Большой серафим

Он шел вдоль скал – хотел найти более-менее удаленный пляж. Поиски не заняли много времени, ибо в этих местах ни за одиночеством, ни за самой удаленностью не надо было далеко ходить. Даже на пляжах, примыкавших к маленькому волнорезу, откуда удили рыбу, на тех самых, которые хозяйка гостиницы окрестила Негреско и Мирамар,[1] народу было немного. Так вот Альфонсо Альварес и обнаружил место, которое самым восхитительным образом соответствовало сокровеннейшим порывам его сердца: романтичную бухточку, дикую, бесприютную, – и сразу счел ее одним из удаленнейших мест на всей земле. Ultima Thule,[2] Приют Последней Надежды, а может, что-то еще более далекое – Альварес теперь облекал свои размышления в восторженный шепот: Беспредельные Волшебные Берега, Фурдурстранди…[3] Море втискивалось между бурых отвесных скал, где открывались пещеры. Скалы оканчивались сверху и по бокам остриями и шпилями, обточенными пеной волн, ветрами и течением лет. Все здесь представало величественным наблюдателю, лежащему на песке: без труда можно было забыть о масштабах пейзажа, на самом деле крохотных. Альварес вышел из глубокой задумчивости, разул свои маленькие бледные ножки, – босые, они под открытым небом казались трогательными; порывшись в полотняной котомке, закурил трубку и приготовил душу свою к долгому смакованию ничем не нарушаемого блаженства. Но с изумлением отметил, что не испытывает счастья. Его переполняло беспокойство, мало-помалу оформившееся в некий смутный страх. Он глянул по сторонам, убедился: тут ничего не произойдет. Отринул абсурдную гипотезу о пиратском набеге, исследовал свою совесть, затем небеса, наконец море, – и не обнаружил ни малейшего повода для тревоги.

Пытаясь отвлечься, Альварес принялся размышлять о скрытых достоинствах моря, которое требует ненасытного созерцания. Он сказал себе: «В море никогда ничего не случается, разве что лодка или пресловутая стайка дельфинов, которая появляется строго по расписанию – в полдень движется к югу, затем к северу: подобных безделок достаточно, чтобы люди на берегу стали показывать пальцами, вереща от восторга». Наблюдателю воздается фальшивой монетой: мечтами о приключениях, дальних странствиях, кораблекрушениях, набегах, змеях, чудищах, к которым нас влечет потому, что их никогда не бывает. Таким-то мечтам и предался Альварес, чьим любимым занятием было строить планы. Без тени сомнения он верил, что будет жить вечно и времени хватит на все. Хотя профессия его скорее касалась лишь прошлого – Альварес преподавал историю в Свободном институте, – он всегда с любопытством вглядывался в грядущие времена.

Иногда он забывал о своем беспокойстве, и утро удавалось провести почти приятно. Приятные утра и вечера, хороший сон по ночам – все это было для него насущной необходимостью. Врач высказал свое суждение:

– Хватит уже глотать пилюли, слышите: я настаиваю, чтобы вы удалились из Буэнос-Айреса, от забот и трудов. Но вам не следует покидать город, чтобы снова смешаться с толпой в Мар-дель-плата или в Некочеа. Ваше лекарство называется спо-кой-стви-е, спокой-стви-е.

Альварес поговорил с ректором и получил отпуск. В институте все оказались знатоками спокойных прибрежных городков. Ректор посоветовал Кларомеко,[4] преподаватель испанского – Сан-Клементе. Что же до Ф. Ариаса, его коллеги по Востоку, Греции и Риму (был он настолько равнодушен ко всему, что не выплевывал потухший окурок, навеки прилепившийся к нижней губе), то он, воодушевившись внезапно, пустился в объяснения:

– Доедете до Мар-дель-Плата, поедете дальше, слева оставите Мирамар и Мар-дель-Сур[5] и на полпути к Некочеа найдете Сан-Хорхе-дель-Мар, курорт, который вам и нужен.

Необъяснимым образом красноречие Ф. Ариаса убедило Альвареса: он купил билет, собрал чемодан, сел в автобус. То клюя носом, то просыпаясь, ехал долгую ночь, – единственное, что от нее помнилось: протянутая в бесконечность труба, освещенная линией фонарей.

В утреннем свете он разглядел арку с надписью:

Стена, на которой установлен был этот плакат, продолжалась в обе стороны на порядочное расстояние, и кое-где виднелись уже проломы. Нырнув под арку, автобус въехал на грунтовую дорогу, ведущую к роще. Море, объяснили Альваресу, находится слева. Городок не показался унылым. В глаза сразу бросились белые и оранжевые домишки и зеленые луга. Альварес прошептал: «Зеленый цвет надежды, надежды». Все луга и поля, и между ними – отдаленные друг от друга дома. Своей высотою выделялось здание, больше похожее на шатер, чем на жилище, с кособоким фронтоном и накренившейся на одну сторону крышей – возможно, конструкция осела, а возможно, такова была задумка архитектора. Еще не разглядев креста, Альварес понял, что это церковь, поскольку, как и все, притерпелся уже к так называемому модерну, обязательному в то время для административных зданий, церквей и банков. По дороге из ракушечника въехали в рощу – дрожащие эвкалипты, кое-где серебристые ивы – и вскоре оказались перед просторным деревянным бунгало, выкрашенным в цвет чая с молоком, – гостиницей «Английский буканьер[6]», где и должен был остановиться Альварес. С ним вместе из автобуса вышли старик со слегка прозрачной кожей, голубовато-белой, словно чешуя, и молодая дама в черных очках, с тем двусмысленно-привлекательным видом, какой имеют на фотографиях в газетах истицы по делу о разводе. В эту минуту из гостиницы вышел рыбак, нагруженный рыбой, и по привычке возгласил:

– Рыбки не желаете?

Это был старик с обветренным лицом, во рту трубка, в синей фуфайке, на ногах резиновые сапоги: один из тех живописных типов, истинных или переряженных, каких полно повсюду.

Отойдя подальше от рыбака, молодая дама вдохнула полной грудью и воскликнула:

– Какой воздух!

Рыбак ударил себя в грудь рукой, которой сжимал трубку, и подтвердил, весь напыжившись:

– Чистый воздух. Морской воздух. Ах, море, море…

Когда рассеялись выхлопные газы, оставленные автобусом, Альварес тоже вздохнул с натугой и заметил:

– В самом деле, какой воздух.

Воздух отличался от обычного морского, запомнившегося: была какая-то примесь, неопределенный, тяжеловатый душок. Рыбы, водорослей? Нет, стал уверять себя Альварес, ни в коем случае, хотя и это, наверное, очень полезно.

– Сколько цветов! – восхищалась дама. – Не гостиница, а настоящая вилла!

– Никогда не видал их столько, – поддакнул старик.

Альварес поспешил согласиться:

– И я тоже, разве что…

Его охватил внезапный приступ тоски, и он не смог закончить фразу. А дама проговорила брюзгливо:

– В доме все как будто вымерли. Нас никто не встречает.

Однако вымерли не все. Внутри зазвенел рояль, и до прибывших долетела пошленькая североамериканская мелодия, какая – Альварес не мог определить. Старик, мгновенно помолодевший, принялся напевать:

Затем прошелся в бойкой чечетке и снова обмяк. Дважды хлопнула тугая, на пружинах, дверь, и на пороге появились две женщины: молоденькая служанка, немка или швейцарка, светловолосая, розовая, со сладкой улыбкой, и хозяйка, видная, ширококостная, в полном расцвете своих пятидесяти лет, прямая и величавая: могучая грудь и высокая, башней, прическа делали ее похожей на каравеллу или крепостной бастион.

Следуя за этой дамой, сопровождаемые служаночкой, которая каким-то чудом умудрилась прихватить все чемоданы, путники вошли в гостиницу. Альварес расписался в журнале.

– Альфонсо Альварес, – вслух прочла хозяйка и тут же добавила с очаровательной светской улыбкой. – Два А, как это мило.

– Скорее однообразно, – отрезал Альварес, которому не раз приходилось слышать подобное.

– Здесь у нас телефон, – продолжала хозяйка так, будто произнесла весьма забавную шутку. Взмахнула рукой, сверкнула чем-то зеленым: кольцом с изумрудом. – Там, наверху, ваша комната, сеньор: номер тринадцать. Хильда вас проводит.

Поднимались они по скрипучей, возможно непрочной, лестнице. Узкая комната похожа была на каюту. Сосновый столик, стул, умывальник заполняли почти все пространство. Несколько минут, казавшихся бесконечными, Альварес стоял недвижимо: так близко от него находилась девушка. Чтобы нарушить мучительное оцепенение, он, изогнувшись, оперся о раковину умывальника и открыл кран. Выдавил из себя улыбку, будто потерявший точку опоры акробат. Лишь только потекла вода, как запах ее вызвал к жизни смутные воспоминания.

– Серой пахнет, – объяснила служаночка. – Хозяйка говорит, вода течет прямо из горячих источников.

Он подставил палец под струю:

– И правда, горячо.

– Теперь вода везде горячая. А там, – она показала за окно, – бьет из земли сама собой, фонтанами.

Девушка говорила ему прямо в затылок, от этого на спине у Альвареса бегали мурашки, так, во всяком случае, он полагал. Он кое-как протиснулся мимо умывальника и выглянул в окно. Увидел цветник, тропку, выложенную белым гравием, просеку в рощице по ту сторону поля. Вдали различил кучку людей и почти прозрачный дымок.

– Земля принадлежит хозяйке, – продолжала служаночка. – Она велела работникам копать, посмотреть, что там внутри.

– В недрах земли, – пробормотал Альварес.

– Что?

– Да так, ничего.

Он взглянул ей в лицо. Своей коротенькой ручкой немочка грациозно поправила прядь, упавшую на глаза, склонила набок щенячью мордочку, сладко-сладко улыбнулась и вышла. Альварес еще раз обвел комнату взглядом. В первый раз – с каких пор, и сам уже не помнил – он почувствовал себя счастливым. Причиной тому частично явилось мальчишеское тщеславие, присущее всем мужчинам, частично – сама комната, похожая на келью, на убежище, а еще – вид из окна на поле. Впрочем, неважно, отчего возникло это чувство удовольствия; важно, что по времени оно, это чувство, почти непосредственно предшествовало беспокойству и тревоге, что охватили его на пляже. Вообще-то человек, оправляющийся от болезни, из-за пустяков переходит от благоденствия к унынию; однако правда и то, что Альварес спустился к морю, полный радости.

Он пробыл на пляже не менее трех часов, сначала на солнце, потом в тени скал, потому что вспомнил историю о курортниках, неизменно красных, как лангусты: минутная неосторожность, чересчур тесное слияние со стихией – и вот ты вынужден ночью смазывать очищенным маслом ожоги второй степени, а затем погружаться в яркие фантазии бреда. Альварес не хотел, чтобы столь банальная неприятность загубила ему отдых.

Не желая также и портить отношения с хозяйкой, без четверти час он пустился с пляжа в обратный путь. Хоть обоняние его уже и привыкло, он все же почуял, что странный запах от моря усиливается.

Обедали они за бесконечно длинным столом. Альварес, старичок с прозрачной кожей – звали его Линч, и он преподавал в каком-то институте в Килмесе[7] – и хозяйка: она-то и объяснила, что и ее дочь, и прибывшая с ними дама, и другие постояльцы, все молодые, не вернутся в гостиницу до заката.

– Стало быть, вы преподаете в Килмесе? – переспросил Альварес у Линча. – Алгебру и геометрию?

– А вы – в Свободном институте? – переспросил Линч у Альвареса. – Историю?

Поговорили об учебных планах, о юном поколении и о том, каким бременем ложатся на душу преподавателя беспрерывные годы работы.

– Мне нравится преподавать, однако… – начал Альварес.

– Вам хотелось бы чего-нибудь другого. Мне тоже, – заключил Линч.

Такое согласие во взглядах поразило их.

Столовая была обширной залой, с металлической люстрой посередине потолка. С люстры свисали, оставшиеся, возможно, с Нового года, цветные гирлянды. Стол был задвинут в угол, чтобы оставить место для предполагаемых танцев. У стены выстроились бутылки; в открытую дверь виднелась кухня, столы, уставленные кастрюлями, у которых хлопотал крестьянин, одетый сейчас поваром. У противоположной стены высился рояль. Немочка подавала обед, в перерывах между блюдами усаживаясь за стойку; наконец внесла кувшин с водой, и хозяйка сказала:

– Мне сегодня белого вина, Хильда. А вам?

– Мне? – смешался Альварес, углубленный в себя. – Стакан воды и, чтобы составить компанию сеньоре, белого вина.

– А мне воды, только воды! – воскликнул старый Линч.

– Вода идет из горячих источников, – гордо возвестила хозяйка. – Сернистая, немного резковата – надо привыкнуть к ней, но мне нравится.

– Однако вы-то ее не пьете, – подметил старик.

– У меня большие планы, – продолжала хозяйка. – Только бы удалось привлечь иностранный капитал – и мы построим здесь санаторный комплекс, наш Виши,[8] наш Контресвиль,[9] наш Котре.[10]

– У сеньоры, – признал старик, – гостиничное дело давно в крови.

– Шибает прямо в нос, – заметил Альварес, отставляя стакан.

– Не сернистая она, а тухлая, – уточнил Линч между двумя глотками.

– Вы только послушайте его, – шутливо протянула хозяйка и гордо вскинула голову. А Альварес спросил:

– Сеньора, откуда это название?

– Какое название? – не поняла хозяйка.

– Название гостиницы.

– Английский буканьер – это некий Добсон, – разъяснила хозяйка, – в конце восемнадцатого века он приплыл на эти берега с сорокой по кличке Фантазия на плече. Потом влюбился в дочь касика…[11]

– И прощай сорока, – закончил Линч. – Рассказ ваш похож на моральную аллегорию или на эмблему из старинного кодекса.

– Вы только послушайте его, – повторила хозяйка. – Вы, господа, приехали в великий день. После обеда можете пойти посмотреть бега. Истинно римское зрелище. Скачки на морском берегу. Попозже вечером – прогулка: живописная дорога приведет вас к новым скважинам, к фонтанам, настоящим гейзерам; может быть – почему бы и нет? – эта сольфатара,[12] дымящаяся серная сопка, – будущий санаторий, достопримечательность для туристов. Вы увидите, как мои люди копают в трещинах, откуда исходит дым. Что мы там обнаружим? Подземный вулкан?

Альварес, робкий от природы, спросил:

– Если там, внизу, вулкан, благоразумно ли расширять трещины?

Ему даже не ответили. Альварес невольно подумал: всякий трус замкнут в своем одиночестве, как Робинзон на острове.

– Завтра – еще один великий день, – продолжала хозяйка. – Вернее, великий вечер. День рождения моей дочери Бланчеты: ей исполняется восемнадцать. Пир горой, радушный прием. Убедитесь сами: наш маленький курортный городок – рай до грехопадения. Все мы здесь, в Сан-Хорхе, – одна любящая семья, свободная от жуликов и проходимцев. Сколько раз повторять: нам не нужны здесь малолетние преступники, что бегут, как черт от ладана, от ножниц парикмахера! Вон отсюда, чучело огородное!

Встревоженные, смущенные таким внезапным переходом, оба постояльца оторвались от горячего риса с бараниной, сильно отдававшего серой. И тут же обернулись, потому что за спинами у них раздался мужской голос:

– Не кипятитесь, донья. Бланчета попросила, чтобы я взял ее с собой на пикник.

– Да что такое может просить у тебя Бланчета? Только появись рядом с моей дочерью, задушу собственными руками.

Взбесил хозяйку жуткого вида здоровенный парень, местами закутанный, местами слишком голый, где лохматый, а где безволосый, злокозненный, без сомнения, возможно, женоподобный; борода и волосы, одинаково длинные и густые, светлым ореолом обрамляли его круглое лицо. Из этой спутанной шерсти выглядывали маленькие глазки, то нагло прищуренные, то бегающие, то пристально-холодные. На нем была фуфайка, на нее наброшено полотенце, а из-под скудной набедренной повязки торчали ноги, гладкие и безволосые, словно у женщины, – но более всего бросались в глаза спутанные волосы и грязная одежда.

Привстав из-за стола, хозяйка осведомилась:

– Уйдешь ли ты сам, Терранова, или я выведу тебя за ухо?

Чудище удалилось, хозяйка опустилась на стул и закрыла лицо руками. К ней тотчас же подбежала заботливая служаночка со стаканом воды.

– Нет, Хильда, – отказалась хозяйка, успокоившись. – Сегодня я пью только белое вино.

Наконец обед закончился, и все разошлись по комнатам.

«Либо я так ослаб, либо воздух здесь сшибает с ног», – подумал Альварес, едва не заснув с зубочисткой во рту. Он улегся в постель и проспал какое-то время, пока тяжесть не опустилась ему на ноги. То была Хильда, присевшая на край кровати.

– Пришла вас проведать, – объяснила девушка.

– Ясно, – отозвался Альварес.

– Хотела узнать, не желаете ли чего.

– Спать.

– А вы только что спали?

– Да.

– Вот и хорошо. Завтра вечером день рождения Бланчеты.

– Знаю.

– Терранова не придет, иначе мадам Медор выгонит его поганой метлой.

– Кто такая мадам Медор?

– Хозяйка. А бедняжка Бланчета влюблена.

– В Терранову?

– Да, в Терранову, а он ее не любит. Ему нужны деньги. Это такой злыдень, такой бессовестный хулиган, не разлей вода с Мартином.

– А кто такой Мартин?

– Пианист. Мадам Медор Терранову на дух не выносит, а сообщника его пускает в дом, потому что тот здорово играет на рояле. А все ведь знают, что оба они – из мирмарской банды.

Снизу послышался крик хозяйки:

– Хильда! Хильда!

Девушка заторопилась:

– Ну, я пошла. Не дай Бог застукает меня здесь – обзовет сукой и другими скверными словами.

Немочка спустилась по скрипучей лестнице, а ей навстречу понеслись вопли мадам Медор, – та выговаривала служанке, но вскоре, заглушая прочие звуки, загремел марш всех святых, исполняемый на рояле.

Альварес встал, потому что спать ему больше не хотелось. Ему сделалось еще хуже, чем накануне. Хотя на пляже он и вел себя осторожно, голова болела так, будто он перегрелся на солнце. Захотел попить чего-нибудь, чтобы перебить вкус серы и утолить жажду, великую жажду. Вошел в столовую. Мартин барабанил марш всех святых на рояле, хозяйка, облокотившись о стол, занималась расчетами, а Хильда от прилавка бросала умильные взгляды.

– Белого винца, холодного, – попросил он.

Хозяйка возгласила:

– Ну и сиеста! Проходит за часом час, и я уж подумала: с этим солнышком да ветерком наш тринадцатый номер не пробудится до утра. На бега вы уж точно не поспеете, но еще светло и можно пойти поглядеть на гейзеры.

Хильда раскупорила бутылку. Альварес залпом выпил два стакана и выдохнул:

– Спасибо.

Хозяйка приказала:

– Спрячь-ка эту бутылку, девочка. Вечером сеньор ее прикончит за милую душу.

Альварес спросил дорогу к гейзерам. Хозяйка объяснила. Он пошел по дороге вокруг рощи, затем по открытому полю: то и дело попадались хижины, коровы. С моря доносился запах гнили. Вечерело.

Когда дошел до места, рабочий день кончился: работники, положив на плечо лопату, отправлялись в обратный путь. Альварес вступил в разговор со священником, – тот вглядывался в фонтаны горячей воды и выбросы пара.

– Я и не думал, что здесь так глубоко, – закричал Альварес, – голова кружится.

– А какова температура почвы? – прокричал в ответ священник. – Попробуйте рукой.

– Очень горячо. Что они ищут?

– Важно не то, что ищут, а то, что находят, – отозвался священник.

– Уже что-то нашли?

– Почти что ничего. Взгляните сами.

Криком не выразишь оттенков смысла; так или иначе, призыв взглянуть, в сочетании со словами «почти что ничего», звучал иронически.

– Куда? – спросил Альварес.

Священник подошел к нему, отечески обнял за плечи и подвел к эвкалипту. На земле, у самого ствола, они увидели два огромных крыла и кучку черных перьев.

– Черт возьми! – не сдержался Альварес. – Простите, святой отец, но, согласитесь, эти крылья принадлежат адскому созданию.

– Может быть, – отозвался священник. – Скажите-ка, не таясь, какая это, по-вашему, птица?

– Орел?

– Не такой уж орел и большой.

– Осмелюсь предположить – кондор?

– В этих краях? Неужто не понимаете сами, что это невероятно?

– С вашего разрешения, я возвращаюсь в гостиницу, – объявил Альварес.

– Я вас провожу, – ответил священник. – Определить вид – это еще не все… Поверьте мне, возникают и другие трудности.

– Поразительно, – заметил Альварес, которого уже тяготила данная тема.

– Коль скоро они лежали на земле, почему не начали гнить?

Альварес предположил:

– Воздействие огня?

Священник бросил на него снисходительный взгляд, потом заговорил торопливо:

– Оставим эту тему. Никто не обязан знать химию, однако мораль касается всех. Взгляните, куда любопытство влечет мужей. Или жен, что одно и то же. Неисправимое любопытство достойно неизреченной награды. Может, и кары – почему бы и нет?

– Кто же карающая десница? – спросил Альварес.

– О, у мадам есть враги. Вот, например, Терранова, парнишка, вполне способный отмочить хорошую шутку.

– Думаете, шутку?

– А что еще?

Собравшись с духом, Альварес спросил:

– А горячая вода и дым – это тоже шутка?

Приободрившись, он взглянул на священника чуть ли не снисходительно.

– Я устал, – заявил священник. – Пойдемте-ка лучше. Я человек мирный, поверьте, а мне целый год пришлось жить меж двух партий комитета по строительству церкви, будто меж двух огней.

– Разве нельзя их предоставить самим себе? – предположил Альварес.

– Я так и делаю, – кивнул священник. – Завтра пойду на охоту со своей собакой Томом, а комитет пусть заседает сколько ему заблагорассудится. Консерваторы ратуют за модерн, обновители – за готику, а отец Беллод, ваш покорный слуга, со скромностью мученика выступает время от времени pro domo:[13] видите ли, мне нравится романский стиль. Если партии не помирятся – церкви не будет.

Они распрощались. Едва войдя в гостиницу, Альварес увидел внизу лестницы немочку. Девушка подняла на него глаза, потом побежала наверх. Альварес какое-то время не двигался с места, затем направился в столовую и решительно приступил с разговором к старику Линчу.

– Что с вами, друг мой? Что у вас на уме? – всполошился старик.

– Пословицы, – ответил Альварес. – Конь без узды…

Мадам Медор сказала громко:

– Позвольте я вас представлю. Номер тринадцатый…

– Альварес, – смущенно прибавил Альварес.

– Моя дочь Бланчета…

Девушка маленького роста, со светлыми волосами, мягкими и длинными, с молочной кожей, серьезными, почти печальными глазами и тонко очерченным профилем, была прелестна.

– Дама из одиннадцатого, – продолжала хозяйка.

– Госпожа де Бианки Вионнет, – уточнила дама.

– Мартин, наш человек-оркестр, – не без гордости заявила хозяйка. – Он и его рояль составляют всю музыку, под которую у нас танцуют. И должна признаться, никто никогда не жаловался, будто у нас тут скучно и музыка плохая.

– А от этого лучше держаться подальше, – заметил старик.

Речь шла о долговязом парне со стрижкой ежиком и круглыми глазками: он без конца смеялся, хотя лицо оставалось печальным.

– Акилино Камполонго, – произнесла хозяйка, скривив губы, словно на язык попалось дурное слово.

– Я изучаю экономику, – объяснил Камполонго.

Срываясь на крик – стариков ничем не прошибешь, ибо они ничего уже не ждут, а к тому же страдают глухотой, – Линч прокомментировал:

– Спасайся, кто может.

– Почему? – спросил Альварес.

– То есть как это почему? Вы – аргентинец и задаете такой вопрос? Да если бы Адам Смит увидел эту уйму докторов экономических наук, он бы в гробу перевернулся. Послушаем новости?

Старик настроил радио. Программа новостей уже началась. Зазвучал хорошо поставленный голос:

– …обширные миграции, сравнимые лишь с катастрофическими переселениями времен войны.

Будто по ассоциации, вслед за словом «война» зазвучал бодрый, раскатистый марш. Старик обеими руками вцепился в колесико настройки. Напрасно: по всем каналам передавался тот же самый марш.

– Без ума они от этой «Пальмовой улицы», – заметил Линч.

Альварес пробормотал вслух:

– Образованный старик. Для меня так все марши одинаковы.

– Опять революция, – мрачно предрек Камполонго. – Уж эти военные…

Мадам Медор вставила саркастическим тоном:

– Вот уж лучше нам было бы под большевиками. – Покрутив головой, пожав плечами, она отвернулась от нахала, в раздражении топнула ножкой, повернула надменный лик под пирамидами и башнями пышных накладок к другим постояльцам, скрыла ярость под светской улыбкой и объявила: – Если желаете, можете идти к столу.

Все подчинились. За столом возник общий разговор. От политики, всех перессорившей, перешли к теперешнему положению в стране, теме примиряющей.

– Кто у нас работает?

– Все, кто может, воруют.

– Пример подают те, кто наверху: хапуги все до единого.

Хотя разница во взглядах была налицо, каждый великодушно скрывал ее, братался со всеми, рассказывал анекдоты, всячески подчеркивал несостоятельность экономики страны.

– Не думайте, что где-то лучше, – заметил Мартин.

– Да и в Африке, наверное, дела обстоят так же, – согласилась сеньора де Бианки Вионнет.

Альварес вздохнул: разговор наскучил ему. Все это он знал назубок, словно либретто, которое сам написал. Он заранее знал, что будет дальше: кто-то задаст риторический вопрос о курсе нашей валюты, кто-то расскажет анекдот о жадности, о том, как вообще скверно обстоят дела. Потом наперебой загалдят, будто мы теряем мужество, «желание биться», как поется о злодее в известном танго.

– Представьте себе, – зашептал Альварес старику на ухо, – я мог бы повторить всю эту литанию слово в слово.

Старик было начал:

– В наши годы…

– Постучите по дереву, – прервал его Альварес.

– В наши годы, – продолжал старик, – кто же не обогатил свою память разговорами с водителями такси и другими случайными собеседниками?

– Мне хочется рассказать вам, что я чувствовал на пляже.

– Ну так смелее.

– Я как раз рассказываю сеньору Линчу, – начал Альварес, повысив голос, – что сегодня утром, на пляже…

Он рассказал, как вдруг испугался, словно предчувствуя пиратский набег или что-то еще более ужасное. Закончил он так:

– Эта навязчивая идея совершенно испортила мне утро.

– Вы боялись удара в спину? – осведомился Мартин.

– Почти что так, – отозвался Альварес. – Или набега с моря.

– Так чего же конкретно вы все-таки боялись? – спросила Бланчета. – Что вылезет чудище и сожрет вас? Мне на пляже тоже мерещатся всякие невероятные вещи.

Вмешалась хозяйка:

– Чудище, да; но, может, рукотворное, – как вы полагаете, сеньор Камполонго?

Тот вскинулся:

– Я? А я-то тут при чем?

– Вот именно, – согласилась хозяйка. – Этот вопрос я и задаю себе. Чем занимается сеньор Камполонго вечерами на берегу? Или, если хотите, куда он смотрит? Лучше сказать: кто смотрит на него? Встав лицом к морю, он занимается шведской гимнастикой. Притворившись шведом, подает тайные знаки. Меч-рыбе, сеньор Камполонго? Подводной лодке?

– Может быть, – высказалась де Бианки Вионетт, – сеньор Альварес, сам того не зная, увидел подводную лодку и разволновался. Такое бывает.

– Почему не предположить нечто еще более странное? – спросил в свою очередь Линч. – Знаете теорию Данна?[14] Всю жизнь я только и делаю, что рассказываю ее. Прошлое, настоящее и будущее существует одновременно…

– Или я чего-то недопонял, – заявил Камполонго, – или тут нету никакой связи.

– А может, и есть, – тряхнул головой Линч, – потому что времена порой стыкуются. Люди незаурядные, ясновидящие проницают и прошлое, и будущее. Заметьте: если не существует будущего, невозможны пророчества. Как можно видеть то, чего нет?

Камполонго вопросил:

– Так вы считаете сеньора Альвареса пророком?

– Никоим образом, – скривился Линч. – Самые обычные, заурядные люди ощущают стыки времен, когда сходятся необходимые условия, понятно вам? Почему бы сеньору Альваресу не прозреть этим утром высадку флибустьера Добсена?

– Чепуха, – отрезала хозяйка. – Добсену сейчас было бы сто пятьдесят лет, в таком возрасте никто не может ниоткуда приплыть.

Линч продолжал, словно не слышал ее слов:

– Разве цвет лица сеньора Альвареса не говорит вам о том, что он слишком долго пробыл на солнце? Вот в чем суть вопроса! Солнечный удар, заразная болезнь, лихорадка, по мнению людей знающих, открывают путь таким чрезвычайным видениям…

– Зачем предполагать столь пошлые вещи? – спросила сеньора де Бианки Вионетт. – Представьте на минуту, каким грубым был тогдашний флибустьер.

– Неотесанный мужчина по-своему интересен, – заявила мадам Медор.

– Вернитесь в сегодняшний день, сеньор Линч, – попросила Бланчета. – Современность мне нравится больше. А сейчас все говорят о летающих тарелках.

– В самом деле, – поддержал ее Мартин. – Передовая молодежь организует кружки для наблюдения за летающими тарелками. Такой кружок есть в Кларомеко. Его казначей – мой приятель.

Выпятив грудь, гордо подняв голову, мадам Медор возвестила:

– Если и Терранова у вас состоит в приятелях, прощай казна этих дурней из Кларомеко.

Ночью Альварес спал тяжелым сном, словно был отравлен. Утром, желая глотнуть свежего воздуха, распахнул настежь окно. И тут же закрыл, ибо в первый же момент, на пустой желудок, запах, доносящийся с улицы, показался ему тошнотворным. Не лучше был и вкус кофе с молоком; даже в сладости меда чувствовался серный привкус. Он позавтракал сухими галетами. Как мог, постарался отделаться от немочки, которой прямо-таки не терпелось поговорить. В зеркале, что висело в коридоре, разглядел свое меланхолическое отражение: мужчина зрелых лет, в выцветшей круглой шляпе, в пляжных брюках, – и сказал сам себе с раздражением: «Спета твоя песенка». Спускаясь по лестнице, почувствовал, что задыхается, и на всякий случай потянулся рукой к перилам. Внизу стояла мадам Медор.

– Надо бы вам открыть окна, – сказал Альварес. – Воздух в доме немного спертый.

Хозяйка ответила:

– Проветривать? Впускать сквозняки? Я с ума еще не сошла. И потом, хочу вас предупредить, на улице воздух ничуть не свежее, сегодня крепкий запашок.

– От моря? – спросил Альварес.

Хозяйка пожала плечами, выставила мощную грудь, подняла голову и отправилась по своим делам.

Открыв дверь, Альварес чуть было не прянул обратно. Снаружи этим утром было душно, словно в оранжерее, воздух – застоявшийся, еще более спертый, чем дома: а что до запаха, на ум ему пришло: линия горизонта, выложенная невероятно огромными, разлагающимися телами. Все предвещало грозу. «Будет ливень и шторм, – подумал он, – тогда, возможно, запах и уйдет». Он не хотел терять утро – такими короткими были его каникулы, так дорого ему достались – и, собрав все свое мужество, отошел от гостиницы, сделал несколько шагов в полутьме и зловонии. Заметив, что цветы в горшках увяли, прошептал:

– Эти цветы как любые цветы в саду.

Откуда взялся этот стих? Казалось, вот-вот вернутся воспоминания, чудесные, полные восторга… Постояв немного в недоумении, решил, что за обедом спросит у Линча. «Старик очень начитан».

Вблизи берега смрад заметно усилился. Альварес убеждал себя, что через какое-то время человек привыкает к любому запаху, но, дойдя до скал, призадумался, выдержит ли он хоть короткий срок. Он заметил, что ночью отлив был значительным; обнажилась грязная полоса песка. На поверхности воды плавала пена и какие-то клочки, затем Альварес с изумлением увидел, что эти клочки и пена стоят на месте, что море не движется, и наконец до него дошло – вещь совершенно явная, хотя и невероятная: шума прибоя не слышно. Только крики рассерженных чаек нарушали гнетущую тишину. Альварес разул свои ножонки, тщательно, будто пес, обнюхивающий каждый камушек и былинку, выбрал место и растянулся на песке.

Сегодня он не искал под скалами защиты от солнца, так как грязная пелена заволакивала небесную твердь. Прикрыл глаза. Тут же им овладела все та же смутная тревога, что и накануне. Подумал с раздражением, что душный воздух этого утра действует как дурман. Заплетающимся языком пробормотал про себя: «Беззащитный, забудусь сном».

Он лежал посередине пляжа, между скалами и морем. Снова подумал: «Весь на виду. Как на подносе. У скал по крайней мере никто бы не напал со спины. Хотя и это только иллюзия: враг мог бы внезапно показаться в небесах и низринуться вниз. Но нет: чему суждено прийти, придет с моря». То ли Альварес забыл о своем намерении, то ли его сморил сон, но он не сдвинулся с места. Чайки – никогда их не было столько – слетали с высоты к морю, взмывали в последний момент, бешено хлопая крыльями и отчаянно крича. Новый шум, заглушивший возню чаек, напомнил Альваресу утробное чмоканье трясины. Он поднял голову: море оставалось на месте, но поверхность его как-то необычно двигалась, со дна поднимались пузыри: вода закипала. Потом ему почудилось: море волнуется потому, что некое длинное-длинное тело, конвульсивно дергаясь, выходит из кто знает какой бездны. Скорей с интересом, чем со страхом, решил: «Морская змея». Под таинственным телом кишмя кишели существа, деловитые, словно рабочие на арене, которые между двумя цирковыми номерами натягивают сеть и водружают клетку. Кишащие существа продвигались вперед, к берегу, но могучий единственный взмах снизу вверх резко прекратил всякое движение. В наступившей затем неподвижности перед Альваресом явилась арка; вскоре он обнаружил, что это – отверстие длинного туннеля, который скрывался в океанских глубинах; сначала оно, это отверстие, было темным, затем процвело всеми цветами радуги, и наконец взору предстало шествие. Оно приближалось не спеша, величаво и неотвратимо. Впереди шел дородный тип, одетый в пеструю мишуру, – зеленоватая тень, скользящая по лицу и рукам владыки, казалась еще темнее на фоне кричаще яркого костюма. То был Нептун. Празднество моря; кони и колесницы выплеснулись на берег. Желая сказать морскому царю приятное, Альварес выразил свой восторг.

Тот отозвался с грустью:

– Этот праздник – последний.

Три слова, произнесенные Нептуном, прозвучали откровением: наступил конец света. Когда вороной конь, закусивший удила, задел его на всем скаку, Альварес с криком проснулся.

Он открыл глаза, уткнулся взглядом в темную массу, блестящую, словно запаренная лошадь, но еще больших размеров, и невольно отпрянул. Вгляделся пристальней: рыба. Рассеянно помотал головой, подавил, как мог, страх и отвращение, шутливо заметил про себя: «Этого только не хватало». Чудовищная туша билась в предсмертных судорогах.

Альварес пробудился к бреду наяву: от скал до самого моря бухта была полна огромных рыб, дохлых или задыхающихся. От них исходил гнилостный, илистый запах. Оставалось одно: бежать как можно скорее. Он встал; петляя между чудищами, нашел тропинку, по которой незадолго до этого спустился к морю, и стал карабкаться вверх. Среди смятения и ужаса возникла ясная мысль: «Эти рыбы больше всего похожи на китов».

Уже сверху, с высокой скалы, он увидел, что на всех пляжах – кое-где на целые километры, до самой кромки моря – простирались раздутые тела китов, огромных рыб, маленьких рыбешек, и все это множилось и длилось до бесконечности.

Он глянул в противоположную от моря сторону. В небе было темно от птиц. Его отуманенный мозг на какой-то миг принял их за тех же чаек, что суетились на пляже, но непонятно как почерневших. Но то были вороны, привлеченные гекатомбой на морском берегу.

Прибавив шагу, он пустился в обратный путь, им овладела нелепая уверенность в том, что конец света встретить в гостинице куда безопаснее, чем под открытым небом. Перед лицом опасности захотелось вернуться домой: известно, что путник не задумываясь называет домом любой гостиничный номер, подобно тому как сирота в любом мужчине видит отца. У самого бунгало Альварес расслышал церковную музыку, и это напомнило ему, как однажды вечером, много лет тому назад, он вышел к деревеньке в горах Кордовы, и там, в полуразрушенной часовне, ясно очерченной лучами луны, пел литургию детский хор. Таким же далеким, как это воспоминание, показался ему вчерашний день, когда он еще не ведал, что неминуемо приближается конец всему.

Преклонив колени в столовой, женщина молилась у радиоприемника, из которого доносился «Реквием» Моцарта. «Этого еще недоставало, – подумал Альварес. – И без того страшно. Ах, нет, – поправил он себя, – недоставало вот кого». Из телефонной будки вышла Бланчета, на цыпочках прошла в столовую, встала на колени. Хильда откинула челку со лба и бросила на Альвареса многозначительный взгляд.

Когда месса закончилась, хозяйка встала и принялась распоряжаться:

– Хильда, накрывай на стол. Жизнь, девочка, продолжается.

Альварес хмыкнул.

– Корабль тонет, но капитан не уходит с мостика, – заметил старый Линч.

– Если позволите, сеньор Альварес, я вас введу в курс дела, – начал Камполонго. – Правительство сорвало с себя маску. По радио все сообщают открытым текстом, то и дело передают церковные службы и отеческие наставления, совершенно неуместные.

– Почему неуместные? – возразил Линч. – Не следует терять головы: вот увидите, дело пойдет на лад.

Альварес, который не хотел спорить с ним при Камполонго, шепнул старику на ухо:

– На лад? Это звучит горьким сарказмом, друг мой. Подозреваю, что вся машина вскоре разладится окончательно.

– И не сомневайтесь, – ответил Линч.

– Кажется, будто море гниет, – заявила Бланкита. – Такая уйма тухлой воды – это, должно быть, очень вредно. Не поверите, но мне от тухлой воды ужасно худо.

– Гадость, – поморщилась де Бианки Вионнет.

– Это повсеместное явление, – уточнил Мартин. – Разве вы не слышали сообщения из Ниццы? На всем европейском побережье…

Камполонго болезненно скривился:

– Оставьте в покое Ниццу и европейское побережье. Оглядка на другие страны – трагедия аргентинца. Хватит! У нас, сеньор Мартин, полно своих бед, и достаточно близко – в Некочеа, в Мар-дель-Сур, в Мирамар, в Мар-дель-Плата: великий страшный исход начался и у нас…

– Просто ужас. У меня сердце разрывается, – подтвердила Бланкита. – Бедняки собирают пожитки и толпами уходят неведомо куда. Видите: я не могу сдержать слез.

– Тщеславная, но мягкосердечна, – холодно заметил старик.

– Хорошо бы эти толпы, идущие неведомо куда, не забрели в наши края, – вздохнула де Бианки Вионнет, разводя руками.

– Обычно, – заверил Мартин, – они уходят в глубь страны. В этом Ницца и наши прибрежные селения сходятся.

– Далась вам эта Ницца, – поморщился Камполонго.

Мартин погрозил:

– Будете занудой – останетесь у меня без конца света.

– Этот юный задира прозревает истину, друг мой Альварес, – подчеркнул Линч. – Присутствовать при подобном зрелище – редкая удача, и особенно для таких людей, как мы с вами.

Альварес снова невольно хмыкнул.

– Я хочу одного – остаться здесь, – откровенно заявила де Бианки Вионнет. – Если и мы цыганским табором выйдем на улицу, я просто умру.

– Для чего? – спросила хозяйка. – Куда бы мы ни пошли, землетрясение настигнет нас все равно.

– Не задохнуться бы от воздуха с моря, – вставил старик.

Сеньора де Бианки Вионнет возразила:

– Можно к чему угодно привыкнуть.

– Пусть море гниет, а подземные воды обратились в лекарство, – заявила хозяйка, – клиенты «Английского буканьера» до последней минуты будут наслаждаться напитками высшего качества и тонкими винами. Вернетесь по домам, не забудьте рассказать приятелям: нельзя желать лучшей рекламы.

Подогретая космическими явлениями, тема конца света продержалась весь обед, но когда подали кофе, уже исчерпала себя. Мать и дочь жестоко разругались. Бланкита вскричала:

– Ты просто не можешь смириться с тем, что я счастлива, красива, молода.

Мадам Медор не осталась в долгу:

– Ты на самом деле очень молода, моя Бланчета, у тебя вся жизнь впереди. – Добавила, тяжело дыша: – И пока я жива, тебе ее не загубит какой-то мордоворот.

– Взгляните, – обратился ко всем Линч.

Свет за окнами менялся, пышно и красочно, словно вспыхивали одна за другой не ко времени пришедшие зори. Пока все смотрели, Мартин на цыпочках вышел из столовой и заперся в телефонной будке. Хильда, намотав челку на пальчики, снова поискала глазами Альвареса; через несколько секунд она тоже вышла из столовой.

– Это должно было случиться, – убежденно проговорила мадам Медор. – Все просто помешались на деньгах. Владелица «Ла-Легуа» продала сосны, столетние, честное слово, они росли у нее вдоль дороги. Что уж говорить о политиках! Знаете, кто сейчас в правительстве заправляет? Деревенский дурачок Паласин, которого все называют «Большой Паласин»: еще вчера он клянчил милостыню, разъезжая на облезлой кляче.

– Вы приводите нравственные причины. Никто не принимает конец света всерьез, – пожаловался Альварес.

– Никто не верит в конец света, – уточнил старик и, помолчав, добавил: – О чем вы думаете?

– Ни о чем, – ответил Альварес.

Но это была неправда: он как раз думал: «На людях я жажду одиночества, оставшись один, жажду очутиться среди людей». И он снова сказал неправду:

– Сейчас вернусь.

Вышел из столовой, добрался до вестибюля, но что делать дальше, не знал. Завидев Хильду, окончательно решился на бегство. Девушка схватилась за ручку двери раньше него.

– В чем дело? – спросил Альварес.

– Я подслушала, о чем говорили Мартин и Терранова по телефону. Если поднять трубку в кабинете, то все слышно. Сегодня в полночь мадам Медор подарит Бланките кольцо. Потом Бланкита улизнет из зала и придет на берег, к скалам, где будет ждать Терранова. Она-то верит, будто убежит со своим любимым, но у этих прощелыг другие планы: они отнимают изумруд, дают ей пинка, не стану повторять куда, и правят с деньжатами в Буэнос-Айрес. Бедняжка Бланкита!

– Никогда не видел более самонадеянной девчонки.

– Она добрая. Представляете, какое будет для нее разочарование?

– Ты девочка неглупая – разве ее разочарование теперь что-нибудь значит? Теперь ничего важного нет. Когда же вы все вобьете себе в голову, – спросил он, ребром ладони постучав Хильду по лбу, – что действительно настал конец света?

– Ну, если ничего не важно, тогда… – вопросительно-возмущенно проговорила девушка.

Альварес ответил:

– Вот так, вблизи, я вижу, что и тебе неспокойно.

Он судорожно рассмеялся; улучив момент, когда девушка выпустила ручку двери, схватился за нее, открыл дверь и выскочил вон. На бегу подумал: «К счастью, мне хватило смелости». С поразительной быстротой очутился за двадцать или тридцать метров от дома, под открытым небом. И тут его настиг другой страх. «Это ужасно, – сказал он себе. – Что за цвет. Все сделалось лиловым. А запах поистине тлетворный. Сам не знаю, почему я бегу от Хильды. Такой старик, как я… Уж не тронулся ли я рассудком?»

В эту минуту он увидел тень, скользящую среди деревьев. Это был священник, на плече его лежало ружье, рядом бежала собака Том.

– Отче, – пробормотал Альварес, задыхаясь от смрада и изумления. – В такой день вы охотитесь?

– Почему бы и нет? – пожал плечами отец Беллод.

– Я думал, вы готовитесь отнести святые дары доброй половине здешнего населения.

– Час еще не настал. Когда он пробьет, святые дары понадобятся всем. А с этим делом одному священнику не управиться. Поэтому я и призываю, чтобы каждый вел обычную жизнь. Что бы человек ни делал – не говоря уже о таких моментах! – во всем есть воздействие молитвы, и каждым своим шагом он доказывает свою веру в Создателя.

– Вы учите личным примером и ходите на охоту.

– Не будь буквоедом, сынок. Человек всегда, даже в век невинности, убивал тварей земных.

– Разве проявлять сострадание значит быть буквоедом?

– Нет; но плохо то, что я сам вырыл себе могилу. Сказав: «Надо жить так, будто все идет по-прежнему», я и забыл, что процитировал Комитет по постройке Церкви. Нехорошо, что сегодня я избегаю всех, но, сын мой, у меня нет ни здоровья, ни христианского смирения, чтобы отдать свой последний вечер этим зверям. Я ухожу в поля с моим Томом, который от страха лишился речи. Но пусть не говорят, что я плохо забочусь о нем.

– Вы думаете, отче, что и впрямь наступил конец света?

– В глубине души в такое не верит никто, но, может быть, суть не в нашей вере, а в гниющем море и в воде с запахом серы.

– С запахом Люцифера?

– Если говорить серьезно, то касательно питья вы, наверное, в лучшем положении: мадам всегда похвалялась хорошим погребом, а моих запасов «Лакрима Кристи» хватит лишь дня на три-четыре.

– Наших – на четыре-пять, я уверен. Но разве это важно, отче?

– Жизнь человеческая всегда измерялась днями.

– Но счет их не был столь краток. Завтра, быть может, на нас нападут те, кто не в состоянии смириться со смертью. Наверное, они будут правы. Может быть, это еще и не конец света…

– Смерть для каждого из людей всегда была концом света. А на этот раз для всех настала минута подготовить душу свою к вечности. Когда столь внушающая доверие организация, как Обсерватория Ла-Платы,[15] выпускает бюллетень, подобный разорвавшейся бомбе, особо сомневаться не приходится. Вы слышали, как его передавали по радио?

– Как грустно, что через несколько дней не будет ни обсерватории, ни Ла-Платы, ни общественных организаций.

– Ты смеешься, потому что храбр. Душа не погибнет, а тогда и настанет час высшего мужества.

– Шучу я как раз из трусости. Сказать ли вам одну вещь? Это не имеет никакого значения, но довольно странно. То, что происходит в мире, постоянно приводит мне на память забытые стишки – так прочно забытые, что будь я способен к стихосложению, то подумал бы, что сочинил их сам. Вот и сейчас в голове у меня звучит: «Друзья, конец уж недалек».

– Чудесно, чудесно. Придет час, и ты станешь настоящим поэтом.

– Думаете, я сам способен такое сочинить?

– А почему бы и нет?

– Так или иначе, я не хочу, чтобы меня застиг этот самый конец, пока я не спросил у старика, чьи это вирши. А у меня такая скверная память…

– А я сомневаюсь, удастся ли нам с Томом поднять хоть какую-нибудь дичь. Будут ли и сегодня, как всегда, взлетать куропатки?

– Может быть, завидев вас двоих, осмелятся. Хотя, по правде говоря, при таком свете…

Они немного прошли вместе, а потом расстались. Альварес повернул к гостинице: хотя он и не терял ее из виду, но все же боялся заблудиться – игра света и сумерек в этот вечер преображала окрестности. Вдруг совсем рядом послышалось ржание. Встревоженный, Альварес различил коня – голова задрана, уши прижаты, глаза дико сверкают, из раскрытого рта исходит храп. Конь приближался, он дрожал. «Никогда не следует убегать от собак», – вспомнил Альварес и выругал себя: «О, горожанин, кто гнал тебя в эти поля?» Конь настиг его и пошел рядом, словно ища утешения. Они прошли вместе достаточно долго: Альварес успокоился и даже пожалел своего спутника – ведь ему предстояло остаться на улице.

Еще не войдя в гостиницу, он услышал марш всех святых. В столовой было людно. В окно он увидел: Хильда, намереваясь стряхнуть пыль с гирлянд, босиком залезла на стол с метелкой из перьев. «Она еще совсем девчонка, – сказал он себе. – Невероятно. – И тут же добавил: – И все же она первая, кого я увидал». Мартин играл на рояле. Линч и сеньора де Бианки Вионнет, составлявшие публику, тихо беседовали; Бланкита ставила на стол тарелки, клала салфетки и хлеб, а мадам Медор, величавая, с прической, подобной башне, со сверкающим изумрудом на беспрестанно движущейся руке, распоряжалась. Довольный, что избавился от коня, Альварес вошел в дом, крадучись поднялся по скрипучей лестнице и вошел в свою комнату. Едва закрыв дверь на ключ, сам не зная зачем, – он попытался трезво оценить положение. Нужно побыть одному, дабы постигнуть смысл вещей, размышлял он, а по спине бегали мурашки. Размышление очень скоро вытеснили образы, более-менее случайные: какая-то картинка из детства, школа под куполом, будто серый торт или нос корабля, на котором вместо резной фигуры – дон Бенхамин Соррилья, его крошечный бюст; или металлическая курица в Озерном павильоне, что несла, если опустишь монетку, шоколадные яйца. Неужто скоро не останется никого, кто помнил бы это? В данный миг реальность прошлого походила на сны умирающего: ему было больно сознавать, что вместе с ним исчезнет память о его родителях, об их доме, а может быть, совершенно сотрется девичье лицо (Эрсилии Вильольдо), но мысль о том, что исчезнут события всемирного значения – вроде смерти в открытом море Мариано Морено[16] или того, что обещано во Введении к Конституции для нас, наших потомков и всего человечества, – казалась полной невыносимо ложного пафоса. Он бросился в постель, попытался заснуть, однако уснуть не смог. Он думал о том, что никак не может заснуть, а над ним витал запах лаванды из большого зеркального шкафа темного дерева. Этот аромат, который возвестил о том, что матушка близко, вдруг внушил ему такое чувство уверенности, абсолютной защищенности, что он спросил себя, не во сне ли ему это снится, и проснулся в тоске. Разбудил его какой-то шум – в первый момент Альварес подумал, что это пес скребется в дверь или воет где-то в ночной темноте. Вдруг он понял, что кто-то подвывает рядом с дверью, но очень тихо, так что звуки казались далекими. Хильда боялась хозяйки! Девушка умоляла открыть, то хныкала, то смеялась в кулачок, бормотала нежные слова, обещала приласкать, посылала воздушные поцелуи.

Спас его звучный голос мадам Медор:

– Хильда, плутовка, ты где?

Девушка побежала вниз. Альварес, от природы мягкосердечный, заметил про себя: «Бедный испуганный зверек. Правда, упрямый, если вовремя не пресечь, что верно, то верно». Он подумал также, что будет лучше, пока не возобновилась осада, поскорее выйти из комнаты. Он спрыгнул с кровати, вспомнил о дне рождения Бланкиты, порадовался, что еще не совсем потерял голову, надел свежее белье, собрался с духом, робко приоткрыл дверь, осторожно высунулся; прыгая через три ступеньки, сбежал по лестнице (которая чуть не завалилась) – и едва лишь вошел в столовую, как наткнулся на Хильду. Глядя на него заплаканными глазами, девушка произнесла:

– У вас каменное сердце. Почему вы не хотели поговорить со мной о Бланките?

– О, женщины, – прошептал он, — понять их невозможно, хотя это и общее место.

В самом ли деле Хильда стучалась к нему в дверь для того, чтобы просить о помощи хозяйкиной дочери? Другие побуждения приписал он ей, возможно, под влиянием своих собственных чувств, но теперь, когда все осталось в прошлом, как соотнести воспоминания с уверениями девушки? Он ни в чем не был уверен, кроме одного: Бланкита, эта тщеславная дурочка, не стоила ни малейшей его жертвы. Что могло значить для него разочарование, подстерегающее Бланкиту, если вскорости весь мир погибнет, и люди тоже?

Вот если бы что-то грозило Хильде… Он подумал: «Чтобы как-то вести себя, преступать закон или даже поддаваться искушению, нужно рассчитывать хотя бы на ближайшее будущее; в этом отказано всей вселенной, но люди не могут отринуть надежду».

Будто в подтверждение его мыслей хозяйка заговорила.

– Хочу посоветоваться с вами, – провозгласила она, воздев палец с изумрудом; в голосе ее, когда она переставала за собой следить, прорывались мужские нотки. – Что вы думаете о моих финансовых планах? Вот здесь у меня проект (о, эти акулы-финансисты, только попадись им в зубы!) для расширения моего дела, строительства санатория…

– Я бы на вашем месте напился, – ответил Альварес.

– Вы меня за дурочку принимаете? А чем я, по-вашему, занимаюсь? – икнула хозяйка и, одарив его очаровательной улыбкой, отвернулась.

– По правде говоря, все мы немного навеселе, – объяснила де Бианки Вионнет. – И почему вы меня не любите? Не будьте занудой: я девочка веселая, со мной можно ладить…

– Человечество неисправимо, – сказал Альварес старику.

– Неисправимо, – согласился тот, – но я хочу просить вас об одном одолжении: выслушать меня. Слыхали вы о скорости света? Я открыл то, о чем все давно догадывались: у света нет никакой скорости. К черту относительность, к черту Эйнштейна.

– Прекрасная тема, чтобы не думать о вселенских катастрофах, – подхватил Альварес.

Старик ответил чуть ли не обиженным тоном:

– Да какое мне дело до катастроф? Пожалуйста, зарубите себе на носу: у света нет скорости. К черту Эйнштейна. Если наступит конец света и я умру, скажите всем: Линч открыл, что у света нет скорости.

– И ты туда же, – пробормотал Альварес.

– Я не слушаю, – раздельно проговорил Камполонго.

– Не слышу, – поправил Альварес и прибавил про себя: «Я, по правде говоря, никогда не иду на попятную. В конце концов, я всегда знал, что умру в одиночку».

Ставя на стол блюдо с жареным мясом, Хильда шепнула ему на ухо:

– Посмотрите, как веселится Бланкита. Имейте сострадание.

Альварес спросил:

– А что я могу сделать? – И добавил раздраженно: – Я никогда не иду на попятную.

Себе самому он сказал, что не стоит заботиться о конкретной судьбе Бланкиты, ибо в преддверии конца света всем уготована сходная судьба, и то, что пока еще только произойдет в будущем, в скором будущем потеряет значение. «Моя озабоченность, – заключил он, – доказывает не то, что я сочувствую девушке, а то, что мной овладела навязчивая идея: следует избавиться от нее».

Опершись правой рукой о спинку стула, а левую положив на плечо Линчу, хозяйка встала, высоко подняла бокал и провозгласила тост:

– За мою дочь Бланчету.

Под гром аплодисментов мать и дочь обнялись.

– Многие лета! – завопил Линч вне себя.

– Мартин, музыку, – распорядилась мадам Медор с неизменным достоинством.

Вместо музыки в зале воцарилась полная тишина. Все повернулись к табурету у рояля. Мартина не было. Никто не заметил, как музыкант исчез! Хильда со значением поглядела на Альвареса.

Камполонго, услужливый, ловкий, включил приемник: загремели самые траурные аккорды Седьмой симфонии Бетховена. С почти королевским достоинством мадам Медор сняла кольцо с изумрудом и надела его на палец Бланките.

Камполонго заметил:

– Хотя мать с дочкой то и дело ссорятся, взгляните, как они любят друг друга: такова природа человеческая!

– Нелепица. Чистое безумие, – возразил Альварес.

– Даже не знаю. Бедная девочка. Мне ее жаль, – призналась Бианки Вионнет.

– Еще чего! – стал спорить он.

– Это меня растрогало.

– Как в кино. Говорим, что фильм скверный, и все же плачем. Я не иду на попятную.

– А при чем тут кино? Мать и дочь: что может быть естественнее.

– Прошу заметить, – произнес Альварес в гордом порыве, – я, несомненно, самый трусливый из всех, но теперь выясняется, что только мне и хватает духу взглянуть правде в лицо. Думаете, я поддамся? Ни в коем случае. Таким и останусь до самого конца. И что вы на это скажете?

– Что вы так и не выросли, что вы еще совсем ребенок. Ничего нет скучнее мужчины, выставляющего напоказ свою храбрость.

Альварес пристально вгляделся в Бианки Вионнет, стараясь ее понять.

– Ах, так вы – сторонница сострадания? Одна моя знакомая, молоденькая девчонка, без конца просит меня проявить сострадание.

Бианки Вионнет отозвалась с невольной резкостью:

– Эта девчонка кривит душой. Я не верю, будто можно жертвовать собой ради ближнего.

Альварес проговорил почти мягко:

– Иногда приходится думать и о ближнем. Я верю в сострадание. Это чисто человеческая добродетель.

– Ах ты, злодей! – проворковала де Бианки Вионнет. – И чем только пленила тебя эта девчонка?

Альварес не слышал вопрос: он провожал глазами Бланкиту, – та прошла через столовую, вышла в вестибюль, удалилась в туалетную. Он извинился:

– Я сейчас приду.

Он встал, прошел к туалетной комнате, приоткрыл дверь, увидел девушку с гребешком в руке, разглядывающую себя в зеркало. Вытащил ключ, который был вставлен в замочную скважину изнутри, и прошептал почти неслышно:

– Пусть стучит и кричит, из-за Бетховена ее никто не услышит.

Осторожно запер дверь, отбросил ключ подальше. На обратном пути встретил Хильду.

– Если увидишь священника, – сказал Альварес, прислоняясь к входной двери, – скажи ему, что те стихи – не мои. Я просто помню их наизусть. Их написал какой-то мой тезка.

– Куда вы? – всполошилась девушка.

Альварес ответил, держась за щеколду:

– На берег. Хочу сказать этим негодяям, что я сообщил в полицию; и пусть убираются из Сан-Хорхе.

– Они вас убьют.

– Неужели ты так и не поймешь, Хильда? На свете уже нет ничего важного.

Альварес приоткрыл дверь, а девушка повторила:

– Нет ничего важного, значит?..

– И я тоже, – подтвердил Альварес.

Хильда в отчаянии протянула руку, но он шагнул на улицу и тут же потерялся в ночной жути. Шагнул еще и еще, решил, что заблудился, но тотчас разглядел вдали мерцающий свет. Теперь у него был ориентир, и он зашагал тверже.