Глава вторая РА-РЕКА

Весла чавкали, словно молодые поросята. Они с шумом погружались в вязкую воду, упирались в нее, изгибались дугой, сердито скрипели укрепами и настырно толкали вперед тяжелую ладью. На почерневшей мачте ненужной тряпкой болталось провисшее полотно ветрила[13].

Деготь, разморенный нещадным солнцем, стекал с просмоленных бортов ладьи. Черные капли падали в воду, расходились радужными корогодами и уносились назад. Терялись в белой пене за кормой.

Обожженные летним припеком спины гребцов лоснились от влаги. Люди дружно наваливались на весла. Рвали жилы. Толкали истертыми в кровь ладонями длинные весельные хватки. Выдыхали разом двумя дюжинами пересохших глоток, стараясь не сбиться с ритма:

– Нале-гай! – и перо в воде…

– Нале-гай! – и валек[14] на себя, до боли в руках, до хруста в пояснице…

– Нале-гай! – и ладья, словно птица из сказок о Матери-Сва, взмахивает крыльями весел и летит… летит, разрывая речные волны деревянной грудью.

Заигрался облаками Ветер Стрибожич, задержался где-то вдалеке. А может, устал от вечных метаний по бескрайнему небу, затих да и прикорнул тихонечко. Укрылся среди раскидистых древесных ветвей и не слышит, как зовут его сквозь стиснутые от напряжения зубы, усталые гребцы. Что ему, легкому на подъем небесному страннику, до людских страданий?

– Нале-гай! – давлю я из последних сил на весло, пытаясь хоть ненамного продвинуть груженую ладью к заветной цели.

– Су-у-ши! – наконец кричит кормчий, и изморившиеся гребцы крик его встречают вздохом облегчения.

Я поднимаю голову. Сквозь потную пелену вижу, как, сжалившись над нами, ветер упруго натягивает ткань паруса.

– Слава тебе, Даждьбоже! – шепчу едва слышно и понимаю, что не могу сдержать улыбки.

– Как ты, парень? Утомился, небось? – спросил меня старик-напарник.

– Есть немного, – кивнул я ему. – Отвык на веслах ходить.

– Да неужто тебе в привычку? – подивился он.

– Было дело, – ответил я, вспомнив, как безусым отроком бороздил Океян-Море вместе с ватагой хевдинга Торбьерна.

– То-то я смотрю, что сноровисто у тебя выходит.

– Наставник у меня был хороший, – поплевал я на мозоли, ладонь о ладонь потер.

– Кто таков?

– Ты о нем навряд ли слыхивал. Ормом его звали. Из варягов он был.

Покачал головой старик. Да и откуда ему было знать о Могучем Орме?

– Кулак у него, что твоя голова. Этим кулаком он меня в гребном деле и натаскивал.

– Так ведь лучшего учителя и придумать трудно, – подмигнул он мне.

– Это точно, – согласился я и вверх голову задрал.

Ветрило на мачте пупырем вздулось. Уперся в него Стрибожич своим могутным плечом, подтолкнул ладью. Нам роздых дал. Побежала лодка весело по речным волнам. Охолонули гребцы от труда своего тяжкого.

– Слушай, парень, все спросить тебя хотел… – Напарник на. меня взглянул хитро да бороденку свою пегую огладил. – А не тот ли ты Добрын…

– Нет, – перебил я его поспешно. – Не тот.

– Ясно, – кивнул он.

Только вижу, что не верит он мне. Ну и пусть. Лишь бы не болтал много. А так… пускай что хочет, то и думает.

– Уже третью седмицу мы воду в реке баламутим, а кто ты и что ты – непонятно.

– А чего тут понимать? – пожал я плечами. – Две руки, и ноги тоже две, голова на плечах… выходит, что человек…

– Ну, как знаешь, – отвернулся старик, через борт ладейный перегнулся, ноздрю пальцем придавил и шумно высморкался в воду.

Пусть обижается. Не люблю, когда без спроса ко мне в душу лезут.

– Ты почто, Рогоз, такое неуважение к Водяному выказываешь? – строго прикрикнул на старика кормчий.

– А-а-а, – отмахнулся мой напарник. – Мы с ним не первый год знаемся. Небось, не побрезгует.

– Дядька Рогоз, – хлопнул старика по плечу молодой гребец, что за нами сидел, – а правда, что ты с Водяным меды пьяные попивал?

– Было дело, – кивнул напарник. – И меды пили, и с русалками баловались…

– Как же ты русалок-то? – удивился малый. – У них же хвост рыбий.

– Вот под хвост им и впиндюривал, – ухмыльнулся Рогоз.

– Ну? И как она на ощупь? – спросил кто-то.

– Склизкая и тиной речной воняет, а так ничего, – пожал плечами старик. – Ведь на безрыбье…

– И русалку раком… – закончил за него кормчий.

Дружным гоготом грянули гребцы. Усталость из нас через смех выходить стала.

– Вы чего тут надрываетесь? – Из маленького шатра на носу ладьи показалось избитое оспой лицо.

– Да вот, Стоян, – едва сдерживая хохот, ответил кормчий, – Рогоз нас учит, как русалок пользовать.

– Что? Уже заскучали без баб? На нежить речную готовы кинуться? – улыбнулся щербато купец, выбираясь из шатра наружу.

– Сам-то, небось, с гречанкой своей милуется, – зло пробурчал себе под нос молодой гребец, – а нам хоть вправду к Водяному в гости отправляйся… – И отвернулся.

– А тебя что, Просол, завидки берут? – Рогоз подначил парня.

– Еще бы не брали, – тихо, чтобы не слышал Стоян, ответил малый. – Такому поросю и такая девка досталась.

Стоян и вправду был не из худосочных. Жиром заплыл, глазки маленькие едва из-за щек выглядывают, носик-пуговка еле-еле проглядывает, а личико такое, что подумать можно, будто навье семя на нем горох молотило. Оспой, как коростой, изъедено. И как после лихоманки такой купец выжить смог, даже ума не приложу.

А жена у купца красавица. Мариной чудно прозывается. Молодая, чернявая, стройная, словно лань на подъем легкая. А рядом с чудом-юдом своим и вовсе красавицей смотрится. Понимаю я малого. Будь мое сердце свободно, сам бы по ней сохнуть начал.

Как-то на ночевке кормчий рассказывал, что привез Стоян-купец Марину из самого Булгара-города. Как гречанка в такой дали от дома своего оказалась, неизвестно, только выставили ее в Булгаре на торжище невольничье и такую цену заломили, что и не подступиться.

– Торговаться за нее начал булгарин один, – рассказывал кормчий, а сам ушицу в котле артельном помешивал. – Из знатных, видать. Каменья на пальцах его так и играли, у меня ажник в глазах зарябило от их сияния. Потом мараканский купчина свою цену назначил, выше булгарской. Продавец аж приплясывать начал, чуя нежданную прибыль. Но и булгарин отступиться не пожелал, еще выше откуп пообещал, и хоть мошна у мараканца немалой была, все же он такую цену не потянул. Отступился. Тут Стоян не выдержал, в торг за гречанку встрял. Видать, тоже на красоту иноземную позарился, если серебра не пожалел. Переплюнул он булгарина. Так Марина его холопкой стала. Но неволить Стоян ее не стал. Вольную дал и честь по чести в жены взял. Теперь вот на шаг от себя не отпускает, за собой по миру возит. Куда он – туда и она.

– А что? – спросил я тогда кормчего. – Верно говорят, что в Булгаре и наших баб продают?

– Верно, – вздохнул он тяжко. – Наши бабы в большой цене.

А у меня сердце вдруг защемило, как представил себе, что Любавушку мою на торг выставили.

Вот уже полгода я добираюсь до этого страшного града, где живых людей, словно тварей бессловесных, на торг выставляют. Вначале дорожкой протоптанной ехал, по которой мы с подгудошником Баяном когда-то за ушами хлебными к муромам ходили. До Карачар добрался уже, когда листья на деревах распустились. Рады были христиане карачаровские меня повидать. С расспросами накинулись, все хотели узнать, как наставника их, Григория, в Киеве княгиня Ольга приняла? Как послушник Никифор на чужой земле прижился?

Иоанн с Параскевой все это время тоже без дела не сидели. Трудились карачаровцы во имя Господа своего, старались изо всех сил. Обстроились Карачары, красивым поселением стали. Церковь на бугре красками яркими расцветилась. Вырезанное мной распятие над входом чуть потемнело под дождями, так Иоанн его лаком покрыл, а Софьюшка глаза Иисусу подрисовала, и теперь взирал Спаситель с креста на жизнь общины, и взгляд его был кроток и спокоен.

Илия все меня про Баяна пытал. Не знал он, что подгудошник каликой оказался. Мы тогда с Григорием истинную причину появления здесь Переплутова пасынка решили в тайне сохранить, чтоб народ зазря не пугать. Так что убивец запомнился мальчишке весельчаком и балагуром безобидным. Да еще помнил Илия, что подгудошник про калечность его сказывал. Дескать, если захотеть, то можно ногам владенье вернуть, вот мальчишка и вспоминал поргудошника часто, даже в молитвах своих его поминал. Хоть и крепится он, и верх лихоманке над собой взять не дает, а все одно видно, что тяжко ему, безногому, по земле-матушке ползать.

Там, в Карачарах, мне пришлось Буланого, коника моего, которой мне верой и правдой служил, оставить. Жалко было с коником расставаться, но поделать ничего не мог. Дальше мой путь по реке лежал, а конь не ладья, на нем далеко не уплывешь. А плыть до Булгара мне было сподручней. Тем более что оказия нежданная подвернулась.

Пристал к карачаровскому причалу гость новгородский, Стоян-купец со своей ватагой. Он хоть из тех земель был, откуда общинники бежали, от волхвов спасаясь, но на христиан зла не держал. За долгую жизнь свою пришлось ему и с христианами, и с иудеями, и с исламитами дела иметь, потому в делах веры терпимым был. Да и неважно, каким богам твой покупатель требы возносит, если платит серебром или соболями искристыми. Торговля во всем мире единого бога признает – прибыль.

К нему на ладью я и пристроился. У него как раз двух гребцов лихоманка скрутила, так что мне местечко у весла освободилось.

– Заодно и охранником надежным для тебя будет, – расхваливал меня купцу Иоанн.

– Это кстати, – соглашался Стоян. – Времена нынче лихие, и лишний меч мне совсем не лишним окажется.

Параскева мне с собой узелок собрала со снедью да с исподним чистым. Калиту с колтой Любавиной да веточкой Берисавиной мне за подклад, к сердцу поближе, пришила.

– Так оно надежней будет, – сказала.

А Софьюшка мне вслед ручонкой помахала.

– Спаси Хлистос! – крикнула.

Отчалили мы и по Оке вдаль поплыли. Так я рядом с Рогозом в ладье на лавке гребной уселся и теперь изо всех сил на весло налегал, чтоб как можно быстрее в Булгаре оказаться.

А ладья свой путь продолжала, вокруг леса поднимались, за бортом река волнами плескала, солнышко пригревало ласково. Я и не заметил, как сон меня сморил.

И приснилось мне, будто стою я на берегу, а река мимо меня катится. Но не та река, по которой ныне ладья наша бежит, а другая – грязная да мутная. И словно нужно мне на тот берег перебраться, а не могу, уж больно течение у потока быстрое. Боязно мне отчего-то в воду лезть, только знаю, что нужно мне это сделать. Очень нужно. Ведь на том берегу, к березке белой прислонившись, стоит суженая моя и рукой мне приветливо машет.

– Любава! – кричу я ей. – Любавушка! Погоди! Сейчас я доберусь до тебя, – а самого совсем страх заел, поджилки трясутся.

А жена как будто и не слышит меня. Стоит, вдаль смотрит и улыбается. Вот только улыбка у нее грустная почему-то. И жалко мне ее, и за себя боязно, и хочется страх свой побороть, а не выходит. Ругаю я себя, за малодушие корю, но стоит только ногу мне для шага поднять, как она тяжестью непомерной наливается, так что шагнуть вперед не выходит. И щеки от стыда горят, не хочу я немощь свою признать, хочу туда, на берег, к жене, к Любаве моей. Напрягаюсь до скрежета зубовного, кулаки сжимаю так, что ногти до крови в ладонь впиваются, и все же шаг вперед делаю… потом второй… третий и… камнем в воду мутную падаю, только грязь до небушка брызгами взлетает.

И подхватывает меня река, и несет незнамо куда. Захлебываюсь я в жиже зловонной, отплевываюсь, что есть мочи руками гребу, воздух ртом хватаю, то ныряю на глубину, то снова выныриваю. И вдруг вижу – Любава меня заметила, вдоль берега бежит, хочет вслед за мной в реку кинуться.

– Не надо, – пытаюсь я ей крикнуть. – Не надо! – Но река мне в глотку заливается, и уже не до криков мне.

– Добрынюшка! – слышу, как Любава меня зовет. – Добрын…

– Добрын! – тормошит меня Рогоз. – Ты чего расстонался тут?

– А?! – Не враз я ото сна отошел, не сразу понял, что не в воде, а на ладье купеческой.

– Подымайся скорей! – старик мне. – Вешка граничная завиднелась. К берегу мы пристаем. Давай очухивайся. Вон мужики уж и парус подобрали.

– Эй, ребятушки! – кормчий голос подал. – Левое крыло поднажми! Правым мах пропустить! А теперь дружненько! Нале-е…

– …гай! – отозвались гребцы. – Нале-гай!

– Правый суши! – кормчий распоряжается.

– Держи, Добрын, – навалился Рогоз на валек, вырывая перо из воды, и я сверху на рукоять пузом лег.

– Хорошо, ребятушки! – Кормчий на рулевое весло надавил. – Теперь снова разом!

– Налегай! – гаркнули гребцы.

– Суши! – крикнул кормчий радостно. – Теперь сама пойдет.

Постепенно замедляя ход, ладья заскользила к берегу.

– Молодец, Ромодан, – хвалит кормчего Стоян. – Аккурат на вешку выходим. Пристанем, так бочонок меда выставлю! – это он уже нам посулил.

– Медку с устатку пользительно, – улыбнулся Рогоз, ладонь о ладонь потер и слюну сглотнул.

И тут непредвиденное стряслось. Заскрежетала ладья по камням, на отмель наткнулась и встала как вкопанная. Тряхнуло нас так, что я чуть с лавки не слетел, Стояна от удара повалило, а кормчего рулевым веслом шибануло, он аж за борт вылетел. Бултыхнулся в воду, побарахтался и на ноги встал. Мокрый весь, ругается на чем свет стоит, а река ему всего-то до пояса.

– Кто же вешки рядом с мелью ставит? – Малой, что за нами сидел да при ударе Рогоза в спину головой боднул, ухмыльнулся и лоб ушибленный потер.

– Ох, мужики, – Рогоз за поясницу схватился, – сдается мне, что не к добру это, – и, кряхтя, под лавку за топором полез.

– Вешка ложная! – Стоян закричал, подымаясь. – Ополчиться всем! – а сам в шатер поспешил Марину проведать.

Не заставили себя ждать лихоимцы, на берег гурьбой высыпали, заверещали радостно, оттого что на их лжу купец залетный напоролся, в воду полезли, дубьем да копьями размахивают, приступом ладью взять хотят. Я свой меч из-под лавки выпростал, думаю: «Ах вы, гниды вонючие! Решили мне дорогу к жене загородить?!» А самому сон давешний вспомнился – вот она к чему, вода-то грязная.

Изготовился я, меч вздыбил, краем глаза вижу, как Стоян гречанку из шатра вывел. На днище ладьи ее укладывает, а сам приговаривает:

– Ты уж поберегись, Маринушка. Здесь тебе, солнышко мое, поспокойней будет, – а сам на гребца молодого оглядывается. – Просол! – кричит. – Давай сюда!

Подскочил к нему гребец, в одной руке щит червленый, в другой палица тяжелая, а на голове шишак, взглянул на гречанку быстро и глаза отвел.

– Вот что, Просол, – купец гребцу говорит, – знаю, что мила тебе моя жена… и не перечь, я же не слепой и все вижу. Ты уж охрани ее. Хорсом тебя молю, не оставь Марину без защиты.

Смутился парень, покраснел до ушей, но в руки себя взять сумел.

– Не тревожься, Стоян, – говорит. – Только через прах мой вражины до нее доберутся, – встал над гречанкой и щитом ее прикрыл.

Вот что Лада с людьми делает. На Стояна без слез не взглянешь – толстый, рябой, щербатый, оспой побитый, а душа у него большая да красивая. Любит свою гречанку. Жалеет. И не побоялся ее под пригляд молодого и пригожего отдать, зная, что тот к Марине тоже неровно дышит. Только и другое ему ведомо. Просол скорее костьми ляжет, чем позволит налетчикам до жены купеческой добраться. А коли Марина под защитой, значит, и Стояну покойней будет.

А я свою любовь защитить не смог. Теперь бегу вслед за ней – догнать пытаюсь. А вот догоню или нет? По-всякому судьба складывается, по-всякому Доля с Недолей веретена свои выворачивают. Стоял я тогда возле ладейного борта, неприятелей ждал, в правой руке меч сжимал, левой на груди калиту, за подклад вшитую, нащупывал, в которой колта Любавина была схоронена, а сам Даждъбогу молился, чтобы сил он мне и сноровки дал ворога одолеть и любовь мою потерявшуюся отыскать.

– А ну, веселей гляди! – крикнул кормчий гребцам. – Не такие уж они страшные, как показаться хотят.

– Рогоз! – это Стоян распоряжается. – Давайте с Добрыном за веслами приглядывайте. Коли вражины их крушить начнут, так рубите лихоимцев, не жалея!

– А то нам впервой от налетчиков отбиваться, – отмахнулся Рогоз. – Слышь, Добрын, – это он уже ко мне. – Ты чего за грудь хватаешься? Али сердечко прищемило? Может, в сторонке полежишь? Отдохнешь немного.

– Ты за собой смотри, – огрызнулся я. – А я уж как-нибудь сам разберусь.

А лихоимцы по отмели бегут, орут что-то яростно. Нас пугают, а себя бодрят, на бой друг друга подначивают. Знают ведь, что не все из этого боя живыми выйдут, однако жажда поживы сильней их страхов. А может, думают, что с ними ничего не сделается. Ведь перед битвой завсегда кажется, что с кем угодно дурное случиться может, только не с тобой, и Марена-Смерть всегда к другим приходит, а ты сам жить вечно будешь.

Если бы так все и в самом деле было. Если бы так…

– Добрын, видишь вон того, что справа? – Рогоз пальцем в одного из налетчиков тычет. – Того, что поволоку меховую с себя скинул, чтоб в воде не мешалась?

– Ну?

– Сдается мне, что он к веслам примеривается.

– Эх, лук бы сейчас да стрелу каленую…

Все ближе и ближе враг…

Вот сейчас сшибемся…

Вот сейчас…

Сшиблись.

Ударили вражины в ладейный бок, борт наверх подымать начали.

– Опрокинут же! – заревел кормчий. – Ребя, не давать!

Налегли гребцы на весло, словно лапой поверх воды загребли, троих супостатов сшибли. Хлюпко ладья на место опустилась, с брызгами. Уперлось весло в дно речное и хряпнуло, словно сухая веточка.

– Круши налетчиков!

Смотрю, разбойник ручищей в борт вцепился, забраться наверх старается.

– Куда прешь?! – рубанул ему по пальцам, он в воду упал, а пальцы в ладью скатились.

– Добрын! Берегись! – Рогоз мне кричит.

Отпрянул я в сторону, а мимо топор просвистел – кинул кто-то, но промахнулся. Пролетел топор и Просолу в щит впился.

– Чтоб тебя! – изругался тот, щит выронил, рукой отбитой трясет. – Марина, ты как?

– Жива, – отвечает.

– Убью! – Стоян бочонок над головой вздыбил и в налетчиков кинул.

Снес бочонок разбойника, а второму голову размозжил, тот даже вскрикнуть не успел, упал в воду, и течением его сносить стало.

– Ты совсем очумел, купчина! – крикнул ему кто-то из гребцов. – В бочке-то мед пьяный!

– Поговори мне еще! – огрызнулся Стоян и кулачиной вражине в ухо засветил.

– Мужики! – Рогоз от своего супротивника отмахнулся и к гребцам повернулся: – Уплывет ведь мед! Уплывет ведь! Вражины выпьют!

– Рви их, ребя! – Это кормчий, кровью с головы до пяток залитый, очередного разбойника за борт спихнул, а сам без сил повалился.

– Ты, никак, ранен? – Рогоз к нему кинулся.

– Хорсе Пресветлый миловал, – ответил тот. – Не моя это руда. Мед-то спасли?

– Багром притянули. Правда, зацепили нашего, но мед он сберег… Добрын! Что ты спишь в хомуте! – старик пальцем мне кажет.

Я только заметить успел, как мелькнуло что-то, махнул мечом, копье отбил, руку вперед выкинул. Завопил разбойник подраненный, обратно в реку кинулся.

– Ох, – сокрушенно кормчий головой помотал, – дюже много их, не отобьемся.

И тут на берегу труба захрипела, противно так, словно нутро наизнанку вывернуть собралась, и вдруг встали вороги. Постояли немного в растерянности, а потом заверещали и обратно на берег кинулись.

– Вот тебе раз, – удивился Рогоз. – Это куда же они? Передумали нас добивать, что ли?

А труба еще сильней надрываться начала – ни дать ни взять, словно кошку кто-то за хвост потянул.

– Эй! Разбойнички! – вслед налетчикам кричит старый гребец. – Вы куда?! А драться?

– Будет тебе, – махнул на него рукой кормчий. – Неужто мало драк на твоем веку было?

– Ты смотри, как лихоимцы улепетывают!

Огляделись мы – наши живы все. Четверо ранены, да и то несильно. Засвистели налетчикам вслед, заулюлюкали, засмеялись радостно. Оно и понятно, радость оттого, что Марена стороной прошла. Смерть мимо пролетела. И меня потихоньку отпускать стало. Даже обида на налетчиков появилась за бегство их трусливое. Только же в драку вживаться начал, и на тебе. Будто хлеба краюху голодному показали, а потом за пазух упрятали, а у того полный рот слюней и в животе урчит.

А лихоимцев уже и след простыл. Нырнули в прибрежный лесок, словно привиделись, словно и не было их никогда.

Труба между тем еще разок взвизгнула и тоже замолчала. Стоим мы, рты разинули и понять никак не можем, что ж это такое было.

Но вскоре разгадка сама собой пришла, или, точнее, приехала.

Перед ложной вешкой всадник показался, а за ним еще десятка два конников. И все в броне. Все при оружии. Вот кого разбойники испугались. А нам что же? Снова к бою готовиться или обойдется?

Остановились конники, на нас уставились. А мы на них смотрим. Полупырились так друг на друга, а потом один из них, худой и на вид болезный, чуть вперед коня протронул и руки вверх поднял.

– Кто… есть… вы? – громко крикнул.

Тут Стоян руки домиком сложил, к лицу поднес и гаркнул что-то на языке, мне непонятном.

– Это он говорит, – пояснил мне Рогоз, – что мы из Нова-города в Великий Булгар с товаром идем.

Всадник тронул поводья и направил коня в воду. Двое ратников присоединились к нему, вынули, на всякий случай, кривые мечи из ножен. Знакомы мне были такие мечи. Когда мы с Баяном за Григорием ходили, с такими уже встречались. Один даже верой и правдой мне послужил. Тяжеловат был, не то что Эйнаров подарок, но мне тогда не до привередства было. По мечам я и определил, что булгары нам на выручку пришли и налетчиков отогнали.

Кони ногами со дна муть подняли, рыбешек-верхоплавок распугали, зафыркали от радости, что в зной такой в реку окунулись. Подъехали всадники к ладье, старший снова что-то выкрикнул и рукой махнул. Стоян в ответ затараторил быстро, то на берег, то на ладью, то на вешку ложную показывает. Объясняет, значит, как нас вороги на мель заманили да добром купеческим поживиться хотели. Рассмеялся булгарин, своим подмигнул, а потом, подумав, Стояну головой закивал. Купец, не мешкая, калиту с пояса снял и ратнику протянул.

– Понятно, – шепнул мне Рогоз. – Это мордва[15] озорует. Они вешки возле мелей ставят, чтобы ладьи грабить. Булгарин нас до Pa-реки проводить согласился. Ну, а Стоян ему серебро за услугу посулил – пять кун сейчас и пять после того, как до реки доберемся.

– Ого! – удивился я. – Не велика ли плата?

– Не, – помотал головой гребец, – Стоян лишнего от себя не оторвет. И потом, с ними, – кивнул он на всадников, – нам спокойнее будет.

– А ты откуда булгарский язык знаешь?

– Эка невидаль, – пожал плечами Рогоз. – Я немало по свету белому походил, немало рек веслами вычерпал, много народов повидал. Вот помню…

– Погоди, – перебил я его, а сам в булгарина повнимательней вгляделся. – Слава тебе, Даждьбоже.

– Ты чего это Дающего славишь?

– Есть за что, – коротко ответил я.

И действительно было за что Покровителя поблагодарить. Он же мне в руки ниточку дал, за которую я теперь ухватиться должен и держать ее изо всех сил.

– Ох, темнишь ты чего-то, Добрын, – Рогоз топор свой с плеча снял, под лавку его засунул.

– Булгарскому языку меня выучишь? – спросил я его.

– И на кой тебе?

– Как на кой? В Булгар придем, я там девку какую-нибудь себе выгляжу, а столковаться не смогу.

– Будет тебе, – отмахнулся старик. – Ты, вон, Просолу байки рассказывай, а мне-то не надо воду в уши заливать, мне и без того мокро.

– Это ты разбойников испугался? – попробовал отшутиться я.

– Взопрел, брехню твою от правды отличая. Хватит лясы точить. Вон, кормчий нам рукой машет. Сигай с ладьи, нужно ее с мели стягивать, – и бултыхнулся в реку.

Конники между тем на берег вернулись, а я вслед за Рогозом за борт прыгнул. Хороша водичка! С головой меня прохлада окатила, и дышать легче стало, да и жить вроде как теперь поудобней будет.

– Полно тебе, Рогоз, на меня кукожиться, – пошел я на мировую, пока кормчий на конька[16] петлю из вервья накидывал.

– А чего ты тут выкобениваешься? – Гребец бороду намокшую огладил, а на меня не смотрит, дуется. – Ломаешься, словно девка красная.

– Ладно, – согласился я. – Расскажу тебе, зачем мне в Булгар надобно. Все расскажу без утайки. Ты только меня языку булгарскому обучи. Обучишь?

Стоит Рогоз, вода с него ручьями бежит, а он точно и не замечает ее. Думает. Потом сказал:

– Путь неблизкий, а ты парень хваткий, может, и успеешь выучиться… Пошли в тягло впрягаться. – А сам улыбнулся и меня водой обрызгал, простил, значит.

Так и пошли дальше вместе – мы по реке, а булгары по суше. А вокруг леса да пущи поднимаются, кое-где дебри непролазные прямо к воде спускаются, так что приходилось конникам обходы искать. Порой на день, а то и на два оставляли они нас, а потом глядишь – снова появились – предводитель рукой нам с берега машет.

Шли неторопливо, разбойных людей не боялись, а течение нас к Pa-реке несло, ветерок попутный вперед подталкивал, с веслами потеть и не нужно вовсе, вот и было у меня время, чтобы у Рогоза языку чужому обучиться.

Я, как и обещался, гребцу про жизнь свою рассказал и подивился, когда узнал, что многое Рогоз и сам знает.

– Откуда? – спросил я его.

– Слухами земля полнится, – ответил старик. – Я ведь сразу понял, что на простолюдина ты не похож, да виду не подал. Коли надо тебе в тайне себя содержать, так зачем же с расспросами лезть? А правду люди бают, что… – И наплел мне еще целый короб небылиц всяческих о моем житье-бытье.

Посмеялся я тогда от души.

– Нет, – говорю. – Не волот я былинный, а человек обычный, так же как и ты, кашу ем и по нужде великой за борт задницу свешиваю. Никто меня живой и мертвой водой не обмывал, и за единый дых я чашу в полтора ведра не осилю. Это брешут люди[17].

– Я и сам знаю, что брешут, – смеялся вместе со мной Рогоз. – Но о тебе все одно народ шумит, знать, надежу на тебя большую возлагает. Ты уж помни это. А жену свою отыщешь. Это мужиков в Булгаре не сильно жалеют, а баб наших они приберегают. Перед продажей и кормят сытно, и работой не утруждают, чтоб товар вид и цену не терял. Ух, вражины! – вдруг выругался старик и зло на берег глянул, где ратники булгарские стан для ночлега разбивать начали.

– И потом, – продолжил он, – ростом малых и волосом светлых они особо ценят. Ну а ведъмина искра[18] в ее глазах – примета верная.

– Так ведь я уже один след нащупал, – сказал я и осекся: «Ну кто меня за язык тянул!»

Старик, конечно, поинтересовался, что за след такой. Но я нитку путеводную покрепче в кулаке зажал и не стал старику все выкладывать. Может быть, побоялся, что удачу спугну? А может, не захотел его в дела мои вмешивать.

– Ну, как знаешь! – снова обиделся он, но поостыл вскорости.

А затем Рогоз за обучение мое взялся. Перво-наперво ругани обучил. Слова обидные легче всего запоминаются.

Потом в торговом деле нужное заучивалось: «за что отдашь?», «дорого», «не обманывай», «недовес»…

А уже после мы к другим словам подступились: «земля», «вода», «небо», «любовь»…

И наконец, добрались до главного: «где она?», «как ее найти?», «отдай, не то хуже будет!»…

Конечно, Рогоз на булгарском наречии не чисто говорил, да и не знал многого, тогда я к кормчему приставал, а то и у Стояна непонятное выпытывал. Помогали они, как могли, и спустя месяц пути я уже понимал, о чем предводитель булгарский с купцом перекрикиваются, а спустя два месяца уже и сам мог с ратниками разговоры вести.

Вот и добрались мы до Pa-реки. Говорят, что исток ее в самих Репейских горах хоронится. В Светлом Ирие ключик малый из земли бьет и потоком полноводным по миру разливается. Несет Священная река по земле радость Божескую, зло из света белого вымывает, чтоб был этот свет еще белее.

Там, где принимает в себя Pa-река воды Оки, пришла пора с провожатыми прощаться. Сговорился Стоян с булгарами общую дневку сделать. Приглядели мы местечко попригожей, ладью на берег вытянули, становище разбили. Велел купец из закромов ладейных бочонок меда пенного достать (того, что от мордвы отбили), разносолов всяческих, снеди поскоромней. Запылали костры, мужики с ратниками суету устроили: кашу в котлах варили, невод в реку забросили, рыбы с раками наловили – ешь не хочу.

От свинины и хмельного наши провожатые отказались. Говорят:

– Нам пророк Мухаммед мяса нечистого есть не позволяет, а пития пьяного нам и вовсе не надо.

Что ж, дело ихнее. Не пристало нам к чужому народу со своими привычками лезть и обычаи свои навязывать. Как им нравится, так пусть и радуются. А они трубы глиняные достали, травой их набили, подожгли и ну давай дым через трубы тянуть и в себя вдыхать. Смотрю, а у них глаза заблестели, ничуть не хуже, чем у нас от меда, а вокруг дым сладковатый облачками плывет, ветерок его подхватывает и в небо поднимает, чтоб их Богу тоже не скучно было. И от ушицы наваристой булгары не отказались, сказали, что рыбка им очень даже на пользу идет.

К вечеру и нам, и им совсем хорошо стало. Разморило гребцов от хмельного, а булгар от их трав пахучих, на песни да на пляс потянуло. Кто-то из ратников бубен достал, застучал по нему заковыристо. Я еще подумал:

«Вот Баянку бы сюда. Он на бубне такое выделывал, что немногие повторить смогут».

А среди гребцов дударь оказался, жалейку достал и под лад незнакомый подстраиваться начал, весело от такой музыки стало. Они пляшут, и наши от них не отстают, они поют, а наши подтягивают. Булгары хохочут, и гребцы смехом заливаются. Пир у нас горой.

Только мне не до пиров было. Я меду пригубил да чару в сторонку отставил. Трезвая голова мне сегодня нужна была. Хоть и пел я вместе со всеми, хоть и приплясывал, а краем глаза за булгарским предводителем приглядывал. Он со Стояном в шатре отдыхал, а Марина им подносила да разностями с вкусностями угощала. Пологи у шатра подняли, чтоб ветерок продувал, потому мне за булгарином следить несложно было. Ратник на вид недужный и худосочный, а от еды не отказывался, за троих уплетал, а купец, хоть снеди ему и жалко было, но виду не показывал, с воином беседу неспешно вел, о том о сем судачил.

Долго пир гудел, уже и звезды на небо высыпали, и луна за окоем закатилась, а в стане все еще шумно было. Но усталость свое взяла, затихать начали люди. Всяк к своим потянулся. Булгарин тоже со Стояном попрощался, ушел в палатку свою небольшую, что для него воины натянули. А Марина пологи шатра опустила. Только сквозь тканину тонкую тени проглядывались. И увидели мы, как одна тень к другой подошла и прижалась тесно, будто две в одну слились. А потом в шатре свет потух.

– Ишь, купчина с Мариной милуются, – недовольно пробурчал подвыпивший Просол. – И на что ему, страхолюду такому, гречанка?

– Угомонись! – прикрикнул на него кормчий да со всего маху ложкой по лбу залепил. – Что, на гречанке этой свет для тебя клином сошелся? Или других девок тебе мало?

– Ты чего дерешься? – опешил малый да за лоб схватился.

– А ты чего заладил, как волхв на требище: зачем да зачем? Лучше за хворостом сходи. Костер-то потухнет сейчас.

– А чего это я должен по темну блукать? – взъерепенился малый.

– Что ж, по-твоему, мне или Рогозу за ветками бегать? – нахмурился кормчий.

– Будет вам, – успокоил я их. – Пускай Просол у костра посидит, он у нас теперь вроде как раненый. Я за хворостом схожу. Мне перед сном прогуляться охота да на звезды поглядеть.

– Коли охота есть, – сразу успокоился кормчий, – так ступай.

Я и пошел.

Стараясь не сильно шуметь, чтобы не потревожить усталых мужиков, потихоньку выбрался из становища. Обошел его посолонь, стараясь не споткнуться и не свернуть себе шею в темноте.

– В таком мраке только дрова искать, – ругнулся в сердцах. – Удумал кормчий. Ой!.. – споткнулся все-таки. – Чтоб ему завтра опохмела не видеть!

Наконец, оказался я там, куда весь этот вечер стремился, – возле палатки булгарской. Тихонечко полог приподнял и ужом внутрь пролез. Черно здесь, словно в порубе, и душно, только слышно, как предводитель булгарский во сне сопит. Сам хоть и тощий, а воздух портит спросонья не хуже великана сказочного. Видно, по вкусу ему угощение купеческое пришлось, вот его утроба и радуется. Поморщился я, дух тяжелый от носа ладонью отогнал, потом из-за голенища кинжал достал. Хороший кинжал, мне его Претич-сотник в Вышгороде подарил: рукоять удобная, а жало у него острое. Я на сип булгарский подкрался, резко ладонью ратнику рот зажал, чтоб не заорал с перепугу, а кинжал к горлу приставил, чтоб не дергался сильно.

Он хоть и не раскумекал сразу, что с ним случилось, замычал было да вырваться хотел, но я его крепко придавил, да еще и клинком по шее царапнул, чтоб понятливей был.

– Тише! – зашипел на него. – Дернешься – убью!

Притих булгарин, понял меня. Выходит, недаром я Рогоза мучил, язык булгарский перенимал.

– Хорошо, – говорю. – Я смерти твоей не хочу, мне поговорить нужно, – а у самого рука дрожит, уж больно хочется на кинжал посильней надавить, потому как боль сердечная через этого булгарина ко мне пришла. Убить его хочу, но нельзя пока его жизни лишать, потому и сдерживаю себя.

– Я сейчас ладонь от твоего рта уберу, – я ему шепотом, – но если пикнешь, и Мухаммед тебе не поможет.

Чую, он головой кивнул. Вот и славно.

– Как звать-то тебя? – спросил я булгарина.

– Махмуд, – тихо ответил он и снова шумно испортил воздух.

– Ф-у-у! – невольно поморщился я. – Эка тебя раздирает.

– Хвораю я, – извинился он. – Лекари понять не могут, почему меня по ночам так пучит.

– Знаю я твою болезнь, – говорю, а сам смехом давлюсь, как представил себе, что люди подумать могут, коли увидят: два мужика в кромешной тьме лежат, один другому кинжал к горлу приставил и убить собирается, а другой убийце своему на несварение жалится.

А еще вспомнилось, как Берисава мне рассказывала, что хоть дочку уберечь от ярма булгарского не смогла, однако, прежде чем ей копьем бок распороли, успела на предводителя ловцов порчу наслать. Проклятие материнское само по себе великой силой обладает, а из ведьминых уст оно еще страшнее оказалось. Совсем иссох булгарин, зипун его приметный, бляхами железными обшитый, словно на колу, на плечах болтается. Я его, как только увидел, когда его ратники мордву от нас отогнали, так сразу признал. Как же тяжело мне было все это время сдерживаться. Так и подмывало на булгарина наброситься да все про Любавушку мою выведать. Только как же мне его пытать, если языка не знаю? Вот и терпел до поры до времени. А теперь еще оказалось, что порча не только в сухость его вгоняет, а еще и ветры дурные из него выдавливает. Как же не рассмеяться тут?

Но утерпел я и сказал строго:

– В другой раз не будешь по чужим землям ходить да баб невинных в полон брать.

– Вот оно что… – понял Махмуд, почему на него напасть нежданная навалилась. – Это же когда было-то? Я уже больше года из пределов ханских не выбираюсь. Как зимой позапрошлой занедужил, так и отходился. Теперь вот в страже граничной, купцов от налетчиков оберегаю – тем и кормлюсь.

– Вот про ту зиму и поговорим. Помнишь пленников, которых ты со своими людьми на Руси взял?

– Помню, – сказал он. – Три десятка их было – двадцать четыре мужчины и шесть женщин.

– Ты смотри – памятливый. А помнишь ты полонянку, ростом невысокую, глаза у нее зеленые с крапинами карими?

– Как не помнить, – вздохнул он. – Через нее и беды мои. Попортила крови, вот и заболел. Она самая неспокойная была, несколько раз бежать пыталась и остальных подговаривала, даже на меня с кулаками кидалась.

– Это я видел.

– Ты что? Из них? – удивился он.

– Нет, – ответил я, вспомнив, как мы с Баяном на снегу животы морозили, за станом булгарским в лесу заснеженном наблюдали.

Эх, знать бы тогда… но мне словно кто-то в тот миг глаза отвел. Не признал в полонянке бойкой жену свою.

– Что с ней стало?

– Продали мы всех в Булгаре.

– Кому? – Я почувствовал, как у меня от нетерпения кончик носа зачесался.

– Ильясу Косоглазому мы женщин продали. Он всегда хорошую цену за них давал. Только требовал, чтобы мы к нему их здоровыми приводили. Вот… – снова вздохнул Махмуд. – Женщину твою во здравии сохранили, а сам оберечься не сумел.

– Где его искать?

– Известно где, – прошептал булгарин. – На базаре он человек уважаемый, его там каждая собака знает.

– Ладно, – помолчав немного, сказал я, порылся свободной рукой в кошеле, что мне Ольга в дорогу дала, две деньги Махмуду в ладонь сунул.

– Что это? – спросил он.

– Золото, – ответил я. – За то, что ты передо мной не таился.

– Так ты меня убивать не будешь? – изумился он.

– А на кой? – спросил я, потом треснул его кулаком прямо в лоб.

Всхлипнул он и в беспамятство впал.

– Полежи пока, – сказал я и кинжал обратно за голенище спрятал. – К утру очухаешься, а пока и мне, и тебе так спокойней будет.

Тихо из палатки я вылез, огляделся – спокойно все.

– Слава тебе, Даждьбоже! – в небо звездное прошептал и обратно пошел.

– Ты чего не спишь? – спросил меня Рогоз, когда я до костра добрался.

– Так ведь сами велели хворосту набрать, – ответил я и веток в огонь подбросил.

– А-а, понятно, – сладко зевнул старик и на другой бок повернулся.

На рассвете мы отчалили. А булгары на берегу остались, и Махмуд с ними. Пришел он в себя, значит. Но расстались мы мирно, выходит, никому про то, что с ним случилось, рассказывать он не стал. Золото мое у него обиду притупило, ну и пусть с ним. Мы уходили, а он все стоял и в гребцов вглядывался, видно, пытался понять – кто же из нас к нему ночью наведывался?

А перед нами разлилась широко Pa-река, и порой казалось мне, что я опять оказался посреди Океян-Моря, что вернулся на десять лет назад, что впереди, словно задремавший кит, лежит холодная земля Исландии. Где-то там ждет меня Могучий Орм, и Торбьерн, и Борн все так же теребит свой длинный нос, снаряжая драккар в далекое плавание.

– Ты чего это распелся? – спросил Рогоз. – Это же вроде на свейском?

– Да, – кивнул я. – Песня хорошая. Из детства.

Стольный город Великой Хазарии встретил меня первой весенней грозой. Ливень накрыл окрестности. Вода падала с неба сплошной стеной, молнии сверкали в поднебесье, а раскаты грома пригибали к раскисшей земле.

– Давай! Давай! – орал я рассвирепевшему небу и смеялся каждому новому удару, подставляя лицо под безжалостные пощечины дождя. – И это все?! – издевался я над грозой после очередного яростного раската. – Это все, на что ты способен? А еще Громовержец! Давай! – И, услышав мои издевки, Перун вонзал в землю новую стрелу.

– Что? – не унимался я. – Снова промазал? Эх, Побора на тебя нет, он бы тебя поучил, как стрелы в цель посылать. Недоносок!

– Ты чего орешь? – сквозь пелену дождя я не сразу и разглядел, кто это меня окликнул.

Привратник оказался древним стариком. Таким древним, что даже не верилось, что жить можно так долго. Вода заливала его изъеденное морщинами лицо и водопадом стекала со слипшейся в сосульку бороденки. Он еле стоял, неловко прикрывшись стареньким плащом, и казалось, еще немного, и его просто смоет потоками дождя.

– А чего вы тут позакрывали все? – ответил я. – Не видишь, что человек мокнет?

– Много вас тут таких подмоченных ходит – всем открывать, что ли? – И он побрел прочь от кованой решетки ворот.

– Эй, отче! – крикнул я ему вдогон. – Погоди! Мне Авраама бен Саула повидать нужно!

– Ступай, – ответил тот, не оборачиваясь. – Ступай отсель подобру-поздорову.

Он сделал еще шаг и вдруг замер. Постоял так немного, а потом повернулся да и выдал ни с того ни с сего:

– Что, Маренин выкормыш? Смеяться надо мной удумал?

– С чего ты взял, отче? – удивился я.

– А чего это ты по-нашенски говорить решил?

И только тут до меня дошло, что все это время мы разговариваем на родном мне, да, судя по всему, и старику языке. Я опешил. Вот уже полгода, с той поры как Стоян с Рогозом ладью обратно в Нов-город повели, я не слышал родной речи, и… на тебе! За тридевять земель от дома, в чужой земле, там, где и не ожидалось вовсе, со мной говорят понятными, ласкающими слух словами.

– Ты из каких краев будешь? – словно забыв о дожде, дед шагнул к воротам.

– Из древлянской земли, – ответил я.

– Земляк! – И откуда столько прыти взялось в этом изможденном теле? – Я же из вятичей, земляк!

«Ничего себе земляка нашел! – подумал я. – От Коростеня до вятичей почти три месяца пехом топать».

Но потом понял, почему так обрадовался старик, и тоже улыбнулся.

– Из вятичей? – хлопнул я себя ладонями по коленкам так, что от портов полетели брызги. – У меня же в вятских лесах знакомец есть, хоробр Соловей. Знаешь такого?

– Нет. Не знаю, – ответил старик, потом задумался и сказал грустно: – Не помню. Никого не помню, – и вздохнул горько.

И тут снова вдарил громушек и рассыпался по небу. Жалость к старику меня отчего-то по сердцу резанула. Вдруг подумалось, что и я таким забывчивым когда-нибудь стану.

– Так и быть, – сказал он. – Кто хозяин твой и что ему от ребе надобно?

– Нет у меня хозяина, – ответил я. – Мне самому он нужен. Я ему из Киева весточку привез.

– Из самого Киева? – удивился старик. – Что ж ты стоишь? Проходи давай, – он сдвинул задвижку на решетке ворот и приоткрыл створку. – Живее давай, а то промок я тут совсем.

Я шагнул на просторный, мощенный серым от дождя известняком двор.

– За мной иди, – велел старик и поковылял к дому.

– Как величать-то тебя? – спросил я его по дороге.

– Асир[19], – ответил он. – Только счастья я в жизни этой не много видел.

– А по-нашенски?

Он на мгновение остановился, задумался, а потом покачал головой:

– Не помню.

– Ну, ладно, – кивнул я, входя в дом, – Асир так Асир.

– Здесь побудь, а я сейчас хозяину доложу, – старик стал тяжело подниматься вверх по каменной лестнице. – Да отряхнись, а то вода с тебя ручьем бежит.

Я сбросил с себя потяжелевший от дождя плащ, огладил намокшую бороду и невольно поежился. Совсем не жарко было в этих сенцах, или как там они здесь называются? Каменное все вокруг, белое, холодное. Ни скамеек, ни лежаков, ни поставцов – стены голые, и оттого зябко.

Так же зябко было мне в Булгаре зимовать. Неласково встретило нас ханство Булгарское. Ра-река потрепала ладью нашу злой волной и ветрами студеными. Не такими страшными, как в Исландии, но тоже приятного мало. Однажды так дунуло, так подбросило, что ветрило пополам разодрало, мачту сломало и борт у ладьи попортило. Пришлось к берегу приставать и разруху чинить.

В Кашане-городке мы почти месяц стояли, пока все не исправили. Злился Стоян, да и было отчего – к торжищу опаздывал, боялся, что, пока до Булгара доберемся, цены упадут, а кому охота внакладе оставаться. Так что, как только снова на реку смогли мы ладью спустить, пришлось нам в работу пуще прежнего впрягаться.

Добрались мы до Булгара, когда по реке уже ледяная шуга поплыла. Ладья наша под вечер к пристани подошла, как раз солнышко за холмы садиться стало.

– В наволочь Хорсе гнездится, – вздохнул Рогоз. – Как бы ночью снег не пошел.

Мы канат причальный только бросить успели, а тут кто-то как завопит.

– Что это? – спросил я Рогоза. – Или режут кого?

– Нет, – ответил он. – Это волхвы местные народ на требу созывают.

– Чего же они так надрываются? – усмехнулся Просол.

– А ты рожу-то не криви, – урезонил его Ромодан-кормчий. – Всяк по-своему богов славит, и не тебе обычаи чужие осмеивать[20].

– Да я ничего, – стушевался малый.

– Ничего – это место пустое, – сказал кормчий. – Ты когда в город выйдешь, себя блюди, чтоб по поступкам твоим нас хаять не начали.

Пока грузали ладью опорожняли, Стоян нас на берег отпустил. Шумным мне град показался. Стены у Булгара каменные, башни высокие, а ворота широко распахнуты. Время осеннее – время торговое. Со всех концов света купцы товар везут. Торжище здесь Ага-Базар прозывается. Вот по этому базару мы и прошлись.

– Ой, что за лошадь чудная? – Просол глаза от удивления выпучил.

А я, хоть и не робкого десятка, однако от невидали такой за рукоять меча схватился.

– Это животина добрая, – Рогоз нам пояснил. – Верблюдой прозывается. Вишь, горбыль у нее какой? Она в том горбыле воду возит. Потому может по полю дикому целый месяц скакать и поклажу на себе тащить. За то купцы ее и ценят. Да не пужайся ты, – хлопнул он Просола по плечу. – Она же не лягается. Плюнуть может, ну так ты утрешься да дальше пойдешь.

– Чудеса! – не смог сдержать восхищения малой.

– То ли еще будет, – пообещал старик.

И прав Рогоз оказался – на Ака-Базаре чудес хоть отбавляй. Пестро вокруг и многоязыко. От товаров диковинных лавки ломятся, от каменьев и украшений ярких глаза разбегаются, только мне не до чудес базарных. Надо мне было Ильяса Косоглазого найти. Потому я потихоньку от своих отстал и на невольничий рынок отправился.

Пустым оказался рынок.

– Время для торгов не настало еще, – посетовал замухрышка-сторож. – По весне торги начнутся, а пока тихо у нас. Ловцы только по морозу в походы уходят, когда Священная река в лед оденется.

– А Ильяса мне где найти? – спросил я его.

– Косоглазый в домине своей живет. Во-он там, за бараками. А тебе чего от него нужно?

– Так, – отмахнулся я. – Поговорить нужно.

Дом у Ильяса и впрямь большим был, в два этажа и с пристройками. Глиной обмазан, мелом выбелен. Прав сторож – не дом, а домина.

Постучал я в ворота низкие, за тыном кобели забрехали.

– Кого там шайтан принес? – мне из-за двери крикнул неласково.

– Мне Ильяса бы повидать.

– Зачем тебе хозяин?

– Дело у меня к нему выгодное, – отвечаю.

Стихло все за тыном. Я постоял, подождал – никого.

– Чего они там? Вымерли, что ли? – собрался уже через забор лезть.

Слышу, шаги как будто. Точно.

Открылась калитка.

– Заходи, – говорят. – Хозяин принять может.

Зашел я внутрь. На пороге меня двое встретили. Огромадные детины, а лица у них – не приведи Даждьбоже с такими в темном лесу встретиться.

– Оружие есть? – спрашивают.

– Меч вот, – говорю, – да кинжал еще.

– Отдавай.

– Это зачем еще? – удивился я.

– Чтоб хозяину спокойней было.

Отстегнул я меч и кинжал отдал.

– Пойдем, – говорят.

Ильяс Косоглазый не таким уж и косым оказался. Глаза у него обычные, только уж больно колючие.

– Рад повидаться, гость дорогой. Как здоровье, все ли в порядке? – говорит, а на лице улыбка широкая, словно и вправду только и ждал, когда я к нему наведаюсь.

– Хвала Богам, – с поклоном я ему отвечаю. – А у тебя, надеюсь, все ладится?

– Слава Аллаху, все движется, – он мне, а потом в сторонку отступил: – Проходи, присаживайся, угощайся, – жестом широким меня приглашает.

Посреди клети просторной у него ковер дорогой. На ковре подушки расшитые, а меж ними яства всяческие на блюдах дорогих.

– Я уж как-нибудь после хозяина, – ответил я степенно.

Он на подушку уселся, ноги под себя подвернул, ну, и я присел рядышком.

– Я хотел…

– Ты вначале поешь, а потом о деле поговорим, – перебил он меня.

Что ж поделаешь тут? Пришлось согласиться.

Пока ели, о пустяках разговаривали. Он меня про пути-дороги мои пытал: откуда приехал да как добрался? Я ему и рассказал, что издалека со Стояном-купцом мы пришли, мед с патокой да воску духмяного на Ака-Базар привезли. Он меня слушает, а в глаза не глядит, лишь изредка взгляд бросит и отвернется. Ягоду зеленую от грозди отщипнет и жует тихонечко. А взгляд у него цепкий, чувство такое, словно он меня им ощупывает. Выходит, не зря его Косоглазым нарекли.

– А еще тебе Махмуд-ратник велел поклон передать, – закончил я свой рассказ.

– Махмуд? – удивился он. – Жив еще вояка? Не высох?

– Вроде нет, – пожал я плечами.

– А теперь и о деле можно, – увидел он, что я наелся, и разговор ближе к делу направил.

– Слышал я, – говорю ему, – что ты двуногим товаром приторговываешь?

– На все воля Аллаха, – склонил он голову.

– Мне Махмуд говорил, – продолжил я, – будто он тебе полонянок из моей родной земли приводил.

– Было дело, – снова кивнул Ильяс.

– А еще говорил, что среди них была одна, ростом невеликая, – я старался правильно выговаривать слова чужого мне языка, чтобы понял он, о ком речь веду. – Волос у нее светлый, а глаза зеленые, с искоркой карей, сама бойкая и красотой не обделена.

– Как же не помнить, – вдруг скривился он. – Бешеная рабыня. На всех в драку лезла, чуть покупателей у меня не отбила. Никак продать ее не мог.

– Где она? – Я почувствовал, как сердце в груди заухало и кровь в висках застучала.

– Ой, какой прыткий, – пожал плечами Ильяс. – У вас всегда так?

– Как?

– Жить спешат? – Он отщипнул еще ягодку, пожевал ее задумчиво, а потом сказал: – Один мараканский дирхем, чтобы мне лучше вспоминалось.

– Хорошо, – поспешно ответил я, обрадованный, что все обойдется мне так дешево, запустил руку за ворот, вынул из кошеля золотой кругляш и бросил его Ильясу.

Тот поймал деньгу на лету, мельком взглянул на персуну базилевса на желтом металле, попробовал золото на зуб, взвесил на ладони и бросил на меня колючий взгляд.

– Здесь весу на три дирхема, – сказал со знанием дела.

– Бери, – я ему говорю, – все равно других нет, а к менялам идти некогда.

Он поднял глаза к потолку.

– Во имя Аллаха милостивого и милосердного, – сказал.

– Так где же она? – спросил я нетерпеливо.

Он немного помолчал, видно, решил меня помучить, а потом улыбнулся и сказал:

– Шесть дирхемов, чтобы еще лучше освежить мою память.

И еще три золотых кругляша оказались в его руке.

– Так и быть, – сказал он. – Приходи завтра, а я пока пороюсь в моих записях, ведь столько товара проходит через мои руки, что всех не упомнишь.

– А сегодня нельзя? – спросил я, а сам почувствовал, как кровь приливает к лицу, а ладони становятся мокрыми от липкого пота.

– Сегодня никак, – замотал он головой. – Сегодня у меня дел много.

Он встал, трижды хлопнул в ладоши, и в клети появились давешние детины.

– Проводите гостя до ворот, – сказал он, развернулся и быстро вышел прочь.

Я ему было наперерез бросился, но детины преградили мне путь.

– Хозяин отдыхать отправился, – сказал один из них. – Мы тебя проводим, господин. – Я и опомниться не успел, как они подхватили меня под руки и быстро потащили к выходу.

– Погодите, – упирался я, но они не обращали внимания на мои вопли.

Вынесли из домины, до двери дотащили, выставили на улицу.

– Хозяин велел завтра приходить. – Лязгнул засов, и я посреди улицы остался.

– Так не пойдет, – сказал я. – А меч мой, а кинжал?!

Постоял я немного, понял, что не смогу до завтрашнего дня утерпеть. Огляделся – вроде не видит никто, пусто на торжище невольничьем, вот и хорошо. Я тогда вдоль забора подворья Ильясова прошел. Гляжу – в одном месте у него сверху кирпичи глиняные порушены и дерево раскидистое рядом растет. Перебраться на подворье можно. Не стал я мешкать, по стволу вверх взобрался, по ветке толстой прошел, через забор перепрыгнул. Тут-то они меня и ждали – обалдуи ильясовские.

Стоят – рожи у них радостные, кулаки почесывают – ждали они меня здесь. Видно, поняли, что обратно полезу, вот и изготовились. А на подворье кобели, с цепей своих рвутся. Чуют, что чужак появился, хотят меня на зубок испробовать.

И детины не хуже тех кабыздохов. Щерятся, зубами скрипят, по всему видать, что и им в драку хочется.

Набросились они на меня без криков, суеты и лишней поспешности. Видно было, что не впервой им в драку лезть. Обошли меня с двух сторон и разом вдарили. Я от кулака первого увернулся, так второй меня ногой достал. Вдарил под коленку и руками толкнул. Не знали они, что я тоже в этом деле не в первый раз. Кутырнулся я через спину, за спиной у них оказался, пихнул одного в поясницу, он и полетел, напарника своего снес, на ногах не удержался. О свою же пятку зацепился и плашмя на землю упал.

– Ты смотри, что, змей, творит, – выругался первый детина. – Ну, я ему сейчас покажу. Держись, собачий сын! – крикнул и опять на меня попер.

Прытко он ко мне подлетел, кулаками сучит, ногами помахивает, зубы скалит, словно загрызть хочет. Я только поворачиваться успеваю, а тут уже второй подскакивает. Несладко мне пришлось, едва-едва отбиваться успеваю. Кручусь, словно вошь на частом гребне, от ударов покрякиваю. Сам тоже спуску не даю, как могу отмахиваюсь. А они меж собой перекрикиваются:

– В душу его!

– По лбу меть!

– Поберегись!

И такая меня на все это досада взяла, что подумал: «Ну, теперь держитесь!» – и сам на них обрушился.

Первому пальцем в глаз сунул, завертелся тот, за лицо ладонями схватился, а я уже второму с разворота кулаком в ухо засветил. От удара зашатался детина, ну, а я ему головой в живот врубился. Поперхнулся обалдуй, на задницу откинулся и застонал.

– Где меч мой с кинжалом?! Куда подевали?! Где чужое добро прячете?! – орать я на них стал, пока они в себя не пришли.

Тут справа мелькнуло что-то, в бок меня садануло. Я же в запале боевом совсем о кабыздохах забыл. Сшибла меня псина, на спину опрокинула, я лишь успел горло рукой прикрыть. Так кабыздох мне в эту руку вцепился и трепать начал. У меня от боли в глазах потемнело. А второй пес меня за ногу схватил, штаны порвал, голенище у сапога клыком разодрал.

– Вот он, вор! – услышал я голос Ильяса. – Убежать хотел, собака! Но от нас не убежишь!

– Ты, Косоглазый, псов своих отзови. – Второй голос мне был не знаком. – А мой человек его скрутит.

Приоткрыл я глаз, вижу – рядом с Ильясом воин в броне дорогой стоит, а за ними ратник в доспехе попроще. С такой силищей мне не справиться. Силенок уже не хватит. Все на оболдуев истратил. Замер я, дождался, когда кабыздохи меня в покое оставили. Сел. Чувствую: у меня по рукаву кровища течет, а пальцы на руке слушаются плохо.

«Только бы жилы мне не перекусили», – подумал.

А ко мне уже один из ратников подскакивает, ремнями мне запястья стягивает.

– Золото у него ищи. Золото, – причитает Ильяс. – Он у меня золото попер, ворюга.

– Есть! – крикнул пленитель радостно и кошель из-за пазухи моей вытянул.

– Это мое… – хотел я сказать, но ратник коленом меня по зубам треснул так, что я словами своими поперхнулся.

Кровь по подбородку из губы побежала. Солоно во рту стало и в душе обидно. Одно радовало – ратник калиту, что у меня за подклад рубашечный вшита была, не ущупал. Золота жалко, но еще обидней было бы, если бы колту Любавину да веточку заветную, что мне Берисава с собой в путь дала, булгары у меня отобрали. Но Даждьбоже защитил. Не позволил врагам меня самого дорогого лишить.

– Вот, – ратник кошель начальнику своему протянул.

– Золото, говоришь? – ухмыльнулся тот, на Ильяса взглянул и кошель развязал.

Подставил он ладонь, из кошеля на нее сыпнул, посыпались кругляши желтые на землю, а на ладонь ему камень Соломонов, рубин кроваво-красный, упал.

– Ого! – удивился он.

– Вот оно, золото мое, – поспешно заговорил Ильяс, но, когда камень разглядел, глаза у него жадно заблестели да косить начали. – Плата от меня тебе, Искандер-богатур, и человеку твоему за заботу о бедном торговце полагается. Золотом расплачусь. Я же из-за камня этого вас позвал. Память это. От отца моего осталась. Этот рубин у нас в роду от отца к сыну, от деда к внуку передают. Слезой Аллаха называют.

– Вот брешет, – не выдержал я и тут же снова по зубам схлопотал.

– Я золотом расплачусь, как и положено, – тараторил торговец, – ратнику деньгу дам, а тебе, Искандер, даже две отдам.

– Три, – сказал Искандер.

– Три, – закивал головой Ильяс. – А вор этот в зиндане посидит, чтоб неповадно было ему по чужим домам лазать. Я его по весне продам, а прибыль пополам поделим.

Не знаю, кто меня тогда под руку толкнул, или, может, Переплут не забыл, что я когда-то на ристании за него перед народом выходил? А может, вспомнилось мне, как в далеком детстве Любава Свенельда с ватагой провела? Понял я, что несдобровать мне теперь, и решил дурачком прикинуться. Дескать, от побоев булгарских у меня ум за разум забежал. А с дурачка спроса великого не взыщешь. Может быть, и пожалеют убогого, сразу не порешат, а там посмотрим. Схватился я руками связанными за голову, рожу пожалостливее скорчил, слюни распустил и заплакал, как маленький.

– Дяденька! Не бей, дяденька. Я холосый. Мне мама велела коловку отыскать, – и в рыдания ударился.

– А чужеземец-то, кажется, того… – изумленно уставился на меня ратник.

– Чего «того»? – повернулся к подчиненному Искандер.

– С ума сошел.

– Не придумывай, – махнул на него богатур.

– Коловку мне велните! – еще громче запричитал я. – Коловку отдайте, а то мама залугает!

– Ты чего с ним сделал? – набросился Ильяс на ратника.

– Ничего, – пожал плечами тот. – По голове вдарил, чтоб не бузил сильно.

– Коловку хочу! – завопил я изо всех сил. – Отдай коловку!

– Он же ему голову отбил! – Косоглазый взглянул на Искандера так, словно взглядом в нем дыру прожечь захотел. – Он же мне товар попортил! Кто же его теперь купит, безумного?

– А я что? Я ничего, – оправдывался ратник.

– А может, прихлопнем его, да и дело с концом? Чего с безумным мучиться? – взглянул на меня Искандер. – Он же чужеземец, его же хватиться могут.

– Один он пришел. А если хватятся, то к тебе прибегут. Ты его искать примешься, а вот найдешь ли, одному Аллаху известно. И потом, жалко его губить, – сказал торговец. – Может, отойдет еще. Руки и ноги на месте, а голова для раба не нужна. Он без нее покладистей будет. Динариев на пятьдесят такой раб потянет. А товар под нож пускать – расточительство.

– Как знаешь, – согласился богатур. – Только смотри за ним в оба глаза. Если сбежит, я с тебя все одно свою долю возьму.

– Не сбежит, – покачал головой Ильяс.

– Ладно, – Искандер нехотя отдал камень и кошель Косоглазому.

Так я в рабстве булгарском оказался. Целый месяц меня в яме вонючей продержали. Зинданом она у них называется. Я сразу смекнул, что здесь лучше не рыпаться, а продолжать дурачком прикидываться. Потому тихо сидел, как мышка. Только про коровку порой вспоминал, и за это меня били, а то и грязью сверху ради смеха кидались. Били, правда, несильно. То ли жалели безумного, то ли товар не хотели портить. Принимал я побои безропотно, словно не замечал их. Вскоре все на Ильясовом подворье поверили, что я головой ушибленный, тихий безобидный дурачок, над которым измываться грешно, и на время оставили меня в покое.

Кормили меня исправно. Не княжий разносол, но выжить можно было. Не хотел Ильяс, чтобы я с голоду помер. С мертвого прибыли не будет, вот и берег. Опаршивел я в грязище этой, все боялся лихоманку какую-нибудь подхватить. Не уберегся, заболел. Кашлял, и жаром жгло. Тогда меня впервые на волю выпустили, наверх подняли.

А наверху зима лютовала. Снегом двор Косоглазого припорошило, и я так в зиндане кости проморозил, что зуб на зуб у меня не попадал.

В барак пустой меня перевели, на ночь кобеля рядом привязывали. Я первые три ночи совсем не спал, все боялся, что псина с привязи сорвется. Обошлось, слава Даждьбоженьке.

Сторожу базарному за мной приглядывать поручили. Снедь он мне носил да одежкой кое-какой поделился. Хорошим он мужиком оказался, душевным. Не знаю, как он догадался, что я не настолько безумен, как казаться хочу, но выдавать меня не стал. Сказал как-то, что не его это дело, на том я и успокоился. А еще он мне рассказал, что искали меня двое, молодой со старым. Все у него выпытывали, не появлялся ли я на базаре. Он, быть может, и рад был открыться, но нельзя ему было: прогонят, так чем детей кормить? Ничего он им не сказал. Так и уплыли мои попутчики несолоно хлебавши.

– Их ладья последней отчалила, – рассказывал мне сторож. – Едва до ледостава уйти сумели, а то пришлось бы им в Булгаре зимовать.

И понял я тогда, что уже не смогут мне помочь ни Рогоз, ни Стоян со своими людьми, а рассчитывать лишь на свои силы нужно. Тогда я еще покладистей стал. С помощью сторожа я на ноги и поднялся. Он меня однажды в мыльню сводил, чтоб я коросту с себя смыть смог да с волос колтуны срезать, и стал меня у Ильяса в помощники выпрашивать. Тот немного покочевряжился, а потом решил:

– Пусть работает, а то только жрет да коровку свою поминает.

Зимой в Булгаре к весеннему торжищу готовятся. Как ледоход пройдет, начнут к Ильясу пленников свозить, а их содержать надо. Мы со сторожем навесы поправляли, барак подновляли, снег с площади базарной счищали, к приему живого товара двор готовили.

Ильяс меня все же без надзора не оставил, одному из холуев велел за мной строго следить. Чтоб не вздумал я в бега пуститься, детина пса с собой брал, на поводе длинном его тягал. А пес здоровенный, на людей натасканный, так и норовил от детины вырваться да меня в клоки разорвать. Ох, и маялся с ним мой охранник. Ругал животину на чем свет стоит. А я его сильно не страшился, хотя и опасался немного. Как узнать, что у животины на уме?

Бывало, в бараке полы перебираешь, трухлявые доски на новые меняешь, а мой охранник укутается в шубу потеплей и дрыхнет. Сквознячок по пустому бараку гуляет, а на воздухе свежем хорошо спится. А рядом кабыздох пристроится и тоже спит. Ему же еще и ночью меня сторожить.

Вижу, пес привыкать ко мне начал. Надоело ему на меня днем и ночью кидаться. Вечером я на лежаке устроюсь, а он у дверей ляжет, морду на лапы положит и на меня смотрит. Но уже не рычит, когда я на другой бок поворачиваюсь. И то славно. Я хоть высыпаться по ночам начал, и дневная работа у меня еще лучше пошла.

А между тем я кобеля к себе потихоньку приваживать стал. Лепешку не доем, спрячу, а потом помочусь на нее и ночью кобелю подкидываю. Тот сначала морду воротил, а потом обвыкся и жрать лепешки принялся. Он ее проглатывает враз, а вместе с хлебом к запаху моему привыкает.

Как-то однажды мой охранник опять уснул. Повод у него из рук выскользнул, он и не заметил. А кобель свободу почуял, на меня налетел, с ног сшиб и к горлу потянулся.

«Все, – подумалось. – Загрызет».

А псина меня в лицо язычиной своей мокрой лизнул и хвостом завилял. Совсем принюхался, значит.

За заботами и работой зима пролетела. А как только весенять стало, лед на реке вскрылся и первые гости к Булгару с товарами потянулись, так я и сбежал.

Ночь безлунная выдалась, небо тучами затянуло, так что даже звезды не просматривались. Темень хоть глаз коли, все одно, что слепым, что зрячим ни зги не видать.

Дождался я, когда челядь Ильясова угомонится, кабыздоха за ухом почесал.

– Прощай, дружок, – шепнул ему, а он на спину перевернулся и пузо подставил.

– Нет, – я ему говорю, – пускай кто другой теперь тебя чешет.

Из барака выбрался, через двор прошмыгнул и дверку в домину приоткрыл. Не зря я все это время таким тихим был. Что сам Ильяс, что обалдуи его к моему безропотному повиновению привыкли, следить за мной перестали, а мне как раз того и надобно.

Несколько раз я в домине бывал. Запомнил, как клети на мужской половине располагаются, потому теперь потемну шел уверенно. Вот и еще одну дверку нащупал, за ней опочивальня Ильясова располагается. Вон, как торговец храпит, только бурки от задницы отскакивают. Скрипнула дверка, щелку приоткрыла, светом от ночника на полу полоску бледную прорисовала. Не любит Косоглазый во мраке спать, то ли боится темноты, то ли ему при свете спится слаще. В эту щелку я протиснулся, а дверку за собой прикрыл, чтобы ненароком кто не заметил.

Дрыхнет Косоглазый, а рядом с ним один из детин его пристроился. Крепко спят. Видно, миловались весь вечер, вот и притомились. Только теперь я понял, почему на Ильясовом подворье баб не было. Ни к чему торговцу бабы, ему с мужиками интересней. Хотя, может, и не мужики они вовсе? Ишь, как во сне обнимаются.

Над ложем ковер узорчатый работы дивной, а на ковре сабли кривые и кинжалы в ножнах дорогих развешаны. Здесь и мой меч пристроили. Я его сразу приметил, как только впервые тут оказался. Велели мне в опочивальне уборку устроить, пыль вытереть и полы помыть. А я что? Мне сказано, так я сделаю. Убрался я тогда на славу. Ильяс, на что привередливый, а и он меня за старание похвалил. И не заметил он даже, как не стерпел я и нежно меч свой от пыли отер и маслом конопляным из лампы смазал, чтоб он без меня в хандру не ударился да ржаветь не вздумал. Теперь вот сгодится его клинок отточенный.

На цыпочках, опасаясь до поры сон моих мучителей потревожить, прокрался я к ковру, меч осторожно с ковра снял, к ложу подошел, размахнулся покруче и со всего маху рукоятью меча детине в лоб засветил. Всхрапнул он, спросонья не разобрав, кто его в этот ночной час приласкал, да так в неведении и остался. А Ильяс от шума очнулся, рот раззявил, чтобы на помощь позвать, но я ему быстро его вопль обратно в глотку загнал. С такой радостью ему локтем поддых врезал, что крик его сразу в змеиный шип превратился.

Смотрит он на меня изумленно, все никак понять не может, почему я из дурачка безропотного снова умным сделался.

– Что, – говорю ему тихо, – не нравлюсь я тебе такой? Коловка моя… мама залугает… был дурак, да весь вышел.

Он лишь засипел в ответ. Понял, что провел я его. Глаза выпучил, бороденкой трясет, на полюбовника своего косится, а сказать ничего не может, только по щеке его слезинка пробежала. Значит, жалко дружка стало.

– Не хнычь, – я ему, – живой он. Но если гоношиться вздумаешь, так я его враз порешу, и рука не дрогнет.

Затрясся он, зубами заскрипел, застонал от бессилия. Взглянул я на него, и улыбки сдержать не смог – пущай помучится, морда брехливая, как я все это время мучился.

– Ты еще ответишь за это, собака! – прошептал Косоглазый.

Тут такая злость на булгарина меня обуяла, что я себя едва в руках удержал. Знал, что стоит злости этой хоть чуть-чуть слабину дать, так может что угодно случиться. Однажды с Зеленей мы в поединке сошлись, не по злобе, а по-дружески, так он меня разобидел ненароком, и за то я болярину чуть шею не свернул. Потемнело у меня в глазах в тот раз, не помню, как меня от него оттащили. Вот и теперь я к помутнению в рассудке близок был, но сдержался все-таки. Только еще раз булгарина кулаком треснул и успокоился.

– Сознавайся, куда жену мою подевал? – сказал ему, как только он в себя приходить начал.

– Какую жену?

– Любаву мою, – замахнулся я на него. – Ту полонянку зеленоглазую, про которую я тебя тогда расспрашивал.

– Понял, о ком ты, понял, – поспешно закивал Ильяс. – Все расскажу без утайки.

– Ну?!

– Уж такая она была непокорная, что ее никто брать не хотел. В покупателей плевалась, одному лицо ногтями исцарапала, а кому нужна рабыня, которая ночью прирезать может? Еле-еле с рук ее стряхнул. Считай, даром отдал, да еще и приплатить готов был, чтоб только забрали ее.

– Кто ее забрал?

– Человек знатный. Он прислужника своего ко мне прислал. Обо мне же слава по всей земле идет, и каждый знает, что лучший товар…

– Хватит себя нахваливать, – оборвал я его. – Где она?

– В Итиле она. В Хазарской столице. Ее же большой человек, телохранитель самого кагана Хазарского, себе забрал, – ответил Ильяс и вздохнул. – Ох, и намается он с ней.

– Значит, в Итиле она?

– Если жива еще. У них непокорных женщин не жалуют. Враз шкуру спустят, – сказал он злорадно, но тут же пожалел об этом.

Лопнула кожа на моем кулаке от крепкого удара, а Косоглазый еще и щербатым сделался. Выплюнул зуб выбитый, сукровицу проглотил и расплакался вдруг.

– За что ты меня? – говорит. – Я же и тебя, и ее кормил-поил и не обижал вовсе.

– Нужна бы нам была твоя забота, если бы мы вольными были, – сказал я и костяшку окровавленную пососал.

Тут смотрю: бугай зашевелился, в себя приходить начал, я его еще раз по лбу огрел, он и успокоился.

– Не бей его, – взмолился Ильяс. – Что хочешь у меня проси, только его не бей.

– Просить тебя ни о чем не буду, а что мое по праву, ты и так вернешь, – сказал я. – Где золото мое? Где камень самоцветный?

– Отдам, отдам, – закивал торговец. – Здесь все, вон в той шкатулке спрятано.

Открыл я шкатулку, достал кошель, на вес попробовал.

– Что-то легок он больно, – говорю.

– Так ведь расходы, – ответил Ильяс. – Опять же Искандеру пришлось заплатить…

– Ладно, – решил я. – Больше требовать с тебя не стану. Ты же и впрямь меня зиму целую кормил.

Раскрыл я кошель, убедился, что рубин на месте.

– Слеза Аллаха, говоришь?

– Это я так, – покосился на меня Ильяс, – чтобы красивее было.

– Кровавая слеза у твоего бога.

Связал я его покрывалами покрепче, кляп из тряпок сделал да в рот ему забил, чтоб он до поры шум не поднял. Небось, когда дружок его в чувства придет, развяжет. Вышел из домины постылой и, таясь, словно тать, с базара невольничьего уйти поспешил.

На выходе сторож меня остановил.

– Уходишь? – спрашивает.

– Ухожу, – говорю.

– Да хранит тебя Аллах.

– Вот, – протянул я ему несколько золотых. – Это детям твоим на гостинцы.

Поблагодарил меня старик и показал, в какой стороне причал. Простились мы, и я по улочкам кривеньким побежал.

Добежал до пристани, смотрю – ладья на волнах качается. Спустили ее на воду, значит, поутру кто-то в путь дальний собирается. Мне это на руку. Выбраться из Булгара надобно, пока Ильяс тревогу не поднял, а там уж раздумывать будем, как мне до Итиля добираться.

А с реки ветер холодный, кажется, что всю душу выдует. Не позавидуешь кормчему, который добро на ладье остался охранять. Укутался он, возле рулевого весла прилег, дремать пытается, но разве в такой холодрыге уснешь? Вот и ворочается да ругается тихонько. Его товарищей не видать. Видно, где-то в граде, в тепле заночевали, а ему мерзни. Впрочем, он бы мне тоже не позавидовал, если бы увидел, как я донага раздеваюсь, одежу в узел тугой стягиваю да, ежась под ветром, в воду ледяную лезу.

Ну а мне, после зиндана, уже ничего не страшно. Знаю, что ежели Ильяс тревогу подымет, так мне еще хуже будет. Потому и поплыл.

Повезло мне. Добрался до ладьи, на весла влез, кое-как до борта дополз, ухватился окоченевшими пальцами за брус, тело одеревеневшее через него перекинул. Самого трясет, судорогой руки-ноги сводит, а я под помост влез, а там мешки мягкие плотно набиты. Я один скрюченными пальцами развязал, а в нем рухлядь мягкая – меха дорогие. Вот что, значит, купец из Булгара вывозит. Куда только? Так это я поутру узнаю. Если доживу, конечно, до утра.

Растер я тело, как смог, кровь разогнал, оделся да в рухлядь зарылся. Протрясло меня как следует, но отпустило. Даже согрелся немного среди шкур лисьих да куньих и подремать немного умудрился.

Уже перед тем как совсем уснуть, прошептал тихонечко:

– Слава тебе, Семаргл-Переплут, за то, что кормчему глаза отвел. Позволил мне незамеченным на ладью перебраться.

Это сейчас, спустя столько лет, я порой удивляюсь: как это мне удавалась из самого пекла неопаленным выскочить? А тогда об этом даже не думалось. Была цель. Было желание. Вот и летел я к цели, словно стрела, умелой рукой пущенная. Казалось, что встань передо мной гора высотой до небес или пропасть бездонная, все одно не заметил бы препятствий этих на пути своем. Перемахнул бы и дальше полетел.

«Нельзя… невозможно» – эти слова уже потом ко мне пришли, а в тот миг я о них и не вспомнил даже. Лишь одно меня вперед двигало, одно за собой тянуло, чувствовал я себя виноватым сильно перед женой своей. Перед собой оправдаться сил не было. Если бы тогда в заснеженном лесу и после – в светелке вышгородской – я слабины бы не дал да на тело Ольгино, молодое, сильное, зовущее, не соблазнился, разве позволил бы я Любавушке моей в полон попасть? Виноват я. Со всех сторон виноват. И жизнь «если бы» не признает…

Вот и старался я вину свою загладить.

Меня гром разбудил. Тяжелый раскат вспыхнул в моей голове и дрожью отозвался в теле. Я постарался зарыться как можно глубже в меха, чтобы хоть на мгновение продлить внезапно прерванный сон. Какое там! Даже здесь, под кучей пахнущих кислым шкур, гром пробивался ко мне, прогоняя остатки грез. Странный гром. Частый. Словно решил Перун от какой-то неведомой радости в бубен постучать. Только бубен у него огромный, в целое небо размером. Бьет в него Громовержец, а Сварожичи под этот ритм разухабистый приплясывают.

Вот только откуда грому-то так рано взяться? До первых гроз весенних еще не близко. Только лед с рек сошел, земля еще стылая, а вода ледяная. С чего гроза-то?

Когда вспомнил, где я и как очутился здесь, понял, что это не гром вовсе. Вот тогда совсем проснулся. Поморщился от барабанного стука и наружу из шкур полез. А барабанщик бьет ладно, и в ритм его уханию скрипят весла в укрепах. Спешат куда-то ладейщики, потому и часто громыхает над студеной рекой. А куда спешат? Вот и узнаем сейчас.

Выбрался я из-под помоста на свет Божий. Глаза на солнышко весеннее прищурил. А барабанщик вдруг с лада сбился, закричал гортанно, руками замахал. И гребцы весла побросали, на ноги вскочили. От такой прыти людской закачалась ладья, едва бортами реку не зачерпнула. Видно, решили ладейщики, что демон неведомый из Нави вырвался да на их суденышко утлое набросился. Загалдели, за оружием потянулись. Несдобровать бы мне, если бы я руки кверху не поднял да не закричал:

– Помогите, люди добрые! Не от хорошей жизни я к вам на ладью забрался!

Глаза-то прищурены, считай, что и не вижу ничего, только слышу, как притихли они. Ждут чего-то.

– Это что за невидаль такая? – кто-то по-булгарски спрашивает.

– Человек я, – отвечаю, а сам веки тру, чтоб быстрее к свету привыкнуть.

– Разбойник?! – разглядел я, кто это ко мне с расспросами пристает.

Мужик невысокий, волосами и бородой курчавой черен. Брови густые на переносице срослись, глаза с прищуром и кожа на щеках смуглая. Нос орлиный, а в усах проседь. Одет небогато, но ладно. И корзно на нем добротное, и сапоги справные. По всему видно, что он у них за главного. Вот к нему я в ноги и кинулся:

– Не погуби, добрый человек. Мне в Итиль-город скорее надобно. Уж не туда ли вы путь держите?

– А хоть и туда, – он мне с опаской отвечает. – Только с какой радости нам тебя до столицы Хазарской везти? Скинем за борт, и дело с концом. Нам лишний груз ни к чему.

– А я вот… – достал я кошель из-за ворота. – Заплачу за перевоз деньгою звонкой. Сколько вам надобно?

– А если пять дирхемов серебряных запрошу? – Понял купчина, что с меня приварок нежданный получить можно, торговаться стал, значит, пока убивать меня не собираются.

– Я вам и шесть отдам, – взмолился я, – только до Итиля в целости меня доставьте.

– А не обманешь? – спросил чернявый примирительно.

– Нет, не обману. Богами клянусь, что сполна рассчитаюсь, – вынул я из кошеля золотой. – Вот и задаток, – говорю. – А если поторопитесь, то еще сверху три дирхема дам.

– Проходи, гость дорогой, – попробовал купец золотой на зуб, кивнул одобрительно, шагнул в сторону, мне на помост путь открыл да рукой на шатер, что пристроили на носу ладейном, указал. – Мы люди честные и договор блюсти согласны.

Так и поплыли мы дальше. И первая гроза меня уже в Итиле-городе нагнала. Только я на пристань ступил, с попутчиками своими расплатился да у грузалей узнал, где дом Авраама бен Саула искать, тут она на меня и нахлынула. Я по раскисшей земле вперед скользил да с Перуном переругивался, а в душе у меня птицы радостные пели. Чуяло сердце, что недалеко теперь суженая моя, что увижу ее скоро, а сердце-то не обманешь.

– Эй, чего мешкаешь? – скрипучий голос старика Асира пробудил меня от воспоминаний. – Давай, поднимайся сюда. Ждет тебя Авраам.

– Иду, – сказал я.

– Ты не боись, – наставлял меня старик перед дверью. – Авраам – человек добрый. Он зазря никого не обижает. Говори смело, с чем приехал, а я толмачить буду.

Он распахнул ярко размалеванные створки, и мы вошли в просторную горницу. Здесь стоял маленький столик, накрытый расшитой скатеркой. На столе стоял чудной светильник о семи рожках, который освещал горницу. За столиком сидел благообразный, красиво одетый пожилой человек. Длинная, завитая кольцами борода спадала на его увешанную тяжелыми гривнами грудь. Курчавые седые волосы ниспадали на широкие плечи. Он внимательно оглядел меня с ног до головы, огладил бороду и поправил маленькую шапочку, прикрывавшую его макушку. Затем постучал пальцами по столешне, повернулся к Асиру и тихо сказал что-то, кивнув на меня.

– Авраам бен Саул спрашивает, – проскрипел старик, – кто ты? Зачем пришел к нему, скромному слуге Создателя?

Я учтиво поклонился, коснувшись кончиками пальцев пола.

– Дядя твой, Соломон-лекарь, велел тебе, Авраам бен Саул, поклон передать. А с поклоном вместе вот это доставить, – вынул я из кошеля рубин.

Асир осторожно взял у меня камень, с бережением поднес его к столику и положил перед Авраамом. Тот мельком взглянул на рубин, потом бросил взгляд на меня и снова сказал что-то старику. Асир попытался возразить, но иудей жестом остановил его и повторил свои слова.

– Он велел, – пояснил мне Асир, – чтобы я оставил вас, – вздохнул он тяжко и вон поковылял.

– Я вижу, – сказал Авраам, как только старик прикрыл за собой дверь, – что ты честный человек.

– Во лжи уличен не был, – склонил я голову.

– Ты не удивляйся, что я на вашем наречии говорю, – улыбнулся Авраам. – Меня еще в детстве Асир выучил. Состарился он совсем, – вздохнул иудей. – Жалко его, вот и попросил его толмачом побыть, чтоб он себя при деле чувствовал.

Он встал из-за стола, подошел ко мне и сказал негромко:

– Как умер Соломон?

Рассказал я ему о смерти друга и наставника своего. Все рассказал, без утайки. И как его в порче обвинили, и как на правиле казнить хотели, и как помиловала его Ольга в последнее мгновение. А за окном продолжала бушевать гроза. Словно сама природа оплакивала ушедшего из жизни хорошего человека.

Смахнул украдкой слезу Авраам, когда я рассказ свой закончил, потом помолчал немного и сказал наконец:

– Я знаю тебя. Ты княжич древлянский, сын Мала Нискинича?

Я от удивления даже рот раскрыл. А иудей со стола светильник взял, подошел ко мне и прямо в глаза заглянул с интересом великим.

– Писал мне про тебя дядя, – сказал он. – Обо всех делах, что в Куяве творятся, сначала я узнавал, а потом уже кагану докладывал. Хорошо о тебе Соломон отзывался. Говорил, что Куяве такой правитель, как ты, очень даже полезен будет.

– Не правитель я, до сих пор полонянином у Святослава считаюсь, – смутился я и в сторону глаза отвел, пристального взгляда не выдержал.

– Это ничего, – сказал Авраам. – Разве может постичь человек промысел Создателя? Вон, каган наш тоже по молодости у отца хуже раба последнего был. С челядью за одним столом питался, со слугами вместе спал. Только однажды Создатель так его жизнь повернул, что он на самой вершине оказался. Как знать, что завтра будет? Как знать?

– Я к тебе не только из-за рубина пришел, – сознался я и на Авраама взглянул. – Соломон сказал, что ежели нужда у меня будет, то можно к тебе за подмогой обратиться.

– Вот поедим сейчас и расскажешь, – кивнул иудей и светильник на стол поставил, взял со скатерки рубин алый и сквозь него на пламя взглянул. – Наверное, проголодался с дороги-то?

– Длинным рассказ получится, – пожал я плечами и меч на кушаке поправил.

– А я не спешу никуда, – Авраам рукой на скамью, что у стены стояла, указал. – Присядь, а я пока велю, чтобы нам еды и питья подали.

После того как поели мы и вина доброго выпили, Авраам дверь поплотнее притворил и сел напротив.

– Ну, рассказывай давай, в чем нужду терпишь. А потом решим, чем я тебе помочь смогу.

– Ну, и чего же ты остановился? Проходи, Якоб. Давно ты меня, старика, не навещал, – Авраам был сама любезность, и это сильно озадачило телохранителя кагана Хазарского.

Осторожно, словно в логово дикого зверя, Якоб вошел в дом ребе.

Он не ожидал, что Авраам позовет его, тем более что в последнее время их отношения совсем испортились. И вдруг сегодня утром к Якобу пришел старый Авраамов слуга и принес приглашение на обед. Воин долго думал, прежде чем решился ответить на приглашение. Сослаться на занятость он не мог, ведь только вчера при всех каган наградил его свободным днем. Авраам, конечно же, слышал это, и теперь отказ мог быть воспринят как неуважение к почтенному ребе. А сейчас начинать открытую войну Якобу совсем не хотелось.

Идти тоже не хотелось. Он мечтал о том, чтобы провести весь сегодняшний день с Рахилью, и теперь злился оттого, что все его мечты пошли прахом.

«И зачем я понадобился этому хрычу?» – подумал Якоб, но все же сказал старому слуге, что он непременно придет.

И вот теперь, перешагнув порог этого столь ненавистного ему дома, он понял, что его опасения были напрасны. Авраам сам вышел его встречать, а это было большой честью. Ребе так радовался, что Якоб все же навестил его. Так радушно угощал его прекрасным вином и изысканными блюдами, что воин поверил в искренность Авраама.

«Может, прав ребе, – подумал он, вполуха слушая болтовню Авраама. – И не стоит ворошить прошлое. Ведь сына его все равно не вернешь, а обвинять меня в том, что я занял его законное место, по меньшей мере несправедливо. Ведь я же не виноват в том, что… Что он говорит?»

– Что ты сказал? – переспросил Якоб вслух и почувствовал, как его ладонь, сжимающая серебряную чашу с вином, покрывается липким потом.

– Я говорю, – повторил Авраам. – Что мне доподлинно известно, кто стал виновником нападения на кагана и смерти моего сына.

– И кто же этот злодей? – воин поставил чашу на стол и вытер ладонь о скатерть.

– Это ты, – спокойно сказал ребе, словно разговор шел о погоде или о том, какую прибыль в этом году принесет торговля с Маракандой.

– Ты шутишь? – Якоб рассмеялся.

– Нет, – ребе как будто не заметил веселья воина.

– Ты знаешь, чем может обернуться такое обвинение? – Якоб подхватил чашу со стола, повертел ее в руках, словно решая: допить вино или плеснуть его в лицо Аврааму?

– Знаю, – кивнул тот как ни в чем не бывало, немного помолчал, а потом добавил: – У меня есть доказательства.

Воин одним махом выпил терпкий напиток и со стуком поставил чашу на место.

– Это глупости, – сказал он. – Откуда у тебя могут появиться доказательства, если их не может быть?

– Все очень просто, – ребе привычно застучал пальцами по столу. – Ты не знаешь, в чьем доме останавливался Иосиф перед охотой?

– Откуда мне знать, – пожал плечами Якоб.

– А я знаю, – сказал Авраам и посмотрел воину в глаза.

Он выдержал долгую паузу, и только стук его пальцев о столешню говорил о том, что Авраам сильно волнуется. Он подождал еще немного, потом вздохнул и сказал:

– Это же был твой дом, Якоб бен Изафет.

– С чего ты взял?

– А разве я не прав? – Ребе не спускал глаз с Якоба, будто ждал, что тот сейчас начнет каяться. – Давид говорил мне перед отъездом, что у Семендера его ждет друг, который обещал помочь с охотой. И даже предложил свой дом, чтобы кагана никто не потревожил.

– Ну и что? – вновь пожал плечами воин. – Это и не дом вовсе, а так… охотничья хижина.

– Значит, этот… эта охотничья хижина была твоя? – Авраам убрал руку со стола, сжал пальцы в кулак и снова разжал.

– Это ничего не доказывает.

– Конечно, – согласился ребе. – Кстати, не ты ли посоветовал моему сыну взять в заложницы дочь того кухаря?

– Какого кухаря? – Якоб вдруг пожалел, что на званый обед не прихватил с собой оружие.

– Ну, того кухаря, который попытался расквитаться с каганом за смерть дочери.

– Какого еще кухаря?! – Воину показалось, что его тело сжимается в тугую пружину.

– Твоего кухаря. Того самого, которому ты рассказал, как воины кагана надругались над его дочерью. – Пальцы ребе снова сжались в кулак и уже не разжимались. – А почему ты ему не признался, что снасильничать над девчонкой была твоя придумка?

– Что ты несешь?!

– Да, – кивнул головой Авраам. – Ты все отлично рассчитал. Ты так долго жил среди аланов, что был уверен: кухарь станет мстить за смерть дочери. А потом появишься ты и на глазах у Великого кагана расправишься с горсткой дикарей. И все. Он заметит тебя, приблизит, возьмет в Итиль… а все оказалось еще лучше. Твой друг Давид погиб, застигнутый врасплох, и ты с легкостью занял его место. На это ты, наверное, не рассчитывал. Ты ударил кухаря мечом и посчитал, что истина навсегда останется там, в горах.

– Глупость. Полная глупость. Ты все выдумал, Авраам, чтобы разозлить меня. Я скажу о твоих глупых обвинениях кагану, и тогда он, несмотря ни на что…

– А ведь ты его не добил. – Впервые за все это время Авраам позволил себе улыбнуться. – И Создателю было угодно, чтобы он выжил, а я его нашел.

Пружина разжалась.

Словно голодный барс на добычу, Якоб бросился на ребе. На лету он опрокинул стол. Дорогие серебряные блюда зазвенели по полу. Остатки еды разлетелись в разные стороны. Вино пролилось из позолоченного кувшина и кровавым пятном растеклось по белой скатерти.

Воин этого даже не заметил. Он видел лишь насмешливые глаза Авраама. Он хотел лишь сжать пальцы на горле своего врага. Он мечтал о том, как ребе захрипит, засучит руками, задергается в смертельной судороге и замолчит навсегда, унося его тайну в могилу…

Его мечте не суждено было осуществиться. Неожиданно на его пути встал, появившись неизвестно откуда, человек. Резко, наотмашь этот человек ударил воина кулаком по затылку, затем коленом в пах, а потом носком сапога под коленку. Если бы не злость. Если бы не ненависть. Если бы не страх…

Якоб взревел, упал и принялся кататься среди разбросанных по полу объедков, стараясь унять страшную боль.

– Ненавижу! – сквозь стиснутые зубы выдавил он. – Ненавижу!

– Зря ты так, – Авраам перестал улыбаться. – Ненависть ослепляет. Вот ведь разошелся. – Он неторопливо поднял стол и принялся собирать разбросанную посуду. – Вино разлил, скатерть дорогую испортил. Зачем?

– Ты убьешь меня? – Якоб почувствовал, что боль отступает.

– Зачем? – вновь спросил Авраам. – Ведь Давида все равно не вернуть. – Он тяжело вздохнул и потер веко, словно ему в глаз попала соринка. – Мне не нужна твоя смерть. – Ребе резко повернулся и взглянул на воина. – Мне нужна твоя жизнь.

– Чего ты хочешь?

– Вот это другой разговор, – сказал Авраам. – Вставай. – Он протянул Якобу руку. – Не пристало личному телохранителю и начальнику стражи Великого кагана Хазарского валяться на полу. Тем более перед иноземцем, – кивнул он на незнакомца.

– Кто это? – Якоб зло взглянул на своего обидчика.

– Всему свое время, – ответил ребе. – А пока давай поговорим.

– О чем? – Воин встал, попрыгал на пятках, отряхнул одежду от остатков недавней трапезы и сел на свое прежнее место.

Он старался сохранять спокойствие, но его правая щека предательски подергивалась, выдавая волнение. Сидел, ежился, и больно ему было, и досадно, и не хотелось обиду свою выказывать. Но ребе этого словно не замечал. Он хлопнул в ладоши, и тут же появились слуги, быстро убрали следы недавней драки, накрыли стол свежей скатертью, заменили блюда и поставили новый кувшин вина. Все это время и воин, и ребе, и таинственный незнакомец сохраняли молчание. Якоб несколько раз бросал на незнакомца взгляд, словно стараясь понять, что это за человек. Но незнакомец стоял себе в сторонке, разглядывал затейливый узор огромного ковра, висевшего на стене, и казалось, что его совершенно не интересует, о чем беседуют эти люди.

– Так о чем ты хотел говорить? – Как только слуги удалились, Якоб тут же нарушил молчание.

– О том, что вокруг кагана Иосифа немало врагов, – сказал Авраам. – И если помнишь, у него нет наследника, и неизвестно, кто станет во главе страны, как только Создатель призовет его к себе.

– Ты предлагаешь… – Якоб осекся, поерзал на сиденье и вновь взглянул на незнакомца.

– Я предлагаю, – кивнул Авраам, налил из кувшина вина и протянул чашу воину. – Я предлагаю тебе еще лучше заботиться о безопасности носителя Божественной силы, как и подобает преданному телохранителю.

Якоб взял чашу, невольно скривился, словно вместо вина в нее налили яду, взглянул на Авраама, стараясь понять, к чему клонит ребе.

– Преданному душой и телом, – продолжал тот. – А рядом с этим телохранителем будет его верный друг и учитель, который иногда сможет удержать молодого ученика от необдуманного поступка и подсказать, что в данный момент необходимо Великой Хазарии. Конечно же, учитель простит своему ученику гибель сына, и ни одна живая душа не узнает, что на самом деле случилось той ночью в горах. Правда… – Авраам сделал паузу, налил себе вина, – если учитель внезапно покинет своего друга… случайно занедужит от дурной пищи или, споткнувшись, упадет на острый кинжал… в тот же день каган узнает горькую правду о том, что тот, кому он доверил свою жизнь, однажды решил на эту жизнь покуситься. А Иосиф не любит изменников. И смерть телохранителя будет ужасной. Итак, – ребе поднял чашу, – за нашу дружбу?

– Мне надо подумать, – поморщился Якоб и колено отбитое незаметно потер.

– Зачем? – в третий раз за этот вечер спросил Авраам. – Ведь уже все решено.

Воин повертел чашу в руке, потом вздохнул и сказал:

– За дружбу.

– И о нашем разговоре никто не должен знать, – ребе сделал маленький глоток и отставил чашу.

– А он? – Якоб кивнул на незнакомца.

– Он не понимает нашего языка, – ответил Авраам и улыбнулся.

Промашка вышла у Авраама. Сам того не ведая, он меня свидетелем заговора своего сделал. И невдомек было иудею, что понимал я, о чем он с Якобом договаривается. Ведь хазарское наречие так с булгарским схоже. Невольно мне старый Асир помог, когда толмачить стал, и мне свои знания показывать не пришлось. Так и остался Авраам в неведении, что я и без толмача его понимаю, потому и не таился он, Якоба на дружбу подбивая. Именно в этот момент я понял, что поступил правильно, не сказав Аврааму всего. А через несколько лет эта тайна мне добрую службу сослужила.

Вот только в тот миг мне не до заговора хазарского было. Совсем другое меня волновало – когда же Авраам к моему делу приступит? Стоял я, помалкивал, а у самого сердце от волнения ухало, и ноги от нетерпения судорогой сводило.

Дождался.

– Что ж, – ребе довольно потер ладонь о ладонь. – Теперь нашу дружбу делом закрепить надо бы.

– Что еще? – насторожился Якоб.

– Да ты не волнуйся так, – улыбнулся Авраам. – Это пустяк мелкий. Одолжение дружеское, и не более того.

– И чего же ты хочешь?

– Я слышал, что у тебя рабыня появилась. – Я почувствовал, как после этих слов Авраама у меня по спине побежал холодок.

Больших сил мне стоило невозмутимость сохранить. Стоял себе в сторонке да на ковер этот дурацкий пялился, словно мне нет дела – о чем там хазары меж собой толковище ведут.

– Ты ее Рахилью зовешь, кажется? – продолжал ребе.

– Я смотрю, от тебя ничего не скроешь, – Якоб поставил свою чашу на стол и взглянул на Авраама.

– Ты прав. Мне многое известно. Так что там у тебя с этой рабыней?

– В служанках она, – небрежно бросил воин.

– Это понятно, – подмигнул Авраам. – А ты ее продать не хочешь?

– Тебе, что ли? – Якоб посмотрел на ребе.

– Зачем мне? – пожал плечами Авраам. – Вот ему, – он указал на меня.

Якоб еще раз окинул меня с ног до головы презрительным взглядом и вновь обратился к ребе:

– А ему она зачем?

– Видишь ли, – Авраам подался вперед. – Она его жена.

Воин немного помолчал, точно обдумывая что-то, а потом вдруг расхохотался.

– Жена? – сквозь смех переспросил он.

– Да, – сказал Авраам. – Он за ней из Куявы пришел. Выкупить хочет. И потом, разве ты забыл завет Моисеев? Не возжелай жены ближнего своего.

– Ближнего? – Воин перестал смеяться и очень серьезно посмотрел ребе в глаза. – С каких это пор, Авраам, ты гоям помогать решил?

Понял ребе, что оплошность совершил, но быстро сообразил, как из неловкого положения выбраться.

– Непростой это гой, – сказал. – Он у себя в Куяве большой вес имеет. А каганату сейчас не нужны распри с Киевом. Нам и печенегов с Византией хватает. Так что нам Куява, как союзник, очень даже пригодится. Тем более что гой золотом расплачиваться собирается.

– За рабыню золотом? – удивился Якоб.

– За жену, – поправил его Авраам.

Вновь задумался воин. Тишина повисла в горнице. А мне вдруг душно стало. Так душно, что захотелось ворот на рубахе рвануть да по роже этой сытой кулаком заехать. Но нельзя. Нужно чуркой безмозглой прикидываться, делать вид, что мне их разговор неинтересен вовсе, чтобы ненароком не спугнуть, чтобы торжище мирно прошло. Такое условие мне Авраам поставил, когда в этом деле помочь согласился. Вот и делаю вид, что ничегошеньки не понимаю, удивляюсь только – как в ковре ненавистном еще дыру взглядом не прожег. А сердце в груди ухает, кровь в висках стучит. Успокаиваю себя, из последних сил сдерживаюсь, только в левой руке у меня боль сильная. Может, я ее об Якоба отбил, когда он на Авраама кинулся, а может, вся моя душевная мука сейчас в руке собралась?

– Так и быть, – говорит воин. – Только вначале золото покажи.

– Вот оно. – Отвязал Авраам от пояса кошель и на стол мое золото сыпанул. – Здесь тебе на десяток таких, как Рахиль, хватит.

Взглянул Якоб на кругляши блестящие и головой кивнул:

– Завтра с утра велю, чтоб ее к тебе привели.

– Зачем же до завтра откладывать? – Авраам сказал. – Пока ты здесь был, я слугу к управляющему твоему за ней послал. Ты не обидишься за то, что твоим именем ее доставить приказал?

– Ладно, – махнул рукой Якоб, золото в кошель сгреб и себе забрал. – Между нами если… яблочко-то с кислинкой, – вновь засмеялся он. – Да и надкушено. Так что от него почти один огрызок остался. Нафан! – крикнул он громко, дверь приоткрылась, и в горницу просочился низкорослый вертлявый мужичонка с хитрющими глазами и ехидной улыбочкой на лице.

– Звал, хозяин? – спросил он.

– Ты Рахиль привел?

– Как ты и велел, хозяин, – мужичонка учтиво поклонился ребе, а на меня лишь взгляд скосил и скривился, точно мокрицу увидел.

– Оставь ее здесь. Продал я ее, – сказал Якоб и встал. – Что-нибудь еще, ребе?

– Пока нет, – сказал Авраам. – Надеюсь, что еда тебе понравилась?

– И питье отменное, – склонил голову воин.

– И битье, наверное, тоже по вкусу пришлось, – тихо-тихо, чтоб никто не услышал, прошептал я.

– Ну вот, Добрын, – как только Якоб с Нафаном ушли, сказал мне ребе. – Я свою часть уговора выполнил.

– Где она? – я наконец-то обрел право голоса. – Где?

– Асир! – позвал Авраам, и в дверном проеме показался старик-полонянин. – Приведи-ка сюда ту женщину, что мой гость оставил. Потом проветри здесь да благовония воскури, а то провоняло все псиной.

Он повернулся ко мне и сказал:

– Я благодарю тебя, Добрын, за то, что мне на выручку пришел, когда эта мразь на меня кинулась.

– Может, сочтемся еще, – ответил я поклоном на поклон.

Поднял я от пола глаза и обмер.

Вот она.

Любава моя.

Любавушка.

– Я не буду вам мешать, – шепнул мне Авраам. – Пойдем, Асир, – сказал он старику. – Нам сейчас здесь делать нечего.

И они ушли.

А мы остались.

Я и Любава.

Муж и жена.

Сколько раз я представлял себе, как это произойдет. Сколько раз мечтал я о том, как смогу обнять любимую мою. Как зацелую ее до умопомрачения. Как заласкаю безудержно. Как прощение вымолю за то, что обидел ее, не удержал тогда, в Киеве. Как простит она меня и…

Ничего этого не случилось.

Мы стояли и друг на друга смотрели. И я почему-то боялся, что она сейчас исчезнет. Что это сон пустой. Что в Яви такого быть не может…

Вот она какая стала: исхудала, морщинка над переносицей залегла, а в глазах усталость безмерная, настороженность и… страх.

– Здраве буде, Любавушка, – я удивился своему вдруг осипшему голосу.

– Здрав и ты будь, княжич, – ответила она тихо и глаза долу опустила.

И опять тишина повисла в горнице.

– Что это ты меня, как в детстве, здравишь? – Осторожно я шаг ей навстречу сделал.

А у самого, чую, пальцы дрожат, сердце в груди, как осиновый лист, трепещет и комок к горлу подкатил. Даже дышать боюсь, чтобы ненароком счастье свое не спугнуть. Душно стало, словно летним вечером перед грозой, а в голове мысль:

– Что же это? Почему молчит? Почему глаза на меня поднять боится?

И она, смотрю, словно тетива на луке перетянутом. Чуть тронь, и порвется сразу же.

Рванул я рубаху на груди, словно сердце на волю выпустил, сокровище свое, что меня всю долгую дорогу к Любаве согревало, на свет белый выпростал и ей подал:

– Вот, – шепчу, – это колта твоя. Ты ее давеча у Соломона забыла. Так я вернуть тебе ее хочу, – а сам ей кольцо витое протягиваю.

Смотрю, у нее краешек губы дрогнул. Вроде как улыбнулась она. Или только почудилось мне?

– А это матушка тебе просила с поклоном передать, – и веточку на ладонь рядом с колтой положил.

Взглянула она на Берисавин привет, и лопнула тетива со звоном. Глаза вдруг широко открылись у нее, на меня Любава посмотрела. И отшатнулся я невольно: во взгляде у нее не страх даже, а ужас смертельный разглядел. Схватила она веточку, ко лбу прижала да как закричит:

– Матушка! Да зачем же ты меня в этом мире злом одну оставила?! – И упала на колени к моим ногам.

Слезы у нее из глаз брызнули. По щекам потоком неудержимым полились.

– Матушка, – сквозь рыдания причитать стала. – Матушка моя родненькая. Ушла ты, а я как же без тебя теперь буду?

Плачет она, а я никак в толк не возьму, отчего же она так убивается? Что же такого в веточке той? А Любава мне:

– Это же она мне силу свою перед смертью передала… ой, матушка… – И плечи у нее пуще прежнего затряслись.

Только тут я понял, что мне ведьма с собой в дорогу вручила. И меня в тот миг словно мешком пыльным по голове кто-то огрел. Самому впору в рыданиях захлебнуться. Жалко ведьму старую стало. Видно, предчувствовала она кончину свою, и удар копья булгарского для нее не бесследно прошел. Выходит, я Любаве страшную весточку с веткой этой проклятой из дома привез, вместо радости горем ее из полона встретил. Что же натворил-то я? Что же натворил?

Я рядом с ней на пол бухнулся, обнял ее, к груди крепко-накрепко прижал, глажу по волосам, в глаза, в щеки от слез соленые целую.

– Прости меня, любая моя. Прости. Не одна ты. Я с тобой. Никому не отдам тебя больше. Слышишь? Не отдам!

А вокруг поплыло все, и глаза у меня от чего-то защипало. И почудилось мне, что нас с Любавой туман белесый обволакивать стал. Морок непроглядный окутал и горницу Авраамову от нас скрыл, и стоим мы посреди этого тумана на коленях друг перед другом и друг к другу прижимаемся крепко-накрепко. А из марева голос Берисавин раздался:

– Вы чего это, глупые, убиваетесь? Ну-ка хватит без толку слезы лить! Мне в Сварге Пресветлой они мешают. Вы же вместе теперь, вот и радуйтесь… – И из тумана рука появилась и пальцем строго нам пригрозила.

На следующий день Авраам рассказал, что нашел нас в обнимку спящими. Поднять нас с пола хотел да в опочивальню отвести, но ни разбудить, ни оторвать нас друг от друга слуги не смогли. Тогда он велел нас оставить. Только одеялом пуховым Асир нас накрыл, чтобы на сквозняках не простудились. Так мы всю ночь и проспали.

А потом нас в обратный путь ребе снарядил. Мы решили, что рекой возвращаться резону не будет. Уж больно крюк великим выходил. Напрямки, через Поле Дикое, быстрее получалось. А так домой хотелось, что каждый потерянный день мог вечностью показаться. Вот Авраам нам коней и дал, а еще припасов, одежи теплой, чтоб по ночам не мерзнуть в степи. Любаву мы в мужицкое нарядили, она ростом невелика, за отрока сойдет. И ей спокойней так, и мне. Коли кто по дороге встретится, так к отроку интерес небольшой, а на бабу позариться могут. А она все штаны натягивать не хотела. Противилась чуть не до крику[21].

Только Авраам на нее прицыкнул, она язычок и прикусила. Я ей волосы в пук собрал да под шапку запрятал. Волосами жену Леля не обидела, вот и топорщилась шапчонка пуком. Так и тут ребе не растерялся, натянул шапку ей на самые уши да сверху придавил.

– Так оно лучше будет, – сказал.

А потом нам грамоту подорожную выдал с печатью самого кагана Иосифа, чтоб нам в хазарских землях препоны не чинили. Откуда у него такая грамота взялась, мне неведомо было, однако за подорожную ему поклон низкий отвесил.

– Ты, – поучал он меня, – по бабам каменным коней правь. Они тебя к границе приведут. Вот здесь, – расстелил он на столе козью шкуру, на которой Великая Хазария была нарисована, – река большая протекает, – ткнул он пальцем в змейку синюю. – Византийцы ее Танаисом зовут, а у нас и у вас она Доном прозывается. Вот сюда и направляйтесь. Как увидите Дивов Белых, так считай, что дошли. Тут у нас крепость сильная от печенегов поставлена[22]. Тудуну[23] грамоту покажешь, он вам и коней поменяет, и запасы пополнит.

Попрощались мы с Авраамом, с Асиром обнялись. Старик поначалу с нами уйти порывался. Мечтал он в краю родном умереть. И ребе его от этого отговаривать не стал. Только сам Асир от затеи этой отказался, когда понял, что на коня взобраться не может. Вздохнул он горестно, глаза рукавом утер, а потом сказал:

– Пусть Сварог вам гладкую дорогу выстелют, а мне, видать, так на чужбине помереть и придется.

И уже когда мы в лодке с перевозчиком от острова отчалил и да к берегу дальнему направились, он вдогон крикнул радостно:

– Вспомнил! Всеславом! Всеславом меня матушка нарекла! Из дреговичей я родом! От Всеслава земле родной поклон передайте!

Вот так мы с Любавой в обратный путь отправились. Но не слишком простой для меня дорога к дому оказалась. Не все так просто было у нас с женой моей. Замкнулась она в себе, и от меня, и от мира затворилась. Словно чужая была, тихая и безмолвная. Порой казалось, что не живет она, а спит. Что скажешь ей, то она и делает, а в глазах при этом ни горя, ни отрады, лишь пустота одна. Понимал я, что нелегко ей. Что душа ее надломилась. Потому и не лез к ней, в покое оставил. Бывало с ней такое. В детстве, когда над ней варяг угрюмый надругаться захотел, так же она тогда от света отгородилась, и нелегко было ее обратно к жизни вернуть. Берисава в тот раз из нее страхи выгнала. А теперь не было ведьмы, и что делать с душевным недугом Любавиным, я не знал. Только вера во мне жила. Вера в то, что наладится у нас все и лихоманка постылая от любимой моей отступится. А без веры в счастье и жить незачем.

Так и ехали мы по степи в молчании, от одной каменной бабы к другой перебирались. А вокруг трава подымается, цветы разные, ковыли лохматые. Только на красоту весеннюю мы внимания почти не обращали. Не до красот нам было. Каждый в свои думы погружался, и думы эти у меня были заботные. Все пытался загадку решить, как мне любимую свою от недуга вылечить.

Несколько раз нас разъезды хазарские задерживали, но грамота Авраамова на них безотказно действовала. Отпускали нас воины да еще и снедью делились. Помощь свою предлагали.

Переправились мы через Дон-реку, подивились красоте величавой. Горам высоким, что над берегом возвысились. А выше тех гор Дивы сказочные – белыми, как облака, пальцами из земли торчат. У подножия гор пещеры глубокие, будто глазницы пустые на белом черепе.

Меня даже оторопь взяла, словно я перед самим Кощеем встал. Рука сама к мечу потянулась. А жена не испугалась, вцепилась мне в рукав и в одну из пещер потянула.

Под землей сумрачно и прохладно оказалось. Только здесь я успокоился. Должен вход в пекло горячим быть, а здесь холодок под одежу забирается. И стены у пещеры мелятся, а, как известно, навъе семя меловых знаков остерегается.

Любава между тем Дивам меловым требу совершила, а потом попросила меня в одиночестве ее оставить. Я возражать не решился, вышел на свет, на крутъ вскарабкался, а там поселение немалое. С одной стороны от него овраг, а с другой – ров вырыт. У оврага печи чудные дымят. Трудится народ – гончарным делом занят. Много мастерских горшечных по склонам ютится. Глину здесь же добывают, здесь же в горшки и корчаги выделывают, а потом в печах тех огнем обжигают. Суетится народ, торопится, на меня внимания никто не обращает, видно, некогда им от дела отрываться.

И посреди этого муравейника крепость стоит. Стены у нее белые и все узорами причудливыми изрезаны. Я от удивления даже рот раскрыл.

Тут меня кто-то под локоть толкнул. Обернулся я, а это Любава. И как она вдруг рядом со мной оказалась, непонятно. У меня одежа вся в мелу, а на ней даже пятнышка нет. Словно она по горам меловым не лазила, а прямо из пещеры в единый миг рядом со мной очутилась.

– Как это ты так скоро? – удивился я.

– Это просто место такое сильное, – отвечает она. – Только не всем оно подвластно, – и впервые за весь наш долгий путь улыбнулась. – Пойдем, – говорит, – нам в крепости нужно тудуна повидать, – и к воротам быстро пошла[24].

В крепости белокаменной[25] нас хорошо встретили. Прав был Авраам: тудун, как грамоту увидел, так велел, чтобы накормили нас, напоили и коней, дорогой зануженных, на свежих поменяли.

Переночевали мы последний раз в хазарской земле, а по утру раннему выступили в Дикое поле – в печенежский удел. И тогда у меня лишь одна мысль мелькнула:

«Не приведи, Даждьбоже, нам с печенегами встретиться».

Оказалось, что не напрасно я переживал. То ли предчувствие меня предупреждало, то ли сам я на нас с Любавой беду накликал…