Бортжурнал 57-22-10. Хроники вертолетной эскадрильи

ЧАСТЬ ВТОРАЯ ДЕМОКРАТИЧЕСКАЯ РЕСПУБЛИКА АФГАНИСТАН

Аэродром возле Шинданда, 1158 метров над уровнем моря, ВПП 2700х48 м. 302-я ОВЭ (Отдельная вертолетная эскадрилья — Ми-8МТ, Ми-24, прикомандированные Ми-6), работала на западной половине Афганистана. Сфера действия: по долготе — от иранской границы до высокогорного Чагчарана, по широте — от советской границы (Турагунди-Кушка) до самого юга Афганистана — пустынных Заранджа, Геришка, Лашкаргаха (Лошкаревки) и дальше.

Состав 302-й ОВЭ под командованием подполковника Швецова заменил "черную сотню Александрова" 22 декабря 1986, и закончил работу в ранге "дикой дивизии Швецова" 23 октября 1987 года.

В качестве эпиграфа — аэрофотосъемка, найденная в Интернете:

Перед нами — два фото, сделанные американским самолетом в 2001 году, во время операции американских войск в Афганистане. Они подписаны: "Shindand airfield pre strike" и "Shindand airfield post strike", что в переводе с английского означает "аэродром Шинданд до удара" и, соответственно, он же — после этого удара. Белыми стрелками указаны аккуратные дырки на полосе и рулежках. Аэродром Шинданда бомбили, чтобы обезвредить одну из главных авиабаз талибов.

А вот из виртуального пространства выпадают еще несколько фото на это же имя. Американский «Геркулес» стоит там, где раньше стояли Илы и Аны. Американские очкарики в касках волокут по бетонным плитам моей взлетной полосы какие-то ящики, — не иначе, как с туалетной бумагой. Американские «апачи» брезгливыми винтами вздымают пыль, которая навсегда въелась в воротник моей куртки…

И никаких мух — биотуалеты на каждом шагу…

Кажется, я обознался временем — sorry, gentlemen!

…Возвращаясь к той картинке, что до удара, я вижу мой аэродром. Это удивительно и странно — наблюдать в настоящем свое прошлое, которое с этой высоты выглядит ничуть не изменившимся.

Я вижу взлетно-посадочную полосу, с которой мы взлетали и на которую приземлялись сотни раз. Я помню ее жаркий бетон и марево, в котором плывут восточные горы.

Я вижу площадку ТЭЧ, два ее ангара, узкую тропинку, выводящую со стоянки, и квадрат, оставшийся от эскадрильского домика.

Я вижу стоянку и все вертолетные площадки — а вот и моя, но нет на ней борта № 10. Значит, он сейчас в небе. А в нем — я. И мы идем на посадку. Иначе, как объяснить, что я вижу все больше, ближе, подробней. Малое разрешение фотографии сменяется бесконечным — памяти.

Приближаются ряды жилых модулей, дорожки, посыпанные битым кирпичом, плац с бюстом Ленина, штабной дворик с маленьким фонтанчиком, ангар столовой, баня с бассейном под рваной маскировочной сетью…

Я вижу фигурки летчиков и техников, выруливающие и взлетающие вертолеты, пылящие топливозаправщики, садящиеся истребители-бомбардировщики с расцветающими сзади куполами, и над всем этим — ржавые горы, синее небо, белое солнце…

Здесь ничего не изменилось за эти годы, здесь все по-прежнему.

А это значит — я вернулся. Открываю дверь, ставлю стремянку, спускаюсь на ребристый металл площадки. И вижу наших — они уже идут ко мне…

Прибывших летчиков разместили в палатках — старая эскадрилья еще несколько дней ждала «горбатого» (ИЛ-76), чтобы улететь в Союз, и, естественно, продолжала занимать «модули» (сборные щитовые бараки). Ночью грохало и ухало — по горам били гаубицы, над палаткой с шелестом пролетали снаряды, вот спустили воду в огромном унитазе — над головой, казалось, едва не касаясь брезента, с воем и гомоном пронеслась стая эрэсов «Града». Никто не мог уснуть. (Через неделю, уже в модулях, никто не просыпался, когда по фанерным стенкам акустическими кувалдами лупила артиллерия, и от этих ударов с полок валились будильники и бритвенные принадлежности.)

Наутро 23 декабря лейтенант Ф. и лейтенант М. приняли борт № 10. Старый его хозяин, беспрестанно улыбаясь, открывал и закрывал капоты, бегал кругами, пинал пневматики, хлопал ладонью по остеклению и, наконец, крепко пожав руки лейтенантам, со словами "не ссыте, машина хорошая, сильная", унесся со стоянки, не оглядываясь.

После обеда, когда лейтенант Ф., которому выпало летать первую неделю, осматривал новоприобретенный борт, к машине подошли двое летчиков в выгоревших комбезах. Судя по их виду, оба были с большого бодуна — скорее всего, они вообще сегодня не спали, празднуя прибывшую замену.

— А где Андрюха? — спросил у борттехника летчик постарше. — Или он уже заменился?

Борттехник кивнул, надеясь, что летчики уйдут.

— Ну, что, брат, полетели тогда с тобой… — вздохнул старший, и оба летчика с трудом полезли в кабину.

Борттехник, ничего не понимая — первый день, предупреждать надо! — полез следом. Запустились, вырулили в непроглядной желтой пыли, запросились, взлетели.

— Садись за пулемет, друг, — сказал командир. — Наберем высоту, сядешь обратно. Летаем на потолке, чтобы "Стингер"[10] не достал. Слава богу, это наш крайний вылет, отработали свое. Теперь ваша очередь.

С трудом набирали высоту. "Дохлая машина" — кривился командир. Борттехник с нагрудным парашютом сидел за пулеметом, и смотрел на желтую землю в пыльной дымке.

— Увидишь, если заискрит внизу — докладывай, увидишь вспышку — докладывай, увидишь дымный след — значит пуск, увидишь солнечный зайчик — значит машина бликует стеклами, — бубнил командир.

Набрав 3500, они вышли из охраняемой зоны и потащились на север, добирая высоту по прямой.

— Здесь пулемет не нужен, — сказал командир. — Садись на место.

Борттехник начал вылезать из-за пулемета. Развернуться не было возможности — нагрудный парашют цеплялся за пулемет, и борттехник понимал, что если он зацепится кольцом, то раскрытие парашюта в кабине никого не обрадует. Он приподнялся и занес правую ногу назад…

Но поставил он ее не на пол, а на ручку «шаг-газ» (находится слева от правой чашки и дублирует «шаг-газ» командира). Несмотря на то, что командир держал свой шаг-газ, его расслабленная похмельная рука оказалась не способна среагировать на неожиданное нападение слепой ноги борттехника. Ручка дернулась вниз, угол атаки лопастей упал, вертолет провалился.

— Еб, — спокойно сказал командир. — Прими ногу, брат, — мне и так тяжело…

Судя по внезапной легкости в телах, они падали.

Борттехник, у которого все скукожилось от страха, упершись левым коленом, соскочил назад, плюхнулся на свое откидное сиденье. Командир потянул шаг, придавили перегрузки, вертолет затрясся и пошел вверх.

Некоторое время молчали, закуривали.

— А все-таки я завидую борттехнику, — вдруг сказал правый летчик и посмотрел на командира. — У него целых два места. Хочет здесь сидит, хочет — за пулеметом.

— Но с другой стороны, — сказал командир, — если борттехник сидит, как сейчас, на своем месте, то при спуске на авторотации передняя стойка шасси, которая находится точно под сиденьем, пришпиливает борттехника к потолку. Если же он сидит за пулеметом — как на балконе, — то является мишенью для вражеских пуль.

— Это точно, — согласился правый. — А если прямо в лобовое остекление влетает глупый орел, то борттехник с проломленной грудной клеткой валяется в грузовой кабине. Да и в случае покидания вертолета мы с тобой выбрасываемся через свои блистера, а борттехнику нужно ждать своей очереди или бежать в салон к двери.

— В любом случае не успевает, — кивнул командир. — Наверное, поэтому потери среди борттехников намного выше, чем у других категорий летно-подъемного состава…

— Ну, все, командир, — сказал борттехник. — Останови, я прямо здесь выйду.

И все трое засмеялись.

Через неделю непрерывных полетов жизнь на войне вошла в свою колею. Уже не болела голова от посадок в стиле "кленовый лист", когда вертолет просто падает по спирали со скоростью 30 м/с, уши закладывает, а при их продувании (зажав пальцами нос) воздух сквозит из уголков глаз…

Личный состав из палаток переехал в модули. В комнатах гнездилось по пять-семь человек, старые помятые кондеры работали в основном в режиме вентиляции, гоня с улицы пыльный воздух. Но главной проблемой стали клопы — как и любая насекомая живность в этой местности (например, десятисантиметровые кузнечики) клопы были огромны. Насосавшись крови, клоп раздувался в лепешку диаметром с двухкопеечную монету. Ворочаясь в кровати, спящий вертолетчик давил насекомых, и утром, расчесывая укусы, с изумлением рассматривал на простыне бурые — уже величиной с пятак — кляксы. Возникла проблема частой смены постельного белья — спать на заскорузлых, хрустящих простынях было не очень приятно. Единственная стиральная машина не справлялась, стирали в больших армейских термосах для пищи. Эта процедура утомляла, да и в умывальной комнате на всех желающих не хватало места.

И вот под самый Новый год борттехнику Ф. повезло. С утра борт № 10 загрузили под потолок разнообразным имуществом — теплыми бушлатами, коробками с тушенкой, консервированной картошкой, сухпаями, — но главной ценностью были тугие тюки с новым хрустящим постельным бельем. Все это добро в сопровождении двух пехотных офицеров вертолеты должны были забросить на высокогорный блок-пост.

Добра здесь было на три блок-поста. Борттехник уже знал, что часть имущества вернется с тем же бортом назад и пропадет в недрах войны, направленное куда надо умелыми руками вещевиков. Поэтому ни один борттехник не упустит шанс, везя уже наполовину украденный груз, кинуть на створки ящичек тушенки или того же сухпая.

Но теперь ему был нужен всего один тюк постельного белья. При торопливой разгрузке считать никто не будет, а если и спохватятся, то тюк сам закатился за шторку.

Но вылета все не давали. Близился обед. Борттехник начал чувствовать неладное. И предчувствия его не обманули. Прибежал инженер, приказал разгружать борт — срочно нужно досмотреть караван, только что обнаруженный воздушной разведкой. Барахло подождет. Инженер пригнал с собой двух солдат и лейтенанта М., с которым лейтенант Ф. не только делил в первый месяц борт № 10, но и койки их стояли голова к голове.

Быстро разгрузили борт, складывая имущество в кучу прямо на стоянке возле контейнера. Досмотровый взвод уже пылил к вертолету. Борттехник, увидев, что двое солдат-помощников с голодными глазами стоят возле кучи и уходить явно не собираются, прогнал их.

— Слушай, Феликс, — сказал он лейтенанту М. — Мы сейчас улетим, и ты провернешь полезную операцию. Возьмешь один тюк с постельным бельем и незаметно сунешь его в контейнер. Если пехотинцы при погрузке спросят тебя, что и где, все вали на меня, — улетел, мол, не знаю, не ведаю. Потом отнесешь в комнату. Представляешь, теперь мы на весь год обеспечены чистыми простынями, а грязные будем на тряпки рвать.

Лейтенант М. молча выслушал и кивнул. Борттехник Ф. улетел на караван в хорошем настроении, предвкушая вечернюю баню, и сон на свежей простыне.

Когда пара вернулась, вещей на стоянке уже не было, лейтенанта М., естественно тоже. Борттехник Ф. заглянул в контейнер — тюк там не наблюдался. "Уже унес в модуль", — подумал лейтенант Ф. и, улыбаясь, пошел домой.

— Ну, где? — спросил он, входя в комнату, у лежащего на кровати лейтенанта М.

— В Караганде! — злобно ответил лейтенант М. — Ничего не получилось.

— Что, застукали, что ли?

— Да при чем тут это! — махнул рукой лейтенант М. — Ну не смог я, понимаешь, солдатиков сграбить!

…Тут в комнату вошел лейтенант Л., который вместе с лейтенантом Ф. летал на караван ведомым.

— Что такие грустные, дурики? — весело спросил он.

Лейтенант Ф. рассказал коротко и возмущенно о том, как они лишились новых простыней. Лейтенант М. лежал на кровати и молча смотрел в потолок.

— Подумаешь, херня какая, — сказал лейтенант Л. — Я сегодня нашел и потерял намного больше. На этом сраном караване, между прочим…

…На караван они вышли быстро — выпали из ущелья прямо на караванный хвост.

— Останови его, — сказал командир борттехнику Ф.

Борттехник положил длинную очередь вдоль каравана. Погонщики засуетились, верблюды, наталкиваясь друг на друга, останавливались.

Ведущий сел. Пока досмотровый взвод выгружался, караван снова колыхнулся и двинулся огромной гусеницей.

— Ну, что за еб твою мать, — сказал командир. — Успокой ты их!

Борттехник Ф. снова дал очередь — так близко к каравану, что пыль от пулевых фонтанчиков брызнула на штаны погонщиков. Караван замер, переминаясь. На него накинулись солдаты — ощупывали людей, стоявших с задранными руками, били прикладами по тюкам.

Ведомый, барражирующий над ними, сказал:

— Там в ущелье мешочек валяется, — что-то скинули бородатые. Присяду, посмотрю?

— Только осторожненько и быстро…

Ведомый присел недалеко от мешка, одиноко лежавшего в пыли. Борттехник лейтенант Л., прихватив автомат, побежал к мешку.

— Бегу, и думаю, — рассказывает лейтенант Л., - а чего это я бегу, мало ли что там? Останавливаюсь, поднимаю автомат, прицеливаюсь метров с пяти, нажимаю на спуск. И вот, когда пули уже отправились в полет, до меня доходит, какой я идиот! А что если в мешке мины? Не зря же скинули! Это конец! — пронеслось в голове. Пули вошли, что-то звякнуло, жизнь перед глазами понеслась. Стою — даже упасть не догадался. Тишина — в смысле, даже винтов не слышу. Но время идет, мешок лежит, я жив. Подхожу, развязываю, а там — чайники! Пять маленьких металлических чайников, три пробиты моими пулями. Покопался еще, достаю сверток, раскрываю, а в нем — ох, до сих пор сердце екает! — толстая пачка долларов!!! Я сразу вспомнил того бубнового туза в Чирчике — сбылось, думаю! Сунул сверток в карман, и назад. Доложил: так и так, одни чайники. Вы как раз караван шмонать закончили. Взлетели и домой. Летим, а я пачку в кармане щупаю, ликую — ну не меньше десяти тысяч! Начал думать: везти их в Союз контрабандой, или на чеки менять? Всю дальнейшую жизнь распланировал. Правда, очко играть стало — сейчас, думаю, на гребне удачи и завалят — недаром же туз бубен выскочил на вопрос — собьют ли меня? А тут все сошлось. Вот я перепарашился, пока назад перли. Прилетели, еле дождался, когда летчики ушли. Достаю, разворачиваю трясущимися руками, и вижу: стопка зеленых листков, в формате стодолларовых купюр — один к одному, но с арабскими письменами, да еще сшиты по одному торцу — молитвенник! Как я там проглядел? Уж лучше бы пару целых чайников взял — две тысячи афошек![11] А вы тут по каким-то простыням грустите…

— Значит, тебе сегодня досталось Слово Божие, — сказал лейтенант Ф. — Покажи хоть, как оно здесь выглядит.

— Да выкинул я его нахуй, это слово, — махнул рукой лейтенант Л. — В окоп с гильзами.

— Ну и зря! — вдруг вскочил лейтенант М. — Как мусульманин должен заявить, что здесь мы находимся на территории Аллаха. И если он посылает тебе свое Слово, а ты его выкидываешь, то тебе, — переходя на крик, закончил Феликс, — действительно пиз-дец!

— А туз бубен — не обязательно деньги, — добавил лейтенант Ф. — Это — ценные бумаги вообще…

Лейтенант Л. растерянно перевел взгляд с одного на другого, хлопнул себя по лбу, и, пробормотав "вот блин!", выбежал из комнаты.

15 января 1987 года. На утреннем построении до личного состава было доведено, что в ДРА объявлена политика национального примирения.

— С сегодняшнего дня война окончена, — сказал замполит (в строю прокатился смешок). И нечего смеяться — устанавливается перемирие, а это означает, что мы зачехляем стволы. Плановые задания выполнять продолжаем, но первыми огня не открывать. (Строй возмущенно загудел). И нечего возмущаться — это приказ командующего армией!

Борт № 10 был запланирован на ПСО (поисково-спасательное обеспечение, иными словами — прикрытие истребителей-бомбардировщиков, на тот случай, если их собьют). По вчерашнему плану пара «свистков» должна была отработать бомбами по обнаруженному складу боеприпасов, но сегодня, в связи с внезапным перемирием, она была переориентирована на воздушную разведку.

Вылетели в район работы за полчаса до "свистков",[12] добрались, заняли зону ожидания над куском пустыни между гор, пустились галсировать, не приближаясь к горам. (Эскадрилья Швецова, в отличие от предшественников, быстро "упала на предел" — летали в нескольких метрах над землей — «Стингеры» не захватывали цель ниже 30 метров, опасность от стрелкового оружия возрастала, зато была скорость, маневренность и полная зарядка нурсами четырех или даже шести блоков).

Примчались «свистки», отщелкали, и умчались, издевательски пожелав «вертикальным» доброго пути домой.

— Торопиться не будем, — сказал командир ведомому. — Местечко хорошее для коз — надеюсь, с ними у нас перемирия нет?

Пошли вдоль узкого речного русла, надеясь выгнать из прибрежных кустов джейрана. Увлекшись, приблизились к горам. Вдруг впереди, на выходе из ущелья, показалось облачко пыли.

— Командир, машины! — сказал правый. Он достал бинокль, высунулся из блистера, пересчитал. — Пять крытых грузовых. Что будем делать?

Командир поднял вертолет повыше, запросил «точку»:

— «Пыль», я — 832-й. Наблюдаем пять бурбухаек.[13] Идут груженые. Азимут 60, удаление 90. Надо бы досмотровую группу прислать…

— 832-й, вас понял, — ответила «Пыль» и замолчала.

Молчание было долгим. В это время машины заметили вертолеты, повернули, и пустились наутек, прикрываясь желтой завесой.

— «Пыль», они нас заметили, уходят, — воззвал командир.

— Понял вас, 832-й, — проснулась «Пыль». — Э-э, тут спрашивают, может, подлетите, посмотрите, что везут?

— Да вы что, перегрелись? — возмутился командир. — Кто еще там спрашивает? Я «свистков» обслуживал, у меня один доктор на борту — его, что ли, высадить с уколом? Пришлите группу, или разрешите работу — «бородатые» едут на полных грузовиках вне разрешенных дорог, да еще и убегают.

— 832-й, — строго сказал чужой голос, — пе-ре-ми-ри-е! Аккуратно надо. Без лишнего шума…

— Клали они на ваше перемирие! Так мне работать или нет?

— Ну, это, — неуверенно сказала «Пыль», — на ваше усмотрение, 832-й. Но только если они первыми начнут…

— Вас понял, "Пыль"!.. — и, выдержав секундную паузу, — Да они уже начали!..

1.

Раннее, очень раннее утро. Опять ПСО. Пара пришла к месту работы, когда солнце только показалось над верхушками восточных гор. Борттехнику Ф. после подъема в полчетвертого и после плотного завтрака страшно хочется спать. Он сидит за пулеметом и клюет носом. Особенно тяжело, когда пара идет прямо на солнце. Летчики опускают светофильтры, а беззащитный борттехник остается один на один со светилом. Жарко. Он закрывает глаза и видит свой комбинезон, который он стирает в термосе. Горячий пар выедает глаза…

Разбуженный очередью собственного пулемета, борттехник отдергивает руки. Он понимает, что, мгновенно уснув, попытался подпереть голову рукой и локтем надавил на гашетку. Впереди, чуть слева идет ведущий. Борттехник испуганно смотрит, нет ли признаков попадания. Вроде все спокойно.

— Ты чего палишь? — говорит командир, который не понял, что борттехник уснул. — Увидел кого?

— Да нет, просто пулемет проверяю, — отвечает борттехник.

— Смотри, ведущего не завали…

— Все под контролем, командир!

2.

Пара идет над речкой, следуя за изгибами русла. Вплотную к речке, по ее правому берегу — дорога. Борттехника Ф. сидит за пулеметом и смотрит на воду, летящую под ногами. Вдруг его озаряет мысль. Он нагибается и поднимает с парашютов (уложенных на нижнее остекление для защиты от пуль) фотоаппарат ФЭД. Склонный к естественным опытам борттехник желает запечатлеть пулеметную очередь на воде.

Правой рукой он поднимает фотоаппарат к глазам, левой держит левую ручку пулемета — большой палец на гашетке. Задуманный трюк очень сложен — один глаз смотрит в видоискатель, другой контролирует ствол пулемета, левая рука должна провести стволом так, чтобы очередь пропорола воду на достаточно длинное расстояние от носа машины, а правая рука должна вовремя нажать на спуск фотоаппарата, чтобы зафиксировать ряд фонтанчиков.

Борттехник долго координирует фотоаппарат и пулемет, пытаясь приспособиться к вибрации, ловит момент, потом нажимает на гашетку пулемета, ведет стволом снизу вверх и вправо (помня о ведущем слева) — и нажимает на спуск фотоаппарата.

Прекратив стрельбу и опустив фотоаппарат, он видит, — справа, на дороге, куда почему-то смотрит ствол его пулемета, мечется стадо овец, и среди них стоит на коленях пастух с поднятыми руками.

"Блин! — думает борттехник. — Сейчас получу!"

— Молодец, правильно понимаешь! — говорит командир. — Хорошо пуганул духа! Их надо пугать, а то зарядят в хвост из гранатомета…

3.

Степь Ялан возле Герата. Пара «восьмерок» возвращается с задания — завалили нурсами несколько входов в кяриз — подземную речку, которая идет к гератскому аэродрому. Машины медленно ползут вдоль кяриза, ища, куда бы еще запустить оставшиеся эрэсы. Вдруг дорогу ведущему пересекает лиса — и не рыжая, а палевая с черным.

— О! Смотри, смотри, — кричит командир, майор Г., тыча пальцем. — Чернобурка! Мочи ее, что рот раззявил! Вот шкура будет!

Борттехник открывает огонь из пулемета. Вертолет сидит на хвосте у мечущейся лисы, вьется змеей. Борттехнику жалко лису. К тому же он понимает, что пули калибра 7,62 при попадании превратят лисью шкуру в лохмотья. Поэтому он аккуратно вбивает короткие очереди то ближе, то дальше юркой красавицы.

— Да что ты, блядь, попасть не можешь! — рычит командир, качая ручку.

Правак отодвигает блистер, высовывается, начинает палить из автомата. Но лиса вдруг исчезает, — она просто растворяется среди камней.

— Эх ты, мазила! — говорит майор Г. — Я тебе ее на блюдечке поднес, ножом можно было заколоть. А ты…

— Жалко стало, — сознается борттехник.

— Да брось ты! Просто скажи, — стрелок хуевый.

Борттехник обиженно молчит. Он достает сигарету, закуривает. Вертолет набирает скорость. Облокотившись локтем левой руки на левое колено, борттехник курит, правой рукой играя снятым с упора пулеметом. Впереди наискосок, по дуге мелькает воробей. "Н-на!" — раздраженно говорит борттехник и коротко нажимает на гашетку, не меняя позы. Двукратный стук пулемета — и…

…брызги крови с пушинками облепляют лобовое стекло!!!

Ошеломленный этим нечаянным попаданием, борттехник курит, не меняя позы. "Бог есть!", — думает он. Летчики потрясенно молчат. После долгой паузы майор Г. говорит:

— Вас понял, приношу свои извинения!

4.

Борттехник М. полетел ведущим в Турагунди. Пилотировал машину капитан Кезиков, педантичный, интеллигентный офицер, — от него никто никогда не слышал слова экспрессивнее чем «идиот».

На борту было несколько полковников, и Кезиков, уважавший военную карьеру и старших по званию вообще, решил продемонстрировать своим высоким пассажирам, что и он, несмотря на принадлежность к авиации, службу понимает правильно.

Миновали Герат. Кезиков обратился к борттехнику М.:

— Пойди, Феликс, открой кормовой люк и посиди там за пулеметом, чтобы полковники видели, что у нас и хвост прикрыт. — И прибавил: — Пожалуйста…

Борттехник М., ругая про себя педантичность командира (зачем прикрывать хвост, если его прикрывает ведомый?), отправился на корму. Прошел мимо полковников, открыл люк, выставил в него кормовой пулемет, подсоединил фишку своего шлемофона к бортовой сети и доложил командиру, что позицию на корме занял.

Полковники настороженно следили за его действиями.

— Что пассажиры? — спросил Кезиков.

— На меня смотрят, — ответил борттехник.

— Если спросят, что ты там делаешь, скажи, командир приказал прикрыть хвост, поскольку район опасный. Сам знаешь, позавчера тут духовскую «восьмерку» завалили.

Борттехник, сидел на перевернутом цинке, и, сгорбившись, смотрел на летящий в люке пейзаж. Сидеть было неудобно, однообразие серо-желтого кусочка несущейся в люке суши раздражало. Для разнообразия борттехник решил проверить пулемет. Он нагнулся, сделал вид, что куда-то целится, и нажал на спуск…

Звук пулемета в летящем вертолете (когда шумят двигатели и ствол за бортом) не громче стука швейной машинки. Но сейчас в наушники ударил разрывающий грохот. Оглушенный борттехник понял, что забыл выключить СПУ, и пулеметная очередь через его ларинги многократно усиленная попала в бортовую сеть.

Ужасная тишина в наушниках…

— Феликс, ты что, охуел?! — вонзился в уши борттехника визг. — Что молчишь, блядь, или это ты застрелился? Ты нам чуть перепонки не раскроил. Так и ебануться недолго! Закрывай нахуй люк, мудозвон, возвращайся!

Самым страшным в этой тираде было то, что ее тонким голосом прокричал интеллигентный и тихий капитан Кезиков.

Обиженный борттехник втянул пулемет, закрыл люк и пошел в кабину.

— Что случилось? — спросил один из полковников. — Почему стреляли?

— Так война же, товарищ полковник! — мрачно ответил борттехник М.

Когда прилетели, капитан еще полчаса нудно распекал борттехника. В конце, решив, что борттехник все понял и больше так делать не будет, командир сказал:

— Ты уж извини Феликс, что я матом. Но, ей-богу, я решил, что в нас ракета попала. Ну а в последние секунды жизни, сам знаешь, не до самоконтроля. Когда понял, что это ты, а не ракета, уже не смог остановиться. Как понос, понимаешь, вылетело…

1.

Полдень. Борт № 10 должны закатить в ТЭЧ для замены двигателей. К вертолету подъезжает машина, чтобы утянуть его к месту замены. Борттехник Ф., занятый приготовлениями к перемещению, просит дежурного по стоянке части лейтенанта Л. найти водило — металлическую трубу для буксировки летательного аппарата тягачом.

Лейтенант Л. бегает от вертолета к вертолету по пыльной стоянке, ищет, уворачиваясь от выруливающих и заруливающих машин. Возвращается ни с чем к борту № 10, останавливается и орет, озираясь:

— Да где это ебаное водило?!

Из кабины тягача высовывается солдат и говорит испуганно:

— Я водила…

2.

В ТЭЧи полным ходом идет замена двигателей на «десятке». Борттехник Ф. спускается сверху, чтобы взять на створках чемоданчик с инструментами. Створки отделены от грузового салона зелеными стегаными «шторками», за ними — полумрак. После яркого солнца этот полумрак оборачивается для борттехника Ф. полной тьмой. Вытянув перед собой руки, он наклоняется к бардачку, и чувствует, как под веко его правого глаза предательски-гладко въезжает что-то тонкое, острое, явно металлическое. Он застывает вполуприседе, осторожно поднимает руку и нащупывает висящий на крючке моток стальной проволоки-контровки. Борттехник понимает, что конец этого мотка и вошел ему под веко, угрожая — только дернись! — проткнуть этот трепещущий ресницами лоскутик кожи. Он аккуратно вытягивает проволоку, растирает заслезившийся глаз и громко говорит:

— Когда этот бардак кончится?

Берет чемоданчик с инструментом, откидывает шторку, выходит в салон. Останавливается, думает, разворачивается, открывает шторку и перевешивает моток проволоки свободным концом вниз. Снова думает — теперь под угрозой ноздря или губа. Машет рукой и уходит.

3.

К счастью для борттехника Ф. во время замены двигателей в ТЭЧи ошивался доработчик с казанского завода. Он предложил борттехнику повысить температуру газов за турбинами двигателей.

— У тебя будет самый мощный борт в эскадрилье, — сказал искуситель. — Правда, двигатели выработают свой ресурс раньше, но на твой век здесь их хватит.

Намекал ли доработчик на то, что век борттехника здесь короток, или сказал это без задней мысли — борттехнику было все равно. За прошедший месяц ему надоело летать на астматической машине, и он согласился, не раздумывая. Двигатели отрегулировали. Доработчик напоследок дал совет:

— И скажи летчикам, чтобы большой шаг не брали. Лопасти начнут грести воздух — срыв потока, падение оборотов и прочая дрянь обеспечены…

Облет делал капитан Левашов. На висении машина показала себя великолепно — поднялась чуть ли не при нулевом угле атаки лопастей. Но когда пошли в набор по спирали, что-то не заладилось. Командир морщился:

— Хреново лезет. Шаг уже 11 градусов, и кое-как ползет — так мы и до трех тысяч не дотянем.

— А ты попробуй шаг сбросить, — посоветовал борттехник. — До девяти или даже до восьми.

— Сдурел, что ли? Посыплемся.

— Ну, потихоньку снижай.

Командир с неохотой послушался — и чудо произошло! Машина взмыла вверх как горячий монгольфьер!

— Вот это да! — восхитился командир. — Прет на восьми градусах. Такой мощи я еще не видел! Слушай, а как тебе в голову пришло шаг сбросить?

Борттехник спокойно пожал плечами:

— Обижаешь, командир. Я, как-никак, инженер.

4.

Единственным минусом неожиданно приобретенной мощи было то, что борт № 10 начали ставить в планы на самые сложные задания — и намного чаще, чем другие машины. За день борттехник менял три-четыре экипажа, и налетывал по 5–8 часов. Вспомнились хитрые слова доработчика о коротком веке. Борттехник захандрил. И неизвестно, чем бы все это кончилось, если бы не сон…

Ему приснилось, будто на утреннем построении командир эскадрильи подполковник Швецов показал на него пальцем и сказал:

— Через десять лет этот парень станет императором!

Суеверный борттехник проснулся, и долго думал, что бы это значило. Императорская символика не поддалась ему, но, обратив внимание на первую часть фразы, он понял — у него есть будущее!

С тех пор борттехник Ф. перестал думать о собственной смерти.

С рассвета пара занималась свободной охотой — прочесывали пустыню возле иранской границы к западу от Шинданда. Летали уже около двух часов, садясь по любому требованию старшего группы спецназа. Охота не складывалась — ни машин, ни верблюдов, ни явных духов. Попадались только черные, похожие на каракуртов пуштунские палатки…

Во время очередной посадки, когда бойцы рассыпались по палаткам, борттехник посмотрел на топливомер и увидел — керосина оставалось только долететь до «точки».

— Командир, пора возвращаться, — сказал он, показывая на топливомер.

Командир высунулся в блистер, поманил пальцем стоящего недалеко бойца и крикнул ему:

— Зови всех, топливо на исходе!

Боец спокойно кивнул, повернулся лицом к палаткам, и позвал товарищей. Сделал он это предельно просто: поднял свой автомат и нажал на спуск. Очередь — с треть магазина! — ушла вертикально вверх — в небо, как искренне считал боец. Но поскольку он стоял возле командирского блистера, — прямо под вращающимися лопастями несущего винта — то и вся очередь — пуль десять! — на глазах у онемевшего экипажа ушла в лопасти!

Борттехник и командир схватились за головы от ужаса, заорали нечленораздельно. Они грозили бойцу кулаками, тыкали пальцами в небо, вертели ими у висков. Боец удивленно посмотрел на странных летчиков, пожал плечами и отошел на всякий случай подальше.

Пока летели домой, экипаж прислушивался к посвистыванию лопастей, присматривался к кромке винта — но все было штатно.

Прилетели, зарулили, выключились. Борттехник быстро затормозил винт, потом отпустил тормоз, и все трое поднялись наверх. Тщательный поочередный осмотр лопастей показал, что в них нет ни одной дырки!

— Наверное, у этого бойца на калаше установлен прерыватель Фоккера,[14] — пошутил успокоенный (не надо менять лопасти!) борттехник.

— Хорошо, если так, — сказал командир. — А тебе не приходило в голову, что наш спецназ холостыми воюет?

(Всю глубину этой фразы борттехник Ф. не может осознать даже спустя двадцать лет).

12 февраля 1987 года. Пара прилетела из Турагундей, привезла почту. Борттехник Ф. заправил вертолет и собирался идти на обед. Уже закрывая дверь, он увидел несущегося от дежурного домика инженера эскадрильи майора Иванова. Майор махал борттехнику рукой и что-то кричал. Борттехник, матерясь, пошел навстречу инженеру.

— Командира эскадрильи сняли! — подбегая, прохрипел запыхавшийся майор.

— За что? — удивился борттехник, перебирая в уме возможные причины такого события.

— Ты дурака-то выключи, — возмутился инженер. — "За что"! За хер собачий! Сбили его! В районе Диларама колонна в засаду попала — командир, пока ты почту возил, полетел на помощь. Отработал по духам, стал заходить на посадку, раненых забрать, тут ему днище и пропороли. Перебили топливный кран, тягу рулевого винта. Брякнулся возле духов. Ведомый подсел, чтобы их забрать, тут из-за горушки духи полезли, правак через блистер отстреливался. А командир смог все-таки взлететь, и на одном расходном баке дотянул до фарахрудской точки. Теперь, оседлав ведомый борт, он крутится на пяти тысячах, чтобы координировать действия! Не меньше, чем на Знамя замахнулся, а то и на Героя, если еще раз собьют (тьфу-тьфу)! Только что попросил пару прислать, огнем помочь и раненых забрать. Ты борт заправил? — закончил инженер.

Через пять минут пара (у каждого — по шесть полных блоков нурсов) уже неслась на юго-восток, к Дилараму. Перепрыгнули один хребет, прошли, не снижаясь над Даулатабадом ("Какого хуя безномерные со спецназом там сидят, не помогут? Две минуты лету…" — зло сказал командир), миновали еще хребет, вышли на развилку дорог с мостиками через разветвившийся Фарахруд. Между этими взорванными мостиками и была зажата колонна, которая сейчас отстреливалась от наседавших духов. Сразу увидели место боя по черному дыму горевших наливников. Снизились до трехсот, связались с колонной, выяснили обстановку — духи и наши сидят по разные стороны дороги.

— Пока я на боевой захожу, работай по правой стороне, чтобы морды не поднимали! — сказал командир.

Борттехник, преодолевая сопротивление пулемета на вираже, открыл огонь по правой обочине дороги, где, размытые дымом и пылью, копошились враги. Трассы кривыми дугами уходили вниз, терялись в дымах, и стрелок не видел, попадают ли они по назначению.

— Воздух, по вам пуск! — сообщила колонна.

— Пуск подтверждаю! — упало сверху слово командира. — Маневрируйте!

— Правый, АСО![15] — сказал командир и ввинтил машину в небо, заворачивая на солнце.

Обе машины, из которых, как из простреленных бочек, лились огненные струи тепловых ловушек, ушли на солнце с набором, развернулись, и с этой горки по очереди отработали по духовским позициям залпами по два блока. Справа от дороги все покрылось черными тюльпанами взрывов. Борттехник палил в клубы дыма, пока не кончилась лента.

— Что за еб твою мать? — вдруг спросил командир, ерзая коленями. — Педали заело, блядь! Подстрелили, все-таки. И что за гиблое место попалось!

Борттехник, возившийся над ствольной коробкой с новой лентой, скосил глаза и увидел, что мешок для гильз под тяжестью последних двухсот сполз с выходного раструба, и крайние штук пятьдесят при стрельбе летели прямо в кабину. Большинство их завалилось за парашюты, уложенные в носовом остеклении под ногами борттехника, но несколько штук попало под ноги командира — и одна гильза сейчас застряла под правой педалью, заклинив ее.

— Погоди, командир, — сказал борттехник и, согнувшись, потянулся рукой к торчащей из-под педали гильзе. Попытался вытянуть пальцами, но ее зажало намертво.

— Да убери ты ногу, — борттехник ткнул кулаком в командирскую голень. Командир выдернул ботинок из стремени, борттехник вынул гильзу, смел с пола еще несколько и выпрямился. — Все, педалируй!

— Ну, слава богу! — вздохнул командир. — Пошла, родимая!

Снизились, зашли на левую сторону, сели за горушкой. За холмом гремело, ахало и трещало. Загрузили убитых и раненых. Борттехник таскал, укладывал. Когда погрузка была закончена, солдат, помогавший борттехнику таскать тела, сел на скамейку и вцепился в нее грязными окровавленными пальцами.

— Ты ранен, брат? — спросил борттехник, заглядывая в лицо солдата. Но солдат молчал, бессмысленно глядя перед собой. Заскочил потный старлей, потряс солдата за плечо, сказал:

— Что с тобой, Сережа?

И коротко ударил солдата кулаком по лицу.

— Беги к нашим, — сказал он.

Солдат, словно проснувшись, вскочил и выбежал.

— Спасибо вам! — сказал старлей, пожимая руку борттехнику.

Высунулся из кабины командир:

— Держитесь, мужики, «свистки» сейчас здесь будут, перепашут все к ебаной матери. Уходите от дороги, чтобы вам не досталось. Мы скоро вернемся…

Взлетели, и низко, прикрываясь горушкой, ушли на север. Перепрыгнули хребет, сели на точке под Даулатабадом, где базировался спецназ ГРУ, забрали еще двоих раненых, которых привезла первая пара, ушли домой.

Сверху навстречу промчались «свистки», крикнули: "Привет «вертикальным»! "Летите, голуби" — ответил приветливо командир. Через несколько минут в эфире уже слышалось растянутое перегрузками рычание:

— Сбр-р-ро-ос!.. — и успокаивающее: — Вы-ы-во-од!

И голос командира эскадрильи сверху:

— Вроде, хорошо положили…

И голос колонны:

— Лучше не бывает. Нас тоже чуть не стерли…

Долетели, подсели к госпиталю, разгрузились, перелетели на стоянку.

Борттехник Ф. вышел из вертолета и увидел, что уже вечереет. Стоянка и машины были красными от закатного солнца. Длинные-длинные тени…

Его встречал лейтенант М. с автоматом и защитным шлемом в руках. На вопрос борттехника Ф., что он здесь делает в такое позднее время, борттехник М. ответил, что инженер приказал ему сменить борттехника Ф. Сейчас обратно полетит другой экипаж.

— Да ладно, — сказал борттехник Ф. — Я в хорошей форме. Я бодр, как никогда…

Он чувствовал непонятное возбуждение — ему хотелось назад. Он нервно расхаживал по стоянке, курил и рассказывал лейтенанту М. подробности полета.

— Надо бы в этот раз ниже пройтись, если там кто остался. Далековато для пулемета было, ни черта не понятно. Так и в своих недолго залупить! — размышлял вслух борттехник Ф.

Тут прибежал инженер, сказал:

— Дырок нет? Хорошо. Все, другая пара пойдет. Заправляйте борт по полной, чехлите, идите на ужин.

И убежал.

Отлегло. Залили по полной — с двумя дополнительными баками. Но не успел борттехник Ф. вынуть пистолет из горловины, как к вертолету подошли командир звена майор Божко и его правак лейтенант Шевченко.

— Сколько заправил?

— Полный, как инженер приказал. Он сказал — другие борта пойдут…

— Мудак этот инженер, — плюнул Божко. — Нет других бортов! Темнеет, надо высоту набирать, как теперь с такой загрузкой? Да еще раненых грузить. Ну, ладно, машина у тебя мощная, авось вытянем. Давай к запуску!

Тут борттехник Ф., который успел расслабиться после визита инженера, вдруг почувствовал, что ноги его стали ватными. Слабость стремительно расползалась по всему телу. В голове борттехника Ф. быстро прокрутился только что завершившийся полет и борттехник понял, что второй раз будет явно лишним.

— Знаешь, Феликс, — сказал он, — оказывается, я действительно устал. Давай теперь ты, раз уж приготовился.

— Еб твою медь! — сказал (тоже успевший расслабиться) лейтенант М., и пошел на запуск.

Солнце уже скрылось, быстро темнело. Пара улетела, предварительно набрав безопасные 3500 над аэродромом. Борттехник Ф. сходил на ужин, пришел в модуль, выпил предложенные полстакана водки, сделал товарищам короткий отчет о проделанной работе и упал в кровать со словами "Разбудите, когда прилетят".

Ночью его разбудили. Он спросил: "Все в порядке?", и, получив утвердительный ответ, снова уронил голову на подушку.

Утром вся комната ушла на построение, и только борттехники Ф. и М. продолжали спать. Через пять минут в комнату ворвался инженер:

— Хули дремлем, воины? Живо на построение!

— Я ночью летал, — пробормотал лейтенант М.

— Ладно, лежи, а ты давай поднимайся.

— Почему это? — возмутился лейтенант Ф. — Мы оба вчера бороздили!

— Не пизди давай, — сказал инженер. — Ты на закате прилетел, в световой день уложился.

— Да я потом всю ночь не спал, товарищ майор! — вскричал борттехник Ф. — Я за товарища переживал!

Пара летит в Лошкаревку. На ведущем борту № 10 — командир дивизии. Он торопится и периодически нервно просит:

— Прибавьте, прибавьте.

Пара идет на пределе, на максимальной скорости. Чтобы сэкономить время, ушли от дороги и срезают путь напрямую. Вокруг — пустыня Хаш. Ни одного ориентира. Да они и не нужны экипажу — командир идет по прямой, строго выдерживая курс. Правак отрешенно смотрит вперед, борттехник поигрывает пулеметом.

Комдив, сидящий за спиной борттехника, толкает его в плечо, и, когда тот поворачивается, спрашивает:

— Долго еще?

Борттехник кивает на правака:

— Спросите у штурмана, товарищ генерал.

Генерал толкает правака в плечо:

— Мы где?

Застигнутый врасплох, правак хватает карту, долго вертит ее на коленях, смотрит в окно — там единообразная пустыня. Он смотрит в карту, снова в окно, снова в карту, водит по ней пальцем, вопросительно смотрит на командира.

Рассвирепевший комдив протягивает руку к голове правака и срывает с нее шлемофон.

— Я так и знал! — говорит он, глядя на растрепанные волосы штурмана. — Да разве можно с такой прической выполнить боевое задание?

Следующий день. Действующие лица — те же, маршрут — противоположный. Привезли комдива в Герат. Сели в аэропорту Герата на площадку за полосой. Подъехали уазик и БТР. "Буду через час", — сказал комдив и уехал. БТР остался для охраны вертолетов.

— Слушай, командир, — сказал правак. — У меня здесь на хлебозаводе знакомые образовались. Могу сейчас сгонять на бэтэре, дрожжей для браги достать, а то и самой браги. Даешь добро?

Командир посмотрел на часы:

— В полчаса уложишься?

— Да в десять минут. Туда и обратно шеметом!

Правак запрыгнул на броню, и БТР укатил.

Прошло полчаса. Сорок минут, сорок пять. Командир взволнованно ходит возле вертолета, вглядываясь в сторону, куда убыл правак.

— Убью, если живым вернется, — бормочет он.

Прошел час. Комдив, к счастью, запаздывал. Подкатил БТР, бойцы сняли с брони безжизненное тело правого летчика и занесли его на борт. Судя по густому выхлопу, правака накачали брагой.

— Может мне застрелиться, пока комдив не приехал? — спросил командир. — Или этого козла пристрелить и списать на боевые потери…Мы это животное даже в правую чашку не сможем посадить.

Командир с борттехником положили тело на скамейку в грузовой кабине и примотали лопастным чехлом, чтобы тело не вышло на улицу во время полета. На секунду очнувшись, правак посмотрел на командира и сказал:

— О, кэп! Пришлось попробовать, чтобы не отравили…Если бы ты знал, какая это гадость! Как мне плохо!

Подъехала машина с комдивом. Командир подбежал, доложил:

— Товарищ генерал, вертолеты к полету готовы! Но вам лучше перейти на ведомый борт.

— Это еще почему?

— Правый летчик, кажется, получил тепловой удар, и плохо себя чувствует.

— Это тот, который нестриженый? Вот поэтому и получил! — сказал довольный комдив. — Ну, где этот больной битл, хочу на него посмотреть.

И комдив, отодвинув командира, идет к борту № 10. Командир бежит сзади и из-за спины комдива корчит борттехнику страшные рожи. Борттехник, метнувшись к бесчувственному праваку, закрывает его своим телом, и склоняется над ним, имитируя первую помощь.

— Ну что тут у вас, — говорит генерал, поднимаясь по стремянке. В этот момент обмотанного чехлом правака выворачивает. Борттехник успевает отпрыгнуть, и на полу расплескивается красная жижа. Он поворачивается к комдиву (который уже открывает рот в гневном удивлении) и кричит:

— Все назад, у него — краснуха!

Резко пахнет брагой. Но генерал не успевает почувствовать запах — резко развернувшись, он спрыгивает со стремянки и быстро идет ко второму борту с криком:

— Запускайтесь, вашему товарищу плохо!

В Шинданд борттехник летел в правой чашке, и, не теряя времени, учился — ноги легко касались педалей, левая рука — шаг-газа, правая — ручки управления. Его конечности повторяли движения конечностей командира. На подлете услышали, как ведомый запрашивает:

— «Пыль», я — 945-й, прошу приготовить машину с доктором, везем больного.

— Вот заботливый генерал попался, — досадливо сказал командир и вмешался: — «Пыль», пусть машина ждет на третьей рулежке, я там больного передам.

Сели, «десятка» остановилась у ждущей машины, командир махнул рукой ведомому: рули на стоянку. Борттехник Ф. выскочил, подбежал к доктору, и объяснил ему, в чем дело.

— Подбросьте его до модуля, доктор, иначе комдив всем вставит!

— Понял, — улыбнулся доктор, и подозвал двух солдат. — Грузите больного.

Когда вертолет зарулил на свою стоянку, там его ждал сердобольный комдив. Он встретил командира словами:

— Ну, как, увезли вашего товарища в госпиталь?

— Так точно, товарищ генерал!

— Ну и, слава богу. Пусть выздоравливает. Хорошие вы все-таки ребята, вертолетчики, и служба у вас тяжелая. Геройская у вас служба!

Жизнь борттехника в полете всецело зависит от летного мастерства летчиков. А летчики бывают разные — одни летают как бог, другие — как дьявол, третьи вообще не умеют.

Однажды инженер приказал борттехнику М. временно принять ВКП[16] вместо выбывшего из строя прапорщика Похвалитого.

— Хорошо, отдохнешь от боевых, — с фальшивой радостью за товарища сказал борттехник Ф., которому теперь предстояло летать за двоих без отдыха.

Задачей ВКП была ретрансляция — поддержание связи с бортами, улетевшими на задание. Набрав высоту 5000 м, вертолет наматывал круги чуть в стороне от аэродрома. От службы лейтенанта М. на ВКП была польза и для лейтенанта Ф. Когда ВКП приземлялся, лейтенант Ф., если был в это время на стоянке, сразу поднимался на борт к лейтенанту М. Потому что в салоне вертолета, проведшего часа два на высоте 5000 был зимний холод — и после жара стоянки было счастьем провести здесь полчасика, попивая горячий чаек из термоса борттехника М. и покуривая (покурить в холоде — это деликатес)…

Первые полеты прошли спокойно. Командиром экипажа был маленький, с трудом гнущийся (видимо, с хроническим радикулитом) капитан К. На правой чашке сидел невозмутимый как рептилия старший лейтенант В. Большой любитель чтения, он всегда брал в полет книгу.

В тот день командир экипажа прибыл на стоянку один. Правака все не было, а взлет откладывать нельзя — приближалось время выхода на связь с комэской. Капитан К. решил взлететь без правака.

— Один хрен, от него никакого толку. Читун! — сказал он. — Ты, Феликс, во время взлета посиди на правой чашке, чтоб с «вышки» не заметили его отсутствия.

Так и слетали без правого летчика. Борттехник М. весь полет просидел на его месте. Когда приземлились и зарулили, увидели старшего лейтенанта В., который сидел у контейнера на ящике с нурсами и, попыхивая сигаретой, читал детектив. Он молча выслушал подробное мнение о себе капитана К., и они удалились.

На следующий день экипаж прибыл в полном составе и вовремя. Борттехник М. в шутку предложил праваку снова посидеть на стоянке. Тот пожал плечами, выражая согласие, но командир решительно возразил, будто предчувствуя неладное.

Взлетели, отошли от аэродрома в сторону Анардары и начали крутить круги с малым креном. Все было как всегда — правый раскрыл книгу, борттехник, откинувшись спиной на закрытую дверь кабины, задремал.

Но привычная идиллия длилась недолго. Может, сонно жужжащий вертолет попал в нисходящий поток, которые нередки в гористой местности, может стоячий воздух всколыхнуло звено взлетевших «свистков»… Вдруг, при очередном развороте, вертолет начал быстро валиться на правый бок, как получивший пробоину корабль. Крен стремительно увеличивался, командир попытался выправить борт, но переборщил, и вертолет завалился на другой бок с креном в 50 градусов. Командир снова дернул ручку, вертолет опять лег на правый бок. Дальше — хуже. Выравнивая машину, командир взял ручку на себя, вертолет задрал нос, командир двинул ручку вперед и бросил машину в крутое пике. Теперь летчик боролся со скачками тангажа. Машина запрыгала по небу хромым кузнечиком. Борттехник проснулся и, наливаясь ужасом, смотрел на авиагоризонт, который то белел, то весь заливался черным. Командир уже беспорядочно дергал ручку и двигал ногами так, будто ехал на детской педальной машине. Он начал паниковать, из-под шлемофона по лицу струился пот. Борттехник, болтаясь в дверном проеме, зацепился взглядом за высотомер — да они просто падали, и за какие-то секунды потеряли полторы тысячи! До вершин Анардары оставалось совсем немного — вот они, качаются перед глазами, стремительно вырастая. Борттехник выхватил из-под сиденья свой нагрудный парашют и начал цеплять его к подвеске. Карабины срывались в мокрых пальцах, и парашют никак не хотел срастаться с телом. "Вот он, пиздец! — пронеслось в голове. — И даже не в бою!".

И тут в наушниках раздался недовольный голос правака.

— Кончай буянить, командир! — сказал он. — Дай-ка я…

Тремя простыми движениями старший лейтенант В. вывел вертолет из беспорядочного падения и перевел его в спокойный набор высоты.

— Почитать спокойно не дадут… — проворчал он. — Прими управление.

После этого случая борттехник М. записал в своем блокноте с девятью правилами еще одну заповедь: перед вылетом проверить комплектность экипажа.

Теперь, когда правый летчик опаздывал на вылет, борттехник М. сам шел его искать.

1.

У вертолетчиков есть примета — перед вылетом экипаж должен помочиться на колесо своей машины. (Истребители, наоборот, считают подобный акт оскорблением самолета).

Обычно самым используемым в этом смысле является левый пневматик — его орошают перед вылетом все три члена экипажа.

А пассажиры, ожидающие вылета, на этот левый пневматик всегда присаживаются. Больше не на что…

2.

Пара идет метнуть бомбы в районе гор Анардара. Цель — пещеры, где по данным разведки находится перевалочная караванная база. Борт № 10 педалирует капитан Трудов. Его правый летчик, лейтенант по кличке Милый, устанавливает в отверстие в полу прицел для бомбометания (что-то вроде перископа наоборот — труба, смотрящая вниз).

Командир выводит машину на боевой, спрашивает:

— Штурман, дистанция до цели?

Милый смотрит в карту, потом приникает к окуляру прицела. Наконец, отрывается от окуляра и, задумчиво глядя на командира, отмеряет руками в воздухе сантиметров тридцать:

— Ну, где-то так примерно…

3.

Как-то вечером борттехник Ф. рассказывает соседям по комнате о своем сегодняшнем вылете.

— Мало того, что у нас кончились нурсы, у меня еще и пулемет заклинило — я у правака два карандаша сломал, выковыривая перекошенный патрон. А духи все долбят и долбят. Я кричу командиру — пора, мол, удочки сматывать…

Тут борттехника Ф. перебивает борттехник М., читавший на кровати книгу.

— А вы что, удочки с собой брали? — с интересом спрашивает он.

— Да, Феликс, — отвечает после паузы лейтенант Ф. — Спиннинги, бля…

И, когда в комнате утихает хохот, продолжает рассказ.

Звено МИ-8 и пара МИ-24 идут из Шинданда на точку возле Даулатабада — помочь фарахрудскому спецназу в операции. Стая летит на пределе, соблюдая режим радиомолчания. Вдруг в эфире раздается противный женский голос речевого информатора РИ-65:

— Борт 23456, не убраны шасси.

(Это означает, что одна из «двадцатьчетверок» забыла убрать шасси. У МИ-8 шасси не убираются.)

— Ну что вы, тихо не можете… — с досадой говорит «Пыль». — Посмотрите друг на друга — у кого там лапы висят?

— У нас убраны? — шутит капитан Трудов.

— Убрал, командир, — шутит борттехник Ф.

«Двадцатьчетверки» коротко докладывают, что у них все в порядке, видимо, произошло ложное срабатывание.

— Пиздят «мессера», — комментирует Трудов.

Через несколько минут в эфир снова выходит чья-то РИта:

— Борт 32654, повышена температура масла в главном редукторе.

(Названный номер — заводской, и он ни о чем не говорит экипажам. Единственный способ определить, чей речевой информатор выдал информацию в эфир, — посмотреть на стрелку датчика).

— Вы сговорились, что ли? — спрашивает «Пыль». — Доложитесь, у кого там масло кипит…

— Посмотри, как у нас? — говорит Трудов.

Борттехник Ф. смотрит на датчик главного редуктора и видит, что температура масла запредельная — стрелка уже в красной зоне. (Скорее всего, догадывается борттехник, лопатки охлаждающего вентилятора стоят в зимнем положении — ведь предшественники летали на потолке, где всегда холодно.) Он знает, что до посадки осталось несколько минут, поэтому говорит:

— У нас в порядке, командир!

— Значит, опять «мессера»!

Все по очереди докладывают, что температура масла в норме. «Пыль», раздраженная срывом радиомолчания, советует:

— Ну, так разберитесь там со своми бабами!

Пара высаживает спецназ в районе боя. Пока ведущий, высадив группу, забирает раненых, ведомый борт № 10 работает по духовской позиции. Заходя на второй круг, экипаж ведомого наблюдает, как борттехник ведущего, прапорщик по прозвищу Киса бежит вверх по склону, на вершину. Там, на переднем крае, растянувшись в цепь, лежат бойцы. Прапорщик Киса взбегает на вершину, нагибается, спрашивает что-то у лежащего солдата. Разгибается, идет к следующему, опять спрашивает, идет дальше.

— Что он делает? — изумленно говорит Трудов. — Его же сейчас снимут!

Он разворачивает вертолет на месте и обрушивает на соседнюю горушку, где засели духи, оставшиеся нурсы. Борттехник Ф. помогает пулеметным огнем.

Тем временем, неспешно пройдя всю цепь, прапорщик разочарованно разводит руками и возвращается на борт.

Дома прапорщика Кису спросили, зачем он расхаживал под огнем противника в полный рост.

— Та под каким таким огнем? — удивился Киса. — Сигаретку хотел стрельнуть, а они все некурящие оказались!

Педантичный и правильный капитан К. имел среди борттехников репутацию несчастливого летчика. В том смысле, что почти каждый полет с ним обязательно протекал напряженно, с неприятными эксцессами самого разного характера. Поэтому, когда вечером борттехник Ф. узнал, что завтра ему предстоит полет с капитаном К., он, конечно же, расстроился. Но поделать ничего было нельзя — не заявлять же, что капитан К. - летающая дурная примета — причем не для себя, а для других членов экипажа.

Утром борттехник Ф. проспал. Его разбудил капитан К. Он застал спящего борттехника врасплох, войдя в комнату в полном снаряжении, сияя румянцем умытого лица.

— Ты что лежишь? Нам же борт еще опробовать нужно, — сказал он.

— Да я уже опробовал, — пошутил, поднимаясь с кровати, борттехник.

— Когда? — удивился К.

— Вчера вечером, — продолжил шутку борттехник.

(Необходимое пояснение: пробный запуск двигателей с целью проверки работы всех систем вертолета производится в день вылета. Само собой, на пробном запуске должны присутствовать все три члена экипажа, но обычно хватало командира и борттехника.)

Капитан К. ушел. Борттехник, позавтракав, взял оружие и пошел на свой борт на опробование. В ожидании экипажа он улегся на лавку в салоне, и задремал. Через час прибежал капитан К. и полез в кабину с криком «полетели».

— А опробование? — удивился борттехник.

— Ты же сказал, что опробовал! — еще больше удивился К.

— Ну, е-мое! — сказал борттехник. — Когда и как? Я бы, конечно, с удовольствием, но один не имею права.

— Действительно, — растерянно сказал К. — Так это была шутка? Ну и шутки у тебя, я даже поверил. Давай тогда сейчас быстро опробуем, пока пассажиры не подъехали…

Рейс был почтовым. По пути в Турагунди пара села на 101-ю площадку (101-й полк, дислоцированный перед Гератом). Выключили двигатели, ждали, когда привезут секретную почту. Наконец, почту подвезли. Офицер с портфелем занял свое место в салоне ведущего. Там уже сидел почтальон из Шинданда с тремя бумажными мешками писем.

Экипаж в кабине, запуск двигателей. Борттехник Ф. нажал кнопку вспомогательного турбоагрегата АИ-9В (в народе — "аишка"). Сзади в хвостовой балке раздался громкий щелчок, но дальнейшего нарастающего воя не было. После нескольких секунд нештатной тишины капитан К. предположил:

— Аишка сгорела?

Борттехник пожал плечами.

— Ты масло давно проверял? — спросил командир.

— Да вчера как раз, — привычно соврал борттехник и полез наверх. Пока он пробирался по правому борту к аишке, капитан К. пробежал по левому и оказался у капотов турбоагрегата раньше борттехника.

Борттехник, расстроенный не столько неожиданной прытью капитана, сколько его чрезмерной любознательностью, открыл капоты.

Такой подлости он не ожидал. Над масломерным стеклом, на заглушке горловины висела заводская свинцовая пломба! Иными словами, крайний раз масло было залито на заводе и к настоящему моменту иссякло.

— Ну, ты и фокусник! — восхищенно прокомментировал командир открывшийся вид. — «Вчера»!

Масло на борту было, и борттехник быстро восполнил недостачу. Но, оказалось, при попытке «сухого» запуска перегорел предохранитель на электрощите, который находился в хвостовой балке. Конечно же, запасного предохранителя у борттехника Ф. не было. Отсутствовал запасной предохранитель и на ведомом борту.

— Попробуй отверткой, — посоветовал командир. — И давай живей, торчим тут, как два тополя… Позавчера вон трубопровод за 101-м рванули…

Борттехник взял отвертку, поднялся по стремянке в люк хвостовой балки, сунул отвертку в контакты для предохранителя, но держать рукой не решился. Спустился вниз, крикнул праваку:

— Запускай!

Правак нажал кнопку. В люке бабахнуло, отвертка с грохотом вылетела в грузовую кабину и подкатилась к ногам секретчика. Он поднял ее, с интересом рассматривая малиновое жало.

Борттехник побежал на ведомый борт, который уже запустился и молотил в ожидании ведущего.

— Давай, снимай свой предохранитель, я его к себе поставлю, — сказал он хозяину борта, борттехнику Л.

— Что я, больной? — удивился борттехник Л. — Сам снимай.

Борттехник Ф. залез в темную ревущую балку, потея от жары и страха (под его руками потрескивало напряжение в десятки тысяч вольт) снял крышку щитка, взял предохранитель двумя влажными пальцами за стеклянную середину. Его тут же пронзило судорогой, и с нецензурным криком он слетел со стремянки на пол. Чертыхаясь, взял сухую тряпку, обмотал ею руку, кое-как вырвал скользкий предохранитель и понесся на свой борт.

Запустились, полетели. Сели в Турагундях, выключились. Через час, при запуске, борттехнику пришлось проделать ту же процедуру в обратном порядке — запустить свою аишку, выдернуть предохранитель (два удара током, несмотря на тряпку), вставить его в родное гнездо.

Потом опять была посадка на 101-й площадке — и опять выключились, дожидаясь подвоза раненых из 12-й дивизии, и опять на запуске борттехник трясущимися руками вынимал злокусачий предохранитель.

— Хороший полет получился, полезный, — сказал капитан К.. — У дикого животного породы «борттехник» был выработан условный рефлекс к порядку.

Но, конечно, он ошибался. Дикое животное твердо знало, что все случившееся — результат присутствия на борту несчастливого капитана К.

1.

Каждый полет в Чагчаран, на сопровождение Ми шестых с грузами был мучением для «восьмерок». Ползли на высоте 4000 метров, прямо над снежно-скальными вершинами, на которых встречались не только горные козлы, но и отряды вооруженных людей. Чуть ниже, в горных распадках стояли в укрытиях зенитные горные установки и крупнокалиберные пулеметы ДШК,[17] поэтому вертолетам приходилось тащится по самым вершинам. И самое обидное — не было возможности вступить в бой, даже если заметил, что по тебе работает какой-нибудь энтузиаст джихада. Даже минутная задержка съедала драгоценные литры топлива. Полная заправка с двумя дополнительными баками позволяла долететь до Чагчарана (почти 400 км!) и вернуться обратно — но едва-едва. Встречный ветер и прожорливая печка уже заставляли думать о дозаправке в Чагчаране, чтобы не упасть в горах на обратном пути. Дозаправка же заключалась в том, что керосин (недостающих литров 300–400) таскали ведрами с Ми-6 или тем же ручным способом «доили» своего, более экономичного напарника.

Страдания компенсировали чистым горным снегом, — им набивали большие армейские термоса, чтобы по прилете заварить цейлонский чай или «Липтон» с бергамотом на нормальной, не хлорированной, воде. Ну и, конечно, огромные сумки с югославским печеньем и конфетами тащили в чагчаранские дуканы и сдавали там по максимальной цене (следствие труднодоступности высокогорного рынка). Как правило, эти продукты не были собственностью летчиков — товар добывали наземники, имеющие больше связей с магазином. Перед вылетом они прибегали на стоянку и просили летчиков сдать их товар по максимуму.

Борттехник Ф. в первый же «чагчаран» понял стратегию шмекерского рейса ("шмекерить" на летном жаргоне — вести торговые операции). После двух с половиной часов тряски над морозными скалистыми вершинами, ухода от трасс ДШК (развернулись, но огневой точки не нашли — уже в следующие рейсы выяснилось, что пулеметы стояли в землянках с откатывающейся крышей), беготней от борта к борту с полными ведрами керосина, а потом и поездки в дукан, где мальчик при пересчете пятисот пачек конфет старался обсчитать борттехника — после всего этого обратный полет протекал в раздумьях с применением бумаги и карандаша. Борттехник прикидывал, сколько процентов с выручки стоит этот опасный рейс. Если одна пачка конфет принесла 26 афошек, то не будет ничего зазорного сказать, что сдал по 25. Нет, по 24. Через полчаса полета приемлемым казалось 22. Еще через час, когда обогнули место, где их обстреляли, — 20. Когда пара приземлилась с невырабатываемым остатком топлива в 50 литров, и хозяин сумки прибежал за своими деньгами, борттехник Ф., воняющий снегом и керосином, отдал ему пачку, перетянутую розовой резинкой, со словами:

— Сдал по 17.

И, глядя на вытянувшееся лицо торговца, пояснил:

— А ты что хотел? Сам сказал — по максимуму, но Ми шестые весь рынок затоварили. Вот это на сегодня и есть максимум. Хотел я одну афошку с пачки за труды взять, да постеснялся тебя грабить.

2.

Когда борттехник Ф. подсчитывал вырученную прибыль, к нему на борт заглянул лейтенант Л. Увидев рассыпанные на скамейке купюры, поинтересовался — откуда столько?

— Заработал, — важно ответил борттехник Ф.

Он коротко изложил борттехнику Л. схему получения прибыли.

— И, главное, все законно и морально. Это плата за наш риск. Наземник пригрелся возле магазина, ящиками конфеты берет, а нам — две пачки в одни руки!

— Вот, блин! — сказал лейтенант Л. — А я вообще ничего не беру с них. Но они, между прочим, неблагодарные свиньи — сдашь товар, отдаешь деньги, а они даже сто афошек не предложат на бакшиш.

— Вот и бери сам — все в твоих руках.

— Нет, так все же нельзя. Не могу я товарищей обирать.

— Еще один Феликс, блядь! — разозлился борттехник Ф. — А ты знаешь, какой бог покровительствует летчикам? Меркурий, он же бог торговли и обмана! Не зли его!

Через два дня после этого разговора борттехник Л. полетел в Чагчаран. На полпути его борт был обстрелян из ДШК, но вертолет без проблем (немного потряхивало) долетел до Чагчарана, и только на земле экипаж увидел, что в лонжероне лопасти зияет дыра величиной с кулак. Пришлось летчикам заночевать в чагчаранском гарнизоне в ожидании комплекта лопастей, и борттехник Л. вернулся в Шинданд только вечером следующего дня. Войдя в комнату, он сказал:

— Я становлюсь все более суеверным. В ближайший же рейс принесу жертву Меркурию…

3.

На следующий день борт лейтенанта Л. поставили на Фарах.

— Что кому привезти, заказывайте, — сказал он.

Лейтенант М., временно летавший на ВКП (воздушный командный пункт), и потому временно не имевший доступа к дуканам, вручил ему 850 афошек и попросил купить кроссовки.

Борттехник Л. улетел.

Он вернулся после обеда, вошел в комнату и с порога кинул на кровать лейтенанта М. сверток:

— Примерь, вроде твой размер.

Лейтенант М. развернул бумагу, взял одну кроссовку, примерил на правую ногу.

— В самый раз. Спасибо, Толик!

— Погоди благодарить, — сказал, улыбаясь, лейтенант Ф. — Ты вторую примерь.

Лейтенант М. взял вторую кроссовку, поднес ее к левой ноге и сказал:

— Еб твою медь!

Обе кроссовки были на правую ногу.

— Феликс, да у тебя ноги разные! — расхохотался лейтенант Ф.

— Вот сука дуканщик, наебал! — вскричал лейтенант Л., заливаясь густым румянцем. — Да я этого козла расстреляю в следующий раз!

— Кончай придуриваться, все свои, — сказал лейтенант Ф. — Уж мы-то знаем, что ты просто смахнул с прилавка в сумку две кроссовки сразу. Я сам первый раз так сделал. Естественно, на прилавке все на одну ногу. Нужно смахивать одну в одном дукане, а другую — в другом. В следующий раз смахни две левых — и будет целых две пары дармовых кроссовок.

— Дерьмовых, — поправил мрачный лейтенант М.

— Ладно, Феликс, — сказал, не сдаваясь, лейтенант Л. — Деньги ты больше не давай, я тебе на свои куплю.

— Еще бы, твою медь! — сказал лейтенант М.

— Повторяю — меня наебали!

— Это все Меркурий шутит, — примиряюще сказал лейтенант Ф. — В следующий раз отыграешься…

Как-то прапорщик К., узнав, что на следующий день летит в хлебный Фарах, с вечера загрузил на борт товар — цветной телевизор, сумку конфет, сумку печенья, несколько упаковок голландского газированного напитка Si-Si (типа Фанты) и сверток из нескольких зимних бушлатов. Дверь, как полагается, закрыл на ключ, и опечатал личной печатью.

Рано утром, когда стоянку приняли у караула, К. пришел первым. Видимо, он хотел, перед тем, как сдать товар, полюбоваться на эту гору сокровищ и еще раз подсчитать прибыль. Он открыл вертолет, поставил стремянку и поднялся на борт. Через несколько секунд послышался гневный рев, переходящий в жалобный вой. Прапорщик выскочил из вертолета, обежал вокруг, приседая и заглядывая под днище, кинулся к контейнеру, открыл его, закрыл, плюнул и сел на землю, схватившись за голову.

— Что с тобой, знаменосец? — спросил проходивший мимо борттехник Ф. — Неужто вынесли все, что нажито непосильным трудом?

— А ты откуда знаешь? — К. вскочил на ноги и с нехорошим подозрением уставился на лейтенанта. — Видел, кто это сделал?

— Да ничего я не видел. Просто, раз прапорщик плачет, значит, потерпел материальные убытки. И много взяли?

— Весь товар — и мой и не мой. Но как?! Печати и на двери и на створках нетронуты, блистера изнутри закрыты. Как, Фрол? Как они просочились? — и К. затряс лейтенанта за плечи, брызгая слезами. — Это караул, я знаю. Я их выслежу, курков вонючих, я их утрамбую!

Потекли трудные дни дознания. Прапорщик рвал и метал, проводил допросы с пристрастием, но караульные только невинно пожимали плечами. К. лежал в засадах и крался безлунными ночами, вследствие чего однажды чуть не был застрелен все тем же чутким караулом. К. исхудал и почернел от тщетности своего расследования и от размера нависшего долга. Справляться приходилось своими силами — жаловаться вышестоящему начальству на то, что караул украл с борта боевого вертолета телевизор, сумки с конфетами, упаковку казенных бушлатов и еще много чего, не относящегося к боевым действиям, было бы глупо. Особист только и ждал, чтобы найти кого-нибудь, кто загнал дуканщикам в Турагундях передвижную дизельную электростанцию, — а лучшей кандидатуры, чем прапорщик и не сыскать…

А через неделю к борттехнику Ф., когда он, будучи дежурным по стоянке части, отдыхал в дежурном домике, подошел один из его «нарядных» бойцов.

— Тащ лейтенант, покурить не хотите? — вежливо осведомился он. Имелась в виду анаша. На это предложение лейтенант всегда отвечал благодарным отказом, тем самым, давая добро солдатам немного расслабиться. За это они всегда покрывали лейтенанта перед внезапно нагрянувшим начальством, когда тот, будучи в наряде, вместо стоянки находился в модуле на своей кровати. Иногда лейтенант отоваривал скудные бойцовские афошки, привозя часы, ручки, ногтегрызки, платки с люрексом, презервативы в красочных упаковках (для солдата ценна была именно упаковка с картинкой).

Но на этот раз боец не ограничился одним предложением. Помявшись, он спросил у лейтенанта, могут ли некие ребята рассчитывать, что товарищ лейтенант поможет им сдать кой-какой товар. Лейтенант, догадываясь, о чем идет речь, ответил, что некие ребята рассчитывать могут, но расчет в таких случаях бывает обоюдно выгодным.

— Возьму меньше, чем в комиссионке, но себя не обижу — за риск надо платить.

Боец понятливо кивнул и удалился.

Борттехник за два рейса сдал товар и сполна рассчитался с бойцами. Себе он оставил ровно столько, чтобы компенсировать стоимость меховой летной куртки.

Эту куртку прапорщик К., с которым перед Афганом лейтенанты Ф. и М. делили двухкомнатную квартиру, украл у лейтенанта Ф. и пропил, когда последний был в отпуске. Еще он пропил летный свитер лейтенанта М. - пришлось борттехнику Ф. взять с бойцов и эту сумму. Довольны были все. Кроме обокранного прапорщика.

Борт № 10 дежурит в ПСС (поисково-спасательная служба или дежурный экипаж). Играют в дежурном домике в бильярд, спят, к вечеру, когда жара спадает, выбираются на улицу. Борттехник Ф. и командир экипажа капитан К. играют в шахматы на скамейке у домика. Доктор наблюдает за игрой, поглаживая большого рыжего пса по кличке Угрюмый (ночью Угрюмый спит в коридоре летного модуля, храпя как пьяный летчик, днем лежит на крыльце женского модуля, норовя обнюхать каждую выходящую женщину. К двум местным сукам Угрюмый почему-то равнодушен).

Через забор с колючкой — площадка ТЭЧ, дальше видна «вышка» КДП (командно-диспетчерский пункт) и кусок взлетно-посадочной полосы. Слышен звук приближающихся «сушек».

— Афганцы летят, — вытянув шею, смотрит через забор капитан К. — Сейчас цирк будет!

Все подходят к забору — посмотреть на посадку пары истребителей, которые пилотируют афганские летчики. Первая белая «сушка» касается полосы, опускает нос. Ее переднее колесо начинает мелко вилять ("шимми!" — говорит изучавший истребители борттехник Ф.), самолет сносит с полосы, передняя стойка подламывается, и машина, вздымая пыль, бороздит «подбородком» по земле. Слышен скрежет и визг. Подламывается крыльевая стойка, самолет разворачивает, крыло сминается, он останавливается. К нему уже несется пожарная машина. Открывается фонарь, из кабины выбирается летчик в голубом комбинезоне, спрыгивает на землю и начинает бегать вокруг самолета. Потом, сообразив, что может рвануть топливо или боезапас, бежит прочь. Стоящие у забора дружно аплодируют.

Пожарная машина останавливается, но не успевает произвести необходимые операции — залить сокрушенный самолет пеной. В это время на посадку заходит вторая «сушка». Видимо, летчик второй машины загипнотизирован произошедшим на его глазах крахом ведущего. «Сушка» опускает нос, ее тут же ведет влево, точно по черным перепутанным следам первого, крыльевая стойка подламывается, самолет опрокидывается через левое крыло, наматывая его на фюзеляж, переворачивается еще раз, наматывая второе крыло, и, подъехав к хвосту ведущего, замирает в пыли и в дыму.

— Горит! — говорят зрители.

Пожарная машина, оставив первый самолет, бросается ко второму, начинает заваливать его пеной. Из кабины самолета никто не выходит.

— А вот сейчас как жахнут ракеты, если они у него есть, — говорит капитан К. — И прямо по нам, между прочим.

— Да уж… — согласно кивают зрители, продолжая смотреть.

Подъезжает санитарная машина, из нее выскакивают люди, бегут к белопенному самолету, вытаскивают из кабины неподвижное тело, за руки за ноги волокут его от того, что минуту назад было самолетом.

— Вот еще две единицы техники потеряла в боях за дело апрельской революции славная и хорошо обученная афганская армия, — говорит капитан К.

И все возвращаются к своим занятиям…

Первое апреля 1987 года. Пара Ми-8 в сопровождении пары Ми-24 идет к иранской границе, в район соляных озер. Летят в дружественную банду, везут материальное свидетельство дружбы — большой телевизор «Сони». У вождя уже есть дизельный генератор, видеомагнитофон, набор видеокассет с индийскими фильмами — телевизор должен увенчать собой эту пирамиду благополучия. В обмен вождь обязался информировать о планах недружественных банд.

Просквозили Герат, свернули перед хребтом на запад. «Двадцатьчетверки», у которых как обычно не хватало топлива для больших перелетов, пожелали доброго пути, и пошли назад, на гератский аэродром, пообещав встретить на обратном пути. «Восьмые», снизившись до трех метров, летели над дорогой, обгоняя одинокие танки и бэтэры, забавлялись тем, что пугали своих сухопутных коллег. Торчащие из люков или сидящие на броне слышали только грохот своих движков, — и вдруг над самой головой, дохнув керосиновым ветром, закрывая на миг солнце, мелькает голубое в коричневых потеках масла краснозвездное днище, — и, винтокрылая машина, оглушив ревом, уносится дальше, доброжелательно качнув фермами с ракетными блоками.

Ушли от дороги, долго летели пыльной степью, наконец, добрались. Пару встречала толпа суровых чернобородых мужиков с автоматами и винтовками на плечах. Ожидая, пока борттехник затормозит лопасти, командир пошутил:

— А зачем им сраный «Сони», если они могут забрать два вертолета и шесть летчиков. Денег до конца жизни хватит.

Взяв автоматы, вышли. Вдали в стороне иранской границы блестела и дрожала белая полоска — озера или просто мираж. Командир помахал стоящим в отдалении представителям бандформирования, показал на борт, очертил руками квадрат. Подошли три афганца, вынесли коробку с телевизором. Выдвинулся вперед вождь — хмурый толстый великан в черной накидке — жестом пригласил следовать за ним. Летчики двинулись в плотном окружении мужиков с автоматами. Борттехник Ф. докурил сигарету, хотел бросить окурок, но подумал — можно ли оскорблять землю в присутствии народа, ее населяющего — мало ли как среагируют. Выпотрошив пальцами остатки табака, он сунул фильтр в карман.

В глиняном домике со сферическим потолком было прохладно. Вдоль стен лежали подушки, на которые летчикам предложили садиться. В центре поставили телевизор. Гости и хозяева расселись вокруг. Над борттехником Ф. было окошко — он даже прикинул, что через него можно стукнуть его по голове. Справа сидел жилистый дух, и борттехник незаметно намотал на ступню ремень автомата, лежащего на коленях — на тот случай, если сосед пожелает схватить автомат. Левый нагрудный карман-кабуру оттягивал пистолет, правый — граната — перед тем, как выйти из вертолетов, экипажи, понимая, что шансов против такой толпы нет, прихватили каждый по лимонке. Гости здесь конечно — дело святое, но всякое бывает. Тем более — первого апреля…

Принесли чай — каждому по маленькому металлическому чайничку, стеклянные кружки — маленькие подобия пивных, белые и бежевые кубики рахат-лукума, засахаренные орешки в надщелкнутой скорлупе, похожие на устрицы. Вождь, скупо улыбаясь, показал рукой на угощение. Летчики тянули время, поглядывая с мнимым интересом на потолок. Пить и есть первыми не хотелось — неизвестно, что там налито и подсыпано. Приступили только после того, как вождь поднес кружку к бороде.

Гостевали недолго и напряженно. Попив чая, встали, неловко прижав руки к груди, поклонились, жестом дали понять, что провожать не нужно, пожали руки всем по очереди, обулись у порога, и нарочито неспешно пошли к вертолетам. Беззащитность спин была как никогда ощутима. От чая или от страха, все шестеро были мокрые. Несколько мужиков с автоматами медленно шли за ними. Их взгляды давили на лопатки уходящих.

Дошли до вертолетов, искоса осмотрели, незаметно заглянули под днища в поисках подвешенных гранат, на тот же предмет осмотрели амортстойки шасси — удобное место для растяжки гранаты — вертолет взлетает, стойка раздвигается, кольцо выдергивает чеку…

Запустились, помахали из кабин вождю, который все же вышел проводить. Он поднял руку, прикрывая глаза от песчаного ветра винтов. Взлетели, развернулись, еще ожидая выстрела, и пошли, пошли, — все дальше, все спокойнее, скрываясь за пылевой завесой… Ушли.

— Хорошо-о! — вздохнул командир, майор Г. — Еще одно такое чаепитие, и я поседею.

Через полчаса выбрались к дороге, подскочили, запросили «двадцатьчетверок» — идем, встречайте.

— Тоже мне, сопровождающие, — сказал командир. — Нахуя они мне тут-то нужны — должны были рядом крутиться, пока мы этот страшный чай пили.

Ми-24 встретили их уже на подлете к Герату. Пристроились спереди и сзади, спросили, не подарил ли вождь барашка.

— А как же, каждому — по барашку, — сказал командир. — Просил кости вам отдать…

И командир загоготал, закинув голову. В это время из чахлых кустарников, вспугнутая головной «двадцатьчетверкой», поднялась небольшая стая крупных — величиной с утку — птиц. Стая заметалась и кинулась наперерез идущей следом «восьмерке». Борттехник Ф. увидел, как птицы серым салютом разошлись в разные стороны прямо перед носом летящий со скоростью 230 машины, — но один промельк ушел прямо под остекление…

Командир еще хохотал, когда вертолет потряс глухой удар. В лицо борттехника снизу хлынул жаркий ветер с брызгами и пылью, в кабине взвихрился серый пух, словно вспороли подушку. Он посмотрел под ноги и увидел, что нижнего стекла нет, и два парашюта, упершись лбами, едва удерживаются над близколетящей землей.

— Ах, ты, блядь! — крикнул командир, выравнивая вильнувший вертолет. — Ну что ты будешь делать, а?! Напоролись все-таки! И все из-за «мессеров»! Кто это был? Явно не воробей ведь?

Воробьи часто бились в лоб машины, оставляя на стеклах красные кляксы с перьями, — борттехник после полета снимал с подвесных баков или двигателей присохшие воробьиные головы.

— Видимо, утка, — сказал борттехник, отплевываясь от пуха, и полез доставать парашюты, которые, устав упираться, уже клонились в дыру.

— Слушай, Фрол, — искательно сказал майор Г. — Если инженер спросит, что, мол, случилось, придумай что-нибудь. Если узнают, что я утку хапнул, обвинят в потере летного мастерства. Сочини там, ладно? — ты же пиздеть мастер!

— Попробую, — неуверенно пообещал борттехник Ф., думая, что же здесь можно сочинить. Ничего не приходило в голову. Совсем ничего! Может, сказать, что духи в банде разбили? А как? Ну, типа, играли в футбол — 302-я эскадрилья против банды — матч дружбы — пнули самодельным тяжелым мячом… Нет, не то — что это за мяч, об него ноги сломать можно…

Не долетая до гератской дороги, ведущая «двадцатьчетверка» начала резать угол через гератские развалины. Все повернули за ней. Мимо них неслись разбомбленные дувалы. В одном дворике борттехник Ф. увидел привязанного осла, и насторожился. Тут же промелькнули два духа, поднимающие автоматы, уже сзади послышался длинный треск.

— Стреляют, командир! Двое в развалинах справа, — сказал борттехник.

— Уходят под крышу! — сказал, глядя назад, правак.

— Куда смотрим, прикрытие? — сказал командир. — Нас только что обстреляли. Пошарьте в дувалах, минимум двое.

— Там осел рядом, — подсказал борттехник.

— Там осел рядом, — эхом повторил командир.

«Двадцатьчетверка» развернулись, ушли назад, покрутились, постреляли по развалинам из подвесных пушек, никого не увидели и пустились догонять пару.

Сели в аэропорту Герата, — осмотреть вертолеты на предмет дырок. Когда борттехник Ф. останавливал винт, покачивая ручкой тормоза, он увидел в правый блистер, как в двери ведомого появился борттехник Л. и, застряв на стремянке, вглядывается в их борт. Борттехник Ф. закурил, вышел на улицу. К нему подбежал борттехник Л.:

— Ты ранен? — заглядывая в лицо.

— С чего ты взял?

— Ну, вас же обстреляли, вон у тебя стекло выбито — когда сели, я смотрю, мешок для гильз до земли висит, ну, думаю, как раз попали, где ты сидишь! А сейчас ты выходишь — все лицо в крови! Чья кровь-то?

Борттехник Ф. провел рукой по лицу, размазал липкие капли птичьей крови, посмотрел на ладонь. Стоит ли признаваться? — подумал он. — Удачное стечение обстоятельств, скажу, что стекло разбило пулей! Тогда чья кровь?

— А хрен ее знает, — ответил он вслух самому себе. — Но точно не наша. Наверное, духа, которого я успел замочить. Забрызгал, гад! — и он засмеялся.

— Да, ладно, кончай! — недоверчиво сказал борттехник Л. и полез смотреть дыру. Засунул в нее голову, пробубнил:

— А где входное — или выходное? Куда пуля ушла?

У вертолета уже собрались все. Осматривали дыру, лезли в кабину, шарили по стенкам в поисках пули. Почему-то никто не обращал внимания на остатки пуха, который не весь выдуло в блистера. Экипаж майора Г. ходил вместе со всеми и загадочно молчал.

— Да где пуля-то? — наконец спросил командир ведомого у майора Г.

— А хуй ее знает! — пожал плечами командир. Он тоже понял, что на пулю можно свалить выбитое стекло. — Может, через мой блистер вылетела?

Добровольные баллистики снова осмотрели кабину и выяснили, что в таком случае пуля двигалась по сложной кривой, — обогнула каждую ногу командира и поднялась почти вертикально вверх в его блистер.

— Да хрен с вами! — не выдержал командир. — Шуток, что ли не понимаете? Вот такое первое апреля, блядь! С уткой мы поцеловались, вот вам первое апреля! Но всех попрошу молчать! Вы лучше свои борта осмотрите, нет ли дырок. Сгрудились тут, пулю какую-то несчастную ищут…

— А про обстрел — не шутка?

— Какая, нахуй, шутка! Залепили с двух стволов, а наше доблестное прикрытие никого не нашло. А может, вы с ними договорились? — подозрительно прищурился на «двадцатьчетвертых» командир.

— Товарищ майор! — вдруг закричал от своего вертолета борттехник Л. — У нас дырка!

Подошли. На самозатягивающейся резине левого подвесного бака темнела маленькая рваная дырочка с расплывшимся вокруг темным пятном. Борттехник Л. показывал на нее пальцем:

— Вот, пожалуйста! И как теперь домой лететь? Насосы заработают, начнет топливо хлестать. Эта резина ничего не держит…

— Да-а… — майор Г. вытер рукавом веснушчатую лысину. — Сейчас ебись, заплатку ставь. А кто ее будет ставить? Техбригаду что ли вызывать из-за такой малости?

Пока майор гундел, а лейтенант Л. гордо стоял возле него, уперев руки в бока, борттехник Ф. подошел к левому подвесному. "Почему левый? — подумал он, рассматривая дырку. — Стреляли-то справа". Он сунул палец в разрыв на резине — он был сухой и застарело-шершавый. Провел пальцем по металлу бака, прощупал его, описал пальцем круг под резиной. Дырки на металле не обнаруживалось! Порыв на резине был явно давнишний, и керосиновое пятно, скорее всего, подпитывалось керосином, льющимся верхом при заправке вертолета.

— Нет тут никакой дырки, — сказал борттехник Ф.

— Как это так? — удивились все.

— Вот так. Старый порыв резины, а бак цел. Смотрите сами.

Борттехник Л. подбежал, сунул палец, пощупал и покраснел.

— Что же ты, — сурово сказал командир. — Не можешь дырку от недырки отличить? Вводишь в заблуждение сразу четыре экипажа, нервы треплешь…

Летели домой. Неслись вдоль гератского шоссе, обсаженного соснами. Шли низко, ниже верхушек сосен, стелились над утоптанными огородами. Правак, угнетенный тем, что упустил двух духов, выставил в блистер автомат, обмотав руку ремнем, и следил за обстановкой, хотя здесь уже шла зона контроля 101-го полка.

— А знаете, — сказал борттехник. — Мы упустили хорошую возможность. Пуля могла разбить стекло скользом — они же стреляли нам почти вбок. Скользнула, разбила и ушла. И никакого отверстия!

— И что ты раньше думал! — вздохнул командир. — Теперь мы уже всем распиздели про утку…

Впереди показался одинокий глиняный хутор. Во дворе бегал мальчишка. Завидев летящие вертолеты, кинулся им навстречу. Встал на пути, прицелился из палки, начал «стрелять».

— Ах ты душонок! — погрозил правак автоматом.

Мальчишка бросил палку, поднял камень, замахнулся, весь изогнувшись, дождался, когда вертолет подлетит вплотную и — швырнул!

Трое в кабине инстинктивно шарахнулись, командир рванул ручку, вертолет поднял нос, камень гулко ударил в дно, как в консервную банку. Тут же коротко пальнул автомат правака.

— Ты что — в пацана? — крикнул командир. — Охуел?

— Да нет, да нет, — забормотал испуганный правак. — Я случайно, палец дернулся… Мы уже пролетели.

— Случайно!.. Потом отдувайся, — весь город поднимется.

— А если бы он нас сбил? — перешел в наступление разозлившийся правак. — Закатал бы сейчас тебе в лобешник камнем со скоростью пушечного ядра, даже охнуть бы не успел — так и размазались бы по огородам! Вот смеху было бы — мальчик сбил боевой вертолет камушком! После этого армия должна с позором покинуть страну. А ты бы навсегда вошел в историю войн, как самый неудачливый летчик, сбитый камнем в день дурака!

— Кончай пиздеть! — сказал хмурый командир. — Смотри за дорогой.

Прилетели в Шинданд, зарулили на стоянку. Увидев идущего инженера, летчики удалились, предоставив объяснятся борттехнику. Инженер подошел, посмотрел на дыру, спросил:

— Что случилось?

— Да мальчишка на окраине Герата камнем запустил. Относительная скорость-то — как из пушки…

— Ты мне лапшу не вешай! «Кожедубов» выгораживаешь? Наверняка на коз охотились, сели на песок, передняя стойка провалилась, вот и выдавили стекло. Вон, аж ПВД разъехались в разные стороны!

— Да какие козы, где они? И ПВД нормально стоят. Лучше посмотрите внимательно, товарищ майор!

Инженер снял темные очки, засунул в дыру голову, потом руку, и вылез, держа серый булыжник величиной с яйцо, который борттехник успел подбросить перед его приходом.

— Смотри-ка ты, не наврал! — покачал головой инженер, разглядывая камень. — И, правда — оружие пролетариата! Ладно, скажу тэчистам, чтобы из жести вырезали заплату — нет сейчас стекол.

Он повернулся, чтобы уйти, и борттехник увидел, что в волосах инженера застряла серая пушинка. Он протянул руку и ловко снял ее двумя пальцами…

P.S.

Борттехник Ф. от случая к случаю вел дневник. Вечером он достал из прикроватной тумбочки черную клеенчатую тетрадь и коротко описал дневной полет. На следующий день, когда борттехник, отобедав, вошел в комнату, лежащий на кровати лейтенант М. встретил его ехидными словами:

— Значит, все-таки пуля разбила стекло?

— А вот читать чужой дневник нехорошо! — возмутился борттехник Ф. — И какое тебе-то дело? Все знают, что случилось, а про пулю я написал для себя! Может, это художественный образ такой, гипербола! И, наконец, — что я, первого апреля сам себя обмануть не могу?

1.

Очередная ВЛК (врачебно-летная комиссия). Летчики выходят от ухо-горло-носа и все как один сокрушаются:

— Что-то слух сел. Уедешь отсюда инвалидом!

В кабинет заходит лейтенант Ф. После проверки горла и носа, доктор смотрит уши, потом отходит к двери и оттуда что-то шепчет.

— Не слышу, — говорит лейтенант Ф.

Доктор делает шаг вперед и снова бормочет. Лейтенант Ф. опять не слышит. Наконец, когда доктор подходит почти вплотную, лейтенант разбирает шепот и повторяет:

— Красные кавалеристы красили крышу красной краской.

— Да, — вздыхает доктор. — И почему у всего личного состава так плохо со слухом? Может, инфекция какая-то?

— А если кондиционер выключить, доктор? — осторожно говорит лейтенант Ф. — Прямо над головой гудит.

— Вот, черт! — доктор бьет себя по лбу. — И ведь никто не догадался! Что же вы сразу не сказали?

— А я думал — так надо, — удивляется лейтенант Ф. — Типа — имитация шума двигателей…

2.

Вертолетчики сдают кровь, чтобы уточнить ее группу и резус. Доктор зачитывает результаты, все согласно кивают. И только борттехник Ф. удивляется:

— У меня всегда была вторая отрицательная, а теперь что — первая положительная?

Доктор в смущении. Анализ повторяется. Теперь борттехник Ф. имеет третью отрицательную.

— Да ты прямо гемохамелеон какой-то! — говорит доктор озадаченно.

— Ну, знаешь! — возмущается борттехник. — Развели тут антисанитарию, анализ толком не можете сделать! Ставь-ка мне старую, я к ней уже привык.

— Дело твое, — вздыхает доктор. — Только смотри, потом не жалуйся, когда не ту перельют.

— Если не ту перельют, всяко уже не пожалуюсь, — говорит борттехник и злорадно добавляет: — А вот ты арбуз поймаешь, это точно!

3.

У борттехника Ф. разболелся зуб мудрости. Он мучился весь вечер и всю ночь. Вскакивал с кровати, приседал, отжимался, чтобы заглушить боль, — ничего не помогало.

— Задолбал ты, — сонно сказал лейтенант Л. — Спать не даешь. Выпей кружку браги, сразу успокоится.

Измученный борттехник послушался и выпил. Боль тут же утихла, он уснул. Но через двадцать минут боль вернулась и разбудила несчастного. Он снова принял кружку. Все повторилось. За остаток ночи страдалец выпил трехлитровую банку драгоценного напитка, чем утром вызвал нарекания со стороны сожителей. Но ему было все равно. Дождавшись начала рабочего дня, он побежал в медпункт, где иногда бывала женщина-стоматолог. Но в этот день ее там не оказалось.

— И слава богу, — сказал лейтенант Л. — Я к ней как-то пришел, она ткнула сверлом, бросила в рот лопату цемента, сказала «жуй», вот и все лечение. Ты лучше в госпиталь поезжай.

И борттехник, дождавшись машины, поехал в госпиталь. Он привык перемещаться между госпиталем и стоянкой на вертолете, и сейчас удивился, как долго едет машина, петляя по каким-то закоулкам, проезжая посты — на одном из них у борттехника строго спросили, почему он выезжает за охраняемую зону без автомата, но, увидев его искаженное болью лицо, махнули рукой.

В госпитале сонный чернобородый доктор вколол в десну борттехника обезболивающее, включил музыку и ушел к медсестре. Когда онемение начало проходить, вернулся повеселевший доктор, сказал «ну-с», взял клещи и с хрустом и болью выдрал зуб. Поднес его к выпученным глазам борттехника, бросил в кювету, затолкал в рот пациента ком ваты, сказал «все», и опять удалился.

Борттехник сполз с кресла и вышел на улицу. Там на его вопрос о машине до аэродрома засмеялись — к вечеру будет. Рана болела, борттехник не мог стоять на месте. Он сориентировался по солнцу и пошел. Выбравшись за ограждение госпиталя, он двинулся по прямой через сухие поля. Уверенность, что идет правильно, подкреплял все усиливающийся звук садящихся и взлетающих самолетов и вертолетов.

Скоро борттехник уже шел по каким-то кишлакам — довольно крупным, судя по встречающимся мечетям и множеству дуканов. Дуканщики с удивлением смотрели на одиноко бредущего летчика в пятнистом комбинезоне и без автомата.

— Эй, командир! — крикнул ему один. — Чего хочешь? Купить, продать? Ты один, э? — и настороженно посмотрел по сторонам.

— Щас, один! — ответил борттехник, не замедляя шаг. — За мной наши на танке едут! Обрадовался, бля! — И сплюнул кровью.

На всякий случай он свернул с этой улицы и выбрался на другую, уже окруженный стайкой бачат с протянутыми руками. "Бакшиш, шурави!" — кричали они, подпрыгивая и корча гадкие рожи. Сзади, чуть поодаль, медленно шли несколько бородатых. Борттехник начал тревожиться. Боль сразу утихла, пот потек ручьями. Ну почему он не взял с собой оружия? И зачем вообще пошел? Нет, чтобы подождать до вечера в гостеприимном госпитале! И ведь до аэродрома рукой подать…

В это время послышался звук двигателя, из-за угла вырулил военный «Камаз» с бронеплитами вместо лобовых стекол. Борттехник махнул в щель на бронеплите, машина остановилась. Дверь открылась, высунулся ствол АКМа, следом показалась небритое лицо старшего по машине.

— Тебя сбили, что ли, земляк? — спросил капитан, увидев человека в летном комбезе, плюющего кровью.

— Собьют, если в кабину не возьмете, — сказал борттехник. — Из госпиталя иду. До аэродрома подбросите?

Когда он поднялся в кабину, и машина тронулась, капитан сказал, качая головой:

— Один, и без оружия! Ну, ты даешь! Вчера только здесь прапор с бойцом пропали. Припизднутые вы какие-то, летчики. Совсем, видать, от земли оторвались! Мы тут на броне и за броней, а он как по Арбату, бля!..

Капитан брюзжал, а борттехник молчал, курил и улыбался. И даже хохотал временами…

17 апреля 1987 года. Уже пять дней идет операция по зачистке Герата — делают «уборку» к приезду генерального секретаря Наджибуллы. Эскадрилья стоит на грунте прямо вдоль ВПП гератского аэродрома. С востока ее прикрывает рота охраны — палатки, бэтэры.

Жара. Металл раскаляется — дотрагиваться можно только в тонких кожаных перчатках. От вертолета к вертолету едет водовозка, борттехники обливают борта изнутри и снаружи, потом лежат в одних трусах на мокрых полах грузовых кабин, наслаждаясь влажной прохладой. Выруливающий вертолет закручивает пыльные смерчи, они всасываются во все щели машин, пыль сразу липнет на мокрый металл, на мокрое тело. Вода под солнцем высыхает через пять минут, остается одна пыль и жара.

С утра борттехнику Ф. повезло — пару поставили на доставку в Герат боеприпасов. Прилетели в Шинданд, ждали погрузки до обеда. Пообедали в своей столовой, сходили в бассейн, искупались, и только потом полетели назад, загруженные под потолок ящиками с нурсами и бомбами.

Уже на дальних подступах было видно, что над Гератской долиной, словно ил в стоячей воде висит желтое облако — Герат бомбили. Над облаком с трескучим грохотом резали небо «свистки». Вертолетов возле полосы не было — все разлетелись по своим заданиям — высаживать десант, бомбить, работать по наводкам разведки. Прилетевшая пара разгрузилась, заправилась, борттехники уже собирались закрыть борта и идти к палатке командного пункта слушать радиообмен. Но к одинокой паре уже спешили летчики — замкомэска майор У. с праваком, и командир первого звена майор Божко с правым Колей Шевченко (получил кличку «Рэмбо» за то, что всегда летал в спецназовском лифчике,[18] набитом гранатами с примотанными к ним гвоздями-сотками).

— Кони готовы? — подходя, спросил майор У. — Тогда — по коням!

Божко, поднимаясь на борт, сказал борттехнику Ф.:

— За «Стингером» идем. Замкомэска хочет Героя. Вон и особист подъехал. Давай к запуску.

— Вот здорово, да?! — устраиваясь в кресле, сказал Рэмбо. — Настоящее дело идем делать! Повоюем!

— Хорошо, если мы за «Стингером», а не «Стингер» за нами, — скептически заметил борттехник.

— Не каркай, — сказал Рэмбо, доставая из портфеля сдвоенный длинный магазин.

Сразу, чтобы не жечь зря керосин, взяли курс на юго-запад. Шли на пределе, над крышами гератских кишлаков. Пылевая взвесь смазывала видимость, небо сливалось с желто-серой землей, расчерченной кривыми квадратиками дувалов. Ведущий впереди был еле виден — временами он терялся на фоне земли. "Как камбала исчезает", — злился Божко, вглядываясь в мутный горизонт. Борттехник Ф., сняв пулемет с упора и слегка опустив ствол, держал палец на гашетке, пытаясь контролировать улетающую под ноги панораму. Черные квадратики дверей пестрили в глазах — бесконечное количество скворечников раскидано перед тобой, а игра заключается в том, чтобы угадать или успеть увидеть, откуда выглянет кукушка. Правак, выставив автомат в блистер, нес такой же бесполезный караул по охране правого борта…

Вдруг справа, метрах в ста от вертолета бесшумно выросла черная стена до неба. Борттехник увидел, как в ней медленно кувыркаются бесформенные глиняные обломки и расщепленные бревна — успел заметить летящее чахлое деревце с растопыренными как куриная лапа корнями. Через мгновение плотный вал воздуха ударил по вертолету, — бабахнуло в ушах, пыльный ветер ворвался в правый блистер, карту с коленей правака швырнуло в ноги командиру, — машину как пушинку подбросило вверх, опрокидывая влево, — но командир среагировал — продолжил начатый вираж с набором, и снова вывел машину на курс.

— Неожиданно, однако, — сказал он. — «Свистки» бомбят, нас не видят. Сейчас как тараканов раздавят.

— "Скоростные", — запросил он, — кто работает на северо-западе от центра — подождите, под вами два «вертикальных»!

Ему ответил треск пустого эфира.

— На каком они канале, блядь?! — спросил командир правака. — Найди, скажи, чтобы тормознули.

Слева вырос еще взрыв. Божко, не дожидаясь волны, ушел вверх и вправо, но их все же тряхнуло. Правак крутил переключатель рации, запрашивал, но никто ему не отвечал.

— Они на выделенном, мы не знаем кода! — наконец сказал он.

— Ладно, — сказал командир, — сейчас речку пересечем, там уже не бомбят, там наши сейчас работают.

В эфире уже слышалась работа. Скороговорка сквозь треск:

— «Бригантина», я — «Сапсан»! Закрепился на бережке, сейчас пойду вперед потихоньку…

— «Сапсан», что ты там делаешь, блядь! Уходи оттуда нахуй! Сейчас вертушки подойдут, отработают по всему правому участку…

Шуршание, треск, щелчок:

— Ладно, сиди тихо, они чуть правее отработают…

Шуршание.

— «Воздух», я — «Сапсан»! Не ходи туда, там ДШК, там ДШК работает, как понял?..

Меланхолическое:

— А-э, понял тебя, "Сапсан"…Щас почистим, брат… А, вот, наблюдаю во дворике…р-работаю!

— Наше второе звено, — сказал Божко. — Интересно, где это они работают? Сейчас как выпрыгнем в самое пекло…

Но Герат они миновали благополучно. Перевалили хребет, прошли между кишлаками Гульдан и Шербанд, Ведущий сказал:

— Присядем на нашем посту, афганского наводчика возьмем — покажет дорогу.

Зашли на бугристую, похожую на вспаханный огород, площадку, отделенную от поста рядами колючей проволоки. Когда садились, солдаты за проволокой прыгали, размахивали руками, стреляли в воздух из автоматов.

— Ишь, как радуются, — сказал Божко. — Сразу видно — давненько своих не видели…

Когда колеса коснулись земли, командир, не сбрасывая газ, попросил борттехника:

— Спрыгни, потопчись, посмотри на рельеф, куда садится. Подозрительное поле…

Только борттехник собрался встать, в наушниках прозвучал голос ведущего, который уже сидел справа от поста, возле вкопанного танка:

— 851-й, вы на минном поле!

На слове «поле» вертолет уже висел в двадцати метрах над землей — командир так резко взял шаг, что машина прыгнула с места вертикально вверх, как весенняя фаланга.

— Так вот чего солдаты так суетились, — сказал Рэмбо. — Предупреждали, оказывается…

Летели дальше, к иранской границе.

— Уже два звонка сегодня, — мрачно сказал командир. — То бомбой свои сверху едва не прихлопнули, то снизу своими же минами чуть жопу не разорвало. Хорошо еще, на «десятке» летим, она счастливой считается…

— Почему? — спросил Рэмбо.

— Потому что на ее борттехника не действуют законы природы и армии. В эту машину даже в упор попасть не могут. Если кто ее и завалит, так это сам ее хозяин-раздолбай. Правда, Фрол? — и командир засмеялся.

Рэмбо сверился с картой — летели вдоль советской границы, километрах в пятидесяти. Столько же оставалось до Ирана. Вокруг было каменистое плато

— Направо не пойдем, там водка по талонам, — пошутил ведущий.

Шли прямо. Рэмбо, расстелив на коленях карту, отслеживал маршрут, ведя карандашом. Плато плавно снижалось. Борттехник, оглянувшись, увидел, что карандаш подползает к реке Герируд.

— Командир, приближаемся к реке, — сказал Рэмбо.

Командир молча держал ручку. Ведущий упорно ломился прямо. Вертолеты промахнули широкий пляж, две тени скользнули по мелкой воде, и выскочили на другой берег.

— Командир, пересекли речку! — угрожающе сказал Рэмбо и посмотрел на командира. Тот молчал.

— Мы — в И-ра-не! — выпучив глаза, сказал правак. — Справа — кишлак Хатай!

— Ты заткнешься, наконец! — не выдержал командир. — Не наше дело. Видишь, идет? Значит, так надо.

Ведущий вдруг вошел в левый разворот и пробормотал:

— Блуданули малость.

— Во-от! — торжествующе сказал Рэмбо. — А если бы их погранцы не спали? Международный скандал!

Вернулись, перескочили реку, пошли над широким пляжем между водой и скалистым обрывом высотой с девятиэтажку.

— 851-й, наблюдаешь вон там, на вершине "ласточкино гнездо"? — спросил ведущий. — Вроде бы прилетели… Сейчас влево, поднимемся через ущелье…

Несколько секунд летели молча. Ведущий вдруг сказал:

— Близко стреляешь, 851-й! Прямо возле меня положил.

— Я не стрелял, — удивленно сказал командир.

Все трое посмотрели вверх и вперед. На вершине обрыва, углом сворачивающего в ущелье, сверкал огонь и пыхали белые шарики дыма.

— Стреляют, командир! — возбужденно сказал Рэмбо, показывая пальцем.

— Да посадку обозначают, — сказал командир.

Тут же между ведущим и ведомым, чуть левее пары, вспух взрыв. Ведомый пронесся сквозь дым, песком хлестнуло по стеклам. Ведущий уже заворачивал влево, по восходящей втягиваясь в ущелье.

— Я же говорил — работают по нам! — заорал Рэмбо, передергивая затвор автомата.

— «Второй», осторожно, по нам работают! — доложил Божко. Но ведущий молчал — он уже скрылся за углом.

— Странно, откуда работают? — сказал командир, вертя головой. — Наверное, погранцы иранские опомнились.

— Да вон оттуда! — хором закричали борттехник и правак, тыча пальцами в "ласточкино гнездо".

— Да они посадку обозначают, мы же к ним прилетели, — сказал командир, влетая в ущелье.

Вертолет поднимался по крутой дуге, огибая широкий угол обрыва. По нему вверх зигзагом вилась тропинка, на которой замерла женщина с ведром воды — прижав его коленом к тропинке, она закрыла лицо локтем.

На вершине, одиноким ферзем стоял лысый бородатый мужик в черной накидке до пят. Он смотрел, как всплывает из ущелья советский вертолет.

— Орел! — сказал Божко, когда кабина сравнялась с бородатым, и приветливо помахал ему рукой в открытый блистер. — Салям, дорогой!

Борттехник, повернув голову, и наклоняясь вперед, смотрел на бородатого. Он увидел, как на полированной лысине сверкнуло солнце, как мужик откинул накидку, как поднял к плечу зеленую трубу с тяжелым коническим наконечником и навел ее прямо борттехнику в лоб…

Время растянулось липкой резиной…

Медленно, мелкими рывками вокруг наконечника образовалось кольцо дыма, загибаясь грибной шляпкой вокруг тубуса, борттехник отчетливо услышал шипение, — он с интересом смотрел, как медленно вытягивается в сторону вертолета белая струя с зеленым наконечником, он видел, как наконечник — два килограмма смерти — медленно вращаясь, ввинчивается в воздух…

"Граната летит — медленно думал борттехник. — Нужно доложить командиру, но как это сформулировать? Работают или стреляют? Базука или наш РПГ? А если это не граната? И почему мне так спокойно, почему все так спокойно? Даже как-то неудобно шум поднимать…".

Пока он раздумывал и смотрел, вертолет едва переместился на метр. Потом борттехник прикинет расстояние — не больше двадцати метров до бородатого (он видел, как обшарпана ударная часть гранаты), и, учитывая скорость гранаты, вычислит, что от момента выстрела до его крика прошло не более четверти секунды.

— Пуляют, командир! — заорал борттехник, вытянув руку прямо перед носом летчика.

И время понеслось бешеной кошкой. Командир повернул голову влево, бросил шаг, двинул ручку вперед, вертолет ухнул вниз. Граната прошла над хвостовой балкой, ударилась в противоположную стену ущелья, лопнувший воздух лоскутом хлестнул уходящий вниз вертолет.

Командир перевел машину в горизонтальный полет, потом в набор.

— «Второй», эти друзья по нам опять отработали, что за елки-моталки?

— 851-й, это не те оказались, идем в другое место, не задерживайся, топлива не хватит.

— Разворачивай, командир! — заорал Рэмбо. — Их наказать надо!

— Без вас знаю, — проворчал командир.

Машина выскочила из ущелья, зависла на мгновение, разворачиваясь на месте с глубоким креном, и устремилась прямо на "ласточкино гнездо". Рэмбо, высунувшись в блистер по пояс, палил из автомата. Борттехник открыл огонь из пулемета непрерывной очередью — он увидел свои трассеры в тени дувала, две темные фигуры, бегущие по двору… Командир нажал на гашетку, и нурсы ушли вперед, распушив стальное оперение. Их дымные хвосты закрыли видимость. Машина пошла вверх с правым разворотом, и, вытягивая шею, борттехник увидел, как "ласточкино гнездо" покрылось черно-красным месивом разрывов. Затрещало, забабахало, будто в костер бросили горсть пистонов. Еще он успел увидеть, что нурсы со второго блока прошли мимо и, перекинув через речку дымный полосатый мост, рвутся на иранском берегу…

— Пиздец котенку, — удовлетворенно сказал Божко, и, уже не оглядываясь, они пошли за ведущим.

— Да, — сказал командир. — Как дураков вокруг пальца обвели — этот ебаный наводчик-самоубийца заманил на край страны, чтобы тут нас грохнули. Я только не понял, почему они так и не попали? Ведь и сверху на пляж кидали, и в упор сейчас этот абрек саданул. Фрол, признавайся, у тебя машина заговоренная?

— Да нет, — сказал борттехник. — Это я… Перед армией мама заговор сделала от лихих людей. Я смеялся…

— Ну и дурак, что смеялся. В это я верю, — сказал командир. — Передай маме наше спасибо.

— "Второй", — сказал он, — вы там с этим наводчиком разберитесь. Он нас конкретно подставил. Сейчас опять на ножи заведет.

— Да мы уже поняли, 851-й. С ним где надо разберутся. А мы сейчас присядем в одном месте, оружие прихватим — надо же что-то домой привезти.

…Садились в какую-то огромную воронку, спиралью уходящую в глубь метров на тридцать. Это было похоже на кимберлитовую трубку — может лазуритовая выработка, а может, вход в аид. На каждом этаже толпились люди, приветственно поднимая автоматы. На дне приняли на борт кучу старых стволов — английских, испанских, китайских, — и американских гангстерских автоматов времен сухого закона. Медленно, по очереди поднялись из воронки, выволокли за собой хвост пыли и ушли. Борттехник так и не понял, кто были эти подземные жители — скорее всего, одна из дружественных прикормленных банд.

…Мчались, уже не разбирая дороги. Топливо кончалось. С ходу перепрыгнули двухтысячник, заскользили вниз по склону, разгоняясь до 250, оставляя позади шум собственных двигателей — только посвист лопастей не отставал. Пересекли дорогу, уперлись в одинокий хребет. Огибать уже не было топлива, пошли в набор.

— Что-то я местность не узнаю, — вдруг сказал командир, — Мы, вообще, точно идем? Вот сейчас перепрыгнем, а там Герата и нет!

— Ну да! — сказал правак, пугаясь, и начал смотреть в карту.

Перепрыгнули, увидели дымный Герат. Влетели в гератские кишлаки. Прямо перед носом борттехника откуда-то вырулила красная «тойота», в кузове — три духа с пулеметом на треноге, — завиляла от неожиданности, духи присели, закрыв головы руками, борттехник нажал на гашетку, стегнув очередью по кузову и кабине — и дальше не задерживаясь, напрямик, к аэродрому.

Стрелка топливомера показывала 50 литров — невырабатываемый остаток. Сердца трепыхались — если двигатели сейчас встанут, никакая авторотация на такой скорости и высоте не поможет — вертолет мгновенно врежется в землю.

Вертолет прошел над КДП гератского аэродрома, снизился над полосой, по которой уже катил ведущий, коснулся колесами, порулил поперек полосы, въехал на грунт — и двигатели захлебнулись, переходя на затухающий пылесосный вой…

Поздно вечером в Шинданде, после восьми часов налета за день, борттехник долго плескался в бассейне.

Организм был перевозбужден и перегрет.

Он опускался на кафельное дно и лежал там. Всплывал, переворачивался на спину, смотрел через маскировочную сетку на яркие звезды. Снова нырял, выныривал, выбирался из воды, и, лежа на мокрых досках, курил, слушая, как в будке возится посаженный на цепь варан…

На следующее утро борттехник Ф. почувствовал себя плохо — болела голова, горло, слабость охватила тело. Или простыл вчера в бассейне, или тепловой удар схватил, перегрелся. Он лежал на кровати в полузабытьи, когда в комнату ворвался инженер эскадрильи:

— Давай быстро на стоянку, четырьмя бортами повезете генерала Варенникова на переговоры с полевыми командирами!

— Я не могу, товарищ майор, — простонал борттехник. — У меня после вчерашнего — тепловой удар. Сегодня плохо себя чувствую…

— А я всегда плохо себя чувствую! — заорал инженер. — Давай вставай, уже три борта запустились, тебя ждут — и кто ждет? Первый замначальника Генерального штаба! Слетаете, вас сразу к орденам представят, даже предыдущих представлений ждать не будете, генерал обещал.

Борттехник встал и, шатаясь, пошел на стоянку. Возле машины уже ждал экипаж. Больной тяжело поднялся по стремянке, вздыхая, протянул руку и нажал на кнопку запуска турбоагрегата, моля о чуде.

Аишка сказала «пу-у» и затихла.

— Все, — облегченно сказал борттехник. — Ищите другой борт. У меня аишка сгорела.

На этот раз действительно был прогар лопаток. Нашел инженера, доложил, вернулся в комнату, сказал лейтенанту М.:

— Феликс, будь другом, сними аишку, отнеси ее в ТЭЧ — я умираю.

И упал в кровать.

"Спасибо тебе, моя милосердная машина!" — подумал он, засыпая. — Ты меня понимаешь!"

После 250 часов налета полагалось две недели профилактория в Дурмени под Ташкентом.

Лейтенанты Ф. и М. выбрались в Союз в конце мая. Ночной Ташкент был прекрасен — веяло влажной зеленью, на темных дорогах стояли тихие машины с открытыми дверцами, в машинах сидели добрые заторможенные ребята и курили травку. Таксист долго искал названное место, — наконец, перед рассветом они уперлись в железные ворота с крашеными звездами, и постучали.

Райское место — двухместные номера, тенистый парк, пруд, маленькая столовая с ресторанным ассортиментом. Несмотря на все эти прелести, никто в профилактории не засиживался. Отметив прибытие-убытие, летчики ехали в ташкентский аэропорт, совали в окошечко кассы свой служебный паспорт с пятьюдесятью чеками, получали билет и летели домой, чтобы вернуться через две недели. То же самое сделали и лейтенанты — они улетели в Уфу, откуда лейтенант М. убыл в родную деревню Норкино.

Прошла неделя. Лейтенант Ф. в красно-зеленой футболке «Монтана» и в джинсах-"бананах" той же фирмы сидел со своим старым другом на скамейке в сквере Ленина. Отдыхая в тени высоких тополей, друзья беседовали о сверхчеловеке Ницше и Единственном Штирнера. Лейтенант Ф. с трудом возвращался от простых радостей войны к сложному философскому прошлому. Трудности действительно были немалые — временами лейтенант Ф. невпопад отвечал, а то вдруг и вовсе замолкал, глядя вдаль. Его друг заглядывал в пустые глаза лейтенанта и раздраженно говорил:

— Нет, ты все-таки отупел. И зачем ты в армию пошел?

Во время одной из таких посиделок лейтенант Ф. увидел, что в сквер с улицы заворачивает не по сезону загорелый молодой человек. Это был лейтенант М. Он подошел, поздоровался, улыбаясь.

— Иду, вижу, что это за красно-зеленый петух сидит? А это ты.

— А это я, — сказал уязвленный лейтенант Ф. — А ты что здесь делаешь?

— К сестре приехал.

— Знаешь, Феликс, — морщась, сказал лейтенант Ф. — Я только-только войну забывать начал, а тут ты, как живое напоминание…

— Ладно, — пожал плечами лейтенант М. — Я пошел. Только поздороваться завернул.

— Встретимся через неделю, — сказал ему вслед лейтенант Ф., и, обращаясь к другу: — Ну, вот, напомнил мне, кто я на самом деле и откуда. Скорей бы этот дурацкий отпуск кончился!

Через неделю лейтенанты Ф. и М. вылетели с военного аэродрома Тузель в Кабул. Там, на пыльной аэродромной пересылке они провели десять дней в ожидании транспорта на Шинданд. Наконец, на десятую ночь, одуревших от безделья, их вывели на аэродром, и загрузили в старый дребезжащий Ан-12, который и доставил лейтенантов в родную часть. Инженер эскадрильи майор Иванов встретил их словами:

— Вот они — десять дней, которые потрясли мир!

У обоих лейтенантов после прибытия были неприятности. Лейтенант М. забыл в Кабуле свой отпускной документ — печати ставили прямо возле самолета, и лейтенант М. вспомнил о своей бумажке, когда самолет уже выруливал на полосу. Финчасть долго не верила, что он прибыл на территорию войны вовремя.

Лейтенант Ф. тоже принял страдание по финансовой части. Он привез с собой из Союза сто пачек фотобумаги. Перед отпуском, будучи в Фарахе, он увидел уличного фотографа с деревянным ящиком на штативе. На вопрос, нужна ли ему фотобумага, фотограф энергично закивал. Теперь, раскладывая пачки на несколько групп — для Фараха, Заранджа, Геришка, Чагчарана, Турагундей, — лейтенант Ф. будучи монополистом, рассчитывал обеспечить себе необходимую сумму для дембеля, который намечался в начале июля (но запоздал на два с половиной месяца).

Смок и Малыш с их морожеными яйцами оказались более удачливы, чем предприниматель Ф. Когда он прилетел в Фарах и нашел фотографа, тот, увидев двадцать пачек фотобумаги, замахал руками:

— Нэт, стока нэ нада! Адын пачка на адын год хватит!

За три с половиной месяца до замены борттехник Ф. смог распространить на всей западной половине Афганистана всего тридцать пачек фотобумаги по символической цене. Правда и этого количества хватило, чтобы окупить все сто пачек. Радовало то, что вслед за ним еще несколько летчиков привезли из отпуска чемоданы с фотобумагой. Потому что борттехник Ф., на вопрос, как идет реализация, неизменно показывал большой палец.

Пока борттехник Ф. дышал воздухом свободы, на его борту хозяйничал борттехник по кличке Шайба. Первое, что сделал Шайба, приняв борт во временное владение, — поставил две бронеплиты перед пулеметом — парашютам, уложенным борттехником Ф., Шайба не доверял. И очень скоро судьба продемонстрировала Шайбе, что он своим страхом спугнул удачу.

Однажды эскадрилью взбудоражила весть, что в Зарандже сбит замкомэска майор У. Он сам вышел на связь через ретранслятор и сообщил, что выведен из строя один двигатель. Срочно снарядили техбригаду, посадили ее на борт № 10, двигатель затолкали на другую машину, пара взлетела и пошла на пределе в Зарандж. Торопились — уже вечерело. На полпути к Фараху увидели, что на дороге стоит разукрашенный автобус, а метрах в ста от дороги — разукрашенная бурбухайка. Стоят и перестреливаются. Завидев летящую пару, враги мгновенно прекратили выяснять отношения и перенесли огонь на вертолеты. В итоге короткого боя у «десятки» был пробит левый пневматик, прострелен соединительный шланг топливопровода в правой стенке салона — пуля прошла через толпу техников, никого не задев, керосин начал хлестать в кабину. Кто-то из техников заткнул дырку пальцем — так и сели в Фарахе.

Доложились на точку: мол, так и так, поход окончился неудачей, шлите пару с колесом для «десятки». Техбригаду перегрузят на другой борт, она полетит дальше в Зарандж, а «десятка», заменив колесо, вернется на базу.

Пару с запчастью выслали.

Когда она садилась в Фарахе, мимо на Шинданд молча просвистела пара из Заранджа. Майор У. тянул поврежденную 33-ю машину одним двигателем, выведя его на взлетный режим. Разрешенное время работы на взлетном — 6 минут, время полета от Заранджа до Шинданда — полтора часа. После такого полета двигатель подлежал списанию. Таким образом, майор У. привел на базу вертолет с двумя не годными к дальнейшей эксплуатации двигателями.

Казалось бы — что за беда, если все остались живы? Однако дознание быстро выявило правду. Майор У. решил поглушить рыбу в речке возле Заранджа. Зайдя на боевой, послал нурсы в реку. Она оказалась не очень мелкой — снарядам потребовалось время, чтобы достичь дна, пробить слой ила и взорваться. За это время вертолет майора У. долетел до места входа эрэсов, и наткнулся на им же учиненные взрывы. Несмотря на уверткуОдин двигатель всосал воду, ил, осколки и захлебнулся.

После выяснения всех обстоятельств майор У. был снят с заместителей, и принужден выплатить немалую сумму.

А борттехник Ф. убрал с носового остекления мешавшие обзору бронеплиты и вернул привычные парашюты.

Война пошла своим чередом.

Привезли комдива в Геришк. Сели за городом возле дороги. Комдив уехал.

Солнце еще высоко, жара. Оставив вертолеты под охраной БТРа, летчики идут к речке. Белая мягкая как цемент пыль, всплывая, облепляет штаны до колен. Берег обрывист, его серый камень изрезан причудливыми проходами. У самой реки каменные плиты дырявы, как старое гигантское дерево, в дырах плещется вода. Тишина, легкий шелест камыша на другом берегу. Думать о том, что кроме цапель там может быть еще кто-то, не хочется. Тем не менее, автоматы, комбезы брошены у самой воды, один из отдыхающих с автоматом в руках дежурит возле. Летчики долго, с наслаждением лежат в мелкой горячей речке, — у нее каменное, слегка шершавое дно, — потом полощут комбинезоны — они высыхают на раскаленных камнях за несколько минут. Еще раз окунувшись, надевают горячие ломкие комбезы и бредут к вертолетам. Так отдыхающие идут с пляжа на обед в санаторную столовую.

Возле вертолетов их ждет комдив с местным пехотным майором.

— Вот что, мужики, — сказал комдив. — Тут у вас помощи просят. Полста километров на север духи обстреляли колонну, засели на горе, огрызаются, а наши их достать не могут. Если до темноты их не снимем — уйдут. Подлетните, обработайте сверху.

Взяли на борт майора, запустились, полетели. Через несколько минут полета показался торчащий посреди пустыни гигантский скальный выступ. Вышли на траверз, увидели — у подножия горят две машины, рядом, задрав стволы вверх, стоят один танк и два бэтэра.

— Это называется послеполуденный стояк, — сказал командир. — Вот клоуны! Оставь ты бэтэры для перехвата, отгони танк подальше да ебани навесом…

— Духи на северном склоне! — прокричал майор. — Близко не подходите, шарахните вон по той террасе, они там в пещерах, нужна прямая наводка! Эх, жалко, наши танки не летают!

Пара прошла мимо скалы, удалилась километра на два и вошла в боевой разворот с набором, чтобы с «горки» отработать по горе залпом нурсов. И тут случилась неприятность, о которой в спешке не подумали.

— Черт! — сказал командир. — А солнышко-то на стороне врагов!

Распластав свою корону на полнеба, солнце сияло над вершиной горы. Оно било прямой наводкой, заливая кабины идущих в атаку вертолетов жарким желтым туманом. Борттехник пожалел, что не надел ЗШ со светофильтром. Но думать и жалеть было поздно.

— «Воздух», быстрее, они вам в лоб работают! — сказала земля.

Борттехник прицелился чуть ниже солнца и надавил на гашетку. Он водил стволом в разных направлениях, чтобы очередь захватила как можно больший сектор скалы. Навстречу тянулись чужие трассы, но ужас был в том, что ни трасс, ни тех, кто эти трассы посылал, летчики не видели — все заполняло огромное солнце. Борттехник давил на гашетку, пригнувшись к самому пулемету, чтобы хоть как-то уменьшить свою невероятно огромную фигуру. Обидна была внезапность встречи с пулей, которая могла вынырнуть из солнечного тумана в любой миг, и ты даже не успеешь осознать, что произошло. Чмок — и тишина. И ты уже не здесь…Вот тебе и помылись, постирались…

Вертолет вздрогнул, дым ворвался в кабину вместе с шипением — нурсы ушли в сторону солнца. Ведущий отвалил влево, давая ведомому отработать по слепящей цели. "Кажется, поторопился", — сказал командир.

— Воздух, я — Земля! Чуть выше положили! Еще разок, ребята! Сбросьте этих уродов, а мы уж добьем!

— 945-й, расходимся! — сказал командир ведомому. — Я — влево, ты — вправо. Это блядское солнце нас погубит. Подъем на четыреста, заход под сорок пять, работа по команде.

— Понял вас…

Вертолеты разошлись в разные стороны, одновременно развернулись и взяли гору в клещи. Забравшись повыше, наклонив носы, они устремились к горе, которая теперь была хорошо видна. Борттехник прищурился, нашел террасу, различил на ней суетящихся духов. Разделившись на две группы, они возились у двух приземистых треног с пулеметами. Как они их туда заволокли? — удивился борттехник. Через секунду понял по торчащим вверх стволам — вьючные ЗГУ. С ведомого борта к горе уже потянулись пулеметные трассы. Борттехник Ф. чуть приподнял ствол, нажал на спуск, увидел, как слегка искривленная огненная дуга соединила ствол его пулемета и край террасы. Приподнял еще, повел стволом, и очередь полетела по террасе влево, выписывая кренделя и разбрызгивая пыль и камень. ("Как будто ссу с крыши! — отметил про себя борттехник.) Трассеры свивались в пропасть гаснущим серпантином. Духи залегли.

— А-атлично! — сказал командир. И, обращаясь к ведомому: — 945-й, полной серией работаем. Приготовился…Огонь!

Оба вертолета сработали почти одновременно. Связки дымных струй с двух сторон воткнулись в скалу — и две цепочки черных лохматых бутонов косым крестом перечеркнули террасу.

Ветер тут же сдернул дымы, и стало видно: террасы больше нет — ее сравняло со склоном. Большие обломки и мелкие камни еще летели вниз, — ударяясь о выступы и подскакивая, они падали прямо возле танка и бэтэров.

На восток уносило бледнеющую гряду сизых тучек.

Вертолеты вошли в правый разворот, ведомый догнал ведущего, пара построилась и пошла по кругу.

— Ну, спасибо, мужики! — сказала земля. — Это класс! Это высший класс, бля! Спасибо вам!

Командир осведомился, нет ли внизу раненых, убитых, не нужно ли кого забрать. Но все были целы, и пара, качнув на прощанье фермами с почти пустыми блоками (оставили немного нурсов на обратную дорогу), пошла на Геришк.

— Кандагарцы нам бутылку должны, — сказал командир, — в их зоне работали. А вообще, хорошо сегодня отдохнули. Сначала искупались, потом рыбку поглушили…

Он посмотрел на часы и удивился:

— Представляете — купались-то мы всего пятнадцать минут назад! То-то, я думаю, комбез еще мокрый!

Помолчал.

— Или это я так вспотел? Аж в сандалетах хлюпает!

Через минуту:

— А почему они из ПЗРК не пальнули? Сейчас бы мы уже догорали… Не было, наверное…

Закурил, и, повернувшись к майору, сидевшему чуть сзади, на месте борттехника, спросил:

— Ну как, майор, понравилось?

— Нет слов! — сказал майор, и, подумав, добавил: — Мама, я летчика люблю!

1.

В июне 1987 года в часть пришел приказ на присвоение лейтенантам-двухгодичникам званий старших лейтенантов. Вечером после трудового дня в крайней комнате модуля проходила традиционная в армии процедура «обмыва» новых звездочек.

Уже ночь. Старший лейтенант Ф., шатаясь, выходит из модуля покурить. В это время в модуль входит правый летчик (все еще лейтенант) С.

— Товарищ лейтенант! — окликает его старший лейтенант Ф.

— Чего тебе?

— Чтобы завтра к утру мои ботинки были почищены, шнурки поглажены…

— Да пошел ты нахуй, пьянь! — возмущается лейтенант С., удаляясь по коридору.

— И это называется армия? — вздыхает старший лейтенант. — Никакой субординации…

2.

Командир звена поручил старшему лейтенанту Ф. заполнить наградной лист на старшего лейтенанта Д.

Борттехник Д. летал на «таблетке» — санитарном вертолете № 49. Этот борт специализировался на эвакуации раненых с поля боя.

— Ну, давай, диктуй, — сказал борттехник Ф., приготовившись писать. — Рассказывай свои подвиги.

— Да откуда я знаю! — махнул рукой борттехник Д. — Что там писать? Садимся, забираем, улетаем.

— А теперь разверни поподробней! Например, в крайний вылет вы ночью забирали раненых возле Анардары. Ты что делал? Вот, например, при посадке и при взлете пулеметом работал?

— Пулял куда-то — не видно ни хрена было!

— Пишем: "огнем из бортового оружия уничтожил две огневые точки противника". Дальше что?

— Да вылез из вертолета и, пока «трехсотых» затаскивали, палил из автомата в темноту в сторону зеленки. А они в ответ. Тут я догадался отбежать в сторону от вертолета, чтобы на него огонь не вызывать. Залег за кочку, два магазина расстрелял.

— Пишем: "неоднократно прикрывал погрузку раненых огнем штатного оружия, отвлекал огонь противника на себя". Блин, Витя, я на "Красную Звезду" пишу, а твой подвиг уже на Золотую тянет! Хотя, получишь ты, в лучшем случае, Звезду шерифа (Звезда шерифа [жарг. ] — орден "За службу Родине").

3.

Однажды на построении начштаба сообщил личному составу, что пришли наградные списки на предшественников — эскадрилью Александрова.

— Я зачитаю только одну позицию, — сказал начальник штаба. — Прапорщик такой-то награжден орденом Боевого Красного знамени. Как вы думаете, чем отличился сей героический субъект? Может быть, он закрыл широкой грудью командира? Отнюдь! Он был всего лишь старшим по бане. Вот и учитесь, товарищи ответственные по бане, как нужно высоких гостей принимать!

Чагчаран славился большим количеством собак. Когда прилетевшие вертолетчики выходили на яркий снег под горное солнце, они наблюдали два типа живых существ. Первыми были солдаты армии «зеленых», закутанные в какие-то лохмотья как фашисты под Сталинградом, и с лопатами в руках, которыми они расчищали полосу от снега для посадки дорогих гостей. Вторыми были удивительные псы — огромные, лохматые, они весело прыгали по глубокому снегу, проваливаясь по грудь и вырываясь в искрящейся на солнце снежной пыли — не собаки, а шерстистые дельфины, резвящиеся в снежных морях под темно-синим небом Чагчарана.

Несмотря на кажущуюся беззаботность, собаки (помеси водолазов с кавказскими овчарками, или вообще неизвестная местная порода) были вполне дрессированные и охраняли советский гарнизон. Очарованные их красотой, величиной и умом, многие гости Чагчарана хотели иметь от них щенка (именно так!). Но только один случай утечки чагчаранского генофонда известен автору достоверно.

Когда борттехник Ф. собрался в очередной «чагчаран», к нему подвалил командир 2-го звена майор Г. Он дал борттехнику пять тысяч афошек и сказал:

— Найди там прапорщика такого-то и купи у него щенка — там недавно сука ощенилась. Только не светись и больше ни у кого не спрашивай — эти кинологи могут побить и насильно депортировать. А с прапором я договорился в прошлый раз — он по-хорошему жадный. Я скоро борт гоню в рембазу — обещал сыну щенка.

Прилетев в Чагчаран, борттехник Ф. не торопился искать прапорщика. Он подождал, пока экипажи уедут в дукан, закрыл борт, и решил прогуляться. Взял курс на столбик печного дыма, поднимавшегося на краю поля. Подойдя, убедился, что армия по-прежнему предсказуема — дымила, действительно, кухня. Возле кухни на грязном утоптанном снегу с обледенелыми проталинами, вокруг помятого алюминиевого тазика с уже остывшим жиром на дне, крутились, повиливая хвостиками, три рыжих пушистых щенка. Борттехник, в очередной раз удивившись своей прозорливости, огляделся, подхватил ближайшего щенка под теплое брюшко, закинул его за пазуху куртки, застегнул молнию, и пошел, на вид слегка беременный, по тропинке вдоль каких-то пристроев.

Уйдя подальше, борттехник зашел к вертолету с другой стороны, открыл дверь, сунул в салон молчаливого щенка, и снова закрыл дверь на ключ.

Закурил и увидел, что со стороны кухни идет прапорщик, останавливаясь и оглядываясь — он явно искал пропажу. Борттехник встретил его вопросом:

— У вас тут погреться можно где-нибудь? Наши уехали, дверь захлопнули. ("Только бы не заскулил", — подумал он.)

— На кухне можно, там чай горячий, — рассеянно сказал прапорщик, не переставая крутить головой. — А вы, товарищ летчик, не видали тут щеночка? Не пробегал?

— Да я вот только подошел, думал наши вернулись. Вы у Ми шестых спросите, они все это время разгружались.

Прапорщик стрельнул у борттехника сигаретку, прикурил, и собирался двинуть на другую сторону поля, где стояли две серые слоновьи туши Ми-6, окруженные машинами. Но тут в закрытом вертолете раздалось слабое журчание, и через секунду из межстворочной щели на снег потекла светло-желтая струйка. Прапорщик насторожился, наклонился, заглядывая под днище.

— Вот, блин! Топливо через дренаж выбивает! — сказал борттехник, тоже наклоняясь. — Это все — от перепада давления…

Прапорщик выпрямился и вздохнул:

— Пойду на большие вертолеты схожу…А, может, он и сам уже вернулся?

Так щенок с чагчаранских гор транзитом через Шинданд оказался на Дальнем Востоке Советского Союза.

Чагчаранские рейсы продолжали беспокоить своей опасностью. Невозможность адекватных ответов высокогорным корсарам из-за нехватки топлива бесила вертолетчиков. Однажды борт № 10 забрал из Чагчарана раненых. Взлетели, взобрались на вершину хребта, пошли на Шинданд. Борттехник помогал доктору ставить капельницы — затягивал жгуты, держал руки бойцов, пытаясь компенсировать вибрацию, из-за которой доктор никак не мог попасть иглой в вену — на этой высоте трясло так, будто мчались на телеге. Вскоре началась сказываться разреженность воздуха — два бойца, раненных в грудь, синели и задыхались, выдувая розовые пузыри. На борту кислорода не было — в самом начале делались попытки установить три кислородных баллона в кабину для летчиков, но от этого быстро отказались — при попадании пули баллон, взрываясь, не оставлял никаких шансов.

Делать было нечего — раненые могли не дотянуть до госпиталя — и командир повел пару вниз. А там, в речных долинах их уже ждали воины джихада. Отплевываясь жидким огнем, кое-как ушли. Чтобы не рисковать, снова оседлали хребет Сафед Кох, и снова раненые начали хватать пустой воздух окровавленными ртами. Опять скатились с вершин, петляли по распадкам, и опять напоролись — были обстреляны из «буров» (бур [жарг. ] английская винтовка Ли-Энфилда 1904 г., обладает точным и мощным боем) мирно жнущими декханами.

Раненых они все же довезли живыми, но этот рейс окончательно разозлил борттехника Ф. На следующий рейс в горы он приготовился — поставил на борт две обыкновенные бочки, залил их керосином, то же самое сделал и борттехник ведомого 27-го лейтенант М. Зарядили побольше пулеметных лент, забили по шесть ракетных блоков.

В Чагчаране содержимое бочек перелили в баки, чем добавили себе почти час полета. Обратно летели, не торопясь, рыскали по долинам, заглядывая за каждое деревце, дразня чабанов и огородников мнимой беззащитностью. И враги клюнули.

— По нам работают, — вдруг доложил ведомый. — Кажется, в попу засадили. Но вроде летим пока…

Командир тут же увел пару по руслу речки влево, за горушку. Обычно вертолеты уходили, не оглядываясь, только экипажи бессильно скрипели зубами. Духи, зная о топливных проблемах, все время стреляли в хвост. Но на этот раз все было иначе.

— Ну, держитесь, шакалы! — сказал командир и повел машину в набор, огибая горушку.

Пара выпала из-за хребта прямо на головы не ожидавших такой подлости духов. Грузовик с ДШК в кузове стоял на берегу, трое бородатых, развалившись на травке, смеялись над трусливыми шурави.

— На границе тучи ходят хмуро, — тихо, словно боясь спугнуть, пробормотал командир, переваливая вершину.

Духи, увидев падающих с неба пятнистых драконов, подпрыгнули, один бросился к кабине, двое полезли в кузов. Борттехник Ф. припечатал пальцами гашетки — что там останется после командирских нурсов! — очередь сорвала открытую дверцу машины, порубила кабину, трассеры змеями закрутились по кузову…

— И летели наземь самураи, — заорал командир, давя на гашетку, — под напором стали и огня!

После залпа нурсов грузовик выпал обратно на землю в виде металлических и резиновых осадков. Они горели в отдалении друг от друга. Особенно чадило колесо, лежащее у самой воды. Клуб дыма уплывал вверх — пронзительно-черный пузырь на фоне сахарных вершин.

— Даже если кто жив остался, — сказал командир, — добивать не будем. На всю оставшуюся жизнь перебздел. Отныне он — обыкновенный засранец…

Остаток пути экипаж пел "На границе тучи ходят хмуро, край суровый тишиной объят". И с особенным напором, со слезами гордости на глазах, заканчивали:

— Экипаж машины боевой!!!

А борттехник поливал близкие склоны длинными очередями. Чтобы слышали и боялись.

Когда прилетели, выяснилось, что в ведомого действительно попали. Из ДШК (калибр 12,7 мм). Пуля прошила задние створки, отрикошетила от ребра жесткости, пробила один бок пустой бочки из-под керосина и застряла в противоположном, высунув смятый нос.

Эти пули от ДШК (даже китайского производства) обладали большой пробойной силой. Однажды такая болванка пробила днище вертолета, правую чашку, на которой сидел штурман старший лейтенант В., прошла все слои парашюта, и остановилась, ткнувшись горячим носом через ткань ранца в седалище старшего лейтенанта. В горячке боя тот не понял, что произошло, но уже на земле, увидев острый бугорок, и осознав, что могло быть, упал в обморок. Его привели в чувство и поднесли стакан спирта. После перенесенного стресса такая ударная доза даже не свалила летчика с ног, — только успокоила.

Когда пулю вынули из стенки бочки, борттехник Ф., нанизав обе дырки на луч своего взгляда, сказал, прищурившись:

— А знаешь, Феликс, — она шла прямо тебе в спину. Если бы не моя бочка, просверлила бы эта пулька дырку тебе под орден — с закруткой на спине…

— Если бы не твоя бочка, — сказал, поежившись, лейтенант М., - мы бы по хребту тихонько проползли, никуда не спускаясь, твою медь!

— Зато теперь бояться будут. А то совсем нюх потеряли!

И в самом деле, чагчаранский маршрут стал много спокойней.

1.

Утро. Построение в штабном дворике. Перед строем рядом с комэской стоит маленький опухший начальник вещевой части. Он виновато смотрит себе под ноги.

— Товарищи офицеры! — говорит командир эскадрильи. — Мне поступила жалоба от наших женщин. Сегодня ночью, данный старший лейтенант вместе с двумя представителями дружественной нам армии «зеленых» устроил в женском модуле пьяный дебош. Ломился в комнаты, угрожал, словом, делал все, что в таких случаях полагается. Такова версия женщин. Теперь мы обязаны выслушать версию другой стороны. Итак, что вы, товарищ старший лейтенант, делали в два часа ночи в женском модуле?

— Ин-н… — сказал начвещь и запнулся.

— Что? Громче, чтобы все слышали!

— Инвентаризацию проводил!

2.

Однажды, придя в баню после трудового дня, летчики обнаружили в большом бассейне плавающий кусок ваты. Они допросили банщика, и тот сознался, что днем купались женщины. Возмущенные явной антисанитарией, летчики нырять в бассейн отказались, и ограничились после парилки малым бассейном, в котором вода была проточной.

О случившемся довели до сведения командира. Наутро, стоя перед строем, командир сказал:

— Это действительно непорядок. Отныне назначаю женским помывочным днем четверг, и к утру пятницы вода в бассейне должна быть обновлена.

— Правильно! — раздалось из строя. — А то ебутся с кем попало, а мы потом эту воду глотай!

— С кем попало? — удивился командир. — А я-то, грешным делом, думал — с вами…

3.

В Шинданд прибыл известный бард Р. На второй день он дал концерт, который проходил прямо за модулем вертолетчиков. Во время концерта певцу поступали записки, и он отвечал на содержащиеся в них вопросы.

Р. озвучивает очередную записку:

— "Спасибо, что рвете не только струны"…

Слегка задумавшись, со смешком отвечает:

— Пожалуйста. Рвем, а как же, чего не рвать…

За спиной борттехника Ф. кто-то из зрителей не выдерживает:

— Сволочь! Тут второй год не можешь кому-нибудь струны порвать, а он уже на второй день…

— Да это липа! — не верит второй зритель. — Сам, небось, написал. Ну ты подумай — откуда у местных непорванные струны?

4.

Официантка Света из летной столовой была красива. Нет, скорее великолепна. А, может быть, зверски хороша. Впрочем, это мнение лейтенанта Ф. разделяли далеко не все. Зеленые глаза, большие губы, небрежная челка, "конский хвост", узкое, гибкое загорелое тело, маленькая грудь, которую туго обтягивала майка, открывающая смуглый плоский живот — все это конечно не могло не возбуждать завтракающих, обедающих и ужинающих. Но далеко не все восхищались в открытую. Очень многие при упоминании прекрасной разносчицы блюд корчили гадкие рожи. Может быть, вызывающе маленькая грудь была камнем преткновения для любителей пышных форм, но существовала еще одна причина настороженного отношения большинства летного состава. Красавица была холодна к проявляемым знакам внимания. Однажды, когда майор Г. протянул ласковую руку к загорелому бедру наливающей чай Светы, она равнодушно сказала:

— Убери руку, а не то сейчас кипятком лысину сполосну. — И слегка качнула в сторону майорского лица большим чайником.

Лейтенант Ф. боялся официантку Свету. Вернее, он боялся, что она может сказать ему грубое слово, и поэтому старался общаться с ней вежливо, используя минимальный набор слов. Заходя утром в столовую, говорил "Доброе утро" — и она отвечала тем же. На его «спасибо» следовало очень доброжелательное «пожалуйста» или "на здоровье". И этого лейтенанту хватало, чтобы надеяться, — она относится к нему не так, как к другим.

Ее усталую презрительность некоторые объясняли тем, что по слухам, Света прибыла в ДРА из Одессы. Якобы там она была завсекцией большого универмага, потерпела большую недостачу, и поэтому была вынуждена бежать сюда, на "дикий юг". Некоторые же предполагали, что официантка страдает от неудовлетворенности личной жизнью.

— У, сука недоебанная, — говорили эти некоторые, когда, с грохотом швырнув тарелки на стол, она удалялась, покачивая бедрами. Особенно бесновался лейтенант С. (который доставал лейтенанта Ф. еще в Белогорске).

— Да что же это такое! — кипятился он. — Как можно мотать нервы боевым летчикам, которые выполняют ответственную работу? Мы должны идти в бой со спокойной душой. А тут навинтят в столовой — аж колотит всего! Нет, пора жаловаться командиру на хамство отдельных официанток!

Однажды, когда Света с надменно поднятой головой несла поднос мимо столика, за которым сидел лейтенант С., он громко сказал:

— Товарищ официантка, подайте, пожалуйста, чайник!

Не поворачивая головы, Света сказала:

— Возьмите на соседнем столе.

— А я хочу, чтобы вы мне подали! — повысил голос лейтенант С. — Это ваша обязанность!

Официантка взяла полный чайник и с силой опустила его на стол. Горячий чай плеснул из носика на колени лейтенанта.

— А-а-а! — закричал лейтенант и вскочил, опрокинув стул. — Что же ты, стерва, делаешь, а? Это ты специально!

И тут Света, наклонившись через стол и глядя в глаза лейтенанта, тихо, но отчетливо сказала:

— Да пошел ты нахуй, козел!

— Что-о? — зашелся от ярости лейтенант. — Товарищ командир! Товарищ командир!

Командир эскадрильи, сидевший за командирским столом вместе с начальником штаба, замкомэской и замполитом, устало вздохнул:

— Ну что вы, лейтенант, все время визжите? Что опять случилось?

— Она меня матом послала, товарищ подполковник!

— А что вы от меня хотите? Чтобы я вашу честь защитил? Не могу, — развел руками командир. — Ну, вызовите ее на дуэль, что ли…

Готовясь к неотвратимо грядущему дембелю, старшие лейтенанты поставили брагу. У них, на зависть другим комнатам был 40-литровый сварной куб, в котором очень хорошо шел процесс брожения. Технология была не раз опробована — вода, несколько банок вишневого джема, ложка дрожжей, резиновый шланг, отводящий газы в банку с водой. Получалась великолепная бордовая бражка, валившая с ног после двух кружек.

Близилось 3 июля — день приказа. Брага поспевала, тихо испуская крепчающие газы в банку и распространяя по комнате запах подкисшей вишни. И тут грянула очередная проверка комнат на предмет хранения спиртного и лекарств (даже анальгин в тумбочке был почему-то наказуем).

…Итак, проверяющие шли по коридору.

— По какому коридору? — испуганно спросил старший лейтенант Л.

— По нашему коридору! — прошипел старший лейтенант Ф., закрывая дверь. — Действуем по инструкции…

Они бросились к окну, аккуратно подняли светозащитную фольгу, открыли деревянные жалюзи, вытащили из-под стола куб с брагой, поставили его на подоконник, спрыгнули на улицу, сняли куб, поставили его под окном, забрались обратно в комнату и закрыли фольгу.

Постучавшись, вошли начштаба, замполит, доктор.

— Ну, здесь точно что-то есть, — сказал замполит, потянув носом. — Вон как воняет.

— Это джем прокис, — сказал борттехник Ф. — В такой жаре даже мозги прокисают. Между прочим, мы уже давно требуем заменить кондиционер. Доктор, как вы можете выпускать нас в полеты, зная, что у нас нет элементарных условий для полноценного отдыха — сами посмотрите, какая температура в комнате…

— Ладно, ладно, — поморщился начштаба, — не надо спекулировать на временных трудностях. Где спирт, брага?

— Ищите, — сказал старший лейтенант Ф. и сел на кровать.

Тщательные поиски с заглядыванием под кровати и прощупыванием подушек ничего не дали. Комиссия удалилась, пообещав поймать в следующий раз. Когда шаги в коридоре стихли, старшие лейтенанты бросились к окну. Подняли фольгу, открыли жалюзи, выглянули…

Куба с брагой не было.

— Не понял, — сказал борттехник Ф., спрыгивая на улицу и оглядываясь.

— Вон они, — показал борттехник Л. — Уходят, сволочи!

Борттехник Ф. посмотрел по указанному направлению и увидел двух солдат, бегом тащивших тяжелый куб. Они держали путь в сторону батальона обеспечения.

Двое злых борттехников легко догнали тяжелогруженых солдат.

— Стой, стрелять буду! — скомандовал борттехник Ф.

Солдаты остановились, поставили куб на землю, обернулись, вытирая пот рукавами.

— Ну, что, бригада — два гада, — сказал борттехник Ф. — А теперь назад с такой же скоростью. И что вы за люди, а? Лишь бы взять, что плохо лежит.

— Мы же не знали, что это ваше, товарищ старший лейтенант! — виновато сказал солдат. — Идем, видим — бак. Взяли, понесли. Честное слово, товарищ старший лейтенант, чисто машинально!

3 июля 1987 года у старших лейтенантов-борттехников истекли два года службы. В Союзе вышел приказ на увольнение двухгодичников призыва 1985 года. Но здесь этот приказ не работал — их не могли отпустить, пока не прибудет замена. Тем не менее, вечером этого знаменательного дня в комнате отмечали формальное окончание срока службы. Нажарили консервированной картошки, открыли тушенки, добыли у «двадцатьчетвертых» спирта, да и своя бражка поспела. Ели, пили, веселились.

В час ночи открылась дверь, и в комнату заглянул майор Г. с защитным шлемом и автоматом в руках.

— Празднуем? — сказал он. — Дело, конечно, нужное, но старшему лейтенанту Ф. через пять минут — колеса в небе. Пойдем с тобой «люстры» вешать, дембель!

Это означало, что где-то идет ночной бой, и нашим нужна подсветка. Предстояло лететь в место работы и сбрасывать САБы — световые авиабомбы на парашютах.

— Ну вот, блядь, приплыли! — растерянно сказал старший лейтенант Ф. — Абсурд какой-то. Я, гражданский человек (притом пьяный!), почему-то должен садиться в вертолет и лететь ночью, развешивать над боем «люстры»! Надеюсь, это не дембельский аккорд моей судьбы вообще?

И он ушел, попросив все не доедать и не допивать.

Почему-то летела пара из экипажей двух командиров звеньев — майора Божко и майора Г. - конечно же, не слетанных между собой. Майоры пошушукались, договорились о наборе высоты, о скорости и дистанции, и разошлись по машинам. Взлетели, пошли в набор по спирали над аэродромом.

Ночной полет в Афганистане отличается от идентичного в Союзе выключенными бортовыми огнями — никаких тебе АНО, концевых огней, проблесковых маяков — только один строевой огонек, невидимый с земли — желтая капелька на хвостовой балке, чтобы идущий правее и выше ведомый видел, где находится его ведущий.

Спиралью требовалось набрать три тысячи над аэродромом, и, уже по выходе из охраняемой зоны, продолжать набор по прямой. Машины карабкались вверх в полной темноте — правда, вверху были звезды, а внизу в черноте кое-где моргали красные звездочки костров, но это не облегчало слепой полет.

В наборе по спирали ведомый идет ниже ведущего метров на триста, и ведущий наблюдает его строевой огонек, контролируя опасное сближение. Когда высота уже достигла двух тысяч, ведущий сказал:

— 532-й, что-то я вас не наблюдаю. Высоту доложите.

— Две сто, 851-й.

— Странно. Давай-ка мигнем друг другу, определимся. На счет «три». Раз, два, три…

Обе машины на мгновение включили проблесковые маяки — и каждый экипаж увидел красный всплеск прямо по курсу! Вертолеты шли навстречу друг другу и до столкновения оставались какие-то секунды. С одновременным матом командиры согнули ручки и развели машины в стороны.

— Давай уже отход по заданию, — сказал ведущий. — Доберем по пути. Пристраивайся выше…

И они пошли к месту работы.

Борттехник, представляя последствия несостоявшегося столкновения, ощущал, как маленькое сжавшееся сердце теряется в черных просторах его грудной клетки. Ноги его были мокры и холодны. Если мы вернемся, — говорил борттехник кому-то, — то я в тебя поверю. Я же понимаю, что ты специально отправил меня в день приказа — чтобы я поверил в твое чувство юмора. Уже верю. Теперь тебе нужно доставить нас назад, чтобы не потерять неофита…

Добрались до места работы, связались с землей, скорректировали курс, высоту, зашли на боевой, один за другим кинули по одной бомбе. Внизу вспыхнули два синих солнца, повисли на парашютах, заливая землю мертвенным светом.

Пара пошла по кругу, дожидаясь, когда бомбы погаснут, чтобы сбросить оставшиеся.

— Вот теперь жди, пока прогорят, — сказал майор Г. — Сейчас выйдем из зоны засветки неба, и начнут по нам хуярить — мы такие выпуклые и яркие будем, — как луна! Правый, посмотри-ка, где мы бороздим — может нам в другую сторону закрутить?

— Щас, только фонарик достану, — сказал правак, копаясь в портфеле.

— Какой, нахуй, фонарик, сдурел, что ли?

Правак посмотрел в блистер на бледную землю, нагнулся к карте, расстеленной на коленях, чиркнул спичкой. Огонек вспыхнул в темной кабине как факел.

— Да что ты, блядь тупая, делаешь?! — заорал командир. — Ослепил совсем! Теперь зайчики в глазах!

— А как, по-твоему, я с картой сверюсь? — рассвирепел правак. — Я тебе кошка, что ли?

И в этот напряженный момент командир пукнул.

Борттехник понял это по запаху, вдруг пошедшему волной от кресла командира.

Обиженный правак демонстративно замахал сложенной картой.

Вдруг в наушниках раздался голос ведущего:

— 532-й, чувствуешь, чем пахнет?

— Чем? — испуганно спросил майор Г.

Борттехник и правак расхохотались.

Они хохотали так, как никогда не хохотали. Они давились и кашляли.

— Чем-чем! Жареным, вот чем, — сказал ведущий. — Наблюдаю, — со склона по нам работают. А у нас даже нурсов нет. Держись подальше от горы.

— Понял, — сказал майор Г., и, — уже по внутренней связи: — Ну хули ржете, кони? Обосрались от страха и ржут теперь.

— Это не мы! — выдавили борттехник с праваком, извиваясь от смеха.

— А кто, я что ли? — сказал бессовестный майор Г.

— Наверное, это ведущий! — сказал борттехник, и теперь заржали все трое.

Так, со смехом, и зашли на боевой. Кинули две оставшиеся бомбы, развернулись и пошли домой…

На следующий день после обеда старшие лейтенанты Ф. и М. лежали на своих кроватях и размышляли о своем нынешнем статусе. Раз приказ вышел — они уже гражданские люди. Но пока нет замены, они должны воевать. Старший лейтенант Ф. склонялся ко второму варианту. Борттехник М. думал иначе.

— Они не имеют права держать нас здесь! А если нас убьют? С них же спросят — на каком основании у вас воевали невоенные люди? Кто, спросят, послал их на смерть не дрожащей рукой?

В это время в коридоре раздались быстрые шаги, потом царапанье по стене возле двери, и голос инженера прокричал:

— А ну открывайте! — он постучал кулаком в стену. — Я знаю, вы там! — Ну, какого хуя закрылись! Ф., М.! — он уже начал пинать в фанерную стену ногами.

Старший лейтенант Ф. подошел к двери, открыл ее и увидел инженера, который, вбежав с солнца в темный коридор, сослепу промахнулся мимо двери и сейчас бился в стенку. Увидев, что дверь открылась, он метнулся в комнату.

— А ну, давайте на стоянку, борта мыть, — командарм приезжает!

Борттехник Ф., вздохнув, сунул ноги в сандалеты. Борттехник М., не вставая с кровати, поднял голову с подушки и высоким дрожащим голосом отчеканил:

— Я никуда не пойду! Хватит, отслужил свое!

— Кончай хуйней маяться, Феликс! — сказал инженер. — Отрывай задницу и бегом на стоянку!

И тут старший лейтенант М. произнес свои главные, увенчавшие собой эти два года армии, слова, о которых спустя двадцать лет почему-то забыл. Он сказал громко и внятно:

— Да пошел ты нахуй, товарищ майор!

Товарищ майор открыл рот, хотел что-то сказать, но передумал и, повернувшись, выбежал из комнаты.

— А что он мне сделает? — сказал борттехник М., успокаивая сам себя. — Я уже в запасе…

Прошло два месяца. Замены все не было, и дембеля-борттехники летали как обычно. И по налету подошло время второго профилактория. Старший лейтенант Ф. сказал старшему лейтенанту М.:

— А не поехать ли нам в Дурмень, чтобы в Ташкенте наведаться в штаб 40-й армии и узнать про замену. Вдруг про нас вообще забыли?

И друзья пошли к инженеру эскадрильи отпрашиваться.

Выслушав старшего лейтенанта Ф., майор Иванов сказал:

— Ты поезжай. А ты, Феликс, естественно, пошел нахуй!

1.

У вертолетчиков есть примета — перед вылетом экипаж должен помочиться на колесо своей машины.

Обычно самым используемым в этом смысле является левый пневматик — его орошают перед вылетом все три члена экипажа.

А пассажиры, ожидающие вылета, на этот левый пневматик всегда присаживаются. Потому что больше не на что.

Истребители же считают подобный акт оскорблением самолета. Наверное, потому, что у них не бывает пассажиров.

2.

Повадились «свистки» ранним-ранним утром врубать форсаж над модулями вертолетчиков. Ты спишь, а тут вдруг небо вместе с твоей головой раскалывается — и не один раз, потому что на сверхзвук переходят сразу несколько самолетов — от пары до звена. И решили вертолетчики отучить зарвавшихся королей стратосферы. Попросили они прикомандированный Ми-6, который как раз убывал восвояси ранним утром, зависнуть перед отходом по заданию над модулем, где жили истребители-бомбардировщики.

Он и завис. Махина, величиной с весь модуль, грохоча винтами, перелетела со стоянки и начала медленно опускаться на фанерный барак, который под напором ветра от огромных лопастей, затрясся как домик самого ленивого поросенка, заметался, пытаясь сорваться с места и унестись прочь. Со стороны это смахивало на попытку гигантского изнасилования.

Повисев полминуты и постучав колесами по крыше, Ми-6 поднялся и ушел. Разбор этого полета, конечно, был, но не очень сильный — с кого спрашивать, если Ми-6 улетел. А «свистки» после пережитого стресса стали ускоряться вообще за пределами охраняемой зоны.

3.

Сцена в столовой. Официантка несет чайник между рядами столиков истребителей и вертолетчиков. «Маша, сюда!» — зовет ее взмахом руки командир вертолета, майор Б. «Сначала нам, Маша!» — перебивает его истребитель. Маша в нерешительности останавливается.

— Ты чего встреваешь? — злится майор Б. — Нам уже на вылет!

— Это нам на вылет, — снисходительно смеется истребитель. — А у вас, наверное, это как-то по-другому называется…

— Это как это — по-другому? — хмурится майор Б. — Чья бы корова мычала! Это вы-то летаете? Пронеслись, как укушенные, бросили бомбу куда попало! Лучше бы вообще на земле сидели. А то летай за вами, как нянька, жди, когда обосретесь да катапультируетесь, подбирай, рискуя двумя экипажами! Как будто у нас других дел нет, как вам задницы подтирать. Нацепили «стечкины»,[19] фланируют, а, если приглядеться, — да нахуя вы тут вообще нужны! Только спирт с керосином зря переводите! Маша, наливай!

Однажды летчики попросили у командира эскадрильи устроить им стрельбу из носового пулемета на полигоне. На боевом вылете пулеметом полностью владеет борттехник, тогда как командир жмет на кнопку пуска нурсов. Борттехники встревожились, но делать нечего — нужно выполнять приказ. А встревожиться было от чего — именно борттехник заряжал пулеметные ленты, и это не было простым делом. Зарядная машинка — мясорубка по виду: подкладывай в пасть патроны, да крути ручку. Только следи, чтобы патрон не перекосило — не заметишь, надавишь на ручку, может и шарахнуть. Да и мозоли на руках были обеспечены — тем более что заряжать ленты приходилось после каждого вылета. На борту держали не менее четырех коробок с лентами по 250 патронов. Борттехник Ф. любил, чтобы на его борту было восемь цинков — он ставил их рядком под скамейку. Они грели душу.

Перспектива полигона расстроила борттехника Ф. Он даже вначале нагло отказал подошедшему капитану Трудову:

— Даже и не мечтайте! У меня ствол греется, уже плеваться стал, никакой кучности. Сами же в бою станете жертвой убитого вами оружия. Да и руки мои не железные — после ваших забав ленты заряжать!

Трудов пообещал после стрельбы зарядить столько, сколько истратит. Борттехник Ф. согласился, но на вдвое большее количество — за амортизацию пулемета, как он объяснил. На том и договорились.

— Может, тебе еще и борт помыть? — съязвил напоследок обиженный капитан.

На полигоне борттехник установил пулемет на упор, переключил электроспуск на ручку управления. Капитан Трудов с правым по кличке Милый, веселясь, отстреляли 500 патронов. Они бы могли и больше, но борттехник устал от дурацких танцев машины (прицеливание закрепленного пулемета производилось поворотами самого вертолета) и отключил командира от стрельбы, обосновав это тем, что пулемет перегрелся, и вообще, не нужно изматывать и злить боевое оружие бессмысленной стрельбой.

На стоянке капитан Трудов сказал Милому:

— Останешься и зарядишь 1000 патронов. Я обещал, а слово офицера, сам знаешь…

— Нахера мне такие стрельбы, — расстроился Милый. — Он обещал, а я крути!

Борттехник зажал струбцину машинки и открыл три цинка патронов — простые, бронебойные, трассирующие. Потом достал со створок пустую ленту на 1000 патронов, которую он собрал из четырех стандартных. Эти стандартные кончались всегда неожиданно и в самый неподходящий момент, поэтому борттехник решил создать суперленту.

Милый, пыхтя, крутил ручку, борттехник контролировал перекос патронов и расправлял свивающуюся черную змею. Зарядка прошла удачно. Милый, штурманские руки которого привыкли держать только карандаш да линейку, простонал, разглядывая свежие мозоли:

— Лучше бы я из автомата через блистерок — милое дело…

Борттехник покурил, любуясь на чудо-ленту, и начал ее укладку. В обычную коробку она не лезла — борттехник взял большой пустой цинк и аккуратными зигзагами уложил в него свою любимицу. Поднять этот цинк он не рискнул, чтобы не надорваться, и переместил его в кабину волоком. После долгих усилий, пользуясь коленом как домкратом, перенес цинк через автопилот, и попытался опустить его под станину пулемета. Но этот огромный цинк никак не входил на предназначенное ему место. И ничего поделать было нельзя — мешало переплетение труб станины. Разочарованный борттехник, обливаясь потом, перетащил цинк через автопилот и, грохоча по ребристому полу, поволок его к кормовому пулемету. Но даже там, на относительном просторе, он кое-как приладил цинк так, чтобы лента могла свободно подаваться в замковую часть пулемета. "Как-нибудь и отсюда постреляю" — подумал он, утешаясь тем, что хвост теперь надежно прикрыт.

Утром летели в Турагунди. На 101-й площадке взяли на борт пьяного пехотного капитана (может, он был танкистом, артиллеристом, или из какого другого рода войск, но все нелетчики — кроме моряков — были для летчиков пехотой).

— Возьмите, мужики! — попросил смиренно капитан. — Все, баста, моей войне конец — заменился! Уже третий день пью — а оказии до Турагундей нет! Болтаюсь как говно в проруби — хоть опять воюй. А это вам, чтобы до своей замены дослужить… — и он протянул командиру бутыль спирта.

Конечно, его взяли.

Прилетели, сели на площадку возле дороги, справа от которой за сопкой виднелись пограничные вышки Советского Союза. Выключили двигатели, наступила отдохновенная тишина.

— Что-то порохом пахнет, — потянул ноздрями командир.

Борттехник открыл дверь в грузовую кабину и ахнул. В салоне плавали сизые пласты порохового дыма просвеченные лучами из открытого кормового люка. Дым ел глаза, резал горло, дышать было нечем. Приглядевшись, борттехник увидел, что на полу, среди черных колец пулеметной ленты, валяется пассажир. Он пробовал встать, но поскальзывался на звенящем ковре из тысячи гильз и снова падал.

— Ты что сделал, козел?! — сказал борттехник, еще не осознавая масштабов случившегося.

Капитан повернулся на бок, поднял голову:

— А, мужики! Ну, спасибо вам, такой классный пулемет! — я всю дорогу из него херачил! Не смотри на меня зверем — прощался я, понимаешь?! С этой долбаной страной, с этой войной прощался — чтобы помнили суки!

Он был еще пьянее, чем полчаса назад. Борттехник выволок его за шиворот и спустил по стремянке. Капитан схватил вылетевший следом чемодан и побежал по дороге, не оглядываясь.

Он бежал на Родину.

Экипаж проводил его недобрыми взглядами, — теперь борт № 10 на промежутке Герат-Турагунди зарекомендовал себя как беспредельщик.

— Надеюсь, этот долбоеб просто так стрелял, не прицельно, — вздохнул командир.

Назад пара летела окольным путем, по большому радиусу огибая обстрелянный капитаном маршрут.

…А свою суперленту борттехник Ф. больше не заряжал. Не было уже того восторга.

1.

— А знаешь, Фрол, — сказал старший лейтенант Бахарев, обнимая борттехника Ф. за плечи. — Оставайся-ка ты в армии. Ты уже понял, какая веселая служба у нас — что тебе на гражданке делать? На завод идти?

— Да года через три армии-то не будет, — сказал лейтенант Ф., не задумываясь. — Или сократят ее раз в пять. Перестройка там…

2.

Лейтенант Л., узнав, что на войне легко вступить в партию, засуетился. Начал собирать характеристики и учить Устав и материалы последнего Пленума ЦК.

— Зачем тебе это? — спросил его лейтенант Ф. — Хочешь умереть коммунистом?

— Типун тебе на язык! Быстрее вырасту, может, директором завода стану. Будучи членом партии, легче бороться за переустройство общества…

— Да через три года и партии-то не будет, — сказал лейтенант Ф.

— Ты еще скажи, Союза не будет! — загоготал лейтенант Л.

Но это было слишком сильное предположение даже для пессимиста Ф.

Утро 20 августа 1987 года. Вчера День авиации плавно перешел в ее ночь. Построение проходит не в штабном дворике, как обычно, а на большом плацу. Все — с тяжелого похмелья, кое-кто просто пьян, поскольку праздновал до утра. Перед строем — командир эскадрильи и незнакомый полковник — судя по нашитым на новенький комбинезон погонам — из Ташкента или из Москвы. Вчера вечером на праздничных танцах в клубном ангаре этот полковник, переодетый в штатское, пытался пригласить на танец одну из госпитальных женщин. Два уже прилично выпивших старших лейтенанта, заметив бледного штатского, доходчиво, с помощью мата объяснили ему, что здесь — не его территория.

Теперь была прямо противоположная ситуация.

— Вчера, — сказал полковник, — двое молодых людей вели себя, мягко говоря, как скоты. Я думаю, сегодня у них хватит смелости, чтобы выйти сюда, и извиниться перед товарищами за то, что они опозорили звание советского офицера.

Помявшись, лейтенанты вышли. Отдав честь начальству, они повернулись к строю, и все увидели их испуганно-благочестивые лица.

— Еще вчера, — продолжал полковник, — я хотел отправить их авианаводчиками на Саланг. Но имею ли я право так запросто решать судьбу молодых летчиков, членов коллектива? Ведь именно коллектив должен воспитывать, помогать становлению характера, поддерживать, указывать на ошибки. И главную роль в воспитательном процессе играют старшие товарищи. Кто командир звена у этих офицеров?

Командиром звена был майор Божко. Сейчас он стоял во втором ряду строя, рядом с борттехником Ф.

— Я! — сказал он, стукнул впередистоящего по плечу и вышел из строя. Отдал честь, развернулся через правое плечо и попытался замереть по стойке смирно. Но это ему никак не удавалось — он все время переступал ногами, находясь в процессе перманентного падения. Все увидели, что майор очень устал, — говоря языком протокола, он находился в состоянии сильнейшего алкогольного опьянения.

— Та-ак! — сказал полковник, подходя к майору сзади и заглядывая сбоку в его обиженное лицо. — Вот, значит, они какие, эти старшие товарищи! Вы сами строй найдете, или вас проводить, товарищ майор?

Майор Божко, еще в Магдагачах, будучи капитаном, говорил молодым борттехникам, что летчик может летать, если он может сидеть. То же самое он повторил однажды, явившись на вылет в нетрезвом состоянии.

— Не ссы, Хлор, — сказал он, поднимаясь в кабину. — Сейчас ты увидишь то, чего никогда еще не видел.

— Имеете в виду мою смерть, товарищ майор? — холодно спросил борттехник Ф.

— Ой, да ладно тебе, — пробормотал командир, регулируя высоту кресла под свой малый рост.

— А что "ладно"? — злобно сказал борттехник. — Рэмбо вон еще за ручку может схватиться, а я, извините, пассажир, — мне за что прикажете хвататься — за яйца?

— Вот давай слетаем, а потом уже и пизди, — сказал примирительно командир, шмыгая красным носом.

— Если оно будет, это «потом», — проворчал борттехник, но на запуск все-таки нажал.

Майор вел машину хотя и чересчур резво, но уверенно, огибая рельеф местности — радиовысотомер, поставленный на высоту в пять метров ни разу не пикнул (предупреждение, что вертолет опустился ниже выставленной отметки). Летели мимо разрушенного кишлака. На всякий случай борттехник послал в дувал пулеметную очередь, отломил от глиняного забора кусок. Божко оживился.

— А вот смотри, что умеет старый пьяный летчик, — сказал он.

Машина вошла в разворот. Даже не делая горку, и еще не выйдя из крена, командир, со словами "видишь вон ту форточку?", выпустил по кишлаку одну ракету.

До указанной «форточки» — отверстия в стене, в которое с трудом пролезла бы голова, — было больше ста метров. Пущенный майором эрэс вошел точно в отверстие и канул. Через секунду домик вспучило от внутреннего взрыва, он провалился внутрь, выбросив струи черного дыма.

— Ну, Степаныч, ты снайпер! — восторженно сказал Рэмбо.

— Я, конечно, снайпер, — важно сказал командир. — Но не настолько же! Учтите, товарищи старшие авиалейтенанты, — так стрелять может только пьяный летчик!

Три существа нравились лейтенанту Ф. в замкнутом мире войны — хмурая презрительная официантка Света, пес Угрюмый, и собственный вертолет за номером 10. Все трое были красивы и независимы. Большой, с мускулистым львиным телом, Угрюмый ходил за Светой по пятам, лежал у ее ног, когда она сидела на крыльце женского модуля. Может, он привязался к ней потому, что она его кормила — но лейтенанту Ф. эта странная пара казалась героями древнего мифа — богиня войны и ее могучий верный слуга. А вертолет был драконом (судя по округлостям тела и глазастости — самкой), служившим борттехнику Ф. верой и правдой. "Она очень красива, — писал борттехник Ф. в одном из писем. — Ее полет нежен, от его изгибов все замирает внутри. В звуке ее двигателей собраны все гармоники мира, а значит, и вся его музыка — нужно только услышать ее. Керосин ее светло-желт и прозрачен, как (вымарано)… А ее гидравлическая жидкость имеет цвет и запах клюквенного морса. Именно эта машина — с ее выпуклыми задними створками, с закопченными, забрызганными смазкой капотами, с узкими гибкими лопастями, длинным хвостом, с ее ревущей скоростью и шквальным огнем — воплощает для меня и Эрос и Танатос моей войны".

При всем кажущемся родстве двух пар, лейтенант Ф. никогда не предпринимал попыток к сближению со Светой — только иногда утром говорил Угрюмому, ночевавшему в коридоре летного модуля (в женский на ночь его не пускали): "Передавай привет хозяйке". Может быть, он не хотел разрушать созданную воображением тайну, а, может, просто боялся, что его пошлют вслед за тем же лейтенантом С. Однако втайне фаталист Ф. надеялся на судьбу, и она, уже в конце его войны, свела дорожки борттехника Ф. и официантки Светы. Случилось это так.

Однажды утром, после снятия пробы свежей браги, борттехник Ф. пошел на стоянку через бассейн. Окунувшись и, тем самым, придав телу некоторую бодрость, он поднимался на аэродром по дороге, ведущей мимо крыльца женского модуля. Было раннее утро, небо только розовело, ночная прохлада еще лежала на дороге, и пыль была влажной от росы. Пахло свежестью.

На скамейке возле двери сидела Света. Она курила, накинув на плечи камуфляжную летную демисезонку (чья? — без ревности подумал борттехник). Проходя мимо, борттехник замедлил и без того медленный шаг. Он был еще слегка пьян, поэтому остановился и сказал:

— Доброе утро, Света!

— Доброе утро… — она посмотрела на него и, слегка улыбаясь, спросила: — А что это у вас волосы мокрые? Под дождь попали?

И они засмеялись этому нереальному здесь дождю.

— Люблю купаться по утрам, — сказал он, окончательно смелея. — А знаете, я сейчас лечу в Фарах. Если вам нужно что-нибудь — ну там продать или купить, скажите.

— Если только телевизор, — сказала она просто. — Продадите мой маленький телевизор?

Он кивнул, и она вынесла в сумке из перкаля маленький «Электрон» — точно такой же стоял у борттехника Ф. в комнате, и борттехник собирался сбыть его перед самой заменой.

Он взял сумку из ее рук. Он даже коснулся ее пальцев своими — невзначай.

— Как получится, ладно? — сказала она. — Не торгуйтесь там.

И он пошел на стоянку.

Обернулся, помахал рукой. И она помахала ему.

Утро было прохладным, пустынным, и пахло почти как на Дальнем Востоке после дождя.

Борттехник шел к вертолету, улыбаясь, — он хотел, чтобы предстоящий полет был очень-очень долгим, — например, вокруг всего Афганистана, огибая войну где-нибудь на 5–6 тысячах метров, над снежными вершинами, с включенной печкой — теплая кабина и морозный салон — чтобы спокойно вспоминать это, такое уже далекое, утро…

…Когда прилетели в Фарах, горы плыли в жарком мареве. Пока ждали «тойоту» с советником, борттехник Ф. с праваком Милым продали подручным полковника Саттара (начальника Фарахского аэропорта, брат которого был в банде) десять банок югославского конфитюра, попили с Саттаром чай. Увидев телевизор, полковник предложил купить его за пять тысяч. Борттехник Ф. отказался — он знал, что в городе продаст его за шесть с половиной.

— Не продашь, — сказал Саттар.

— Посмотрим, — пожал плечами борттехник.

«Тойота» оставила борттехника Ф. и Милого на центральной улице Фараха и уехала.

— Сначала продадим мои конфеты, — сказал Милый, — а потом поторгуемся за твой телевизор.

Конфеты из огромной сумки у Милого забрали прямо на перекрестке. Пока покупатели перегружали товар из сумки в свою тележку, подошли двое мальчишек, покрутились, прося бакшиш, потом схватили с телевизора, который борттехник поставил у ног, полиэтиленовый пакет с документами, запасными предохранителями и шнуром питания, и бросились бежать.

— Их только пуля догонит, — сказал борттехник, глядя, как мальчишки исчезают вдали. Расстроившись, он даже понарошку прицелился из автомата. Покупатели заволновались, быстро заговорили, но никто не двинулся с места. «Кончай», — прошипел Милый, и, скорчив улыбку, сказал:

— Он шутит! Шу-тит! Ха-ха-ха, понимаете?

Потом они долго бродили по Фараху, предлагая телевизор без шнура. Его никто не хотел брать. Качали головами, махали руками. Уговоры найти бачат, укравших шнур, не действовали.

— Понимаешь, Милый, — грустно говорил борттехник Ф. — Меня попросили, а я все испортил — теперь этот телевизор только выбросить.

— Не ссы, прорвемся, — отвечал Милый, весь мокрый от жары. — Русские не сдаются!

Наконец, один дуканщик спросил, работает ли телевизор от автомобильного аккумулятора, и, получив от Милого горячий утвердительный ответ, купил его за четыре тысячи.

— И то дело, — сказал Милый. — Но теперь пора сматываться, пока этот автолюбитель не попробовал его включить.

И они торопливо пошли к резиденции советников, где их уже ждал экипаж ведомого.

Вечером, борттехник Ф. прибавив к вырученным четырем тысячам свои три, пошел отдавать деньги. Волнуясь, постучал в дверь комнаты. Открыла Света, улыбнулась, пригласила войти.

Она была в белом кимоно с журавлями. Комната на двоих, занавески перед кроватями, столик, накрытый скатертью, мягкий свет двух настенных бра — и головокружительный запах чистого жилья, в котором обитает женщина.

Борттехник был поражен контрастом между этой комнатой и той семиместной казармой, в которой он пребывал уже год. Совсем другой мир хлынул в душу, размягчая ее, и борттехник понял, что, живя здесь, он не смог бы воевать.

Отдал деньги. Света поблагодарила, не глядя, положила их на тумбочку, и сказала:

— Попьете с нами чаю? Мы как раз собирались…

Из-за перегородки, отделяющей кухню от комнаты, вышла ее соседка по комнате — тоже официантка — с чашками в руках, лукаво поздоровалась с гостем.

— Спасибо, — сказал он, собираясь согласиться, и неожиданно для себя проговорил: — Как-нибудь в следующий раз. — И тут же соврал: — Я сейчас в наряде, нужно стоянку сдавать караулу…

Они тепло попрощались. "Будем ждать", — сказали женщины, и он обещал прямо завтра…

Он очень боялся этого завтра, и, видимо почуяв испарения его трусливой души, бог назавтра прислал борт на Ташкент, на котором старший лейтенант Ф. убыл в свой второй профилакторий. Когда прилетел обратно, Светы в столовой не было — вчера улетела в отпуск, сообщила ее соседка.

А еще через неделю старший лейтенант Ф. заменился.

Так, едва начавшись, закончилась эта история. И все ее вероятные продолжения навсегда остались тайной для борттехника Ф. Что, в общем, его до сих пор радует.

P.S. Это не совсем правдивая история. Но, когда она писалась, автор не знал, что решится на иной вариант…

…Если выбирать из картотеки воспоминаний картинку, которая вмещает в себя ВСЕ — старший лейтенант Ф. выбрал бы вот эту:

Ночь. Они только что прилетели. Борттехник заправил машину, закрыл и опечатал дверь. На полу грузовой кабины осталось много крови, но мыть сейчас, в темноте, он не хочет. Завтра утром, когда он откроет дверь, из вертолета вырвется черный гудящий рой мух, собравшихся на запекшуюся кровь. Тогда он подгонит водовозку и, как следует, щеткой, помоет пол.

А сейчас он идет домой. Небо усыпано крупными звездами, земля еще дышит теплом, но в воздухе уже чувствуется ночная прохлада. Борттехник расстегивает куртку комбинезона, подставляя горячую грудь легкому ветерку. Он устал — земля еще качается под ногами после долгого полета. Держа автомат в безвольно опущенной руке, он почти волочит его по земле. Курит, зажав сигарету зубами.

Где-то рядом, на углу ангара, вздыхает и позвякивает, как лошадь, невидимый часовой.

Борттехник сворачивает со стоянки, выходит через калитку на тропинку. Справа — большой железнодорожный контейнер. Ветерок доносит запах карболки, в щель приоткрытой двери пробивается желтый свет, слышен смех. Там — женский туалет Борттехник прислушивается, улыбаясь.

Постояв немного, он идет дальше, раскачивая автомат за ремень. Поднимает голову, смотрит на мохнатые ван-гоговские звезды, видит, как между ними красным пунктиром прорастает вверх трассирующая очередь. Потом доносится ее далекое та-та, та-та-та.

Вдруг что-то ухает за взлетной полосой, под ногами дергается земля, в ночном небе с шелестом проносится невидимка, туго бьет в грудь западных гор, — и снова тишина.

Скрип железной двери за спиной, шорох легких ног, опять смех, — и тишина…

Ночь, звезды, огонек сигареты — и огромная война ворочается, вздыхает во сне.

Война, которая всегда с тобой…

10 марта — 7 апреля 2005 года.

Автор набрался наглости и решился на общественно-значимый эксперимент!

Читатель, добравшийся до конца этого текста и не пожалевший об этом, может кинуть в эту кружку сколько не жалко (если у него есть Яндекс-кошелек!:))) Мой Яндекс-счет: 41001405582159

Искренне благодарен!