Большой пожар

Полковник Кожухов Шесть лет назад

Морякам снятся шторма, полярникам — льды и снега, пожарным — дым и огонь.

Кожухову, хотя по годам своим войны он не видел, чаще всего снились разрывы снарядов.

Много всего пережил он за двадцать с лишним лет службы, но один пожар был самый страшный — горели склады боеприпасов на полигоне, километрах в шестидесяти от города. Когда Кожухов приехал туда, он мгновенно понял, что не знает, как тушить этот пожар: с раздирающим небо грохотом рвались снаряды, гранаты и мины, по всему полигону со свистом разлетались осколки. Автоцистерна и автонасос, закрепленные за полигоном, уже пытались добраться до очага пожара, но были опрокинуты, изувечены воздушной волной; повторять их маневр было бы безумием.

А огонь подбирался к главному складу, пожар следовало остановить во что бы то ни стало.

Кожухов стоял, смотрел на огонь и думал, разрешив себе тем самым непозволительную роскошь.

Выход был один — пойти на смертельный риск.

— Я с тобой, — сказал старый генерал, начальник полигона. — Забудь про мои погоны, рядовым.

Кожухов многое слышал о генерале, верил, что тот говорит искренне, но для задуманного нужны были профессионалы — лучшие из лучших. Из шагнувших вперед добровольцев он выбрал троих, все взяли ручные стволы и поползли по-пластунски: впереди Кожухов, за ним Нестеров-старший, лейтенант Гулин и сержант Лавров. Метр за метром, всем телом вжимаясь в колею, они ползли, думая только об одном: как можно ближе подобраться к очагу.

Первым выбыл из строя Гулин — осколок врезался ему в предплечье, и Кожухов отправил лейтенанта назад, другой осколок попал Кожухову по каске и, скользнув, чудом ее не пробил; третий, к счастью, небольшой и на излете, распорол сапог Лаврову.

И тогда Кожухов, с горечью осознав, что дальше двигаться вперед бессмысленно, приказал отступить.

Они вернулись. Кожухов увидел полные отчаяния глаза генерала, и ему вдруг явилась чрезвычайно дерзкая мысль. Даже кровь вскипела от неожиданной этой мысли.

В стороне стоял тяжелый танк. А что, если снять с пожарной машины мощный лафетный ствол — тридцать литров воды в секунду, водяная пушка! — и приспособить, привязать его к танковому орудию?

— Шанс, — подумав, подтвердил Нестеров, который всю войну провел механиком-водителем тридцатьчетверки. — Шанс! — убежденно повторил он.

Так и сделали. Привязали капроновой веревкой лафетный ствол рядом с орудием, нарастили рукава, Нестеров сел за рычаги, Кожухов и Лавров скорчились за башней, чтобы держать рукав — и тяжелый танк пошел в атаку на огонь!

По броне лупили осколки, но их Кожухов теперь не боялся — лишь бы ходовую часть не повредило, а когда крупным осколком гусеницу все-таки заклинило и танк развернуло, очаг пожара был уже в сфере действия лафетного ствола и за несколько минут огонь был потушен…

— Сынки, — сказал тогда генерал, и на глазах у него появились слезы, — родные…

— Опять синяков наставил, — жаловалась наутро Люба. — Хоть бы во сне пожары не тушил!

— Постараюсь, — пообещал Кожухов, — мне и наяву их хватает. Юра звонил?

— Завтра с Ветой в театр идут. Ты бы, Миша, не так с ним строго, а то бросил сына в омут…

— Выкарабкается, — уверенно оказал Кожухов. — Ну, завтракать.

Он позвонил в УПО, узнал, что ночь прошла относительно спокойно, позавтракал и привычно поцеловал на прощанье жену.

— Мне сегодня как-то тревожно, — призналась она. — Береги себя.

— Любаша, — улыбнулся Кожухов, — самое опасное место — это постель. Чаще всего где люди умирают? В постели!

Город стремительно расползался, окрестные деревни исчезали, оставляя древние свои названия микрорайонам, и центр, жить в котором считалось когда-то удобным и престижным, терял понемногу былую привлекательность: суетливо, шумно, загазованно — окон не открыть. В прошлом двух-трехэтажный, центр вырос, как растут нынешние акселераты: дома в пятнадцать-семнадцать этажей, умилявшие некогда горожан и считавшиеся достопримечательностями, возвышались теперь повсюду, и потоки людей, какие раньше видели разве что в праздники, заполняли улицы в любое время дня. И потому стало возможным то, что лишь одно поколение назад считалось невероятным и даже фантастичным: старые горожане охотно меняли центр на свежий воздух окраин, с их лесопарками, пляжами и отдельными квартирами со всеми удобствами.

Так бы и оделся весь древний центр в стекло и бетон, если бы городские власти не спохватились: несколько улиц объявили заповедными, и уцелевшие старинные особнячки, доходные дома, купеческие конторы, церквушки остались в первозданном виде. На некоторых домах теперь виднелись мемориальные доски, сообщавшие прохожему об известных людях, здесь проживавших, и о событиях, здесь происходивших, и, гуляя по этим счастливо уцелевшим улочкам, горожанин как бы окунался в прошлое, представляя, что эти дома видели его отец, дед и прадед.

К одному из таких особняков и направлялся Кожухов. Жил он в двадцати минутах ходьбы от УПО — предмет зависти многих товарищей, добиравшихся до работы на электричках, троллейбусах и автобусах; если обстоятельства того не требовали, машину не вызывал — потому что вообще любил прогуливаться, и, главным образом, потому, что это время принадлежало не работе, а ему лично. В «Волге» же с ее радиостанцией — даже в гости едешь, а вроде бы на работе, в любой момент могут вызвать. Впрочем, «Волга» на всякий пожарный случай ждала его на полпути до УПО — мало ли что…

Перейдя широкую магистраль, за которой начинались заповедные улочки, он неприязненно посматривал на высотные дома, то здесь, то там устремившие в небо железобетонные этажи, и привычно думал о том, что лучше бы люди ограничивали свою фантазию. Как только население города перевалило за миллион, началось повальное увлечение высотками. Конечно, они современны, экономичны и на чей-то вкус даже красивы, но… Вот, скажем, красавец НИИ на девятнадцать этажей — кошмарный сон пожарного! Лучше бы вместо этого красавца построили комплекс из малоэтажных корпусов, а если с местом, с землей плохо — постройте там, где хорошо. Так нет, все ведомства льнут поближе к центру, и каждое проектирует для себя пирамиду, чтобы перещеголять соседа. Или Дворец искусств, куда со всего города переселились студии, ансамбли, выставки, организации — зачем был нужен этот бетонный монстр? Лет десять назад, когда бывший начальник УПО Савицкий отказывался подписывать проект, главный архитектор на него кричал: «Вы — враг технического прогресса, вы тащитесь в карете прошлого! Вы — главный тормоз на пути развития города!»

Не будь наших тормозов, далеко бы вы уехали со своим прогрессом…

Ветер подутих, морозный воздух бодрил, приятно пощипывал лицо, и Кожухов шел улыбаясь. Начались любимые его переулки и улочки, не по-современному узкие, немноголюдные, прибранные. Вот старенькая школа, где почти четверть века назад на выпускном вечере они с Галей дали друг другу нерушимую клятву — на всю жизнь, а вот здесь жил Витька Гусаров, за которого осенью того же года Галка вышла замуж — после того, как узнала, что Кожухов поступил в пожарно-техничеекое училище. Тогда так еще не говорили, это теперь у всех на языке — не престижно…

Кожухов нахмурился: это модное словечко он терпеть не мог, и не столько само словечко, сколько то, что оно реально и прочно вросло в быт. Престижные институты, знакомства, профессии, одежда… Какой-то массовый гипноз! Престижным, по глубокому убеждению Кожухова, было только одно: чего человек в самом деле стоит, а не его положение, связи и вещи. Рано или поздно поймет это и Юра, хотя пока уж слишком болезненно реагирует на ухмылки обывателей… Конечно, нелегко начинающему начальнику караула, на его долю выпадает больше шишек, чем пышек, но в конце концов разберется сынок, поможем… «Бросил сына в омут», — припомнил Кожухов слова жены. Будто мой Юра согласился бы после училища перебирать бумаги, носить их из кабинета в кабинет и протирать штаны за письменным столом! Омут — он и есть самая лучшая школа, только через него и происходит естественный отбор. Жестокая, но необходимая штука — омут, женщине это понять трудно, даже такой преданной и умной, как Люба.

Люба, с нежностью подумал Кожухов, мой защищенный тыл… мой нештатный советник, самый доверенный на свете, самый близкий друг. Это очень большая удача в жизни — иметь защищенный тыл…

Кожухов зашел в кондитерский магазин и купил плитку шоколада — у Нины Ивановны день рождения. Вот престижная эта должность — старший диспетчер ЦППС, Центрального пункта пожарной связи? По обывательским представлениям — не очень, на троечку, а для нас Нина Ивановна — живая летопись пожарной охраны, ее гордость. Сказать, что она знает город, это ничего не сказать: она, сидя за пультом, мысленно видит не только каждую улицу — каждый дом на этой улице, и ближайшую дорогу к нему подскажет, и с какой стороны лучше подъехать. Будто телевизор перед ней. Жаль, все чаще болеет Нина Ивановна, все труднее дается ей двенадцатичасовая смена — слишком велико нервное напряжение. Даже молодые офицеры, проходившие у Нины Ивановны стажировку, а ныне сами севшие за пульт, откровенно признаются, что на пожаре им было куда легче: за смену здесь так умаешься, что хоть рубашку выжимай, голова распухает, ноги ватные…

Узнав, что в приемной его дожидается корреспондент из газеты, Кожухов, минуя кабинет, прошел к оперативникам, в штаб пожаротушения. К корреспондентам он относился с прохладцей — не потому, что недостаточно ценил силу прессы, а потому, что давным-давно не встречал публикаций проблемных, ставящих действительно важные для пожарной охраны вопросы. На газету работали и отличные журналисты, но они предпочитали писать либо экономические обозрения, либо о сельском хозяйстве, либо об искусстве; в УПО же корреспонденты приходили обычно для того, чтобы взять предновогоднее интервью об опасностях, связанных с елками (интервью на тему «Спасайся кто может!» — шутили в УПО), о противопожарных мероприятиях в жаркое лето, о спичках, которые следует прятать от детей, и прочее. Все это, безусловно, полезно и даже необходимо, но куда нужнее познакомить общественность с действительно важными проблемами. В местной же газете, хотя в городе дислоцировался один из наиболее мощных в стране гарнизонов и Кожухов вправе был рассчитывать на доброжелательную поддержку прессы, за весь прошлый год, к примеру, пожарным посвятили три заметки: одну хвалебную и с фотографиями — к 8 Марта (девочки из 01 за работой) и две критические — о недостаточно быстром тушении мусора на свалках…

Из комнаты дежурных доносился смех. Здесь состыковались обе смены, отдежурившая и новая, и все подавали советы старшему лейтенанту Тарасенко, который, повернувшись к насмешникам спиной, ворковал в телефонную трубку: «А как Настенькина головка? А горлышко, а носик?» Тарасенко весь извелся, так как Настенька, на которой он месяц назад женился, несколько раз подряд чихнула в трубку.

— Я знаю одного профессора, — сочувственно говорил Рагозин, — он специалист по горлышку и носику. Он ухогорлоносик.

— Бери, Петро, больничный по уходу за Настенькой, — советовал дежурный по городу Суходольский. — Или полковнику доложи, что у Настеньки тридцать шесть и девять с половиной, нужно спасать человека, полковник поймет!

Тарасенко вздыхал. Он даже трехдневный свадебный отпуск не отгулял — отозвали в связи с обстановкой, да еще потом раз пять подменял заболевших, да еще сутками за себя дежурил, так что от медового месяца остались одни лохмотья.

— Товарищи офицеры! Товарищ полковник, за истекшие сутки происшествий в дежурных караулах не случилось. На вызовы выезжали…

— Спасибо, понял, дадите сводку.

— Есть, товарищ полковник!

— Накурили… — проворчал Кожухов. — Дымом от вас несет, как… от пожарных. Открыть форточку, проветрить! Суходольский, где справка о травматизме с начала года?

— Не успел, товарищ полковник.

— В шахматы играл?

— Никак нет, с нуля до часу тридцати выселенный дом тушили, а потом по вашему приказанию готовил рапорт о боевой готовности по 3-й и 7-й частям.

— Закончил?

— Никак нет, това…

— Не уйдешь домой, пока не положишь рапорт мне на стол. Нестеров, заберешь у Суходольского материалы и подготовишь справку о травматизме. Чего вздыхаешь?

— Фильм о милиции вчера смотрел, товарищ полковник. Там оперативную группу показывали, вроде нашей, только они не справки пишут, а кофе пьют, журналы читают и ждут вызова.

— Завидно?

— Еще как, товарищ полковник! Они на задание едут свеженькие, как огурчики с грядки, а мы — очумевшие от справок. Жена Рагозина жалуется, что он даже во сне кричит: «Гидранты, гидранты, гидранты!»

— Не по чину смел, Нестеров! Давно замечаний по службе не получал?

— Уже целую неделю, товарищ полковник!

Улыбаясь, Кожухов вышел. Оперативных дежурных он любил, это была его гвардия — отборные из отборных, как в милицейской группе захвата. Вместе со своим замом подполковником Чепуриным он годами следил за молодыми офицерами гарнизона, прокатывал их на всех режимах и лучших переводил в штаб пожаротушения.

А Нестеров-младший прав, писанины действительно слишком много, и не уменьшается она, как к тому призывают со всех трибун, а с каждым годом растет. Бесчисленные справки, докладные, отчеты… Отовсюду требуют, каждая бумага порождает две новых, на них отвлекаются лучшие мозги, и растет бумажное цунами, нахлестывает, и никто не знает, как его остановить…

Корреспондент оказался бойким молодым человеком, недавно со студенческой скамьи; он честно признался, что пожарная охрана — пробел в его познаниях об окружающем мире, и он пришел для того, чтобы этот пробел ликвидировать.

— Боюсь, что десяти минут, которые я могу вам уделить, будет недостаточно, — сказал Кожухов. — Я изучаю пожарную охрану уже двадцать три года, но очень многое для меня остается неясным. Например, сколько я себя помню, мы всегда обсуждали и продолжаем обсуждать два вопроса: какой должна быть боевая одежда и какой должна быть каска… Кстати, эти вопросы отнюдь не решены. Или другое: мы до сих пор не понимаем природу огня.

— Но ведь это элементарно, — удивился корреспондент и тут же спохватился: — Вы, конечно, шутите? Вы, как говорится, главный враг огня…

— Неточно говорится, — перебил Кожухов. — Я враг «неконтролируемого горения вне специального очага», то есть пожара. А за огонь как таковой я от всей души благодарю Прометея, хотя и сознаю, что он подарил человеку чрезвычайно опасную игрушку.

— Игрушку — не то слово, — возразил корреспондент.

— Зато опасную — то самое.

— Значит, пожарные не очень уважают Прометея?

Кожухов сдержал улыбку. Явно университетская выучка, утонченный подход, «разговор с интеллигентным собеседником».

— Так что же вас все-таки интересует, суть дела или отношение пожарных к греческой мифологии?

— В первую очередь суть дела, — быстро согласился корреспондент. — А уж потом все остальное.

— Тогда займитесь пожарами, которые мы больше всего любим.

— Любите? Это, конечно, из области юмора?

— Нисколько. Мы любим пожары предотвращенные. Их никто не увидит, за то, что их не было, нас никто не похвалит, но именно пожарами предотвращенными мы больше всего гордимся. Хотите ими заняться?

— С удовольствием, — без всякого энтузиазма сказал корреспондент, явно ожидавший чего-то другого. — А с чего начать?

— Ну, хотя бы с того, что летом прошлого года мы на сутки остановили работу на двусторонней эстакаде, где производился слив горючего. Из-за всякого рода утечек площадка пропиталась мазутом, достаточно было нескольких искр или удара молнии, чтобы начался пожар. Вот вам и производственный фон для статьи. Можете начать с Прометея, а закончить более прозаическим сообщением о двух выговорах, начальнику эстакады и мне… Что, не вдохновляет? Жаль, профилактическая работа для нас не менее важна, чем боевые действия по тушению пожаров. Ну, разве не интересная тема?

— Безусловно, — обескураженно согласился корреспондент. — Я только боюсь, что завотделом… что материал недостаточно читабельный… Хотелось бы…

— Иными словами, работа Госпожнадзора вас не волнует, — констатировал Кожухов. — Понимаю, хотите сенсаций… С ними у нас туговато, работа наша скучная, для здоровья вредная… Можете так и записать, что скучная и вредная из-за постоянных стрессов: либо мы не идем в ногу с городом, ставим палки в колеса техническому прогрессу, за что нас критикуют на всех уровнях; либо мы тушим, получаем травмы, ожоги — опять стресс; либо после какой-либо неудачи — а каждый пожар, даже хорошо потушенный, для города неудача — нас награждают взысканиями, снимают с работы — тоже не праздник для нервной системы… Не читабельно?

Кожухов взглянул на унылое лице корреспондента, на его блокнот, в котором не было записано и десятка слов, и с неожиданным оптимизмом предложил:

— Вот что наверняка будет читабельно, напишите о Прометее! Все-таки он был единственным обитателем Олимпа, который не поучал, не наказывал людей за их вольные и невольные грехи, а бескорыстно и искренне любил все человечество, всех вместе и каждого в отдельности. Остальные боги только и делали, что пугали людей и доказывали им свое превосходство. К тому же Прометей претерпел за людей муки, несравнимые даже с муками Христа — ведь орел миллион лет терзал его печень. Нужно только проверить и уточнить эту цифру — миллион, я допускаю, что первый биограф Прометея ее завысил.

— Экстравагантная, но любопытная трактовка, — оживился корреспондент.

— Эссе о Прометее!

— Обязательно расскажите, — добавил Кожухов, — о Герострате и о княгине Ольге, которая первой на Руси пустила «красного петуха». Помните, она сожгла город древлян, те непочтительно обошлись с ее мужем, князем Игорем, разорвав его на части. Подробности у Соловьева, в его фундаментальном труде. Ну, желаю удачи.

— Огромное вам спасибо, — с чувством сказал корреспондент.

Больше Кожухов никогда его не встречал.

Уходя на пенсию, полковник Савицкий, прослуживший начальником УПО больше четверти века, имел долгую и доверительную беседу со своим преемником.

— До сих пор твоя жизнь была относительно простой, — говорил он Кожухову, — ты отвечал только за боевую готовность гарнизона и за ликвидацию пожаров. Школу ты прошел хорошую, тушить научился по первому классу. Но отныне работа твоя становится неизмеримо сложнее. Если до сих пор жизнь требовала от тебя быстрых и прямолинейных решений, умения повести за собой людей, то теперь ты должен стать гибким, настороженным, умеющим пойти на компромисс дипломатом, ибо пост начальника УПО — дипломатический! В огонь тебе больше лезть не надо, разве что возникнут чрезвычайные обстоятельства: тебе и без огня будет жарко, увидишь, Миша. Отныне моей спины перед тобой больше нет: не мне, а тебе будет звонить из Москвы высокое начальство, не меня, а тебя будут выводить на ковер, где придется стоять по стойке «смирно», и если ты из хорошего солдата не превратишься хотя бы в среднего дипломата, долго на этом посту не удержишься. Ни перед кем не склоняй головы, но помни, что имеется такая штука — субординация; требуй, но умей и просить, будь твердым и последовательным в решениях, но научись вовремя ослаблять железную хватку. Ты очень скоро поймешь, что куда труднее найти общий язык с теми, от кого ты зависишь, чем потушить пожар; что минута разговора с высоким начальством выматывает куда больше, чем час работы в задымленном подвале… Короче, садись в мое кресло, но помни, что с сегодняшнего дня ты не только и не столько главный тушила города, сколько начинающий изучать правила игры дипломат.

С того разговора прошло несколько лет, но Кожухов часто его вспоминал; первые месяцы он то и дело навещал своего учителя, советовался с ним и благодарил за науку, а когда Савицкого не стало, понемногу, учась на собственных ошибках, овладевал высоким искусством руководства таким сложным механизмом, как пожарная охрана огромного промышленного центра.

Во главе ключевого отдела службы и подготовки Кожухов поставил подполковника Головина, которому верил, как самому себе; штаб пожаротушения возглавил тоже старый товарищ, подполковник Чепурин. Часто Кожухов завидовал тому, что не он, а другие занимаются боевыми действиями, скучал по ним и при первой же возможности старался «понюхать дыма». Но таких возможностей было немного — львиную долю рабочего времени он звонил и отвечал на звонки, писал бумаги с просьбами, требованиями и объяснениями, заседал в различных комиссиях, защищал своих людей от нападок, поощрял и наказывал, выбивал фонды, квартиры, штаты — словом, делая все то, к чему готовил его Савицкий.

Теперь он выезжал лишь на те пожары, которым объявлялись номера три и выше; памятуя уроки учителя, сдерживал себя и не лез в огонь, когда видел, что справятся без него; научился не обижать подчиненных недоверием и принимал на себя обязанности РТП[1], только когда требовала чрезвычайная обстановка.

Телефоны, прямые и через дежурного, звонили непрерывно.

Вчера, окончательно потеряв терпение, Кожухов вынес постановление о приостановке работы главного конвейера на заводе строительных и дорожных машин. Детали прямо у конвейера промывали бензином, мало того, бензин приносили на сборку в открытых емкостях. Это было вопиющим нарушением всех правил, но «пока гром не грянет, мужик не перекрестится», администрация игнорировала отчаянные призывы инспекторов Госпожнадзора.

Столь ответственного решения Кожухов еще не принимал — завод с его десятитысячным коллективом работал на всю страну!

Звонки начались с утра и не прекращались целый день. Главному инженеру и директору Кожухов отказал наотрез; столь же решительно отказал и начальнику главка, которому подчинялся завод, потом заместителю министра, который пригрозил серьезными неприятностями… «Не отступай, пусть получат хороший урок, — поддержал из Москвы генерал, начальник ГУПО[2], и пошутил: — В случае чего прикрою своим телом!»

К вечеру Кожухову позвонил Ермаков, начальник областного управления внутренних дел, которому подчинялась пожарная охрана.

— Ты давно в парной не был? — как всегда, издали начал он.

— Давно, товарищ генерал, предпочитаю душ.

— Ну, тогда готовься к хорошей бане, на 17.30 нас вызывает первый секретарь обкома. Все понял? С огнем играешь, полковник!

— Что вы, товарищ генерал, к огню я отношусь с огромным уважением.

— Говорил же я тебе, чтоб не рубил сплеча, — упрекнул Ермаков. — Это тебе, брат, не прачечную или столовую закрыть — заводище!

— Вы же знаете причину, товарищ генерал.

— Ну, ну, давай, бей на логику, — проворчал Ермаков. — Учти, в том кабинете логика будет совсем другая!

— А какую вы будете поддерживать? — забросил удочку Кожухов.

— Ту, от которой тебе жарко будет!

Кожухов вздохнул: он и сам знал, в тот кабинет приглашают не для того, чтобы говорить комплименты.

— Привели возмутителя спокойствия? — без улыбки спросил первый секретарь, когда Ермаков, а за ним Кожухов вошли в кабинет. И, предложив сесть, сразу перешел к делу. — Докладывайте, товарищ Кожухов.

Хозяин кабинета взглянул на часы, и Кожухов, понимая, что в его распоряжении считанные минуты, коротко изложил причины своего решения.

— Ваша позиция ясна, — сказал первый секретарь. — Все понимаю, спасибо за службу, но давайте думать, как исправлять ситуацию. А она такая: завод срывает государственный план, рабочие простаивают, создается нездоровая обстановка. Излагайте ваши предложения по немедленному — я настаиваю на этом слове — возобновлению работы конвейера.

— От любой ничтожной искры там может возникнуть серьезный пожар, — твердо сказал Кожухов. — Пусть промывают детали в специально для этого приспособленном помещении.

— Кожухов прав, Сергей Петрович, — неожиданно включился Ермаков. — Пожарные народ упрямый, они по своему уставу живут.

— Вы что, единым фронтом? — укоризненно произнес первый секретарь. — Я-то надеялся, Григорий Нилыч, что вы будете меня поддерживать. Я только что с завода, директор заверил, что помещение будет готово через три дня. Не говорите мне, что можно и чего нельзя сделать по правилам, нам с вами надо мыслить шире. В войну мы работали и под бомбежкой, да и полигон вы, товарищ Кожухов, тушили не по правилам.

— Три дня — реальный срок? — спросил Кожухов.

— Вот она, школа Савицкого, — усмехнулся первый секретарь. — Сколько раз оп припирал меня к стене, когда я директорствовал на химкомбинате!.. Уверен, что срок реальный, директор отлично знает, что его ждет, если введет нас в заблуждение.

— Хорошо, Сергей Петрович, — уловив выразительный взгляд Ермакова, сказал Кожухов, — пожарной охране будет дано распоряжение об усиленных дежурствах на главном конвейере. Но если через трое суток…

— Принимаю к сведению, беру на контроль, — кивнул первый секретарь, нажимая кнопку. — Соедините с директором машиностроительного. Спасибо, товарищи, вы свободны.

Хотя в морозные дни кривая пожаров по статистике возрастает главным образом из-за массового использования обогревательных приборов, вызовов сегодня было немного, по пустякам, и Кожухов начал проникаться мыслью, что день пройдет благополучно. Свое отступление в истории с конвейером он неудачей для себя не считал, наоборот: весь город уже знает, что Кожухов умеет не только предупреждать, и другие нарушители сто раз подумают, прежде чем отмахнуться от предписаний Госпожнадзора, не каждый может пробиться к первому секретарю и завоевать его поддержку. А таких нарушителей на заметке у Кожухова было несколько — и на железной дороге, и в промышленности, и в сфере обслуживания, и в науке. Особое беспокойство вызывали высотки: скажем, в здании Научно-исследовательского института нефтехимии пути эвакуации по проекту были рассчитаны на тысячу триста человек, а за пять-шесть лет там нагородили боксов, раздули штаты… Кому можно позавидовать, так это морякам: капитан ни при каких условиях не возьмет на борт человека, которого не может обеспечить спасательными средствами. В Дворце искусств без согласования с пожарными начали реконструкцию лестничных клеток и маршей, не говоря уже о других многочисленных нарушениях; то же самое происходит и в пятнадцатиэтажной пирамиде НИИ водного транспорта…

Хватит либеральничать, решил Кожухов и вспомнил Савицкого: «Пожарный, который не наживает себе врагов, — халтурщик!» На Савицкого жаловались во все инстанции, его проклинали, в глаза и за глаза обзывали перестраховщиком, а умер — хоронил весь город: вспомнили, что за многие годы не было у «перестраховщика» ни одного крупного пожара…

По дороге из обкома Кожухов, как всегда без предупреждений, заехал в две части, проверил по секундомеру готовность к выезду и установку автолестниц, придирчиво смотрел КИПы[3], за одно похвалил, за другое разнес и сообщил в радиоцентр, что направляется в УПО. Проезжая мимо 6-й части, где сегодня дежурил Юрий, еле удержался от желания его проведать: Юрий очень обижался, когда отец распекал его при всех, словно подчеркивая, что никаких поблажек сыну давать не собирается. Кожухов усмехнулся: когда отец и сын работают на заводе, это называется «династия», а в пожарной охране — семейственность, такие разговоры до него уже доходили. Хороша семейственность, если Юрий приходит домой прокопченный и неделями лечится от травм…

Было всего шесть вечера, а на улицах зажигались фонари. Февраль стоял холодный, вьюжный; впрочем, зиму Кожухов вообще не любил — и за ту самую кривую, и за то, что относительно хорошо снег убирался только на главных магистралях; на других улицах и в переулках он лежал сугробами, и пожарным трудно бывало не только развернуться в боевой порядок, но и просто проехать; на случай снежной зимы приходилось разрабатывать специальные маршруты с учетом пропускной способности улиц — самый короткий путь не всегда оптимальный… Дефицитнейшая стала профессия — дворник, нынче куда легче найти высококвалифицированных инженеров, чем добросовестных дворников. Было время, когда милиция нещадно их штрафовала вот за такие сугробы, а нынче попробуй оштрафуй — тут же лопата в сторону и на стол заявление «по собственному желанию». Вот платили бы вечно безденежным студентам по трешке в руки — и никаких проблем, убирали б весь снег за милую душу; так нет, не имеют исполкомы такого права, безлюдный фонд и прочее. А почему бы не дать им такое право? Увидят дворники, что без них можно обойтись, — ого, как замахают лопатами! Миллионы пускаем на ветер, а трешки экономим…

И в эту минуту послышался непривычно взволнованный голос радистки:

— Первый, Первый, я Крым, как меня слышите, я Крым, на приеме!

— Крым, я Первый, — откликнулся Кожухов. — Слышу вас хорошо, говорите.

— С объекта на Некрасова, 21 много заявок, обстановка тревожная. На объект выехали 1-я, Невель, 6-я и 11-я.

— Крым, вас понял, докладывайте информацию с места вызова. Следую к объекту.

И приказал шоферу:

— Сирену! На Некрасова, быстро!

— Ч-черт! — с досадой произнес шофер. — Самосвал буксует, так его перетак!

С включенной сиреной «Волга» осторожно вползла на тротуар. В сторону шарахнулись прохожие.

Кожухов инстинктивно взглянул на часы: было 18 часов 24 минуты.

Так начался для Кожухова Большой Пожар.