Большой, маленький

Июньским днем 19… года молодой человек неспешным шагом шел из северо-западной части большого города по направлению к небольшому местечку под названием Эджвуд, о котором он кое-что слышал, но в котором ему не пришлось побывать. Юношу звали Смоки Барнейбел, и он шел в Эджвуд, чтобы жениться; то, что он шел пешком, а не ехал, было одним из условий его прибытия в Эджвуд.

Хотя он вышел из своей городской квартиры ранним утром, солнце стояло высоко, когда он перешел по высокому мосту по узенькой пешеходной дорожке и оказался в упомянутом местечке на северном берегу реки. Целыми днями он вел переговоры и заключал сделки в этих местечках с индейскими названиями; транспортный поток был таким плотным, что он не мог даже двигаться по прямой, — приходилось лавировать, выбирая маршрут. Переходя из одного местечка в другое, он сворачивал в небольшие улочки, заходил на склады и в универсальные магазины. Прохожих было немного, встречались в основном местные жители, несколько подростков проехали на велосипедах; молодой человек не переставал удивляться, как они могут жить в этих местах, которые казались ему мрачными окраинами, хотя дети выглядели довольно жизнерадостными.

Четкие прямоугольники торговых авеню и жилых кварталов постепенно теряли порядок; домов становилось меньше, а улицы разбегались в разные стороны, как тропинки в густом лесу; стали появляться пустыри, заросшие сорняками; тут и там из-под земли тянулись запыленные, низенькие деревца, попадались замусоренные лужайки — было похоже на то, что здесь находился какой-то промышленный парк.

Смоки остановился у скамейки, где люди могли сесть на автобус в ту или другую сторону. Присев на край широкой скамьи, он сбросил с плеча небольшую дорожную сумку, достал сэндвич, сделанный им собственноручно — и это тоже было условием — и развернул ярко окрашенную карту дорог. Он был не совсем уверен, можно ли ему воспользоваться картой, не нарушив условий, но так как полученные указания с объяснением дороги в Эджвуд были не очень точными, он, немного поколебавшись, заглянул в карту.

Итак, голубая линия, очевидно, обозначала старую, засыпанную щебенкой дорогу, вдоль которой стояли заброшенные кирпичные заводики. Он шел как раз по этой дороге. Смоки свернул карту, так как указанная дорога шла параллельно автобусной остановке, где он сейчас находился. Он не очень хорошо разбирался в картах, но ему показалось, что щебеночная дорога уведет его далеко влево от того места, куда он направлялся. Местечко Эджвуд не было обозначено на карте, но оно находилось где-то здесь, среди пяти небольших городков, отмеченных на карте незначительными точками. Двойная жирная красная линия обозначала начало и конец дороги. Четкая голубая линия на карте показывала наиболее удобный путь к тому или иному городку или населенному пункту. Была и почти незаметная тоненькая голубая линия. Сначала юноше показалось, что она никуда не ведет — будто картограф забыл довести ее до конца, но линия, выбравшись из хитрых переплетений, убегала на северо-запад и вела прямиком в городок, который, как Смоки знал, находился около Эджвуда.

Это скорее было похоже на пешеходную дорожку. Изучив карту, и измерив пальцами расстояние, которое уже было пройдено, и которое ему предстояло пройти, Смоки забросил за плечи дорожную сумку, надвинул шляпу, закрываясь от солнца и продолжил путь.

ДОЛГИЙ ГЛОТОК ВОДЫ

В пути она не очень занимала его мысли, хотя за последние два года, что он любил ее, он часто думал о ней; мыслями он часто возвращался в ту комнату, где встретил ее в первый раз, и вспоминал то чувство трепета, которое охватило его тогда; сейчас это чувство переросло в ощущение благодарности и счастья; тогда он заглянул в комнату в поисках Джорджа Мауса и нашел его в обществе двух его кузин: это была она и ее застенчивая сестра.

Это был арендованный Маусом дом в конце городского квартала. Наша встреча произошла в библиотеке на третьем этаже. Окна комнаты были закрыты картоном, на полу расстелены светлые дорожки. Это была та самая комната.

Она была высокой. Ее рост был почти шесть футов, она была на несколько дюймов выше, чем Смоки; ее сестра, которой едва исполнилось четырнадцать лет, была с него ростом. Их вечерние платья были короткими и блестящими — красное у нее и белое у сестры; их длинные чулки тоже сверкали и поблескивали. Необычным был в них не только их высокий рост, но и их застенчивость, особенно у младшей сестры, которая улыбнулась, но не пожала протянутой руки Смоки, а только спряталась за спину сестры.

Изящные великанши. Старшая бросила быстрый взгляд на Джорджа, когда он, сделав изящный поклон, вежливо представился. Она вежливо улыбнулась в ответ. Ее вьющиеся волосы отливали золотом. Джордж сказал, что ее звали Дэйли Алис.

Он взял ее руку. «Длинный глоток воды» — сказал он тогда, а она начала смеяться. Ее сестра тоже засмеялась, а Джордж Маус, слегка присев, хлопал себя по коленям. Смоки, не понимая, почему они так смеются, стоял с протянутой рукой и идиотской улыбкой, переводя взгляд с одного на другого.

Это был самый счастливый момент его жизни.

НЕИЗВЕСТНОСТЬ

До того момента, когда он встретил Дэйли Алис Дринквотер в библиотеке городского дома Мауса, его жизнь была не особенно счастливой; но случилось так, что жизнь предоставила ему возможность ухаживания. Он был единственным ребенком, рожденным во втором браке своего отца, когда тому было уже около шестидесяти лет. Когда его мать осознала, что наследство Барнейбла испарилось, благодаря неумелому ведению хозяйства, и что ей не стоило выходить за него замуж и тем более рожать ребенка, она, в присутствии гнева, оставила его. Для Смоки это было очень плохо — из всех своих родственников он меньше всего знал свою мать; по сути дела она была всего лишь родственницей, чье лицо он едва мог вспомнить, когда стал постарше, хотя он был не таким уж маленьким, когда она бросила их. Смоки в основном унаследовал внешность Барнейблов — от матери ему досталось совсем немногое. Те, кто знали его, говорили, что у него такой же нежный румянец, как и у матери.

Семья была большая. От первой жены у отца было пятеро сыновей и дочерей. Все они жили в каких-то малоизвестных пригородах, названия которых начинались с «ай». Смоки и его друзья не смогли бы отличить их друг от друга. Временами Смоки смущался, разглядывая свою внешность. Среди знакомых считалось, что у отца много денег и никто толком не знал, как он использует их, поэтому его всегда принимали во многих домах. Когда жена бросила его, он решил продать дом, в котором родился Смоки, и со своим маленьким сыном, как бездомная собака, переезжал от одного приятеля к другому и семь дорожных сундуков всегда стояли наготове в его библиотеке. Барнейбл был образованным человеком, хотя его знания были такими слабыми и ограниченными, что как собеседник он не представлял никакого интереса. Его старшие сыновья и дочери относились к сундукам с книгами как к большому неудобству, — для них это было равнозначно тому, чтобы стирать чужие носки вместе со своими собственными.

Уход жены не сделал Барнейбла менее жизнерадостным, однако в нем появилась некоторая замкнутость; его старшим детям казалось, что сначала он как бы слился с их собственными семьями, а потом внезапно исчез из их жизни и его существование таило в себе все больше неизвестности. Только Смоки он мог передать этот дар, которым он владел — свои знания. Смоки не имел возможности регулярно посещать школу, так как они часто переезжали, а к тому времени, когда они обосновались в одном из городков, Смоки был уже слишком взрослым, чтобы ходить в школу. К шестнадцати годам Смоки знал классическую и средневековую латынь, греческий язык, основы математики, умел играть на скрипке. Он прочитал несколько книг в кожаных переплетах из библиотеки своего отца, мог более-менее правильно прочитать наизусть сотню-другую строк из Виргилия, писал каллиграфическим почерком.

Его отец умер сморщенным, ссохшимся старичком, казалось, что все свои жизненные силы он передал сыну. Смоки продолжал скитания еще несколько лет. Ему было очень трудно получить работу, так как у него не было диплома. Наконец, ему удалось устроиться на какие-то курсы в захолустном районе, он научился печатать на машинке и получил работу клерка. Он долго жил в трех разных пригородах и в каждом его родственники называли его разными именами — его собственным именем, именем его отца и Смоки, и это последнее имя очень подходило ему, так как он жил то в одном, то в другом месте, испаряясь незаметно, как дым. Смоки никогда не знал, что его отец был бережлив, но когда ему исполнился двадцать один год, он получил неожиданный сюрприз — небольшую сумму денег. Смоки сел в автобус в сторону Города и как только за окнами промелькнул последний дом пригорода, он забыл все те места, где жили его родственники, а заодно и самих родственников. Спустя много лет он с трудом вспоминал их лица. Очутившись в Городе, он с удовольствием окунулся в городскую жизнь и растворился в ней подобно каплям дождя, падающим в море и исчезающим в набегающих волнах.

ИМЯ И НОМЕР

У него была комната в доме, который принадлежал когда-то приходскому священнику очень старой церкви. Эта церковь, правда, заброшенная и варварски разрушенная, стояла и теперь позади дома. Из своего окна он мог видеть и бывший церковный двор. Утром его будил шум машин — он так и не смог научиться засыпать под звуки уличного движения, так же как и под перестук колес утренних электричек — и он шел на работу.

Он работал в просторной светлой комнате, где малейшие звуки уходили в потолок и возвращались эхом, гулко отскакивая от стен. Если кто-нибудь кашлял, то казалось, что кашляет потолок и извиняется с закрытым ртом. Весь день Смоки водил по строчкам увеличительным стеклом, разбирая мелкий шрифт, рассматривая каждое имя, служебный адрес и номер телефона, делая красным карандашом пометки на просмотренных карточках и складывая их стопками одна на другую. Этих карточек ежедневно набирались целые кипы…

Поначалу имена ничего не значили для него, впрочем также, как и телефонные номера. Единственное различие в именах было случайное, но неизбежное распределение их в алфавитном порядке. Если какой— нибудь идиот все же допускал ошибку, она так и вводилась в компьютер, а Смоки платили за то, что он находил и исправлял ошибку. То что компьютер мог допускать ошибки не так поражало Смоки, как странная глупость машины: например, она не могла отличить, когда сокращенное слово означает «улица», а когда «святой», поэтому иногда адрес выглядел так: Седьмой Святой гриль-бар или Церковь Всех Улиц. Так проходили недели и Смоки, чтобы чем-то заполнить вечера, прогуливался по Городу /не зная о том, что люди обычно сидят дома с наступлением темноты/, он начал знакомиться с улицами и переулками, с окрестностями, с барами и автобусными остановками. Постепенно названия, которые мелькали перед ним сквозь увеличительное стекло, начали обретать реальность; люди, которые перекрикивались через улицу из тесно стоящих многоквартирок, стояли на автобусных остановках и спорили с кондукторами и молоденькими продавщицами — все эти люди проходили перед ним на страницах регистрационной книги; да и сама книга напоминала ему теперь эпической поэмой городской жизни с ее трагедией и фарсом, она была так же переменчива и полна драматических событий. Он узнавал вдов с древними датскими именами, которые, как он знал жили на больших улицах в домах с высокими окнами. Их мужья были управляющими недвижимостью; их сыновей обычно звали Стил или Эрик и жили они в Богемских пригородах. Он читал об очень большой семье, в которой все носили древнегреческие имена. Семья занимала несколько зданий в зловонном квартале — он однажды проходил там. Он знал людей, чьи жены и дочери-подростки имели отдельные телефоны и болтали со своими любовниками, пока их мужья и отцы вели многочисленные переговоры с различными финансовыми фирмами. У него вызывали подозрение люди, которые использовали только свои инициалы или неполное имя, потому что это, как правило, были или кол еры или адвокаты, которые открывали конторы для ведения дел в том же доме, где они жили, иногда это могли быть полицейские или работники пожарной охраны, которые занимались продажей подержанной мебели. Он узнал, что почти каждый житель по имени Синглтон или Синглтери обычно селился в довольно мрачной северной части города, где мужчины обычно носили имена последних президентов, а женщины любили к своим именам добавлять гордое «миссис» — он представлял их всех — больших, темнокожих, румяных в небольших комнатках с многочисленными детишками. Имена и номера, написанные мелкими буквами, казалось, рассказывают ему свои истории. Смоки слушал, смотрел в свою карточку и поворачивался, чтобы отложить ее в растущую стопку. Клерк, сидящий рядом с ним и просматривающий карточки, тяжело вздохнул. Потолок кашлянул, потом громко засмеялся. Все, сидящие в комнате, подняли головы.

Молодой человек, которого только что приняли на работу, рассмеялся.

— Я только что нашел в списках Мост Беспокойной Удочки и Ружейный клуб.

Он никак не мог успокоиться и Смоки удивлялся, что даже молчание остальных корректоров не смущало его.

— Вы не находите это смешным? — обратился молодой человек к Смоки. — Наверняка, на этом мосту будет довольно шумно.

Неожиданно для себя Смоки тоже рассмеялся и его смех тоже взлетел под потолок.

Молодого человека звали Джордж Маус; он носил широкие брюки, которые поддерживались широкими подтяжками; когда рабочий день заканчивался он надевал огромных размеров шерстяной плащ с воротником, который плотно закрывал его длинную черную шею и Джорджу приходилось время от времени отбрасывать его в сторону и вытягивать шею — это делало его похожим на девушку. Из-под полей его шляпы весело блестели темные глаза. Не прошло и недели, как его взяли на работу в помощь корректорам, а он и Смоки уже стали неразлучными друзьями.

Со своим другом Джорджем Смоки научился всему понемногу: он начал понемногу дебоширить, выпивать, он даже попробовал наркотики; как и Джордж, он научился менять наряды, вести пустую болтовню, ходить по девочкам. Через некоторое время имя Смоки окуталось ореолом таинственности, он стал чем-то наподобие человека— неведимки в своих кругах.

В семье Маусов его принимали хорошо; Смоки был благодарен Джорджу не только за новые привычки и жаргон, который он у него перенял, но и за его семью. Смоки мог часами сидеть незаметно в уголке и в то же самое время находиться в самом центре семейной жизни — с ее спорами, шутками, вечеринками, шарканьем домашних тапочек, угрозами самоубийства и шумными примирениями; неожиданно его замечали и дядя Рэй или Франц или Мом пристально смотрели на него и говорили: «Смоки здесь!»

— У тебя нет родственников в деревне? — как-то спросил Смоки Джорджа, когда они пережидали метель в маленьком уютном кафе-баре, расположенном в любимом старом отеле города. Оказалось, что родственники действительно существуют.

С ПЕРВОГО ВЗГЛЯДА

Они очень набожны, — говорил Джордж, подмигивая, когда уводил его от хихикающих девушек, чтобы представить своим родителям Мистеру и миссис Дринквотер.

— Я не практикующий доктор, — говорил Дринквотер — морщинистый, с волосами, похожими на шерсть, неулыбчивый, он был похож на маленького зверька. Его жена была высокой женщиной, на плечи ее была наброшена обрамленная бахромой шелковая шаль; кисти бахромы вздрагивали, когда она пожимала Смоки руку и просила называть ее Софи; в свою очередь, Софи не была так высока, как ее дочери.

— Все Дэйли были высокими, — говорила она, поднимая глаза вверх, как будто все они были где-то над ней. Она дала свое имя двум старшим дочерям — Алис Дэйл и Софи Дэйл Дринквотер; но мать была единственной, кто называл их так. В детстве другие дети называли ее Дэйли Алис и это имя так приклеилось к ней, что когда она выросла, ее так и называли Дэйли Алис, а ее сестру просто Софи. Однако, кто бы ни посмотрел на них, каждый мог наверняка сказать, что они были из семьи Дэйли и все оглядывались им вслед.

Набожность не мешала девушкам выкурить трубку с Францем Маусом, когда они усаживались рядышком на диване, а Франц пристраивался на полу у их ног; она также не мешала им выпить чашечку горячего пунша, приготовленного Мом, или посмеяться над очередной глупостью Франца.

Смоки смотрел на девушек. Хотя Джордж Маус и приучил его к городской жизни и научил не робеть перед женщинами, жизненную привычку было не так-то легко преодолеть, и он продолжал молча смотреть После затянувшейся паузы, во время которой он чувствовал себя как бы парализованным от неожиданности, Смоки наконец решился и заставил себя ступить на ковер и подойти к ним. Джордж всегда говорил ему: «Ради бога, не будь размазней». Стараясь изо всех сил не быть размазней, он сел на пол рядом с ними с застывшей на лице улыбкой, которая придавала ему слегка придурковатый вид. У него была привычка крутить стакан в руках, чтобы кусочек льда растворился и быстрее охладил напиток. Он и сейчас не изменил своей привычке и кубик льда, касаясь стенок стакана, звенел, как колокольчик, привлекая всеобщее внимание. Молчание, наконец, было нарушено.

— Вы часто приходите сюда? — спросил он.

— Нет, — равнодушно ответила она, — иногда, когда у отца есть дела.

— Он ведь доктор.

— Не совсем, по крайней мере, он больше не практикует. Он писатель.

Она улыбалась, а Софи хихикала за ее спиной. Алис продолжила разговор с таким видом, как будто ее целью было проверить, сколько времени она сможет сохранять серьезное лицо.

— Он пишет рассказы о животных для детей.

— Да?

— Он пишет раз в день.

Он посмотрел в ее ясные улыбающиеся глаза цвета темного бутылочного стекла. Его начинали одолевать очень странные чувства.

— Они, должно быть, не очень длинные, — проговорил он, делая вид, что принимает все за чистую монету.

Он не понимал, что происходило. Конечно, он влюбился с первого взгляда, но раньше он тоже влюблялся с первого взгляда, однако, он никогда не ощущал себя так, как сейчас — его переполняло какое-то необъяснимое чувство.

— Он пишет под псевдонимом Сандерс, — продолжала Дэйли Алис.

Смоки притворился, что напрягает память, вспоминая это имя, но на самом деле он пытался понять, что делает его таким смешным. Он посмотрел на свои руки, лежащие на сдвинутых коленях — они казались очень тяжелыми. Он переплел непослушные пальцы.

— Замечательно, — сказал Смоки. Девушки засмеялись, и он тоже засмеялся. Ему хотелось смеяться. Чувства не могли испариться, как дым; он чувствовал их значимость и чистоту. Происходило как раз обратное — чем больше он смотрел на нее, тем сильнее он ощущал, как в нем растет нечто, что он не мог объяснить; чем больше она смотрела на него, тем больше он чувствовал… что? Иногда они просто молча смотрели друг на друга и Смоки тихонько напевал про себя или стоял перед ней, как пораженный громом, не смея сказать ни слова. Постепенно он осознал, что случилось; не только он сам влюбился в нее с первого взгляда, с девушкой происходило то же самое и два этих обстоятельства сыграли свою роль.

ЮНЫЙ САНТА КЛАУС

Он спустился по единственной сохранившейся в доме узкой лестнице и остановился перед широким зеркалом в оправе, покрытой черными крапинками.

Ну кто бы мог подумать? Из зеркала на него смотрело в общем-то знакомое лицо, но было такое впечатление, что он видит его впервые. Это было круглое открытое лицо, чем-то напоминающее лицо юного Санта Клауса, как мы привыкли видеть его на фотографиях: в меру серьезное, с темными усами, с круглым вздернутым носом и разбегающимися лучиками морщинками у глаз, хотя ему еще не было и двадцати трех лет. В глазах, да и во всем лице было что-то бессмысленное, нерешительное; ему казалось, что в его внешности чего— то недостает и он никогда не сможет восполнить этот недостаток. Этого было достаточно, более того, это было удивительно. Он с улыбкой кивнул своему новому знакомому и, поворачиваясь, бросил на него быстрый взгляд через плечо.

Когда он поднимался вверх по лестнице, на одном из поворотов ему неожиданно встретилась Дэйли Алис, которая спускалась ему навстречу. На его лице теперь уже не было глупой улыбочки, да и девушка больше не хихикала. Увидев друг друга, они замедлили шаг; проходя мимо, она слегка прижалась к нему и повернула голову. Смоки стоял на ступеньку выше, ее волосы коснулись его щеки, а губы оказались на расстоянии поцелуя. Его сердце отчаянно забилось от страха и переполнивших его чувств, вся кровь бросилась в голову и он поцеловал ее. Губы девушки шевельнулись в ответ, длинные руки обняли его за плечи и, зарывшись лицом в ее волосы, Смоки чувствовал себя так, будто в кладезь его мудрости прибавилась еще одна драгоценность.

Наверху послышался шум и они отпрянули друг от друга. Это была Софи, которая стояла, широко раскрыв глаза и закусив губу. Заметив, что ее присутствие обнаружено, она пританцовывая, двинулась дальше.

— Ты скоро уезжаешь, — сказал Смоки.

— Да, сегодня вечером.

— Когда ты вернешься?

— Не знаю.

Он снова обнял девушку и это второе объятие было спокойным и уверенным.

— Я боялась, — сказала она.

— Я знаю, — торжествующе ответил он. Господи, какая же она высокая. Как бы он обнимал ее, если бы не лестница?!

МОРСКОЙ ОСТРОВ

Смоки был довольно сильным молодым человеком, к тому же его не очень хорошо знали в городе. Он всегда задумывался над тем, как женщины выбирают мужчин, какими критериями они пользуются — может быть, это зависит от их каприза, а, может быть от вкуса женщины. Как бы то ни было, он всегда предполагал, что женщины действуют в соответствии с заранее принятым решением — неизбежным и вполне определенным. А ему оставалось ждать их, ждать, пока его заметят. Посмотрим, думал он, стоя тем вечером на ступеньках лестницы, посмотрим, как все повернется. Она так же возбуждена, как и я, она так же сомневается, она так же борется с желанием и ее сердце бьется так же, как и мое, когда я держу ее в руках. Я знал, чувствовал, что все было именно так. Он долго стоял на лестнице, подставляя легкому ветерку разгоряченное лицо. Ветер дул с океана и приносил с собой запах морского прилива, берега, прибрежных скал; он был одновременно кислым и соленым и горьковато-сладким. Я осознавал, что огромный город был, в конце концов, всего лишь маленьким островком в море.

Морской остров. Но в то время, пока вы жили там, вы забывали об этом немаловажном факте. Это было удивительно, но это была правда. Он спустился со ступенек и пошел по улице, а ветер подхватывал звук его шагов по тротуару и уносил прочь.

ПЕРЕПИСКА

Джордж сказал, что у них нет телефона и назвал ее адрес, который был очень прост: «Эджвуд» — это и все. Так как у него не было выбора, Смоки уселся, чтобы выразить свою любовь при помощи почты. Он делал это с тщательностью, которая редко встречается в мире. Его толстые конверты с письмами отправлялись в Эджвуд и он ждал ответа, а когда ожидание становилось невыносимым, он снова писал письмо и так их письма путешествовали, как полагается настоящим любовным посланиям. Она перевязывала их бледно-лиловой лентой и тщательно скрывала от постороннего взгляда — спустя много лет ее внуки нашли эти письма и прочитали историю невероятной страсти этих людей.

— Я нашел парк, — писал он, — на колонне у самого входа есть мемориальная дощечка, на ней написано, что это памятник Маусу Дринквотеру и стоит год 1900. Там есть маленький павильон Времен года и статуи, а дорожки настолько заросли травой, что по ним невозможно идти. Парк, конечно, маленький, но здесь, как нигде, мне все напоминает тебя.

— Я нашла стопку старых газет, — говорилось в ее письме, которое встретилось с письмом Смоки в дороге /два почтальона помахали рукой друг другу из голубых почтовых кэбов, встретившись туманным утром на шоссе.

— В газете было несколько смешных строчек о мальчике, который мечтает, — писала она. — Все его мечты смешны. Его страна Грез замечательна: дворцы и слуги всегда отступают и исчезают или наоборот становятся огромными, а когда ты подходишь ближе, чтобы лучше разглядеть все это, все происходит, как в настоящих снах — огромная женщина, напоминающая облако, говорит, что она спасла их ради человека по имени Стоун, который был архитектором Города. Этот мальчик-мечтатель всегда выглядит заспанным и удивленным одновременно, и он напоминает мне тебя.

Начавшись довольно робко, их письма постепенно становились настолько личными, что когда они, наконец, встретились в баре старого отеля, за окнами которого падал снег, они оба удивлялись, не произошла ли какая-то ошибка — может быть, их письма попадали не по адресу, и их получал какой-нибудь рассеянный и нервный незнакомец. Через некоторое время это ощущение исчезло без следа. Снег перешел в метель, в кафе стало холодно, а они все говорили, перебивая друг друга, и настроение их поднималось.

— Вам не пришлось скучать здесь в одиночестве все время? — спросил Смоки, когда они немного привыкли друг к другу.

— Скучать? — казалось, она была удивлена. Было похоже, что эта мысль никогда не приходила ей в голову. — Нет, и к тому же мы не одиноки.

— Ну… я не имел в виду… А что они за люди?

— Какие люди?

— Люди, с которыми вы не чувствуете себя одинокими.

— Ах, эти? Ну, обычно это фермеры. Сначала они были эмигранты из Шотландии — Макдональд, Макгрегор, Браун. Но теперь здесь не так много фермерских хозяйств, хотя, конечно, они есть. Многие из этих людей стали в своем роде нашими родственниками. Вы понимаете это?

Он толком не понял. Временами их разговор прерывался молчанием, потом они начинали говорить одновременно и снова замолкали.

— Это большой дом? — спросил Смоки.

— Огромный, — улыбнулась она. Ее карие глаза казались бархатными. — Вам понравится наш дом, — продолжала девушка, — он всем нравится, даже Джорджу, хотя он и утверждает обратное.

— Но почему?

— Он всегда теряется там.

Смоки улыбнулся при мысли о том, что Джордж — следопыт, лучше всех ориентирующийся в пользующихся дурной славой ночных городских кварталах, опозорился в самом обыкновенном доме.

— Могу я сказать тебе кое-что? — спросила она.

— Конечно, — его сердце неожиданно беспричинно сильно забилось.

— Я знала тебя, когда мы встретились.

— Что ты имеешь в виду?

— Я хочу сказать, что я узнала тебя. — Она наклонила голову и золотые завитки волос закрыли ее лицо, потом девушка бросила быстрый взгляд на Смоки и украдкой оглядела полупустой бар, как будто проверяя, не может ли кто-нибудь подслушать ее.

— Мне говорили о тебе.

— Наверное, Джордж, — предположил я.

— Нет, нет. Это было давным-давно, когда я была еще ребенком.

— Обо мне? — я был чрезвычайно удивлен и заинтригован.

— Ну, не именно о тебе. Вернее о тебе, но я не знала этого, пока не встретила тебя. — Опершись локтями о стол, покрытый скатертью в крупную клетку, сложив руки и подавшись вперед, она снова заговорила. — Мне было девять или десять лет. Я помню, что шел дождь, который не прекращался несколько дней. Потом, однажды утром я отправилась прогулять Спака в парке.

— Кого?

— Спаком звали нашу собаку, ну, а парк — ты знаешь, что это такое. Дул ветер и было похоже, что дождь прекратится. Мы промокли до нитки. Я посмотрела на запад и увидела радугу. И я вспомнила, как моя мама говорила: «Если утром увидишь радугу на западе — жди улучшения погоды».

Он ясно представил себе девочку в желтом плаще и высоких резиновых ботиках, ее волосы — еще красивее и кудрявее, чем они были сейчас; он молча удивлялся про себя, откуда она тогда знала, с какой стороны находится запад. Для него самого это и сейчас была проблема, которую он не мог разрешить.

— Это была настоящая радуга и такая яркая, и казалось, что она упирается прямо в землю совсем рядом со мной; ты знаешь, я видела, что трава сверкает и переливается всеми цветами радуги. Небо сразу стало высоким, знаешь, таким как оно становится после затяжных дождей, когда наконец проясняется и казалось, что до всего можно дотронуться рукой: радуга была совсем рядом и больше всего мне захотелось подбежать и взобраться на нее и посмотреть сверху вниз, и тоже переливаться всеми цветами радуги.

Смоки рассмеялся.

— Это трудно было сделать.

Она тоже засмеялась, слегка опуская голову и прикрывая рот рукой жестом, который показался мне до боли знакомым.

— Конечно, — ответила она, — казалось, так будет вечно…

— Ты имеешь в виду…

— Каждый раз, когда тебе кажется, что ты уже рядом, то, к чему ты стремился, оказывается далеко от тебя и совсем в другом месте; а когда ты подходишь к тому месту, оказывается, что цель опять недоступна; ты бежишь, задыхаясь, но не становишься ближе. А знаешь, что нужно сделать?

— Не рваться к цели, а уходить прочь, — сказал я и сам удивился тому, как уверенно прозвучал мой голос.

— Конечно. Правда, это легче сказать, чем сделать, но…

— Нет, я так не думаю. — Он перестал смеяться. — Но если ты сделаешь все правильно…

— Подожди, — сказал Смоки, — это нереально.

— Слушай дальше, — продолжала девушка. — Я шла за Спаком. Я дала ему полную волю, потому что он не был так озабочен, как я. Я сделала еще шаг, повернулась и… угадай, что.

— Я не знаю. Ты оказалась внутри радуги?

— Нет, не совсем так. Когда ты находишься снаружи, ты видишь цвета внутри, а когда попадаешь внутрь…

— Знаю. Ты видишь цвета снаружи.

— Да. Весь мир становится цветным, как если бы на него смотреть сквозь пламя свечи, нет, как если бы он был сделан из радуги. Нежный и легкий мир красок окружает тебя, насколько хватит глаз. Ты хочешь бежать и окунуться, и как следует рассмотреть его. Но ты не можешь сделать ни шагу, потому что каждый шаг может оказаться неверным и тебе остается только смотреть и смотреть. И ты думаешь: наконец я здесь.

Она задумалась, а потом нежно повторила:

— Здесь…

— А причем здесь я? — запинаясь проговорил я. — Ты сказала, что кто— то сказал тебе…

— Спак, — ответила она, — или кто-то такой…

Она придвинулась ближе и он постарался придать своему лицу выражение заинтересованности.

— Но ведь Спак — собака, — сказал он.

— Да. — Ему показалось, что у нее пропало желание продолжать разговор. Она взяла свою ложку и принялась изучать все ее вогнутости и выпуклости, а потом медленно положила на стол и отодвинула в сторону. — Или кто-то такой…, — повторила она. Ну, впрочем это неважно.

— Подожди, — сказал он.

— Это продолжалось всего минуту, пока мы стояли там. Я подумала, — осторожно сказала девушка, не глядя на него, — я подумала, что Спак сказал… — Она посмотрела на Смоки. — В это трудно поверить, не правда ли?

— Ну, да, конечно. В это трудно поверить.

— Я и не думала, что это сбудется. Во всяком случае, не с тобой.

— Почему не со мной.

— Потому что, — сказала она, сжимая ладонями щеки. Ее лицо стало печальным и даже разочарованным. — Потому что Спак говорил именно о тебе.

ПРИТВОРСТВО

Возможно, этот трудный вопрос вырвался у Смоки потому, что ему нечего было сказать в тот момент, а может быть, потому, что он весь не выходил у него из головы.

— Да, — повторила она, не отнимая рук от пылающих щек и с какой— то новой улыбкой, озарившей ее лицо, как утренняя радуга на западе. Снег валил все сильнее. В неясном свете городских фонарей снежинки залетали даже на подоконник, где они сидели. Упругие белые звездочки падали им за воротники — отопление в отеле не работало, — а они все говорили. Им не хотелось спать.

— О чем ты говоришь? — спросил он.

Она засмеялась, сплетая пальцы рук. Он почувствовал какое-то непривычное головокружение, такого чувства он не испытывал со времени полового созревания. Это удивляло его, но это было именно так. Чувство так переполняло его, что он ощущал трепет от головы до кончиков пальцев. Ему даже казалось, что если бы он в тот момент мог взглянуть на себя, то увидел бы, что его пальцы светятся. Все было возможно.

— Это притворство, не так ли? — сказал он, а она с улыбкой оглянулась на него.

Притворство. Когда он был еще ребенком, то вместе с другими мальчишками они находили разные предметы — горлышко бутылки темно-коричневого цвета, потускневшую ложку, заостренный камень, напоминающий наконечник древнего копья — тогда, в детстве, они убеждали друг друга, что все это было очень древним. Это было давно — еще когда был жив Джордж Вашингтон. Даже раньше. Все это представляло собой большую ценность. Они убеждали в этом друг друга, потому что хотели в это верить и в то же время, они скрывали истину сами от себя; это тоже было похоже на притворство, только другого рода.

— Посмотри, — сказала она, — это все должно было случиться и я знала об этом.

— Но почему? — спросил он с восторгом и сладкой мукой. — Почему ты так уверена?

— Потому что это сказка, а сказки сбываются.

— Но я не знаю об этом.

— Люди в сказках всегда не знают, но все-таки это так.

Однажды зимней ночью, когда он был еще мальчишкой и учился в пансионе со своим другом, который был ему почти как брат, он первым заметил вокруг луны какой-то круг. Он уставился на него, чувствуя как леденеет внутри. Круг был широким, в полнеба и в мальчике росла уверенность, что это было не что иное, как конец света. Он с содроганием ждал в ночном дворе, что ночь разразится апокалипсисом, осознавая в душе, что этого не может быть: ничто в мире не предвещало этого и не стоило так удивляться. Той ночью он мечтал о Небесах. Небеса были для него, как темный восхитительный парк, маленький и радостный; ему казалось, что по небу проезжает сквозь мрачную арку колесница и отправляется в вечность на радость всем верующим. Он очнулся от своего видения с облегчением и никогда больше не верил в свои молитвы, хотя продолжал читать их для своего брата без затаенной обиды. Он мог бы рассказать ей об этом, если бы она попросила, но она промолчала.

— Волшебная сказка, — сказал он.

— Я догадалась, — сонно проговорила она. Девушка взяла его руку и положила на свои плечи, — я догадалась, если хочешь знать.

Он знал, что ему придется поверить, чтобы идти к ней; он знал, что если он поверит, ему придется идти, даже зная, что это притворство. Он обнял ее и провел рукой по ее длинному телу, а она с легким стоном прижалась к нему. Он прислушивался к себе, ожидая, что появится то старое желание, которого он давно не испытывал. Если она пошла на это, он не хотел отставать, ему захотелось всегда ощущать ее близость.

КОРОТКАЯ ИЛИ ДЛИННАЯ ЖИЗНЬ

Майским днем в Эджвуде Дэйли Алис сидела в гуще леса на гладком валуне, выступающем из довольно глубокого пруда. Пруд располагался в неглубоком ущелье среди нагромождения камней и был образован невысоким водопадом. Струи воды, стремительно неслись по ущелью и, ныряя в пруд, вели свой нескончаемый разговор, впрочем не лишенный интереса. Дэйли Алис прислушивалась к журчанию струй, хотя она уже слышала это много раз. Она была очень похожа на девушку с этикетки бутылки с содовой водой, хотя и была не так нежна и без крыльев.

— Дедушка Траут, — позвала она, обращаясь к пруду и снова повторила, — дедушка Траут.

Она подождала еще немного и, увидев, что ничего не произошло, взяла два маленьких камешка и опустив их в воду, постучала ими друг о друга. Звук под водой был похож на отдаленные выстрелы и звучали дольше, чем на открытом воздухе. Откуда-то из заросшей травой расщелины выплыла огромная белая форель-альбинос, без единого пятнышка, с розовыми глазами — огромными и торжественными. Непрекращающийся шум падающей воды, казалось, заставляет форель вздрагивать, а ее огромные глаза или мигали или дрожали от слез. Она уже не впервые задавала себе вопрос: могут ли рыбы плакать? Когда ей показалось, что рыба внимательно слушает ее, она начала рассказывать форели о том, как она приехала в Город и встретила этого человека в доме Джорджа Мауса и как она сразу поняла, или, по крайней мере очень быстро решила, что это был тот, кто был предназначен ей. Во всяком случае, ей казалось, что именно о нем говорил ей Спак когда-то давно.

— Зимой, когда ты спала, — стыдливо говорила она, водя пальцем по валуну, на котором сидела, улыбаясь и не поднимая глаз на форель, так как речь шла о любимом ею человеке, — мы… ну, мы встретились снова и дали друг другу обещание, ну ты понимаешь…

Она увидела, как рыба взмахнула своим бесцветным хвостом; она знала, что тема разговора была очень щекотливой. Девушка вытянулась на прохладном камне во весь свой огромный рост и с горящими глазами, сжав руками пылающие щеки, с пылом и смутной надеждой рассказывала о Смоки. Казалось, что рассказ не взволновал форель. Девушка ничего не уточняла. Тот, о ком она говорила мог быть только Смоки и никто другой.

— Ты думаешь иначе? Ты не согласна? — спрашивала девушка. — Они будут довольны?

— Помолчи, — мрачно сказал Дядюшка Форель, — кто знает, о чем они думают.

— Но ты говорил…

— Я только принес весточку от них, девочка. Не проси меня о большем.

— Но я не могу ждать вечно, — сказала она, поднимаясь, — я люблю его. Жизнь так коротка.

— Жизнь так длинна, — ответил Дядюшка Форель. Казалось его душили слезы. — Слишком длинна.

Он изящно шевельнул плавником и, взмахнув хвостом, ушел на глубину.

— Передай им, что я все равно приду, — закричала она вслед, пытаясь перекричать шум водопада. — Скажи им, что я сделаю это.

Но форель уже уплыла.

Она написала Смоки: «Я выхожу замуж, — и его сердце похолодело, когда он стоял у почтового ящика, читая эти строки. Потом он, наконец, осознал, что она имеет в виду его. «Всемогущая тетушка Облако очень внимательно прочитала карточки. Для всех будет лучше, если это произойдет в середине лета. Ты должен сделать это. Пожалуйста, пожалуйста тщательно выполни все указания, иначе я не знаю, что может случиться».

Вот почему Смоки шел пешком в Эджвуд со старой дорожной сумкой и заранее приготовленными сэндвичами. Вот почему он стал искать место, где бы он мог провести ночь — в соответствии с полученными указаниями он не должен был ни за что платить по пути в Эджвуд.

СЛАВНЫЙ МАЛЫЙ ПОВОРАЧИВАЕТ К ЭДЖВУДУ

Он не заметил, как внезапно закончился промышленный парк и потянулись пригороды. Солнце уже стояло высоко, когда он повернул западнее. Дорога стала сужаться, на ней появились пятна гудрона и она стала походить на старый ботинок, который много раз побывал в ремонте. По одну сторону дороги расстилались поля и сбегали вниз к дороге фермы. Он шел, стараясь держаться в тени росших вдоль дороги фруктовых деревьев, которые широко раскинули свои ветви. Заросли пыльных, лениво покачивающихся на ветру сорняков, густо росли вдоль дороги, пробиваясь из-за заборов и окружая канавы. Он все реже и реже слышал шум автомобилей. Когда автомобиль поднимался на холм, мотор надрывно ревел и становился очень громким; машина проносилась мимо и постепенно мощный звук мотора затихал и совсем исчезал. Оставалось только жужжание мошкары, да шорох его собственных шагов по траве.

Долгое время его путь лежал вверх по холму, но наконец он добрался до вершины и перед ним насколько хватало глаз раскинулся вид пригорода, каким он бывает в середине лета. Дорога, по которой он шел, вела мимо лугов и пастбищ, огибала поросшие молодым леском холмы и исчезала в аллее около маленького городка, высокие шпили домов которого то появлялись, то исчезали среди буйной зелени. Извиваясь тонкой серой лентой, дорога пропадала в расщелинах голубоватых гор, где среди клубящихся облаков садилось солнце. Где-то там, на крыльце одного из домов Эджвуда, женщина бросила козырную карту под названием Путешествие. Был и путешественник с дорожным мешком за плечами и толстой палкой в руке. Ему предстояло пройти свой путь по длинной извивающейся дороге. Кроме раскрытой веером колоды карт, на блюдце тлела коричневая сигарета. Она слегка покрутила блюдце, положила карту Путешествие на свое место в колоде и открыла другую карту. Это был туз.

Когда Смоки достиг подножия первого из холмов, куда привела его дорога, солнце уже село и наступил вечер.

МОЖЖЕВЕЛЬНИК

Вообще-то он предпочел бы найти место для ночлега, чем проситься к кому-нибудь на ночь — на этот случай у него было два одеяла. Он даже подумал о том, что можно было бы переночевать в стогу сена, как обычно делали путешественники в тех книгах, которые он читал, но те стога, мимо которых он проходил, считались частной собственностью, а кроме того, казалось, что они переполнены какими-то крупными животными. По мере того, как сумерки сгущались, а поля начинали терять свои очертания, он чувствовал что-то вроде одиночества и когда он завидел у подножия холма небольшое бунгало, он подошел к заборчику из штакетника и в нерешительности остановился, как бы ожидая приглашения войти.

Это был беленький уютный на вид домик, спрятавшийся среди зелени кустарника. Вьющиеся розы поднимались по шпалерам, обрамляющим дверь. От двери вела дорожка, выложенная побеленными камушками; с темнеющей лужайки на него смотрел, застыв от удивления, молодой олень и карлики сидели на поганках, скрестив ноги, как бы охраняя сокровища. На воротах была прибита грубая доска с надписью: «Можжевельник». Смоки отодвинул защелку и открыл ворота — маленький колокольчик звякнул в тишине. В верхней части двери, сделанной на голландский манер, открылось окошко, сквозь которое пробился желтый свет лампы. Женский голос спросил: «Друг или враг» и женщина засмеялась.

— Друг, — ответил он, подходя к двери. Подойдя ближе, он явственно ощутил запах джина. Опираясь на косяк, в двери стояла женщина, возраст которой назвать было трудно. Ее тонкие волосы можно было назвать темными, но с таким же успехом они могли быть и пепельными; на ней были очки, делающие ее глаза похожими на кошачьи; она улыбалась, выставляя напоказ искусственные зубы; ее руки, придерживающие дверь, были покрыты веснушками.

— Я не знаю тебя, — сказала она.

— Я сомневался, правильно ли я иду к Эджвуду, — ответил Смоки.

— Я ничего не могу сказать тебе. — Женщина повернулась и окликнула: «Джеф! Ты не можешь показать молодому человеку дорогу в Эджвуд?»

Она дождалась ответа, которого Смоки не расслышал и шире распахнула дверь.

— Входи, — сказала она. — Мы посмотрим.

Маленький и опрятный домик был забит всякой чепухой. Старая— престарая собака с всклоченной шерстью презрительно фыркнула у его ног и шумно задышала принюхиваясь — это было похоже на захлебывающийся смех. Он ударился о бамбуковый телефонный столик, задел плечом полочку с безделушками, споткнулся о расстеленный коврик и сквозь узкий дверной проем почти влетел в гостиную. В комнате пахло розами, ромом и листьями лаврового дерева. Джеф опустил газету и спустил с подушечки обутые в домашние тапочки ноги.

— Эджвуд? — переспросил он, покручивая в руках трубку.

— Да, Эджвуд. Мне указали именно это направление.

— Вы сбились с пути? — узкий рот Джефа открылся и он стал похож на рыбу. Он недоверчиво смотрел на Смоки.

Над камином стояла обтянутая плотной тканью дощечка. На ней были вышиты слова: «Я буду жить в домике у дороги и буду другом для путников», и подпись: «Маргарет Можжевельник, 1927».

— Я иду туда, чтобы жениться.

Мне показалось, что они ахнули от удивления.

— Ладно, — Джеф встал. — Мадж, дай-ка карту.

Это была карта пригорода более подробная, чем та, которая имелась у Смоки. Он нашел небольшие города, которые были ему известны, но среди них не было Эджвуда.

— Это должно быть где-то здесь, — Джеф нашел огрызок карандаша и покашливая и приговаривая «давай-ка посмотрим», соединил точки пяти городов ломаной линией, образовав пятиконечную звезду. Постукивая по рисунку карандашом, он поднял песочного цвета брови и с удивлением воззрился на Смоки. Смоки понял, что это было сделано по привычке. Он различил линию дороги, пересекающей пятиугольник, и соединяющейся с дорогой, по которой он шел и которая к счастью привела его сюда. — Вот почти все, что я могу сказать вам, — проговорил Джеф, сворачивая карту.

— Вы что, собираетесь идти всю ночь? — спросила Мадж.

— Я переночую где-нибудь.

Мадж скривила губы, взглянув на одеяла, привязанные к мешку за его спиной.

— Я думаю, что вы не ели весь день.

— Нет, нет, что вы, у меня были сэндвичи и яблоко…

Кухня была уставлена корзинами с невероятно сочными фруктами: черный виноград, красновато-коричневые яблоки и пухлые персики переполняли корзины. Мадж переставила дымящуюся кастрюлю с плиты на клеенку и когда она закончила двигать кастрюли и блюда, Джеф налил банановый ликер в красные стаканы из тонкого стекла. Это довершило дело. Вежливый протест Смоки растворился в их гостеприимстве и его уложили в постель, укутав теплым индейским одеялом.

Некоторое время после того, как хозяева оставили его, он лежал без сна, оглядывая комнату. Она освещалась ночником, который был вставлен в отдушину и представлял собой крошечную модель увитого розами коттеджа. В его слабом свете он видел кресло кленового дерева и его подлокотники оранжевого цвета казались ему чем-то вкусным и напоминали огромный блестящий леденец. Он видел кружевные шторы, слегка покачивающиеся при дуновении ветерка, приносящего аромат роз. Он слышал, как вздыхает во сне лохматая собака. Он обнаружил еще одну вышивку. Он был не совсем уверен, но, кажется, на ней было вышито следующее:

«То, что делает нас счастливыми, делает нас мудрыми».

Он уснул.

Дэйли Алис проснулась, как всегда, с первыми лучами солнца, проникающими сквозь оконные стекла. Ее разбудил звук, похожий на музыку. Она сбросила ажурное покрывало и некоторое время лежала нагая под солнечными лучами, которые ласкали ее глаза, колени, грудь, золотистые волосы. Затем она встала, потянулась, прогоняя остатки сна со своего лица. Опустилась на колени у кровати в прямоугольнике солнечного света и прочитала молитву, которую она произносила каждое утро с того времени, как научилась говорить:

О, великий и прекрасный, замечательный Мир, Окруженный чистыми водами, с роскошными травами На твоей груди.

О мир, ты так прекрасен!

ВАННАЯ В ГОТИЧЕСКОМ СТИЛЕ

По привычке она подошла к большому зеркалу, принадлежавшему еще ее прабабушке. Зеркало было таким высоким, что она могла видеть себя в полный рост. Она задала свой обычный вопрос и в это утро получила правдивый ответ, хотя иногда ответ был весьма двусмысленным. Она запахнула длинный коричневый халат, повернулась на носочках так, что полы халата разлетелись в стороны и осторожно выскользнула в еще холодный холл. Она миновала кабинет отца и некоторое время прислушивалась к болтовне старого Ремингтона, рассказывающего о путешествиях мышей и кроликов. Затем она открыла дверь в комнату своей сестры Софи. Софи спала, запутавшись в длинной ночной рубашке и раскинув руки, как ребенок. Золотая прядь волос мягко лежала на ее щеке. Утреннее солнце заглянуло и в эту комнату и Софи обиженно шевельнулась. Большинство людей во сне выглядят необычно — они не похожи на себя. Спящая Софи была полностью похожа на себя. Софи очень любила поспать, она могла уснуть где угодно и спать в любом положении, даже стоя. Ежедневно Алис приходила понаблюдать за ней и всегда ей было очень любопытно узнать, какие приключения происходят с Софи во сне. Ну, ничего, позже она все подробно ей расскажет.

В самом конце зала находилась ванная в готическом стиле. Это была единственная в доме ванная комната, которая имела ванну достаточно большую для нее. Так как она находилась за углом дома, солнечные лучи не попадали туда. Окна были закрашены и она переступала на носочках на холодном черепичном полу. Водопроводный кран, выполненный в виде фантастической фигуры, надрывно кашлянул и все водопроводные трубы в доме, казалось, провели небольшое совещание, прежде, чем из крана потекла тонкая струйка горячей воды. Подобрав полы своего коричневого халата и обмотав их вокруг пояса, она уселась на унитаз, напоминающий трон епископа и, подперев щеки руками, стала наблюдать, как из большой лохани поднимается пар от горячей воды. Занятие это было довольно монотонным и она вскоре почувствовала сонливость.

Она дернула за цепочку, посмотрела, как с шумом маленького водопада низвергается поток воды, потом развязала пояс и выскользнула из своего халата. Зябко поведя плечами и поеживаясь, она осторожно полезла в лохань. Ванная наполнилась паром. Ванная представляла собой образец деревянной готики. Своды образовывали арку над головой Дэйли Алис и переплетались, подобно ветвям дерева; они были украшены резными листьями, вьющимся плющом — и все это создавало впечатление беспокойного движения. Поверхность узких окрашенных окон покрылась капельками воды, которые растекаясь образовывали фантастические картинки: причудливо изогнутые деревья, смутные очертания полей, расплывчатые фигурки охотников. Когда солнце, лениво совершая свой путь, сквозь дымчатые окна осветило эту картину и пар, поднимавшийся из ванны заискрился, будто внезапно его украсили драгоценными камнями. Алис показалось, что она купается в пруду в средневековом лесу. Эту ванну проектировал еще ее прадед, а окна застеклили позже. Все это называлось Комфорт и именно это ощущала Дэйли Алис. Она даже стала напевать.

ИЗ СТОРОНЫ В СТОРОНУ

В то время, пока она, напевая, мылась в ванной, ее жених, со стертыми ногами успешно продолжал свой путь, удивляясь, что в нем еще есть силы после вчерашней прогулки. Пока она завтракала в длинной угловатой кухне и строила планы на день со своей вечно занятой матерью, Смоки поднялся по залитой солнцем горе и спустился в долину. Когда Дэйли Алис и Софи звали друг друга, переходя из комнаты в комнату, а доктор выглядывал из окна в поисках вдохновения, Смоки стоял на перекрестке дорог у четырех вязов, которые склонялись, смыкаясь верхушками, и походили на степенно беседующих стариков. У перекрестка стоял указатель, надпись на котором гласила: «Эджвуд». Указатель направлял путешественника на узкую грязную дорогу, которая петляя уходила в тенистый туннель, образуемый густо растущими деревьями. В то время, когда Смоки ступил на эту дорогу, поглядывая по сторонам и с удивлением ожидая следующих сюрпризов. Дэйли Алис и Софи сидели в комнате Софи, выбирая одежду для Алис на следующий день и одновременно Софи рассказывала сестре свой сон.

СОН СОФИ

«Мне приснилось, что я знаю, как остановить время и использовать его только тогда, когда мне это нужно. Ну, например, это может быть то время, которое ты проводишь в ожидании у кабинета врача, или идешь туда, куда бы тебе не хотелось идти, или ждешь автобуса. Ну, это все равно, что сложить старые коробки и перенести их в кладовку. В этом нет ничего трудного, если ты знаешь, что нужно делать. По-моему, никто не удивлялся, когда я рассказывала, что я знаю, как это делается; мама только кивала головой и улыбалась с таким видом, как будто каждый, достигнув определенного возраста, знает, как делаются такие вещи. Отец дал мне огромный конверт из мраморной бумаги, и когда я взяла его в руки, я вспомнила, что видела такие конверты и удивлялась, для чего они нужны. Правда смешно, что наша память может работать во сне».

Пока Софи говорила, ее быстрые пальцы подгибали низ платья, а рот был полон булавками, поэтому Алис не всегда могла понять, что говорит сестра. Софи было тяжело слушать, так как ее сон был беспорядочен и Алис сразу забывала то, о чем говорила Софи. Она достала и поставила перед собой пару парусиновых туфель, потом вышла на крошечный балкончик.

«Потом я испугалась, — продолжала Софи. — Я заполнила этот большой, мрачный конверт несчастливым временем и не знала, как достать из конверта то время, которое мне было нужно и не выпустить оттуда все унылое и неприятное. Мне показалось, что я с самого начала сделала какую-ту ошибку. Хотя…»

Алис посмотрела с балкона вниз на дорогу вдоль которой росла колючая сорная трава. Она перевела взгляд в конце аллеи, где находились ворота, украшенные каменными тумбами, увенчанными серыми шарами с оранжевыми рябинками. Пока она смотрела, путешественник нерешительно повернул к воротам.

Ее сердце замерло. Весь день она ощущала умиротворенное спокойствие, так как она решила, что он не придет, во всяком случае, сердце подсказывало ей, что он не придет сегодня и поэтому не стоит волноваться в ожидании. Но теперь ее сердце пропустило один удар и ее охватило странное удивление.

«Потом все перемешалось. Мне показалось, что я не могу достать время из конверта, что оно вытекает оттуда само собой, а самое неприятное и ужасное остается…»

Сердце Алис учащенно билось, она ничего не могла сказать. А там внизу у Смоки медленно, с благоговейным страхом подошел ближе; когда она поняла, что он видит ее, она развязала поясок коричневого халата и он соскользнул с ее плеч. У нее было такое чувство, что ее касаются то теплыми, то холодными руками — тень листвы давала ощущение прохлады, а солнечные лучи горячили кожу.

ЗАБЛУДИЛАСЬ

Его ноги горели от долгого путешествия пешком. Голова гудела, а правую ногу пронизывала резкая боль. Но он стоял перед воротами Эджвуда — в этом не было сомнений. Как только он свернул к громадному дому с множеством выступов и углов, ему больше не потребовалось спрашивать дорогу — он прибыл на место. А как только он подошел поближе к дому, Дэйли Алис показалась ему. Он стоял, пристально глядя на нее, дорожный мешок волочился по земле. Он не ответил на оклик пожилой женщины, стоящей на веранде — он не мог отвести от нее взгляда.

— Прелестна, не правда ли? — сказала женщина.

Он покраснел. Женщина сидела, держась очень прямо, в кресле и улыбалась ему; перед ней был маленький столик с зеркальной поверхностью.

— Я говорю, прелестно, — повторила она немного громче.

— Да.

— Да… так грациозна. Я рада, что это — первое, что вы увидели, свернув в аллею. Оконные переплеты, правда, новые, но балкон и каменная кладка прежние. Не поднимитесь ли на веранду? Так трудно разговаривать.

Он снова бросил быстрый взгляд на балкон, но Алис уже исчезла и перед ним была только причудливая кровля, освещенная солнечными лучами. Он поднялся на веранду.

— Я Смоки Барнейбл.

— Да, а я Нора Клауд. Садитесь пожалуйста.

Она ловко собрала разложенные перед ней карты и убрала их в вельветовую сумочку, которую аккуратно уложила в коробочку для рукоделия.

— Это вы, — начал Смоки, садясь в слабо скрипнувшее кресло, — поставили мне условия моего прибытия сюда?

— О, нет, — ответила женщина. — Я сама только узнала об этом.

— Это что, испытание?

— Возможно. Я не знаю.

Казалось, она была удивлена этим намеком. Из нагрудного кармана, где был приколот носовой платок, она достала коричневую сигарету и закурила, чиркнув спичкой по подошве. На ней было легкое платье из набивной ткани; Смоки подумал, что ему никогда раньше не приходилось видеть такого яркого бирюзового цвета и такого причудливого переплетения листьев, цветов и тоненьких веточек.

На некоторое время воцарилось молчание: тетушка Клауд молчала, спокойно улыбаясь, Смоки застыл в ожидании; он недоумевал, почему его не пригласили войти и не представили; он стеснялся капелек пота, стекающих по его шее под воротом рубашки. Он вспомнил, что день был воскресным и, прочистив горло, спросил:

— Доктор и миссис Дринквотер, наверное в церкви?

— Скорее всего, да. — Она как-то странно реагировала на все, что он говорил, как будто она никогда раньше не имела представления ни о чем.

— А вы религиозны? — спросила тетушка Клауд.

Он боялся этого вопроса.

— Ну… — начал он.

— Женщины более склонны к этому, не правда ли?

— Наверное. Когда я рос, мы как-то не очень придавали этому значение.

— Моя мать и я более набожны, чем мой отец и братья, хотя, наверное, они страдают от этого больше нас.

Он не знал, что на это ответить и не мог предположить, будет ли она подробно расспрашивать его или ограничится коротким знакомством.

— У моего племянника, доктора Дринквотера, есть животные, которым он уделяет очень много внимания. Он проводит с ними очень много времени. Остальное его не касается.

— Он пантеист?

— О, нет. Он не так глуп. Он просто не обращает ни на что внимания, — она помахала сигаретой в воздухе. — Кто там?

К воротам на велосипеде подъехала женщина в большой разрисованной шляпе. На ней были джинсы и блуза, расцветкой напоминающая платье тетушки Клауд, только более спокойных оттенков. Она неловко слезла с велосипеда и сняла с багажника плетеную корзинку. Когда она сняла с головы шляпу и забросила ее за спину, Смоки узнал миссис Дринквотер. Она подошла и тяжело опустилась на ступеньки.

— Клауд, — сказала она, — это был последний раз, когда я советовалась с вами относительно сбора ягод.

— Мистер Барнейбл и я, — невозмутимо ответила Клауд, — говорили о религии.

— Клауд, — мрачно сказала миссис Дринквотер, потирая лодыжку ноги, обутой в старые тапочки с прорвавшимся пальцем. — Клауд, я заблудилась.

— Но твоя корзинка полна ягод.

— Я сбилась с пути. А корзинку, черт ее побери, я набрала в течение первых десяти минут.

— Ну, в конце концов, ты же здесь.

— Но ты не сказала, что я могу заблудиться.

— А ты меня и не спрашивала.

Обе замолчали. Клауд курила. Миссис Дринквотер задумчиво потирала лодыжки. Смоки, с которым миссис Дринквотер не только не поздоровалась, но даже не заметила его присутствия, удивился, почему Клауд так ответила.

— Что касается религии, — заметила миссис Дринквотер, — спроси Оберона.

— Посмотрим. Он неверующий человек, — и обращаясь к Смоки, Клауд добавила, — это мой старший брат.

— Он все о чем-то думает, — сказала миссис Дринквотер.

— Да, — задумчиво повторила Клауд, — да. А впрочем, вы сами увидите.

— А вы верите в бога? — спросила Смоки миссис Дринквотер.

— Нет, — ответила за него Клауд.

— В детстве я не уделял много времени религии, — сказал Смоки и усмехнулся. — Думаю, что я политеист.

— Что? — удивилась миссис Дринквотер.

— Пантеон. Я получил классическое образование. — у, с чего-то надо начинать, — отозвалась она, выбирая листики и маленькие веточки из корзинки с ягодами. — Это почти последняя грязная работа. Завтра наступит середина лета.

— Мой брат Август, — сказала Клауд, — дедушка Алис, был немного набожным. Он уехал. В неизвестные края.

— Он миссионер? — спросил Смоки.

— Может быть, и так, — ответила Клауд. Казалось, эта мысль поразила ее.

— Наверное, они уже оделись, — сказала миссис Дринквотер, — думаю, что мы можем войти.

ВООБРАЖАЕМАЯ СПАЛЬНЯ

Входная дверь была большой и старой. Когда Соки взялся за фарфоровую ручку, ржавые петли заскрипели. Он перешагнул через порог и оказался в доме. Высокий и чистый вестибюль сохранил прохладный запах ночного воздуха и сухой лаванды. Что еще? Дверные петли скрипнули и дверь с шумом захлопнулась за ним. Перед ним была полукруглая лестница, которая вела наверх. На верхней ступеньке, в свете солнечного луча, проникающего в дом через узкое окно, одетая в латанные джинсы и босиком, стояла его невеста. Немного позади нее стояла Софи, ставшая на год старше, но все еще не достигшая возраста своей сестры. На Софи было тоненькое белое платье и множество украшений.

— Привет, — сказала Алис.

— Привет, — отозвался Смоки.

— Проводи Смоки наверх, — сказала миссис Дринквотер. — Я уверена, что он хотел бы умыться.

Она похлопала его по плечу, и он поставил ногу на первую ступеньку. Спустя годы, он мучительно, но тщетно будет пытаться припомнить, действительно ли он хотел остаться, когда однажды вошел сюда. Но в то время он поднимался по лестнице, испытывая исступленное счастье, что после невероятно странного путешествия он, наконец, прибыл и она встречала его, бросая на него многообещающие взгляды карих глаз. Взяв его за руку и отобрав у него дорожный мешок, она повела его в прохладные верхние покои дома.

— Я бы хотел умыться, — сказал он, слегка задыхаясь.

Она приблизила свою большую голову к самому его уху и проговорила:

— Я буду облизывать тебя, как кошка, пока ты не станешь чистым».

За их спиной захихикала Софи.

— Зал, — провозгласила Алис, протягивая руку вдоль стен, обшитых темными панелями. Они как раз проходили мимо двери и, похлопав по круглой дверной ручке, Алис сказала: — Это спальня мамы и папы, а это — тише! — папин кабинет, а вот — смотри — моя комната.

Он заглянул внутрь и увидел себя в большом зеркале.

Коридор образовывал концентрические круги и Смоки не переставал удивляться, как все эти комнаты смогли уместиться здесь.

— Пришли, — сказала она.

Комната была довольно бесформенной. Потолок резко спускался к одному углу и это делало один конец комнаты ниже другого; окна были маленькими. Он никак не мог решить выглядела ли комната меньше того, что она была на самом деле или, наоборот, больше. Алис бросила его дорожный мешок на узкую кровать, которую раскладывали здесь, видимо на летний сезон.

— Ванная внизу, в зале, — сказала она. — Софи, иди и принеси немного воды.

— Там есть душ? — спросил я, предвкушая холодные тугие струи воды.

— Нет, — отозвалась Софи, — мы все время собирались переделывать водопровод и заменить трубы, но не можем найти то одного, то другого…

— Софи!

Софи хлопнула дверью. Сначала она слизнула пот, стекавший по его шее и ключице; потом он развязал завязки на ее юбке, которые она завязывала под грудью. Сгорая от нетерпения, они забыли, о чем говорили и тихо ссорились подобно пиратам, делящим сокровище, которое они так долго искали, долго о нем мечтали и прятали от других.

ЗА СТЕНОЙ САДА

Днем они вдвоем ели бутерброды с ореховым маслом и яблоки в саду, обнесенном стеной, позади дома. Усыпанные плодами ветки деревьев, свешивались со стен сада — безмолвные свидетели разговора. Они сидели за каменным столиком в углу сада под раскидистым буком. Крышка стола была испещрена круглыми пятнышками, оставшимися от раздавленных прошлым летом гусениц. На столе стояли яркие одноразовые тарелочки, казавшиеся слишком легкими и эфемерными. Смоки обычно не ел масла из земляного ореха и сейчас усиленно пытался отделить языком крупинки, прилипшие к небу.

— Сначала здесь должен был быть фасад, — сказала Дэйли Алис. — Потом посадили сад, построили стену и задняя часть дома стала парадной, а здесь теперь задняя сторона.

Она села верхом на скамейку и подобрала веточку, одновременно отбрасывая с лица золотистую прядь волос. Ногтем она быстро начертила пятиконечную звезду. Смоки смотрел на ее пальцы, а потом перевел взгляд на туго облегающие ее фигуру джинсы.

— Примерно так, — сказала она, глядя на свой рисунок. — Посмотри, в этом доме каждая сторона является парадной. Он был построен как образец. Моим дедушкой, я тебе о нем писала. Он построил этот дом, как образец, чтобы люди могли прийти и посмотреть на него с любой стороны и выбрать, какой именно дом они хотят построить. Вот почему внутри все расположено так бестолково. Есть много домов, похожих на наш, с выступающим вперед фасадом.

— Что? — он смотрел на нее, пока она говорила, но не слышал ни слова.

Она поняла это по его лицу и рассмеялась.

— Посмотри. Видишь?

Он посмотрел туда, куда она указывала. Это был строгий классический фасад, увитый плющом и серые каменные украшения выглядели, как темные капли слез. Высокие окна-арки, симметрично расположенные детали — во всем был выдержан классический порядок. Картину дополняли стройные колонны и высокий цоколь. Из высоко окна кто-то выглядывал с задумчивым видом.

— Теперь пойдем. — Она откусила большой кусок хлеба с ореховым маслом и за руку повела его вдоль фронтона и пока они шли вокруг все менялось, как в кино. Подобно детским объемным картинкам, при повороте которых лица из мрачных становятся улыбчивыми, задняя часть дома менялась. Дом становился нарядным и веселым со скрученными спиралью карнизами и дымоходными трубами, которые выглядели, как шляпы клоунов. Одно из широких окон на втором этаже открылось и оттуда выглянула Софи, размахивая руками.

— Смоки, — закричала она, — когда закончишь завтракать, приходи в библиотеку поговорить с папочкой.

Она так и осталась стоять у окна, скрестив руки и оперевшись о подоконник, глядя на него с улыбкой, как будто она была очень рада сообщить ему эту новость.

— Ладно, — не очень вежливо откликнулся Смоки. Он снова вернулся к каменному столику. Алис доедала сэндвич.

— Что я ему скажу?

Она пожала плечами с полным ртом.

— А что если он спросит меня, а какие у вас виды на будущее, молодой человек?

Она засмеялась, прикрывая рот рукой точно так же, как она это делала в библиотеке Джорджа Мауса.

— Я же не могу сказать ему, что я вношу данные и проверяю телефонные справочники.

Значимость дела, за которое он взялся и очевидная ответственность, которую возлагал на него доктор Дринквотер, произвели на него большое впечатление. Раздираемый сомнениями, он внезапно заколебался. Он посмотрел на свою огромного роста возлюбленную. А все же, каковы были его перспективы? Разве мог он объяснить доктору, что его дочь была средством, чтобы избавиться от анонимности, тем самым человеком, чье имя скрыло бы его собственное происхождение и этого для него было вполне достаточно. Что после женитьбы он намеревался зажить счастливо, как многие другие молодые люди.

Она взяла маленький нож для очистки фруктов и тонкой лентой очищала кожуру с зеленого яблока. У нее это получалось очень талантливо. А что хорошего он мог дать ей?

— Ты любишь детей? — спросила она, не поднимая глаз.

РОДОСЛОВНЫЕ ДОМОВ

В библиотеке было сумрачно, так как по обыкновению в жаркий летний день окна и двери закрывались, чтобы сохранить в доме прохладу. И было действительно прохладно. Доктора Дринквотера в библиотеке не оказалось. Через драпированные шторы, закрывающие окна, он мог мельком видеть Софи и Алис, разговаривающих за каменным столиком в саду. При этом он чувствовал себя как мальчишка, которого выставили за дверь. Он раздраженно зевнул и пробежал взглядом по корешкам ближайших к нему книг — было непохоже, что кто— либо брал когда-нибудь книги с этих загроможденных полок. Здесь были тома религиозных проповедей, многотомное издание Джорджа Макдональда, Андре Джексона Дэвиса, Сведенборга. Здесь были яркие книги рассказов для детей в мягком переплете с простенькими названиями. На полках среди книг стояло несколько неизвестных бюстов. Он вытащил томик памфлетов Сетона, который нечаянно вклинился среди многотомников. Это была старинная книга, богато иллюстрированная фотогравюрами, которая называлась «Состоятельные дома и их история». Он осторожно перелистал страницы, чтобы не повредить клееный переплет, разглядывая тусклые сады с черно-белыми цветами, кровлю замка, построенного на острове посреди реки старым магнатом, дом, построенный в виде пивного чана.

Перелистывая страницы, он поднял глаза. Дэйли Алис и Софи уже ушли из сада, а картонная тарелочка соскользнула со столика и грациозно легла на землю.

В книге была фотография двух людей, которые пили чай, сидя за каменным столиком. Один из них был мужчина, чем-то напоминающий поэта, в светлом летнем костюме, галстуке в крапинку, с пышной светлой шевелюрой. Его невыразительные глаза, прищуренные от солнечного цвета, смотрели сквозь очки. Другая была женщина в широкополой светлой шляпе. На ее смуглое лицо падала тень от шляпы, а черты его были несколько смазаны, возможно, от нечаянного движения во время съемки. За ними виднелась часть того дома, в котором сейчас как раз находился Смоки, а рядом с ними, протянув к женщине тонкую руку, стояло существо, высотой не больше фута в треугольной шляпе и цветных туфельках. Его широкие нечеловеческие черты лица тоже были расплывчатыми и казалось, что у него за спиной пара легких марлевых крыльев. Подпись под фотографией гласила: «Джон Дринквотер и миссис Дринквотер /урожденная Виолетта Брэмбл/, Эджвуд, 1912.» Еще ниже автор счел нужным добавить следующее:

«Самым дурацким из всех домов в начале века может быть дом Джона Дринквотера в Эджвуде, хотя он и не был задуман таким. Началом его истории можно считать 1880 год, когда Дринквотер опубликовал свою книгу «Архитектура деревенских домов». Эта превосходная, имевшая успех работа, в которой сжато представлено домостроительство Викторианской эпохи, принесла ему известность и позже он стал одним из партнеров известной архитектурной компании Маусов. В 1894 году Дринквотер спроектировал Эджвуд, как сложную иллюстрацию страниц своей знаменитой книги, соединив в одном здании разные дома, разных размеров и стилей, что совершенно не поддается описанию. В 1897 году Дринквотер женился на Виолетте Брэмбл, молодой англичанке, дочери таинственного проповедника Теодора Берна Брэмбла и после своей женитьбы полностью попал под влияние жены, увлекавшейся магнетическим спиритизмом. Ее влияние сказалось на более поздних изданиях «Архитектуры деревенских домов», в которых явно прослеживается теософская теория или идеалистическая философия, но которые, однако, не лишены оригинальности. Шестое и последнее издание 1910 года было напечатано частным издательством, так как коммерческие типографии больше не хотели принимать книгу. В последнее издание вошли все публикации 1880 года.

В те годы Дринквотеры собрали группу единомышленников, в которую вошли артисты, эстеты и экстрасенсы. С самого начала они возвели в культ англофильское направление и к ним присоединились очень интересные люди из числа поэтов, художников-иллюстраторов.

Интересно, что все эти люди смогли извлечь выгоду из всеобщей не популярности сельского хозяйства в этих местах в то время. Пятиугольник, составленный пятью городками вокруг Эджвуда видел, как уезжали фермеры в город и в западные районы, а поэты, убегая от экономических трудностей занимали их дома.

Сейчас в доме живут наследники Дринквотера. Он имеет репутацию невероятно бестолкового летнего дома, но сам дом и земля, на которой он находится, не являются достоянием широкой общественности.

СОВЕТ ДОКТОРА ДРИНКВОТЕРА

— Ну, что ж, поболтаем, — сказал доктор Дринквотер. — Где бы вы хотели сесть?

Смоки уселся в большое кабинетное кресло обтянутое кожей. Доктор Дринквотер опустился в большой мягкий диван, запустив руку в свою шевелюру, почмокал губами и откашлялся перед началом разговора. Смоки ждал его первого вопроса.

— Вы любите животных? — спросил доктор.

— Как сказать, — замялся Смоки, — я не имел с ними дела. Мой отец любил собак.

Доктор Дринквотер разочарованно покачал головой.

— Я всегда жил в городах или в пригородах. Мне нравилось слушать пение птиц по утрам.

Он помолчал.

— Я читал ваши рассказы. Я думаю, что они очень правдивы, во всяком случае, я все так и представлял.

Он улыбнулся, как он считал, ужасно льстивой улыбкой, но доктор Дринквотер, казалось, даже не заметил этого. Он только глубоко вздохнул.

— Я полагаю, — начал он снова, — вы осознаете, какой шаг вы собираетесь сделать.

Теперь Смоки пришлось откашляться, прежде чем ответить.

— Да, сэр, конечно, я знаю, что я не могу предложить Алис того великолепия, к которому она привыкла. По крайней мере, пока не могу. Но я… я буду стараться. У меня неплохое образование, правда не совсем официальное, но я знаю, как использовать мои знания. Я могу учить других.

— Учить?

— Учить классике.

Доктор поднял глаза наверх, где висели полки забитые темными переплетами многотомных изданий.

— Гм, чему вы учите, вы сказали?

— Ну, я пока еще не учу, я собираюсь заняться этим.

— Вы умеете писать? Я имею в виду ваш почерк. Для учителя это очень важно.

— О да. У меня хороший почерк. — Наступило молчание. — Кроме того, я получил немного денег по наследству.

— Деньги… Меня это не волнует. Мы достаточно богаты.

Он усмехнулся, а потом откинулся на спинку дивана, обхватив согнутое колено удивительно маленькими руками.

— Главным образом, это богатство моего дедушки. Он был архитектором. Но потом у меня появились и свои деньги за опубликование моих рассказов. А еще мы получили хороший совет.

Он как-то странно, почти с сожалением посмотрел на Смоки.

— Ты всегда можешь рассчитывать на хороший совет.

Он разогнул ноги, хлопнул себя по коленям и встал. У Смоки сложилось впечатление, что Дринквотер произнес что-то про себя.

— Ну, мне пора. Я увижу вас за обедом? Хорошо. Не изнуряйте себя. Завтра предстоит длинный день.

Он так торопился уйти, что проговорил последние слова, стоя в двери.

АРХИТЕКТУРА ДЕРЕВЕНСКИХ ДОМОВ

Он заметил их за стеклянной дверью позади дивана, на котором сидел доктор Дринквотер. Он встал на колени на диван, повернул фигурный ключ в замке и быстро открыл дверь. Там они и стояли, все шесть томов, аккуратно расставленных по толщине. Вокруг них стояли или лежали сверху горизонтально другие издания. Он взял книгу толщиной примерно в один дюйм — саму тонкую из всех. «Архитектура деревенских домов». Переплет украшала инталия в виде резных веточек и листьев, надпись была в стиле викторианской эпохи. Он перелистывал тяжелые страницы. Здания строго вертикальные или с видоизменениями. Итальянская вилла для открытой местности. Дома в стиле Тюдоров и неоклассицизм — образцы строгой и простой архитектуры представали передо мной на каждой странице фолианта. Коттедж. Феодальное поместье. Он подумал, что если бы все эти гравюры можно было перенести на стекло и выставить в баре в лучах солнечного света, то весь Эджвуд был бы, как на ладони. Он пробежал глазами кусочек текста, который содержал примерные размеры, предлагаемые модели, стоимость (каменщики, работавшие за десять долларов в неделю давно умерли и унесли с собой в могилу секреты своего искусства), и как ни странно, но в книге были и рекомендации о соответствии того или иного типа дома склонностям и особенностям человека. Он поставил книгу на место.

Следующий том, который он взял с полки был почти в два раза толще. Это было четвертое издание, изданное в Бостоне в 1898 году. Слева от титульного листа располагался фронтиспис — портрет Дринквотера, выполненный мягким карандашом. Смоки с трудом разобрал написанное через дефис двойное имя художника. На титульном листе был эпиграф: «Я создаю и снова разрушаю» и подпись — Шелли. Гравюры были те же самые, хотя они были дополнены поэтажным планом здания с указанием толщины стен, расположения оконных и дверных проемов, назначения помещений, но все это было выше понимания Смоки.

Шестое и последнее издание имело превосходный переплет розовато-лилового цвета. Буквы титульного листа были несколько растянутыми в длину и завитки их переплетались подобно стеблям вьющегося растения. Казалось, что перед глазами поверхность крошечного, усыпанного распустившимися лилиями пруда в свете вечерней зари. Фронтиспис изображал уже не Дринквотера, а его жену. Черты лица ее были расплывчатыми и портрет не был похож на произведение искусства. Но она все равно была очаровательна. Дальше шли строки посвящения и довольно большое предисловие — все это было набрано красным и черным шрифтом, а потом опять маленькие домики, такие же, как и в предыдущих изданиях, старомодные и неуклюжие. На форзацах книги были диаграммы или карты, свернутые в несколько раз. Они были из очень тонкой бумаги и Смоки сначала никак не мог понять, как их развернуть. Старая бумага легко рвалась, и с возгласом досады он попытался сделать это по-другому. Он мельком просмотрел часть карты и увидел, что это был огромный план, но чего именно? Наконец, он полностью развернул лист. Смоки на минуту остановился, не будучи вполне уверенным, что он хочет рассмотреть план. В его голове всплыли недавние слова доктора Дринквотера: я полагаю, вы осознаете, какой шаг собираетесь сделать. Смоки приподнял край листа — тот поднялся легко, как крылышко мотылька — таким старым и тонким был лист. Лучи солнца осветили бумагу, и он посмотрел на чертежи дополненные замечаниями.

ЧТО ДАЛЬШЕ

— Она пойдет, Клауд? — спросила мама.

— Следовало бы появиться не так, — ответила Клауд, больше ей было нечего сказать. Она сидела за дальним концом кухонного стола и дым ее сигареты таял в лучах солнечного света. Мама готовила пирог и энергично работала локтями, растирая сахарную пудру — отнюдь не бессмысленное занятие, хотя ей нравилось называть это именно так. Во всяком случае, она заметила, что при этом ее мысли зачастую были особенно чистыми, а высказывания остроумными. Ее руки выполняли свое дело, а голова была занята мыслями и проблемами, которые выстраивались в стройные ряды и рядом с каждой проблемой стояла надежда. Иногда занимаясь приготовлением, она вспоминала стихи, которые знала раньше или мысленно разговаривала со своим мужем, с детьми, или с умершим отцом, или с не родившимися еще внуками. Суставы ее рук ломило перед изменением погоды и когда она ставила противень с пирогом в пышущую жаром духовку, она могла предсказать приближающееся несчастье. Клауд ничего не ответила, только вздохнула и затянулась дымом сигареты, а потом откашлялась, прикоснувшись к морщинистой шее носовым платком, который изящным движением тут же убрала в складки рукава.

— Позже все будет намного яснее, — сказала она и медленно вышла из кухни. Она прошла через залы в свою комнату, надеясь, что сможет подремать, пока обед будет готов. Прежде, чем лечь на широкую, мягкую постель, которую она в течение нескольких лет делила с Генри Клаудом, она посмотрела в сторону возвышавшихся холмов. В небе над холмами начинали собираться белые кучевые облака. Без сомнения, Софи была права. Она лежала и думала: По крайней мере, он пришел — это бесспорно. Больше она ничего не могла сказать.

Там, где старый каменный забор отделяет зеленый луг от старого пастбища и тянется к краю заросшего лилиями пруда, доктор Дринквотер, одетый в широкополую шляпу, остановился, задыхаясь от ходьбы. Постепенно кровь перестала шуметь у него в ушах и он смог вслушаться в спектакль, который разворачивался у него на глазах: бесконечное щебетание птиц, стрекотание цикад, шуршанье и глухие удары тысячи живых существ. К этой земле прикоснулась рука человека. Дальше, за прудом он мог видеть дремлющую крышу амбара Брауна. Пейзаж не был девственным. Повсюду виднелись следы предприимчивости человека — каменная стена, солнечное пастбище, пруд. Все это было именно то, что доктор мог бы назвать словом «экология». Пока он сидел, глубоко задумавшись на теплом валуне, легкий ветерок дал ему понять, что, возможно, вечером разразится гроза.

Как раз в это время в комнате Софи, на широкой, мягкой постели, которая долгие годы принадлежала Дринквотеру и его жене Виолетте Бреймбол, лежали теперь две их правнучки. Длинное платье, которое Дэйли Алис должна была надеть на следующий день, аккуратно висело на двери, а вокруг него были разложены остальные вещи. Стояла полуденная жара, и Софи и ее сестра лежали обнаженными. Софи прикоснулась рукой к слегка вспотевшему плечу сестры и Алис сказала:

— Слишком жарко.

В следующее мгновение горячие слезы сестры закапали на ее плечо.

— Когда-нибудь, очень скоро и ты сделаешь свой выбор, или тебя выберут и ты тоже будешь невестой, — сказала Алис.

— Со мной никогда, никогда этого не произойдет, — плакала Софи и больше Алис ничего не могла разобрать, потому что Софи уткнулась лицом в шею сестры и продолжала что-то бормотать. А Софи говорила:

— Он никогда не заметит и не поймет, они никогда не дадут ему того, что дали нам; он пойдет не по той дорожке, а когда заметит это, у него не будет выхода. Вот посмотрите, вот посмотрите!

У подножия холма Жила старушка И если она не умерла, То живет там и по сей день.

Летом конца прошлого века Джон Дринквотер, совершая поездку по Англии под предлогом осмотра домов, в сумерках подъехал к воротам из красного кирпича дома чеширского священника. Он сбился с пути, по собственной глупости выронив путеводитель в бурный поток воды у мельницы, где он остановился, чтобы перекусить. Сейчас он был голоден и, несмотря на умиротворенный покой пригорода, чувствовал некоторую тревогу.

СТРАННОЕ РАСПОЛОЖЕНИЕ ВНУТРЕННИХ ПОКОЕВ

В заросшем, запущенном саду викария среди густо растущих розовых кустов порхали мотыльки, птицы перелетали с ветки на ветку сучковатых, искривленных фруктовых деревьев, большинство из которых были яблони. Он успел заметить, что в развилке одного из деревьев кто-то зажег свечу. Свечу? Это была молоденькая девушка в белом, в руке она держала свечу. Свеча то вспыхивала, то угасала и снова разгоралась. Ни к кому не обращаясь, она спросила:

— Что случилось?

Огонек свечи погас и он сказал:

— Прошу прощения.

Она стала быстро и ловко спускаться с дерева, а он чуть отступил от ворот, чтобы не показаться назойливым и девушка не подумала, что он сует нос в чужие дела. Так он стоял, ожидая, когда она подойдет поговорить с ним. Но она не подошла. Где-то начал свою звонкую песню соловей, замолчал и вновь защелкал.

Незадолго до этого он был на перепутье — не в буквальном смысле этого слова, хотя за время своего путешествия ему много раз приходилось выбирать, плыть ли по реке или ходить по холмам. Он провел ужасный год, проектируя огромный небоскреб, который выглядел как собор тринадцатого века. Когда он первый раз представил на рассмотрение своему клиенту эскизы здания, они были скорее похожи на шутку, фантазию, чем-то даже напоминая копченую селедку. Он ожидал, что все это будет отвергнуто, но его заказчик не понял юмора. Он хотел, чтобы его небоскреб был именно таким, каким он получился случайно. Джон Дринквотер даже не мог подумать, что клиент захочет, чтобы здание было похоже на латунный почтовый ящик или медную христианскую купель с гротескными барельефами в виде карликов, разговаривающих по телефону, а рыльце водосточной трубы, проходящей вдоль небоскреба, будет выполнено в виде головы его клиента с его вытаращенными глазами и пористым носом. Ничто не показалось лишним заказчику и теперь все было сделано, как он и задумал.

Пока тянулась разработка проекта, с ним чуть было не произошли перемены. Чуть было, потому что он сопротивлялся этому. Это было нечто непостижимое для него, он даже не мог найти этому точного названия. Впервые он заметил это, когда среди расписанного по минутам рабочего дня его стали одолевать грезы: иногда это были отдельные, не связанные ни с чем слова, которые внезапно возникали в голове, как будто произнесенные каким-то голосом. Одним из таких слов было «многочисленность». Другое слово появилось на следующий день, когда он сидел, глядя, как по высоким окнам стекают грязные струйки дождя. И этим словом было «комбинаторный». Возникнув однажды, это стало продолжаться, пока не овладело его мыслями; это распространилось и на его рабочее место, и в бухгалтерию. Это продолжалось до тех пор, пока он не почувствовал себя парализованным и неспособным совершать подготовленные и хорошо продуманные шаги в своей карьере, которую некоторые называли головокружительной. Он чувствовал себя так, будто погрузился в длительный сон, или будто его только что разбудили. Как бы то ни было, он не хотел этого. Он начал проявлять интерес к теологии. Он прочитал Сведенборга и Августина; большое облегчение ему приносило чтение Аквинаса. Он узнал, что в конце своей жизни Аквинас стал считать все, что он написал «стогом сена».

Стог сена. Дринквотер сел на широкий диван в длинном, освещенном офисе Мауса и уставился на цветные фотографии дворцов, парков и вилл, которые он построил. Он смотрел на них и думал: стог сена. Это напоминало ему самый непрочный домик, выстроенный из соломы, из сказки «Три поросенка». У него должно быть надежное место, где бы он мог спрятаться от преследования волка. Ему было тридцать девять лет.

Вскоре его партнер Маус обнаружил, что он, проведя несколько месяцев за чертежной доской, работая над эскизами торгового дома, совершенно не продвинулся ни на шаг. Просиживая над чертежами, он на самом деле час за часом рисовал крошечные домики со странным внутренним расположением. Его на время отправили за границу для отдыха.

Странное расположение… У дорожки, которая вела от ворот к входной двери с окошечком наверху, он увидел садовое украшение — белый шар, окруженный ржавыми железными прутьями. Некоторые прутья сломались и валялись на дорожке, едва видные из травы. Он толкнул калитку и она открылась, жалобно скрипнув не смазанными петлями. Внутри дома мелькнул свет и когда он, пройдя по заросшей травой дорожке, приблизился к дому, его окликнули.

ЭТО БЫЛ ОН

— Тебя сюда не звали, — сказал доктор Брэймбл (а это был именно он). — Это ты, Фред? Мне придется повесить замок на калитку, если люди не научатся себя вести.

— Я не Фред.

Его акцент заставил доктора Брэймбла замолчать и призадуматься. Он поднял повыше лампу.

— Кто вы?

— Просто путешественник. Я сбился с пути, у вас не телефона?

— Конечно, нет.

— Я не собираюсь вторгаться в ваш дом.

— Осторожнее, там стоит старая модель планетной системы, но она проржавела и почти разрушилась. Вы можете поранить ноги. Вы американец?

— Да.

— Ну, ну, входите.

Девушка исчезла.

НЕПРОХОДИМЫЕ ДЕБРИ

Два года спустя Джон Дринквотер с сонным видом сидел в жарких комнатах городского теософского общества. Он никогда бы не мог подумать, что перипетии жизни приведут его именно сюда, но это было не так. План проведения курса лекций различными известными людьми был уже составлен и среди медиумов и мистиков, ожидающих решения общества, Дринквотер обнаружил имя доктора Теодора Брэймбла, который собирался говорить о существовании малых миров внутри больших. Как только он прочитал это имя, перед его внутренним взором сразу же возникла девушка на яблоне и призрачный огонек свечи в ее руках. В чем дело? Он снова увидел, как она входит в сумрачную столовую — викарий так и не счел нужным ее представить, руководствуясь какими-то своими правилами. Он только кивнул и отодвинул в сторону стопку книг в мягких переплетах и груду бумаг, перевязанных голубой лентой, освобождая на столе место для чайных чашек и треснутой тарелки с копченой рыбой. Все это девушка принесла и поставила на стол, не поднимая глаз. Она могла быть дочерью или служанкой, или пленницей, или экономкой. Идеи доктора Брэймбла были достаточно странными, даже порой маниакальными и очень ярко выраженными.

— Видите ли, Парацельс по мнению… — сказал он и остановился, чтобы раскурить трубку.

В это время Дринквотер ухитрился спросить его:

— Молодая леди ваша дочь?

Брэймбл оглянулся и посмотрел назад, как будто Дринквотер обнаружил кого-то из членов его семьи, о которых он не знал; затем он кивнул, соглашаясь, и продолжил свою мысль:

— Парацельс, знаете ли…

Она внесла красный и белый портвейн и когда вино было выпито, доктор Брэймбл, разговорившись, стал рассказывать о своих неприятностях: как его изгнали с кафедры за то, что он знал правду и говорил ее, как они теперь окружили его дом и издеваются над ним, как они привязывают банки к хвосту его собаки — бедного, ни в чем не повинного существа. Она принесла еще виски и бренди и, наконец, он, перестав стесняться, спросил, как ее зовут.

— Виалетта, — ответила девушка, не поднимая на него глаз. Когда доктор Барнейбл наконец указал ему его постель Дринквотер его уже почти не слушал. До него долетали лишь отдельные слова из того, что говорил доктор Брэймбл.

— Дома сделаны из домов, расположенных внутри домов, сделанных из времени, — он с удивлением обнаружил, что говорит вслух. Незадолго до рассвета он проснулся от того, что ему приснилось доброе лицо доктора Брэймбла и от ощущения, что у него пересохло в горле. Когда он потянулся к кувшину, стоявшему в изголовье, из-под него выполз потревоженный паук. Все еще находясь во власти своего сна, Дринквотер остановился у окна, прижимая к щеке прохладный фарфор. Он посмотрел на клубящийся между небрежно подстриженными деревьями утренний туман и наблюдал, как пролетают последние светлячки. Потом он увидел, как она возвращается из амбара — босая, в своем светлом платье, с ведром молока в каждой руке. Несмотря на то, что она переступала очень осторожно, при каждом ее шаге на землю падали белые молочные капли. И в этот момент он отчетливо представил себе, как он возьмется за строительство дома, который спустя год и несколько месяцев станет домом в Эджвуде.

И сейчас здесь, в Нью-Йорке перед ним было имя той, кого, как он думал, он никогда не увидит. Он подписал лежавшие перед ним бумаги.

С того самого момента, как он прочитал ее имя, он знал, что она будет сопровождать своего отца. Он уже знал, что она будет еще очаровательнее и ее не знающие ножниц волосы будут еще длиннее. Он не знал только, что она приедет с трехмесячной беременностью от Фреда Рейнарда или от Оливера Хэксвила или еще от кого-нибудь из тех, кого не хотели принимать в доме священника. Ему даже не приходило в голову, что она так же как и он сам, стала на два года старше и сама стоит перед нелегким выбором, на перепутье, что она сама пошла не по той дорожке и это привело ее в непроходимые дебри.

Доктор Брэймбл выступал перед теософами.

— Парацельс придерживается мнения, что Вселенная наполнена энергией и душами, которые не являются вполне осязаемыми, возможно, они созданы из какого-то изящного, менее осязаемого вещества, чем окружающий нас, привычный мир. Они заполняют воздух, находятся в воде, они окружают нас со всех сторон так, что при каждом нашем движении, — при этих словах он мягко распростер в воздухе свою руку с длинными пальцами, вслед за которой потянулась струйка дыма от его трубки, — мы смещаем тысячи из них.

Она сидела у самой двери в свете лампы в красном абажуре; она явно скучала, или нервничала, а может быть, и то и другое. Она обхватила щеки ладонями и лампа отбрасывала свет на ее руки. Ее глаза поражали своей мрачностью и глубиной, брови были сведены в одну широкую линию над переносицей. Она не смотрела на него, а если и смотрела, то не замечала.

— Парацельс подразделяет их на нереид, друид, сильфид и саламандр, — говорил доктор Брэймбл. — Это так называемые русалки, эльфы, феи, гномы или черти. Каждый класс духов соответствует одному из четырех элементов: русалки — воде, эльфы — земле, феи — воздуху, домовые — огню. Вот почему мы установили общее название для всех этих сущностей — элементали. Очень точно и лаконично. У Парацельса все разложено по полочкам. Тем не менее, если мы будем основываться только на том, то мы совершим большую ошибку, которая лежит в основе всего развития нашей науки. Ошибка в том, что якобы из этих четырех элементов — воды, земли, воздуха и огня — создан мир. Теперь мы, конечно, знаем, что существуют около девяноста элементов и что четырех названных мною среди них нет.

Среди наиболее радикальной части собравшихся возникло всеобщее возбуждение и доктор Брэймбл, который отчаянно нуждался в проявлении внимания, чтобы оценить успех своего выступления, сделал глоток воды из стоявшего перед ним стакана, прочистил горло и решил, что пора перейти к наиболее сенсационной и откровенной части своего доклада.

— Вопрос в том, — продолжал он, — почему, если элементали не являются несколькими видами одной сущности, а составляют единое целое, во что я верю, почему они заявляют о себе в таких разнообразных формах. А то, что они заявляют о себе, леди и джентльмены, не подлежат сомнению.

Он многозначительно посмотрела на свою дочь, многие из присутствующих сделали то же самое. После всего, что сказал доктор Брэймбл, она убедилась на себе, какое значение они имели. Она смущенно улыбнулась и как-то сжалась под их пристальными взглядами.

— Теперь, — сказал он — сравнивая различные опыты, описанные в мифах и сказаниях и в современной науке, проверенные научными исследованиями, мы приходим к выводу, что эти элементали, разделенные на две основные категории, могут быть различных размеров и иметь разный удельный вес или плотность.

Два отличительных свойства — воздушное, прекрасное и возвышенное свойство с одной стороны и злость, зависть с другой стороны. Это фактически является половым различием. Половые различия между этими сущностями выражены намного более ярко, чем среди людей.

Следующий вопрос — это различия, наблюдаемые в размерах. В чем они состоят? По их русалочьим или ведьминым понятиям они не больше, чем большое насекомое или колибри; говорят, что они живут в лесах, они ассоциируются с цветами. В других инстанциях они появляются, как крошечные мужчины и женщины со всеми человеческими привычками. Есть сказочные феи, которые так красивы, что покоряют сердца людей и по своим размерам они такие же, как и обычные люди. Есть и сказочные воины на огромных конях, леденящие душу привидения, которые бывают очень большого роста, намного больше, чем люди.

Как это объяснить?

Объяснение в том, что мир, населенный этими сущностями отличается от того мира, в котором мы живем. Это совершенно другой, замкнутый мир с особыми географическими признаками, который я мог бы назвать воронкообразным.

Он сделал небольшую паузу, чтобы осознать произведенный им эффект.

— Говоря так, я имею в виду, что тот, другой мир состоит из серии концентрических окружностей, которые, проникая в другие миры, становятся больше по размерам. И чем дальше — тем больше. По периметру каждой из окружностей заключен свой мир и он тем больше, чем дальше находится от центра, и так до бесконечности.

Он снова выпил воды. Как и всегда, как только он пускался в рассуждения, мысли ускользали от него; временами слушателям было все ясно, как будто у него наступали минуты просветления, но как правило, слушать его было очень трудно — и в этом состоял парадокс. Все это объяснить очень трудно, почти невозможно. Перед ним в ожидании застыли неподвижные лица.

— Мы, люди, как вы видите, населяем самый большой круг, который является другим миром. Парацельс прав: каждое наше движение сопровождаются этими сущностями, но мы не замечаем их не потому что они неосязаемы, а потому что они слишком малы, чтобы мы могли их заметить.

Вокруг внутреннего периметра той окружности, которая является нашим миром, есть много-много путей — назовите их дверьми — по которым мы можем проникнуть в другой меньший или больший круг, в котором тоже заключена своя жизнь. Жители этого другого мира могут появляться в образе привидений или блуждающего пламени свечи. Все это пока только наши наиболее общие предположения, потому что людям пока удалось проникнуть только сквозь первый периметр. Следующие окружности меньше и входных дверей тоже меньше и поэтому намного меньше и вероятность того, что человек когда-либо сумеет попасть туда. Жители там в виде маленьких человечков и соответственно не так часто их можно увидеть. А чем дальше мы будем стремиться проникнуть во внутренние круги, где жители такие крошечные, тем больше вероятность того, что мы можем даже переступить через них, не подозревая об этом. И наконец, леди и джентльмены, центральная окружность так мала, что в ней вообще нет дверей.

Он сел, зажав в зубах погасшую трубку.

— Прежде чем я перейду к конкретным случаям и математическим и топографическим примерам, — он легонько похлопал по куче бумаг и стопке книг, лежавших рядом с ним, — вам следует знать, что есть отдельные индивиды, которые по своему желанию могут проникать в те самые малые миры, о которых я только что говорил. Если вам нужно доказательство тому, что я сказал, как говорится, из первых рук, то это моя дочь — мисс Виолетта Брэймбл.

Слушатели заговорили разом, что они сюда пришли как раз для этого и повернулись в ту сторону, где только что сидела Виолетта в свете лампы в красном абажуре. Девушка исчезла.

НЕТ ПРЕДЕЛА ВОЗМОЖНОСТЯМ

Ее нашел Дринквотер, съежившуюся на ступеньках лестницы, ведущей из помещения Общества в юридическую контору, располагавшуюся на следующем этаже. Она даже не пошевельнулась, когда он поднимался к ней, только ее глаза изучающе смотрели ему в лицо. Когда он потянулся, чтобы засветить лампу, она тронула его за голень.

— Не надо.

— Вы больны?

— Нет.

— Вы чем-то напуганы?

Она не ответила. Он сел рядом с ней и взял ее за руку.

— Теперь, детка, — отечески сказал он, почувствовав сильное волнение, как будто электрический ток прошел по нему от ее руки, — они больше не обидят тебя, они даже не притронутся к тебе…

— Я не подопытный экземпляр, — медленно проговорила она.

— Нет.

Сколько ей могло быть лет, сколько времени ей приходилось жить так — пятнадцать, шестнадцать? Придвинувшись к ней совсем близко, он заметил, что она тихо плачет; крупные слезы катились из ее огромных, бездонных глаз, дрожали на длинных ресницах и горячими каплями падали на щеки.

— Мне его так жаль. Он ненавидит проделывать все это со мной, но ему приходится. Это от того, что мы в безнадежном положении.

У нее это вышло так просто, как если бы она сказала «потому что мы не англичане». Она не отпускала его руку, возможно, даже не замечая этого.

— Позвольте мне помочь.

Это вырвалось у него непроизвольно. Два года напрасной борьбы, которые пролегли между тем вечером, когда он впервые увидел ее на яблоне, и нынешнем вечером, казалось, превратились в пыль и унеслись прочь. Он должен защитить ее; он заберет ее отсюда туда, где она будет в безопасности, туда, где… Они оба не сказали больше ни слова. Он знал, что его устоявшаяся и налаженная в течение сорока лет жизнь, не выдержала натиска внутренней неудовлетворенности и дискомфорта — он чувствовал, как гнется и трещит основа, как отлетают от нее огромные куски, он почти слышал шум, с которым рушилось все здание. Поцелуями он осушал горячие соленые слезы на ее щеках.

ПРОГУЛКА ВОКРУГ ДОМА

— Возможно, тебе следовало бы прогуляться вокруг дома, — сказал доктор Дринквотер, обращаясь к Виолетте, когда все двери были заперты и заложены засовами, а доктор Брэймбл уселся в широкое кресло на мраморной веранде.

Глициния шлейфом спадала с заостренных кверху колонн веранды и хотя лето только начиналось, ее изумрудно-зеленые листья занавесом закрывали вид с веранды и ему приходилось отодвигать их рукой. Перед ними открывался вид на широкую лужайку с молодыми растениями, летний павильон, в некотором отдалении блестела поверхность озерца, через который был перекинут изящный арочный мост, выполненный в классическом стиле.

Доктор Брэймбл наклонился, доставая небольшой томик стихов из кармана. Виолетта прошептала едва слышно свое согласие — как скромно она вела себя. Она оперлась на руку, которую он ей предложил — сильную руку строителя, как она подумала — и они пересекли лужайку, выйдя на дорожку, посыпанную гравием, проходящую между каменными сфинксами. Сфинксы были установлены на небольшом расстоянии друг от друга и выглядели верными стражами. Сфинксы были высечены из камня его итальянскими друзьями-каменщиками, теми самыми, которые, спустя некоторое время, вырезали гирлянды винограда и какие-то непонятные лица по всему фасаду городских домов в квартале, где жил Маус.

— Вы можете жить здесь, сколько хотите, — сказал Дринквотер. Он сказал это еще в ресторане у Шерри, куда он пригласил их после того, как лекция так неопределенно закончилась. Он сделал это несколько смущенно, но весьма настойчиво. Он повторял это снова в вестибюле захудалого, сомнительно пахнущего отеля, куда он пришел, чтобы проводить их на станцию. Но сколько времени ей захочется остаться?

— Вы очень добры, — ответила она.

Когда-то миссис Андерхил сказала ей: «Вы будете жить во многих домах. Вы будете скитаться и жить во многих домах». Она заплакала, когда услышала эти слова, а намного позже она вспомнила их в поездах, на пароходах, в залах ожидания, не имея представления, сколько же домов входят в понятие «много» и сколько времени она будет жить в них. Во всяком случае, это потребовало чрезвычайно много времени с того момента, как они оставили дом викария в Чешире шесть месяцев назад. Они жили в отелях и меблированных комнатах и казалось, им это нравилось. Но сколько это будет продолжаться.

Они прошли по аккуратно выложенной камнем дорожке, повернули направо и оказались на другой дорожке.

— Мне бы не хотелось совать нос в чужие дела или расстроить вас этим разговором, но меня очень интересует ваш опыт, о котором говорил ваш отец. Поверьте, это всего лишь любопытство.

Она ничего не ответила. Единственное, что она могла сказать, что в любом случае, все было кончено. В эту минуту ее сердце стало огромным и его заполнила пустота. Казалось, он чувствовал это, и легко сжал ее руку.

— Другими словами, — мечтательно протянул он, — миры других миров.

Он увлек ее к одной из маленьких скамеечек, стоявших у живой изгороди, увитой жимолостью.

— Ну, — начала девушка, — все эти идеи о разных мирах и все такое это папины идеи. Я не знаю.

— Но вы были там.

— Папа говорит, что да. — Она скрестила ноги и прикрыла старое не отстирывающееся коричневое пятно на светлом муслиновом платье сплетенными пальцами рук. — Вы знаете, я никогда не думала об этом. Я только… только рассказала ему обо всем, что случилось со мной, потому что я надеялась поднять ему настроение. Я хотела сказать ему, что все будет хорошо, что все волнения и тревоги были частью сказки, которую я выдумала. Это была моя выдумка.

— Выдумка?

Она стала более осторожной.

— Я хотела сказать, что я никогда не думала, что такое случится. Уйти из дома, оставить… — Она чуть не сказала «оставить их», но с того вечера в теософском обществе она решила больше не говорить о НИХ. Она бы не хотела потерять ИХ.

— Мисс Брэймбл, — сказал он, — я не буду преследовать вас, так же как и не хочу поддерживать вашу… вашу выдумку.

Это была неправда. Он был увлечен. Он должен узнать это, узнать ее сердце.

— Не тревожьтесь. Вам нужно отдохнуть.

Он махнул рукой в сторону кедра, который он посадил на ухоженной лужайке. Шум ветра в его кроне был похож на детское бормотание.

— Здесь безопасно.

Несмотря на то, что она чувствовала себя принужденно, ее внезапно охватило нечто, похожее на безмятежность. Если она совершила ужасную ошибку, рассказав отцу о НИХ, если это разгорячило его мозг и заставило пуститься в странствия с дочерью по дорогам, подобно двум странствующим проповедникам или цыганам с танцующим медведем, превратило их жизнь в сумасшедшее представление, а отца не оставляла навязчивая идея выступления в лекционных залах различных обществ, тогда действительно самым лучшим выходом было отдохнуть и постараться забыть. Это было даже лучше, чем они могли ожидать, только…

Она встала беспокойная, непримиримая и пошло по светящейся дорожке по направлению к небольшим подмосткам, которые выступали из-за угла дома. Она слышала, как он говорил ей вслед:

— Я построил это для тебя. Это действительно так.

Она прошла под арками и повернула за угол флигеля, поддерживаемого простыми колоннами, и перед ней раскрылся вид, напоминающий украшенное цветами любовное послание. Она засмеялась — в первый раз с того времени, как за ней закрылась калитка их сада.

Он почти бегом приблизился к ней, посмеиваясь над ее удивлением. Он снял с головы соломенную шляпу и, забросив ее за спину, начал с воодушевлением говорить о доме и о себе самом; его крупное лицо было очень выразительным, его переполняли эмоции.

— Не обычный дом, нет, — он засмеялся, — здесь нет ничего обычного. Вот это, например. Сначала здесь был обычный огород. Что люди сажают на огородах? Но я заполнил его цветами. Повару не нужен сад, а садовник — великий мастер по разведению цветов — говорит, что не умеет ухаживать за помидорами… — Концом своей бамбуковой трости он указал на небольшую, аккуратную насосную станцию.

— Вот эту полезную вещь однажды мои родители установили в саду, — он указал на буйные заросли розового алтея, который, переплетаясь с виноградной лозой почти совсем скрывал веранду.

— Шток-роза, — сказал он, подводя ее поближе полюбоваться растением, вокруг которого кружили шмели. — Некоторые думают, что шток-роза — это сорняк. Но только не я.

— Осторожно здесь, берегите головы! — раздался где-то над ними резкий с ирландским акцентом голос. Горничная на верхнем этаже здания распахнула окно и трясла пыльную щетку.

— Она замечательная девушка, — сказал Дринквотер, указывая на нее пальцем, — замечательная девушка…

Он снова задумчиво посмотрел на Виолетту, а она на него, а пылинки летели сверху и в лучах солнца блестели, как золото Данаи.

— Мне кажется, — серьезно сказал он, раскачивая за спиной свою бамбуковую трость, как маятник, — мне кажется, что вы смотрите на меня, как на старика.

— Вы имеете в виду, что Вы так думаете.

— Нет… Я не знаю. Положим, не старик…

— Но вам кажется, вы думаете…

— Я имел в виду, что я думаю…

— Вы хотели сказать «я догадываюсь», — сказала она, переступая своими ногами и сгоняя с цветка бабочку.

— Американцы всегда говорят «я догадываюсь», не так ли?

Она, дурачась, заговорила низким голосом, изображая неотесанного деревенского парня:

— Я догадываюсь, что пора вести коров на пастбище.

Она наклонилась к цветку и он наклонился вместе с ней. Лучи солнца упали на ее обнаженные руки и, как бы для того, чтобы помучить ее, сад наполнился жужжащими и попискивающими насекомыми.

— Ну, — сказал он и она почувствовала внезапную дерзость в его голосе. — Я догадываюсь… я догадываюсь, что люблю вас, Виолетта. Я хочу, чтобы вы оставались здесь всегда. Я догадываюсь…

Она побежала от него по выложенной плитами садовой дорожке, чувствуя, что в следующую минуту он обнял бы ее. Она завернула за следующий угол дома. Он не преследовал ее. «Догони меня, не дай мне уйти — думала она».

Что же произошло? Она замедлила шаги, очутившись на темной аллее. Дом отбрасывал сюда свою тень. Лужайка спускалась к тихо журчащему ручью, а за ручьем высился поросший соснами холм. Верхушки сосен были похожи на острые наконечники стрел. Она остановилась среди небольшой тисовой рощи, она не знала, куда идти дальше. Дом позади нее выглядел таким же серым, как кора тиса, и таким же мрачным. Толстые каменные колонны, угнетающие своей мощью, дополнялись украшениям из кремневых поясков, которые казались бесполезной насмешкой. Что делать?

Она заметила светлый костюм Дринквотера, мелькающий среди каменных развалин монастыря; она услышала звук его шагов. Ветки тисов наклонились под порывом налетевшего ветерка, но она даже не посмотрела в его сторону и он, смущенный, ничего не говоря, подошел поближе.

— Вы не должны говорить так, — сказала она, обращаясь к холму и не поворачиваясь в его сторону. — Вы совсем не знаете меня, не знаете…

— Это не имеет никакого значения, — прервал он ее.

— О… — только и смогла произнести она. — О-о-о.

Она дрожала и его тепло коснулось ее. Он подошел сзади, обнял ее и она прислонилась к нему, ощущая его силу. Они медленно пошли вдоль ручья туда, где он впадал в небольшую пещерку у подножия холма и исчезали из виду. Они чувствовали влажную сырость пещеры и дыхание камней. Он обнял ее еще крепче, пытаясь защитить от сырости, которая заставляла ее вздрагивать. И в крепких объятиях его рук, она, уже без слез, рассказала ему все свои секреты.

— Значит, вы любите его? — спросил Дринквотер, когда она закончила. — Любите того, кто так поступил с вами? — теперь уже его глаза блестели от слез.

— Нет, и никогда не любила. — До этого момента она ни о чем не задумывалась. Теперь она хотела знать, что может ранить его больше, чем то, что она любила человека, который так поступил с ней. /В душе она была не совсем уверена, кто именно был этим человеком, но он никогда, никогда не узнает об этом/. Грех угнетал ее. А он принес ей что— то похожее на прощение.

— Бедное дитя… — сказал он. — Запутавшееся. Но теперь с этим покончено. Послушайте меня. Если… — он взял ее за плечи, слегка отодвинув от себя и посмотрел ей в глаза; длинные густые ресницы почти скрывали их.

— Если бы ты смогла принять меня… Ничто не помешает мне думать о тебе плохо. Может быть, ты считаешь меня недостойным. Если ты согласишься, я клянусь, что ребенок, который должен родиться будет моим. Я признаю его своим.

Его лицо, строгое в своей решимости внезапно смягчилось. На нем появилось нечто вроде улыбки.

— Один из наших детей, Виолетта. Один из многих.

Теперь и на ее глаза навернулись слезы, это были слезы умиления его добротой. Раньше она думала о своем будущем не иначе, как со страшной тревогой, теперь же он предлагал ей спасение. Как он добр! А папочка почти не заметил этого.

Она знала, что недостойна этого. Разве она могла быть здесь? Она высвободилась из его объятий и пошла вокруг дома под арками зубчатых стен, увитых растениями. Белые ленты ее шляпы, которую она теперь держала в руке, волочились по темно-изумрудной траве. Она чувствовала, что он, соблюдая небольшую дистанцию следует за ней.

— Любопытно, — воскликнула она, завернув за угол дома, — очень любопытно.

Грязная серая каменная кладка сменилась веселой кирпичной кладкой с интригующими красно-коричневыми оттенками. Повсюду были уставлены аккуратные металлические доски в рамочках светлого дерева.

— Что это, — спросила Виолетта, когда Джон подошел к ней, — почему так много домов?

— Да, здесь много домов, — сказал он, улыбаясь, — и каждый для вас.

Сквозь зелень она увидела спину своего отца. Он все так же сидел, удобно устроившись в широком кресле, все так же смотрел сквозь заросли глицинии и видя дорожку со сфинксами, по обеим сторонам которой стояли кедры. Отсюда он напоминал лысого монаха, дремлющего в монастырском саду. Она рассмеялась. Вы будете странствовать и жить во многих домах. Во многих домах. Она взяла руку Джона Дринквотера; она чуть не поцеловала его. Продолжая смеяться, она посмотрела ему в лицо; он казался приятно удивленным.

— Изумительная штука! — воскликнула она. — А внутри так же много домов?

— Как сказать…

— О, покажите мне. — Она потащила его к белой двери в виде арки, над которой была прибита изящная латунная дощечка в готическом стиле. В прохладном полумраке небольшого вестибюля она поднесла его большую руку к своим губам в порыве благодарности. Позади вестибюля виднелся длинный коридор с перекрытиями в виде арок, слабо освещенный светом, который проникал сквозь невидимые окна.

— Как вы здесь ориентируетесь? — спросила Виолетта: стоя у порога.

— Иногда у меня это и не получается, — ответил он. — Я доказал, что в каждой комнате должно быть более двух дверей, но я не смог убедиться, что три двери это лучше. — Он сделал небольшую паузу, не желая торопить ее.

— Возможно, когда-нибудь вы обдумаете это.

Держась руками за стену, медленно, словно слепая, Виолетта Брэймбл ступила в коридор, который как ей показалось был каретой из тыквы, которую Джон Дринквотер для ее удовольствия превратил в золотой экипаж.

РАССКАЖИ МНЕ СКАЗКУ

Виолетта проснулась от сияния луны в большой незнакомой спальне. От этого света она ощутила легкий холодок, а потом услышала, как кто-то позвал ее по имени. Замерев и затаив дыхание, она лежала на высокой кровати, ожидая, что ее снова окликнут, но ничего не произошло. Она выскользнула из-под легкого покрывала и, спустившись с кровати пробежала по полу к окну. Когда она открывала створки, ей показалось, что она снова услышала свое имя.

— Виолетта.

Сквозь распахнутое окно комнату наполнили летние запахи и множество негромких звуков, из которых она не могла выделить голос, который только что окликнул ее, если только ей это не померещилось. Она стащила свой просторный плащ с батареи, проведенной в ее комнате и очень быстро на цыпочках вышла из комнаты. Полы ее длинного белого коленкорового халата взметнулись в прохладных струях воздуха, которые вытесняли застоявшийся запах ночных комнат.

— Виолетта!

Скорее всего это был ее отец, который во сне окликнул ее, когда она проходила через его комнату. Она не ответила. Ей потребовалось некоторое время осторожных поисков, чтобы найти дорогу вниз по лестнице к выходу. Лестница и комнаты не были застланы ковром или дорожками и ее ноги окоченели. Когда, наконец, она нашла дверь, расположенную рядом с темными окнами, она осознала, что не знает, куда идти. Но какое это имело значение?

Это был величественный сад. Сфинксы наблюдали за ней, когда она проходила мимо, своими одинаковыми лицами, которые казались живыми в неясном свете луны. Что-то сказала, квакнув лягушка из глубины небольшого пруда, но это не походило на ее имя. Она продолжала свой путь, перешла через призрачный мостик и подошла к тополиной рощице, стоявшей в конце сада. Дальше было поле, через которое проходило что-то вроде изгороди, не настоящей, а из кустарника и молодых деревьев, которые маскировали недостроенную каменную стену. Она продолжала свой путь, не зная, куда она идет и чувствуя, что ей вообще не следует покидать Эджвуд.

Ей показалось, что она шла недолго. Сама изгородь, кролики, горностаи, ежи /если они только водились в этих местах/ не умели разговаривать, она даже не знала, какие у них голоса и есть ли у них голос вообще. От росы ее босые ноги сначала замерзли, потом окоченели. Она натянула халат на голову, это была сумасшедшая ночь, а от света луны ее знобило.

Ноги сами привели ее в те места, которые ей показались знакомыми. Она посмотрела на луну и по ее улыбке поняла, что она была в том месте, о котором она никогда не знала и никогда не была здесь раньше, но где-то и когда-то слышала об этом. Впереди заросший цветами и осокой луг переходил в холм, на котором рос дуб, густо оплетенный колючками. Ее сердце сильно забилось, а ноги сами понесли девушку, она знала, что у холма есть дорожка, которая приведет ее к маленькому домику, построенному по ту сторону.

— Виолетта?

Из круглых окошек пробивался свет лампы, а над круглой дверью была прибита медная голова, в зубах которой торчал дверной молоточек. Но ей не пришлось стучать — дверь распахнулась, как только она подошла.

— Миссис Андерхил, — сказала она, дрожа от радости и боли в окоченевших ногах, — почему вы не сказали мне, как это будет?

— Входи, дитя, и не спрашивай меня ни о чем; если бы я знала больше, я бы сказала тебе.

— Я думала, — сказала Виолетта и на мгновение у нее перехватило дыхание. Она не могла сказать, что думала, что никогда не увидит ее снова, не увидит ее маленького хитрого лица, не увидит никого их них. Корни дуба и колючки, которые и были домом миссис Андерхил, освещались ее маленькой лампой и когда Виолетта подняла глаза и сделала длинный прерывистый вдох, чтобы удержаться от слез, она вздохнула запах земли, который исходил от них.

— Но как… — начала она.

Маленькая, сгорбленная миссис Андерхил, укутанная шалью и в огромных шлепанцах предостерегающе подняла палец, который был почти таким же длинным, как и спицы, которыми она вязала.

— Не спрашивая меня, как — сказала она.

Виолетта пристроилась у ее ног, на устах ее замерзли вопросы, на которые она не могла получить ответа.

— Ты можешь только сказать мне, — сказала она и глаза ее наполнились счастливыми слезами, — что все дома, в которых мне предстоит жить находятся в одном доме.

— Да, — ответила миссис Андерхил. Она продолжала вязать, покачиваясь в такт. Разноцветный шарф, быстро увеличиваясь, выходил из-под ее пальцев.

— Время приходит и уходит, — сказала она домашним голосом. — Иногда сказки тоже кончаются.

— Расскажи мне сказку, — попросила Виолетта.

— Если смогу расскажу.

— Что, она такая длинная?

— Длиннее других. Ты, твои дети и твои внуки успеют прожить жизнь, прежде чем кончится эта сказка. — Она покачала головой.

— Но у нее счастливый конец? — спросила Виолетта. Она спрашивала об этом раньше.

— Кто знает. — Ряд за рядом шарф, который она вязала, становился длиннее. — Это всего-навсего сказка. Сказки бывают длинные и короткие. Я знаю, что твоя — самая длинная из всех мне известных.

Кто-то, но только не кошка, начал разматывать клубок пряжи миссис Андерхил.

— Прекрати, наглец! — воскликнула она и, вытащив из-за уха вязальную спицу, легонько стукнула кого-то. Потом кивнула головой Виолетте. — Ни минуты покоя за столетия!

Виолетта встала и приставила руку к уху миссис Андерхил. Та, посмеиваясь, придвинулась, приготовившись выслушать ее секреты.

— Они слушают? — шепотом спросила Виолетта.

Миссис Андерхил приложила палец к губам.

— Думаю, что нет, — ответила она.

— Тогда скажи мне правду. Откуда ты взялась здесь?

Миссис Андерхил застыла в удивлении.

— Я? Что ты имеешь в виду, дитя? Я была здесь все время. Это ты не сидишь на одном месте.

Она прислонилась к камню, поймала что-то под пронзительно скрипнувшей ступенькой и злобно усмехнулась.

— Ни минуты покоя, — сказала она, — веками.

ОТВЕТЫ НА ВСЕ ВОПРОСЫ

После женитьбы Джон Дринквотер стал все более и более отдаляться от активной архитектурной деятельности. Здания, которые он собирался построить, однажды показались ему тяжеловесными, бестолковыми, бесполезными и в то же время эфемерными. Он не ушел из фирмы: он был постоянным консультантом. Его идеи и прелестные эскизы, правда, доработанные его партнерами по фирме и группой инженеров, продолжали воплощаться в строительство городов, но эта работа больше не являлась частью его жизни.

Им овладели другие идеи. Он разрабатывал удивительно остроумную складную кровать, которая с виду была похожа на шкаф. Одним быстрым движением тяжелых противовесов, медных трубочек и рычажков сооружение превращалось в кровать — неотъемлемую принадлежность каждой спальни. Он восхищался этой идеей спальни внутри спальни и даже получил патент на чертежи, но единственным покупателем, которого он смог найти, был его партнер Маус, который, в основном из благосклонности, установил в своих городских апартаментах несколько таких кроватей. Потом он увлекся космооптикой. Он провел счастливейший год жизни, работая над этим вместе со своим другом — изобретателем Генри Клаудом. Это был единственный человек, который когда-либо был знаком Джону Дринквотеру, который чувствовал вращение земли вокруг своей оси и вокруг солнца. Космооптика была страшно дорогим занятием, которое представляло собой наблюдение за движением Вселенной и движением планет внутри ее. Дринквотер думал, что среди богачей найдется немало желающих позабавиться этой странной игрушкой.

Но как ни странно, несмотря на то, что он отошел от активной полезной деятельности и занялся подобными бесполезными проектами, он процветал. Его капиталовложения увеличились, его состояние выросло.

Попивая чай за каменным столиком, который он установил так, чтобы можно было осматривать парк, Джон Дринквотер посмотрел на небо. Он пытался чувствовать себя защищенным, как сказала Виолетта. Он пытался найти покой в той защите, в которой она была так уверена. Но в глубине души он чувствовал свою беззащитность.

С возрастом он проявлял все больший интерес к погоде. Он собирал научные альманахи, изучал ежедневные сводки погоды в своей газете, хотя в основном не доверял предсказаниям — он только беспричинно надеялся, что сообщения верны, когда они предсказывали хорошую погоду, и ошибочны, когда предвещали ненастье. Он наблюдал за летним небом особенно внимательно, ощущая тяжким бременем на собственной шее далекое пока еще облако, которое могло затмить солнце. Когда на небе появлялись перистые облака, напоминающие стадо белых овечек, он чувствовал некоторое облегчение, но не терял бдительности. Они могли неожиданно превратиться в грозовые тучи, они могли заставить его войти в дом и слушать, как угрожающе стучат капли дождя по его крышам.

Было похоже, что именно такие облака собирались на западе и он был бессилен остановить их. Они стояли перед его глазами и всякий раз, как он смотрел на них, их становилось все больше. Надежда на то, что гроза пройдет стороной, гасла. Он не мог примириться с этим.

Зимой он часто плакал; весной был терпелив, приходил в ярость, если в апреле еще не везде таял снег. Когда Виолетта говорила о весне, она имела в виду время, когда у животных появляются детеныши и расцветают цветы. В Англии в феврале снег тает, а в апреле распускаются цветы. Июнь в Америке, как май в Англии.

Может быть скопление облаков на горизонте было явлением постоянным, чем-то вроде украшения, как это бывает на обложках детских книг. Но даже воздух вокруг него — грозовой, с запахом озона — свидетельствовал об обратном.

Виолетта думала, что ТАМ всегда была весна. Но весна — всего лишь время года; она приходит и уходит. Все времена года можно сравнить с потоком быстро бегущих дней, это всего лишь перемена настроения. Это ли она имела в виду? Или она имела в виду — это молодая трава и свежая зелень, день весеннего равноденствия? Тогда весны не существует. Наверное, это шутки. Он почувствовал, что все, что она говорила в ответ на его настоятельные расспросы, было не более, чем шуткой. Его охватила холодная волна отчаяния: предгрозовое состояние, он знал, это и все же…

С возрастом он не стал ее любить меньше, он только потерял уверенность, что она последует за ним повсюду. Он понял это спустя год. Он был всего лишь спутником, помощником в ее странствиях. Он рассказывал ей сказки о мирах, в которых он никогда не был. А она уверяла его, что не было бы ни одной сказки, если бы не дом, который он построил. Он не понимал ее, но испытывал удовлетворение.

Даже спустя годы, после рождения троих дочерей, после того как столько воды утекло, его сердце отчаянно билось, когда она подходила к нему, клала маленькие руки ему на плечи и шептала на ухо: «Пойдем в постель, мой старенький козлик». Козликом она называла его из-за его бесконечной стыдливости.

Его дочери Вильгельмина и Нора вернулись домой из бассейна. Его сын /ее сын/ Оберон гордо шествовал через лужайку, держа в руках фотоаппарат с таким видом, как будто искал случая кого-нибудь щелкнуть. И его ребенок — маленький Август в матросском костюмчике, хотя он никогда даже не вдыхал запаха моря. Он назвал его Августом в честь месяца, когда безоблачные дни чередой следуют друг за другом. Он опять посмотрел на небо. Белые облака обволокла серая кайма и они стали похожи на грустные стариковские глаза. Среди теней, которые отбрасывали листья, появилась его собственная тень. Он отмахнулся газетой и переменил положение ног. Какое наслаждение.

Среди многих других весьма странных убеждений его тесть был уверен, что если человек видит свою собственную тень, он не может думать и отвечать ясно за свои чувства. Он также думал, что смотреться в зеркало перед уходом тоже плохая примета, которая может доставить немало беспокойства и тревог. Он всегда сидел, как сейчас, в тени или лицом к солнцу на удобном стуле, обитом кованым железом, зажав трость между колен и удобно оперевшись на нее руками; солнечные блики отражались от золотой цепочки, висевшей у него на поясе. Август уселся к нему на колени, слушая или делая вид, что внимательно слушает деда. Голос тестя слышался Дринквотеру, как бормотанье, одно из немногих, ничем не выделявшихся звуков, наполнявших сад: пение цикад, шуршание сена, которое ворошили на лужайке, звуков фортепиано из музыкального салона, где Нора выполняла свои упражнения. Аккорды звучали один за другим и напоминали слезы, стекающий по щекам.

ГОТОВО!

Больше всего ей нравилось держать ключи в руке, нравилось думать, что они из прочной слоновой кости и черного дерева.

Больше всего ей нравилось ощущать клавиши пальцами, нравилось думать, что они сделаны из прочной слоновой кости и черного дерева. Она нажимала по шесть-восемь клавиш, уже прекратив упражнения, а только слушая звучание и ощущая кончиками пальцев гладкую поверхность. Ее мать даже не заметила, что это уже не был Делиус, произведение которого она исполняла или пыталась исполнить. У матери не было слуха, она сама в этом призналась, хотя Нора в это не очень верила, потому что она сама видела красивый овал маленьких ушей матери, которая сидела за столиком, раскладывая карты и подолгу вглядываясь в них. Какое-то мгновение ее длинные серьги висели спокойно, потом она поворачивала голову, чтобы взять из колоды очередную карту и все приходило в движение: серьги и бусы начинали раскачиваться. Нора соскользнула с круглого полированного стула и подошла посмотреть на занятие своей матери.

— Тебе следует прогуляться, — сказала Виолетта, не поднимая глаз от карт, — сходи на озеро с Тимми. Сегодня очень жарко.

Нора ничего не стала говорить, что она только что вернулась с озера, потому что она уже говорила матери об этом и если до матери это еще не дошло, то она не считала нужным повторять снова. Она только смотрела, как ложатся карты под руками матери.

— Ты умеешь делать карточный домик? — спросила она.

— Да, — ответила Виолетта, не отрывая глаз от карт. Увлеченная картами, Виолетта не улавливала смысла того, что говорили ей другие люди, а всегда запоминала совсем противоположное тому, что было сказано, чем очень огорчала, а порой даже ставила в тупик своего мужа, который усматривал в ее ответах на обычные вопросы некую истину, которую Виолетта знала, но не могла сказать. С помощью своего тестя он исписал целые тома своими наблюдениями. Ее дети, впрочем, почти не замечали этого. Нора переступала с ноги на ногу, ожидая, что мать выполнит ее просьбу, но так и не дождавшись, забыла о ней. Пробили каминные часы.

— О, — подняла глаза Виолетта, — они наверное, уже попили чай.

Она потерла щеки, как бы отходя ото сна.

— Почему ты ничего не сказала? Давай пойдем посмотрим, что осталось.

Она взяла Нору за руку и они отправились к дверям, ведущим в сад. Проходя мимо столика, Виолетта взяла широкую шляпу, которая там лежала, но надев ее, внезапно застыла и так стояла, вглядываясь в туман.

— Что это в воздухе?

— Электричество, — ответила Нора, пересекая внутренний дворик. — Так говорит Оберон.

Она скосила глаза.

— Я его вижу — красные и голубые изогнутые линии. Будет гроза.

Виолетта кивнула и пошла наискосок через лужайку туда, где ее муж махал ей рукой, сидя за каменным столиком.

Оберон только что закончил фотографировать дедушку и внука и теперь нес все свои приспособления к столику, пытаясь поймать в фокус свою мать. Он занимался фотографией со всей торжественностью, как будто это было не увлечение, а долг перед семьей. Она почувствовала к нему неожиданную жалость. Этот воздух.

Она села и Джон налил ей чаю. Оберон поставил перед ними свой фотоаппарат. Большая туча закрыла солнце и Джон обиженно посмотрел на нее.

— О, смотрите, — сказала Нора.

— Смотрите! — повторила Виолетта. — Приготовьтесь, внимание!

Оберон открыл и снова закрыл объектив.

— Готово! — сказала Нора.

— Готово! — сказала Виолетта.

Приближалась гроза. Порыв ветра налетел на лужайку, взметнув листья цветов и деревьев, промчался по открытой веранде, сметая карты со столика и нотные листы с фортепиано. Он поиграл тяжелыми кистями покрывал на диванах и драпированными занавесками на окнах. Его прохладное дуновение достигло комнат второго и третьего этажей. Упали первые тяжелые капли дождя.

— Готово! — сказал Август.

Целое утро Смоки одевался для венчания. На нем был белый, слегка с желтизной легкий костюм из альпаки, который, как всегда говорил его отец, когда-то принадлежал Гарри Трумену. На внутреннем кармане даже были инициалы Г.С.Т. Когда он надел костюм, он понял, что инициалы, в конце концов, могли принадлежать кому угодно и что его отец всю жизнь сохранял верность этой шутке и наконец, увековечил ее без тени улыбки. Это чувство было знакомо Смоки. Он сомневался, не было ли и его образование чем-то вроде посмертной шутки; хотя Смоки и мог понимать юмор, но сейчас, в ванной комнате перед зеркалом ему было не до шуток. Он был в некотором замешательстве, пытаясь подвернуть манжеты своего костюма и отчаянно нуждаясь в мужских советах своего отца относительно бракосочетания. Барнэйбл ненавидел свадьбы, похороны, крещение в церкви и если кому-то предстояли эти события, немедленно упаковывал носки, книги, забирал сына и собаку и уезжал. Смоки довелось присутствовать на свадьбе Франса Мауса и танцевать с невестой, которая удивила его своим предложением. В конце концов эта пара распалась. Он знал, что в кармане должно быть обручальное кольцо и ощупал карман, чтобы убедиться в этом. Ему казалось, что на его месте должен был быть самый лучший мужчина, хотя когда он написал об этом Дэйли Алис, она ответила ему, что они так не думают. И еще он был уверен в том, что не должен видеть свою невесту, пока ее отец не подведет ее к алтарю. Поэтому он даже не смотрел в ту сторону, где, как он думал /но ошибался/ была ее комната. Его выходные туфли грубо и непразднично выглядывали из-под отворотов светлого костюма.

КОСТЮМ ТРУМЕНА

Как ему сказали, бракосочетание должно было состояться «на природе» и тетушка Клауд, как самая старая в доме должна была проводить его на место — в маленькую часовню. Смоки заколебался, но тетушка Клауд с присущей ей уверенностью сказала «да» — она принимала вещи такими, как они были. Именно она поджидала Смоки на верхней ступеньке лестницы, когда он застенчиво вышел из ванной комнаты. Как она выглядела! Большая, спокойная, в летнем платье с букетом шелковых искусственных фиалок на груди и тростью в руке. На ней были такие же неуклюжие туфли, как и на нем.

— Очень, очень хорошо, — сказала она, взяв его за руку и осмотрев его через затемненные очки. Затем она предложила ему свою руку.

ЛЕТНИЙ ДОМИК

— Я часто думаю о терпении садовников, — сказала Клауд, когда они шли по так называемому парку по колено в траве. — Эти огромные деревья сажал еще мой отец, когда был ребенком. Он представлял, какими большими они должны вырасти, хотя знал, что ему не доведется этого увидеть. Вот этот бук, например — я могла обхватить его руками, когда была девочкой. Вы знаете, и в ландшафте садов существует мода, хотя она рассчитана на очень долгое время, потому что деревья растут долго. Вот рододендроны — когда я была маленькой, я называла их «рамдедамдамсы», помогая садовникам из Италии сажать их. Сейчас мода на них прошла. Их очень трудно подстригать. Итальянцы больше не служат у нас и они стали гигантскими. О, берегите глаза!

Вы видите, что все здесь спланировано. Оттуда, где сейчас начинается садовая града, открывался вид — разнообразные, специально подобранные деревья выглядели так живописно, они напоминали иностранных дипломатов, собравшихся в посольстве на приеме. А между ними лужайки, и клумбы, и фонтаны. Это напоминало момент охоты, когда собираются знатные лорды и леди, держа в руках соколов. Посмотрите сюда! Уже сорок лет за всем этим нет соответствующего ухода. Здесь макет сада, как бы он должен был выглядеть — как будто читаешь письмо, присланное давным-давно, и его оставили под дождем и все буквы слились в строчках. Не знаю, огорчает ли это его. Он любил порядок. Видите? Вот статуэтка певчей птички. Сколько времени потребовалось, чтобы виноградная лоза опрокинула ее, а может быть, кроты прорыли под ней свои норы. Ну, ничего, он поймет. Всему есть свои причины. Никто не захочет специально разрушать статуэтку подобным образом. Она сделана из мрамора.

— Может быть, вам следовало бы выдернуть эти колючие заросли.

Она посмотрела на него так, будто он неожиданно ударил ее, и откашлялась, прочищая горло.

— Это дорожка Оберона. Она ведет в летний домик. Это не самый прямой путь, но Оберону следует увидеть вас.

— Да?

Летний домик представлял собой две закругленные стены из красного кирпича с высоким крыльцом между ними. Не понятно было, выглядел ли он разрушенным или действительно был разрушен. На очень больших, аркообразных окнах висели веселенькие занавески.

— Вы могли видеть это место из дома, — сказала Клауд. — Лунными ночами здесь очень романтично. Оберон — сын моей матери от другого мужа, мой сводный брат. Он на несколько лет старше меня. Много лет он был школьным учителем, правда, сейчас он не совсем хорошо себя чувствует и не покидал летнего домика уже около года. Как жаль… Оберон!

Подойдя ближе, он увидел, что всего здесь коснулась заботливая рука: небольшой, аккуратный огородик, сарай, сквозь доски которого виднелось луговое сено, наполовину собранное в стог. Парадный вход начинался со скрипучей двери, слегка покосившейся от старости, выщербленных ступенек, а рядом на солнце стояло плетеное ободранное кресло, обтянутое парусиной. В кресле сидел маленький старичок, который, услышав свое имя, вскочил в волнении — казалось, что тугие подтяжки заставляли его горбиться — и бросился было к дому, но Клауд оказалась проворнее и успела остановить его.

— Здесь Смоки Барнейбл, который сегодня женится на Дэйли Алис. Подойди и поздоровайся. — Она кивнула головой в сторону Смоки и, взяв старичка под локоть, вывела его во дворик.

Оберону некуда было деваться и он с гостеприимной улыбкой повернулся к двери, приветливо протянув руки.

— Пожалуйста, пожалуйста, хм, — он захихикал рассеянным старческим смешком. Он на мгновение взял протянутую руку Смоки и тут же с благоговением снова уселся в парусиновое кресло, указав Смоки на скамеечку. Почему-то Смоки ощутил внезапную тревогу, которую вызвал у него здесь солнечный свет. Клауд села на стул рядом со своим братом и Оберон положил свою покрытую седыми волосами руку на ее ладонь.

— Ну, что случилось? — снисходительно спросила она.

— Не стоит и говорить, — ответил Оберон со скрытым намеком.

— Член семьи, — сказала Клауд. — Сегодня.

Оберон, по-прежнему рассеянно посмеиваясь, посмотрел на Смоки. Незащищенность! Вот что чувствовал Смоки. Как только они вошли в этот дворик, они потеряли что-то, что сопровождало их в лесу; они вышли за какие-то пределы.

— Это легко проверить, — сказал Оберон, ударив себя по костлявому колену и поднимаясь на ноги. Пятясь, он вошел в дом, потирая руки.

— Не так легко, — проговорила Клауд, не обращаясь ни к кому и глядя в безоблачное небо. Она уже не чувствовала себя так непринужденно. Она снова откашлялась и вздохнула. Потом бросила быстрый взгляд на крошечные золотые часики, тикавшие у нее на груди. Время шло. Она посмотрела на Смоки и улыбнулась извиняющейся улыбкой.

— Ага, ага, вот, — говорил Оберон, выходя из дома с большой камерой на длинных ногах-стойках, покрытой черным куском ткани.

— О, Оберон, — сказала Клауд не то, чтобы беспокоено, но так, как если бы в этом не было необходимости и безо всякого энтузиазма. Но Оберон уже устанавливал треногу около Смоки, регулируя высоту так, чтобы она стояла ровно и наклоняясь над Смоки своим красным старческим личиком.

Долгие годы эта последняя фотография Оберона лежала под увеличительным стеклом на столе в летнем домике — на ней был Смоки в костюме, как у Трумена, который блестел на солнце, с растрепанными волосами и бледным лицом, как после солнечного удара. На фотографии был виден локоть с ямочкой и ухо с серьгой тетушки Клауд. Когда спустя годы сын Смоки смахивал пыль со старого снимка, это был всего лишь выгоревший на солнце, ничего не доказывающий кусочек бумаги.

ЛЕСА И ОЗЕРА

Обойдя вокруг летний домик, они спустились по извилистой, размытой дождями тропинке, исчезающей в дремучем, сонном лесу. Казалось, что этот лес вырос здесь для того, чтобы спрятать спящую красавицу, пока не истекут сто лет ее сна. Они недолго прошли по тропинке, когда позади раздался шорох, шуршание и с внезапностью, испугавшей Смоки перед ними возник человек.

— Доброе утро, Руди, — сказала Клауд. — Это жених. Смоки, это Руди Флуд.

Шляпа Руди была такой помятой, как будто он дрался ею. Загнутые вверх поля открывали его широкое бородатое лицо. Из-под распахнутого зеленого плаща, виднелся большой живот, туго обтянутый белой рубашкой.

— А где Рори? — спросила Клауд.

— Дальше по тропинке. — Он ухмыльнулся, глядя на Смоки с таким видом, как будто они оба участвовали в каком-то розыгрыше. Через минуту на тропинке появилась Рори Флуд, его худенькая жена, и молодая женщина в застиранных джинсах. На руках у нее был довольно крупный ребенок, который колотил ножками и ручками.

— Бетси Берт и Робин, — сказала Клауд, — а там Фил Фокс и два моих двоюродных брата — Ирвин и Вальтер Стоуны, по матери-Клауды.

Справа и слева на тропинке появлялись все новые гости, приглашенные на свадьбу. Тропинка была узкой, гости шли по двое и им приходилось тесниться и отходить в сторону, чтобы все могли пожать Смоки руку и поздравить его.

— Чарльз Уэйн, — продолжала знакомить Клауд, — Ханна Нун. А где Лэйки и Вуды?

Тропинка вывела на широкую наклоненную к озеру поляну. С поляны был виден край этого озера, который как ров с водой окружал островок, поросший старыми, корявыми деревьями. Листья ковром покрывали поверхность озера, а лягушки выскакивали прямо из-под ног, когда они проходили мимо воды.

— Наверняка, это большое поместье, — сказала Смоки, вспоминая путеводитель.

— Чем дальше идешь, тем больше оно становится, — отозвалась Ханна Нун. — Вам не встретился мой мальчик Сонни?

Рассекая зеркальную гладь воды, по озерцу плыла лодка. Ее изогнутый нос напоминал лебединую шею, только серую и без глаз, почти как черный лебедь на черном озере из северной легенды. С глухим стуком лодка воткнулась в берег и Клауд подтолкнула Смоки к самой воде, продолжая знакомить его со смеющимися гостями.

— Дальние родственники Ханны, — говорила она. — Ее дедушка был из семьи Бушей, а сестра ее бабушки вышла замуж за одного из дядей миссис Дринквотер; Дэйл…

Смоки машинально кивал головой, но Клауд заметила, что он не слушает ее. Она улыбнулась и прикоснулась к его руке. Остров посреди озера, затененный ветвями деревьев, казался сделанным из сверкающего и переливающегося зеленого стекла. На его наклонной поверхности росли миртовые деревья. В центре острова был круглый бельведер с тонкими, стройными колоннами, напоминающими руки, с округлым куполом, увитым зеленью. Там, в белом платье стояла высокая девушка, держа перевязанный лентами букет.

К ним тянулись, приветствуя их множество рук. Вокруг острова сидели люди, открывая корзинки с едой, успокаивая плачущих детей. Кое-кто заметил, что появился Смоки.

— Клауд, посмотри, кто здесь, — сказал худощавый мужчина почти без подбородка, чем-то напомнивший Смоки поэтов. — Здесь доктор Ворд. Кстати, где он сейчас? Доктор. Выпейте еще немного шампанского.

Плохо выбритое лицо доктора Ворда, затянутого в тесный черный костюм имело выражение жертвы незаслуженного террора. Его стакан с золотой каемочкой дрожал, розовый напиток пузырился в нем.

— Приятно видеть вас, доктор, — сказала Клауд. — Думаю, мы можем обещать, что чудес не будет. Устраивайтесь.

Доктор Ворд попытался что-то сказать, поперхнулся и заговорил быстро и невнятно.

— Кто-нибудь, постучите ему по спине. Он не наш священник.

С видом заговорщика Клауд обратилась к Смоки:

— Они пришли извне и бывают очень нервными. Это чудо, если кто— то из нас женится или умирает. А вот и Сара Пинк и младшие Пинки. Как дела? Все готово?

Она взяла Смоки за руку и когда они пошли по украшенной флагами тропинке к бельведеру, заиграла фисгармония — казалось, что заплакал кто-то очень маленький. Это была музыка, которой он не знал раньше и его охватила внезапная острая тоска. Под звуки фисгармонии приглашенные собрались, тихо переговариваясь. Как только Смоки достиг низких выщербленных ступенек бельведера, тут же, бросая вокруг быстрые взгляды, появился и доктор Ворд, доставая из кармана Библию. Позади Дэйли Алис и рядом с ней Смоки увидел мать, доктора Дринквотера, Софи с цветами. Алис смотрела на него без улыбки и очень спокойно, как на незнакомца. Его поставили позади невесты. Он не знал, куда девать руки: Смоки то засовывал их в карманы, то сжимал пальцы за спиной, то складывал их перед собой. Доктор Ворд перелистал страницы книги и быстро заговорил. Его слова прорывались сквозь звон бокалов с шампанским и нескончаемые звуки фисгармонии. Доктор пробормотал слова, с которыми обычно обращается священник к жениху и невесте и вопросительно посмотрел на них.

— Согласен, — сказал Смоки.

— Я тоже согласна, — прошептала Дэйли Алис.

— Кольца, — провозгласил доктор Ворд. — Теперь вы считаетесь мужем и женой.

Гости разом вздохнули и стали выходить на воздух, негромко разговаривая.

КАСАНИЕ НОСАМИ

Была игра, в которую она играла с Софи в длинных коридорах Эджвуда, когда они расходились в разные стороны так, чтобы видеть друг друга. Потом они начинали сближаться медленно и осмотрительно, не сводя глаз друг с друга. Так они шли, не смеясь и не улыбаясь, пока их носы не соприкасались. Нечто подобное происходило сейчас и со Смоки, хотя он и начал издалека, вне пределов видимости, из города, даже еще дальше, оттуда, где она никогда не бывала — и все это время он шел к ней навстречу. Когда он сел в лодку с лебединым носом, она могла бы закрыть его ногтем большого пальца, если бы захотела; затем лодка подплыла ближе и она могла увидеть его лицо и убедиться, что это был он. Подплывая к берегу, он исчез из виду на мгновение; вокруг нее шептались в ожидании и он появился в сопровождении Клауд. Она могла увидеть легкие морщинки на его коленках и жилистые руки, которые она так любила. Теперь он был намного больше. В петлице был прикреплен букетик фиалок. Она заметила, как нервно двигается его кадык и в этот момент возникла Музыка. Когда он приблизился вплотную к лесенке, ведущей в павильон, она смогла решительно взглянуть ему в лицо и она так и сделала. На мгновение у нее в глазах потемнело и все вокруг поплыло, а потом его лицо, кружась приблизилось к ней, словно бледная, улыбающаяся луна. Он поднимался по ступенькам. Он стоял позади нее и они не касались носами. Это пришло. Она думала, что на это могут уйти годы, это могло никогда не произойти. В конце концов их свадьба имела и материальную выгоду, хотя она никогда, никогда не скажет ему об этом, потому что, как предсказывали карты, она теперь это точно знала, она бы выбрала его из всех. Это они однажды отправили ее искать его. И она всем своим существом хотела найти его сейчас, обнять его, но этот глупый священник начал свое бормотание. Она была сердита на своих родителей, которые считали, что это необходимо ради Смоки, как они говорили. Но она лучше знала Смоки. Она попыталась вслушаться в то, что говорил священник, но ей пришли мысли о том, насколько лучш бы жениться, коснувшись носами: начать издалека, так, как это было раньше в старых коридорах и залах. Но перед ней, постоянно увеличиваясь в размерах, стояло веснушчатое лицо Софи с широко открытыми глазами и эти глаза в последний момент оказались меж их двумя носами, стремительно и опрометчиво сближающимися, чтобы беззвучно столкнуться.

СЧАСТЛИВЫЕ ОСТРОВА

— Этого не может быть, — сказал он. На его костюме, как у Трумена, осталось несколько пятнышек от травы и мать обратила на это внимание с таким же беспокойством, как она распаковывала корзины со съестными припасами.

— Эти пятна уже не вывести, — сказала она.

Он выпил шампанского и теперь даже самое нереальное казалось ему приемлемым, нормальным и необходимым; он сидел, как в тумане, умиротворенный и счастливый. Мать увязала корзину, а потом увидела тарелку, спрятавшуюся в траве. Когда она заново уложила все в корзинку и работа была закончена. Смоки указал ей на вилку, которую она не заметила. Дэйли Алис прислонилась к его руке. Они несколько раз обошли остров, подходя к многочисленным друзьям и родственникам.

— Благодарю вас, — отвечали некоторые из них, когда она представляла Смоки и вручали ей подарки. После третьего бокала шампанского Смоки сомневался, стоит ли отвечать на все поздравления, но все же от случая к случаю делал это. Она склонила голову к его плечу — они так подходили друг к другу.

— Ты счастлива?

— Думаю, что да.

— Я тоже.

Когда женился Франц Маус, он со своей невестой /как ее звали?/ пошел в фотостудию. Там, как и полагается при свадьбах, фотограф сделал несколько глупых фотографий: Франс поддерживает свою невесту, которая буквально нависла над ним. Смоки подумал, что это было все, что он знал о супружеской жизни и громко рассмеялся.

— Ты что? — с беспокойством спросила Алис.

— У тебя есть скалка?

— Ты имеешь в виду скалку для теста? Я думаю у мамы есть.

— Ну, тогда все в порядке.

Он тихонько хихикал, хотя его буквально распирало от смеха и он выпускал его маленькими порциями и это было похоже на пузырьки шампанского в его бокале. Она забрала у него бокал. Мать стояла подбоченясь и укоризненно качала головой, глядя на них. Фисгармония снова заиграла, подействовав на них, как ушат холодной воды или как голос, который внезапно заговорил о давно прошедших печалях; он никогда не слышал подобной музыки, она захватила его, как если бы он был какой-то грубой вещью, которую завернули в шелк. Это было последнее песнопение, которое бывает перед концом службы, но это не относилось к нему и его невесте, скорее оно было обращено к остальным. Мать тяжело вздохнула, весь остров притих на мгновение. Мать закончила увязывать свою корзинку, отстранив Смоки, который привстал, охваченный огромным желанием помочь ей. Она поцеловала их обоих и с улыбкой отвернулась. Люди со всего острова спускались к реке; слышался смех и приглушенные вскрикивания. На берегу он увидел хорошенькую Сару Пинк, которой помогали войти в лодку с лебединым носом; остальные ожидали своей очереди, стоя в стороне; кое-кто еще держал в реках бокалы, а у одного через плечо висела гитара. Руди Флуд размахивал зеленой бутылью. Был конец дня и музыка, сопровождающая отъезд гостей, навевала грусть, как будто они покидали счастливые острова и уезжали туда, где никогда не будут счастливы, но пока они еще не были в состоянии ощутить свою потерю.

Смоки поставил в траву свой наполовину опустевший бокал и, чувствуя, как музыка полностью захватила его, уткнулся головой в колени Алис. В это время он случайно поймал взгляд рослой тетушки Клауд, разговаривавшей у озера с двумя людьми, которые показались ему знакомыми. В первый момент он никак не мог вспомнить их, хотя его охватило удивление при виде их. Затем один из мужчин округлил свой рот, как рыба, выброшенная на берег, чтобы прикурить трубку и помог своей жене войти в лодку.

Мадж и Джеф Дженифер.

Он посмотрел в безмятежное, спокойное лицо Дэйли Алис, удивляясь почему все сегодняшние тайны вызывают в нем все меньше желания расследовать их.

— То, что делает нас счастливыми, — сказал он, — делает нас мудрыми.

Она улыбнулась и кивнула, да и кто мог с этим поспорить: старые истины и есть настоящая правда.

УЕДИНЕННАЯ ЖИЗНЬ

Софи отстала от своих родителей, когда они шли рука об руку по тропинке через лес, спокойно разговаривая о событиях прошедшего дня, как это всегда делают родители, когда их старшая дочь только что вышла замуж. Она свернула на едва приметную тропинку, которая вела в прямо противоположную сторону. Пока она шла, начали сгущаться сумерки, хотя казалось, что сумерки не опускаются, а наоборот, поднимаются с земли, начинаясь в зарослях папоротника и обратная бархатистая сторона их листьев становилась черной. Софи видела, как сумрак покрывал ее руки, и они становились почти неразличимыми во тьме; вместе со светом уходила жизнь из букетика цветов, который она, сама не зная зачем, все еще держала в руках, но она чувствовала, что голова ее еще не охвачена наступающей темнотой. Тропинка, по которой она шла, становилась все менее различимой, она полной грудью вдыхала вечернюю прохладу. Небо еще было почти таким же ясным, как днем, но на тропинке было темно и она спотыкалась. Появились первые светлячки, казалось, что они явились на работу. Не останавливаясь, она наклонилась, сняла свои туфли и поставила их на камень, недолго думая, и надеясь, что роса не испортит ткань.

Она старалась не спешить, хотя сердце, против ее воли, готово было вырваться из груди. Брэймблы умоляли ее, чтобы она не надевала свое кружевное платье, и она хотела его тоже снять, но не сделала этого. Лес, окружающий тропинку, по которой она шла, был похож на темный туннель, освещаемый светлячками. В просветах между деревьями она могла видеть голубовато-зеленую линию горизонта с разметавшимися по ней светлыми облаками. Совершенно неожиданно /это было всегда неожиданно/ она увидела верхушки дома, который был еще довольно далеко и становился все дальше по мере того, как она приближалась к нему — наползающий туман создавал такое впечатление. Она пошла еще медленнее по вечернему лесному туннелю, чувствуя, как спазмы смеха сжимают ее горло.

Когда она подошла поближе к острову, она начала чувствовать, что она не одна и, хотя это не было неожиданностью, она покраснела и по спине побежали мурашки.

Остров был не настоящим, вернее не совсем островом. Он был похож на скатившуюся слезинку, длинный след которой вел в ручей, впадающий в озеро. Подойдя к тому месту, где ручей, обежав вокруг острова, неширокой струей впадал в озеро, она легко нашла брод, перепрыгивая с камня на камень, по которым журча перекатывалась вода, образовывая как бы водяные подушки, к которым она могла прислониться своими пылающими щеками.

Она перебралась на остров, где в отдалении стоял бельведер и огляделась в поисках дороги.

Да, они окружали ее и их цель была такая же, как и ее: знать, или увидеть или убедиться. Но у них на это наверняка были другие причины. Она не могла бы назвать свои причины, которые привели ее сюда, ей казалось, что она слышит голоса, говорящие ни о чем, хотя скорее всего кровь шумела в ее ушах, да ручей тихо журчал, прокладывая себе дорогу к озеру. С величайшей осторожностью, она крадучись обошла вокруг бельведера, прислушиваясь к голосу — это был голос Алис — но было не разобрать, о чем она говорила. Потом раздался смех и Софи подумала, что она знает, что сказала сестра, Зачем она пришла? Она начинала ощущать в сердце страшную, слепящую тяжесть, как будто на нее навалилась каменная стена, но она продолжала идти, пока не подошла к каменной скамейке, окруженной густыми кустами. Она беззвучно опустилась на прохладный камень.

Погас последний луч света, на остров опустилась тьма. Павильон, казалось, только и ждал этого, чтобы понаблюдать, как горбатый месяц появлялся над деревьями и освещает водную гладь и колонны, окружающие бельведер.

Дэйли Алис набросила свой белый халат на верхушки кустов и легкий ветерок, который поднялся после захода солнца, раздувал рукава и подол; глядя на это со своей точки зрения Смоки будет думать, что кто-то еще был около павильона, в котором они расположились. Несмотря на темноту, все же оставалось еще немного света: начинающее темнеть небо, светлячки, цветы, которые, казалось, не отражали свет, а сами испускали диковинное свечение.

— Я действительно очень неопытен, — сказал он, — во многих вопросах.

— Неопытен, — повторила она с притворным удивлением в голосе /притворным, потому что, конечно, его неопытность проявилась в том, что он был сейчас здесь, с ней/.— Ты ведешь себя, как достаточно опытный мужчина.

Они засмеялись и этот смех услышала Софи.

— Бессовестный.

— Да, есть немного. Я тоже так думаю. Никто никогда не говорил мне, чего следует стыдиться. Боюсь, что меня некому было научить. Но я пережил это. Я вел уединенную жизнь.

— Я тоже.

На самом деле Смоки не считал, что его жизнь была очень замкнутой, то же самое могла сказать и Дэйли Алис о своей жизни.

— У меня никогда не было детства… такого, как у тебя. По сути дела я никогда не был ребенком. Я хочу сказать, что маленьким-то я был, но ребенком… никогда.

— Ну, теперь у тебя есть я. Если, конечно, ты не против.

— Спасибо. — Он действительно хотел этого. — Спасибо.

Взошел месяц и в его неровном свете он увидел, как она встала, потянулась, как после тяжелой работы, и прислонилась к колонне, рассеянно поглаживая свое тело и всматриваясь в темные тени деревьев. Ее длинное мускулистое тело светилось в темноте и было каким-то нереальным, хотя это было не так: он до сих пор слегка вздрагивал от его тяжести. Она вытянула руки вдоль колонны, прижавшись к ней всем телом. Она перенесла тяжесть тела на одну длинную ногу, напряженно откинувшись в сторону, потом изменила позу; при этом ее ягодицы двигались в неторопливом, размеренном движении.

Смоки наблюдал за ней с повышенным интересом: это созерцание целиком охватило его.

— Моя память сохранила воспоминание о лице, которое появилось в окне моей спальни. Это было давно, летней ночью. Окно было открыто. Лицо было круглым, желтым и пылающим румянцем. На лице застыла широкая улыбка, а глаза, казалось проникали внутрь меня. В его взгляде был огромный интерес. Помню, я засмеялась, хотя в лице и было что-то зловещее, но оно улыбалось и мне хотелось смеяться. Затем на подоконнике появились руки и лицо, вернее его хозяин влез в окно. Я не успела испугаться, я слышала смех и тоже смеялась. Как раз в это время в комнату вошел мой отец и я на мгновение отвернулась, а когда посмотрела снова, в комнате уже никого не было. Позже, когда я рассказала об этом отцу, он сказал, что в окне я видела луну, а руки на подоконнике — это занавески, которые раздувал ветерок, а когда я снова выглянула в окно, то луна уже была скрыта тучей.

— Возможно.

— Это было то, что ОН увидел.

— Я и говорю, возможно…

— А какое детство, — сказала она, поворачиваясь к нему, — тебе бы хотелось иметь? — Ее волосы были светящимися от лунного света, а ее голубовато-матовое лицо казалось пугающе неестественным.

— Такое, как у тебя. Теперь.

— Теперь?

— Иди сюда.

Она засмеялась и опустилась на колени на подушки рядом с ним. Ее тело было прохладным от лунного света.

ТАК ЖЕ ТИХО, КАК И ПРИШЛА

Софи видела, как они слились в одном объятии. Она ясно чувствовала настроение Смоки, когда он сливался с ее сестрой в единое целое. Она прекрасно видела, что заставляет карие глаза ее сестры становиться бессмысленными и отрешенными, она видела все. Дэйли Алис как будто была сделана из полупрозрачного темного стекла, но теперь, освещенное ярким светом любви Смоки, стала прозрачной, так что ничто не могло укрыться от Софи, когда она наблюдала за ними. Она слышала их разговор — обрывки слов, возгласы наслаждения и восторга — и каждое слово звенело, как хрустальный колокольчик. Ее дыхание сливалось с дыханием сестры. Странный способ обладать ею и Софи не могла сказать, какие чувства овладевали ее отчаянно бьющимся сердцем: боль, смелость, стыд или что-то еще. Она знала, что никакая сила не заставила бы ее отвернуться, а если бы даже она сделала это, то видела бы все происходящее даже более отчетливо.

И все же все это время Софи спала. Это был сон (она знала, какой именно, только не могла дать ему названия), во время которого веки становятся прозрачными и вы продолжаете видеть сквозь них то, что видели перед тем, как закрыть глаза. То же самое, но не совсем. Перед тем, как она закрыла глаза, она знала или чувствовала, что вокруг были и другие, кто пришел, чтобы пошпионить за брачной ночью. Теперь, во сне эти другие обрели конкретный смысл: они заглядывали через ее плечи и голову, они хитроумно подкрадывались, чтобы оказаться поближе к павильону, они поднимали детей над ветками миртов, чтобы они увидели это чудо. Они висели в воздухе на трепещущих крыльях и эти крылья задыхались от страстного желания, как и те, за кем они наблюдали. Их шепот не беспокоил Софи; она чувствовала себя достаточно храброй и сильной, чтобы не оказаться в липкой паутине страсти, стыда, удушливой любви. Она знала, что те, кто окружали ее принуждали молодоженов к одному — желанию воспроизвести себе подобных.

Неуклюжий жук пролетел мимо ее уха, и Софи проснулась. Все окружающее ее было смутным подобием того, что она видела во сне: жужжащие комары и мерцающие светлячки, козодой, охотящийся за летучими мышами.

В свете луны вдалеке загадочно белел павильон. На мгновение она подумала, что видит движение их тел. Но не было ни звука, ни шороха — даже намека. Полное безмолвие.

Почему это поразило ее больше того, что она видела во сне, чему была свидетелем?

Невероятно. Она чувствовала себя принесенной в жертву и сейчас, когда она не могла видеть их, даже более явственно, чем когда она спала. Как она переживает это?

Зависть, просыпающаяся зависть. Хотя нет, не совсем так. Она никогда не была такой собственницей и, кроме того, можно завидовать, когда отбирают что-то принадлежащее тебе. Это не было предательством — ведь она знала все с самого начала и знала даже больше, чем они подозревали.

Зависть. Но к кому — к Алис, к Смоки или с ним обоим?

Она не могла сказать. Она только чувствовала, что сгорает от боли и любви, она только чувствовала себя так, словно проглотила горящий уголек.

Она ушла так же тихо, как появилась и все те, кто сопровождал ее, ушли еще бесшумнее.

ПРЕДСТАВЬ, ЧТО ТЫ РЫБКА

Ручей, который впадал в озеро, довольно долго бежал по каменистому руслу, как по ступенькам лестницы, вытекая из обширного бассейна, образованного падающей водой в глубине леса.

Лунный свет падал на зеркальную поверхность этого природного бассейна, и разбиваясь на сотни искорок, тонул в его глубине. Звезды отражались в нем, приподнимались и падая вместе с журчащими водопадами, и пенистыми брызгами. Именно так все это могло показаться кому-нибудь, кто стоял бы у края бассейна. Огромный белой форели, которая с сонным видом плавала в воде, все казалось совсем по— другому.

Спала? Да, рыбы спят, хотя они не издают звуков. Когда они очень возбуждены, они впадают в панику, а когда очень опечалены, то чувствуют горькое сожаление. Они спят с широко открытыми глазами и их сны отражаются на зеленовато-черной внутренней поверхности воды. Для дядюшки форели казалось, что бегущая вода и знакомые картины подводного мира то открываются, то закрываются для него по мере того, как сон приходил и уходил от него. Рыбьи сны обычно отражают то же самое, что они видят, когда бодрствуют, но у дядюшки Форели все было иначе. Его сны были совершенно другими, чем у речных форелей. Воспоминания о его доме были настолько постоянными, что все существующее было лишь предположением. Предположения вытесняли одно другое с каждым движением его жабр.

Предположим, что кто-то был рыбкой. Не было более прекрасного места для жизни, чем это. Брызги и движение воды постоянно насыщает воду кислородом и становится легко и просто дышать. Воздух становится таким же чистым и свежим, как на альпийских лугах. Очень приятно и заботливо с их стороны, что они думают о счастье и удобствах других. Здесь не было хищников и совсем немного конкурентов, потому что, хотя рыбы и не могут знать об этом, течение выше и ниже этого места проходило по мелководью, поэтому никто, достигший таких же размеров, как и он сам, не мог появиться в этом бассейне и оспорить его право на жирных лесных жуков, которые частенько пролетали над водой.

Все-таки какое незаслуженное и ужасное наказание — горькая ссылка. Помещенный в это ограниченное пространство, не в состоянии дышать, он мог только вечно двигаться взад и вперед, ловя комаров. Он предполагал, что вкус комаров был самым приятным для рыбки в ее счастливейших снах.

С другой стороны, предположим, что это все сказки. На внутренней поверхности воды перед ним вдруг вновь предстала запечатленная в цвете картина: рыба в парике, в пальто с высоко поднятом воротником, с огромным письмом подмышкой и широко открытым ртом. На воздухе. Как только ему начинал сниться этот кошмар, его жабры широко раздувались и он моментально просыпался. Это все сон. Вокруг него была нормальная, освещенная луной вода.

Нет. Они знают, они не предполагают. Он думает об их уверенности, спокойствии, невозмутимой прелести их правдивых лиц и работящих руках, безотказных, как рыболовный крючок, застрявший глубоко в горле. Он так же неопытен и невежественен, как молодой лосось-пестрянка — ничего не знает, не беспокоиться о том, чтобы знать, чтобы расспросить их, даже предполагая, что услышит ответ. Представьте себе человека, задыхающегося на безводье, когда горят ладони и ступни ног, он корчится на воздухе (на воздухе!) — и затем невероятное облегчение, которое он испытывает, погрузившись в прохладную воду, где он хотел оказаться — где он теперь должен остаться навсегда.

Представьте себе, что он не может вспомнить, почему это случилось: он может предположить или увидеть это во сне.

Что он сделал, чтобы причинить вам такую боль? Почему я не помню, в чем моя вина?

Дядюшка Форель уже крепко спит и его со всех сторон окружает вода. Он спит, хотя глаза его открыты. Ему снится, что они пошел на рыбалку.

На следующее утро Смоки и Дэйли Алис упаковывал сумки. Они были намного больше, чем вещевой мешок, с которым Смоки пришел из города. Они выбрали сучковатые палки из ящика, полного всякой всячины, зонты и все прочее и остановились в холле. Доктор Дринквотер дал им справочник, касающийся птиц и цветов, который они в конечном счете даже не открыли. Дошла очередь и до свадебного подарка Джорджа Мауса, который прибыл утром с почтой в посылке, на которой было обозначено «Открыть где-нибудь». Как Смоки и ожидал, в посылке оказалась большая горсть измельченной коричневатой травы с запахом специй.

СЧАСТЛИВЫЕ ДЕТИ

Все собрались на высоком крыльце, чтобы проводить их, давая советы, куда следует отправиться, и кого из тех, кто не смог приехать на свадьбу им следует навестить. Софи ничего не сказала, но когда они уходили, она крепко и торжественно расцеловала их обоих, особенно Смоки, как бы говоря этими поцелуями «пока», а потом быстро исчезла.

Когда они ушли, Клауд решила по картам посмотреть, что им предстоит во время их путешествия, которое, как она предполагала, будет непродолжительным, но наполненным событиями, о которых она лучше всего сможет узнать по картам. Поэтому после завтрака она установила на широком крыльце полированный столик рядом с креслом, по форме напоминающем хвост павлина, зажгла первую за день сигарету и сосредоточилась.

Она знала, что сначала им предстоит взобраться на холм, но это потому, что они об этом говорили. Мысленно она представила, как по хорошо утоптанным дорожкам они поднялись на вершину, остановились там и посмотрели на свое имение в свете утреннего солнца, которая расположилась в самом сердце графства, окруженное зеленью лесов, полями и фермами. Потом они спустятся с холма и подойдут к той земле, которую они рассматривали сверху. Она представила, как Смоки идет позади Алис и они проходят по залитому солнцем пастбищу, а пестрые коровы Руди Флуда смотрят на них и хлопают своими длинными ресницами и крошечные насекомые тучами вьются вокруг них.

Где они остановятся отдохнуть? Возможно у быстрого ручья, который бежит около обожженного солнцем пастбища, омывая объединенные пучки травы и молодые ивовые деревца, которые рощицами росли по обе его стороны. Она выбросила козырную карту и подумала: время завтракать.

Они растянулись на берегу в негустой тени, отбрасываемой молодыми ивами и стали смотреть в воды ручья.

— Посмотри, — сказала она, оперевшись подбородком о согнутые локти, — ты видишь комнаты в подводных домах, площадки для прогулок или что-нибудь в этом роде? Балы, банкеты, гостей?

Вместе с ней он пристально посмотрел на причудливые переплетения травы, корней деревьев и насосы ила или песка, куда не проникали лучи солнца.

— Сейчас ничего нет, — продолжала она, — но ночью, при свете луны… Я имею в виду, не ночью ли они выходят на праздник? Посмотри.

Это вполне возможно было представить. Он нахмурился, сдвинув брови. Сделав над собой усилие, он попытался притвориться.

Она засмеялась и вскочила на ноги. Алис снова надела рюкзак и при этом ее грудь упруго выдвинулась вперед.

— Пойдем вверх по ручью, — сказала она, — я знаю хорошее место. К полудню они подошли к небольшой долине, по которой протекала река, откуда и брал начало журчащий ручей. Они подошли к лесу и Смоки поинтересовался, не от этого ли леса, расположенного по берегу реки, пошло название Эджвуд.

— Я не знаю, — ответила Алис, — никогда не задумывалась об этом.

— Вот, — сказала она наконец, вся мокрая от пота и задыхающаяся от долгого подъема. — Вот то место, о котором я говорила.

Оно чем-то напоминало пещеру, вырубленную в стене леса. Гребень холма, на котором они стояли, уходил вниз, в пещеру и Смоки подумал, что он никогда не был в таком пустом и таинственном лесу, как этот. Непонятно почему, на опушке кое-где росли кусты шиповника и молодые осинки. Заросли кустарника уходили вглубь, в затаенную темноту леса, где временами поскрипывали большие деревья.

Она села, с облегчением протянула уставшие ноги. Тень была довольно густой и по мере того, как день заметно шел на убыль, сгущалась еще больше. Было тихо, как в церкви, где тишина нарушается только благоговейными звуками церковного пения.

— Ты когда-нибудь думал о том, что деревья такие же живые, как и мы, только все жизненные процессы у них протекают намного медленнее? — спросила Алис. Может быть, для них лето — все равно, что для нас день. У них, наверное есть длинные-длинные мысли и разговоры, которые так неторопливы, что мы не можем услышать их.

Она отложила в сторону дорожный посох и одну за другой снимала с плеч лямки рюкзака, ее юбка была местами испачкана. Она поджала свои большие колени, блестевшие от пота и свободно положила на них руки. Загорелые кисти рук тоже были влажными.

— О чем ты думаешь? — она начала дергать крепкие ремешки своих кроссовок. Он ничего не ответил, а только вбирал в себя все, что его окружало, слишком восторженный для того, чтобы разговаривать. Это было все равно, что наблюдать за разоблачением валькирии после битвы. Когда она наклонилась, распутывая завязки, он подошел помочь ей.

Тем временем мать ударила в желтый гонг прямо над головой Клауд, возвращая ее к грубой и не совсем понятной действительности. Клауд видела, каким будет путешествие ее молодых племянников в предстоящие дни и сказала: «Счастливые дети!»

— Ты здесь совсем ослепнешь, — сказала мать, — иди, папочка налил тебе шерри.

— У них все будет хорошо, — сказала Клауд вместо ответа, собирая карты и с трудом поднимаясь с кресла.

— Но ведь они сказали, сто остановятся у леса, не так ли?

— Конечно, — ответила Клауд, — конечно.

— Послушай, как трещат цикады, — сказала мать, — не переставая.

Она взяла Клауд под руку и они вошли в дом. Весь вечер они играли в крибидж, по очереди вставляя колышки из слоновой кости в специальную полированную доску для карточной игры; играя, они прислушивались к жужжанию, постукиванию и шуму огромных глупых майских жуков, которые залетали иногда на веранду.

ОКОНЧАТЕЛЬНЫЙ ПОРЯДОК

Посреди ночи Оберон проснулся в своем летнем домике и решил, что ему нужно встать и навести окончательно порядок в своих фотографиях.

Ему не требовалось много времени на сон; он уже перевалил за тот возраст, когда встать ночью казалось чем-то неподходящим или безнравственным. Он долго лежал, прислушиваясь к биению своего сердца и ощущая при этом растущее беспокойство, а потом нашел свои очки и сел на кровати. Была глубокая ночь; часы показывали три, но все— таки все шесть прямоугольных окон были не совсем темными, а едва голубыми. Мошкара и комары, похоже, уснули, скоро проснутся птицы. Но пока все было тихо и спокойно. Маленьким насосом он подкачал давление в лампу, при этом из его груди вырывался хрип. Это была хорошая лампа, она и была похожа на лампу с гофрированным бумажным абажуром и фаянсовыми фигурками конькобежцев у основания, хотя не помешало бы заменить абажур. Он включил лампу и повернул вниз, ее легкое шипение действовало успокаивающе.

Нельзя сказать, что фотографии были в беспорядке. Он проводил много времени, перекладывая их. Но он всегда чувствовал, что они находились в каком-то собственном порядке, не связанном ни с хронологией, ни с размером карточек. Они казались ему какой-то самостоятельной структурой, взятой с объемной картинки или с нескольких объемных картиной, с большими промежутками между ними; а если их заполнить, то получатся сценки: самые разные рассказы — длинные и порой мучительные.

Но как он мог рассказать что-либо даже по тем фотографиям, которые были установлены правильно, если так много было пропущено? Он всегда сомневался, стоит ли нарушать этот, в общем-то разумный порядок, для того, чтобы найти что-то, чего там могло не оказаться. Он достал папку, на которой была наклеена этикетка «Связи, знакомства 1911–1915». Это были его самые ранние фотографии, хотя на этикетке этого не было обозначено. Конечно, были и другие, еще более ранние, но которые он не сохранил. Он не уставал говорить о том, что в те дни фотография была сродни религии. Хороший снимок был подобен благословению, а за совершенным грехом последует скорое наказание. Это было что-то наподобие кальвинистской догмы: вы никогда не знаете, правы ли вы, но всегда должны опасаться совершать грех.

Теперь перед ним был снимок Норы начисто вымытом кухонном крыльце, одетой в белую юбку в складку и рубашку. За ней волочились спадающие с ног ночные туфли — они казались слишком большими для нее. Белая легкая ткань, белые колонны, поддерживающие крыльцо, сказочность ее волос, ее глаза пугающе светлые на фоне яркого свете, который проникал на крыльцо в солнечные дни. Ей было — он посмотрел на дату с обратной стороны фотографии — двенадцать лет. Нет, одиннадцать.

Значит, Нора. Может быть, начать с нее, а потом подбирать фотографии, которые последовали позже?

Тимми Вилли, например. А вот она, тем же самым летом, возможно снята в тот день у ворот, которые ведут к выходу из парка. Наверное, и тогда она все разговаривала, куда собиралась пойти, пока он не сказал ей: «Стой спокойно!» В ее руках полотенце — она собиралась купаться. Повесила одежду на толстую ветку. Это было прекрасное, четкое изображение, фотография буквально светилась: трава отбрасывала солнечные блики, отсвечивала ее туфелька, ярко блестели серьги, которые она уже тогда любила носить. Нахалка.

Что еще ему нравилось? На запястье Тимми Вилли на черном ремешке в кожаном футляре висел маленький аппарат «Кодак», который он одолжил им ненадолго.

— Будьте аккуратнее с ним, — говорил он им, — не уроните его. Не открывайте, чтобы заглянуть внутрь. Не намочите в воде.

Ногтем большого пальца он провел черту по линии бровей Тимми Вилли, которые на фотографии выглядели еще гуще, чем они были на самом деле, и с безнадежным видом отложил в ее сторону. Как будто прорвавшись сквозь невидимое препятствие, перед его мысленным взором промелькнули более поздние фотографии. Тимми Вилли зимой у замершего у замершего окна музыкального салона. Тимми, Нора, высокий Харви и Алекс Маус рано утром собираются ловить бабочек; на Алексе брюки-гольф и он слегка с похмелья. Нора с собакой Спаком. Нора — свидетельница на свадьбе Тимми и Алекса. Радостная Тимми и Алекс стоят в его двухместном автомобиле, помахивая рукой в знак прощания, держась за откинутый брезентовый верх; на них соломенные шляпы, украшенные лентами. Вот уже женатые Нора и Харви Клауд, с ним опять Тимми, которая выглядит уже бледной и потерянной, в чем Харви винил городскую жизнь. А потом Тимми исчезла и не появилась снова.

Вот фотомонтаж: но как объяснить внезапное отсутствие Тимми Вилли среди остальных? Его первые фотографии, казалось, провели его через всю коллекция, уводя временами в сторону и множась в его мыслях; но все-таки не хватало одной-единственной фотографии, чтобы рассказать всю историю жизни без лишних слов и объяснений. Внезапно ему в голову пришла дикая мысль засветить все пленки, собрав их вместе, чтобы они покрылись темными пятнами и ничего нельзя было разглядеть — и все.

Нет. Не все. Было какое-то несоответствие во всем этом. Он снова взял фотографию Тимми Вилли, стоящей у ворот с камерой в руке: вот он, момент несоответствия, — место и время, когда они расставались.

СУМЕЕТЕ ЛИ ВЫ НАЙТИ ЭТИ ЛИЦА

Он всегда считал себя разумным, здравомыслящим человеком, умеющим использовать доказательства и взвешенные требования; он считал себя исключение в семье, где все отличались ненормальной верой в чудеса и были страшными фантазерами. В педагогическом колледже, где он познакомился с научными методами и логикой, ему на глаза попалась книга Дарвина «Происхождение человека». Сейчас между страницами этой книги он закладывал фотографии после просушки, чтобы выровнять их.

Когда однажды вечером Нора с румянцем на загорелых скулах принесла ему фотоаппарат, прерывисто дыша от какого-то непонятного волнения, он взял его со снисходительным видом и спустился в фотолабораторию, расположенную в подвальном помещении, извлек пленку, проявил и отпечатал ее.

— Ты не должен смотреть фотографии, — сказала ему Нора, — потому что… ну, на некоторых из них мы совершенно голые.

Он пообещал, но при этом подумал о мусульманах, которые читают письма адресатами и при этом должны закрывать уши, чтобы не подслушивать содержание письма.

Они снялись голыми у озера поодиночке и вдвоем, что очень заинтересовало и чрезвычайно расстроило его — ведь это были его сестры. Как бы то ни было, он потом долго не мог смотреть им в глаза. Потом Нора и Тимми Вилли потеряли интерес друг к другу: Нора нашла себе новую игрушку, занявшись картами Виолетты, а Тимми тем же летом встретила Алекса Мауса. Фотографии так и остались лежать между страниц Дарвина, разглядывая обоснованные аргументы и фотографии черепов. И только после того, как он напечатал невероятную, необъяснимую фотографию своих родителей в пасмурный день, он снова отыскал те фотографии. Он тщательно рассмотрел их, он разглядывал их с помощью лупы и увеличительного стекла, изучая их внимательнее, чем он делал это, рассматривая фотографии в книге «Сумеете ли вы найти эти лица?»

И он узнал лица. С того времени ему нечасто приходилось видеть такие четкие и недвусмысленные снимки, как фотография Джона и Виолетты у каменного столика. Он чувствовал, как что-то побуждает и в то же время удерживает его от дальнейшего изучения фотографий. Он был бесстрашным исследователем, но не сказал бы, что это ему было позволено, что он намеревался всю свою жизнь поиском доказательств и однозначных ответов на самые невероятные вопросы. Хотя случилось именно так. И когда это произошло, ничто больше не могло повлиять на него.

Он был уверен, что нашел объяснение. Это объяснение не было похоже на призрачные описания существования одних миров внутри других или о рассуждениях о субсознании Виолетты.

Сначала он подумал (хотя в душе жила надежда), что он ошибся: его обманули или сыграли над ним шутку. Не считая одного единственного изображения у каменного столика — говоря научным языком, аномалии, не представляющей интереса, — не могли же все остальные быть плющом, изогнувшимся в виде когтистой лапы, отблеском света, падающего на бальзамин, образуя очертания лица? Он знал, что отблески света могут преподнести разные неожиданности и сюрпризы: не могло ли и это быть одним из них? Нет, не могло. Случайно или преднамеренно Нора и Тимми Вилли поймали в кадр существа, которые казались на грани превращения из нормальных в диковинные. Явно чувствовалось птичье лицо и коготь, все-таки коготь, сжимающий ветку, был рукой, рукой, торчащей из рукава. Если долго вглядываться в снимок, в этом не оставалось сомнения. Эта паутина была не паутиной, а свисающей юбкой женщины, чье бледное лицо проглядывало сквозь темную листву. Почему он не дал им фотоаппарат с более высоким качеством съемки? На некоторых фотографиях они буквально толпились, отступая в безфокусное пространство. Какого они были размера? Всех размеров, к тому же еще перспектива была искажена. Такие же по длине, как его мизинец? Такие же по величине, как жаба? Он сделал отпечатки на слайды, разложил их на листе бумаги и часами просиживал над ними.

— Нора, когда ты ходила в лес в тот день, не видели ли ты, ну… чего-нибудь особенного, чтобы сфотографировать?

— Нет. Ничего особенного. Только… нет, ничего особенного.

— Может быть, мы снова можем пойти, с хорошим фотоаппаратом, и посмотрим, что мы сможем увидеть?

— О, Оберон!

Он пролистал Дарвина и перед ним забрезжил слабый свет гипотезы, правда, еще очень далеко, но постепенно он становился ближе. В первобытных лесах, в результате борьбы, продолжавшейся целую вечность, человеческая раса отделилась от своих ближайших родственников — волосатых обезьян. Казалось, что человечество пыталось отделиться не один раз, но все попытки были неудачными; от них не осталось даже и следа, кроме странной, аномальной кости. Человек научился говорить, разводить огонь, делать орудия труда — только поэтому он выжил.

Предположим, что ветви нашего старого фамильного дерева — ветви, которые, казалось, были обречены на гибель — фактически не погибли, а выжили, выжили, узнав искусство, как нечто новое в мире, но совершенно отличное от того, к чему привыкли их старшие братья — мы. Предположим, что они научились становиться невидимыми для очевидцев. Предположим, что они научились жить, не оставляя следа; ни кургана, ни кремня, ни резной фигурки, ни костей, ни зубов.

Он подумал о тысячах лет — сотнях тысяч — которые потребовались человечеству, чтобы узнать все, что оно знает; овладеть мастерством, выйдя из абсолютного невежества животного мира; делать удивительные вещи, неуклюжие черепки которых мы находим среди пепелищ спустя тысячелетия. Предположим, что эта другая раса, время существования которой могло быть установлено, провело все эти тысячелетия, совершенствуя свое собственное мастерство. Грэнди когда-то рассказал историю о том, что в Британии маленькие люди были необычными жителями, которых довели до такого состояния при помощи тайных проделок захватчики, владеющие металлическим оружием — отсюда их первобытный страх и желание избежать всего, что сделано из железа. Может быть, это и так! Перелистывая страницы Дарвина, он думал, что подобно тому, как черепахи наращивали свой панцирь и на шкуре зебры возникали полоски, как люди, подобно детям, учились ходить, говорить и овладевать своим мастерством, так и те, другие изучали свои ремесла, скрываясь и заметая следы, чтобы раса людей сажала растения, производили вещи, строила, охотилась с оружием в руках и не замечала их присутствия.

Они не смогли или предпочли не прятаться от Тимми Вилли и Норы Дринквотер, которые засняли их изображение «Кодаком».

НЕМНОГОЧИСЛЕННЫЕ ОКНА

С того времени фотография стала для него не просто развлечением, а неким инструментом, хирургическим скальпелем, который срезая лишнее тонкими слоями, добирается до сути и тайна предстает перед его испытующим взглядом. К несчастью, он обнаружил, что сам он не мог быть свидетелем любых доказательств их присутствия. На его фотографиях лес, в котором без сомнения водились приведения, был только лесом. Ему нужны были средства, чтобы решить бесконечно запутанную задачу. Он продолжал верить, — да и как он мог не верить? — что объектив и снятая пленка были бесстрастны, что камера могла придумать или исказить образы не более, чем морозное стекло отпечаток пальца на нем. И все-таки, если бы кто-то был с ним в то время, когда он снимал то, что казалось ему случайным образами — ребенок, обладающий сверхчувствительностью — то иногда эти образы обретали лица, правда, едва уловимые и нужно было уметь разглядеть их.

Все-таки какой ребенок?

Доказательства. Число. Во-первых, брови. Он был убежден, что прямая линия бровей, которую некоторые, но не все из них, унаследовали от Виолетты, была одним из тех доказательств, над которыми следовало подумать. У Августа были широкие, темные, сросшиеся над переносицей брови, в которых торчали отдельные длинные волоски, наподобие того, как это бывает у кошки. У Норы были похожие линии бровей, у Тимми Вилли, хотя когда она стала девушкой, она постоянно подбривала и выщипывала их. У большинства детей Маусов, которые были похожи на Грэнди, этого не было — ни у Джона, ни у самого Грэнди.

Оберон тоже не унаследовал этого.

Виолетта всегда говорила, что в той части Англии, откуда она родом, сросшаяся линия бровей означает, что перед вами сильная личность с криминальными задатками, возможно, даже маньяк. Она посмеивалась над этим и над Обероном, но ни в одном энциклопедическом словаре не было ни слова о бровях.

Ладно. Может быть, все связанное с бровями было только способом для него понять, почему он был исключением и не мог видеть их, хотя его камера запечатлевала их, так же, как Виолетта и Нора тоже видели их. Грэнди часами говорил о малых мирах и о тех, кто мог попасть туда, но у него не было оснований, не было оснований; он склонялся над фотографиями Оберона, сосредоточенно вглядывался в них и говорил об увеличении и специальных линзах. Он сам точно не знал, о чем говорит, но Оберон таким образом проделал несколько опытов, пытаясь найти выход. Затем Грэнди и Джон настояли на том, чтобы опубликовать некоторые фотографии из его коллекции в маленькой книжке — «Религиозная книга для детей». Джон посоветовал Грэнди написать свои комментарии и Грэнди так все испортил, что никто, особенно дети, не обратил ни малейшего внимания на книгу. Оберон никогда не простил им этого. Было очень тяжело думать обо всем этом беспристрастно, с научной точки зрения, не считая себя сумасшедшим или полным дураком, когда все считали тебя таковым. Или по крайней мере, некоторые из них, кто удосужился прокомментировать издание.

Он пришел к заключению, что таким образом они попытались заставить его ослабить борьбу, чтобы в дальнейшем полностью вывести его из игры. Он позволил им сделать это. Он полностью прекратил борьбу. Ее не продолжил ни сын Джона, ни дети младшего брата, ни Виолетта со своим спокойным разумом, ни отважный Август. Он сам был пожизненным холостяком без жены и потомства; фактически, он был почти девственником. Почти. Он не входил даже в эту категорию — у него никогда не было любимого человека.

При этой мысли он ощутил легкую боль. Он прожил всю свою жизнь, страстно желая недосягаемого, а такая жизнь при известных обстоятельствах приводит к равновесию между разумом и безумием. Он не мог пожаловаться. В какой-то степени все они были здесь изгнанниками, по крайней мере, он разделил это с ними и не завидовал чужому счастью. Наверняка, он не завидовал Тимми Вилли, которая уехала отсюда в город; он не осмеливался завидовать Августу. Перед ним всегда были эти немногочисленные окна — серые и черные, неизменно спокойные, с рамами, открывающимися в этот опасный мир.

Он закрыл папку — при этом пахнуло старой, потрескавшейся черной кожей — и вместе с этим возникало желание отложить новую попытку классификации других фотографий на следующий день. Он мог бы оставить все как было, в разрозненных частях, с аккуратными, но недостаточными пояснениями. Это решение не встревожило его. В своей прошлой он часто пытался переклассифицировать все заново и каждый раз приходил к одному решению. Он терпеливо привел в порядок фотографии и встал, чтобы взять из тайника большую выставочную книгу, обернутую клеенкой. На ней не было никакой надписи, она была ни к чему. Там было множество старых фотографий примерно двадцатилетней давности. Альбом был ровесником старой папке с его первыми снимками. Там были представлены другие его фотографии.

Легче сказать, когда он стал ученым, чем когда он перестал быть им; это был момент, если он был на самом деле, когда его натура дала трещину и предала его и он забросил великое исследование ради… ради чего? Искусства? Разве снимки в клеенчатой книге можно было считать произведениями искусства, а если нет — стоило ли заботиться о них?

Любовь. Разве он отважился назвать это любовью?

Он положил книгу на черный портфель. Вся жизнь прошла перед его глазами в свете потрескивающий и шипящей лампы. Ночной мотылек коснулся своими легкими крылышками белого пламени и упал на стол.

УВИДЕТЬ, ЧТО МОЖНО

В покрытом мхом лесной пещере Дэйдли Алис сказала Смоки: «Он сказал: давай пойдем в лес и посмотрим, что мы увидим. Он подготовил свой фотоаппарат. Иногда он брал маленькую камеру, а иногда большую деревянную с прикрученными ножками. Мы взяли с собой завтрак. Мы приходили сюда много раз. Мы приходили сюда в жаркие солнечные дни и поэтому Софи и я — мы могли снять с себя всю одежду. Мы бегали и говорили «смотри, смотри», а иногда «о, они исчезли», когда были не совсем уверены, что видели что-то где-то…»

— Снимали одежду? А сколько вам было лет?

— Я не помню. Восемь. Может быть, мне было двенадцать.

— Это было необходимо — искать?

Она засмеялась низким грудным смехом, вытянувшись во всю длину, и легкий ветерок ласкал ее теперь тоже обнаженное тело.

— В этом не было необходимости, — сказала она. — Это было просто смешно. А тебе не нравилось снимать одежду, когда ты был ребенком?

Он вспомнил, что он чувствовал тогда: невероятный подъем, свободу, когда сдержанность была отброшена в сторону вместе с одеждой. Это было совсем непохоже на сексуальные ощущения подростков, но чувство было очень сильным.

— О, Оберон не в счет. Он был… я догадываюсь, ну, одним их них. Фактически я предполагаю, что мы делали это из-за него. Он становился, как ненормальный.

— Еще бы! — мрачно отозвался Смоки.

Некоторое время Дэйли была спокойна. Затем она сказала: «Он никогда не обижал нас. Никогда, никогда не заставлял нас делать что— либо. Это мы все придумывали и предлагали, но не он. Мы поклялись сохранить тайну и мы заставили его поклясться. Он был, как дух, как Пан, или что-то в этом роде. Мы приходили в возбуждение от его волнения. Мы бегали кругами, пронзительно кричали и катались по траве. Это была какая-то магия.

— Ты никогда не рассказывала об этом.

— Нет. Не было случая. Кроме того, все знали об этом, кроме мамы, папы и тетушки Клауд, но они никогда ничего не рассказывали. Правда, позже я разговаривала об этом со многими людьми и все они, как и ты, удивлялись. И они спрашивали: «Что, Оберон брал вас в лес, чтобы посмотреть, что можно увидеть?»

Она снова улыбнулась.

— Я догадываюсь, что ему это не давало покоя много лет. Я не знаю никого, кто обижался бы на это. Я догадываюсь, что он собрал все снимки.

— Психологическая травма.

— О, не будь таким глупым.

Он погладил свое обнаженное тело, отливавшее жемчужным блеском в лунном свете.

— Он когда-нибудь видел обнаженное женское тело. Я имею в виду, кроме…

— Нет. Никогда.

— А вы?

— Мы думали, что да.

Она, конечно, была уверена в этом: по утрам они прогуливались наблюдая и ожидая, что их поведут в то место, где они никогда не были, но которое было для них удивительно знакомым, место, где тебя возьмут за руку и скажут: «Мы здесь». А вы должны отвернуться и тогда увидите их.

А они услышат шаги Оберона где-то позади и не смогут показаться или ответить ему, хотя это именно он привел их сюда; но они потом ушли от него и пошли собственным путем.

Софи? Алис?

НО ЭТО ТАК

Летний домик изнутри светился голубым свечением, за исключением той комнаты, где слабо горела лампа. Оберон, нервно и быстро потирая руки, кругами ходил по комнате, заглядывая во все углы и ящики. Наконец, он нашел то, что искал — большой конверт мраморной бумаги, один из многих, что у него были когда-то. В этом конверте ему давным-давно прислали из Франции платиновую печатную бумагу.

Острая боль, сравнимая только со страстным желанием пронзила все его тело, но вскоре боль утихла и это произошло гораздо быстрее, чем отступает желание. Он взял клеенчатый альбом и вложил его в мраморной конверт. Потом он взял старую перьевую ручку (он никогда не разрешал своим ученикам писать шариковыми ручками) и дрожащим, как если бы смотреть на буквы через слой воды, почерком надписал конверт: для Дэйли, Алис и Софи. Ему показалось, что с его сердца упала огромная тяжесть. Он дописал: лично в руки. Он хотел поставить еще восклицательный знак, но передумал; только крепко заклеил конверт. На черной папке он не стал указывать имени. Все остальное не предназначалось кому бы то ни было.

Закончив с этим, он вышел во дворик. Птицы почему-то все еще не проснулись. Дойдя до конца лужайки, он хотел помочиться, но не смог, вернулся и сел в парусиновое кресло, слегка потемневшее от росы.

Он всегда представлял себе, хотя и не верил, этот момент. Он представлял себе, что это произойдет в сумерках и что спустя годы он безнадежно и с горечью поддастся этому; кто-то подойдет к нему в сумерках, неслышно ступая по саду, не касаясь даже цветов. Возможно, это будет ребенок, как будто сошедший с античной фотографии, чьи серебряные волосы будут как бы освещены солнцем, которое уходит за горизонт. И этот ребенок заговорил с ним и он сможет: «Да, ты знал нас. Ты единственный подошел ближе всех к нашей тайне. Без тебя никто не сможет приблизиться к нам. Без твоего безрассудства они не смогут увидеть нас; без твоего одиночества они не смогут полюбить друг друга и рожать детей. Без твоего неверия они не смогут поверить. Я знаю, как тяжело тебе думать, что мир развивается таким странным путем, но это так».

В ЛЕСАХ

На следующий день на небе стали собираться тучи. Он появлялись не спеша, но казалось, что когда они тянут все небо, то окажутся на расстоянии вытянутой руки от земли. Дорога, по которой они шли, петляя по лесу. Огромные деревья стояли так близко друг к другу, что их кони сплетались так, что казалось, что на дубах растут кленовые листья, а орешник покрыт листьями дуба. Они с трудом пробирались сквозь заросли плюща и подгнившие стволы деревьев, которые перегораживали тропинку.

— Какая чащоба! — сказал Смоки.

— Зато хорошо защищает, — отозвалась Алис.

— Что ты имеешь в виду?

Она вытянула руку вверх ладонью, чтобы посмотреть, не начался ли дождь — на ладонь упала капля, потом другая.

— Здесь никогда не было столько поваленных деревьев, по крайней мере лет сто. Дождь начался уверенно, неторопливо, подобно тому, как собирались облака — это был не легкий моросящий дождик, а настоящий ливень.

— Черт побери, — сказала она, достала из рюкзака мятую желтую шляпу и надела ее, но было совершенно ясно, что им предстоит вымокнуть до нитки.

— Далеко еще? — поинтересовался Смоки.

— До лесного домика? Не очень. Хотя, подожди минуту.

Она остановилась, лежащую перед ними. Непокрытая голова Смоки начала чесаться от стекающих капель.

— Здесь можно срезать путь, — сказала Алис, — можно пойти по тропинке, она должна быть где-то здесь, если только я смогу найти ее.

Они ходили взад-вперед по краю непроходимого леса.

— Может быть, они не сохранили ее, — сказала она, пока они искали. — Они очень страшные. Ведут такой уединенный образ жизни. Они все живут здесь неподалеку и никогда никого не видят.

Она остановилась у неясного просвета в мелколесье и сказала: «Здесь».

Смоки показалось, что она была не совсем уверена. Они углубились в подлесок. Дождь монотонно стучал по листьям, звук падающих капель становился непрерывным и сливался и сливался в один, удивительно низкий звук. Небо затянуло тучами, под деревьями было темно, как ночью, и даже серебристые струи дождя не освещали темноту леса.

— Алис?

Он остановился и замер. Все, что он мог слышать — это звук дождя. Он так увлекся поиском предполагаемой тропинки, что потерял ее. Он также сбился и с тропинки, если только она там была. Он снова окликнул ее, все еще чувствуя самонадеянность и не имея причины для беспокойства. Он не услышал ответа, но как раз в это время заметил тропинку, которая легко извиваясь бежала между деревьями. Наверное, она нашла ее и быстро прошла вперед, пока он блуждал в зарослях. Он вышел на тропинку и двинулся по ней, совершенно мокрый от дождя. Алия должна была в любой момент появиться перед ним, но ее все не было. Тропинка уводила его все дальше и дальше в лес. Казалось, что она ускользает из-под его ног и он никак не мог заметить, куда она ведет, но больше идти было некуда. Он не смог бы сказать, сколько времени он шел, только тропинка привела его на опушку леса, которую кольцом обступали мокрые от дождя деревья-гиганты.

Внизу на поляне, совершенно нереальный в капающем тумане, стоял дом — самый странный из всех, которые ему когда-либо приходилось видеть. Это был один из ненормальных коттеджей Дринквотера в миниатюре, но только весь цветной: с красной черепичной крышей, с белыми разукрашенными стенами. Он выглядел чрезвычайно странным и совершенно новеньким.

«Наверное, это тот самый дом, — подумал он, — но где Алис?»

Должно быть, это не он, а она потерялась. Он стал спускаться вниз по холму и двинулся по направлению к домику, минуя семейки грибов и красными и белыми шляпками, которые виднелись из мокрой травы. Маленькая круглая дверь с глазком и молоточком широко распахнулась, когда он подошел поближе и появилось маленькое, острое личико. Глаза подозрительно блестели, но на лице расплылась широкая улыбка.

— Извините, — сказал Смоки, — это лесной домик?

— Конечно, ответил человек и шире открыл дверь. — А вы Смоки Барнейбл?

— Да, — ответил Смоки и подумал, откуда он знает его.

— Не соблаговолите ли войти?

Смоки подумал, что если в домике соберется больше двух человек, то он будет переполнен. Он прошел мимо мистера Вуда, на котором красовался как будто ночной колпак, и тот протянул руку, приглашая Смоки войти в домик. Смоки никогда не видел такой длинной и узловатой руки.

— Очень мило с вашей стороны пригласить меня, — сказал Смоки и маленький человечек улыбнулся так широко, что Смоки не мог и подумать, что такое возможно. Его коричневое, как орех, лицо, наверное раскололось бы на две части от уха до уха, если бы он продолжал улыбаться.

Внутри домика было намного больше места, чем показалось ему вначале, или наоборот, меньше — он не мог бы точно сказать. По необъяснимой причине он почувствовал, как в нем поднимается волна смеха. В комнате стояли старые дедушкины часы, бюро с оловянными кружками и подсвечниками, высокая кровать с пуховой периной, покрытая лоскутным одеялом, простеганным так необычно, как ему не приходилось видеть раньше. Еще там был круглый полированный столик на шатких ножках и шкаф, который занимал большую часть комнаты. В комнате было трое удобно расположившихся людей: симпатичная женщина сидела на корточках перед печью, в деревянной колыбели лежал маленький ребенок, который агукал всякий раз, как женщина покачивала люльку, и старая, старая леди, которая сидела в углу, мерно покачиваясь, и быстро вязала длинный полосатый шарф. Все трое, конечно, заметили его появление, но делали вид, что не видят его.

— Садитесь, — протянул певуче мистер Вудс, — и расскажите нам, что с вами произошло.

Смоки охватил какой-то приятное удивление, которое буквально переполняло его, тоненький внутренний голос попытался возразить (с какой стати?), но тут же исчез, лопнул, как воздушный шарик, на который случайно наступили ногой.

— Ну, начал он, — мне кажется я сбился с тропинки, по которой мы шли с Дэйли Алис, но теперь я нашел вас и не знаю, что с ней.

— Хорошо, — сказал мистер Вудс. Он усадил Смоки за стол в кресло с высокой спиной и достал из серванта стопку расписанных голубыми цветами тарелок, которые он расставил по столу как колоду карт.

— Вам следует немного подкрепиться, — сказал он.

Как по команде женщина вынула их духовки лист противиня, на котором пеклась единственная ароматная плетеная булочка. Ее-то мистер Вудс и положил на тарелку Смоки, изучающе глядя на него. Булочка была не просто плетенкой — на ее поверхности полосками теста была выложена пятиконечная звезда, посыпанная сахаром. Смоки немного подождал, пока попадут еду другим, но булочка пахла так ароматно, что он поднес ее ко рту и съел в мгновение ока. На вкус она была так же восхитительна, как и на запах.

— Я только что женился, — сказал он и мистер Вудс кивнул. — Вы, наверное, знаете Алис Дринквотер.

— Да.

— Мы думаем, что будем счастливы вместе.

И да и нет.

— Что? — удивленно воскликнул Смоки.

— Что вы сказали, миссис Андерхил? Счастливы вместе?

— И да и нет, — повторила миссис Андерхил.

— Но как… — начал Смоки и вдруг невероятная печаль нахлынула на него.

— Все это — часть сказки, — сказала миссис Андерхил, — но не спрашивай меня, как это произошло.

— Это что-то особенное, — с вызовом сказал Смоки.

— Ну, ладно, — вмешался мистер Вудс, — ведь ты знаешь, что это не так.

Его лицо вытянулось и стало задумчивым. Он уложил свой подбородок в огромную ладонь, сложенную лодочкой, а длинными пальцами другой руки забарабанил по столу.

— Скажи нам, какой подарок она тебе подарила?

Это было очень несправедливо. Она отдала ему все. Всю себя. Почему она должна дарить ему еще какой-то подарок? Но как только он сказал это, он вспомнил, что в свадебную ночь она предложила ему настоящий подарок.

— Она отдала мне, — гордо сказал он, — свое детство, потому что у меня его не было. Она сказала мне, что я могу пользоваться им, когда захочу.

Мистер Вудс уставился на него.

— А она дала тебе портфель, чтобы положить его туда? — лукаво спросил он. Его жена, если это была она, кивнула при этих словах. Мистер Андерхил самодовольно качнулась в кресле. Даже ребенок агукнул с таким видом, что казалось, будто он ведет счет.

— Это не имеет значения, — сказал Смоки. С того времени, как он съел плетеную булочку, его настроение постоянно менялось и было похоже на постепенный переход от одного времени года к другому. Осенние слезы выступили на глазах.

— Это не имеет никакого значения. Я не мог принять подарок. Видите ли — это было трудно объяснить — когда она была маленькая, она верила. Вся семья верила. А я нет. Я думаю, они верят до сих пор. Теперь это просто безумие. Как я мог верить в это? Я бы хотел поверить в чудеса и увидеть их, но если со мной этого никогда не произошло, как я мог принять ее подарок?

Мистер Вудс энергично затряс головой.

— Нет, нет, — сказал он. — Это совершенно прекрасный подарок.

Он пожал плечами.

— Просто у тебя нет портфеля, чтобы сложить туда это все. Смотри! Мы подарим тебе подарки. Настоящие. Он откинул крышку горбатого сундука, обитого черным железом. Внутри что-то блестело.

— Смотри! — сказал он, доставая длинную змейку ожерелья, — золото!

Все остальные смотрели на Смоки, улыбнувшись при появлении подарка и ожидая его изумлений и благодарности.

— Вы … очень добры, — заикаясь проговорил Смоки, а мистер Вудс тем временем набросил ожерелье на шею Смоки и обмотал несколько раз, как будто собирался задушить его. Золото не было холодным, как и положено быть металлу, наоборот — оно было теплым, как его тело. Оно было таким тяжелым, что оттягивало шею, заставляя его отклоняться назад.

— Что еще? — спросил мистер Вудс, оглядывая его и приложив палец к губам.

Миссис Андерхил одной из своих спиц указала на кожаную коробочку, стоявшую на серванте.

— Правильно, — сказал мистер Вудс. — А как насчет этого?

Цепляясь за коробочку кончиками пальцев, он подтягивал ее к себе, пока коробочка не упала ему в руки. Он с шумом открыл крышку.

— Шляпа!

Это была красная шляпа с высокой мягкой тульей, перехваченная заплетенными косичкой ремешком, на котором плавно покачивались перья белой совы. Мистер Вудс и миссис Андерхил одновременно ахнули и придвинулись ближе, пока мистер Вудс водружал шляпу на голову Смоки. Она была тяжелой, как корона.

— Меня удивляет, — растерянно сказал Смоки, — что случилось с Дэйли Алис.

— Это напомнило мне, — сказал с улыбкой мистер Вудс, — о самых лучших днях прошлого. Он достал откуда-то из-под кровати потрепанный, поеденный мышами саквояж. Он поставил его на стол и мягко пододвинул к Смоки. Казалось его взор слегка затуманился печалью. Его большие руки погладили поверхность саквояжа, как будто это была его возлюбленная.

— Смоки Барнейбл, — сказал он, — вот мой подарок. Даже если бы она захотела, она не смогла бы дать его тебе. Саквояж стар, но достаточно вместителен для этого. Держу пари, что в нем есть комната для…

На его лице промелькнула тень сомнения и он, щелкнул замками в усмешке.

— О, множество комнат. Хватит не только для ее подарка, но и для твоего неверия и для чего-нибудь еще. Сам идет тебе в руки.

Пустой портфель был тяжелее всего.

— Вот и все, — сказала миссис Андерхил и старые часы мелодично зазвенели.

— Пора идти, — сказала миссис Вудс и ребенок нетерпеливо зачмокал.

— Что случилось с Алис? — задумчиво сказал мистер Вудс.

Он дважды обошел комнату, выглядывая в маленькие окошки и заглядывая во все углы. Он открыл дверь; прежде, чем он снова быстро захлопнул ее. Смоки выглянул в абсолютную темноту и услышал долгий сонный шепот. Мистер Вудс поднял палец, озаренный внезапной идеей, его брови взметнулись вверх. Он подошел к высокому шкафу на кривых ножках, который стоял в углу комнаты, рывком открыл его дверки и Смоки увидел мокрый лес, по которому он шел вместе с Алис, и далеко— далеко саму Алис. Мистер Вудс указывал внутрь шкафа.

— Было очень мило с вашей стороны, — сказал Смоки, входя в шкаф, — отдать мне всю эту чепуху.

— Забудь об этом, — сказал мистер Вуд и голос его неопределенно звучал вдалеке. Дверцы шкафа захлопнулись за Смоки с долгим звуком, похожим на звучание огромного гудящего колокола. Он подошел под мокрыми ветками, наклоняясь и отводя их руками.

— Ради бога, что случилось, — воскликнула Дэйли Алис, когда увидела его.

— Я был у Вудсов.

— Представляю. Посмотри на себя.

Толстые стебли ползучих растений каким-то образом обвивались вокруг его шеи. Цепкие колючки впились в его тело и нацеплялись на рубашку.

— Черт побери, — только и смог выговорить он.

Алис засмеялась и начала стряхивать листья с его волос.

— Ты что, упал? — Как ты умудрился набрать полную голову опавших листьев? А это что у тебя?

— Портфель, — сказал Смоки. — Теперь все в порядке. — Он поднял руку и показал ей старое осиное гнездо, которое держал в руке, тонкие стенки тут же рассыпались на кусочки и обнажили множество внутренних ячеек. Божья коровка похожая на капельку крови выползла оттуда и тут же улетела.

— Полетела домой, — сказала Дэйли Алис. — Теперь все в порядке. Знаешь, тропинка была здесь всегда. Пойдем.

Его рюкзак, пропитанный водой, оттягивал плечи. Ему отчаянно захотелось сбросить его. Но Смоки последовал за ней по протоптанной колее и вскоре они подошли к страшно замусоренному, очень большому участку земли, расположенному чуть ниже разрушающегося глиняного берега. Посреди участка стояла потемневшая лачуга, покрытая толью, которая была привязана к стропилам обрывками веревки для сушки белья. Старенький пикап стоял без колес во дворе и крадучись шла черно-белая мокрая и злая кошка. Женщина в фартуке и галошах ахала им рукой из связанного проволокой курятника.

— Это Вудсы, — сказала Дэйли Алис.

— Да.

Но даже когда перед ними уже стояли чашечки с дымящимся кофе, а Эми и Крис Вудс болтали о всякой чепухе и от его сброшенного рюкзака на линолеуме расплывались большая лужа, все равно Смоки чувствовал его тяжесть на своих плечах, и он никак не мог избавиться от этого ощущения и, более того, ему казалось, что он всегда нес на себе этот груз. Он подумал, что, может быть, так оно и было.

В памяти Смоки очень мало что осталось о том, как прошел этот день, да и остальные дни их путешествия. Позже Дэйли Алис будет напоминать ему то об одном, то о другом событии, как будто ей больше не о чем было помнить, и он будет отвечать: «Да, да», хотя он и не помнил всего, о чем она говорила.

В тот самый день Клауд, сидя на веранде у карточного столика и думая только о том, чтобы продолжить мысленно следовать за путешественниками, перевернула козырную карту, под названием «Тайна» и только собиралась положить ее на место, как вдруг дыхание ее стало затрудненным и она задрожала. Глаза ее неожиданно наполнились слезами и когда мать пришла звать ее к завтраку, Клауд, с красными глазами и все еще потрясенная тем, что она знала или о чем подозревала, без сомнений и колебаний рассказала ей, о чем она узнала. А когда Смоки и Дэйли Алис вернулись — загоревшие, слегка поцарапанные, но счастливые, они увидели, что окна закрыты шторами. Смоки не знал об этом старом обычае, а на крыльце с торжественно-печальным видом стоит доктор Дринквотер.

— Умер Оберон, — сказал он.

МЕЖДУ ПРОЧИМ

Грачи, во всяком случае, Смоки думал, что это грачи, вернулись домой, стайкой пролетев по затянутому облаками, холодному небу, и уселись на голые еще деревья, разбросанные по вновь вспаханному мартовскому полю. Поломанная изгородь из штакетника отделяла поле от дороги, по которой шел путешественник в треугольном капюшоне. У него под ногами рядами росли грибы с белыми и красными шляпками, а на лице путешественника было выражение тревоги или удивления, потому что последний в ряду маленький грибок приподнял свою красную шапочку и, хитро улыбаясь, смотрел на него из-под полей своей шляпки.

— Это оригинально, — сказал доктор Дринквотер, указывая на картину бокалом, наполненным хересом. — Один художник подарил ее моей бабушке Виолетте. Он был ее поклонником.

Детскими книгами Смоки были сочинения Цезаря и Овидия, и он никогда прежде не видел таких работ. Он был потрясен и не мог объяснить, почему. Картина называлась «Между прочим» и это звучало в его ушах, как легкий шепот. Маленькими глотками он потягивал свой херес. В дверь позвонили и он увидел, как мать торопливо вышла из гостиной, на ходу вытирая руки о фартук.

Расстроенный меньше других, он постарался быть полезным в семейном горе. Вместе с Руди Флудом он выкопал могилу на кладбище, где хоронили всех Дринквотеров. Там уже были похоронены Джон, Виолетта, Гарви Клауд. День был ужасно жарким; над тяжело опущенными ветками кленов висела легкая дымка, как будто деревья тяжело дышали под порывами изредка набегающего ветерка. Руди с видом знатока выбрал место; его рубашка взмокла от пота; с их лопат соскальзывали черви, а темные, прохладные комья земли на ярком свету быстро бледнели и высыхали.

На следующий день стали собираться родственники и знакомые. Это были почти все, кто присутствовал на их свадьбе. На некоторых была та же одежда, что и на свадебном вечере, так как они не предполагали, что с кем-то из Дринквотеров может произойти нечто подобное так скоро; Оберон был похоронен без отпевания, только на фисгармонии исполнили длинный реквием, который теперь прозвучал как-то спокойно и почти радостно.

— Почему это, — сказала мать, внося небесно-голубой поднос из пирекса, покрытый фольгой, — каждому кажется, что после похорон все умирают от голода? Ну, да это неплохой обычай.

ХОРОШИЙ СОВЕТ

Грузная тетушка Клауд спрятала свой мокрый носовой платок в рукав черного платья. Доктор Дринквотер надел мундштук на трубку из шиповника, которой он пользовался очень редко, отложил ее в сторону и уставился на нее тяжелым взглядом, как бы удивляясь, что она несъедобна.

— Царство ему небесное и пусть земля ему будет пухом, — торжественно произнес он.

— Я думаю, теперь мы можем приступить к еде, — сказала входя мать.

— Кладите еду в тарелки. Возьмите бокалы. Смоки, возьми бутылку — я принесу еще.

Софи сидела за обеденным столом вся в слезах. Не задумываясь, она села на место Оберона, который по субботам всегда приходил обедать за общий стол.

— Как я могу забыть, — проговорила она через салфетку, прикрывая лицо.

— Он так любил всех нас… — не отнимая от глаз салфетку, она быстро вышла из столовой. Со времени своего возвращения Смоки с трудом заставлял себя посмотреть ей в лицо и сейчас он бросил взгляд на ее удаляющуюся спину.

— Ты и она были его любимцами, — сказала Клауд, дотрагиваясь до руки Дэйли Алис.

— Думаю, что мне следует пойти и посмотреть, где Софи, — сказали мать, нерешительно глядя на дверь.

— Сиди, мать, — мягко сказал доктор. — Ей сейчас никто не поможет.

Он положил Смоки картофельного салата, стоявшего на столе среди поминального обеда.

— Ну, вот. Это было тридцать лет назад…

— Ты ошибаешься, — сказала мать, — уже более сорока пяти лет.

— Может быть. Мы здесь не замечаем времени. Благодаря заботе государства о наших детях, мы открыли маленькую частную школу. Это не было данью моде. Но получилось так, что в нашей школе мы установили стандарт. Государственный стандарт. Наши дети стали читать и писать так же хорошо, как и другие и изучать математику; но в программе говорилось, что они должны изучать историю, и основы гражданского права и множество всякой другой ерунды, которую мы не считали нужной. В конце концов, если вы умеете читать, мир книг открыт для вас, а если вы любите читать, то всегда будете это делать. Если же нет, то вы все равно все забудете, как бы вас ни заставляли учить. Люди в округе не так уж невежественны; у них есть какие-то мысли, или даже множество мыслей, о том, что именно следует знать и очень мало что из этого они изучали в школе.

— Ну, и дело повернулось так, что наша начальная школа была закрыта и всем детям приходилось ездить в другую школу в течение двух лет…

— Власти сказали, что наша программа не готовит детей к реальной жизни, — добавила мать.

— А что значит «реальная жизнь»? — запальчиво спросила Клауд. — Все что я наблюдала позже, отнюдь не казалось мне реальным.

— Это было сорок лет назад, Нора.

— Ну, и что изменилось с того времени?

— Некоторое время я посещала общеобразовательную школу, — сказала мать.

— Это было не так уж плохо. Только вам нужно всегда приходить туда в строго определенное время и каждый день — весной и зимой, в дождь и в жару. Кроме того вам не разрешат уйти, пока не закончатся все занятия.

— Ну, и как основы гражданского права и все прочее? — спросила Дэйли. Алис, стискивая под столом руку Смоки, потому что заранее знала ответ.

— Ну, ты ведь знаешь, что. Я не помню ничего из этого. Ни-че-го.

Так Смоки впервые получил представление о системе школьного образования. Большинство детей, которых он знал, забывали все, чему их учили в школе, как только они покидали свои классы.

— Дети, — сказал бы он, — вам следовало бы ходить в школу с моим отцом и он бы не позволил вам ничего забыть. С другой стороны, когда его спрашивали о старых школьных истинах, таких как верность или День древонасаждений или о принце Генри Навигаторе, он проявлял полное невежество. Все считали его странным, если обращали на него внимания.

— Итак, отец Клауд Берри попал в беду из-за того, что не позволяли ему посещать школу, — продолжала говорить тетушка Клауд. — Дело дошло до Верховного суда штатов.

— Но мы были вне подозрений, — сказал доктор.

— Случай все решил в нашу пользу, — добавила Мом.

— Хотя никто и не слышал об этом, — доктор вытер губы ладонью. — Мне кажется, что суд был и сам удивлен таким решением и все успокоилось. С того времени нас ничто не беспокоил.

— Мы получили хороший совет, — сказала Клауд, опуская глаза и все молча согласились с ней.

Смоки, взяв еще один бокал шерри, начал говорить о лазейках в программе, о которых он был наслышан, и о превосходном образовании, которое он получил, и что он не видит другого способа получить настоящее образование, как вдруг доктор Дринквотер неожиданно ударил по столу ладонью, как судья молоточком для установления тишины, и воззрился на Смоки. Его глаза горели от внезапно пришедшей ему идеи.

КАК НАСЧЕТ ТОГО

— Ну, как насчет того? — спросила Дэйли Алис много позже, когда они уже лежали в постели.

— Чего?

— Того, что предложил папочка.

Было жарко и они укрывались только одной простынкой, да и ту, начиная с середины ночи, сдувало ветерком.

— Я не знаю, — бездумно ответил он, чувствуя себя не в силах противостоять охватившей его сонливости. Он попытался задуматься над более определенным ответом, но вместо этого погрузился в сон. Она нервно заворочалась и он снова очнулся ото сна.

— Что?

— Я думаю об Обероне, — спокойно сказала она, уткнувшись лицом в подушку. Он приподнял ее и она, спрятав лицо у него на плече, всхлипнула. Он погладил ее волосы, мягко погрузив в них пальцы. Она очень любила, когда он ласкал ее так, пока она не заснет. А когда она уснула, он обнаружил, что лежит, уставившись в блестящий иллюзорный потолок, слегка удивленный своей бессонницей и ничего не зная о написанном правиле, согласно которому супруг не должен засыпать раньше, чем уснет его жена. Это было правило, о котором ничего не говорилось в его брачном контракте.

— А все-таки, что же насчет того?

Его пригласили сюда, приняли — с этим нельзя было спорить. Но с того времени не было сказано об их совместном будущем, да и сам он не задумывался об этом: он не имел привычки заглядывать в будущее, поскольку его настоящее было таким неопределенным.

Но теперь, когда уже не было неизвестности, он должен был принять решение. Он осторожно положил руки за голову, чтобы не потревожить спокойный сон Алис. Каким он был человеком, если только он вообще был им? Неизвестно, он всегда был никем. Теперь в нем появилось достоинство, характер, симпатии и антипатии. Понравилась или нет ему идея о том, чтобы жить в этом доме, преподавать в школе, заняться религией? Подходило ли это к его характеру?

Он посмотрел на смутно белеющую цепь снежных вершин, которые напоминало тело Алис, свернувшейся под простыней. Если он и был личностью, то это она сделал его таким. А если он и был человеком, то очень незначительным, маленький человечек в чьей-то повести, маленькая роль, которую он согласился играть. У него будут свои входы и выходы, он будет участником диалогов. А если человек окажется слишком ершистым, то учителю или кому-нибудь еще не будет до этого никакого дела — все будет идти своим чередом.

Он внимательно прислушался к себе, пытаясь обнаружить чувство обиды. Но вместо этого обнаружил, что в нем поднимается ностальгия по утерянной неизвестности, анонимности, по бесконечным возможностям, которые она давала; но он также чувствовал рядом с собой ее дыхание и улья большого дома и, ощутив себя, живущим в одном ритме с ними, он уснул, так ничего и не решив.

Когда тени под луной мягко переместились с одного конца Эджвуда на другой, Дэйли Алис приснилось, что она стояла на цветущем лугу, а на холме рос дуб и рядом с ним колючий шиповник. Их ветки так тесно переплелись, что казалось, они крепко обнялись. А в другом конце дома Софи приснилось, что в ее локте была крошечная дверца, которая со скрипом открывалась и сквозь которую проникал ветер, который доставал до самого сердца. Доктору Дринквотеру приснилось, что он сидит за своей пишущей машинкой и пишет следующее: «Есть старое, старое насекомое, которое живет в земляной норе. Однажды в июне это насекомое надевает свою летнюю соломенную шляпку, берет свою дудочку, посох и фонарик и, подобно червяку добирается до лестницы, которая ведет в дверце в голубое лето». Это показалось ему чрезвычайно важным, но когда он проснулся, то не смог вспомнить ни слова, как ни старался. Матери, спавшей рядом с ним, снилось, что он не в своем кабинете, а с ней на кухне, а она вынимает из духовки протвинь с чем-то коричневым и круглым на нем. Когда же он спросил ее, что это такое, она ответила: «Годы!».