Брачный контракт

Ответ маркиза Анри де Марсе графу Полю де Манервилю

«Итак, граф, тебя постигло фиаско, будущий посланник потерпел крушение… Нечего сказать, хороши твои дела! Зачем, Поль, ты все от меня скрывал? Если бы ты молвил мне хоть словечко, бедняга, я живо вывел бы тебя из заблуждения. Твоя жена отказалась за тебя поручиться… Уж это одно должно открыть тебе глаза. А если этого недостаточно, то узнай, что векселя твои были опротестованы по требованию некоего Лекюйе, бывшего письмоводителя бордоского нотариуса Солонэ. Этот подающий надежды ростовщик, приехавший из Гаскони обделывать свои грязные делишки, — подставное лицо твоей почтеннейшей тещи: ведь в действительности именно ей ты выдал вексель на сто тысяч франков, хотя добрая женщина отсчитала, говорят, лишь семьдесят тысяч По сравнению с г-жой Эванхелиста папаша Гобсек — добрый дядюшка из мелодрамы, ванильное пирожное, болеутоляющее питье, бархат, пух! Имением Бельроз завладеет твоя супруга; маменька дает ей денег для оплаты разницы между той ценой, по какой оно пошло с торгов, и ее долей во владении. Сама г-жа Эванхелиста прибрала к рукам и Грассоль, и Гюадэ, да и закладными на твой дом в Бордо завладела она же — через подставных лиц, найденных все тем же Солонэ. Таким образом, эти очаровательные создания будут получать вдвоем сто двадцать тысяч дохода — именно такую сумму приносили твои имения; прибавь к этому тридцать с чем-то тысяч дохода с принадлежащих этим кошечкам облигаций казначейства. К чему мне было поручительство твоей жены? Вышеупомянутый Лекюйе сегодня утром явился ко мне, предлагая вернуть все, что я тебе одолжил, с тем, разумеется, чтобы я перевел на его имя твои долговые обязательства. Ведь твоя теща располагает вином 1825 года, хранящимся в твоих же погребах в Ланстраке; его вполне достаточно, чтобы уплатить мне. Обе женщины действуют с тем расчетом, что ты уже находишься в открытом море; но я посылаю это письмо с нарочным, чтобы ты успел последовать моим советам.

Я кое-что выпытал у этого Лекюйе. В его речах, даже в том, как он врал и как отмалчивался, я уловив именно те нити, которых мне не хватало, чтобы обнаружить все хитросплетения заговора, составленного против тебя в твоем собственном доме. Сегодня вечером в испанском посольстве я наговорю комплиментов твоей теще к жене. Я приволокнусь за г-жой Эванхелиста, изменю тебе самым низким образом, буду искусно злословить на твой счет, — слишком грубые нападки вызвали бы подозрения у этого несравненного Маскариля в юбке. Чем ты так восстановил ее против себя? Вот что мне хотелось бы узнать. Если б у тебя хватило ума стать поклонником этой женщины, прежде чем жениться на ее дочери, — ты был бы сейчас пэром Франции, герцогом, послом в Мадриде.

Если б ты призвал меня к себе, когда собирался жениться, я помог бы тебе распознать характеры обеих женщин, с которыми ты связывал свою судьбу; быть может, из наших общих наблюдений ты извлек бы что-нибудь полезное для себя. Ведь я был единственным ид твоих друзей, кто не стал бы посягать на твое семейное счастье. Разве я был опасен? Но, познакомившись со мною, обе эти женщины испугались меня и постарались отдалить нас друг от друга. Если бы ты не дулся на меня без всякой причины, им не удалось бы разорить тебя.

Твоя жена немало способствовала тому, чтобы охладить наши отношения; ее подстрекала мать, которой она писала два раза в неделю, — а ты ни на что не обращал внимания! Узнав об этом обстоятельстве, я подумал, Поль, что ты верен себе. Через месяц я буду в достаточно хороших отношениях с твоей тещей, чтобы узнать причину ярой, поистине испано-итальянской ненависти, которую она питает к тебе, добрейшему в мире человеку. Ненавидела ли она тебя и до того, как ее дочь влюбилась в Феликса де Ванденеса, или же она захотел? угнать тебя в Индию, чтобы ее дочь получила свобод), какой пользуется во Франции женщина, живущая отдельно от мужа и добившаяся раздела имущества? Во в чем вопрос.

Вижу, как ты вскакиваешь и рычишь, узнав, что твоя жена без ума от Феликса де Ванденеса. Если бы мне не пришло в голову отправиться в поездку на Восток вместе с Монриво, Ронкеролем и еще кое-какими бездельниками из наших знакомых, я мог бы подробнее рассказать тебе об этом романе, который завязывался, когда я уезжал; твое несчастье зародилось на моих глазах. Но кто из светских людей настолько испорчен, чтобы вмешиваться в такие дела без основательного повода? Кто осмелился бы нанести ущерб репутации женщины? Кто решился бы разбить зеркало иллюзий, куда с таким удовольствием глядел один из моих друзей, теша себя волшебной сказкой так называемого счастливого брака? Ведь в иллюзии — все счастье любви.

Твоя жена, голубчик, была светской женщиной в полном смысле этого слова. Она думала только о своих успехах, туалетах, ездила то на бал, то в Итальянский театр, то в Оперу; вставала поздно, каталась в Булонском лесу, обедала в гостях или принимала гостей сама. По-моему, такая жизнь для женщины — все равно что для нас, мужчин, война: общество помнит только победителей, павших быстро забывают. Женщины слабые становятся жертвой такой жизни, а те, что устояли, должны обладать железным здоровьем: сердца у них нет, но зато желудок в полном порядке. Вот где причина бесчувственности и холода, царящих в наших гостиных.

Те, у кого возвышенная душа, предпочитают одиночество; слабые и чувствительные натуры сходят со сцены, остаются лишь крепкие, как валуны, способные выдержать напор житейского моря, которое бьет их друг о друга, обтачивает, но уничтожить не может. Такая жизнь как нельзя более подходила для твоей жены и, казалось, стала для нее привычной: у нее всегда был свежий и бодрый вид. Мне нетрудно было сделать вывод: она тебя не любила, а ты любил ее до безумия. Чтобы высечь огонек любви из этой женщины-кремня, нужен был мужчина с характером твердым, как сталь.

Феликс, сумевший оправиться от неудачной любви к леди Дэдлей, жене моего настоящего отца, был именно тем человеком, какой нужен Натали. Нетрудно было догадаться, что твоя жена к тебе равнодушна; а от равнодушия до отвращения — один шаг. Рано или поздно, из-за какого-нибудь пустяка, размолвки, нечаянно сорвавшегося слова, неуступчивости с твоей стороны, твоя жена должна была броситься в объятия Феликса.

Я без труда мог бы рассказать тебе, что за сцены происходили между вами по вечерам в спальне. У вас не было детей, мой милый. Это обстоятельство многое разъясняет опытному наблюдателю. Будучи влюблен, ты вряд ли мог заметить ее холодность, весьма естественную у молодой женщины, которую ты сам выпестовал для Феликса де Ванденеса. А если даже ты замечал, что она холодна с тобою, то прибегал к глупейшей казуистике женатых людей и склонен был все объяснять ее целомудрием.

Подобно всем мужьям, ты воображал, что можешь сохранить ее добродетель в мирке, где женщины передают друг другу на ухо такие вещи, о которых не решаются говорить и мужчины, где, прикрываясь веером, смеясь, шутя по поводу какого-нибудь процесса или приключения, они обсуждают до тонкостей все то, чего им не станут сообщать мужья. Твоей жене хотелось насладиться всеми выгодами брака, но связанные с ним повинности она находила чересчур тяжелыми. Видеть тебя рядом с собой — вот в чем была эта повинность, эта обуза. Ничего не замечая, ты сам вырыл перед собой пропасть да еще прикрыл ее цветами, как любят говорить ораторы. Ты беспрекословно подчинился закону, которому повинуется большинство мужей, — закону, от которого я хотел тебя уберечь.

Дитя мое, чтобы стать окончательно похожим на глупца-буржуа, удивленного, испуганного или рассерженного изменой жены, только одного тебе недоставало: говорить мне о принесенных тобою жертвах, о твоей любви к Натали, твердить: „С ее стороны было бы черной неблагодарностью изменять мне; ведь я сделал для нее то-то и то-то; сделаю еще больше, поеду для нее в Индию…“ и т. д., и т. д.

Милый Поль, ведь ты жил в Париже, ты имеешь честь быть близким другом Анри де Марсе; как же ты До сих пор не знаешь самых простых вещей, главных пружин, приводящих в движение механизм женской души, не знаешь азбуки женского сердца? Ты можешь покончить с собой, попасть в Сент-Пелажн ради той, которую любишь, совершить десятки убийств, бросить семерых девушек, служить Лавану, перейти пустыню, не страшась каторги, совершить преступление, добиться славы, покрыть себя позором; можешь уподобиться Нельсону, отказавшемуся от битвы ради поцелуя леди Гамильтон; уподобиться Бонапарту, разбившему наголову старого Вюрмсера; ринуться в бой на Аркольском мосту; быть неистовым, как Роланд, вторично сломать еще не зажившую ногу, чтобы повальсировать со своей красавицей пять минут, — но, право же, дорогой мой, все это не имеет никакого значения для любви. Если бы любовь в самом деле зависела от таких испытаний, то обрести счастье было бы чересчур легко: стоило бы только совершить несколько подвигов под влиянием страсти, и любимая женщина была бы завоевана.

Любовь, дружище Поль, — нечто вроде непорочного зачатия; как она возникает — неизвестно. Ни потоки пролитой крови, ни Потозские рудники, ни слава не могут возбудить это чувство, которое зарождается непроизвольно, необъяснимо. Люди вроде тебя, требующие, чтобы на их любовь отвечали такой же любовью, кажутся мне бессовестными ростовщиками. Законная жена обязана рожать тебе детей, блюсти твое доброе имя, но вовсе не обязана тебя любить. Любовь, Поль, есть сознание счастья, которое ты даешь и которым сам наслаждаешься; уверенность в том, что это счастье взаимно; желание, непрестанно возобновляющееся, непрестанно удовлетворяемое и все же ненасытимое. С того дня, как Ванденес затронул в сердце твоей жены струнку желания, струнку, не тронутую тобой, — все твои любовные серенады, все измышления твоего ума, все, что могли дать твои деньги, — все перестало существовать для нее.

Твое усыпанное розами брачное ложе — это дым, развеянный ветром! Твою преданность ставят тебе же в упрек; ты жертва, подлежащая закланию. Прошлое — во мраке забвения; вспышка новой любви обесценила все сокровища твоей страсти, они превратились в ничего не стоящий хлам. Теперь в глазах твоей жены лишь Феликс наделен красотой и доблестью — быть может, незаслуженно, но в любви воображение заменяет действительность. Твоя теща, разумеется, стала на сторону любовника, против мужа; втайне или явно она закрыла на все глаза или, наоборот, проявила зоркость в нужный момент, — уж не знаю, что именно она сделала, — знаю только, что она была заодно с дочерью, против тебя Я уже пятнадцать лет изучаю общество, но еще ни разу не встречал матери, которая при таких обстоятельствах не поддержала бы дочь. Эта снисходительность передается по наследству от женщины к женщине. Кто из мужчин может упрекнуть их за это? Лишь какой-нибудь законник, не видящий за своими формулами человеческих чувств. Расточительность, в которую вовлек тебя светский образ жизни твоей жены, природная мягкость твоего характера и, быть может, твое тщеславие — все вместе помогло им отделаться от тебя, искусно подготовить твое разорение.

Из всего этого ты можешь заключить, дорогой мой, что полученные мною от тебя полномочия, которыми я охотно воспользовался бы, так как это меня позабавило бы, оказываются недействительными. Несчастье, которое я должен был предупредить, уже свалилось на твою голову, consummatum est.[5] Прости, дружище, что я пишу в свойственном мне тоне (а ля де Марсе, как ты говаривал) о том, к чему ты относишься серьезно. Я далек от мысли плясать на могиле Друга, как наследник на могиле дядюшки. Но ты написал мне, что стал настоящим мужчиной; я верю этому и говорю с тобой не как с влюбленным, а как с дальновидным политиком.

Для тебя этот случай — то же самое, что клеймо на плече каторжника, клеймо, которое побуждает его вечно сопротивляться обществу, вечно быть с ним в борьбе. Но ты уже избавился от самой тяжелой заботы: брак порабощал тебя, теперь ты вырвался из-под его власти.

Поль, я твой друг в полном смысле этого слова. Если б ты обладал железной настойчивостью, если б энергия не проснулась в тебе так поздно, — я доказал бы тебе свою дружбу, поделившись с тобой некоторыми планами; тогда ты стал бы смотреть на людей, как на ковер под ногами. Но напрасно я делился с тобой соображениями, благодаря которым я получил возможность буйствовать с несколькими друзьями в просвещенном парижском обществе, точно бык в посудной лавке. Когда под видом вымышленных историй я описывал тебе свои похождения в юности, ты и в самом деле принимал мои слова за вымысел, не понимая всего их значения. Поэтому мне пришлось относиться к тебе как к жертве несчастной страсти, и только.

Но сейчас ты, честное слово, держишься молодцом и ничего не потерял в моих глазах, как, может быть, предполагаешь. Я восхищаюсь талантливыми мошенниками, но в то же время люблю и уважаю обманутых ими людей. Помнишь, по поводу врача, весьма печально кончившего, расплатившегося на эшафоте за свою любовь, я рассказал тебе другого рода историю, ничуть не хуже первой, — о том, как один бедняга-адвокат совершил подлог (за что и был сослан на каторгу) с той целью, чтобы жена, которую он обожал, как и ты — свою, могла получать тридцать тысяч ливров дохода, а та сама донесла на мужа, чтобы отделаться от него и выйти за любовника. Ты возмущался тогда до глубины души, точно так же, как и несколько глупцов, ужинавших вместе с нами. Дорогой мой, ты сам очутился ныне в положении этого адвоката, разве только что не сослан на каторгу. Друзья поспешили тебя опорочить, а это в наше время равносильно обвинительному приговору.

Маркиза де Листомэр, сестра Ванденесов, ее кружок (к нему примкнул маленький Растиньяк, плут, который уже выбивается в люди), госпожа д'Эглемон, все завсегдатаи ее гостиной, где царит Шарль де Ванденес, Ленонкуры, графиня Ферро, г-жа д'Эспар, Нусингены, господа из испанского посольства — словом, весь этот чванливый мирок весьма искусно обдает тебя грязью. Ты для них — шалопай, картежник, кутила, промотавший, как дурак, все свое состояние. По их словам, твоя жена, эта воплощенная добродетель, несколько раз платила за тебя долги; она и сейчас будто бы выкупила, несмотря на раздел имущества, твои векселя на сто тысяч франков. К счастью, говорят они, ты догадался вовремя исчезнуть; если б ты продолжал вести такую жизнь, то довел бы жену до нищеты, она стала бы жертвой своей любви к мужу…

Когда человек достигает вершины власти, ему приписывают все добродетели, какие только можно перечислить в эпитафиях; когда же он попадает в беду — у него оказывается больше пороков, чем у блудного сына. Ты и представить себе не можешь, каким донжуаном тебя считают в светском обществе Ты якобы играл на бирже, у тебя были порочные наклонности, удовлетворять которые стоило огромных денег; ходят всякие толки и шутки по поводу того, что здесь не обошлось без женщин. Ты-де платил ростовщикам бешеные проценты. Братья Ванденесы рассказывают, смеясь, что Жигонне продал тебе за шесть тысяч франков фрегат из слоновой кости и за сто экю купил его обратно у твоего камердинера, чтобы вторично продать его тебе же, и как ты торжественно уничтожил эту вещицу, когда обнаружил, что на истраченные на нее деньги можно было приобрести настоящий бриг, Эта история случилась с Максимом де Трай лет девять тому назад; но она так к тебе подходит, что Максим навсегда потерял командование фрегатом. Словом, не могу перечислить всего, что о тебе говорят, ибо ты поставляешь материал для целой энциклопедии сплетен, все время растущей благодаря деятельному участию женщин.

При таком положении вещей даже самые неприступные особы имеют законное право утешиться с графом Феликсом де Ванденесом (его папенька наконец вчера умер). Твоя жена пользуется огромным успехом.

Вечером в Итальянской опере г-жа де Кан начала было повторять мне все эти россказни. „Полноте, — воскликнул я, — ведь вы еще ничего не знаете! Поль обокрал банки и надул казну. Ведь не кто иной, как он, убил Эццелина, зарезал трех Медор с улицы Сен-Дени и, по-видимому (между нами будь сказано), является участником шайки, известной под названием „Десять тысяч“. Его сообщником был знаменитый Жак Коллен, которого полиция никак не может поймать с тех пор, как он бежал последний раз с каторги. Поль укрывал его в своем доме. Как видите, он способен на все: он обманывал даже правительство. Сейчас они уехали вдвоем, чтобы вместе подвизаться в Индии и похитить „Великого Могола“. Г-жа де Кан, кажется, поняла, что светской женщине не следует превращать свои прелестный ротик в венецианскую бронзовую пасть.

Многие не допускают мысли о возможности таких трагикомедий и утверждают, что это выдумки, — они слишком верят в человечество и добрые чувства! Но ведь Талейран, мой милый, проронил как-то замечательные слова: „Чего на свете не бывает?“.

Конечно, нам случалось видеть и более поразительные вещи, чем этот заговор родственников против тебя, но светское общество прилагает все усилия, чтобы скрыть их и доказать, что на него возводят напраслину. К тому же эти блестящие драмы разыгрываются так непринужденно, с таким вкусом, что даже мне приходится порой протирать стекла лорнета, чтобы доискаться до сути дела.

Но, повторяю, ты мой друг, мы вместе приняли крещение шампанским, вместе причащались перед алтарем Венеры Доступной, нас обоих благословил крючковатыми пальцами Азарт, — и если ты очутился в ложном положении, я сокрушу двадцать семейств, но обелю тебя. Видишь, как я тебя люблю: разве я кому-нибудь писал столь длинные письма? Прочти же внимательно то, что мне осталось тебе сообщить.

Увы, Поль, мне все равно приходится заняться бумагомаранием, чтобы научиться составлять деловые письма: видишь ли, я решил окунуться в политику. Через пять лет я намерен получить портфель министра или же должность посла, чтобы иметь возможность ворочать государственными делами по своему усмотрению. В известном возрасте самой желанной возлюбленной для мужчины является его страна. Я вступаю в ряды тех, кто может ниспровергнуть весь наш общественный строй, а не только нынешний кабинет. Словом, я принадлежу к числу сторонников одного князя, который хоть и припадает на ногу, но к цели идет твердой поступью и является, по-моему, гениальным политиком, чье имя войдет в историю; он правитель по призванию, как бывают артисты по призванию. Все мы: Ронкероли, Монриво, Гранлье, Ла-Рош-Югон, Серизи, Ферро и Гранвиль — объединились против „партии попов“, как остроумно выражается партия простаков, представляемая газетой „Конститюсьонель“. Мы хотим свалить обоих Ванденесов, герцогов Ленонкуров, Наварренов, де Ланжс и сторонников архиепископа. Чтобы одержать верх, мы готовы заключить союз с Лафайетом, орлеанистами, левыми — короче, с людьми, которых придется убрать на другой же день после победы, ибо править страной, придерживаясь их принципов, совершенно невозможно. Мы на все готовы ради блага родины и своего собственного блага. Вопросы, касающиеся личностей, вроде того, кто у нас будет королем, стали нынче сентиментальными глупостями, — политика должна быть выше их. В этом отношении англичане с их королем-дожем ушли значительно дальше нас. Политика уже не в этом, Дружище. Политика — в том, чтобы дать нации толчок, создав олигархию, олицетворяющую твердую власть и направляющую государственные дела по определенному пути, вместо того чтобы дергать страну то туда, то сюда, как это происходит уже сорок лет в нашей прекрасной Франции, столь разумной и в то же время столь глупой, столь мудрой и все-таки безрассудной. Наша страна нуждается не в людях, а в порядке. Не все ли равно, кто осуществит этот славный замысел? Если осуществляется великая цель, если народ счастлив и не волнуется, что ему за дело до выгод, приносимых нам властью, до наших привилегий, богатств и удовольствий?

Мои средства сейчас довольно ограничены. Я получаю полтораста тысяч дохода от трехпроцентной государственной ренты, сверх того имеется и запасной капитал, тысяч двести, для покрытия возможных убытков. Но это, по-моему, маловато для человека, который вот-вот достигнет власти.

Счастливый случай способствовал тому, что я решился наконец вступить на это поприще, мало мне улыбающееся, — ведь ты знаешь, что я предпочитаю по-восточному ленивый образ жизни. Моя уважаемая матушка внезапно проснулась после тридцатипятилетнего сна и вспомнила, что у нее есть сын, делающий честь ее имени. Если вырывают с корнем виноградную лозу — через несколько лет снова появляются ростки ее; так вот, мой друг, хотя матушка изгнала меня из своего сердца, я все-таки засел у нее в мозгу. Ей стукнуло уже пятьдесят восемь, и она наконец настолько постарела, что единственный мужчина, о котором она может теперь думать, — ее сын. Недавно она встретила где-то на водах восхитительную старую деву, англичанку, обладательницу двухсот сорока тысяч дохода, и, как полагается заботливой матери, внушила ей честолюбивое желание стать моей женой. Сей деве тридцать шесть лет — честное слово! — и она воспитана, как истая пуританка. Это настоящая наседка, убежденная, что женщин, виновных в прелюбодеянии, следовало бы публично сжигать на кострах. „Откуда же взять столько дров?“ — спросил я ее.

Я охотно послал бы ее ко всем чертям, ведь свобода и будущее для меня дороже двухсот сорока тысяч в год; как физически, так и морально я стою гораздо больше. Но она единственная наследница одного лондонского пивовара, старого подагрика, который в более или менее непродолжительном времени оставит ей в наследство капитал, по крайней мере равный тому, каким уже обладает эта прелестная особа.

Богатство — ее единственное преимущество: нос у нее лиловый, глаза — как у дохлой козы, фигура такая, что я опасаюсь, как бы эта мисс не разбилась вдребезги, если упадет. Она похожа на плохо раскрашенную куклу. Зато она бережлива; зато она будет боготворить мужа, несмотря ни на что; зато у нее чисто английский характер; она будет лучше всякого управляющего следить, чтобы мой дом, мои конюшни, мои имения содержались в полном порядке. Она донельзя добродетельна и держится прямо, словно играет наперсницу на сцене Французской комедии. Никак не могу отделаться от мысли, что она когда-то проглотила палку, которая так в ней и застряла. Впрочем, кожа мисс Стивенс довольно бела, и жениться на ней в случае необходимости будет не слишком противно.

Меня огорчает лишь то, что у нее красные руки, каким и положено быть у девы, целомудренной, как мадонна; они до того красны, что я не представляю себе, как, не разорясь вконец, сделать их побелее, а пальцы, похожие на сосиски, чуточку Потоньше. По своим рукам она дочь пивовара, по своему богатству — аристократка; подобно всем богатым англичанкам, желающим, чтобы их принимали за леди, она усвоила чересчур претенциозные манеры и не умеет прятать свои рачьи клешни. К счастью, ума у нее не больше, чем я требую его от женщины, на которой хотел бы жениться. Если бы можно было найти еще глупее — я готов пуститься на поиски.

Никогда эта особа — зовут ее Диной — не будет критиковать мое поведение, никогда не станет мне прекословить; я буду ее господином, палатой лордов, палатой общин. Словом, Поль, она является неоспоримым доказательством величия английского духа; это — произведение британской промышленности, доведенной до высшей степени совершенства; ее, наверное, сфабриковали в Манчестере, где-нибудь между фабрикой перьев Перри и заводом паровых машин. Этот механизм ест, пьет, ходит, может производить на свет детей, ухаживать за ними, прекрасно их воспитывать — и так похож на женщину, что можно подумать, уж не женщина ли это в самом деле?

Прежде чем познакомить меня с этой машиной, моя мать хорошенько ее завела, приладила все болтики, смазала все колесики, чтобы ничего не скрипело; затем, увидев, что я не проявляю особого отвращения, она нажала на потайную пружинку, и машина заговорила. Наконец мать не умолчала и о самом главном: мисс Дина Стивенс тратит не больше тридцати тысяч в год и лет семь уже путешествует — из экономии! Стало быть, у нее припрятана еще малая толика в звонкой монете.

Дело настолько подвинулось вперед, что на днях состоится оглашение нашего брака в церкви. Мы зовем друг друга my dear love,[6] и она бросает на меня взгляды, которые сбили бы с ног и носильщика. Сделка заключена; о том, насколько я богат, — даже не заикались. Мисс Стивенс предназначает часть своего капитала для приобретения недвижимости; будет учрежден майорат, приносящий двести сорок тысяч в год, и в придачу к нему будет куплен особняк. Общая сумма приданого, получаемая мною согласно брачному контракту, достигает миллиона. Ей нечего жаловаться, так как я целиком предоставляю ей дядюшку. Добрый пивовар, внесший и свою долю при учреждении майората, был вне себя от радости, узнав, что его племянница сделается маркизой. Он способен все принести в жертву ради моего будущего первенца.

Как только государственная рента начнет котироваться по восьмидесяти франков, я продам все свои ценные бумаги и помещу деньги в недвижимую собственность. Через два года поместья начнут приносить мне четыреста тысяч дохода, а когда пивовар окочурится, можно рассчитывать и на шестьсот тысяч. Видишь, Поль, я советую друзьям только то, что и сам готов исполнить, Послушайся ты меня — ты был бы сейчас женат на англичанке, дочери какого-нибудь набоба, оставался бы независим, как холостяк, и имел бы полную возможность играть в вист честолюбия, Я уступил бы тебе свою нареченную, не будь ты уже женат. Но что сделано — то сделано. Я не собираюсь пилить тебя за прошлые ошибки.

Это предисловие понадобилось для того, чтобы объяснить тебе следующее: я буду обладать богатством, нужным для всякого, кто хочет вести крупную игру… в бирюльки. Я всегда к твоим услугам, дружок. Вместо того чтобы увязнуть в Индии, было бы гораздо лучше пуститься со мной в совместное плавание по Сене. Поверь, Париж — одно из тех мест, где особенно обильно бьет источник удачи.

Потозские рудники находятся на улице Вивьен, на улице Мира, на Вандомской площади, на улице Риволи. Во всякой другой стране, чтобы разбогатеть, нужно трудиться до седьмого пота, тратить массу усилий, бегать высунув язык; а здесь достаточно одной пришедшей в голову блестящей мысли. Здесь человек хоть сколько-нибудь изобретательный может открыть золотую жилу, надевая домашние туфли, ковыряя после обеда в зубах зубочисткой, ложась спать или же вставая с постели. Укажи мне другое место на свете, где удачная мысль, как бы глупа она ни была сама по себе, быстрее подхватывается и приносит больше дохода!

Неужели ты думаешь, что я, достигнув вершины лестницы, откажусь протянуть тебе руку помощи, замолвить за тебя словечко, дать свою подпись? Разве повесы вроде меня тоже не нуждаются в друзьях, на которых можно положиться, хотя бы для того, чтобы скомпрометировать их вместо себя, использовать как простых солдат, посылаемых на смерть, лишь бы спасти генерала? Невозможно быть политиком, не имея возле себя честного человека, которому можно все рассказать и все поручить. Итак, вот что я тебе посоветую: пусть „Прекрасная Амели“ отплывает без тебя; вернись сюда неожиданно, как удар грома. Я устрою тебе дуэль с Феликсом де Ванденесом, ты будешь стрелять первый и ухлопаешь его, как куропатку.

Во Франции оскорбленный муж, убивший соперника, сразу приобретает всеобщее уважение. Никто больше не издевается над ним. Страх, мой милый, — одна из основ общества и отличное средство добиться успеха, особенно для тех, кто ни перед кем не опускает взгляда. Я никогда не испытывал страха и дорожу жизнью не больше, чем чашкой ослиного молока; но я заметил, милый мой, поразительное влияние этого чувства на современные нравы. Одни боятся утратить удовольствия, ставшие для них привычными, других страшит перспектива расстаться с любимой женщиной. Смелые нравы былых времен, когда жизнь швыряли, как стоптанный башмак, давно исчезли. Храбрость большинства людей — не более как тонкий расчет, основанный на том, что их противников охватит страх. В нынешней Европе одни лишь поляки дерутся из удовольствия драться; у них еще сохранилось чистое искусство, не знающее расчета. Убей Ванденеса, и все будут трепетать перед тобой: и жена, и теща, и публика; ты реабилитируешь себя, всенародно докажешь свою безумную любовь к жене, — и все тебе поверят, ты станешь героем. Такова уж Франция. Я дам тебе взаймы не одну сотню тысяч, ты заплатишь часть долгов, предотвратишь банкротство, продав свои земли с правом обратного выкупа. В самом скором времени ты займешь видное положение и сможешь досрочно расплатиться со всеми кредиторами. Теперь, когда ты знаешь истинный характер своей жены, она будет беспрекословно повиноваться тебе. Пока ты любил ее, ты не мог с нею бороться; разлюбив ее, ты приобретешь безграничную власть над нею.

Постараюсь, чтобы твоя теща стала послушной, как овечка; ведь нужно же вернуть тебе полтораста тысяч годового дохода, которым завладели эти женщины.

Итак, брось мысль о добровольном изгнании, умные люди так не поступают. Бежать — не значит ли дать сплетням одержать верх? Игрок, кинувшийся за деньгами, чтобы продолжать игру, проиграет наверняка. Деньги должны быть у него в кармане. Ты же, друг мой, спешишь за подкреплением в Индию. Глупо! Мы с тобой — два игрока, кидающие ставки на зеленое сукно политики; помогать друг другу — наш закон. Так вот, закажи лошадей, вернись в Париж и вновь начни игру; с таким партнером, как Анри де Марсе, ты выиграешь, потому что у Анри де Марсе верная рука и твердая воля. Вот как обстоит дело: мой отец пользуется немалым влиянием в английском правительстве; мы найдем единомышленников и в Испании, с помощью г-жи Эванхелиста, ибо, однажды, показав друг другу когти, мы с твоей тещей сочтем бесполезной взаимную борьбу: ведь ворон ворону глаз не выклюет. Монриво, милый мой, уже сейчас генерал-лейтенант; когда-нибудь он, наверное, станет военным министром, так как благодаря своему красноречию приобрел большую популярность в палате. Ронкероль уже назначен министром, а также членом тайного совета, Марсиаль де Ла-Рош-Югон — посол в Германии и пэр Франции; вместе с ним мы заполучили маршала герцога Карильяно, а также весь хвостик, оставшийся от Империи и так нелепо приросший к позвоночнику Реставрации. Серизи орудует в государственном совете, где он незаменим; Гранвиль — в суде, вместе с обоими сыновьями; Гранлье при дворе в большой чести; Ферро стал душой кружка Гондревиля, низких интриганов, которые почему-то пошли в гору. Чего нам бояться, имея такую поддержку?

У нас есть свои люди во всех столицах мира, во всех правительствах, мы незаметно захватываем власть. Что значат деньги по сравнению с нашими великими замыслами? Сущие пустяки, безделица! Что значит женщина? Неужели ты навсегда останешься школьником? Во что превращается жизнь, дорогой мой, если все сосредоточено в женщине? В никем не управляемое, отданное на волю всех ветров судно, послушное магнитной стрелке, устремленной к полюсу безумия, в настоящую галеру, на которой мужчина отбывает каторгу, повинуясь не только законам общества, но и безнаказанному произволу надсмотрщика. Тьфу!

Повиноваться страстно любимой женщине, испытывать наслаждение, передав свою власть в белые ручки, — это я еще понимаю. Но повиноваться Медору! В таком случае — к чертям Анжелику!

Весь секрет социальной алхимии, дружище, в том, чтобы брать от жизни как можно больше, в каком бы возрасте мы ни находились, срывать весною всю зелень, летом — все цветы, осенью — все плоды Целых двенадцать лет компания весельчаков, к которой принадлежал и я, прожигала жизнь не хуже черных, серых и красных мушкетеров, ни в чем себе не отказывая, позволяя себе порою даже пиратские налеты. Теперь же, умудренные опытом, мы собираемся трясти с деревьев спелые сливы. Присоединись к нам! На твою долю достанется кусок пудинга, который мы состряпаем. Приезжай, и ты найдешь преданного друга в лице Анри де Марсе».

Когда Поль де Манервиль окончил чтение этого письма, каждая фраза которого, точно ударом молота, крушила воздушные замки его надежд, иллюзий и любви, — корабль был уже далеко за Азорскими островами. Его охватил приступ холодного бешенства и бессильного гнева «Что я им сделал?» — подумал он.

Обычные слова неудачников, слова людей слабохарактерных, недальновидных, не умеющих заглянуть в будущее.

«Анри! Анри!» — воскликнул он мысленно, обращаясь к своему верному другу.

Многие на месте Поля сошли бы с ума; он же бросился на койку и заснул тем тяжелым сном, какой овладевает людьми, потерпевшими полное поражение. Таким сном заснул Наполеон после битвы при Ватерлоо.

_{Париж, сентябрь — октябрь 1835 г.}