Бойня (Траншея)

В глубине караулки под абажуром, опершись локтями на стол, сидел бригадир Ле Мейо. Он храпел. В тусклом свете ночника издалека были видны только его усики. Каска сползла на глаза, и под ее тяжестью голова бригадира клонилась вниз… Он еще пытался удержать ее… Он пытался бороться с дремотой… Самое время звонить…

Я долго ждал перед решеткой. Решеткой, по очертаниям которой можно было только догадываться об истинных размерах этой чугунной громадины из страшных пик, торчащих в кромешной тьме.

Я держал в руке дорожное предписание… Время прибытия в нем было указано.

Часовой, стоявший в будке, сам толкнул дверь прикладом. Он крикнул внутрь:

– Бригадир! Это волонтер!

– Пусть этот болван войдет!

Человек двадцать, а то и больше, спали, развалившись на конюшенных соломенных подстилках. Они зашевелились, заворчали. Часовой был еле виден из-за вороха шинелей… торчащие пелерины напоминали соцветие артишока… и еще булыжники мостовой под колесами автомобилей… встопорщенный кринолин. Мне доводилось видеть булыжники с голову величиной… казалось, что ступаешь между…

Мы вошли в берлогу. До одури разило тяжелым солдатским духом. В нос шибало так, что можно было потерять сознание. Сильный едкий запах забивал дух. Это был смешанный запах человеческой плоти, мочи и жевательного табака, и выпущенных из кишечника газов, и еще жидкого остывшего кофе, и лошадиного навоза, и ко всему этому примешивался какой-то запах, еще более тошнотворный, как будто повсюду было полным-полно дохлых крыс. Все это, проникая в легкие, вынуждало задерживать дыхание. Но человек, сидевший у лампы, прервал мои раздумья:

– В чем дело, придурок, тебе что, нужно особое приглашение, чтобы начал шевелиться?… Как зовут, ну!., национальность! Не хочешь записываться своим ходом? Может, прислать за тобой навозную тачку?…

Я хотел подойти к столу, но проход закрывали ноги лежавших на соломе… все эти сапоги со шпорами… носки… Погруженные в глубокий сон, все храпели, завернувшись в свое тряпье. Они лежали сплошной преградой. Я попытался переступать через компанию. Бригадир обрушился на меня:

– Посмотрите-ка на этого недотепу! Барышня'. Никогда не видел такого тупого шпака! Блин! Нам его специально подсунули! Иди же! мудозвон!

Когда я споткнулся о какую-то саблю, вся эта куча тел недовольно заворчала… Кто-то икал, кто-то хрипел. Я им всем перебил сон.

– Заткнитесь, скоты! – заорал Пес.[1]

Один за другим лежащие приподнялись, чтобы взглянуть на мою рожу, на демисезонное пальто, принадлежавшее на самом деле дяде Эдуарду… Физиономии у всех были красные, багровые, за исключением одной, которая казалась скорее зеленоватой. Все зевали, широко разевая рты. При свете были видны их гнилые кривые зубы, у многих недоставало передних. Некрасивые зубы старых лошадей. Лица с широкими скулами. Эти негодяи ухмылялись, глядя на меня, стоящего перед бригадиром вот так, слегка растерянного, понятное дело.

Они хрипло заговорили все разом, обмениваясь мнениями. Я не понимал, о чем они меня спрашивали… это было какое-то мычание. Бригадиру с трудом удалось развернуть мои бумаги… они все время прилипали к его пальцам… затем прочесть мое имя. Ему еще нужно было вписать меня в реестр… Это был тяжелый, изнурительный труд… Он очень старался.

Целый ряд касок на полке прямо над его головой, с торчащими ярко-красными плюмажами, громадными свисающими конскими хвостами, выглядел впечатляюще.

Бригадир с высунутым от усердия языком все же сумел написать мое имя.

– Дневальный! Эй! Живо пошевеливайся, холера тебя забирай! Эй! Парижанин прибыл! Немедленно к Сержу! Волонтер! Ясно?

Дневальный приподнялся в глубине соломенного лежбища, пополз по подстилке. Дорогу преграждали дрыхнувшие вокруг, у него не было желания перепрыгивать через них. Ни малейшего. В конце концов ему удалось выбраться наружу, но на ногах он держался с трудом. Он изо всех сил тер закисшие после сна глаза. Он искал свой ремень. Он все время ронял свой палаш.[2] Ему ничего не удавалось доделать до конца. Тем не менее он добрался до двери… Он двигался в темноте, переломившись в пояснице, как будто согнутый усталостью… Покой в караулке был нарушен, я потревожил их сон… Я разбудил все стадо…

Впрочем, именно в этот момент ко мне прибыло подкрепление… Бах! Хлопнула входная дверь… Их было не меньше десятка… Они возвращались с обхода… Должно быть, прибыли издалека… и очень быстрым ходом, судя по тому, как они дышали.

– Как там, порядок, на пороховых складах?… – спросил у них бригадир. – А в конюшнях третьего?…

Они ответили что-то, чего я не понял… для меня это по-прежнему было какое-то невнятное ворчание…

Они поставили свои ружья в пирамиду у стены… Из-за вновь прибывших в крошечном пространстве между столом и стеной образовалась такая давка, что невозможно было сдвинуться с места. Меня зажали в этой толпе зубоскалящих увальней в мокрых накидках так, что пальцем нельзя было пошевелить, тут любой бы задохнулся.

Тем не менее им удалось вылакать одним махом, прямо так, стоя, сначала два литра, а потом еще бутыль.

Они заговорили о каких-то неприятностях, о лошадях, сбежавших из конюшни. Поднялся невообразимый галдеж.

– Блин! мне надо отлить! – крикнул стоявший передо мной. Я мог различить только тряпье, в которое он был плотно закутан. Сам он был практически не виден под своей каской в этой тесноте и темноте.

– Да пошел ты, недоносок!

Это прозвучало как единодушное решение. Он все же захотел пройти и с силой начал проталкиваться сквозь толпу. Он протиснулся уже к самой двери. В этот момент сильнейший пинок подбросил его и вышвырнул к чертям собачьим… Он шлепнулся на булыжник… со всеми своими побрякушками, палашом и остальной амуницией. Послышался жуткий грохот.

– Это и есть тот волонтер?

Вопрос был задан резким пискливым голосом, доносившимся откуда-то с верхнего этажа.

– Смирно! – проорал Ле Мейо.

Я разглядел лицо спрашивавшего… кепи… легкая седина… Унтер-офицер появился из темноты, двигаясь по лестнице вдоль стены. Он спускался, быстро переставляя ноги, ступенька за ступенькой. Те, кто стоял, словно оцепенели, все застыли по стойке «смирно». Были и те, кто еще валялся, продолжая храпеть, на соломе, с ногами, торчащими в проходе за пределами соломенной подстилки. Они были как раз на пути унтер-офицера, и он шел, пиная их сапогами, то справа, то слева. Бац! Бац!.. Ему хотелось взглянуть на меня поближе.

Он вопит, глядя на меня в упор:

– Смирно! Смирно! – В довершение всего он отрыгивает прямо мне в физиономию. – Вот так! – говорит он… Он доволен. Я не шевелюсь.

– Сержант Ранкотт! – представляется он. Я по-прежнему не двигаюсь. Все остальные вокруг гогочут.

– Мейо, у вас бардак на посту! Беспорядок и анархия!

И тут же начинается шквал ругательств и угроз, сопровождаемый сильной отрыжкой. Я не мог хорошо рассмотреть его глаза, этого Ранкотта, из-за коптящей, как головешка, лампы и в особенности из-за надвинутого на брови кепи с каким-то нелепым козырьком вроде веера.

Он повернулся, чтобы взять мои бумаги… Прочел мое имя… При этом снова начал недовольно брюзжать: «М-м-му! М-м-ра!..» Вот так. Застегнул мундир. Должно быть, он дрых в какой-то каморке там, наверху… Он слегка покачивался, изучая вдоль и поперек мои документы, как если бы я пытался всучить ему подделку. Ворчание продолжалось…

Вне всякого сомнения, передо мной была настоящая тупая скотина, на своем веку мне довелось повидать немало подобных мерзких рож, но этот казался идеальным воплощением абсолютного скотства. Его щеки были покрыты сетью багровых прожилок, скулы выпирали так, что, казалось, кожа вот-вот треснет. Его усики с нафабренными острыми кончиками блестели… Он жевал окурок, зажатый в уголке рта… Было ясно, что я действую ему на нервы… Он собирался мне что-то сказать… Он тяжело дышал носом, как собака. Но в это мгновение его внезапно осенило… вот так, ни с того ни с сего…

– А пороховые склады, Ле Мейо? Вы об этом не думаете? Нет? Как же так?

От этого напоминания Мейо содрогнулся. Он бросился к окну, затем к двери…

– Так точно, серьжан! Так точно, серьжан! Сейчас! Сию секунду!

Он уже был снаружи, он уже бежал… Сержант снова вспомнил обо мне и начал принюхиваться совсем вплотную…

– Да от него воняет, от этого мурла, клянусь! – Это была настоящая находка! Он ликовал! – Ну и мерзко же от него разит!

Это наблюдение удивило меня, так как там, где мы находились, стояла такая адская вонь, что немалых усилий стоило удержаться на ногах и не упасть в обморок. Стало быть, начались придирки.

– Да я из-за него сейчас блевать начну! – громогласно заявляет сержант. Он снова зовет Мейо. – Сейчас же, бригадир, выведите отсюда это мурло! Мне здесь это ни к чему! Проветрить! проветрить! черт побери! Он невыносим, этот свинтус! мне из-за него дышать нечем! Он так может весь пост уморить! На воздух! на воздух! давайте-ка живо отсюда! Уберите все это от меня, Мейо! Покажите ему казармы!

Было очевидно, что одним только своим видом я уже вызывал неприязнь у этого Ранкотта…

– Смирно! – орет он, прежде чем выйти. Я смотрю на остальных. Я делаю так же, как они. Пятки вместе. Голову прямо. – А! Он может тут все провонять! О! Так и несет цивильным! Ну, я вам скажу! – Он продолжал разглядывать меня, чуть отстранясь. – Завтра сразу после побудки отведете его обмундироваться, бригадир! Понятно, нет? Он и на мужика-то настоящего не похож… нет… нет… нет… Просто мечта! А взгляните-ка на его физиономию! Бледный как смерть, честное слово! Да он, считай, уже в лазарете! Что же это будет, когда вас вспугнут, птичка моя? Представьте себе этот полет! Ах! прелестный колибри! Я вам покажу, где раки зимуют! Подождите, мой чудный салажонок. Я верну румянец вашей башке! Я тебя загоняю до седьмого пота!

Он похлопывал тонюсеньким хлыстиком по обшитым кожей бриджам, уже предвкушая будущее удовольствие. И по-прежнему дышал мне прямо в нос.

– Что ж, тогда я сейчас сам его сменю, лично, этого Керсюзона! – решил Мейо. – Возьму его на горло, ребята! Я сейчас начну его крыть на чем свет стоит, прямо отсюда, из расположения третьего эскадрона! Он узнает! Он наверняка разберется! Ручаюсь, что он не будет стрелять, идиотина! Убить своего бригадира! Черт возьми!

Большинство посчитало это решение не слишком удачным. Все неодобрительно закачали касками. Они находили эту уловку довольно-таки дурацкой.

– Еще на пулю нарвешься…

– Хорошо… хорошо… ладно… Спорить не буду.

И он тут же предложил следующий, еще более хитроумный способ смены часового на пороховых складах.

– Так вот! Слушайте внимательно, обалдуи… Я проникаю в эскадрон… Я перепрыгиваю через ограду… Я бужу этого гада…часового на губе… Он вскакивает… Этот парень наверняка знает пароль… Я его научу, как дрыхнуть на посту!.. Проклятого подонка! Он или скажет мне его, или подохнет! Я его в окно вышвырну. Вот когда я повеселюсь, глядя на его жопу под дождем.

Это как раз могло бы получиться без труда. Дождь лил как из ведра. Мы стояли, как полные идиоты, промокшие до нитки!

– Я пошел, ребята! Он у меня попрыгает! Он мне скажет пароль, этот подонок! Он большой любитель потрепаться!

Еще немного порассуждали. Они находили странным решение бригадира идти в одиночку…

– Заткнитесь! банда занудная! Вы прячетесь, я сказал: колонна, напра-во! Всем в конюшню сигнальщиков, за манежем Лабедуайер! Я сказан, и все! Дело в шляпе! Мне плевать на вашу болтовню! Если сержант вас сцапает, отдуваться придется мне! И тогда, лоботрясы, это ваша погибель! Понятно, о чем я вас предупреждаю? Порядок? Дошло? У кого еще котелок не варит? Это не слишком мудрено запомнить? Если объявится Ранкотт… если его принесет нелегкая с ночным патрулем… тогда нужно быть настороже! Ни вздоха! Затаиться так, чтоб с собаками не нашли, между ларем у стены и дверью… Сидеть тихо! Сидеть тихо! Как мыши! Керибен, ты за командира! Отвечает самый старший по выслуге! Всем слушать его команду! Если попадетесь сержанту, ну, я вам скажу, ничего не поделаешь, вы за это ответите. Керибен! Такой расклад, приятель! Привет от Дисциплинарного совета вам обеспечен! Это уж точно!.. А мне и пяти минут не понадобится! Вытряхну это трепло – и тут же назад! Я в вашем распоряжении! Не делайте глупостей! Все прекрасно! Все идет как по маслу! План что надо! Ведь это я взялся спасать ситуацию! А вы, к примеру, уберите от греха подальше всех ваших придурков! Прежде всего новобранца! Чтобы этот шпак не натворил чего! Ну, до встречи? Йо-хо! Валите отсюда, трепачи! За ларем! Всем ни звука! Л'Арсилю, он дежурит у сигнальщиков… скажете ему, что все в порядке… Что это я вас прислал… Что я скоро буду… Чтобы он прикрыл вас тюками с фуражом… Что я ему буду должен литр… Ну а если все-таки попадетесь… если Ранкотт вас сцапает… в таком случае, я на пороховых складах! Я! Решено! Ясно? Все уразумели, трусы? Тогда смир-рно! Вперед шагом марш! Р-раз! два! Р-раз! два!

И мы снова пошли через весь плац… в противоположном направлении. Мы снова шли под ливнем… по диагонали… сначала по грязи… затем по твердой дороге… Мы двигались в ногу. «Р-раз! два!» Поначалу Керибен задавал ритм… постепенно мы сбились… Я очутился в самом хвосте. Шквал дождя обрушивается на нас с новой силой. Багадам! Багадам! Еще один метеор приближается… набегает на нас… вдруг возникает из темноты… несмотря на бешеную скорость, ловко уворачивается от столкновения с нашим фонарем!., прыжок! копыта взмывают вверх! полет в воздухе! Летит, как птица! Брызги во все стороны! Лошадиный храп! Целые мириады брызг! из-под четырех копыт! Хоп! Животина разворачивается! вихрем летит на нас! с головокружительной скоростью прорывается сквозь наш строй! Уносится в пространство…

Два других метеора едва не задевают нас… стук копыт по булыжной мостовой… Ламбеллюш узнает их…

– Это Ташка!.. С Кроткой! с гнедой нашего фуражира! Она в недоуздке, потаскуха! Уже до побудки не вернется! Клоэру светит трибунал! Это он сейчас на посту в первом эскадроне! Я-то ее знаю, эту Кроткую! Еще когда я салагой был, ее все время куда-то черти уносили в самый неподходящий момент! Черт! Ну надо же! Прямо сердце кровью обливается смотреть, как носится эта беглая скотина, а ты расхлебывай. Хитрая зверюга! Подумай-ка, она из меня всю душу вымотала, чертова кляча! На учениях! Я по натуре не злой! Ты подумай, из-за нее меня чуть холера не взяла! Подхожу я как-то раз, чтобы надеть ей торбу с овсом… Голова у нее опущена вниз… Эта стерва как мотнет головой! Я получаю прямое попадание по роже! Бац! Я падаю! Я лечу, приятель! Я лечу! Можно было подумать, что мне в морду паровоз въехал! Головой, приятель! Всего лишь головой! Лошадь, она не дура! Нет, не дура! И вот я взлетаю чуть ли не до облаков! Я не слабак по натуре! Но господи помилуй! Ты не представляешь, какая она здоровенная! Она поддала мне так, что я перелетел через две перегородки! Я разбил морду вдребезги! Пока я поднимался, ее уже и след простыл! И табадам! табадам! Мамзель улепетывает! Полным ходом! И тут, мой милый, такое начинается! Настоящие скачки с препятствиями! До самого вокзала! Здорово! Представь себе! По высшему разряду! И где, ты думаешь, я ее нахожу? В камере хранения! Вот так! Погоди, милашка! Ладно! Мы уже вдвоем. Я прихожу в себя! Я возвращаюсь ни жив ни мертв…

– Закройся! закройся! Пьяндыга несчастный! Ты будешь здесь вечно навозные тачки катать! В 17-м кавалерийском! Из-за своих подвигов до самой смерти здесь будешь! Горе луковое!.. Так и подохнешь, таская дерьмо! И нечего тут распинаться!

Это Керибен оборвал его излияния. Мы продвигались медленно, то направо, то налево, то напрямик, раз за разом увязая в грязи в канавах и рытвинах, тяжело дыша, спотыкаясь.

Мы шли мимо каких-то построек, мимо бесконечного ряда невысоких оград… настоящий лабиринт! Потом нас снова атаковали лошади, вдруг возникшие из тьмы… Они выскочили прямо на нас… Затем окружили нас… Они пронеслись, как смерч… и снова ускакали в ночь… Они быстро исчезли в кромешной тьме… Таг!а!пам! Таг!а!пам! яростно… сначала вот так, все громче и громче… потом, как град… как кастаньеты… все дальше и дальше… еле слышно… постукивание кончиками пальцев… полная тишина…

Мы снова пошли по центральной дороге, выложенной громадными булыжниками, просто ужасными, с ассенизационными бочками на обочинах, невероятной величины бочками с пенящимся дерьмом, длинный нескончаемый ряд, с вытекающим из них говном…

В самом конце дороги находилось то, что мы искали, – громадная дверь, общая для двух конюшен… Снаружи можно было рассмотреть кое-что из того, что находилось внутри… деревянные перекладины… тусклый свет с потолка… верхние галереи, побеленные известью… Мы растянулись цепочкой под окнами… встали как можно ближе к стене… Сверху текла лошадиная моча… это был не дождь… каскадом, моча со всех этажей… Она стекала бурными потоками. Чтобы я не пытался увернуться от душа, эти сволочи подтолкнули меня несколько раз под эту купель… Они хотели, чтобы меня промочило как следует, чтобы это было моим настоящим крещением. Под каждым окном со всех этажей били настоящие фонтаны мочи… Все это стекало вниз бурными всплесками, брызги от которых летели во все стороны… как от порывов ветра.

Это была плотная завеса, которую пришлось преодолевать прыжками… В конце концов мы все-таки добрались до этой конюшни… той, где должен был дежурить упомянутый Л'Арсиль…

Все разом мы дружно навалились на дверь, на громадную створку. «Раз, два, взяли!» Она подалась… мы ворвались внутрь. И вот мы уже под сводами конюшни в поисках сухого места, шмыгающие носами, фыркающие… вся наша компания. Наконец-то! Мы прибыли! Уже легче! Ламбеллюш отдавал приказания. Но его не было слышно из-за жуткого грохота. По всей конюшне лошади в ярости били копытами. Казалось, что все пришло в движение: деревянные перекладины, перегородки, упряжь. Все хозяйство разбушевалось. И к тому же не было видно ни зги. И в этой темноте грозное неистовство животных. Керибен испускает клич, которого я никогда раньше не слышал, какой-то протяжный вой, носовой стон, который тем не менее слышен в этом грохоте.

– Уээ! Уээээ!

Кто-то откликается из темноты… Какой-то тип приближается… Пробирается, хромая. Ковыляет еле-еле. Вот наконец и он, вооруженный вилами… Он наставляет на нас свой фонарь… Он очень недоволен…

– Чего там такое? Чего вам нужно?

Вблизи это выглядит громадной кучей лохмотьев, одни напялены на другие. И где-то внутри завернут человечек, ворчащий, злой… он продвигается вперед по мосткам, погребенный под своими накидками. Его головы совсем не видно, до такой степени, что даже глаз не различить, воротник доходит ему до бровей… Для выпускания пара и размышлений ему остается один маленький переход. Ничуть не лучше, когда он начинает говорить. Тут же сыплются ругательства, разносятся эхом.

– Чего там такое? Чего там такое? – повторяет он.

– Да ты можешь побыстрей шевелиться, господи боже, деревенщина, конский сторож, когда люди приходят?!

– Люди? Это люди? Ах! Скажи на милость! И это он мне говорит! Мне, солдату восьмого класса! Этот нахал! Мне, потерявшему еще двух этой ночью! Две фьють и нету! Вы слышите, сволочи! Две от меня умотали! Теперь я влип на пятнашку![3] эт'точно! а тут еще вот это заявляется, чтобы доставать меня, ну вообще! Это уже слишком! Жопы проклятые! Слишком! Сгоняйте-ка за моими клячами! Бездельники! Фраера призвезденные!

Ламбеллюш объяснил, что все совсем не так, что Ле Мейо исчез!

– Он смылся! Смылся! Как мои кобылы, эти призвезденные клячи! Хер вы его теперь увидите! Он пошел хлебнуть! И уж никак не воды из поилки! Ясное дело, нет! Это уж точно нет! В такое время он нажирается вина до потери сознания! Уж я-то его вкус знаю!

Он покатывался со смеху, он надрывался в глубине своих пелерин, такими идиотами он нас считал.

Но тут он снова вспомнил о своих неприятностях.

– Зефирина и Птифур… Вылетели, как пердеж, мой милый! Фьють! Оглянуться не успел! Уф! Беги, сволочь! сколько я схлопотал на свою задницу? «Тридцать и восемь!»[4] это уж как пить дать! Кто мне их скостит, придурки? Никто! Господи помилуй! Никто! Все на мою голову! Железно! Никого, кто побежал бы за моими клячами! Никого! Ну а за каким хреном вы сюда приперлись? Окончательно меня достать!

– Ты не очень-то любезен, Л'Арсиль, – ответил тот из наших, которого звали Керибен. – Ты не очень-то любезен… но сейчас ты у меня состроишь другую рожу… Твои лошадки, они выскочили недавно… они поскакали в поле… Мы видели, как они выбегали за ворота… Птифур курил сигару…

– Да вы шутники, как я погляжу… Видели бы вы этот цирк… может, вам и не до смеха было бы… Два недоуздка они порвали… Еще уздечку! и потом мой новехонький фонарь раскокали! На три части! Привет! Свихнуться можно! Эта сволочь задела его ногой и взбеленилась! Одним махом выпустила фонтан дерьма выше крыши! Скажи-ка! Черт возьми! Шандарах! Она падает на меня сверху! Я в ужасе! Эта красотка мне так врезала! Цирк! Она бесится! Фыркает! перепрыгивает! В загородку к Ребусу! жеребцу кузнеца! История! А тот и так уже психует! Ах! Ну, я вам скажу! разгром! Подойдешь – считай, ты покойник! Бьют так, конюшню в щепки могут разнести! Ах! сынок! Эти искры! Мостовая? в огне! Все кончено! Я иду искать фонарь. Я говорю себе: Они уже смертельно устали! У них уже ноги еле волочатся! Он смирится, Ребус. Он уже никакой! У таких здоровяков всегда растяжение сухожилия! Такую тушу выдерживать! такие телеса! Я говорю себе: Л'Арсиль, твоя взяла! Собирай узелок на губу! Я остаюсь там стоять! Вот придурок! Ты подумай, эта кляча, она меня приложила! Первый удар! Лечу вверх тормашками! Жопу как молнией пронзило! Мой милый! пустячок! у меня в голове помутилось! Бьет снова, но слава богу, приходится на дверной косяк! Она мне дубовое бревно, такой толщины, как вот это, расколола! того и гляди, всю конюшню разнесет! сынок! Мою пилотку как ветром сдуло! Рассказать, не поверите, как я жив остался!

Он слегка задумался.

– Ну погоди, пусть только эта отрава вернется! Я ей ноздри наизнанку выверну! Я ее пришибу!

– Ну и получишь двадцать лет…

– Эта мразь хотела меня убить!

– Л'Арсиль, вы пьяны!

– Я пьяный? пьяный с чего? Пьяный я был бы, прошу прощенья, если бы не сдерживал свой гнев! Вот тогда ты мог бы говорить, что это от пьянства! Разрази меня гром, если бы я не сдерживал свой гнев! Если бы я здесь метал громы и молнии!., тут бы был вулкан в этой чертовой конуре, если бы я не сдерживал свой гнев! Если бы вы посмотрели получше, чертово слепое мужичье! подонки!

Ему было не до шуток. Он продолжал изливать наболевшее, опершись на вилы и осыпая нас самыми страшными проклятьями.

– Это еще не все, дружок! эти кобылы, слушай, я тебе скажу! Я уже пять лет всем этим занимаюсь! Это просто погибель для эскадронов! Этого не должно было бы быть! Сколько бочек воды я им вылил на их задницы! Неважно! Ты – крайний! Знай жопу подставляй! Как баба! Как шлюха! Все это разврат! Каждый старик тебе приказывает! Бардак! Проклятие! Ни одна конюшня ничего поделать не может! Подумай-ка, это уже в третий раз за этот месяц она сбегает, она смывается от меня! За первый побег я получил восемь суток! Мне ее вернули из мэрии, она зашла к привратнику! Подумайте только! «Зефирина, – говорит он мне, – она ваша?…» Орбле, Старшой четвертого… Он как раз дежурным был, этот придурок… Еще один повод для взыскания! Ах! мать моя! Теперь ты понимаешь, о чем эта песенка? Такая кляча хуже сифилиса! Я тебе говорю! Я бы ей в зад вилы воткнул по самую рукоять, если бы не трибунал за это! Я б ей одним разом за все мои беды отплатил! Хрясь! Она того заслуживает! Ах! Я бы тебя по косточкам разобрал, тварь этакую! Беги, дорогая! Не щади себя, красавица! Скачи, милашка! Я до тебя доберусь! Чтоб вас три тысячи чертей разорвали, проклятые кобылы! Третий раз она от меня смывается! Ты у меня дождешься, дорогуша!.. За все, что я вытерпел! Представьте себе! «У него началась агония», как говорят в лазарете. Представьте себе! Со мной в точности так! Каждый раз, когда я ее снова нахожу! Такое впечатление! У меня дыхание спирает! А копыта у нее! Это ж погибель для солдата! Представь, что она смылась в город, эта хитрая бестия, вот в это время? Ну? Или по полям носится? А вернется через неделю, а то и две? Кого приговорят к каторжным работам? Какого-нибудь шута горохового или меня? «За сбежавшую и потерянную кобылу – разжаловать!» Нет? Что я, не знаю, как это все делается?

– И все это на твою несчастную башку! И все это тебе, кретин! – согласились все хором.

Они надрывали животы, слушая, как он отчаянно причитает, перечисляя свои беды.

– Они ее пустят на колбасу, твою клячу, бедняга! Они найдут твою Зефирину! Не переживай! Она слишком ядовитая!

Керибен торопился найти укрытие для бесприютного звена.

– Скажи-ка, где тут в твоем сарае можно всем пристроиться? Чтобы этот Ранкотт нас не накрыл?

– Почему здесь? Почему же! Вы что, все в загул пошли? Вы что, с привязи сорвались? Хорошенькое дело! красиво! Банда алкашей! Как Зефирина? И приперлись доставать меня… По какому праву?

– Нет! Нет! Привет! Ну и кретин! Ле Мейо забыл пароль!.. Не может сменить часового на пороховых… боится, что Костер возьмет нас на мушку… Вот так, без пароля… что он нас уложит… примет нас за шутников… Начнется стрельба по мишени…

– А! Ну и ну! Чудеса!..

Перспектива такого риска потрясла Л'Арсиля… он никак не мог опомниться.

– Где он?…

– Ясно, за своим паролем попер! Бегает за ним!..

Странного шума, наших диких воплей было достаточно, чтобы в конюшне начался такой грохот и лязг железа, который заглушил все слова.

Лошади рвались, яростно устремясь вперед, срывались с привязи, казалось, что во всех загородках бушует смерч из фыркающих, громящих все, взбесившихся животных. Ни секунды передышки, ни малейшей паузы, жуткая вакханалия, свирепая, гибельная борьба обезумевших лошадей. В темноте лошади в бешенстве вздымались на дыбы, с такой страстью, на такую высоту, что вылетали деревянные перекладины, по двадцать разом, в переплетении поперечных балок. Беспорядочно разбросанная железная сбруя, сброшенные в бешенстве потерянные цепи, звенья, крепко стягивающие недоуздки, все в постоянном движении, как единое целое, поднимается, опускается, взлетает вверх, снова падает вниз, безостановочно переплетается между собой, разъединяется, снова сплетается на всем видимом глазу пространстве.

На протяжении всей анфилады все волнуется, как море, то нахлынет, то отхлынет, то накатит с новой силой, завораживающий танец при свете фонаря.

Долгое время Л'Арсиль стоял перед нами не двигаясь, в размышлении, держа вилы на манер алебарды, уперев их в галошу.

– Прекрасно! – заключил он. – Прекрасно!

Он с силой плюнул. Перед этим долго отхаркивался.

– А! Это все же здорово обидно, когда вас посылают, как последнее говно! такого заслуженного старика, как я, который верой и правдой отслужил тридцать семь месяцев! Проклятая жизнь! Никакого уважения к трудягам! Чем дальше, тем хуже. Как раз, когда вы притащились! Чтоб я еще чистил эту подстилку! Вы слышите эту корриду? Они же там сейчас все порушат!

Он показывал в сторону побоища, он призывал нас в свидетели.

– Чего они нажрались, эти морды? Я вас спрашиваю! Бенгальских огней? Никогда они еще так не срывались, не разносили, не крушили этот сарай. Это не брехня! Дерьмо! Я пальцем о палец не ударю! А ну-ка, канальи! За работу! Мне наплевать! Это настоящий мятеж! Это слишком для бедняги-солдата!

Он продолжал жаловаться на эту проклятую службу, на эту невыносимую конюшню со всеми этими бешеными кобылами, требуху проклятую.

Все столпились вокруг, слушая его, отвратительного, несущего чепуху, все эти жалобы. Становилось жарко, вокруг клубился густой пар. Вся конюшня была как в облаке.

Выходка Зефирины продолжала вовсю терзать Л'Арсиля. Он считал себя поистине проклятым.

– Так не может продолжаться, – сказал он. – Так не может продолжаться…

И снова пустился в глубь конюшни, быстро побежал со своим фонарем, носясь от стойла к стойлу, собирая навоз. Настоящая вольтижировка под конскими хвостами. Он подбегал как раз вовремя… когда теплые навозные кругляши вылетали со струей пара… Они шлепались точно в его плетеную корзинку… Это была виртуозная техника… Ему нужно было здорово поторапливаться, чтобы подскочить точно в нужный момент! одна нога здесь, другая там… до того, как все будет упущено, до того, как навозный кругляш растечется поносной лужицей… Он показывал чудеса эквилибристики, снося свою добычу в одну кучу, высоченный дымящийся холм. Ровно столько времени, чтобы сбросить дерьмо и как следует обругать нас… И снова те же манипуляции!.. Не теряя ни секунды… Как выстрел! С бешеной скоростью! В довершение всего лошади начинают ржать, издавать боевой клич… отвратительный шум. В этот момент Л'Арсиль начинает запаздывать со сбором дерьма… Это выше его сил. Напрасно он продолжает носиться опрометью. Это сумасшедшая гонка, беспрерывная беготня из конца в конец, нескончаемая работа, отнимающая все силы. Он сдается. Он больше не может. Садится. Спиной к стене, хватается руками за голову. Все, довольно. Он выпускает из рук свою корзинку.

– Который там час, халтурщики?

– Скоро три часа.

Он пытается отдышаться, он выжат как лимон! Глядит на нас и вдруг замечает меня.

– А! Это у вас там новобранец?

Он выделяет меня взглядом среди остальных.

– Он опоздал, шакал!.. Ему еще надо нажраться опилок, пока догонит взвод. А! жалкий тип! Его задница еще схлопочет! Да! Огнем будет гореть, пока со мной сравняется! Искры из глаз будут сыпаться! Сейчас у них, у всех этих новобранцев попочки больно нежные! Через три месяца будет носиться как угорелый! Он пропащий, этот педрила. Он никогда не научится ходить в ногу! Никогда! Да его прибьют, проклятого недотепу! А! Ну и образина! Его дни уже сочтены! Я уже вижу его дохлым, вашего кривляку! Он уже покойник! По нему видно!

Высмеивающий меня Л'Арсиль – это было весьма забавно! Но тут на него снова нахлынули прежние заботы по уборке навоза, который прибывал с такой скоростью, что завалил уже всю солому.

– Чтоб я сдох! Нужно идти за другой бочкой! Хуже некуда! Скоро в окна польется! Да в жизни они так не срали! Это вам не новобранец говорит! Завтра утром тыща двести деньков будет! И я вам тыщу триста раз повторяю: говно все это! Л'Арсиль не дурак! Я вас приветствую!

Он снова принимается за работу. Все это он объясняет, хлопоча вокруг навоза.

– Я научу вас жить, дурачье! Сейчас я покажу вам один трюк, достойный настоящего Старика. Я ставлю дерьмо перед створкой двери… Этот тип, Нога, идет издалека… он хочет проскользнуть украдкой… Хочет меня застать врасплох… Ладно! Предположим, что я как раз отдыхаю и курю сигару!.. Очень хорошо! Этот придурок, он ломится в дверь. Все неожиданно… Я стою за этим… Я вываливаю на себя все дерьмо! Я спрятан, приятели! Я в бочке! Она закрывает меня с головы до пят! Он меня больше не видит! Ну и кто из нас остается в дураках? Это класс! Этот урод! «Л'Арсиль! Л'Арсиль! – зовет он меня, – Где вы?» – «Я болен», – отвечаю я!

Вся компания так заходится от смеха, что он сам себе кажется остроумным.

– Гастон Л'Арсиль! Собственной персоной! д'Аньер! мозг бретонского полка! Точно! Л'Арсиль в действии! Вот так! Тридцать против одного!

– Ладно! ладно! – замечает кто-то из толпы, кому все это не нравится. – Я Герандек! и я говорю тебе, заглохни! болтливый парижский ловкач! Погоди, сейчас Нога прискачет! Ты увидишь, на что он способен! Натерпишься, жалкий кривоножка! Он тебя кровью ссать заставит! Ты ему покажешь, какой ты бесстрашный брехливый осел!..

– Бесстрашный? Бесстрашный?

– Чертов шут гороховый! И он еще треплется! Мастер приврать! Несет такую чепуху! И еще как доволен!

– Ранкотт! Ах ты, паршивый неудачник… да я его всегда догоню, любым аллюром! карьером! иноходью! галопом! рысью! Вы еще титьку сосали, когда я его уже облапошивал, этого Ранкотта! да насрать мне на него! Так я же еще в этом ничего не смыслю! Да плевать я хотел на сержанта Ранкотта! Точно! Я, да я в Гранд-Опера был! видел всю «Кармен» и «Манон»! я-то уж родом не из какого-нибудь Дерьможранска! Л'Арсиль д'Аньер! 8-й класс! Точно! Пять лет по сигналу подъема! Вот именно! Тра-та-та! 115 дополнительных как копеечка! Дисциплинарная комиссия дивизии! Барабанный бой! Разжалован в солдаты! В Одиннадцатый отдельный! По особому распоряжению! Сорок на нарах в особой! 27 поводов для ареста! Черти нас не возьмут! Л'Арсиль под арестом! Так точно, мой генерал! Дрочилово! Железный кулак! Никогда ни единого су на девок! «Любовь – дитя, дитя свободы!»

Он напевал. Он снова носился с корзинкой, собирая навоз. Он возвращался с другой стороны. Из каждого похода он приносил не менее двадцати килограмм навозных лепешек, дымящихся, вонючих, расползающихся.

Теперь он обращался специально ко мне:

– Видишь ли, неудачник, недоносок… кастрат несчастный! Лучше бы ты попал на пять лет в легкую кавалерию к венсенским стрелкам, у которых таки и служба чертовски легкая, оттуда ты, может быть, и выбрался бы более-менее живым. Но здесь тебе надеяться не на что, можешь не рассчитывать! Будь уверен, ты здорово влип! В 17-м тяжелом это уж точно! простофиля! Вы еще узнаете, где раки зимуют! Мне здесь уже недолго осталось, буду вкалывать, может быть, месяцев шесть, дополнительный срок, ты по'ял! Если случится вдруг какое западло! Представь! Я тут, может, проторчу лет пятнадцать! Допустим даже, случится самое страшное: я начищу рожу бригадиру! Ситуация хреновая! мне достанется… Вот и все! Ты же с утра только начинаешь свою тысячу, для сравнения… Будь я на твоем месте, сразу бы повесился!

У него были наготове и другие советы… Но кто-то снаружи заорал:

– Ле Мейо! Ле Мейо!

– Нога! Нога! – заикали все в ужасе.

И оп! спешка, все в панике бросились в укрытие между стеной и ларем, громадный ящик для овса, настоящий монумент. Мы чудесно укрылись в нем, скрючившись один на другом. Никто не смог бы нас там обнаружить, даже если бы проходил совсем рядом. Этот тип снаружи все еще искал Ле Мейо, но он прошел дальше. Было слышно, как он убрался ко всем чертям.

Тревога оказалась ложной.

Л'Арсиль сбросил свою накидку. Ему было жарко. От него, как от лошади, шел пар. Немного погодя он вернулся, присел на корточки рядом с нашим логовом. Он поставил свой фонарь, втиснулся к нам в убежище.

– Где его носит, вашего пса? Не понимаю я этого идиота!.. Этот Ранкотт, будьте уверены… притащится часа в четыре… Представляю себе!.. Он сует нос повсюду со своим патрулем… Он вас обнаруживает… Он вас всех сцапает… Если только он не под мухой… Это ваше единственное спасение…

Между ларем и стеной было не так уж и плохо. Мы согрелись от теплого пара, шедшего от нашей насквозь мокрой одежки. В своем пальтишке я занимал немного места, стиснутый между двумя бретонцами, Ле Керомером и Бонзеллеком. Это были настоящие гиганты. Они громко храпели, покачивая головами в касках, увенчанных султанами. Я слышал и другие имена. Они пронзительно перекрикивались, чтобы не дать друг другу уснуть. «Эй, Керибен! Эй! Гарек! Ле Моэль! Чертов храпун! Ты собираешься отвечать?»

Л'Арсиль все еще продолжал свой монолог, ему приходилось орать, чтобы его было слышно сквозь жуткий грохот, все эти возгласы и перебранки. Он обстоятельно докладывал о навозной жиже, о переполненных доверху лошадиных корзинах. Вокруг нас громоздились носилки с кучами навоза. Постепенно мы исчезали. Мы были завалены, заживо погребены.

– Бьюсь об заклад, голуби вы мои, что он уже не вернется, ваш недоумок! Он сейчас надирается со своим приятелем! Плевал он на все это! на вас на всех! Да он уже наверняка тепленький! Они оба уже здорово тепленькие! «Мой дорогой Дюратон, как ваше драгоценное здоровье? Еще по рюмочке, сокровище мое?» Терпение, лапочки вы мои! вы все тут в одной гигантской мышеловке для дураков! Он ни за что не вернется!..

Продолжая говорить, он поднялся на ноги, стоял, упираясь головой в дощатый потолок нашего убежища. Навалившись на нас животом, он возвышался над нами, нависал над нашими головами. Он прекрасно понимал, в каком мы находились положении. Затем он снова заговорил о своей работенке. Мы были уже практически завалены дерьмом, окружены величественной стеной из навоза, очерчивающей границы нашего убежища. Полное погребение.

– Я запрещаю вам курить, уроды! – вдруг заорал Л'Арсиль. – Меня от этого тошнит!

Его грубости внезапно пробудили моего соседа по убежищу.

– Что ты несешь, бестолочь? Однако мы имеем такое же право, как и все! Послушай меня, воображала! Ты, случаем, сам табачок не куришь, нет? Не ты ли главный любитель покурить на дармовщинку, нет, пакость ты этакая?…

Больше говорящий ничего не сказал, ему еще очень хотелось спать, он опять завалился всей своей тушей в глубь норы. Захрапел с новой силой. По правде говоря, нам там было совсем неплохо.

Среди всего этого дерьма нам было тепло, надежно, это даже убаюкивало. Вообще, конечно, было тесновато, в особенности из-за касок, шпор, палашей, которые упирались в. тело со всех сторон, вонзаясь под ребра.

Мой сосед, храпун Ламбеллюш, внезапно проснулся, подскочил как ужаленный, ремень карабина обвился вокруг его шеи, чуть не задушил.

Он выскочил из укрытия, заорал, призывая на помощь!

– Против ветра не поссышь, ребята! Я больше не могу, я возвращаюсь на пост! Скажу там, что мы забыли пароль.

– Только попробуй, чертов кретин! Сразу такое начнется! От нас мокрое место останется! Посмотришь, какой хай поднимется!

Он смирился перед угрозами, снова протиснулся в укрытие, вялый, обессиленный.

Количество навоза вокруг нас постепенно достигало критической точки. Смешанный с мочой, он образовывал высоченные завалы, густой плотный заслон. Немного полегче становилось, только когда Л'Арсиль убирал очередную порцию. Дерьмо уже падало на нас, внутрь нашего укрытия, просачивалось сквозь щели, постепенно заваливая все. С каждым походом за навозом Л'Арсиль снова принимался читать нам мораль.

Но я, уже буквально погибая от удушья, был не в состоянии прислушиваться к его словам. Я выбивался из последних сил внутри этого бункера, заваленный грудой переплетенных между собой, дурно пахнущих, плотно сжатых тел, дымящихся влажных шинелей, зажатый, как в тисках, между ножнами, штыками и еще черт знает чем.

Громадный пятиклинчатый эфес царапал мне затылок, причиняя острую боль. Оставаться там дальше было невыносимо. К тому же эти мучители, ни в чем себе не отказывая, пердели так, что, казалось, кишки должны были лопнуть от натуги, настоящая канонада, которая была способна заглушить даже грохот конюшни.

Л'Арсилю не терпелось еще посмеяться. Он склонялся над нашей душегубкой, продолжая свои шутливые угрозы.

– Л'Арсиль, я тебе сейчас шкуру спущу! Я тебе всю морду саблей исполосую!

Керибена это особенно бесило. Он уже вытаскивал свою саблю…

На нас обрушилась целая гора навоза… Дерьмо полилось прямо на нас. Нас окончательно заваливало. Оставалось только задохнуться всем вместе.

Но больше всего меня мучила дремота. Я тщетно пытался ей сопротивляться, беспрерывно моргая. Я постепенно сдавался. Окончательно уснуть не давала мне только одна забота… Я хотел вспомнить забытый пароль… Он не давал мне покоя, пароль нашего звена. Постепенно все остальные вокруг захрапели… Всем уже было плевать на пароль. Они сдавливали меня все сильней и сильней… Не давали вздохнуть… Я задыхался… Я был уже готов.

Лежащий прямо передо мной, который навалился на меня больше всех, внезапно зашевелился, пиная меня сапогами, ему хотелось пить. От ужасного запаха навоза, такого едкого, что от него тут же начинало драть в горле, все громко и хрипло фыркали, как коровы.

– Пить! Л'Арсиль! пить! Бандит!

Он орал как сумасшедший, этот тип, навалившийся на меня всем своим телом.

В ответ Л'Арсиль вывалил прямо на нас содержимое целой корзины.

– Вот вам, пейте на здоровье!

– У тебя есть, бандит! У тебя же есть! У тебя полно!

– Ну и где же мне его взять, скоты вонючие?

– В твоем борделе, э! каналья!

Все показывали на ларь с овсом… Они были абсолютно уверены!

– Ну так и что же? – сопротивлялся он. – Мне, что ли, его выдают, вино? Мне что, столовая его дарит?

– Мы тебе все вернем в субботу! Горло смочить! Л'Арсиль! Один глоток! Ты бросаешь нас, несчастных, на верную погибель! Чертов котяра, жадюга призвезденная!

– Покуда я жив, вы его не получите! Катитесь отсюда, если хотите пить! Снаружи есть здоровенная поилка! Мне виночерпий не наливает! Я вам не Иисус столовский! Если уж на то пошло, это стоит шестнадцать су за литр! по всей округе! Шестнадцать су на бочку! Нет монет – нет вина! Хоть подохните, так и будете гнить, раззявив пасти!

Воцарилось долгое молчание. Никто не возражал. Он изводил нас жаждой.

– Ну а что ваш новобранец, может, вы его уговорите? Он что, жмется выложить шестнадцать су, этот говнюк? Не иначе, маменькин сыночек! Эй! субчик! Может, у него денег куры не клюют! Гони свои капиталы! Пришло время выставить мужикам!

Я уже начал издавать предсмертные хрипы в глубине этой давилки, настолько сильно меня сжали. Это была верная погибель.

Тем не менее мне удалось вытащить деньги из кармана.

– Л'Арсиль! Л'Арсиль! мерзкий педрила! Гони свою отраву! Салага, передай ему денежки!

Чтобы выбраться из дымящейся свалки, из этого сплетения тел, потребовались нечеловеческие усилия, больше похожие на предсмертные судороги. В конце концов литровая бутылка все же появилась. Ее пустили по кругу. Никто не поблагодарил меня. Наоборот.

– Всех этих волонтеришек передушить бы! – заявили они единодушно.

Л'Арсиль пел в другом конце конюшни, в противоположном крыле:

Он был счастлив от своего припева. Он пел его до самых дверей. Накатило новое удушье.

– Керуэр! Керуэр! Выметайся, грязная скотина! Это мы из-за тебя задыхаемся!

Керуэр развалился в самой гуще, в самой глубине, ногами кверху. На него нажали так сильно, что выдавили из свалки, как затычку из бочки. Он объявился мрачнее тучи. Жажда вернулась с новой силой. Все снова выпили… еще литр. Они становились все злее. Они обещали мне одно испытание страшнее другого.

– Ты пойдешь в учебный взвод! Ты не знаешь про это удовольствие из удовольствий? Говнее не придумаешь! Погоди, попадешь в лапы к Лакадану! Клянусь, ты будешь плакать и звать мамочку! Ты узнаешь, почем фунт лиха! Муштра! Дружок! В Бириби от тебя останутся кожа да кости! Будешь пустыню пахать!

Нужно было, чтобы я им выставил еще. На этот раз они вывернули мои карманы, прощупали всю подкладку… при свете фонаря… не припрятал ли я чего… У меня оставалось тридцать пять франков монетами по двадцать и десять су.

Прозвучало радостное «Виват!».

– А ты при денежках, маленький паршивец! А! Ну и пройдоха! Посмотрите-ка на него!

Л'Арсиль извлек свои запасы, еще одну литровую бутылку, а потом еще две, припрятанные под овсом. Белое вино отдавало навозом, а еще оно было кислым, горьким, ледяным, беспощадным. От него пробирала жуткая дрожь!

– А! Это бодрит! – заметили они! – Это уже лучше!

Они сразу стали увереннее в себе. Ле Моэль, один из наших, и Л'Арсиль отправились в гущу событий в глубь конюшни, за перегородки, на охоту за навозом. Там, в конце конюшни, в темноте, в клубах пара, шевелились их тени. Они пронизывали темноту своими фонарями, можно было подумать, что это бабочки. У них были крылья из света. Они перемещались из стороны в сторону. Это было феерическое зрелище, их перелеты… как будто блуждающие огоньки, мерцающие в царстве теней.

Они трижды притащили носилки с навозом, затем вернулись побеседовать с нами.

– Могу себе представить этого вашего Мейо! Сейчас он точно уже пьяный вдрабадан!.. Не видать вам пароля, как своих ушей! Я уже вижу, как вы пластаетесь перед Дисциплинарным советом! Пьянка! Пьянка! Полный порядок! Уверен! Он дрыхнет под койкой своего дружка! Без задних ног! Стоит ему выпить, он с места не сдвинется! Я его, пьянчугу, знаю! Представьте себе! Уверен! Пойду лучше потаскаю еще навоз! Мне тошно на вас смотреть! Ставлю пятифранковую, что он не вернется! Что до выпивки, ему равных нет!

Прежде чем снова наброситься на навоз, он захотел узнать, что же будет, если он так и не вспомнит пароль… в конце концов… все-таки. Какое-то время он молчал, сгорбившись, задумчиво опираясь на вилы.

– У меня… – произнес он наконец после долгих раздумий. – У меня два раза был «Маджента», когда я стоял у пороховых… И потом еще один раз до этого у меня был «Карл Великий»… Мне его написал Старшой… Но, ребятки, на маневрах такой китайской грамоты напридумывали! У меня самого был «Пирамиды»! Один раз «Пирамиды», а потом «Херизантема»! Ну разве это не смертельный номер, «Херизантема»? А? Нет? Я его запомнил! Память у меня что надо! Я с двух раз в опере все запоминаю! Все арии! За год до этого в Сиссонне, в лагере, был другой… во был пароль! дурачки вы мои! Классная ловушка! так никто, кроме меня не запомнил!.. Это Орфиз его придумал, Старшой четвертого, чтобы подставить салаг, как пить дать нарочно! Было двести суток губы, только за неделю, такой дерьмовый был пароль, столько они лажались на нем! Вы себе представить не можете, лапочки мои, что это было за скотство… «Мальплакетт», вот что это было. Сейчас я вспомнил… И это в тот момент, когда я его уже и не помнил. Эй, мужики! Послушайте-ка вот еще что! Как раз перед тем как меня должны были пере-_; вести в санитары! Это попало в приказ! Взыскание! Все накрылось! Вот она, военная служба! Ты изводишь себя, портишь себе кровь, ночи напролет, каждое утро после побудки не знаешь, откуда и каких ждать издевательств!., ты пешка несчастная! «Смирно! – говорит мне этот задавака. – Вы не помните? Пятнадцать раз отжаться, для начала! Будете знать, как забывать пароль!» Раз! два! три! четыре! я выполняю… «Ладно! Ладно! Сделаете тридцать!» Тут мое терпение лопнуло! Прощайте! Нет уж, спасибо! Господин начальник! Только вы меня и видели! В гробу я видал эти ваши команды! Ни фига! Я возвращаюсь в манеж! Он остается в дураках! Начальство только за тем и существует, чтобы нас гробить! Я знаю, что я говорю! Кому, как не мне это знать! Везде своих несчастий хватает, но разгребать вот так дерьмо за одно су в день, это уж хуже некуда! О чем это я! Что я говорю! Привет! До свидания, господин Госпиталь! Рыдайте, милосердные сестры! Бедные мы бедные! Дураки несчастные! Скорей бы война, чтобы нам всем погибнуть! Бедные мы бедные! Пушечное мясо! Школа живых мишеней! Хорошо, что его перевели, эту заразу! Старший сержант! Орфиз сердца моего! Я бы его так отделал! Я бы ему кишки вместо парадного галстука на шею намотал! Вот так вот! Не будь я старик!

Он вспомнил еще кое-что…

– Когда ты проходил по расположению, ты его чуял за версту… от пропускника… так от него несло его скотством!

Никогда бы не подумал, что человек может быть таким подонком… Это уж точно!..

Компания, сидящая по уши в навозе, не могла поддержать беседу об Орфизе в таких тонкостях. Никто его не знал. Слишком высоко он располагался. Л'Арсиль был ветераном среди стариков… он растолковал мне… со множеством подробностей… все, что касалось бесконечных дополнительных сроков… что он из-за них никогда не выйдет отсюда! По мере того как он говорил, его одолели сомнения. Он задумался.

– Постой-ка, мне вспоминается еще один! Еще большая сволочь! Ле Метреван из чевертого! А! Никогда не видал шакала страшнее! Нет! Это невозможно! Блин! я забыл еще одного душегуба! А! подумай, какой же я дурень! Ле Близар! Вот он как раз и есть самый страшный тип! Ле Близар! Каптенармус из второго! Точно! Ты представить себе не можешь большего убийцу!

Из-за бесконечных разговоров Л'Арсиля мои соседи по укрытию недовольно ворчали, это мешало им храпеть…

– Спит? Что спит? Почему спит? Я-то не сплю! Он вам сейчас даст поспать, Ранкотт! Погодите немного, пусть он только заявится! Он вам концерт продолжит!

Я понимал, какая опасность нам грозит. В подкладке пальто я нашел еще несколько монет. Это было верное средство немного успокоиться… Я положил пятифранковку на ларь…

– У него денег куры не клюют, у этого новобранца, это точно!..

– Пойди-ка поищи другого, Л'Арсиль! Красного! красного! – заорали они.

– Красного! Отлично придумано! Красного! Где я вам его найду?

– Сходи в казармы!

– В такое-то время? Чтобы нарваться на Ранкотта? «Ну-ка, ну-ка, где тут мой патруль? Чтоб вас всех черти подрали!» – вот что он мне скажет!

– Я тебя научу, парижанин, как себя вести! – пригрозил Ламбеллюш, чтобы положить конец спорам.

Л'Арсиль был явно растерян. Его голова была почти не видна в отсвете фонаря. Его тряпье показалось над навозной кучей.

– Тебе нужно только добраться до Ле Кроаша, у него в барахле всегда найдется… Он на нем спит, жирный боров!.. Ты даешь ему деньги… Сматываешься оттуда, возвращаешься! Раз! Два! Пара пустяков! Давай, живо!

Л'Арсиль понял, что тут уже не до шуток. Он напялил на себя свое барахло. Нахлобучил каску. Пошел, ковыляя… Исчез в темноте… Он оставил нам свой фонарь.

Лошади понемногу пришли в себя… Они бушевали с полуночи, буйствовали с такой яростью, что невозможно было представить, что в конюшне осталось в целости и сохранности хоть что-нибудь… Но тем не менее все улеглось… до нас доносились лишь ржание и удары копыт… Постепенно мы начали мерзнуть, повеяло утренней прохладой, от которой у нас зуб на зуб не попадал. Настроение у всех резко ухудшилось…

– А! Ле Мейо, подумать только, какая сволочь! Да, конечно, редкая скотина! Наглая безжалостная зверюга! Пердун! Это не шутки! Настоящий псих! Л'Арсиль прав! Он никогда не вернется! Взял и смылся, зараза такая! Пока мы тут загибаемся, он там напивается! Бригадир, который забывает пароль, лучше бы ему подохнуть!

Ранкотт наверняка был вне себя от бешенства, гуляя со своим патрулем. Это будет настоящая трагедия для всех, когда он придет сводить счеты. В нашем укрытии все тряслись от страха, все только об этом и думали. Все прекрасно понимали, что нас ждет. Дрожь пробирала все больше и больше.

Сейчас мне хотелось не вина, не водки, а кофе, горячего, кипящего.

Лошади снова подняли шум, они снова разбушевались, они пошли в сокрушительную битву, чтобы уже развалить бордель полностью. Им тоже требовалось согреться. Со всех сторон обрушивались железные цепи, деревянные брусья, это был настоящий кавардак бах! трах! беспрерывно! Трубить атаку! Мы не осмеливались даже пошевелиться, сидя по уши в дерьме, с затекшими руками и ногами, увешанные оружием, согнувшись вдвое, вчетверо, попавшие в переплет хуже не придумаешь.

Л'Арсиль все еще не возвращался. Дело принимало пренеприятнейший оборот. Ле Моэль поспешил к лошадям, он не мог удержаться. Все в конюшне было вверх дном. Лошади яростно бились. Три из них в пылу битвы грохнулись на спину под центральным пилоном.[5] В этой вакханалии брусья, подпорки, цепи падали им на брюхо. Остальные вздымались на дыбы с такой яростью, с таким бешенством, что по всей конюшне, погруженной во мрак, стоял неистовый храп. Настоящий конский шабаш… Две клячи срываются с привязи, в бешенстве устремляются вперед, вдребезги разбивают кормушки, скачут вниз, сметая все на своем пути. Они надвигаются прямо на нас, напирают, обрушиваются всей тяжестью на наше укрытие… Мы внутри практически раздавлены, погребены, смяты в лепешку под этим натиском… Мы пытаемся ползком выбраться из этого гибельного места, мы выбираемся оттуда, как мыши, через узкую нору, заваленные дерьмом. Снаружи мы видим, что происходит… конюшня вся в обломках… все в развалинах, вокруг лязг и грохот. Они вгрызаются друг другу в гривы, эти клячи, вырывают целые куски мяса. Все забрызгано кровью.

– Хватайте! мужики! Хватайте их! – орет Ле Моэль из грохочущего урагана. – Иначе беда будет!

Остальные не трогаются с места.

– Охота нам подставляться из-за твоей дурьей башки! Привык горбатиться на штрафных работах! Нет уж, извини!

Тем не менее Керуэр бросился в эту свалку, схватил самую буйную вспененную лошадь, крепко ухватил ее за уши, усмирил эту клячу, скрючившись от натуги, согнувшись пополам, силой притащил ее к нашему фонарю.

Бах! Бах! Хлопнула огромная дверь. Обе створки распахнулись настежь.

– Дежурный по конюшне! Дежурный по конюшне!

Мы опрометью бросаемся к ларю, ныряем за него, снова прячемся. Чертовы твари пользуются моментом, это настоящая кавалькада. Спасайся кто может, они пулей вылетают из конюшни, их копыта грохочут по булыжнику…

Этот адский грохот разносится эхом по всем окрестностям. Летит в ночной тишине. Нам все же удается снова расслышать дикий крик: «Дежурный по конюшне!» Он уже совсем близко. Это Ле Мейо. Это его голос. Он идет, пошатываясь, с фонарем в руке. Он возвращается от своего приятеля.

– Вы не ошиблись, сынки! Я выпил все! И конечно же, это было красное!

Он покачивается, его бросает из стороны в сторону, он старается не упасть. Сейчас он хочет взгромоздиться на ящик, чтобы немного поспать, заявляет Мейо. Он цепляется за крышку, срывается, растягивается прямо на полу… осыпает нас ругательствами, поливает нас.

– Ребята! Ни слова! Всем молчать! Бригадир Ле Мейо! Дежурный по конюшне! Л'Арсиль! вы попадете на губу! хер собачий! мерзавец!

Он рыгает, он больше не может… ему все же удается слегка взбодриться.

– Капитан! капитан! Смирно! Капитан! Влепите же мне дисциплинарное взыскание! Смирно! Простой капитан! Мне! Ах, пока еще не генерал! Милашка! Черт побери! нет! Пока еще нет.

Он злится на капитана, к нему понемногу возвращается прежний апломб, он лежит, согнувшись, возле стены. Он гримасничает, показывая нам, как разговаривает с капитаном, выражение лица у него жуткое, нам не до смеха. Он щурится на свет. Он ломает перед нами комедию. Все это забавляет его одного. Положение опасное.

– Так что, капитан, в позицию? Ну, в позицию?… Становитесь же в позицию! Сукин сын! Удар палашом вперед налево!

С этими словами он величественным жестом выхватывает палаш из ножен… и вжик… вжик.… Клинок рассекает воздух! Еще! Воздух дрожит! клинок со свистом врубается куда-то! Изо всех сил! Вот он, Ле Мейо в пылу сражения! Это вихрь, неистовство! Все вокруг него стонет и свистит… Он наносит удар, снова готовится к бою, укладывает противника наповал, слышен свист клинка, рубящего пространство.

Но тут его порыв угасает, силы оставляют его, он клонится набок, падает. Тем не менее продолжает гундеть, свалившись без сил, он все еще несет чепуху.

– «Бригадир, – отвечает он мне, – вас приговорят к каторжным работам в бескрайней пустыне!..» – «Какая у меня жажда, мой капитан, никогда у меня не будет такой жажды, даже в самой сраке вашей сраной пустыни, как сейчас, когда я говорю с вами! Как всегда говорила моя бабушка: «Никогда не сиди без дела, Мейо!» Смирно! мой капитан! Со всем почтением, мы согласны! Идите!»

Остановить поток его идиотской болтовни было невозможно.

– Дисциплинарная комиссия бригады! Нет уж, дураков нет! Я вам говорю, что это херня! Так точно, мой генерал! А причиной херни жажда! Пустыня? Пустыня? так он мне говорит… Все пустыни сплошная херня! Жажда! Сейчас! мой генерал! Бригадир Ле Мейо! Третье звено! Сорвать нашивки! Продолжайте распалять вашу жажду! Отставить барабаны!

– Встать! Мейо! Встать! Засранец поганый! – Ле Моэль хотел заставить его подняться. – Три часа! Ночной патруль, послушай! Он сейчас заявится, вот увидишь!

Но Ле Мейо продолжал свой монолог за двоих, он не сдавался.

– «Что бы я ни сделал, мой генерал! Вы не имеете права ко мне прикасаться!» – «Вы разжалованы, бригадир, вы разжалованы!» – «Можете засунуть мои нашивки себе в жопу». – «Это невежливо! Смирно! – так он мне отвечает! – Некрасиво так говорить! Я думаю, что вы получите двойной срок!» – «Вы пьяны в дым, мой генерал! Не будь я, Мейо, Жюлем Эрнестом Шарлем Франсуа, если я вас не лишу воинского звания! Что вы можете возразить? Мой генерал! Жюль Эрнест Ле Мейо, к вашим услугам, де Кердавонен Финистер, Ле Мейо красавец хоть куда! Воплощенное благо, воплощенная честь! Почтение к великим святым Рима! Решение Дисциплинарного совета! Все салаги – трусы! Кавалерии конец! Мой генерал, все пропало! В горле пересохло! Враг победил! Мы все погибнем от жажды! Вот наше чертово наказание! Вы будете приговорены к каторжным работам до второго пришествия! До конца ваших курвенных дней! Погодите, ребята! Вы только послушайте! Рыгать от этого хочется!»

Если быть точным, он уже и так обрыгал всю подстилку, громко булькая и хрипя во время приступов рвоты.

– Никак нет, мой генерал! Никак нет, мой генерал!

Он не соглашался. Мейо снова поднялся на ноги и, стоя, блевал прямо на свою накидку. Он хотел обрыгать нас сверху.

– Сейчас я вас погашу, дети мои! – заявляет он нам.

Мейо пытается взобраться на ящик, хватается за крышку. Он летит кубарем, падает, растягивается на каменном полу со всей своей амуницией.

И вот в этот самый момент снаружи раздается истошный яростный вопль, от его неистовой силы дрожат стекла в окнах:

– Ну и ну! Ну и ну! Эта сволочь! Где этот гребаный негодяй? Подонок! Свинья! Дежурный по конюшне! Ко мне! подлец!

Это никак нельзя было назвать легким негодованием.

– Л'Арсиль! Л'Арсиль! Что у вас творится?! Ну и ну! Инструкция! Где вы? А как же поверка? Поверка!

Не было никаких сомнений. Это точно был он. Это был Ранкотт… Мы еще больше съежились, еще теснее прижались друг к другу в нашей конуре. Разъяренный, он кричал все громче и громче:

– Мейо! Мейо! Вы меня слышите? Вы что, хотите, чтобы я сам к вам пришел? Убийца! Бригадир Мейо!

Это больше не могло так продолжаться. Он появился в двери, орущий, во главе своего патруля. Он идет в глубь конюшни, в темноту, во мрак. Он проходит совсем рядом с нашим укрытием. Никого не видит. С рычанием проходит немного дальше.

– Дежурный по конюшне! Дежурный!

От двери слышится ответ:

– Здесь, серьжан! Здесь!

Это как раз Л'Арсиль возвращается с бутылками. Ранкотт набрасывается на него.

– А, вот и ты, мой штрафничок! Погоди у меня, недоумок! Погоди у меня, безобразник! А! Ты хочешь заставить меня кричать еще громче! Я тебе сейчас такую головомойку устрою! Уход с поста, мой маленький зуав! А! Кровью будешь харкать! Ты, случайно, не видел Ле Мейо?

– Никак нет, серьжан!

– Ну а своих лошадей, ты их тоже не видел?

– Никак нет, серьжан!

– Смотри-ка, а я их видел, понял! На эспланаде развлекаются, как раз сейчас учатся выездке! Тагадам! Тагадам! Да! Очень мило! Все при деле! Вы поразительный негодяй! Сейчас я вас побалую, сволочь этакую! Каторжная морда! Восемь суток за ваших лошадок и основание! Самый бесстыдный брехун во всей бригаде! Ну и фрукт! Восьми суток даже не хватит! Наглости хватает скрывать позорную правду от своего дежурного унтер-офицера! А! Это еще не все! Порча имущества! Посмотрите на это безобразие! этот полный бардак! Тридцать и пятнадцать! Дельце как раз для трибунала! Смирно, сволота! Рэз! два! Рэз! два!

Он повел свой патруль обратно к нашему укрытию, всю смену караула. Они шли в темноте, покачивая фонарями, это было похоже на канделябры. На поиски без вести пропавшего они взяли все фонари.

Мы еще долго слышали рычание Ранкотта, доносившееся издалека, черт знает откуда.

– Он в третьем эскадроне!.. – прислушался Ламбеллюш. – Вопит с северной стороны!.. Он сейчас вернется… Лучше бы нам, ребята, поторопиться… Он придет на пост раньше нас!

Единственный раз все сошлись во мнении, что стоило попытать удачу… была не была… Мы выбрались из своей берлоги… Все были покрыты таким толстым слоем навоза, что для того чтобы его стряхнуть, пришлось отдубасить самих себя как следует, такими тумаками можно было лошадь свалить…

Пока мы приводили себя в порядок, вернулся с поста Л'Арсиль… Его основательно покачивало… Он говорил без остановки:

– Это называется друзья! Это называется жаркие поцелуи! Таким болваном перед Ранкоттом! Он может его искать, своего бригадира! У меня! Он подает меня на пятнашку губы! Бедная жертва! Вот так! Решено и подписано! Правила внутреннего распорядка? Томитесь же, милосердные сестры! Это за 315 дней до конца службы! Салаги в этом году отдыхают! Военный устав! Это революция для тунеядцев! Салагам уже и шевелиться не нужно! Все в постельках! Цыпочки мои дорогие! Старик подыхает, жертвуя собой! Салажня храпит! Такая нынче мода! «Л'Арсиль, вы получите пятнадцать суток! Вы пьяны!» – Пьян с горя! Серьжан! Новобранцы в постельке! Старик подыхает от взысканий! Это настоящая несправедливость!» – «Возвращайтесь в свою конюшню! Когда я разыщу Ле Мейо, я вас приволоку на губу! лично!» – «Ах! Ах! Ах! Я хотел бы увидеть вас!» – «Проваливай, скотина!» – «Прекрасно, мой генерал!» Вот в мое время были люди! Седьмой класс! В четыре часа всем соплякам подъем! В конюшню, весельчаки! Вперед! Оп-ля! метлу в руки! и живо, шевелитесь! За работу! Вот это муштра! Сейчас салаги бьют баклуши! Ну я вам скажу! Это старику приходится загибаться! Он мчится со всех ног! На работу! Бедный мученик! А сопляк дрыхнет до сигнала!.. Чашечку кофе в постельку! Не беспокойтесь, душеньки мои! Храпите! Я здесь! дамы и господа!

Он мог бы выдвинуть еще немало обвинений, Л'Арсиль, но он уже был не в состоянии, он уже еле ворочал опухшим от жажды языком… Вдруг появился еще один приятель, дежурный из соседней конюшни, который знал, что такое жажда… У него тоже был повод для недовольства.

– Чего вы тут? Чего? Горлопаны! А лошади не хотят пить, по-вашему? Лучше бы наполнили мне поилку, вместо того чтобы болтать всякие глупости! Если это делают салаги, получается беготня, бестолковщина, никогда не сделают, как надо!.. Это такой кавардак!.. У меня от них одни неприятности!.. руки у них из жопы растут… все портят… чтобы подстилку вычистили, так не дождешься…

В этот момент опять объявился многострадальный ветеран со своей бутылкой и кружкой. Он взялся расталкивать Ламбеллюша. Тот снова задрых в нашей душегубке.

Назревал новый спор, как вдруг у входа раздались страшные крики. Это был окончательно потерявший голову Ле Мейо… который мчался со всех ног, он пулей влетел в открытую дверь… а за ним по пятам гнался унтер…

– Бригадир! Бригадир! Стоять! Свинья! Ко мне! Вы слышите! Стоять, бандит!

Взмыленные, они оба задыхались, хрипели на бегу.

– Сейчас, серьжан! Сейчас, серьжан!

Тем не менее он продолжал спасаться бегством, скача зигзагом туда-сюда.

– Мейо! Мейо! Вернитесь!

Тот отскочил в сторону, повернулся кругом, как бы собираясь подчиниться, поскользнулся на каком-то наклоне, споткнулся о собственную саблю, инстинктивно выхватил ее из ножен. Затем оба рухнули. Прямо на фонарь… раздался жуткий грохот. Ранкотт, едва успев подняться на ноги, с прытью молодого козленка перепрыгнул через неподвижное тело бригадира. Пушечным ядром он грохнулся прямо посреди нашей честной компании. Он отряхивается, замечает нас в глубине нашего логова… скорчившихся, всех восьмерых… Он протирает глаза… таращит их изо всех сил… он отказывается им верить…

– Все сюда! Ко мне! Дежурный по конюшне! Бегом! – Он вне себя от ярости. Он чрезвычайно возбужден. – Дежурный! Черт побери! Да что же это такое? В вашем дерьме? Вот еще новости! хороша комедия! Этого только не хватало! Очень хорошо! Загадка! И разгадка! Все наши главные пройдохи! А! Прекрасно! Я застал их врасплох! А они себе уже и в ус не дуют! Я так и думал… Стоять! Смирно! Пьяные подонки!

Я чувствую, как кто-то тащит меня за штаны. Я вылезаю из укрытия, поднимаюсь на ноги. Остальные тоже выползают, кто как может. Выбираются из теплой навозной жижи.

– Ага! Я застал их прямо в гнездышке, моих пташек!

Ранкотт ликует, глядя на нас, растерянных, икающих после дешевого пойла, это приводит его в великолепное расположение духа.

– Браво! Браво! Отличная служба! Ловко придумано, мои воробушки! Ну да! Ну да! Прекрасно! А! Вы пьяны, бригадир! А! Бириби! А! прекрасные манеры! Вы даром время не теряете! Пьяный вдрызг! Да, мой голубок! Да, сейчас я вас уложу баиньки! Сейчас! Сейчас! Я иду! Все вон отсюда! В колонну по четыре! Представляю себе, как вам выжгут раскаленным железом ваши матрикулы![6] Раз! Два! Три! Четыре! Вот это будет гульба! Сейчас я вас попотчую на славу! Вперед! Арш!

Спотыкаясь о булыжники, мы чуть не бегом двинулись на пост. Всех покачивало при ходьбе. Ранкотт шагал рядом со мной. Мне доставалось больше всех.

– И новобранец в этом тоже замешан! Ну конечно! Просто удовольствие! Это великолепно! Он настоящий счастливец, этот маменькин сынок!

На ходу он нарочно светил мне своим фонарем прямо в лицо. Я уже ничего не видел.

– Каков молодец! Просто замечательный! Он что надо, этот малыш! Я это сразу же почувствовал! Он будет в дерьме выше головы! А! дикарь! ему конец! Редчайший экземпляр!

На каждом шагу он задавал мне вопросы…

– Ну-ка скажи, идиот недоделанный, как меня зовут? Ну-ка, немедленно скажи, дубина! Как я именуюсь? Раз! Два! Раз! Два! В ногу, паршивец! Что скажешь?…

Он задавал ритм… Ему не давало покоя, запомнил ли я как следует его имя. Мы подошли к ограде.

– Стой! В шеренгу становись! Поверка! Смирно! Ламбеллюш!

– Здесь!

– Брезунек!

– Здесь!

– Керсюзон!..

Все были на месте, кроме одного: Ле Костера… Он выкликал его два или три раза. Никто не отвечал…

– Где ваш человек, Мейо?… Хорошо! Попробуем еще раз!..

Молчание. Его среди нас не было.

– Часовой на пороховых складах… – еле слышно донеслось из шеренги.

– На пороховых?… Часовой? А! – задохнулся от негодования Ранкотт! Приступ удушья! – На поро… порохо… о чем вы говорите?… Никто его не сменил? Да чтоб вы все провалились к чертям собачьим! Ну бригадир, да он просто чокнутый, это ясно! Не сменить часового на пороховых? А! Ну это уже, я вам скажу, Мейо! Чтобы я обнаружил вас пьяным в стельку, в омерзительном состоянии! Бригадир! Плохо ваше дело! Ну я вам скажу, простите! Костер на пороховых со вчерашнего вечера!..

Он не мог прийти в себя из-за этой невероятной катастрофы!

Он то хватал свой фонарь, то снова ставил его на землю. Он хлопал себя по лбу, щипал себя за ляжки…

– Я сплю! Я сплю! Этого не может быть! Так что, ваш человек там уже 10 часов?… Да вы чудовище, Ле Мейо! Дайте мне взглянуть на вас! Идите же сюда! Идите!

Он заставил его подойти ближе, еще ближе! К самому фонарю, чтобы лучше всмотреться в его лицо.

– Он дожидается со вчерашнего вечера? А! Да… Да скажите же! Со вче… со вчерашнего вечера!

Он заикался от изумления… Это было невообразимо…

– Ну так скажите же, Ле Мейо, где вы были? Вы что, его не сменили?

Он задавал ему вопросы очень тихо… Это действительно уже выглядело трагически.

– Это из-за пароля… серьжан…

– Пароль! Что пароль?

– Пароль, мы никак не могли сговориться…

– Вы его забыли. Бездельник! Все! Я понял!.. Вы е… го… за… бы… ли?… Вот чем заканчивается разврат! Что у вас в голове? Ну, осел? Что, идиот?

Опять начался приступ ярости. Он вопил на нас, изливая свое отвращение!

– Убирайтесь! К чертовой матери! Убирайтесь все! Если я снова застукаю кого-нибудь из вас в таком виде, закую в кандалы! Ему уже не выбраться! Это точно!

Вся наша группа разом протиснулась в ворота, началась вакханалия бряцания палашей, прикладов, все это эхом отражалось от стен. Все вокруг звенело. Мейо тащился сзади, с трудом переставляя ноги и бормоча какие-то жалкие извинения.

Когда мы дотащились до караулки, оказалось, что спектакль еще не окончен. Снова принесло Ранкотта, продолжающего рычать и угрожать нам всевозможными карами за наше недостойное поведение.

– Рры! Рры! Ааа! – рычал он. – Да это ведь погибель всей армии! Положительно! Это невероятно! Черт побери этих проклятых подонков, этих олухов царя небесного! Бригадир! Бригадир! Рры! Рра!..

Он задыхался от ярости.

– А если дежурный офицер зайдет? Ну? Хорошо! Скажите же мне все! Это же мне отдуваться! Ведь так? Мне! отдуваться! Еще и пароль! Ле Мейо? Дело плохо, а? Он же пьяный и злой! Ищите его, Мейо! Ищите! Даю вам одну секунду! Минуту! После побудки я вас отправлю на гауптвахту! А! это вы точно заработали! Свой позор! Вы заработали! Вы его, случайно, в стол не положили, пароль? Нет? Давайте же, шевелитесь! Давайте!

В столе его не было… Они напрасно перерыли все, разобрали каждую бумажку, вытащили ящики… Пароля там не было… В реестре тоже… Нигде.

Вся эта кутерьма, понятно, разбудила подсменных караульных, всех тех, кто храпел, развалившись на соломенных подстилках на полу караулки. Они зафыркали, как лошади. Принялись стряхивать с себя солому, которая парила вокруг них маленькими облачками… Судя по гримасам, самым мучительным для них было снова улечься так, чтобы не мешали шпоры. С высунутыми от усердия языками все пытались устроиться поудобнее. Что здесь поражало больше всего, так это невероятно сильный тошнотворный запах дохлых крыс, тухлых яиц, застоявшейся мочи.

Лампа на столе дымила, от нее было намного больше копоти, чем света. Хлопья сажи поднимались к самому потолку.

Чтобы убедиться во всем лично, Ранкотт принялся изучать реестр. Он даже ухватился за него обеими руками и начал с силой трясти, вероятно, надеясь на то, что пароль выпадет оттуда… Выпала маленькая бумажка, испещренная какими-то каракулями…

– А остальные, Мейо? Как вы их сменили? Всех остальных? ну? Говорите же! Как?

– Я их не сменил, серьжан…

– Не сменили, говорите? Всех ваших часовых? Не сменили? Они все еще там? Тысяча чертей, будьте вы все трижды прокляты! Со вчерашнего вечера?… А-а-а-а!.. О!.. О-о-о-о! О-о-о-о!

От такого удара, от такого страшного открытия Ранкотт снова начал завывать.

Сбитый с толку, с выпученными глазами, он уже не находил слов…

– А!.. Вы!.. Десять часов!.. A!.. Ma… М-а-а-а… Уф!..

У него даже прекратилась отрыжка… Он снова пошел к столу… Снова направился за загородку… Он расчищал себе дорогу, пиная сапогами все на своем пути… Проход был освобожден… Он шагал с такой яростью, что под ударами каблуков крошился каменный пол… Каменная крошка летела во все стороны… Настоящий ураган в караулке… Он проходит мимо меня… Задевает меня на ходу… Останавливается.

– А ты, салага, ты это понимаешь? Дошло до тебя, что тут происходит? Бестолочь! Это тебе не высшая школа! Ну, говори, усек? я тебя спрашиваю! Ничего не знаешь? Ты тут ни при чем? Сплошной разврат, я говорю! Где же мне его искать, дамы и господа? Этот чертов пароль! Я вам его тысячу раз называл! Смирно, лицемеры! Смирно! Я с вами со всеми еще разберусь!..

Продолжая сыпать угрозами, он двинулся дальше.

– А! Ле Мейо, безобразник вы мой! Вы мне поплатитесь за эту шутку! За всю эту комедию! Вам не отвертеться! Представьте себе! Под трибунал! Я верну вам память, душа моя! Нажраться как свинья! Вот вам бригадир, которого мне приходится терпеть! Объясняться будете перед Дисциплинарным советом! Они вас сразу же поймут! Ах! У него помутнение рассудка! Ах! У него потеря памяти! Я вам сейчас другую вставлю! С супергарантией до конца ваших дней! Чертовски сильную память, вы меня слышите? Нечувствительную к сквознякам! Преступная сволочь! Вот такую большую память! Ну да!

Он показывал ему размеры этой будущей памяти, фантастические, впечатляющие, необъятные.

В караулке больше никто не разговаривал. Все столпились за загородкой, навалившись друг на друга, готовые рухнуть от усталости, с затуманенным дремотой сознанием. Не хотелось спать только метавшему громы и молнии Ранкотту.

– Ну так ищите же его, черт побери! Где он, ваш пароль, бандит вы этакий?

Ни на секунду не умолкая, он продолжал вопить уже какую-то полную бессмыслицу. Он весь дрожал от гнева, у него даже ноги тряслись. Я не мог отвести взгляда от его сапог тонкой выделки, сверкающих, подогнанных точно по ноге. Все вокруг с трудом удерживали равновесие, неповоротливые, неподвижные, как слоны.

– Ну, так ты ничего не знаешь, недоумок?

Он еще раз обратился ко мне.

– У вас хватает наглости так вонять, – говорит он мне, – мой милый…

Он действительно был шутником, этот Ранкотт. Я бы тоже очень хотел посмеяться, но мне слишком хотелось спать, казалось, что голова у меня была деревянная, свинцовая, раскаленная, наполненная всяким дерьмом. И вот именно в этот момент Ле Мейо, находящийся в состоянии прострации, сообщает ему потрясающую новость. Воспрянув духом, он вопит:

– Серьжан! Серьжан! Есть! Я вспомнил! Это цветок!

– Цветок?

Мейо имеет успех. Они не могут удержаться на подстилке, таким забавным им это кажется, они буквально корчатся от смеха, до полного изнеможения.

– Цветок! Цветок! Да он совсем окосел! Этого не может быть! Это не пароль!

– Да! Да! – сопротивляется Мейо, – именно! Да! Это цветок! Есть! Я вспомнил!

– Что ты вспомнил?

– Это нурцисс! Я уверен! Это нурцисс!

– Нурцисс? Нурцисс?… Это ничего не значит!..

– Да нет, это очень даже много значит! Нурцисс! Нурцисс!..

– Эй, это не название битвы, нурцисс!

– Это не название битвы? Блин! Заткнитесь!

– Мейо! Вы можете только чепуху нести. Он не трезвеет, этот гад! Хуже вас, бригадир, ничего быть не может! Давайте теперь я вам расскажу какую-нибудь историю! Погодите минутку! олух!

Все снова развалились на соломе. Но было еще рановато.

Мейо все еще упорствовал, он продолжал приставать ко всем со своим «Нарциссом». Он был уверен, что это был пароль… настоящий, забытый пароль.

– Когда рассветет, я пойду сменю его! – объявил упрямый Мейо, недовольно пыхтя.

– Когда рассветет, я отправлю вас на гауптвахту… – сухо и сдержанно ответил Ранкотт.

Он снова взялся за реестр, еще раз пролистал все страницы… Он снял и отложил в сторону свое кепи… Помассировал череп… Волос у него на голове оставалось немного… Две пряди нависали над левым глазом. Снова порылся в ящике. Он продолжал запугивать Мейо…

– Мерзкий развратник! Сколько вам влепят! А! Мой милый! Вот я же не пьян! Вы позорите свои нашивки, бригадир! Скоро вы сообщите мне о них нечто новенькое! Вы скоро увидите результат своих фокусов! Чего ради мне быть козлом отпущения? Нет уж! Вы будете разжалованы, бригадир! Я вам гарантирую! И чтобы вы этому не удивлялись!

Мейо, притихший и скорчившийся на краю дощатого настила, тер закисшие уголки глаз, выковыривая гной. Казалось, что эта печальная перспектива его не трогает. Он был слишком поглощен своими находками, которые тут же обсасывал с ногтей.

Но вот унтер-офицер вскакивает. Его тоже настигает приступ жажды.

– Моя бутылка! Моя бутылка! Чтоб вам всем в аду гореть! Мою бутылку сюда!

Никто не может ее найти.

– Где моя бутылка, ворюги?

Все ее ищут.

– Дневальный! Дневальный! Мою бутылку! Скотина!

Дневальный валялся в глубине караулки, он громко храпел, лежа на спине. Он не шевелился. Несмотря на дикие крики, он оставался в прежнем положении, со скрещенными на груди руками. Невозможно было заставить его даже пошевелиться.

– Дневальный, живо! Козел! Ты собираешься подниматься, бездельник? Блин! Куда ты засунул мою бутылку?

Никакого ответа.

– Клянусь, он пьяный в дым, этот недотепа! Еще пьянее, чем остальные!

Тот так и не потрудился встать. Он устроился поспать очень удобно, этот дневальный, ни каски, ни сабли, ни карабина, ничто его не стесняло. Такая омерзительная поза повергла начальство в транс.

– Это выше моего понимания, дневальный исчез! Ей-богу! Он в отключке! А! Представьте себе! Теперь у меня полный набор! Послушайте эту музыку! Он храпит почище паровоза! Растолкай его! Ты там, Жером!

Все принялись расталкивать, бить, пинать сапогами дневального. В конце концов он слегка пошевелился под градом ударов. Перестал храпеть. Но вот он сворачивается клубком и р-раз! Резко выпрямляется! Чуть не пробивая стену! Всем уже не до шуток.

Руки у него вертятся, как крылья мельницы. Он судорожно вырывает пучки соломы из подстилки, они разлетаются по всей комнате. Он пытается ухватиться за что-нибудь, дрыгает ногами, кричит как резаный. У него на губах пузырится пена, лицо становится фиолетовым. Дело плохо. Он лежит навзничь, выпучив глаза, высунув язык.

Ранкотта раздражает такое его поведение.

– Скажите же, черт возьми, бригадир, что все это значит? Что он пил, этот дневальный?

Никто не ответил.

– Кто командир звена?

– Я, серьжан! Я, Блемак Франсуа из третьего! Я его таким не видел. Он два года в моем звене… третий эскадрон, второй взвод, четвертое звено. Никогда его таким не видел.

– Очень хорошо! Очень хороший ответ, Блемак.

В этот момент дневальный выпрямляется, собравшись с силами, приподнимается, еще больше таращит глаза, уставившись на нас, и испускает вопль, ужасный, душераздирающий. Кажется, что это никогда не кончится. Затем снова падает, заваливается на бок, опять начинает стонать и дергаться.

Вся караулка стоит вокруг него, обсуждая происходящее.

Ранкотт устанавливает тишину.

– Посмотрите на эту гримасу! Но чего же он нализался, это мерзкое мурло? Конечно, не водки, это невозможно! Должно быть, уксуса! Или краски! Или яда! Да он сейчас подохнет, этот выродок!

Дневальный так страшно бился в судорогах и давился собственной слюной, что вид у него и правда был весьма неприглядный, вызывающий опасения. На него и смотреть противно.

Никто больше не осмеливался к нему прикоснуться. Ранкотту это надоело.

– Комедию ломает! Блин! Ладно! Моя бутылка! Свинья! Что ты с ней сделал? Ты меня слышишь, проходимец?

Он задавал ему вопросы. Но тот продолжал биться в конвульсиях и хрипеть все страшней и страшней.

– У него, случаем, не эпилепсия? – предположил Ламбеллюш. И он принялся вспоминать, излагая подробности… – Бастьен, который был портным в третьем… Артюр… он был в нестроевом взводе после… так он давился собственным языком… его уже должны были демобилизовать… когда его прихватило… он кусал себе язык… прямо впивался в него зубами… я видел, как он выплевывал куски… «Нужно мне его вытащить! – говорил он мне… – Когда у меня приступ, нужно мне его вытащить!..» Я и вытаскивал, вилкой… Артюр Бастьен… Он делался весь черный… Этот, он втягивает язык… он его не высовывает, внутрь убирает.

– Я вас сейчас тоже уберу! Заткнитесь сейчас же, Ламбеллюш! Не морочьте мне голову своей эпилепсией! Убирайтесь! Наберите-ка мне ведро воды! кружку! Сейчас я вам его приведу в чувство, этого пройдоху! Я вас сейчас научу этим хитростям! Бегом! Ну!

Ламбеллюш вернулся с полным ведром.

Сказано – сделано. Несколько кружек воды в лицо. Это привело его в чувство! Еще кружка! Это заставило его сесть! сразу же, с открытым ртом! Он уже не мог кричать. Его глаза округлились. Он съежился от страха. Он дрожал, холодная вода струйками стекала по лицу и одежде.

Он смог что-то простонать… Похоже он звал свою мать.

– Мам-ма… ма… ма… ма…

Из фиолетового он сделался желтым, потом зеленым – до кончиков ушей.

Он смотрел на нас… но он нас не видел… Он снова принялся нести какой-то бред:

– Да… дай… мне… моро… женого.

Он притворялся ребенком, этот кретин. Вот что он просил: мороженого…

– Мама… ма… ма… моро… женое…

– Я тебе сейчас дам мороженого! Мейо! Кувшин! Дайте мне кувшин!

Полный кувшин прямо в рожу!.. с размаха… Брызги во все стороны!..

– Ма… ма! Ма… ма! – вопит он. – Ма… ма… Map… га… ритка…

Это уже что-то новенькое. Мейо подскакивает, он не может утерпеть, он вне себя от радости, внезапно он принимается бить чечетку, он словно обезумел…

– Пароль! – в восторге кричит он! – Пароль!

– Что пароль?

– Пароль!

– Вот это?

– Пароль. Пароль! Это он!

– Пароль?

Ранкотт не согласен. «Маргаритка» для него ничего не значит.

– Мейо, вы пьяны! Замолчите! Это ничего не значит, «Маргаритка»! Не было такой битвы, «Маргаритка»! Я-то не пьян, бригадир! А вы совсем окосели! Вы несете чепуху! Вы что, сейчас, издеваетесь надо мной? Что вы выдумываете?

Дневальный не унимался, приступ продолжался, он подпрыгивал, как лягушка, выпитая дешевая бормотуха подступала ему к горлу, он булькал и рыгал пеной… и еще какой-то мерзостью… «Маргаритка»… продолжал настойчиво повторять он…

– Маргаритка!.. – стонал он.

Это способствовало возобновлению дискуссии о том, действительно ли «Маргаритка» – это пароль.

Это он? Или это что-то другое?

Они никак не могли решить…

Ранкотт стоял на своем… «Маргаритка», такого не могло быть… Точно так же, как «Нарцисс»… Это было еще одно вранье… пьяный бред…

– А! Вы просто морочите мне голову! А! Ну, везуха! Ничего другого вы не придумали?

Тем не менее все остальные упорствовали, они стояли на своем, утверждая, что это был именно их пароль: «Маргаритка».

– Да еще и имя шлюхи![7] Они думают только о задницах, эти проходимцы! И это называется служба?

«Маргаритка» явно не устраивала Ранкотта в качестве пароля, так же, как и «Нарцисс»…

В углу дневальный снова принимался за свое, он опять начинал стонать, судорожно цепляться за все, что попадалось под руку, исходя слюной, заливая все вокруг своей блевотиной. Ламбеллюш не отходил от него, сидел, склонившись над его головой.

– Эпилепсия! ребята! – неожиданно прыскает он со смеху, – эпилепсия! Так и есть! Он его кусает!

Действительно, это так и было, он его кусал! и довольно сильно… его зубы так сильно вонзились в язык, что он уже был похож на фарш! кровь текла ручьем… Нужно было ему его вытащить. Это было нелегкое дело…

Время шло.

Ранкотта утомила вся эта неразбериха, эта болтовня, эта эпилепсия…

– Блин! Живо шевелитесь! Мейо! Вон отсюда! Сейчас разберемся! «Маргаритка»! «Нарцисс»! Мне наплевать! Вы меня слышите, чихать я на это хотел! Блин! Надоело! Достаточно! Если он выстрелит, сами будете виноваты! Убирайтесь! И поживее! Ну! Вперед! Быстро! На пороховые! Одна нога здесь, другая там! Я не хочу вас больше слышать! Блин! Я не хочу вас больше видеть! Смените вашего часового! Дерьмо собачье! Если он вас укокошит, вот тогда вы поймете как следует! Что вам тогда будет с вашего «Нарцисса»! Вашей «Маргаритки»! Сестренки вашей! Проваливайте! Поворачивайтесь! Я не желаю больше ждать! Посмотрим, какая у вас память! После вашей дурацкой гибели!

Мейо уже устремился вперед, но унтер внезапно остановил его.

– Стой! Стой! Стой! Вы будете проходить мимо лазарета! на обратном пути! Если живы останетесь! Пусть они придут и заберут отсюда этого беднягу дневального! С носилками! Ясно? Ваше чудо эпилепсии! Вот уж поперло, так поперло! Я в восторге! Пароль! Дневальный! Пьянчуги! Все у меня! Все для меня! Летите, мой милый! Пулей! Удачи! Счастливого пути!

Ле Мейо в нерешительности. Он уже не торопится уходить.

– Живей! Вы сами этого хотели. Быстро! Шевелитесь! Бегом!

В конце концов он решился, нам было слышно, как Мейо, уже где-то там, вдалеке, мчится, несется вдоль конюшен, в сопровождении двух человек, рубак с палашами на боку, как их палаши со стуком задевают стены.

Наша дверь осталась открытой, Ранкотт хотел, чтобы холодный воздух проник в помещение.

– Свежий воздух полезен для больных! – Он повторял это, весьма довольный собой. – Вода ему не нравится! Пусть подышит воздухом!

Он склонился над дневальным.

– Ты, дикарь! Бездельник! Если ты у меня не придешь в себя! свинья неблагодарная! я тебя кровью блевать заставлю! Ты у меня ею всю жизнь будешь блевать! Ишь, ловкач! – Это было вежливое предупреждение. – Ну, я жду!

В караулке все начали приводить себя в чувство Сильнейшими оплеухами. Наступало время, когда нужно было взбодриться, прогнать сон. Мое пальто было мокрым насквозь от дождя и навозной жижи, ткань так села, что оно уже не застегивалось.

Ранкотт снова поднимает шум, он не может устоять на одном месте, снова мечет громы и молнии, смотрит на часы, от этого у него глаза лезут на лоб.

– Побудка! Черт побери! Побудка! Сигнальщик! Дудка проклятая!

Сигнальщик бросается вперед, выбегает из караулки, унтер следует за ним чуть поодаль.

– Я хочу, чтобы это разогнало тучи, слышишь меня, Бинью! Я хочу, чтобы его было слышно за всеми деревьями! Я хочу, чтобы от него ломались ветки! Я хочу, чтобы тебя было слышно на полигоне! Я хочу, чтобы это разбудило президента в Рамбуйе! Но если ты у меня издашь хоть одну фальшивую ноту! Тебе небо с овчинку покажется! Ты у меня получишь свою увольнительную! Свое чертово пойло! Свои погоны! Ты у меня все маневры в кузнице проведешь! Пеший! Ты у меня там сгоришь, в этом горне! Я сказал! сгоришь от жажды, пеший! Если издашь хоть один фальшивый звук! Начинай! Перво-наперво! Труби сбор! Все на выход! Сбор! Ко мне! На Ламбеллюша! Равняйсь! По четыре рас-счи-тайсь!

Все ринулись к Ламбеллюшу, уже стоящему навытяжку под дождем.

– Первый! Второй! Третий! Четвертый!

Ранкотт замешкался из-за своего ремня, ему никак не удавалось его застегнуть, палаш бил его по ногам. Ему нужно было все снять, чтобы поправить рейтузы.

Он по-прежнему нервничал из-за пароля… «Маргаритка», это не годилось… Он продолжал брюзжать, возясь со своими штанами…

– Там будет видно! Посмотрим… «Маргаритка»!.. Черта с два! «Маргаритка»! Ладно!.. Это бог знает что такое!..

Он замечает меня в конце шеренги, грязного с головы до пят.

– Щетку! быстро! Миниатюра! Навести блеск! Поживее! Мои ботинки!

Я понимаю! Я вижу, что мне нужно делать. Он подходит к столу, садится на краешек. Я приступаю к делу, счищаю с ботинок навоз, стараюсь изо всех сил.

– Выше! Давай! Плюй! Слюной! За работу! Сильней! Недотепа! Сильней! Ты не трешь, ты поглаживаешь! Чтобы были как зеркало! Чтобы я мог в них смотреться!

Я старался как мог. Но это не давало больших результатов. Я был слишком усталым, я не спал всю ночь.

– Потом почистишь заново! Ну и умора! Живо шевелись! Пошел! В строй! Чтобы блестели, как мои яйца!

Я бросился на свое место. Это было настоящим мучением, стоять навытяжку в шеренге, под порывами резкого ветра.

– Ле Мейо не возвращался?… Никто ничего не слышал?

Нет, ничего не известно… совсем ничего…

– Блин! Времени больше нет! Трубите!

Эхо подхватило звуки трубы… повторило многократно… Вернуло их к нам с разных сторон… Звонкие раскаты заполнили… предрассветный сумрак… весь гарнизон… каждый уголок.

Он протрубил еще раз… два раза… три раза… четыре… трубач…

– Разве это не здорово, скажи, придурок?… Послушай, как это волнует кровь! – Ранкотт обращался ко мне. – Тебя это не трогает? Послушай! Послушай! Это не устав… Это стиль! Педрила, он трубит так, как будто это фанфары! Я не пьян! Небывало! Как хорошо! Я молчу! Да! Это от души!

Он ждет, пока это не закончится, пока не отзвучат последние отголоски звонкой, яростной меди.

Он приводит себя в порядок перед большим зеркалом на стене, приглаживает волосы, смачивает их слюной, чтобы они лежали ровно посередине лба.

Мы ждали, когда это закончится, стояли окоченевшие под дождем.

Он был далеко впереди нас, трубач, он трубил там, в тумане, почти посередине эспланады, направив свой раструб к часам.

Он повторил все еще раз, весь ригодон,[8] звонко, то протяжно, то отрывисто, справа налево, потом по диагонали.

– Ты не закончил! Карвик! Блин! – заорал Ранкотт! – Продолжаешь, сволочь!

Пришло время тяпнуть водочки за столом, он отлил немного, плеснул глоточек в бидон, про запас! Он тяжело дышал: «Фууу! Фууу!», ему было жарко. От него шел пар, как от лошади.

Трубач не замолкал… Та-ра-ра! Ту-ру-ру!.. Та-ра-ра!..

От звонких рулад, выводимых Карвиком, мороз продирал по коже. Его трели дрожали в холодном утреннем воздухе.

Промчался галопом еще один болид, еще один смерч… Цок-цок-цок! Цок-цок! Прямо перед нами животное внезапно поворачивает, уходит в сторону, искры летят из-под копыт… Лошадь застывает неподвижно перед трубачом, тяжело дыша, фыркая, замерев от страха. Надо было бы ее поймать.

Ранкотта эта картина привела в ярость.

– Вы только посмотрите на них, на этих двух шлюх, на клячу и трубача! Разве это не наглость! Блин! Ну все на меня! На меня! Так значит, ты намерена удрать, кусок говна на копытах.

Лошадь начала бешено крутиться на месте, казалось, что у нее вот-вот отвалятся копыта. Но она не убегала, эта тварь с громадными от ужаса глазами.

Наконец она опомнилась, развернулась, на бешеной скорости помчалась, постепенно исчезая из вида, в другую сторону. Это был настоящий шквал. Она как будто растворилась в воздухе.

Карвик послал два прощальных звонких призыва… с самого краешка своей трубы… они улетели, как две стрелы, куда-то под крыши…

В это время все вокруг нас приобрело очертания, стало различимым для глаза… предметы в утренней дымке… тысячи окон… которые будто смотрели на вас… я думаю, это было отражение… отражение… Уже почти рассвело. Все начинало светлеть сверху… крыши… во всем гарнизоне… стены… побеленные известью…

Карвик торопливо подбежал к нам, на бегу он вытряхивал из трубы капельки слюны.

По стечению обстоятельств я попал к Ле Мейо, в его звено, «первое третьего».

Взводом командовал лейтенант Порта дез Онселль. Когда он являлся на занятия в манеж, это почти всегда было для нас пределом невезения, это означало бесконечные тренировки по полевому галопу. Он становился возле препятствий, дежурный по манежу рядом. Лейтенант никогда не разговаривал с нами, только иногда с унтером, несколько слов о том о сем. Он с нетерпением дожидался разваленных препятствий, массовых падений. Он смотрел, как лошади стремительно скачут к препятствию, наталкиваются на него, как оно с грохотом обрушивается. Это служило ему главной причиной проявления крайнего недовольства, поводом для самых тяжелых дисциплинарных взысканий, это больше всего действовало на его воображение. Он дожидался полной уже катастрофы, когда весь манеж лежал в руинах, лошади, люди, сбруя, все в невероятной карусели, живая изгородь уничтожена, вырвана с корнем, ветви и комья земли летают в воздухе, все лошади исцарапаны, покрыты грязью.

В течение двух лет, пока я гробил свое здоровье в «первом третьего», лейтенант Порта дез Онселль не сказал мне ни единого слова. Поистине должна была начаться война, чтобы он таки сказал мне хоть слово, и к тому же это были особые обстоятельства, по-настоящему трагическая ситуация.

«Фердинанд»! Я снова вижу его, вышибленного из седла, привалившегося спиной к столбу, мертвенно бледного, с трудом бормочущего: «Фердинанд! Дайте мне спички…»

По дороге нас сильно обстрелял дозор вражеской пехоты… Мы возвращались гуськом из разведки и неожиданно напоролись на них. Он получил по заслугам, дез Онселль. Кровь ручьем текла из-под его кирасы.

Я подчиняюсь, спрыгиваю на землю… но он уже не успевает взять у меня спичечный коробок. Он падает лицом вниз… лежит, распластавшись на собственных сапогах. Не было смысла тянуть резину. Пули свистели со всех сторон. Фрицы снова окружили нас. Они снова пошли на нас в атаку. В панике мы бросились врассыпную. До нашего полка мы смогли добраться только с наступлением ночи. У нас больше не было ни карты, ни компаса. Все осталось у лейтенанта. Мы сориентировались на глазок, на ощупь, по принципу «откуда пули летят», так сказать.

Должно быть, он не был таким уж жестоким по натуре… Он не слишком обременял нас взысканиями, лейтенант Порта дез Онселль… Я пытаюсь вспомнить. Очень трудно дать себе в этом отчет по прошествии стольких лет… Кто же из офицерья был самым главным мучителем?… В самом деле? Кто из пяти эскадронов больше всех нас муштровал? кто свирепствовал с раннего утра до позднего вечера, до потери рассудка, доводя народ своими разглагольствованиями до полного изнеможения… Издевательства над людьми… потоки дикой брани… повсюду, в казарме и в конюшне, на кухне и в манеже. Этому конца и края не было.

Я снова вспоминаю дез Онселля, спокойно стоящего у барьерного препятствия, вереницу медленно едущих новобранцев… хоровод начинается… лошади пускаются рысью… все в движении!.. Настоящий цирк!

Я, Фердинанд Бельзебют, изъездил там на своей кобыле все вдоль и поперек… всеми аллюрами… шагом… рысью… карьером… почти выброшен из седла, пытаюсь удержаться, повиснув вниз головой… Я разбил себе жопу вдребезги… не было места в манеже, где я не падал бы с лошади.

Я получил столько жутких тумаков и затрещин, казалось, что башке на плечах не удержаться, что она улетит, как камень из пращи, моя кожа задубела, слезла клочьями… сколько раз я мчатся, зацепившись шпорами, с вывернутыми назад коленями, головой вниз, упираясь носом в лошадиное брюхо. Задом наперед! Мне конец! Паника! Вперед! Ввысь! Перекладины! Бездна! Голова идет кругом! Прыжки выше крыши! Тряска, от которой можно заблевать все небо! Кажется, что все мои внутренности перемешались, все кишки вытрясло, руки липкие от пота… резкий удар… к горлу подкатывает комок… блевотина растекается по кирасе, вот результат тройного галопа…

Это как в бушующем море, ураган, паника. У тех, кто судорожно пытается уцепиться за лошадей внизу на опилках, глаза вылезают из орбит, лошади гарцуют, все вокруг мелькает, затем наступает момент, когда все становится бесформенным, рассыпается на части, расплывается! черт возьми! и все такое прочее! чехарда! качели! все измотаны до предела! исцарапаны и изранены! все истошно орут! лошади резко поворачивают в сторону, снова пытаются сбросить седоков! Роют копытами землю! Жуткое зрелище!

Если случается, что я отступаю от основного сюжета моего повествования, что-то путаю по прошествии стольких лет после тех бурных событий, если это кажется просто потоком слов, если я представляю все в невыгодном свете, это оттого, что я слишком часто разбивал свою голову обо все эти препятствия, слишком много всякого барахла разбил собственным носом, до крови, на всех скаковых кругах всех манежей 16-го полка, к великой радости бешеных кляч, до их полного лошадиного исступления. У меня до сих пор звенит в ушах, мой череп – мой гонг, так сказать. Вдобавок память мне изменяет. Я не могу больше видеть изображения лошадей. Я веду жизнь жалкого кретина, близкого к самоубийству. Хоровод продолжается! Я чувствую, как меня поднимают! И оп, на лошадку! Карусель завертелась! Они спускаются вдоль стен… Все кобылы весело скачут вприпрыжку, как козочки!

Через время и пространство я снова вижу моего высокомерного «Мотылька», как живого, я вижу его там, в наплывах памяти… капитана Дагомара… Я едва успеваю его разглядеть, так неожиданно он возникает… сквозь облака опилок… Я его вижу… сквозь удушливый страх… капитана Дагомара… это он… это точно он… с каждой минутой я вижу его все отчетливей… Я цепляюсь за лошадиную гриву, за стремена. Порыв ветра подхватывает меня, грохочут копыта, сверкают подковы…

Капитан Дагомар, таким, как я его представляю, он плывет по океану… Он плывет наугад… Несется по волнам… Я внезапно меняю место действия… Слышен шум… Это грохот манежа.

«Фердинанд! Фердинанд!» Я слышу его… Мне кажется, что я слышу…

«Где он опять, этот шут гороховый?» – спрашивает он у унтера… Ему оттуда меня не видно.

Я не собираюсь ему отвечать. Я натыкаюсь на перегородки, падающий с ног от усталости после взбучки, снова не могу найти дорогу, иду на стук копыт, на звон подков, избитый до крови, я сжимаюсь в комок, я изрезан на мелкие клочки, стерт в порошок. Я испаряюсь.

Капитан Дагомар, в своем несуразном кепи, похожем на аккордеон, узком спереди над бровями, с высоким верхом, с дурацким козырьком, наблюдает за нами. Я вижу его впалые щеки, он похож на жуткий призрак, на скелет. Он невесомый, как пушинка, на своей лошади. Она могла бы с легкостью сбросить его. Но он сидит в седле как приклеенный, его ноги обхватили лошадиные бока железной хваткой. Это настоящий кентавр. Он знаменит своим участием в конных состязаниях. Кубков у него не счесть. Его знают во всех странах, даже в Америке. Нужно видеть его в деле, на его рыжем Рубиконе, и даже на его второй лошади, Актинии. Он гордость полка по школе верховой езды.

Неожиданно он входит в манеж, он пришел взглянуть на новобранцев, чтобы оценить их успехи. Ни слова не говоря, он становится рядом с барьерным препятствием, терпеливо дожидается, пока все его преодолеют, пока вся компаниям вывихнет себе челюсти, пока лошади не понесут нас, пока не обрушится препятствие, пока мы не улетим вверх тормашками на опилки.

Когда вся эта круговерть наконец заканчивается, все разбредаются кто куда по манежу, люди, лошади, в этой невозможной неразберихе он кричит:

– Манежный! – Очень громко. – Дежурный! Барьер на последнюю яму!

Представление начинается.

Он скрещивает ноги на шее у лошади, натягивает стремена, подпрыгивает в седле… Вынимает из кармана монетку, два су… показывает ее нам… засовывает ее себе под ягодицы… всегда на рыси… Очень медленно подъезжает к препятствию… почти не галопируя… Взмывает вверх… одним махом перелетает через него… сразу же возвращается… торопливо… тоже рысью… руки опущены вниз… не отрываясь от седла… небольшой поворот… возврат… снова пускает лошадь вскачь… огромная скамья… не моргнув глазом… перелетает через нее и обратно…туда… обратно… один раз… два раза… десять раз кряду… взмывает ввысь… настоящая птица… Ни разу ничего не задев… Месье опускается… спокойно приземляется… монокль на месте… Ничего нового!..

Он делает еще два круга… Вынимает монетку из-под ягодиц… бросает ее далеко позади себя.

– Дежурный по манежу! Ворота!

Он выезжает натянутый как струна, прямо держа спину, рысью, натянув поводья. Прощается со всеми, низкий поклон, локоть отставлен в сторону. Он ни на кого не смотрит. Вот уже за пределами манежа, мы видим, как он уходит рысью, исчезает в ярком свете… Он раздувается от гордости, еще один великий день в его жизни…

Дежурный затворяет громадные тяжелые ворота… закрывает на засов… Праздник продолжается… теперь очередь за сержантом.

Бригадир Ле Мейо страдал от фурункулов. Они у него постоянно нарывали. Он был весь залит гноем. На маневрах, когда мы жили в палатках, он всегда испускал жуткие вопли, стягивая с себя рейтузы. Он уже не ходил к полковому хирургу, он вскрывал их себе сам, смело, прямо по живому, ножом. Хрясъ!

У него были сотни фурункулов, практически повсюду. Он делал себе повязки из соломы, кервеля и чеснока. Он не признавал никаких лекарственных компрессов, никакого этого дерьма собачьего он не хотел, только растительные средства, он очень гордился этим. Изготовление пластырей, это был целый ритуал. Он предупреждал салаг:

– Ребята! Ребята! Вот этот у меня нарывает! Вот этот гриб на жопе… Завтра он созреет! Салага его уничтожит! Представьте себе! Который любит сладкое! Я конфетка! Я вам говорю! Ко мне, птичка, желающая насладиться! Кто записывается?

Новобранец соглашался на литр вина за каждый вскрытый бубон… Тариф нашей комнаты. Это событие всегда обмывалось. Каждый раз одним и тем же белым, настоящим, из столовой, «дыханием огня»… Ле Мейо не признавал другого. Это из города? пресная водица! подделка! Наше? Ну, я вам скажу! пожар! Вулкан в груди! Если три года пить крепкие напитки, это вам согреет душу на всю жизнь.

Бригадир очень дорожил своим ординарцем Ле Камом, самая большая голова в нашей комнате и самый маленький хер, настоящая умора, прямо как улитка.

Самым «старым» после Мейо был Ламбеллюш. Нельзя было прикасаться к его вещам. Он спал через две койки от меня, а потом шесть салаг подряд. Таким образом, четыре разных разряда, еще трое старослужащих, трое салаг, всего шестнадцать человек в нашем обиталище, это и был наш «третий второго».

Я был единственный из Парижа, остальные были из Финистера, может быть, двое или трое из Кот-дю-Нора. Они никогда ни на кого не смотрели прямо, глаза у них были всегда полузакрытые, закисшие, с бледными зрачками, обветренные плоские щеки, покрытые красными пятнами, желтый лоснящийся лоб. Все они очень походили друг на друга. Они были из образованных. Прибыли, чтобы стать военными. Это делало их чрезвычайно задумчивыми, в их задумчивости было что-то животное. По этой же причине они постоянно пребывали в состоянии нерешительности, постоянно покачивали головами, стоило им только остановиться, присесть на край койки. Ножны, палаш – все у них валилось из рук и приходилось подхватывать на лету. Они засыпали на ходу. На них как будто находило затмение, как только нужно было начищать удила и другие никелированные части лошадиной сбруи, при этом они качали головой, щурили глаза. Они не любили смотреть на металл. Иногда они просто теряли сознание, падали на койку, ворочались, сбрасывая свои манатки на пол, мгновенно погружаясь в мир своих сновидений.

Тогда Пес начинал орать, пинать сапогами их самих, их койки, сталкивать их на пол! Потом он начинал поливать этих сомнамбул водой из кружки! Снова начиналась работа. Мы действительно очень уставали за целый день изнурительного труда.

Самым трудным в уходе за лошадиной сбруей было начистить до зеркального блеска удила. У хорошего кавалериста удила всегда сияют. Этим славился наш полк. Сначала нужно было потереть их песком, затем тщательно отполировать трепелом. Если сталь была липкой, грязной, покрытой налетом, это считалось непростительным грехом. Лошади имели дурную привычку постоянно кусать, жевать, слюнявить, пачкать удила, это была настоящая катастрофа. Они не прекращали свое любимое занятие ни на секунду. Требовалось сверхпристальное внимание, нужно было долго и мучительно всматриваться, до предела напрягая зрение, чтобы можно было обнаружить и уничтожить это маленькое пятнышко ржавчины на предательской стали. В конюшне свет всегда был тусклый, почти ничего не было видно, лампа всегда чадила.

При неверном свете свечей тоже ничего нельзя было толком разглядеть. Язычки пламени мерцают, дрожат в темноте, отбрасывают на потолок громадные тени вкалывающих вовсю салаг, жестикулирующих в процессе работы.

Мейо подозрительно относился к весельчакам и балагурам. Нерасторопный новобранец, валяющий дурака, немедленно подлежал исправлению посредством жестоких побоев. Звонкая оплеуха прямо по физиономии, с размаху. Рука у Мейо тяжелая. Он был настоящим артистом по этой части. И думать было нечего, чтобы опустить голову или упасть на пол, уклониться все равно не удавалось. Брошенный изо всей силы кованый сапог бьет чертовски больно, у шутника моментально вскакивает шишка, особенно если удар получается с отскоком. Старики собирались толпой, хохотали, просто помирали со смеху, таким это казалось им уморительным, просто высший класс. Все эти проходимцы, эти громилы старики, кровожадные, бесчеловечные… чем больше у них лет выслуги, тем большие они кретины, тем большие упрямцы, тем большие преступники.

Новобранцы должны были всегда поить их, без передышки, днем и ночью, пеших и конных. Они постоянно прикладывались к горлышку. Жуткими алкоголиками, вымогателями и деспотами, вот кем на самом деле были старики. Особенно гнусными они становились во время поверки. В самый трудный момент. Это были сплошные угрозы, безумные жуткие обвинения.

– Эй, салажня, кто нассал в мою бутылку? Все пойло испоганили! Это по их милости! Я им поперхнулся! У меня язык горит! Бардак! Караул! Ублюдки салаги! Скоты! Кто первым перднет, шкуру с того спущу! Сволочь! Я ему покажу, как выводить меня из терпения! Я его до смерти отделаю! Кнутом! кнутом. Да если я его еще хоть раз услышу! Да если я еще хоть раз увижу, что кто-то осмелится!..

После этого он громко пердит, грохот – будто снаряд разрывается. Трюк всегда пользуется бешеным успехом, салаги мгновенно скидываются, чтобы избежать этой пытки, образцово-показательного наказания.

Мой старик Ле Кроаш Ив не имел себе равных в применении удушающих газов.

С ним никто не мог сравниться, ни один пердоман. Он забивал всех. Это дело нужно было видеть, он мог пердеть сколько угодно, по желанию, выпуская ураганные залпы газа невероятной вонючести.

Чтобы воздух очистился, требовались часы, пока это облако не рассеялось, никто не мог и близко подойти. Даже его кобыла этого не переносила, она забавно оттопыривала губы, страшно фыркала.

Приходилось держаться от этого места шагах в пятнадцати, не меньше.

Он был признанным чемпионом. Его даже прозвали Горохом. Неприятным у него был не только запах, и выглядел он отталкивающе: уродливое лицо, просто мерзкое, с мощными широкими челюстями, огромными, как лопаты, все покрытое струпьями от гнойников, которые он раздирал ногтями. Драл он их безостановочно. Ничто на него не действовало, ни к чему он не прислушивался. Он всегда оставался одним и тем же, хмурым, злобным, вечно раздраженным из-за своих кожных дел, интересовало его только содержимое собственного сидора. Считалось, что он должен, как говорится, меня наставлять, так оно издавна сложилось. Он бурчал мне что-то время от времени, но это никак нельзя было назвать наставлениями. Он и не стремился меня чему-то научить. Не хотел за это отвечать.

– Я ничем не командую! Я что, командир? У Пса спрашивай!

Не было в нем уверенности в себе. Он отдирал очередную порцию струпьев и начинал копаться в своем барахле. Само собой, все в итоге доставалось Ле Мейо, самые большие хлопоты, самые гнусные подвохи, самые отвратительные неприятности, все это валилось на его голову. Он расплачивался за свои нашивки, искупавший все наши грехи казарменный Иисус, пополнивший собой список мучеников.

Никогда ни секунды передышки. Хочешь не хочешь, а в конце концов он начинал терять терпение. Ему надоедало кричать, все время грозить взысканиями. Чтобы подмести нашу халупу, и то нужно было приложить немало усилий, так как на нашей щетке уже практически не было щетины, после отслуживших и ушедших от нее осталась одна ручка. Дырявая лейка, в которой невозможно было донести воду. Мейо не требовал безукоризненной уборки, он не требовал невозможного, но он хотел, чтобы все было полито, чтобы пыль улеглась до прихода унтера.

Ровно за минуту до поверки мы все вместе одновременно плевали на пол. Это неплохо поливало, по крайней мере середину комнаты. С уборкой еще можно было управиться, как-то выкрутиться даже с нашими допотопными средствами, главные трудности, просто чудовищные, создавала сбруя, приведение в порядок целой уймы частей, разбросанных в беспорядке, целой кучи всякого барахла, которое нужно было правильно собрать, километры, которые нужно было отмотать, чтобы пополнить недостающее, ремни, скрученные серпантином, лямки, спутавшиеся в клубок, седло в потеках.

Накануне смотров дикий, изнурительный труд… Чтобы на каждой кляче была ее собственная сбруя, нужно было отыскать ее в этом беспорядочном ворохе скрученных штопором ремней. Кольцо из чистого металла! Тончайшие дырочки! Распутать звенья цепочек удил! Кошмары и беспокойства! И все равно никакой уверенности из-за дикой путаницы с номерами!

Проследить, чтобы приданое Финетты не оказалось на Консоли, позаботиться, чтобы подпруги Шушеры не обнаружились на Вулкане.

Только бы не нарушить установленный порядок! Карнавал состязаний и общей паники в каждом звене в последний день. Надо видеть, как мы мотаемся, будто собачонки, скачем, выискивая проклятые нужные номера, зазря перетряхиваем оставшееся бесхозное барахло. Деремся в кровь из-за какого-то дерьма. Трагедия войны всех со всеми. Отыскать или умереть. В коридорах ни с того ни с сего вспыхивают драки до победного конца, в раздевалках смертоубийство. Украдкой грабят друг друга, торопливо и решительно. Это смерч, бушующий в ночи. Среди всеобщего неистовства даже свечи порхают в воздухе. Никакой жалости, никаких объяснений. Важно только то, чтобы снова завладеть своим добром, всеми правдами и неправдами стащить какую-то мелочь, стибрить… помутнение рассудка, да полная его потеря… по всем тайникам, всем укромным уголкам, в которых проходимцы прячут ворованное барахло, в конюшнях, зарывают, как кроты, там можно найти то, что кто-то спер много лет назад, разрозненные сокровища, конские драгоценности. Это апофеоз воровства, апофеоз подлости и низости, это воплощение порока – и это солдат во всей своей красе. Это надо видеть, этот разврат, эти дрязги, это преступное воровство во всем его совершенстве.

Это хуже, чем перерождение. Это магическое извращение, феерия обмана, колдовское мошенничество.

Торговцы награбленным, неопознанное ворованное барахло, нескончаемый бордель негодяев, в котором дьявол все подделывает и меняет до неузнаваемости! Погоди у меня! Идти на запах, по следам, к едва различимой цели, скребница, личная сумка, не внушающая доверия матрикула, попона сомнительной чистоты, сломанный карабин… Нет уж, увольте!

Губительные последствия изощренных пыток, охота за украденным имуществом, гибель от холода, жульнические кошмары, балансирование на двадцати мокрых канатах, постепенно исчезающих в темноте. Мрачное самоубийство двадцати бригадиров.