Бонташ

ЧЁРНЫЙ ПЕСОК ЛАДИСПОЛЯ

(Второй эпилог)

Опять разрешили выезды. Встрепенулись отказники, беспокойно зашевелились остальные.

Сеня с Фаиной, просидевшие десять лет в отказе, были вызваны и получили разрешение. Теперь Фаина агитирует нас ехать тоже, берётся организовать вызов.

Агитация её ни к чему, нам ехать незачем, а главное – уже поздно, я терпеливо объясняю ей это. Она грозится говорить с Женей, это меня немного пугает. Как бы он не поддался под напором темпераментной тётушки, тогда прощай наконец-то обретенный зыбкий покой…

Этот Женя…

Замечено, что те, кто в раннем детстве были невозможными скандалистами и сорвиголовами, с возрастом превращаются в спокойных и кротких людей – и наоборот. Увы, Женя – как раз второй случай.

В раннем детстве мы не имели с ним забот: хороший, послушный ребёнок. Четвёртый класс, пятый, шестой, седьмой… Книги, гитара, велосипед, рыбалка, академическая гребля… Красивый мальчик, приятное чувство, когда идёшь с ним и люди оборачиваются.

Но постепенно начинается тот самый "переходной возраст". Оля теряет над ним контроль, о бабушке нечего и говорить, один я ещё иногда справляюсь. Ко всему пропал интерес. Товарищей в доме не бывает (о подругах нет и речи). Отзывается обо всех скверно, все у него подлецы, дураки и даже алкоголики (увы, последнее оказывалось правдой). Угрюмость, раздражительность и вместе с тем какая-то подспудная растерянность. Отметки стали хуже, хотя долго и мрачно сидит над уроками. В какой-то момент появилась болезненная мысль – да он просто мало способен, из-за этого вся беда…

В десятом классе как-раз к выпускным экзаменам у него оказался гидраденит, его оперировали, он с трудом передвигал ноги, огрызаясь на малейшее слово сочувствия. Экзаменационное сочинение по русской литературе писал стоя. Тем не менее окончил школу с отличным баллом. Благодаря этому, сдав всего два экзамена на отлично, поступил в Таллинский политехнический на механический факультет. Почему в Таллинский и почему на механический? Не хотел даже пытаться поступать в Киеве, а механический потому, что было вообще безразлично, на какой – интереса не было ни к чему.

Приглаженная и чужая Эстония. Я прощаюсь с ним у входных дверей общежития, он радостно возбуждён и не скрывает своего желания, чтобы я ушёл поскорее. Последние назойливые родительские наставления – и вот я уже в вагоне, и поезд уже отошёл от малолюдного тупикового вокзала, я смотрю на бегущую соседнюю колею, которая медленно и плавно отходит в сторону и, постепенно заворачивая, скрывается за надвинувшимися постройками. Вот так разошлись теперь в разные стороны наши жизни. Да, у меня слёзы на глазах, что поделаешь…

Но всё непредсказуемо. Через год он, отчислившись, возвращается в Киев. Из-за чего именно не сложилась его таллинская жизнь – и сейчас неизвестно. Наверное, он оказался слишком впечатлительным и уязвимым для ранней самостоятельности. Начал с увлечения независимой европеизированной жизнью, получил первый приз на общеинститутском математическом конкурсе, появилась однокурсница Рита, и мы с Олей уже строили планы относительно будущего. Потом что-то произошло, Рита оказалась заблуждением, настроение омрачилось, жизнь в общежитии стала невыносимой, учился с трудом и отвращением.

Оформившись переводом на заочный, он вернулся в Киев и поступил на работу техником-конструктором. По-прежнему не находил себе места и создавал в доме гнетущую атмосферу. Мы с Олей мечтали, чтоб он хоть кого-нибудь нашёл себе и поскорее женился. Начались отъезды в Израиль, и он ухватился за эту идею, но внезапно, несмотря на заочный институт, его взяли в армию, а выезды тем временем запретили.

Наконец, пережили и армию. На четвёртый день после возвращения, на новогодней вечеринке у своей сотрудницы он увидел Иру и договорился с ней о встрече назавтра. Через два месяца они расписались. Потом он рассказывал: "Когда я увидел, как она входит в немодной причёске и с домашним тортиком в руках, я сразу подумал – это она".

Жизнь текла дальше и вроде начала входить в какое-то русло. Женя закончил институт, хотя и учился, и работал без всякого интереса. Мне было непонятно, к чему у него есть склонности: вроде бы к географии, вроде бы к экономике, или, может, к математике? Великолепная память на числа и статистическую информацию. К литературе? Из армии он вдруг начал присылать неплохие стихи… Кто же мог тогда знать, что он создан для ещё не родившейся профессии специалиста по компьютерным базам данных?..

Появилась Лизочка, потом Сонечка. Умерла бабушка. Мы разменяли квартиру на две в одном подъезде, малышки босиком бегали со своего четвёртого этажа к нам на первый. Жизнь моя, как будто, просматривалась уже до конца. Оставлены честолюбивые замыслы, уже ничего не будет совершено. Самое лучшее место на земле – моя отдельная комната, за зарешёченным окном зелень двора, солнце падает на блестящий начищенный паркет; огромные книжные шкафы, любимые рисунки на стенах, у тахты тумбочка с проигрывателем. Через три года – повышенная пенсия в 132 рубля за выслугу лет. И даже ясно, что гроб нужно будет выносить через окно в большой комнате, так как на узкой лестнице не развернуться.

И тут – снова отъезды, снова волнения, страх за нарушение зыбкого равновесия. Как среагирует Женя на натиск Фаины? Но он с усмешкой меня успокоил, сказав, что знает цену себе и Ире, они не для западной конкуренции, что с Фаиной он сумеет поговорить так, как надо.

И действительно, всё обошлось, но – увы, не надолго. После сумгаитских событий Женю как подменили. Он сказал, что он понял, в какой стране мы живём и что детей надо отсюда увозить. И Ира убеждена в этом ещё больше него. И мы должны ехать с ними.

Я начинаю его отговаривать со странным чувством желания, чтобы он со мной не согласился. С одной стороны мне даже страшно подумать, что они могут оказаться в том жестоком, хоть и свободном и заманчивом мире. И мы с Олей уже слишком стары, чтобы оказать им существенную поддержку. Но с другой стороны, с другой стороны… вдруг мелькнула надежда хоть под конец вырваться самому и вырвать семью из этой удручающей духоты и тоски, увидеть и почувствовать настоящую жизнь.

Разговоры с Женей закончились очень просто. На мой прямой вопрос – поедете ли вы без нас с Олей? – он сразу и твёрдо ответил: "Нет. И таким образом вы берёте на себя ответственность за жизни ваших внучек". Он мог бы это и не говорить, всё равно мы с Олей их самих не отпустили бы…

Когда я спрашивал Олю, она отвечала: "Как ты решишь… Могу только сказать, что меня вы возьмёте просто как вещь. Я там без знания языка ни работать, ни говорить и понимать, ни жить какой-то сознательной жизнью уже не смогу. Но что поделаешь? Давай считать, что мы здесь просто умерли – бывает же такое? А то, что будет там – это уже что-то другое и дополнительное к нашей прожитой жизни."

Вот такая Оля. Очень интересно: мы с ней как-будто совершенно разные, и не только по внешности. У нас на всё разные вкусы – на книги, музыку, еду, времяпрепровождение… И общее только одно: мы любим или не любим одних и тех же людей. И это почему-то оказалось главным.

… Однажды Оля лечилась в сердечном санатории с двумя моими сотрудницами, одна приехала несколько раньше другой и вела её первый раз в столовую, где была Оля. Новоприехавшая вдруг сказала: "Подожди, не говори мне, кто жена Эмиля, я попробую угадать сама". Она перебрала почти всех, но не угадала. Потом она сама рассказала это Оле и добавила: "А теперь я понимаю, почему Эмиль выбрал вас". Может быть я выбрал её за то, как она смеётся? Когда я слышу этот смех, то думаю: ещё не всё потеряно…

Итак, жребий был брошен. Фаина подшивала края носового платка, на которых шариковой ручкой были написаны наши имена и даты рождения – этот носовой платок должна была пронести через таможню какая-то приехавшая в гости "оттуда" тётка…

Потом затаённое томительное ожидание – и вот прибывает узкий заграничный конверт, а внутри "…правительство Израиля надеется, что Советское правительство проявит гуманный подход к вопросу воссоединения семей…"

Сентябрь 1988 года. Строгая и скромная приёмная в ОВИРе. На стенах копии писем тех, кто жалеет о своём выезде и просится обратно. Меня бъёт озноб, Оля и Женя сосредоточены и напряжены, Ира спокойно раскрывает принесенный "Новый Мир" и углубляется в чтение…

После ОВИРа начинается странный период, подобный периоду после зачатия, в ожидании ребёнка. И срок ожидания в среднем такой же. Лишь бы не было отказа. Всё носится в себе тайно, хотя теперь уже не те времена, нет немедленных увольнений, исключений, публичных издевательских "осуждений". Но всё же на человеке сразу ставится клеймо.

Страшновато даже заходить в международное отделение касс "Аэрофлота", но о билетах нужно беспокоиться наугад намного заранее. В этих кассах уже лёгкое дыхание заграницы – спокойствие, кожаные кресла, кожаная оббивка открытых стоек. Неужели хоть под конец жизни?.. Ведь я ни разу даже не просился в зарубежные турпоездки, чтобы не подвергаться унизительной процедуре проверки, достоин ли я такого доверия.

И почему-то теперь, после принятого внутреннего решения, на всё смотришь другими, "отпущенными" глазами, всё особенно невыносимо – постоянная окружающая бессмыслица, лицемерие, зажим сверху и тупость и дикость снизу. "Мужчина, вы какой-то странный, вам же русским языком говорят…" Постоянно выходишь из себя, взрываешься и злорадно думаешь: ничего, может быть это уже не надолго!

И вот – февраль, сырой снег, маленькая открытка с коротким уведомлением о разрешении. Мир переворачивается, включается часовой механизм отсчёта.

Всё воспринимается по-новому, отрешённая доброжелательность и тревожное предчувствие перемен. Неспешная прогулка по родным склонам Днепра с Фаиной и Сеней – мы с ними уже на равных обсуждаем ближайшие проблемы.

Да, многое теперь изменилось. Заведующая кадрами, волнуясь, вручает мне копию трудовой книжки и, заикаясь, спрашивает: "Скажите, а много ещё… ваших… собирается уезжать?.." Главный инженер телефонным звонком приглашает зайти попрощаться. Усаживает. Он-то за границей бывал. "Скажите честно: вам не страшно?" – "Страшно, но что поделаешь, еду из-за сына". Спрашивает, что я могу им сказать напоследок. Что я могу сказать? Что надо сменить руководящие головы? Изменить характер межчеловеческих отношений? Сломать всю систему? Ку-ку, детки, слишком поздно, слишком поздно…

Нашей украинке Ире сотрудники в институте задают тот же вопрос – не страшно ехать? Она неизменно отвечает: "А вам не страшно оставаться?"…

Начинается планомерное уничтожение дома. Дом сопротивляется, выдвигая всё новые предметы, книги, фотографии, документы. Посылка за посылкой в Нью-Йорк двоюродной тёте, чемоданы и тюки в комиссионные магазины, подарки друзьям и родственникам, кучи в мусор… Деньги собираются неизвестно с чего, красные десятки берём на расходы из пачки на глаз, по толщине. Увезти с собой не разрешается ничего, кроме установленной мизерной суммы, выдаваемой в долларах и чешских кронах. Стояние, ожидание и давки в очередях – городской ОВИР, почта, комиссия по оценке и разрешению вывоза произведений искусства, голландское посольство в Москве, билетные кассы, банк, выдающий деньги… Интересное дело: люди, связанные общей судьбой, несмотря на нервное напряжение, сдерживают себя, стараются не ссориться, возникает ощущение какого-то братства, все легко знакомятся, предлагают помощь, договариваются держать связь…

В спешке и суматохе выпроваживаем Фаину и Сеню. Следующие на очереди – мы.

Постепенно пустеет дом. Уже становится проблемой усадить пришедших прощаться, проконсультироваться или передать имена для вызова. Девочкам сказали, что мы переезжаем в Москву – благо они помнят, как с ними удирали туда от Чернобыля.

Последние дни. Я выезжаю раньше, чтобы занять очередь в кассе пограничного Чопа. Кто-то должен поехать со мной для подстраховки, все так делают. Вопрос щекотливый – в пограничную зону формально нельзя ехать без выездных документов или специального разрешения. Рискнул предложить проводить меня Володе Кузнецову, он намного моложе меня, работал раньше со мной в одной организации, каким-то образом выбрал меня и проявляет любовь и преданность уже не один год. Он несколько странен и старомоден, в ответ на мои слова я услышал: "Почту за честь, Эмиль Евгеньевич"…

Платформа киевского вокзала, полукругом стоит кучка провожающих меня с Кузнецовым. Да, это действительно похоже на уход из жизни, больше я, наверное, ни с кем из них не увижусь. Мила Скиданенко с поблекшим цветом когда-то яркорыжих волос, ссутуленный Жорка Сомов, Фимка Кроссен с одутловатым лицом сердечника… Толя Чудновский уже давно в Нью-Йорке, а Гера Бильжо шесть лет как умер. Странно, жизнь продолжается, а его просто не существует… Но нет, всё прошлое уже отрезано, все мысли о сиюминутных делах.

Я просыпаюсь на короткое время, когда за окном купе в рассветном сумраке проплывают стройные карпатские ели на склонах гор, посыпаемых кисеёй мельчайшего снега. Сознание фотографирует это ещё одно прощание. Снова закрываю глаза.

В маленьком Чопе совсем уже по-весеннему тепло, в европеизированных (на мой тогдашний взгляд) магазинчиках непривычно большой выбор колбас и сыров. Устроившись в гостинице, мы с Володей отправляемся на прогулку. У нас с ним всегда есть о чём поговорить, тем более напоследок. На одной из улочек дома стоят по одной стороне, а на другой за невысокими кустиками тянется ограда из колючей проволоки. Вдруг соображаю – это государственная граница, которую я вижу первый раз в жизни. За ней – другая власть и другие законы. Скоро я буду по ту сторону. Я уже полностью подготовлен, освобождён от всего лишнего, как больной перед операцией. Неужели ничего не сорвётся?

Последний день, последняя давка у закрытых билетных касс, последние скандалы, слухи и путаница. Билеты закомпостировали немногим впередистоящим, остальные, с детьми и стариками, остаюся ждать завтрашней свалки. Приезжают Оля, Женя и Ира с девочками, остальными вещами и ещё провожающими.

Разрешают пройти в таможню. Сидим в каком-то промежуточном зале, зубы стучат от волнения. С ужасом обнаруживаю в кармане незаконный рубль, комкаю его и незаметно запихиваю в вентиляционную решётку.

Таможенный досмотр. Увидев здоровенный картонный планшет с картинами и рисунками, таможенники вызывают специального эксперта. Мельком глянув в разрешение на вывоз, за которое было уплачено 600 рублей, женщина долго и с удовольствием рассматривает со мной содержимое планшета и на прощание желает успеха. Видя эту картину, таможенники пропускают Олю без досмотра.

Полуночная посадка в московский поезд напомнила военные времена. Та же всеобщая российская суматоха, спешка, бегание с тяжёлыми вещами вдоль вагонов с закрытыми дверьми, остервенело лезущие на ступеньки мужчины, женщины, старухи, дети, передавание из рук в руки бесконечных чемоданов и тюков, заторы на площадках и в коридорах… Только вагон уже какой-то другой, заграничной конструкции.

Наконец все разместились, и в стоящем поезде наступила тишина, как минута молчания перед дальней дорогой. Вагон тихонько тронулся. Я тщетно вглядывался в мрак за окном, надеясь заметить то мгновение, когда я навсегда окажусь за пределами этой страны…

Это ещё не всё. Через пол-часа по вагону проходят хмурые чехословацкие пограничники, придирчиво рассматривая транзитные документы. Ира приводит их в ярость, отказавшись подняться с постели.

Раннее утро, солнце, вокзал в Братиславе, этой странной полузагранице. Никакого движения и ни души, кроме носильщиков, предлагающих перевезти вещи к поезду, идущему на Вену. Договорились о цене в кронах, погрузились. Спустились грузовым лифтом в пустынный подземный переход, где носильщики, здоровенные бугаи, остановили тележку и потребовали доллары. Я пугаюсь и теряюсь, а Женя наливается той яростью, которая мне знакома ещё у его деда. Носильщики тушуются и соглашаются на дополнительную бутылку водки. Это и осталось воспоминанием о Чехословакии.

Венский поезд – крохотная электричка. Советские эмигранты – а их, оказывается, не так много – собраны в одном вагоне. До отхода ещё долго, можно уже расслабиться.

Опять трогаемся. По вагону проходит толстый и уютный австрийский пограничник, похожий на персонажа из оперетты Кальмана. Я выхожу на открытую площадку. Тёплый ветерок обдувает лицо. Мимо под ярким солнцем проплывают весёленькие зелёные поля. На площадке стоит розовощёкий солдатик в берете, больших ботинках и с автоматом – охрана эмигрантов от террористов. Я в свободном мире.

В Вене у дверей вагона нас встречает небритая личность, отрекомендовавшаяся Эдиком, представителем Сохнута. С этого мгновния мы попадаем на великолепно отлаженный конвейер. Наши вещи грузят в автобус, нас отвозят на снятую квартиру, назначают время посещения Сохнута. Квартирка в центре города, маленький вымощенный брусчаткой дворик без единой травинки, идеально чистая облупленная лестница с автоматически зажигающимся светом. На следующий день в Сохнуте отказываемся от Израиля и поступаем в распоряжение Хиаса, с той же чёткостью перерабатывающего толпы эмигрантов. Во всех помещениях теснятся люди, заполняют документы, ждут приёма, играют в карты и пинг-понг, просто разговаривают. Картину слегка омрачают железные двери с окошками и постоянно дежурящими молодыми парнями. Средний срок пребывания в Вене – две недели, свободного времени много. Денег дают с избытком, но все советуют экономить и в конце выменять шиллинги на лиры, в Италии денег нехватает. Осматриваем Вену. Чувство особенной лёгкости и расслабленности после долгого напряжения. Обнаруживаю, что могу читать все надписи и кое-как объясняться. Красочные толпы туристов, красочные изобильные магазины, автомашины множества марок – кажется, что я попал в экран уже виденного заграничного фильма. Заснувшее имперское величие зданий и дворцов прошлого века не соответствует масштабам города и страны. Дунай, оказывается, не в центре Вены, а на окраине, пустынный и скучный. В знаменитой венской опере – стоячая галёрка и неудобоваримый "Трубадур". Экономлю деньги и передвигаюсь пешком. Настроение в целом приподнятое из-за теоретического сознания подлинной свободы. Эмигрантские мужчины, зная, что на них теперь смотрит вся Европа, ходят с деревянными шеями в своих лучших костюмах и галстуках. Некоторые имеют подшивки документов и вырезок, свидетельствующие об их диссидентском прошлом, некоторые исхитрились вывезти толстенные рукописи, в которых они с математических позиций окончательно разоблачают советскую систему и дают рецепт – как устроить земной шар, чтобы всем стало хорошо. Остальная публика просто с наслаждением читает русскоязычную антисоветскую литературу и интересуется, в какой церкви раздают бесплатную одёжку.

В семье всё же обстановка нервозная, сказывается необычность ситуации. Каждый хочет своё, дети ссорятся, Ира прямолинейно устанавливает справедливость, после чего начинается такой двухголосый рёв, что я уже вижу, как нас выселяют – кто знает, какие порядки в этой стране…

Наконец – ясная тихая ночь, наши вещи вынесены в подворотню, дети спят в доме одетые, я внизу дежурю в ожидании транспорта. По отблескивающим в свете фонаря булыжникам двора чинно семенит аккуратненькая австрийская крыса. Прощай, Австрия, мы улетаем в Рим.

Италия. Из аэропорта Леонардо да Винчи нас огромным автобусом провозят мимо Рима в городок Павону и устраивают в бывших монастырских кельях. Это уже итальянская экзотика, как здорово!

Следующим розовым утром, напомнившим картины стажировавших в Италии русских передвижников, я бодро выхожу из ворот пансионата, чтобы ехать электричкой в римское отделение Хиаса. Неожиданности начинаются сразу. Перед моим носом на большой скорости проносятся автомашины, пешеходных дорожек нет. Прижавшись к ограде, всё время опасливо оглядываясь, двигаюсь к станции. Там непринуждённо покупаю план Рима и только потом соображаю, сколько я за него выложил. Следующий удар – стоимость билета в электричке. Но вот в окне появляются окраины Рима, а Рим есть Рим. Выхожу на небольшом Остийском вокзале и очарованный бреду по городу. Золотисто-коричневый Рим, цвета древних мумий, являет себя с величием и непринуждённостью истинно Вечного Города. А в Хиасе выдают деньги на первое время и говорят, что мы должны найти себе квартиру и выселиться из Павоны не позднее чем через четыре дня, когда приедет следующая группа. Как это, мы сами должны искать квартиру? А если не найдём? Цены на жильё огромные, скоро курортный сезон, эмигрантам сдавать не хотят, искать надо по всему побережью, и одни поездки съедят все деньги. И некому жаловаться, не с кого требовать, хоть ложись с детьми посреди улицы и умирай…

Остия, главная эмигрантская база, переполнена, то же самое в Ладисполе. В американском посольстве многим начали отказывать во въездной визе, скопилось огромное количество эмигрантов. Настроение у всех траурное.

Начинаем поиски с Санта-Маринеллы, где живут знакомые. Какое дивное живописное побережье, какой воздух! Квартир нет. В Ладисполе Женя даже не хочет искать, говорит, что эмигранты превратили его в местечковую ярмарку. Даже до Союза дошли рассказы о знаменитом ладиспольском фонтане в центре городка, где ежедневно обсуждаются новости и сплетни, делаются гешефты и выставляются невесты.

По Жениному настоянию направляемся в маленький курортный посёлок Пасоскуро, и там нам везёт. Перевозим женщин и детей, затем едем куда-то на склад Хиаса за своими вещами. Тянем тяжеленные чемоданы и рюкзаки на себе, садимся не в тот автобус, заезжаем чорт знает куда, опять тянем багаж на себе до нужного автобуса, опять ждём… Время, время, силы, деньги… Впервые абсолютно без знания языка, никто не говорит ни по-английски, ни по-немецки, ни одной двуязычной надписи.

Минимальное время пребывания в Италии – два месяца. Это при получении визы, а при отказе – неизвестно сколько. У некоторых не выдерживают нервы или не с чего жить, они соглашаются на Израиль, и Сохнут их отправляет в течение суток. Говорят, кто-то на почве отказа сошёл с ума.

Прошли медкомиссию, подошёл день интервью в американском посольстве. Принаряжаемся, забираем с собой все деньги и документы, так как в доме никого не остаётся. На Остийском вокзале Ира вдруг заявляет, что ей хочется подышать свежим воздухом (это после приморской жизни!) и требует не ехать автобусом, а идти пешком через парк Боргезе. Все с негодованием отказываются, и она уходит сама. В посольстве уже подходит назначенное время, а её нет. Мы не находим себе места, Женя беснуется и кричит, чтобы мы не мешали ему с ней расправиться, когда она прийдёт. Она спокойно приходит с опозданием, правда, небольшим и не помешавшим. В одной с нами группе интервьюируемых – семья конструктора Гимельфельда из Житомирского СКБМА, толкового и интеллигентного парня. После интервью, прошедшего без неприятных моментов, Гимельфельд успокаивает меня, уверяя, что всё будет нормально. Настроение взволнованно-приподнятое. Ира требует от Жени, чтобы он показал ей что-то такое, чтобы она запомнила на всю жизнь, и они, взяв Лизу, идут к Колизею. Мы с Олей и Сонечкой возвращаемся в Пасоскуро, а через час в дверь вбегает радостно возбуждённая Лиза с криком: "А у папы украли все деньги и документы!" У Колизея Женю затормошила кучка цыганских подростков, и его бумажник исчез.

Положение ужасное. Документы кое-как восстановили, но за квартиру платить нечем, кормить детей не на что. Пошло в спешную продажу всё, что хоть что-то стоило. Мне сдавливает горло, когда дети за столом просят добавки. На помощь Хиаса нечего рассчитывать ни в смысле денег, ни в плане устройства на работу – случаев краж полно, а работу ищут толпы "отказников". Количество отказов всё увеличивается, люди не понимают их причины и выдумывают для интервью замораживающие кровь легенды. У одной ребёнку в садике воспитательница-антисемитка специально бросила вешалку на ногу, есть рентген перелома; другую регулярно насиловали на ступеньках синагоги, куда она прорывалась для молитвы…

В очередное неизменно прекрасное итальянское майское утро я с рюкзаком за спиной иду к морскому побережью. На автобус денег нет, и путь в двадцать километров до Ладисполя и обратно я проделываю пешком вдоль моря. Надо зайти в ладиспольское отделение Хиаса, узнать, нет ли результатов интервью, купить на рынке продукты и получить в банке деньги.

Приморские улочки засыпаны песком, похоже на роман Кобо Абе. Мёртвый сезон, никто не чистит. Роскошный пустынный пляж тоже захламлен и мёртв. Разуваюсь и иду босиком по влажной кромке, так удобней. Идти туда легко, в рюкзаке только мои кроссовки, и силы ещё не растрачены. Слева набегают мелкие злые волны. Мало кто из эмигрантов знает, что это море называется Тирренским. Чтобы не так тоскливо было идти, разделяю дорогу на участки между знакомыми ориентирами: последняя постройка Пасоскуро, впадающий в море ручей, ограда какого-то заброшенного участка – и так дальше.

Обдумываю наши мрачные дела. Сильно опасаюсь отказа. Женю впервые вижу в таком отчаянии, вероятно, из-за чувства собственной вины. И именно это его отчаяние придаёт мне силы. Надо бороться до последнего. Мы с Ирой ходили в детскую больницу, предлагать её услуги в качестве санитарки или уборщицы. Я кое-как растолковал дежурной, что мы хотим, она отрицательно покачала головой. Я начал что-то ещё объяснять, она, не глядя на меня, сказала пару слов в телефонную трубку. Через минуту из соседней двери неспешно выплыл толстый полицейский в чёрной форме. Ситуация из фильма периода неореализма. Мы возвращались в сосредоточенном молчании вдоль каких-то полей, я думал, чем бы утешить Иру. Через некоторое время она сказала: "Интересно, что это такое у них здесь растёт?" Но на самом деле она тоже переживает, я впервые видел, как она молча плакала после обсуждения возможности оказаться в Израиле. Ведь нам может просто нехватить денег для платы за квартиру на следующий месяц. Женя, после безнадёжных попыток найти любую работу, вдруг однажды вынес во двор детский диск "фризби" и с деланным оживлением начал пробовать метнуть его точно в дерево с расстояния в двадцать шагов. Мне стало не по себе, я решил, что он окончательно "сломался". Но сегодня утром он ушёл пешком в противоположном направлении вдоль моря, искать работу в местах подальше…

По мере приближения к Ладисполю на светлом песке появляются тёмные полосы, затем большие пятна, потом весь пляж становится чёрным и блестит, как антрацит.

Начинается великолепный парк, окраина Ладисполя, надеваю обувь. На живописных каменых оградах плющ и дикий виноград, полно греющихся на солнце ящериц, здешняя жизнь спокойна и, наверное, благополучна.

Следующий ориентир – конюшня для прогулочных и скаковых лошадей. Знакомая, как-будто, фигура, ссутулясь, толкает тачку с навозом, Подхожу к ограде. Гимельфельд распрямляется и вытирает пот со лба. Им пришёл отказ, он заплатил эмигрантской мафии и получил здесь работу.

Дальше идёт длинная городская магистраль, потом надо свернуть снова на окраину к пшеничному полю, по кромке которого цепочка эмигрантов, словно муравьи, ползёт к дальним домам, где расположен Хиас. Пшеница уже спелая, я срываю колосья и жую зёрна – всё-таки еда.

Стояние толпой на жаре и в пыли перед запертыми воротами Хиаса. Потом вышедший объявляет, кому сегодня разрешение и кому отказ. Выкрики радости и отчаяния. Нас сегодня в списке нет.

На рынке, после покупки заказанных Олей продуктов, не удерживаюсь от соблазна достать из мусорного ящика коробку с несколькими подгнившими апельсинами. Интересно, самая ли это низшая точка моего падения?..

Недалеко от рынка, в жидкой тени скверика перед банком, длинная очередь эмигрантов к столу, за которым выдают деньги. Впереди меня какой-то парень без умолку болтает со своей соседкой по очереди. У стола он произносит своё имя, и я вздрагиваю. Когда он отходит, я обращаюсь к нему: "Вы Илья Сигалов? Я знаком с вашей мамой, её зовут Виктория Матвеевна". Он сразу останавливается и поворачивается ко мне: "Совершенно верно! А вас как зовут? Эмиль Бонташ? Да, да, знаю, она мне про вас рассказывала!" Ничего она ему не рассказывала, выдумывает из вежливости. "Знаете, что? Я подожду, пока вы получите деньги, и мы поговорим".

Он очень мало похож на того мальчика, фото в коридоре КПИ – кандидат в мастера спорта по шахматам, студент теплофака. Производит приятное впечатление, воспитан, общителен. Они тоже живут в Пасоскуро, он с женой, сыном и матерью жены. Тоже прошли интервью. Он звонит отсюда родителям, сказал, что расскажет о том, что видел меня.

На обратном пути чёрный песок Ладисполя постепенно отступает назад. Почему меня всё-таки так взволновала эта встреча? Нет-нет, это уже совсем другое, не то что прежде. Это воспоминание о молодости, о прошлых чувствах. Но не это главное. Главное в том длящемся всю жизнь споре, который до сих пор для меня не находил разрешения. И вот теперь всё становится на свои места. Да, у нас действительно разные правды, и мы разные люди, если она могла не поехать со своим единственным сыном, подставить его первого под эту неизвестность. Судьба мудро распорядилась, разлучив нас, мы оба были правы в своих инстинктивных поступках, хотя каждый истолковывал их по-другому. "…Я слишком высоко ставил сети, она летала гораздо ниже…" Закроем эту страницу жизни навсегда.

(((Из статьи Виталия Коротича: "…Говорят, португальские мореплаватели в эпоху великих географических открытий брали на свои корабли несколько каторжников. Причаливая к незнакомому берегу, они выпускали вначале каторжника, не придумав лучшего способа проверить, людоеды местные жители или нет. Некоторые эмигрантские семьи отправляли своих представителей за океан с такой же или похожей миссией: съедят – не съедят? А затем уже – поочерёдно и постепенно – переправлялся весь род…")))

После этого я несколько раз встречал Илью в Пасоскуро. Он беспечен и словоохотлив. Закончил аспирантуру и защитился в Ленинграде. Почему не остался там работать? Ну, там такие люди… До отъезда работал в Киеве, в Институте Теплотехники Академии Наук (хорошо постарался папа Боря, теперь завотделом в большом проектном институте). Там, оказывается, тоже есть негодяи, но он не давал им спуску… Один раз при встрече он был удручён: сыну было плохо, у него больная печень. В другой раз он деликатно, стараясь меня не травмировать, сказал, что они получили разрешение на визу. Ещё как-то передал привет от Виты, он звонил домой. "Ну, как они там, в Киеве?" – "Ах, что вам сказать? Слёзы…" Я не стал уточнять, что это значит. Он беззаботно гонял по Пасоскуро на добытом где-то маленьком велосипедике, обыгрывал в шахматы местных любителей. Вызов и "гарант" в США ему организовал один приезжавший к ним в институт специалист. Теперь Илья едет в Сент-Луис, там он собирается у этого человека "отработать годика два-три, а потом…" – он мечтательно прищуривается. Кого он мне так напоминает? Конечно же, Гера Бильжо! Такой же ко всему талантливый, немножко балованый, навсегда остающийся ребёнком и обречённый разбиваться об острые камни реальной жизни. Не может быть, чтобы она этого не видела.

Он обещал дать мне адрес в Сент-Луисе, но вскоре исчез, как постепенно исчезали другие счастливцы, не оставив следа.

А для нас тот памятный день тоже стал поворотным. Зайдя далеко на юг, Женя нашёл работу на овощной ферме. Стало полегче и повеселее. Хозяин кроме денег давал овощи и фрукты, иногда даже подвозил Женю на машине с этим грузом домой. Ему так понравилась Женина работа, что он попросил привести ещё русских, что было сделано. И наконец – прибыло разрешение на визу! После этого жизнь стала прекрасна, мы увидели, что вокруг нас – Италия.

…Я сижу на ступенях знаменитой лестницы над площадью Испании. Мягкое вечернее солнце уже близко к раскинувшимся крышам прекрасного города. На тёплых ступенях сидят, лежат, рисуют, играют на гитарах, едят и обнимаются сотни молодых людей со всего мира. Позади – розовая от закатного света церковь на фоне бледноголубого неба. Спокойствие и раскованность на лицах. Наверное, так индусы встречают рассвет перед храмами на берегу Ганга. Как жалко было бы умереть, не побывав здесь!

Мы до того расхрабрились, что на последние средства, уже зная дату отъезда, рискнули съездить в турпоездку – Флоренция, Венеция, Сан-Марино. В галлерее Уфицци Лизочка долго рассматривала своими серыми, как у Оли, внимательными глазами картину Ботичелли со знакомым ей сюжетом и наконец сказала: "Да, Парис правильно дал яблоко, Афродита самая красивая". А на площади Сан-Марко, под тучами голубей, в говоре разноязыкой праздничной толпы, при звуках музыки и блеске солнца на волнах канала – я спросил Олю: "Ну, как?" – "Конечно, – сказала она, – это очень здорово, но мы здесь оказались с опозданием лет на двадцать. Мы уже слишком старые, наше время ушло".

И вот – снова аэропорт Леонардо да Винчи, и мы тратим в киосках последние уже ненужные лиры, и за стеклянной стеной виден горбатый нос огромного Боинга, который перебросит нас через пол-земного шара, и над серединой Атлантического океана маленькая Сонечка скажет: "Мне уже надоело, я хочу выйти из этого троллейбуса…"

Америка. Сан-Франциско, город изумительной красоты и обаяния. Яркое солнце, прохладный ветерок с океана. Приветливые лица, улыбки: "Добро пожаловать в США!" Непрерывная занятость первых дней, врастание в здешнюю сложнейшую бюрократическую систему, налаживание всех тех многочисленных нитей, которые мы с хрустом рвали на покинутой родине. И после первоначальной эйфории медленно вырисовывается истина: работы нет.

Гарант в Сан-Франциско нам устроили Сеня и Фаина, попавшие сюда при помощи бывшего Сениного сотрудника. Нам не оставалось ничего другого, так как моя нью-йоркская тётушка, по официальному извещению Хиаса, для гаранта не имела достаточного дохода. Мы знали, что Сан-Франциско не промышленный город, но надеялись, что какая-нибудь работа найдётся.

Но в Америке нет "какой-нибудь" работы. Это страна профессионалов. Станкостроения нет вообще во всей Калифорнии. Инженеры-механики в Сан-Франциско фактически не нужны. Среди газетных объявлений изредка мелькнёт "инженер-механик по отоплению и вентиляции", "по системам охраны среды", при этом требуется стаж работы в данной области и свободное знание каких-то абсолютно неизвестных компьютерных языков и программ. И даже чтобы копать землю, нужно иметь кучу дипломов и свидетельств. А о профессии мусорщика даже нечего мечтать.

Снятое жильё съедает все выдаваемые Хиасом деньги, основные наши вещи в Нью-Йорке. Каждый тюбик зубной пасты, рулон туалетной бумаги – проблема. Хиас помогает четыре месяца, потом, если нет работы, нужно подавать заявление на государственное пособие неимущим – ничтожную сумму плюс талоны на покупку еды…

Ни помощи, ни толкового совета ждать неоткуда. Сеня и Фаина здесь тоже недавно и тоже без работы, случайные люди отделываются общими фразами, а мой возраст вообще вызывает сочувственные улыбки – люди старше пятидесяти здесь уже не в счёт. То же дают понять в агентствах по трудоустройству.

Пытаюсь учиться работе на персональных компьютерах, что здесь необходимо, освоить компьютерное проектирование. Но бесплатные курсы – пустое занятие, а на платные нет денег, не говоря уже о том, что для меня уже и нет времени. У Жени и Иры дела не лучше, не видно никакой перспективы. Но ведь ответственность на мне, ведь это, фактически, по моему решению мы оказались здесь! Такое чувство, словно ты плаваешь в роскошном бассейне, вокруг в шезлонгах и за столиками праздничная публика, но выхода из бассейна нет, мраморные стенки гладки, до верхней кромки не достать, а сквозь хрустально прозрачную голубую воду видны на дне скорюченные тела тех, кто так и не дотянулся…

И тут я срываюсь. Опять, как в самые тяжёлые периоды моей жизни, бредовое кружение одних и тех же отчаянных мыслей, опять бессонные ночи в поту, опущенный вид и панический страх перед будущим. Моё состояние действует на остальных, которым и без того тяжело, что меня совсем приводит в отчаяние. Успокоительные медикаменты не оплачиваются медицинской страховкой и стоят по нашим масштабам бешеные деньги, я совсем разорю семью и погублю всех. Вывод один – мне надо исчезнуть. В бесплатной школе, где учатся эмигранты, есть великолепная наружная лестница на четыре высоких этажа, сверху видны бетонные плиты двора, результат гарантирован. Но это бросит пятно на всю семью, я не имею на это права. Надо одному уехать в Израиль, им здесь без обузы станет лучше, а мне там самому будет всё равно. Осторожно говорю об этом Жене, но он меня с насмешкой грубо обрывает…

В ценре города устраивается "Ярмарка рабочего спроса и предложения". Мы с Женей выряжаемся в главные костюмы с галстуками и, заготовив нужные бумаги, едем туда. Огромные залы, множество стендов и столов различных компаний, множество энергичных людей, знающих, что делать и как делать. На нас, не имеющих, куда приткнуться, не видящих ничего для себя подходящего, никто не обращает внимания.. Послонявшись, выходим на улицу, главную улицу города, сверкающую стеклом и мрамором небоскрёбов, разноцветными рекламами, витринами, машинами, с потоком туристов, вышедших на обеденный перерыв служащих, с валяющимися под стенами бездомными.

Здесь мы с Женей расходимся, я, как раненый зверь, хочу скорее забиться в нору, он решает ещё подойти в пару агентств. Мой унылый вид явно тяготит его…

И опять я стою на шумном перекрёстке, и смотрю, как уходит от меня мой сын, на его насупленные брови, на упрямо напряжённую шею с чёрными завитками волос на затылке. Он уходит один бороться за выживание в этой прекрасной и непростой стране, а я остаюсь, и единственное, чем я могу ему помочь – это освободить его от себя как от мешающей обузы. Какой уже раз я провожаю глазами уходящую от меня часть моей жизни? Уходящие рельсы в Таллине, уходящая Вита на шумной площади, удаляющаяся спина брата на длинной окраинной улице… Всё дорогое уходит, и я остаюсь один, и не в моих силах удержать это у своего сердца.

(((Человеческое отчаяние, так же, впрочем, как и человеческое самодовольство, в равной мере базируются на том, что не учитывают множества случайностей, которые, в соответствии с незыблемыми статистическими законами, приносит реальная жизнь. Через несколько дней я был принят на инженерную должность, и работаю в этой компании до сих пор. У Жени с Ирой путь оказался сложнее и тяжелее, первые годы нам нужно было помогать им материально; Женя поменял специальность и теперь пошёл далеко вперёд, найдя себя в новой совремённой области. Ира тоже работает с компьютерными базами данных. У Оли нет проблем с языком, она уже оставила работу, успевает и вести хозяйство, и смотреть телевизор, и читать, и помогать с внучками – мы живём с ними раздельно, но всегда недалеко друг от друга. Постепенно центр жизненных интересов всей семьи перемещается в сторону этих девочек, ставших стопроцентными американками, мы же, хотя, как говорится, в "житейском плане" чувствуем себя здесь дома – душой, не помня зла, навсегда останемся там, на земле рухнувшего Союза.

Я бы хотел, чтобы дети и внуки всё меньше морально нуждались в нас с Олей, чтобы наш уход был для них безболезненным. И чтобы я научился меньше переживать за каждого из них. Но чтобы, пока я ещё в состоянии воспринимать окружающее, я мог удивляться чудесам, множество которых, благодаря познанию и творчеству, нарастает всё стремительней. Земной шар увенчан лавровым венком человеческого гения. Раскрываются самые глубинные тайны природы – структура вселенной и структура генетического кода. С помощью сверхточных компьютерных измерений и выведенных в космос телескопов обнаружено существование планет возле некоторых звёзд, и даже определили, что на них есть вода, а значит, может быть и разумная жизнь. Вполне серьёзно рассматривается проект космического корабля-автомата, разгоняемого лазерным лучом до околосветовой скорости. Мир удивителен и неисчерпаем, и даже промелькнуть в его потоке – это уже не так мало.)))