как меняется мир. Так крепостные стены, слывшие неприступными, в конце концов были взяты приступом; ныне у их подножия пролегли улицы и выстроились кварталы новых домов, которые, перевалив через укрепления, сбегают вниз к воде. Быть может, когда-нибудь исчезнут и эти дома или же их сменят более высокие здания. Это и есть ход времени, а когда мы отыграем в нем свою роль, оно станет Историей. Время принадлежит каждому, и каждому достается его частица. Никто не знает, появятся ли здесь когда-нибудь дворцы, подобные тем, которые я видел в других краях. Словом, я уехал из Буржа, воспринимая его как застывшее недавнее прошлое, а вернувшись, ощутил его как часть истории, которая зависит только от людей.

Мое путешествие наделало немало шума, и меня не раз приглашали рассказать о нем. Многие крупные и мелкие торговцы были не прочь присоединиться ко мне, если я, как они предполагали, предприму новую поездку. Я не стал реагировать на эти предложения. У меня были вполне определенные планы. Я знал, что именно я хочу делать и как. Проблема заключалась главным образом в том, с кем.

Для того чтобы идти к поставленным целям, мне надо было с кем-то объединиться. Но в свои тайные замыслы я мог посвятить лишь тех, кому полностью доверял. Мысленно я перебрал всех своих нынешних знакомых и не нашел ни одного, на кого мог бы безоговорочно положиться. Потому-то я и вспомнил об осаде города и нашей мальчишеской команде. Быть может, мне из суеверия захотелось воскресить эпизод, открывший мне самому и всем остальным мои способности. Я решил разыскать участников той нашей авантюры, которые впоследствии сохранили мне верность.

Прежде всего я отправился к Гильому де Вари. Он жил в Сент-Амане; после моего возвращения он не дал о себе знать. Мне стало ясно почему. Ему было неловко. Его торговля сукном переживала нелегкие времена. Несколько обозов были ограблены, склад уничтожен пожаром, крупный покупатель погиб от рук вооруженных разбойников, а его вдова отказалась расплатиться… Дела у Гильома были плохи. В доме все пришло в упадок. Мертвенно-бледная жена совсем исхудала и то и дело заходилась кашлем. В глазах ее застыло предчувствие скорой смерти. Больше всего ее тревожило, выживут ли дети после ее кончины. По-прежнему деятельный, серьезный Гильом, трудившийся не покладая рук, рассказал мне, что он предпринял, пытаясь справиться с невзгодами. Ему решительно не везло. Только накануне он узнал, что сделка, на которую возлагались большие надежды, рухнула. Пока он рассказывал обо всем этом, я украдкой разглядывал его. Это был прежний Гильом – невысокий, худой и подвижный. Однако теперь его энергия проявлялась лишь в болезненном отчаянии. Это так типично для наших мест: при всем мужестве, таланте и воле, он не обладал необходимыми качествами, чтобы преуспеть наперекор обстоятельствам. Да я бы и сам недалеко от него ушел, не сумей я в благоприятных обстоятельствах развить свои способности.

Я предложил Гильому работать вместе, а в качестве задатка обещал расплатиться с его долгами. Его пробила дрожь. От кого-нибудь другого он бы не принял подобное предложение, побоявшись положиться на человека, у которого невесть что на уме. Но я когда-то спас ему жизнь, и он этого не забыл. По сути, нам предстояло вновь собрать нашу прежнюю команду. Поднявшись, Гильом обнял меня, а потом опустился передо мной на одно колено, как бы заверяя в своей преданности. В то время рыцарство служило для нас единственным эталоном. Позднее, вспоминая о нашем первом соглашении, мы смеялись. И все же это было надежнее, чем подпись под контрактом: никто из нас ни разу не нарушил свои обязательства.

Вторым нужным мне человеком был Жан, по кличке Малыш. По-настоящему его звали Жан де Вилаж. Здесь все обстояло сложнее. Жан был младше меня. Он входил в группу мальчишек, обожавших Элуа, который стремился быть главарем. Наши злоключения при осаде Буржа отдалили его от Элуа, но этот пример оказался не слишком вдохновляющим. Сначала Жан переметнулся ко мне, но я в ту пору, к несчастью, вовсе не склонен был кем-то руководить и оттолкнул его. Я почуял в нем агрессию, разрушительную энергию, побуждавшую его пенять на любую власть. Он был бунтарь. Впоследствии мне несколько раз попадались люди, которых незримая рана, нанесенная в детстве кем-то из близких и так и не зарубцевавшаяся, заставляла то и дело выплескивать неосознанную ненависть. Достичь цели можно было и не прибегая к жестокости. Но для них это был способ дать выход тому дурному, что болезненно накапливалось в их уязвленной душе. В пятнадцать лет Жан впервые убил человека.

Это было в разгар войны, Малышу приказал командир, и никто его за это не осуждал. Последовав за главарем банды, Жан присоединился к войску короля Карла. Его видели в Орлеане, когда Дева взяла город. Он присутствовал и на коронации в Реймсе, но на следующий день, словно брезгуя служить человеку, ставшему отныне законным королем, Жан покинул армию: он как будто решил, что его место среди тех, кто выступает против властей, за гиблое дело. Поговаривали, что, вернувшись на родину, Жан затеял торговать вином и отправил несколько обозов к своим бывшим соратникам, чтобы утолить их жажду. Увы, его дела пришли в упадок. Он куда-то скрылся. Гильом, который по-прежнему дружил с ним – и именно в этом заключалась для меня польза, – считал, что тот отправился в Лионнэ и там присоединился к какому-то сумасшедшему сеньору по имени Вильяндрандо. Когда его ранили в бедро, он вернулся в Берри залечивать рану. Он пользовался покровительством сеньоров д’Обиньи и выполнял для них разные поручения самого низкого свойства. Я решил встретиться с ним. Гильом предупредил Жана о моем приезде. Я ожидал увидеть бандита и, по правде сказать, опасался, что вино и распутство, к которым так склонны вояки, погубили его окончательно.

К моему громадному удовлетворению, я нашел его в добром здравии. Жан был выше меня на целую голову. В своей облегавшей тело рубахе он выглядел ладным и крепким. Благодаря жизни на свежем воздухе он загорел, на подбородке и щеках поблескивала отросшая светлая щетина. Нога его почти зажила, о ране напоминала лишь некоторая скованность походки. От того мальчишки, которого я знал в детстве, остались только голубые глаза, радостные, как у людей, переживших душевные или телесные страдания. Первые минуты встречи решают все – это я понимал. Либо мы останемся чужими и поездка моя напрасна, либо, надеялся я, старая дружба еще жива и он окажется именно тем, кто мне нужен.

Он бродил со служанкой по берегу и нежно ей что-то нашептывал. Я истолковал это как благоприятный знак. Пожалуй, более всего меня бы смутила солдафонская грубость манер.

– Ну что, воюешь? – спросил я его.

– Я этого хотел, Жак, я этого хотел, – задумчиво ответил он, улыбнувшись, хотя глаза его были печальны.

Он долго рассказывал, каково было воевать во французской армии. Там значение имела только знатность. Аристократы решали все, порой навязывая ошибочные планы. Все прочие считались всего лишь пешками, которыми можно пожертвовать. В отличие от простолюдинов, которых мне доводилось встречать позднее, Жану совсем не нравилось воевать.

Я понял, что он искал, за кем пойти, да так и не нашел. Он говорил об осаде Орлеана – единственной битве, где он отдал все. Он сражался за Жанну д’Арк, о которой было известно лишь то, что ее послал Господь, во что Малыш не верил. Он наткнулся на нее на привале, когда она снимала доспехи. Разглядел худую голую ногу. Она опустила взгляд. Я понял, что за эту Жанну он отдал бы жизнь. Ему нравилось идти за тем, кто слабее. В других случаях он рано или поздно ожесточался и уходил, чтобы не доводить дело до расправы.

Я сидел перед ним, желая казаться меньше ростом и положив на стол свои белые руки с ухоженными ногтями; это женские руки, как мне часто говорили, не державшие оружия и говорившие о моей слабости в тот момент, когда на самом деле я пытался взять над ним верх.

Он склонился ко мне, стиснул мои пальцы. Лицо его просветлело, мне показалось, что у него на глаза навернулись слезы.

– Жак, – сказал он, – ты мне послан Богом!

Детская дружба уцелела, и прежнее распределение ролей тоже. Он вновь был готов следовать за мной до конца. Дело было сделано.

Два следующих года были странными. Внутренне я точно знал, куда иду, и ни секунды не сомневался в успехе своего начинания. Но со стороны мое положение выглядело довольно шатким. Сначала я сидел в тюрьме. Затем ни с того ни с сего, все бросив, отправился на Восток. Единственным смягчающим обстоятельством могло бы быть привезенное оттуда состояние. Но я воротился без гроша в кармане. И вот мне уже далеко за тридцать, а я до сих пор ничего не совершил. Слово «никудышный» вслух никто не произносил, но я догадывался, что так думают те, кто меня окружает. Кроме замкнутой, молчаливой Масэ, которая на свой лад всегда верила в меня. Она искренне желала мне успеха, хотя, как я подозревал, давно поняла, что успех отдалит меня от нее. Детям она рассказывала чудеса про мое геройское поведение. Но нашему старшему, Жану, уже исполнилось тринадцать. Он был в состоянии судить обо всем сам. И когда, преодолев свойственную ему сдержанность, он начал расспрашивать меня о моей жизни, у меня сложилось четкое впечатление, что он во мне сомневается.

Тесть мой, казалось, не старел. Несмотря на вечные жалобы, он втайне был счастлив, что на нем до сих пор держится и, может быть, еще долго будет держаться благополучие семьи. Я был достаточно уверен в себе, чтобы не опасаться его осуждения. Мне лишь хотелось, чтобы он в последний раз ссудил меня деньгами. Без этого было трудно раскрутить затеянное мною предприятие. Я не знал, как убедить тестя в дельности моей затеи. Какие бы доводы я ни выдвигал, он будет держаться своего мнения: ждать от меня нечего. Я побудил Масэ вмешаться, и в конце концов он сдался.

Я арендовал склад в предместье, где жили кожевники. Первая встреча состоялась знойным днем в середине июня. Сквозь открытые окна до нас долетал запах дубленых кож. Тут-то нам стало ясно, почему удалось снять помещение так дешево. Мы с Гильомом и Жаном расселись вокруг громадного стола из струганых еловых досок, чуть отодвинувшись, чтобы не занозить руки. В центре сидел молодой нотариус, который составил наш первый договор. Мы подписали бумагу, и крючкотвор, который, с той минуты, как вошел в помещение, сдерживал дыхание, выскочил, едва не задохнувшись. Наш тайный сход продолжался почти до самой ночи. Жан принес еду и вино. Говорил практически я один. Выложил разом все наметки, справки, идеи, скопившиеся у меня за месяцы путешествия. Со временем они упорядочились, обрели форму. Мои компаньоны приняли план таким как есть. Они лишь задали вопросы чисто практического характера: кто что делает, как, какими средствами. Взаимодополняемость их характеров сыграла свою роль при распределении задач: на долю Гильома досталось общее руководство, бумаги и счета; Жан должен был разъезжать, привлекать новых партнеров и при необходимости преодолевать возникшие препятствия.

О чем шла речь? Попросту о создании торгового дома. Его отличительной чертой была ориентация на страны Востока и открытость всей Европе. На первый взгляд ничего оригинального. После долгих лет войны и неуверенности в завтрашнем дне стремление покупать и продавать, ведя операции на больших расстояниях, свидетельствовало о безграничном оптимизме. Во время своей поездки на Восток я накапливал наблюдения. Записывал имена и адреса тех, кто мог быть нам полезен. Корсиканский бандит, обобравший нас после кораблекрушения, не стал отбирать мои каракули, сочтя их бессмысленными. К заметкам, касавшимся работы средиземноморских портов, добавились многочисленные сведения, добытые за прошлые бесславные годы. Работая рядом с тестем, а затем с Раваном – повсюду, вплоть до тюремного застенка, – я только и делал, что слушал, расспрашивал, изучал.

В тот день все это обрело смысл. Вместо скромного предприятия, которое впоследствии, возможно, начало бы потихоньку расширяться, у меня возникла мысль о создании сети, способной сразу охватить Францию, Средиземноморье и страны Востока… Ради сказочного улова надо было единым махом раскинуть сети как можно шире. Это требовало громадных организационных усилий, и мои компаньоны это понимали. В отличие от заурядных торговцев, предлагавших мне присоединиться к ним в надежде воспользоваться моим опытом, Жан и Гильом не были процветающими дельцами. Когда ты гол как сокол, терять тебе нечего. Кроме того, по характеру они были способны увлечься грандиозностью задачи.

Единственный раз я почувствовал, что они обескуражены, – в тот момент, когда открыл им, какой именно суммой располагаю, чтобы раскрутить дело. Я предвидел их возражения. Не могло быть и речи о том, чтобы начинать, как другие торговые дома, с организации своих филиалов и найма специальных представителей. Мы будем подписывать только временные контракты, связанные с текущими сделками, срок действия договора закончится вместе с самой сделкой. Если люди захотят присоединиться к нам и стать нашими посредниками в городах, где мы будем перепродавать товары, – пожалуйста, но пусть не рассчитывают, что мы будем им платить. Они получат свое, сделав надбавку к цене. В общем, самое главное – это заявить о себе повсюду, внушить доверие, завоевать репутацию, которая поначалу будет раздутой. Она станет реальной, как только возрастет число тех, кто нам доверяет. Жана такая задача воодушевила. Он любил говорить, выступать, прельщать, он считал, что эта роль как раз по нему. Он принялся описывать, какой гардероб ему понадобится, и я все это одобрил. В поездках сам я одевался скромно, так было удобнее наблюдать. В то же время я понимал, что в момент налаживания нашей системы следует отбросить скромность и использовать все доступные средства.

Мы условились, что Гильом в скором времени обоснуется в Монпелье, откуда будет организовывать поставки на Восток. Для начала нам следовало опереться на негоциантов, уже занятых подобной торговлей, и задействовать их суда. Жан, как только будет готов его дворянский гардероб, попытается покорить Фландрию, принадлежащую герцогу Бургундскому. Он решит, можно ли привозить оттуда сукно. Часть тканей с отправленных им обозов будет распродана на месте, то есть в королевских землях, а прибыль позволит доставить оставшийся товар на Восток. При первой возможности Жан отправится в Германию и даже в Руан – последний французский город, остававшийся в руках англичан, – чтобы прикинуть перечень товаров, который мы затем вместе утвердим. Ему предстоит также безотлагательно побывать в Лионе, где проходят самые крупные ярмарки, и на месте отобрать лучших посредников.

Жан заговорил о том, что нужно подобрать команду, чтобы проворачивать такие дела. Знатные люди не путешествуют в одиночку, а с ценным грузом и подавно. Гильом, который уже вошел в роль ответственного за финансы, возразил, что у нас нет денег на то, чтобы платить жалованье охранникам. Гильом чуть презрительно бросил, что лучше знает подобных людей. Нет никакой надобности платить наемникам вперед. Банды, орудовавшие от имени принцев и разнородной знати, получали вознаграждение из добычи. Этим людям порой приходилось подолгу ждать, прежде чем удавалось поделить награбленное. И они ждали, напиваясь и засыпая в объятиях какой-нибудь шлюхи; им снилось, что их хранит Провидение, всегда снисходительное к простодушным.

– Но какую же добычу ты можешь им обещать? – возразил Гильом.

– Наши будущие барыши.

Я чувствовал, что в их отношениях уже присутствуют соперничество и ревность, братская дружба и недопонимание, что и делало эту пару незаменимой. И хоть я никогда не преследовал цель разделять и властвовать, все же считал, что секрет любого удачного предприятия кроется в единстве противоположностей.

Когда речь зашла о том, какая роль отводится мне, я попросту объявил, что намерен оставаться монетчиком. Нашей коммерции, как и прочим французским торговым домам, будет вечно недоставать драгоценного металла. Мы не можем прибегать к обмену, так как не располагаем запасом товаров. Нам нужно контролировать пути денежного обращения и запрашивать кредит у всех французских менял. А это уже моя забота.

Именно так я сказал, и они с этим согласились. Но мои компаньоны понимали, что я о многом умалчиваю. Самое главное не было смысла оговаривать, поскольку само собой разумелось, что делом руковожу я. Предприятие будет носить мое имя. Они станут называть его собеседникам, как «Сезам, откройся!» – чудесный пароль, который произносят, понизив голос, с подчеркнутой почтительностью. Было понятно, что с сегодняшнего дня в их задачи входит – в наших общих интересах – выстраивать мою легенду, превращать мое имя в марку, в миф. Они станут для меня теми, кем Петр и Павел были для Христа: послушными создателями его всемирной славы. Я отдаю себе отчет в том, до какой степени это сравнение нелепое и высокопарное, и готов разуверить тех, кто считает, что я склонен к самообожествлению. Мы полностью сознавали, что эта тактика основана на лжи. Уж мы-то лучше, чем кто другой, знали, насколько я слаб, уязвим и способен ошибаться. И все же затеянное нами дело должно было отличаться от обычной торговли – занятия необходимого, но лишенного ореола славы и высших упований. Мы были намерены вдохнуть в него жизнь, придать размах, перспективу, которые соответствовали бы совершенно новой, честолюбивой жажде успеха. Для этого наше предприятие должно было предстать не просто собственностью торговца, но сектой пророка. И этим пророком, поскольку без него никак не обойтись, стану я.

Уже совсем стемнело, а мы все работали засучив рукава. По нашим лицам струился пот. Через распахнутые окна с двух расположенных по соседству колоколен донесся вечерний звон. Наши замыслы и планы имели мало общего с реальной ситуацией. Лучше всего в этот момент наши жизни характеризовало слово «поражение», и, может быть, именно это нас и объединяло. Те, кто смотрел на нас с жалостью, которую испытывают к проигравшим, пожали бы плечами, услышав, как мы возводим свой химерический замок. Я прекрасно понимал, что в глубине души Жану и Гильому все это кажется нелепым, и не стал открывать моим компаньонам истинный масштаб замыслов, неотвязно владевших мною. Они достаточно хорошо – со времен осады Буржа – меня знали, чтобы чувствовать: помимо практических решений, которые мы принимали, и того плана, в который я их посвятил, у меня, несомненно, есть другие идеи, более широкое видение намеченной мной цели. Они и не вдавались в расспросы. Быть может, им самим была необходима частица тайны, чтобы верить в то, что я и впрямь являюсь пророком, слово которого им предстоит нести в мир. К тому же они знали, что я в любом случае скажу ровно столько, сколько сочту нужным.

Я и в самом деле не изменил бы своим привычкам, начни они меня расспрашивать. Я был убежден, что могу поведать суть своего плана лишь одному человеку. От него зависит возможность его осуществления, и если он отвергнет мое предложение, то говорить о моих намерениях бесполезно.

Этим человеком был король.

Целых два года я настойчиво искал способ быть представленным Карлу. Этому препятствовали различные обстоятельства. Прежде всего, он все время находился в движении. Переговоры о мире с Англичанином и Бургундцем отнимали у него много времени. Тем не менее он присоединялся к войскам во время кампании. Насколько я понял, король, оставляя открытой возможность переговоров о заключении мира, все-таки продолжал оказывать на противников военное давление. Злые языки говорили, что противоречивые действия Карла явно продиктованы его непоследовательностью и взаимоисключающими советами, на которые были так щедры его приближенные. Я предпочитал думать, что это свидетельствует о его ловкости и политическом чутье. Как бы то ни было, постоянные передвижения государя делали нашу встречу проблематичной. Я пришел к выводу, что лучше оставаться в Бурже и ждать, когда король прибудет в наш город, чтобы представиться ему. Здесь я пользовался известной поддержкой, и мою персону, какой бы малозначительной она ни была, все же нельзя было назвать ничтожеством.

Оставалось придумать, как добиться, чтобы король принял меня с глазу на глаз – главное условие успеха моего плана. Следует ли мне открыться людям, которые смогут помочь добиться аудиенции? Или же лучше подыскать предлог, но в таком случае какой именно? Единственное дело, которое король заочно доверил мне, оставило зловещий след. Я имею в виду печальный опыт с чеканкой монет, порученной нам с Раваном. Сначала я решил, что не стоит заговаривать об этом. Но, за неимением иного способа, пришел к заключению, что чеканка монет, возможно, является вполне подходящей темой, тем более что я был не прочь вновь подвизаться на этом поприще. Словом, я отправился навестить Равана.

Он жил в Орлеане, где со времени освобождения города исполнял прежние обязанности. С первого взгляда было понятно, что он процветает. Раван растолстел. На носу и щеках обозначились красные прожилки. Но энергия, которую он черпал у раскаленного горна, была все та же.

Я посвятил его в свои сомнения насчет того, стоит ли мне возвращаться к чеканке монет после скандала с фальсификацией, в котором мы оба были замешаны, и приговора. Равану те события уже казались настолько далекими, что ему пришлось напрячься, чтобы вспомнить, о чем идет речь.

– Ба! – воскликнул он, хлопнув себя по бокам. – Такое уж ремесло! Монетчик, избежавший тюрьмы, все равно что берейтор, который никогда не падал с лошади. Как можно такому доверять?!

Он вновь заговорил о тех вещах, в которые я три года тому назад не хотел вникать. Но на сей раз я слушал внимательно. По словам Равана, монетчику платят за то, чтобы он делал прямо противоположное тому, что от него ждут. Монетчик должен гарантировать содержание серебра в монетах, которые чеканит, но всем известно, что чеканит он их из более легкого сплава. И это надувательство осуществимо только потому, что монетчик платит кому следует. Прибылью от своего мошенничества он делится с теми, кто стоит у власти и может вынести ему приговор. Он некоторым образом несет личную ответственность за коллективную вину. Он поддерживает порядок вещей. И если, на беду, в результате соперничества среди его покровителей возникнут разногласия – что время от времени случается, – то их последствия неизбежно скажутся на монетчике. Его сажают под арест, прибыль перестает поступать, но вскоре те люди, из-за чьей ссоры он угодил в тюрьму, решают, что, пожалуй, стоит вновь призвать его и договориться, и велят выпустить его из застенка.

– Самое верное средство избежать подобных злоключений – это договориться с кем-то, чью власть никто не посмеет оспаривать.

– С королем?

– Ну да!

Раван с улыбкой поднял бокал. Я был рад, что он так скоро затронул эту тему, ведь именно об этом я и хотел с ним говорить.

– Раван, мне как раз нужно, чтобы ты помог мне попасть к королю.

Датчанин прищурился. Секунду он оценивал, что кроется за моей просьбой. Не собираюсь ли я надуть его? Или, может, намерен добиться от правителя неких преференций в ущерб ему, Равану?

Я спокойно дожидался ответа, не отводя глаз. Он мог убедиться, что во мне, как и прежде, по его мнению, наивность неразрывно связана с искренностью.

– Ты хочешь видеть его самого?

– Да, мне необходимо встретиться с ним лично, причем наедине.

– Черт возьми!

Тех, кто привык иметь дело с огнем и металлом, богохульство не пугает.

– Меня-то он принимает с глазу на глаз, – сказал он. – Но король знает меня с давних пор. Видишь ли, он недоверчив. И даже когда ему кого-нибудь горячо рекомендуют, он проявляет осторожность, так как это внушает ему подозрения. А уж если говорить о подозрениях, то… Ладно, сам увидишь.

Мы уселись обедать, хоть было еще слишком рано. Когда служанка поставила перед нами блюдо, я понял, что Раван всегда готов перекусить и не станет отвергать еду, которую ежечасно доставляют из кухни.

– Тебе известно, где он сейчас? – спросил я, чтобы потянуть время, прежде чем впиться зубами в мясистую куриную ножку.

– Сложно сказать. Ведет переговоры с этим бургундским развратником. Похоже, король снова собрал прежних дружков, даже тех, кто попал в немилость. Сколько же я перевидал вокруг него разных придворных! Те, кто сегодня при дворе, завтра могут угодить в тюрьму или их сунут в мешок, зашьют и бросят в воду. Но в настоящий момент он простил всех поголовно! Карл решил покончить с этим. Если кого-нибудь обойти, то Бургундец или Англичанин могут подкупить этого человека. А с короля довольно предательств.

Раван говорил с набитым ртом. Аппетит мой и так был невелик, но, едва я увидел его щербатые зубы, и вовсе пропал.

– Говорят, он по-прежнему воюет…

– Это точно. Он разрывается между переговорами и сражениями. Насколько мне известно, сейчас он держит совет в Туре. Рано или поздно он вернется на восток. Может, завернет сюда, в Орлеан, или поедет через Бурж.

– Ты мог бы передать ему послание?

– Писать королю я, конечно, не стану. При моих делах лучше не оставлять никаких следов. Однако…

Он задумался. То ли колебался, какой кусок мяса взять, то ли какие слова произнести.

– В любом случае мне нужно с ним встретиться. Я почти выполнил его поручение, и нам надо обсудить дальнейшее. Мир ему обходится дорого, а война и того дороже. Прибыль от чеканки монет, которой я занимаюсь, нужна ему позарез.

Он грузно поднялся, отерев грязные пальцы с черными ногтями о полу своего пурпуэна.

– Видишь, ты помог мне решиться. И я тебе за это благодарен. Завтра двинусь в Тур, раз уж на то пошло. И дам тебе знать, согласится он принять тебя или нет.

– Наедине, ты понял?

– Да-да, наедине.

Он обнял меня и расцеловал. Раван прожигал жизнь, как плавил золото. В это горнило он бросал вперемешку напитки и яства, женщин и опасность. Но вкус всему этому придавала дружба с тщательно отобранной горсткой людей – это было редкое и драгоценное блюдо, пряность, которой невозможно было пресытиться.

Раван сдержал слово. Один из состоявших у него на службе телохранителей прибыл в Бурж, чтобы сообщить мне хорошую новость. Король окажется проездом в нашем городе и даст мне аудиенцию. Это будет в Святой четверг, король отстоит пасхальную службу в соборе и уедет в понедельник. Мне сообщат, в какой день и час он меня примет. Однако мне следует все время быть наготове. Государь может назначить встречу на поздний час, а промедлений он не терпит.

До прибытия короля у меня оставалось два дня. Это очень долго и в то же время слишком скоро. Мне нужно было все обдумать, все предусмотреть. Я отчетливо сознавал, что вся моя жизнь зависит от этой встречи. Это не обычная аудиенция. То, что я намеревался сказать, не сводилось к привычному для монарха прошению, ведь чаще всего у него испрашивали какую-либо милость или должность. Впрочем, я надеялся, что он отведет мне достаточно времени, чтобы я смог изложить свои идеи. Во всяком случае, мне нужно с самого начала привлечь его внимание и увлечь рассказом. Едва я задумывался об этом, как тотчас становилось ясно, что у меня нет ни малейших шансов. Но отчаяние вскоре сменялось глубоким спокойствием. Я чувствовал, что владею собой и намерения мои ясны и определенны. Пост, который я тщательно соблюдал, как соблюдал все ритуалы, которые должны были свидетельствовать о моей набожности, хоть вера и была утрачена, заставил меня почувствовать собственное ничтожество. Я был никто. Терять мне было нечего, но если мне удастся одержать победу, то я обрету все.