Боря, выйди с моря

— Я сделала вид, будто верю, что письмо адресовано Левиту, и простила его. Я и не предполагала, что она, будучи замужем, сохранит чужого ребенка, а они все годы будут тайно поддерживать с ней связь, — закончила она исповедь.

Ося участливо молчал.

— Даже не знаю, что теперь делать, — растерянно продолжала она. — Регина уже большая и нас не удерживает. Обидно, конечно, что я была такой дурой.

— Разводиться незачем, — опасаясь огласки, произнес Ося, тем более, что это никак не входило в его планы. — Многие семьи так живут и находят утешение па стороне. Думаешь, я Мусю люблю? Она хорошая хозяйка, я не спорю, но между нами давно уже ничего нет. И я не огорчусь, узнать, что у нее кто-то есть, — он положил ей руку па запястье. — Это французский брак. Внешне все прилично, но каждый живет своей жизнью. Приезжай ко мне в субботу на дачу, — неожиданно предложил он, — погуляем у моря…

Шелла удивленно посмотрела на пего, но ничего не сказала.

— Я показал тебе письмо не для того, чтобы разрушать твою семью, — окрыленный ее молчанием продолжил Ося. — Ты в прекрасном возрасте бальзаковской женщины и еще можешь жить и жить. И сполна радоваться жизни. Так что, договорились? — он слегка сжал ей запястье.

— Шелла, ты идешь домой? — в самый решающий момент для начала штурма прервала их разговор дотоле тихо сидевшая в углу, уткнувшись в какие-то бумаги, женщина. Она встала из-за стола и подошла к Шелле: — Или ты остаешься сегодня за сторожа с этим молодым человеком? — Ося одобрительно улыбнулся ее шутке, но Шелла начала быстро собираться.

— Сейчас, Люда, подожди, я уже иду. Спасибо, что зашел, — обратилась она к Осе. — Я подумаю, что делать.

Они вышли втроем на улицу. Люду, оказывается, поджидал в машине муж и, нетерпеливо распахнув дверь, пригласил Шеллу на заднее сиденье.

Ося остался недоволен неопределенно завершившимся разговором и, прощаясь у машины, на всякий случай произнес:

— Пусть это будет между нами. О'кей?

Обычно Людин муж подвозил Шеллу к дому, но на этот раз она попросила его изменить маршрут и поехала к Наташе.

Та очень обрадовалась гостье и тут же поделилась радостью: две недели назад из Новосибирска пришла телеграмма: Вовка поступил в НЭТИ на физтех.

— За это надо выпить, — предложила Шелла.

— Конечно, — поддержала ее Наташа, вынимая из буфета бутылку вина. — Прошлогоднее. Еще Женька ставил.

Шелла тяжело вздохнула, размышляя, поделиться или нет…

Она просидела у Наташи до одиннадцати, так ничего и не рассказав, и домой попала лишь в двенадцатом часу.

— Что произошло?! Ты нe могла позвонить?! — возмущенно набросился на нее Изя.

Шелла ничего не ответила. Сняла обувь. Повесила сумку. И только тогда выдала, нахально глядя ему в глаза:

— Я только что переспала с Осей, — и пошла в комнату.

Изя поперхнулся и молча бросился за ней.

. — Ты что?! Ты понимаешь, что говоришь?! — проглотив несколько раз воздух, смог наконец заорать он.

— То, что слышишь! — спокойно ответила она. Выпитое вино придало ей смелости, и она продолжила: — Причем… с ним я уже три месяца.

Изя растерянно сел в кресло, а она окончательно добила его:

— Сегодня я была у гинеколога. Я жду от него ребенка.

Изя сидел бледнее белой ночи.

— Шелла, подумай, что ты делаешь, — жалобно произнес он. — У нас взрослая дочь.

— Я давно мечтала подарить eй братика. Ты же не оказался способен на это, — она нахально посмотрела ему в глаза, и он, смущенно отводя взгляд, вновь попытался образумить ее.

— Шелла…

— Извини, я устала и хочу спать. Я иду к Регине.

— Шелла…

— Завтра поговорим. Я хочу спать, — закрывая перед его носом дверь Регининой комнаты, произнесла Шелла, оставив Изю в трауре ночи.

Торо, торо, торо — это бык. Дик и беспощаден, как пантера. Быть он безнаказанным привык. Но его торирует тореро, — справедливо заметил один из свидетелей корриды. Зрелище это не для слабонервных, особенно если тореадор — женщина и быков не одни, а два. Но в любом случае из корриды и вендетты я выбираю первое. Меньше крови…

Не дожидаясь наступления утра, Изя схватил такси и помчался на мамину квартиру.

— Подонок, — заорал он на с трудом проснувшегося Осю и, схватив его за горло, стал душить у вешалки, добавляя ударами ног. — Подонок!

— Что такое?! — выскочила в одной сорочке и коридор Муся. — Немедленно прекратите! — она вцепилась в Изины руки, пытаясь разжать их. — Милиция:

»Сорочка затрещала, за что-то зацепившись, и стала медленно сползать, обнажая полногрудые прелести Осиной жены. Вид их слегка отрезвил тореро, и, отпустив Осю, дав Мусе возможность удержать на себе порванную сорочку, он, обращаясь к ней, возбужденно выпалил:

— Этот подонок спит с моей женой: Она ждет от него ребенка! Только что она сама мне в этом призналась!

— Подожди, — поняв наконец, что произошло, промямлил Ося. — Это недоразумение. Дай я тебе все объясню.

И он сбивчиво рассказал о полученном из Измаила письме, которое пришло вскрытым, о том, что прочел его и для Изиного же блага передал Шелле. Только и всего. Остальное она придумал,…

— Чтоб сегодня же тебя здесь не было, — выслушан его, устало произнес Изя. — Сделай так, чтобы я о тебе больше не слышал. Ты биологическое говно, — и обращаясь к Мусе: — Ключи привези мне на работу, — после чего хлопнул дверью и пошел домой пешком по ночному городу, с дикой головной болью, измученный и разбитый…

Когда он проснулся, в доме уже никого не было. Регина ушла в училище, а Шелла на работу, так и не разбудив его и не оставив никакой записки…

Изя посмотрел па часы. Девятый час… Он позвонил па службу, попросил, чтобы из шести отгулов, положенных ему за работу на строительстве Григорьевского порта, вычли один, и… остался в постели.

Он чувствовал себя виноватым. Хоть и не доверяя на сто процентов Осе и утешая себя тем, что Шелла солгала, он понимал, что она уже имеет право па все. Отпираться бессмысленно.

У Шеллы новые неприятности. Всю дорогу по пути на работу она возбужденно представляла, как соберет сегодня вечером чемодан и с треском выставит Изю за дверь. Но только села за стол, не успев даже глянуть на себя в зеркало, как позвонил телефон, и мама после первых же слов: "Я звонила тебе весь вечер! Где ты была?! " — не дав ей раскрыть для объяснения рот, выпалнла: "У нас большое горе. Регина встречается с русским мальчиком ".

Шелла онемела, а Слава Львовна обстоятельно рассказала, как вчера днем она встретила Регину с каким-то долговязым оболтусом на углу Ленина и Дерибасовской. Она, конечно, потащила Регину домой покушать и по дороге полюбопытствовала: «Что это за мальчик?» Регина призналась, что несколько месяцев уже с ним встречается и собирается замуж.

— Ну, а дальше — это не телефонный разговор. Приезжай после работы ко мне, я тебе все расскажу, — закончила она, что со времен телефонизации Одессы означало: еще есть что сказать, но враг не дремлет.

Изино выселение пришлось на день отложить — есть дела поважнее. В течение дня он дважды пытался говорить с ней по телефону, но как только она слышала его голос, тут же бросала трубку: пусть мучается.

Позвонила Муся. Поинтересовалась, что произошло у них с Изей, и рассказала о ночном скандале. Шелла извинилась за ложь, сказав при этом, что была недалека от истины, и осталась удовлетворена содеянным: оба кретина получили по заслугам.

Когда она приехала к маме, ужин был на столе.

Пока Шелла ела, Слава Львовна в подробностях передала свой разговор с Региной. Вначале она просто сказала, что нам русский зять не нужен, но довод этот Регину не убедил. Тогда она попыталась напомнить, что со временем они все равно уедут, а русский муж, мало того, что не захочет ехать в Израиль, он и Регину не выпустит. Особенно, если появятся дети. И тогда она будет куковать здесь до скончания века. И кусать себе локти, что не послушалась.

Довод был убедительный, но Регина и его не приняла во внимание, ответив: ''Бабушка, мы еще никуда не едем. Хаим выйди из машины".

Дело принимало нешуточный оборот, и Слава Львовна принялась теперь атаковать дочь.

— Ты должна с ней серьезно поговорить. В этом возрасте они все безголовые. Не дай Бог, как Сима с третьего этажа, начнет с ним жить, забеременеет и останется одна.

— Ну, до этого дело не дойдет, — убежденно возразила Шелла, допивая компот.

— Ты знаешь… — с интонацией, за которую при чтении строчек Маяковского ''ты знаешь, город будет… ты знаешь, саду цвесть…" давали десять лет, ответила Слава Львовна, и им стало ясно: ребенка надо спасать.

— Даже Абрам ей сказал, — продолжила Слава Львовна, — что, может, он и хороший парень, но все равно антисемит. Не он — так его родня. Сколько таких случаев было! В конце концов, даже если ты поругаешься с Изей, то он тебе скажет все что угодно, но «жидовка» ты от него не услышишь.

При упоминании об Изе кровь ударила Шелле в голову, и на глазах ее выступили слезы.

— Мама, не говори мне о нем. Мы разводимся.

Теперь пришла очередь онеметь Славе Львовне. Сдерживая слезы, Шелла кратко рассказала давнишнюю историю с Оксаной и нынешнее ее продолжение.

— Да, еврейский муж тоже бывает хорошим подарком, — грустно подытожила ее исповедь Слава Львовна. — А от Елены Ильиничны, пусть земля ей будет пухом, этого я просто не ожидала.

Чувства, которые Шелла со вчерашнего дня сдерживала в себе, хлынули потоком из ее глаз, встревожив даже прибежавшего из другой комнаты Абрама Семеновича.

— Что такое? Что случилось?

— А… — слегка качнув головой, что означало: ничего страшного, иди, смотри свой футбол, отправила его Слава Львовна. — Мы тут сами разберемся.

— Я что, не могу знать? — упорствовал Абрам Семенович. — Или я уже в этом доме чужой?

— Я тебе потом скажу. Иди смотри свой футбол. А то пропустишь гол.

Шелла немного успокоилась, дав возможность Абраму Семеновичу вернуться к игре, и мать с дочерью продолжили обсуждение обрушившихся на их головы казней египетских.

Изя волновался. Рабочий день давно уже окончился, а Шелла домой так и не приходила. Может, она поехала к Осе? ''Теперь уже лучше не рыпаться и сидеть дома," — размышлял он.

Еще днем он решил во всем ей признаться и покаяться, объяснив, что история с Оксаной им давным-давно забыта, а о ребенке он и сам только недавно узнал, заплатив за это непомерно высокую цену. Он даже готов простить ей роман с Осей, при условии, конечно, что она с ним порвет.

«Раз Муся все знает, так оно и будет», — анализировал он драму вчерашнего дня.

Регина, придя из училища, ни о чем его не спрашивала, удивившись только, почему он не на работе. И Изя удовлетворенно отметил: ей ничего не известно.

Шелла пришла к восьми. Общаться с ним не желала. И заперлась с Региной в ее комнате. Они долго разговаривали. Изя вновь стал волноваться: не о нем ли? Не убеждает ли она Регину согласиться на развод?

Он не выдержал и выскочил с ведром на улицу, к расположенному в ста метрах цветочному базару. Вернулся через двадцать минут с ведром цветов в правой руке и охапкой в левой, позвонил в дверь и попытался вручить их Шелле. Та молча повернулась и ушла к Регине в комнату. Он заполнил цветами все вазы, один букет положив на постель, и молча сел в кресло, терпеливо ожидая окончания Высшего суда.

— Что сегодня за праздник? — весело удивилась Регина, когда они наконец вышли из комнаты. — И почему у тебя на лице траур? Я еще замуж не выхожу.

Последняя фраза его удивила, но наконец Шелла, обращаясь к нему в третьем лице, раскрыла рот:

— Регина встречается с русским мальчиком. Может, отец сумеет ей что-то объяснить. Если таковой еще есть.

На шпильку жены Изя внимания не обратил, мгновенно ухватившись за невидимо протянутую нить.

— Я всецело согласен с мамой, — осторожно начал он. — Конечно, есть много примеров удачных межнациональных браков, но… — он запнулся, — еще больше неудачных. В любой семье бывает всякое. Дело доходит иногда до развода. Потом вновь мирятся и счастливо живут всю жизнь, — он искоса посмотрел на реакцию жены. Та молчала. Довольный хоть тем, что его не перебивают, он продолжал. — Но какой бы ни была ссора, муж-еврей никогда не назовет тебя жидовкой. А это, дорогая моя, не просто оскорбление. На этом слове кровь.

Он встал с кресла и заходил по комнате, стараясь быть убедительным.

— На Ремесленной до воины жила семья. Муж-еврей ушел на фронт, а жена, — он посмотрел на дочь, — она была другой национальности, осталась с. детьми в Одессе. Когда в конце октября румыны издали приказ о создании гетто и пригрозили смертной казнью за укрывательство евреев, эта женщина добровольно сдала своих детей… Вот так…

Регина ошарашенно слушала. Но как только он замолчал, возразила:

— Мало ли есть придурков? Хотя, мать — детей, это ужасно, один случай на тысячу. Но ведь много примеров, когда спасали. Сколько угодно…

— Были, конечно, такие случаи, были. Но помни, что Гитлер лагеря смерти создавал там, где население этому не противилось. Не строили лагерей смерти во Франции и Голландии. Датчане сумели спасти своих евреев. И даже король их — Шелла, это было в Дании? — обратился он за помощью к жене, пытаясь включить ее и разговор, но та не ответила, и тогда он подтвердил сам себя: — Да в Дании. Король вышел на улицу с шестиконечной звездой. А в Польше и в России все было проще. Акции в России совершались открыто и повсеместно, сразу же после прихода гитлеровцев. Часто при открытой поддержке населения… Сентябрь — трагедия Киева, октябрь — Одессы… До этого — Минск, Львов…

— Папа, это не довод. Вспомни еще, что было пятьсот лет назад в Испании.

— Конечно, не довод. Я говорю только о том. что прежде чем принимать любое серьезное решение, надо все хорошенько обдумать. Все «за» и «против», — и он вновь посмотрел на жену, пытаясь попять, уловила ли она намек.

— Я не понимаю, чего вы все на меня налетели. Юре через два месяца в армию. Он вернется, тогда и поговорим.

— Вот и хорошо, — наконец Шелла вновь открыла рот. — Поживем два года — видно будет. Я в принципе не против межнациональных браков, — неожиданно миролюбиво произнесла она. — Но, как говорится, свое дерьмо не пахнет. — Изя вздрогнул, почувствовав брошенный в его спину камень, но умышленно промолчал. А Шелла, как пи в чем не бывало, продолжила:— А сейчас чтобы никаких глупостей ты не делала… У нас в семье уже достаточно было горя, — устало вздохнула, подводя итог тяжелому разговору, и потащила дочь па кухню пить чай.

— А мне можно с вами? — обняв дочь за плечи, с деланной веселостью спросил Изя и, получив ее согласие, присоединился к семье.

Мамаево побоище не состоялось.

Куликовская битва, если верить историкам, произошла на Куликовом ноле 8 сентября 1380 года. А Шелла опоздала на работу 18 сентября 1979-го.

Проводить параллель между двумя этими историческими событиями, отстоящими друг от друга ровно па.589 лет, может, и не стоило бы, если бы но пути на работу именно па Куликовом поле каблук Шеллы не застрял в Трамвайной колее, приказав долго жить.

''Все одно к одному, — раздосадовано подумала она, снимая туфлю, — как минимум пять рублем".

Оглянулась, размышляя, где находится ближайшая сапожная мастерская, удовлетворенно заметив метрах в тридцати позади себя Изю, метнувшегося, как только она оглянулась, за спины прохожих.

"Шпионит, — зло обрадовалась Шелла, вспомнив вчерашний вечер, комнату в цветах и униженные просьбы о помиловании. — Пусть мучается, — решила она не замечать слежку и поковыляла па Воровского, где, как помнила она, работал хороший частник…

Пока тот чинил обувь, выпросив домашние тапочки, она пошла к ближайшему телефону-автомату предупредить Люду, что немного опоздает, и вновь заметила метнувшуюся за дерево фигуру.

«Пусть следит, скотина! Сколько он мне крови попортил! — все больше распалялась она. — Неплохо было бы сейчас случайно встретить Осю, — обдумывала Шелла продолжение зловещей игры. — Или зайти в какое-нибудь кафе, взять кофе с пирожным. А Изя пусть бегает за дверью и бесится, — рассуждала она, решив, что именно так и сделает».

На работу пришла в пол-одиннадцатого, все время чувствуя за спиной неумелую слежку.

"Интересно, что он будет делать, когда у него закончатся отгулы?'' — безжалостно размышляла она, желая как можно сильнее досадить ему. Ночной скандал с дракой, настойчивые попытки примирения, ревнивая слежка придавали ей уверенности в своей силе. Росло подсознательное желание заставить его как можно дольше мучаться и ревновать.

— Тебе уже дважды звонила мама, — сообщила Люда, когда Шелла зашла в комнату.

Шелла мельком поинтересовалась: «Чего она хотела?» — и пошла показывать начальству каблук. Заодно и себя.

Когда она вернулась в комнату, Люда держала в руках телефонную трубку.

— Твоя мама! Третий раз звонит. Про каблук я ей уже сказала.

— Я всю ночь не спала после вчерашнего разговора с тобой, — вместо «здрасте» услышала Шелла взволнованный голос мамы. — Чем все закончилось и с Изей и с Региной?

— С Региной все в порядке. Я с ней серьезно поговорила, и если в двух словах, то Юре через два месяца идти в армию. Проживем два года — видно будет. А Изя ходит, как побитая курица. Обставил вчера всю комнату цветами, сегодня с утра шпионил за мной, но он мне так плюнул в душу, зачеркнув одним махом все совместно прожитые годы, что я простить его не могу. И не хочу.

Они еще раз обсудили ситуацию, при этом Слава Львовна просила дочь быть сдержанней и простить, а Шелла, похоже, настроена была на джихад.

Джихад — новое слово, вошедшее в наш лексикон вместе со словами «харакири» и «камикадзе», обозначающее «священная война».

Больше автор с целью безопасности со своими двадцатью копейками в разговоры женщин встревать не будет.

— Я поняла, что у тебя произошло, — как только Шелла окончила разговор, подсела к ней Люда. — Угощайся, — она протянула персик, — из нашего сада.

Шелла поблагодарила ее, восхитившись размерами персика, но особенно продолжать разговор не намеревалась, подтвердив, однако, что да, Изя «скурвился».

— У меня было хуже, — поглощая персик, делилась Люда. — Мы же с Димой двадцать лет, как женаты. Я ни разу ему не изменила, а он два года назад подарил мне трихомоноз. Это от родного мужа! Я ходила, как убитая. Тоже хотела разводиться. Несмотря на то, что у нас двое детей. А Зина, подруга моя, буквально) уговаривала: с кем угодно, но переспи. Мне все это было противно. У меня же, не как у мужиков, все через голову идет. Всего один раз через силу сделала, и сразу — как очищение какое-то, легко стало на душе. И я смогла его простить. А сейчас, ты же видишь, он каждый день за мной заезжает. Образцово-показательная семья, — съехидничала она. — Может, и ты так поступишь? Око за око?

— Око за око и рука за руку — это у нас, у евреев, — улыбаясь, парировала Шелла. — А где же наше христианское всепрощение и любовь к ближнему?

— Мы все атеисты — и ты, и я. Эти тонкости пусть разбирают раввин со священником. Но если ты так сделаешь, тебе станет легче. Я через это уже прошла.

До обеда женщины, поглощая потихоньку фрукты, обсуждали, как совместить вендетту с отпущением грехов. А когда собрались уже идти в ближайшую столовую, открылась дверь комнаты, и Изя с двумя букетами цветов — один Шелле, другой Люде — появился на пороге.

— Вот, пo пути из СКБ-три решил заскочить к вам, — как ни в чем не бывало объяснил он свой визит. — Пошли пообедаем в «Черное море», — пригласил он женщин в ресторан.

Но Шелла, не дав Люде раскрыть рот, тут же выпалила:

— Мы с Белоусовой собрались в обед навестить больную подругу. Не ходи за нами.

Люда удивленно промолчала. Изя помялся, не зная, что говорить. А Шелла, вытащив их на улицу, остановила такси, естественно, пригласив только Люду, и через квартал вышла с ней у столовой.

Женщины солидарно посмеялись над тем, как легко отделались они от Назойливой слежки.

— Тебе бы в КГБ работать, — восхищалась находчивостью подруги Люда.

А Шелла злорадно отвечала:

— Я еще выясню, откуда взялись у него лишние деньги на цветы и на ресторан…

Бедный Изя остался растерянно стоять у дверей конторы с извечным вопросом русского интеллигента: «Что делать?»

Двойное счастье — родиться русским интеллигентом с еврейской головой. Что получится? Правильно. Ой, вэй…

Изя помчался домой, взял военный билет с указанием травмы, полученной им при взятии Будапешта, и поехал в военкомат с просьбой положить его в госпиталь. Мало того, что он плохо слышит на левое ухо, в последнее время в голове постоянные шумы. Иногда тошнота со рвотой, а по ночам артобстрелы. Он и сейчас, идя в военкомат, упал, на мгновение потеряв сознание. И Изя показал специально надетые по этому случаю грязные брюки. Чтобы отделаться от него, ему дали направление в военный госпиталь, куда он и поехал госпитализироваться. Вечером он попросил медсестру позвонить домой и сказать, что его срочно положили в военный госпиталь. В неврологическое отделение. Посещение пока не позволено.

Как он и предполагал, вместо работы Шелла уже утром примчалась в госпиталь и принесла баночку творога с медом. К врачу ее не допустили. Обход. «Да и госпиталь военный», — строго пояснили ей, отказавшись вызвать мужа.

Все— таки Шелла сумела передать записку, и Изя нацарапал в ответ, что его колят какой-то болючей дрянью. Вставать пока не велено, а результаты обследования будут известны позднее. Вечером он вышел к ней на свидание, всего на пять минут. И то благодаря отсутствию врача, так как с головой у него очень плохо. Но и этих пяти минут хватило, чтобы супруги подписали Брестский мир.

Через неделю усиленного лечения Изю выписали из госпиталя, и Шелла, зная, что его, не дай Бог, нельзя волновать, больше не желала мужниной крови.

Троцкий был не прав, истерично крича: «Ни войны, ни мира!"

Брестский мир — какой ни есть, а все-таки мир… Даже если достигнут он жертвоприношением ягодиц.

А у Оксаны новости. У Викочки и Игорька поя не го, что новый папа, а так, дядя Коля.

Событие сие произошло стремительно и, как обычно, в ночь с седьмого на восьмое ноября. Помните, что сказал по этому поводу вождь мирового пролетариата? "Вчера было рано, завтра будет поздно''.

А начинался штурм Зимнего банально. Оксану пригласили на семь часов вечера к школьной подруге, сердобольно пытавшейся нарушить ее затворничество.

Не успела «Аврора» произвести исторический выстрел, как в доме на Суворовском проспекте погас свет, и сидевший рядом с Оксаной мужчина, которого она видела впервые в жизни, обнял ее и вкрадчиво произнес на ухо: «Может, это судьба?»

Из вежливости она ничего не ответила, однако руку не убрала — соскучилась. Что было дальше? Вам нужны подробности? Или поверите на слово, что в ночь с седьмого на восьмое ноября Зимний был взят?

Через неделю после быстротечного штурма дядя Коля, живший после развода с женой в заводском общежитии, быстренько переехал на Оксанины борщи.

Беспокоить в сложившейся ситуации объяснением Елену Ильиничну, которая так и не удосужилась ответить на письмо. Оксана считала неэтичным, обидевшись на ее молчание.

«Конечно, — размышляла она, — бабушка испугалась и решила откупиться, в дальнейшем имея пас в виду. Игорек ее меньше всего интересует».

Обиделась она и на Изю. Она была уверена, что Женя передал ему фото сына, что Елена Ильинична подробно рассказала об их визите, а потом и о письме. И то, что он даже не пытался ее разыскать, оскорбляло материнское чувство.

«Я столько выстрадала ради него, ничего не требуя взамен, подарила сына, а он знать его ни желает! Ничего, — утешала она сама себя, — Игорек вырастет, и я расскажу ему всю правду. Любить он его не будет. Не тот отец, кто родил, а тот, кто воспитал. Однажды он появится перед Изей, и достаточно будет Игорьку посмотреть тому в глаза, чтобы Изя узнал себя. Игорек повернется и молча уйдет, а Изя до гробовой доски не сможет успокоиться. Будет он еще за Игорьком бегать! Будет!»

Коле, решила она, знать о связи ее сына с героем невидимого фронта незачем. Она понимала, что, возможно, у нее с Колей ничего не получится, и она для него запасной аэродром. Но к детям он относился хорошо и без напоминаний отдал почти весь аванс. Требовать большего? Штампа в паспорте? Глупо, по крайней мере.

ОРГАНИЗАЦИЯ, проверив ее в деле, новых заданий почему-то не поручала, изредка беспокоя по мелочам.

Однако куратору своему о появлении сожителя она рассказала, и тот, как ей показалось, радостно одобрил ее выбор. Затем показал письмо в местную газету, осуждающее израильские бомбардировки Южного Ливана. Письмо было хлестким, эмоциональным. Оксана даже всплакнула, прочитав его, по главное, что ее удивило, — подпись в конце письма: Оксана Перепелица, мать двоих детей.

— Вы не возражаете против своей подписи? — вежливо спросил се куратор.

Она с готовностью согласилась.

— Изверги! Убивать ни в чем не повинных детей!

— Вы правы, — подтвердил он. — Весь мир осуждает сионистский разбой!

— Неужели евреи в Израиле, сами испытавшие на себе ужасы фашизма, не понимают. что они совершают?! — ужаснулась Оксана.

— Сионизм это фашизм. Вот главная причина всех бед! И только благодаря мирной политике Советского Союза, поддерживающего освободительную борьбу палестинского парода, израильтяне не могут их поголовно истребить. Сионисты воюют па деньги американских империалистов, — разъяснял он.

А Оксана поддакивала:

— Убийцы!

— Вы смогли бы выступить по телевидению с обращением от имени советских матерей, — подумав, предложил ей куратор. — Вы не волнуйтесь, мы вас несколько раз запишем, шероховатости вырежем. У вас должно получиться. Прекрасная внешность, отличная дикция… — подбадривал он ее.

— Конечно: — согласилась Оксана. — Я тоже мать. И когда вижу эти фото, своими руками задавила бы!

— До этого, надеюсь, дело не дойдет, — улыбнулся куратор, вынимая из папки новую расписку. — Вот здесь, пожалуйста, распишитесь, — он отсчитал пятьдесят рублен и пошутил: — От комитета советских женщин.

В первых числах декабря «письмо» Оксаны было опубликовано в местной газете, а затем появилось и в республиканской. Она дважды выступила по телевидению и, как говорили друзья и знакомые, смотрелась просто великолепно. И Коля восхитился. После второй передачи он предложил ей расписаться. Оксана, с полминуты подумав, согласилась назначить бракосочетание на третье февраля.

— Чтоб подешевле вышло, — объяснила она совмещение свадьбы с днем рождения Викочки.

Стремительная карьера Оксаны для Изи прошла незамеченной. Кроме «Вечерки» и «Комсомолки» иных газет он не читал, а по республиканскому телевидению, кроме футбола, и вовсе ничего не смотрел.

За что и был наказан, долго еще с замиранием сердца открывая почтовый ящик, ire зная, что «любимый город может спать спокойно…»

«И видеть сны, и видеть сны, и видеть сны…».

Счастливые семидесятые завершились, как и положено по календарю, в конце декабря 1979 года. За несколько дней до начала нового десятилетия весьма, как объявили, ограниченный контингент советских войск был введен в Афганистан.

На всех политинформациях знающие люди доверительно сообщали, что паши доблестные десантники всего на несколько часов опередили американцев, собиравшихся установить в афганских горах ракетные установки, взяв, таким образом, подбрюшье России под ядерный прицел.

Сценарии этот живо напомнил Изе август шестьдесят восьмого. Тогда также благодаря умелой утечке информации стало доподлинно известно, что наши войска всего на несколько часов опередили западных немцев, готовых ввести спои танки в братскую Чехословакию.

Хоть это при ближайшем рассмотрении не поддавалось здравому смыслу, но па памяти был мюнхенский сговор и аннексия Судет, с которой, в общем-то, началась германская ^экспансия на Восток. И обостренное войной чувство легко уверовало: так надо! После трагедии 41-го разведке следует верить.

В те дни Изя с гордостью вспоминал, как участвовал в подавлении фашистского путча в Венгрии, удивляясь, почему не встречают их, как освободителей, многотысячные толпы, и за что, как только высунулся он па тапка, бросил ему в голову камень долговязый студент, труп которого затем волокли мимо их тапка на грузовик…

В ту августовскую ночь Румыния объявила мобилизацию и, на всякий случай, выдвинула своп войска к советской границе. Ответные действия, когда из резервистов срочно формировалась Одесская (одни говорили — танковая, другие — мотострелковая) дивизия, срочно выдвигаемая к румынской границе, казались ему правильными, и он вновь недоумевал, почему скандируют на Вацлавской площади многотысячные толпы обманутых чешских студентов, дикое для него слово: "Оккупанты!''

Он еще долго удивлялся, почему его обошли с повесткой, и подсмеивался над храбростью Баумова, который спешно ''заболел'' подозрением на рак и, взяв отпуск, вылетел обследоваться в столицу.

''Ося всегда был трусом, — смеясь, рассказывал он Шелле, как брат его, распаляясь с зависящими от пего людьми до истерических воплей — сейчас я тебе морду набью! — теряется, бледнеет и спешит ретироваться при малейшей опасности получить даже не пощечину, а легкий пипок в зад".

О диссидентах, вышедших 21 августа на Красную площадь с лозунгом «За вашу и нашу свободу», газеты не писали. О поступке их Изя услышал значительно позже… и не оценил никак. С годами, правда, он стал сомневаться в правильности ввода войск, но тогда, и августе 68-го, сомнений не было — во имя сохранения мира все средства хороши.

Но Афганистан? Далекий вроде от большой политики… Скупые сообщения в газетах как бы установили информационно-дымовую завесу. Изя пытался крутить радио. Сквозь треск усердно заглушаемых «голосов» прорывалось осуждение агрессии Генеральной Ассамблеей ООН, и все громче звучало повое для страны слово: «бойкот». Бойкот Олимпиады, экономический бойкот, культурный…

Как Регина и говорила, через два месяца, в ноябре 1979-го, Юру призвали в армию. Учебку проходил он в Каунасе. Писал, к радости Парикмахеров, нечасто, и они успокаивали себя тем, что за два долгих года пли он, или Регина кого-нибудь себе найдут.

— А если бы ты сделала глупость и вышла за него замуж до армии? — говорила ей Шелла, когда особенно долго не было писем.

И Регина соглашалась.

— Да, мы должны пройти испытание временем. Бабушка с другой стороны добавляла:

— А сколько случаев было во время войны в Ташкенте? Она ждет его, надрывается одна с ребенком, не позволяет пиком) даже ухаживать за ней, а у пего фронтовой роман с военврачом, а потом короткое письмо: ''Извини, у нас — любовь…"

В мае 80— го Юрину часть перебросили в Афган. А вскоре к матери его пришли из военкомата: ''Ваш сын пропал без вести. Ищут… Возможно, в плену. Тогда есть надежда, что обменяют…"

В эти же дни и Одессу пришло сообщение и смерти Высоцкого. Оно и поставило окончательную точку в затянувшемся прощании с семидесятыми…

Регина еще долго бегала к Юриной маме, но больше о нем вестей не было.

Никаких.

Мы уже на финише. Осталась одна глава, и можно перевести дыхание. Но я так и не объяснил читателю, почему повесть эта называется «Боря, выйди с моря».

С первой повестью вроде бы ясно. «Маразлиевская, 5» — сцена, где разворачиваются основные события первого действия.

А дальше? Что я, по-вашему, должен делать дальше? Объявить конкурс на лучшее название?

Итак: «Как на Дерибасовской угол Ришельевской» — было, «Моя Одесса» — тоже, «Белеет парус одинокий» — дважды… А вот «Боря, выйди с моря» — не было. Хотя море, можете проверить, у меня есть… И если по вине автора Боря в повествовании не возник, то специально для вас я его введу, и чтобы не возникало никаких сомнений в правильности названия, искупаю в море. В отличие от остальных это упущение можно исправить.

За Черноморкой, перед рыбпортом. у Наташиного отца был курень. Бывала там Наташа редко. Рыбачить она не любила, да и добираться туда без машины непросто. Но Вовка, как приехал па каникулы, так и застрял па дедовском причале. Наташа год не видела сына. Естественно, взяла отпуск и отправилась следом.

В то утро Вовка с дедом вышли в море в шесть утра. Наташа проснулась вместе с ними, по вставать не спешила: Алеша…

Стоп! Стоп! Вновь нет Бори?! Клянусь вам, я не виноват! Уважаемый читатель, я разрешаю тебе взять ручку и везде в тексте исправить любое понравившееся тебе имя на «Боря».

Более того, я готов пойти дальше и выделить в моей повести две строки, в которые каждый желающий может вписать свой текст и стать таким образом моим бессмертным соавтором…

Для писем:

Согласитесь, не каждый автор так любит своего читателя, что позволяет ему столь бесцеремонно обращаться со своим детищем.

С другой стороны, почему его не любить? Хоть я и не христианин, чтобы любить поголовно всех, но если он прошел со мной весь маршрут и где-то поплакал, а где-то посмеялся, то почему бы не выпить мне с ним рюмочку и не посмеяться еще раз, но уже вместе? Или поплакать?

В двух соседних зданиях, на разных сценах, в один и тот же вечер одновременно играют комедию и драму. В одном зале смеются, в другом — плачут. А если совместить это в одном спектакле, на одной сцене, где даже не в разных действиях, а в одном, на одной, условно поделенной невидимой нитью сцене идут и комедия, и драма? Не соприкасаясь или едва касаясь друг друга? И легкомысленный зритель по своему усмотрению выбирает, что ему в данное мгновение смотреть, беспристрастно открывая то левый, то правый глаз…

А на сцене переплетение красок, жанров, цветов, слева — похороны, справа — свадьба, посредине — тончайшая озоновая стена, и я лишь, как неумелый телережиссер, хаотично нажимаю на клавиши, попеременно включая то эту, то ту часть сцены…

Мы подошли к концу. Хотя нет, до конца еще далеко. Автор просто устал и пошел за пивом. Но на тот случай, если он не вернется: как и было обещано в конце первой повести, в искрящейся надеждами шестидесятых годов «Маразлиевской, 5», Шелла с Изей окажутся в Америке. Регина с семьей — в Израиле.

Наташа выйдет замуж, и если вас интересует, где она будет жить, то пока в Одессе… Воспитывая внука, Женьку Левита…

Об Осе говорить не буду. Просто не хочу. Единственное, что знаю, с Мусей он развелся и завел молодую подругу. Кажется, звать Тамара. А может, не Тамара… Не помню…

Дальнейшая судьба Оксаны и детей? Не знаю, не знаю… Но обещаю, что как только мне станет что-либо известно, заглянув в дверь, на которой написано «Восьмидесятые и девяностые годы», обязательно вам расскажу.

СССР расколется на шестнадцать больших и мелких осколков. Затем некоторые осколки… Да зачем я все это вам рассказываю? Вы и так знаете это лучше меня. Пива хочется… Жарко… В Одессе август…

Август, 1994 г.