Браслет Изиды

Владимир Келер БРАСЛЕТ ИЗИДЫ

— Леша, видишь, по второму ряду проходит высокий господин, — кто это? Ты ведь всех почти знаешь.

— Это — Петров, Евгений Семенович. Его что-то давно не было видно. А почему ты обратила на него внимание?

— Помнишь, я тебе рассказывала о том, что случилось на прошлой неделе в театре? Ну ты, конечно, забыл. Мне почему-то кажется, что в этом скандале замешан Евгений Семенович… Познакомь меня, пожалуйста, с ним.

— Евгений Семенович — и какой-то скандал? Это, дорогая, несовместимо; да в чем же дело?

— Ты ужасно мало обращаешь внимание на то, что я тебе говорю, Леша, — обиженным тоном проговорила Ольга Платоновна.

— Ну не сердись, милая, а расскажи мне еще раз, что случилось.

— Да вот: шло представление. Все было тихо. Вдруг дама, сидевшая в креслах рядом с Петровым, поднялась с места и, напевая что-то, пошла, шатаясь, по проходу. Все так и замерли, ожидая, что будет дальше. Пройдя несколько рядов кресел, дама остановилась, с удивлением оглянулась вокруг, сильно смутилась и упала в истерике на пол. Ее вынесли из партера.

— Что же тут особенного? Просто нервная особа.

— Погоди, не перебивай. Минуты через две стоящий теперь у рампы вон тот толстый господин — а сидел он тоже около Петрова — тоже поднялся с места, протянул руку вперед, точно желая остановить кого-то, потом вскрикнул и хотел бежать. Его привел в себя барон Толь в увел из театра. За ними ушел и Петров… А кто же такой этот Петров?

— Очень богатый человек; говорит, служит в министерстве иностранных дел. Я с ним раньше часто встречался.

— Так познакомишь? Знаешь, приведи его в следующем антракте к нам в ложу.

В антракте Алексей Иванович отправился в фойе и вернулся, ведя под руку Евгения Семеновича.

— Моя жена, Ольга Платоновна. А вот тебе, Оля, и новый кавалер, — представил он жене немного сконфузившегося Петрова. — Моя жена ужасно любит, чтобы за нею ухаживали, а вы, кажется, мастер на это. Займитесь-ка, а мне нужно еще поймать одного знакомого.

Алексей Иванович вышел.

Ольга Платоновна, очень опытная в обращении с поклонниками, немедленно завела ничего не значащий разговор, а потом незаметно перевела его на случай в театре.

— На днях мне говорил Толь — вы знаете барона? — что его толстый приятель сам был очень удивлен тем, что проделал, и уверяет всех, что был под влиянием кошмара. Ему казалось, что он находится около какого-то храма и останавливает толпу… Ужасно странно! Что вы на это скажете?

— Меня больше поразила дама. Ее слезы так на меня подействовали, что я сейчас же ушел из театра. Потом, кажется, ничего не случилось?

— Ничего. Я видела, как вы уходили. Истерика производит всегда неприятное впечатление. Вы были так бледны, что на вас все смотрели и давали вам дорогу. Как все это странно! Мне муж говорил, что за последнее время вас нигде не видно. Что это вы на себя напускаете? Вы были заграницей? Где же? В Египте? Как интересно. Заходите, пожалуйста, к нам — я принимаю по воскресеньям… А знаете, приходите лучше в четверг, запросто, к обеду, мы обедаем в семь; у нас никого не будет, и вы мне расскажете о вашем путешествии. Хорошо?

— Спасибо, непременно приду.

— Кстати, чем это вы душитесь? Знакомый запах, — улыбаясь, перебила его Ольга Платоновна. — Никак не могу вспомнить название.

Для прояснения памяти она потерла лоб и вопросительно взглянула на собеседника.

Евгений Семенович не отвечал.

— Что-то удивительно знакомое, — говорила с расстановкой Ольга Платоновна. — Где это так пахнет?.. Да, да, я вспоминаю… большой храм… идет какое-то служение… горят лампады… дымят курильницы… играют арфы… где-то поют… Со мной делается что-то странное… Боже, мне нехорошо! Извините меня… Где муж? Сходите скорее за ним, надо ехать домой…

Как только Евгений Семенович вышел, Ольга Платоновна пришла в себя и сказала вошедшему встревоженному Алексею Ивановичу, что все прошло.

— Ужасно душно сегодня в театре… Какой милый этот Евгений Семенович. Я его звала к нам обедать в четверг. Ты, кажется, обедаешь дома? Знаешь, у него что-то странное в глазах. Сколько ему может быть лет?

Алексей Иванович улыбнулся:

— Тебе-то не все ли равно?

— Конечно, все равно; на вид он очень молод, а в глазах у него такое выражение, будто ему лет сто и даже больше. Мне кажется, что я его где-то видела, когда была еще девушкой.

Хотя Ольга Платоновна и заявила мужу, что чувствует себя прекрасно, но она часто вздрагивала и пожимала плечами.

Вернувшись домой, Ольга Платоновна долго перебирала в памяти всех знакомых, стараясь вспомнить, где она раньше встречала Евгения Семеновича.

— Положительно я его где-то видела, или он мне кого-то напоминает, — говорила она мужу, уже лежа в постели. — А душится он чем-то знакомым, но чем — не могу вспомнить; пахнет чем-то смолистым.

— Ладаном, вероятно, — сон пробормотал Алексей Иванович.

— Ха-ха-ха, ладаном, — засмеялась Ольга Платоновна. — Но ведь ладаном курят только в церкви, им не душатся… Ага, вспомнила: знаешь, Леша, чем пахнут духи? Миром, которым помазывают в церкви… Да, да, но к нему еще что-то прибавлено.

— Спи пожалуйста, Оля, — пробурчал недовольным голосом заснувший было Алексей Иванович.

Евгения Семеновича почему-то влекло к Ольге Платоновне, и поэтому, несмотря на то, что он за последнее время нигде не бывал, он явился в четверг к обеду.

В конце обеда разговор коснулся происшедшего в театре.

— Не понимаю, как это вас может так долго интересовать истерика какой-то дамы? От духоты в театре бывают и обмороки, а истерика — явление вполне естественное, в особенности в наше время, — проговорил самоуверенным тоном Алексей Иванович.

— Быть может, ты и прав, Леша. Помнишь, со мной прошлый раз в театре от духоты случилось что-то странное, вроде какого-то обморока. Я даже думала, что захворала. Но, по-моему, есть случаи, которые не всегда можно объяснить нервами. Пойдем, однако, в кабинет. Там, кстати, и камин топится. Вы, вероятно, курите, Евгений Семенович?

Перешли в кабинет и расположились в креслах возле камина.

Подали кофе. Мужчины закурили сигары. Ольга Платоновна смотрела на раскаленный кокс в камине и о чем-то думала. Все сидели молча.

— Однако, жарко, — проговорил Алексей Иванович и перешел на диван.

— Какие это у тебя сигары, Леша?

— А что?

— Страшно ароматичные, но запах совсем не сигарный.

— Что ты, милая. Сигары как сигары. Впрочем, это новый сорт — я взял сегодня на пробу и не ручаюсь за их достоинство. Вы что скажете, Евгений Семенович?

— По-моему, сигары недурны, хотя действительно чересчур ароматичны… Вероятно, это…

— Ты, Оля, права, — перебил вдруг гостя Алексей Иванович. — Запах этих сигар совершенно необыкновенный… Да интереснее всего, что этот странный запах идет от сигары Евгения Семеновича… Пойдем-ка лучше в гостиную — здесь очень накурено.

Ольга Платоновна поднялась с кресла, но сейчас же опять села и схватилась руками за виски.

— Леша, дай скорей воды, со мной делается то же, что в театре!.. Охота вам курить сигары…

Алексей Иванович бросился было в столовую за водой, но остановился.

Вся комната быстро наполнилась дымом, который совершенно окутал Евгения Семеновича.

Он делал невероятные усилия, чтобы отодвинуться от разгоревшегося камина, но не мог пошевельнуться.

— Евгений Семенович, вы, кажется, горите! — воскликнула Ольга Платоновна. — Смотрите, над вами свет… голубой свет… Леша, гляди, гляди… в свету женщина… она грозить пальцем Евгению Семеновичу… она идет ко мне… она мне что-то говорит… Боже, она меня целует… Леша, Леша, она меня обнимает!.. Вот ужас, она проникла в мое тело!.. Ой, сердце!..

Ольга Платоновна что-то еще проговорила, прижала руки к груди и смолкла.

Алексей Иванович стоял среди комнаты совершенно растерянный, — его что-то приковало к полу.

Через несколько секунд Ольга Платоновна опять заговорила, но совершенно другим голосом:

— Готек, сейчас кончится пение, мне надо начинать…

Она вся потянулась и заложила руки за спину.

— Почему не слышно кемкема? Что это арфы так тихо играют? Готек, прикажи играть скорее! Вот так…

Ольга Платоновна совсем преобразилась: серые глаза ее потемнели, ноздри расширились и, поднявшись с кресла, она, плавно покачиваясь, двинулась на середину комнаты, протянула вперед руки и начала танцевать.

— Готек, скорее, скорее! — время от времени говорила Ольга Платоновна и стала метаться по комнате из стороны в сторону.

Временами она останавливалась, нагибалась и что-то поднимала с пола.

Хозяин и гость смотрели на нее безмолвно, — они оцепенели от неожиданности. Евгений Семенович изо всей мочи сдавил пальцами ручки кресла, словно боясь, что и его сорвет с места сила, овладевшая Ольгой Платоновной. Глаза его горели; губы шевелились, как будто он беззвучно подпевал танцу.

Вот Ольга Платоновна закружилась на месте, волосы ее распустились и, как змеи, обвились вокруг тела.

Вдруг в комнате раздался треск. Она вздрогнула и остановилась. Кто-то жалобно вскрикнул.

Дым сразу рассеялся, и все очнулись.

Хозяева дома растерянно глядели друг на друга.

Евгений Семенович, разорвав левый рукав рубашки, старался снять с руки браслет. Лицо его было страшно бледно.

— Что с вами? — бросился к нему Алексей Иванович.

— Ради Бога, не мешайте! Дайте скорее холодной воды!

Алексей Иванович быстро принес воду.

Евгений Семенович выхватил у него из рук стакан и опустил в него снятый с руки золотой обруч. Из обруча вывалилось несколько кусочков голубого камня.

Евгений Семенович вынул браслет из стакана, посмотрел на него, нахмурился и молча стал прощаться с хозяевами. Он был очень расстроен.

— Куда вы? Что с вами? Да вы совсем больны! Взгляните на себя в зеркало! Мы вас не выпустим! Оставайтесь и объясните, что все это значит! — говорили смущенным голосом Ольга Платоновна и Алексей Иванович.

Евгений Семенович что-то пробормотал и сел к столу.

Он имел такой удрученный вид и так печально смотрел на Ольгу Платоновну, что она, хотя и была сама взволнована происшедшим, подошла к мужу и шепнула:

— Леша, выйди в другую комнату, я постараюсь его успокоить.

Она закрыла дверь за вышедшим Алексеем Ивановичем, подошла к своему гостю и робко села рядом с ним в кресло.

— Ну, что с вами, Евгений Семенович? Успокойтесь, ради Бога. Покажите мне, что это вы положили в стакан? Мне показалось, что это какой-то браслет. Чего вы опустили голову? Что вы на меня так смотрите? Не понимаю, что со мной сделалось… этот свет и женщина… Да мне все это, верно, показалось… Вы ужасно накурили сигарами, я была, как в чаду… Ну, расскажите, что с вами? Что вас так беспокоит, и почему вы смотрите на меня такими странными глазами? После долгих увещеваний Ольги Платоновны Евгений Семенович как будто немного успокоился.

— Благодарю вас за внимание, Ольга Платоновна. Извините, что я невольно причинил вам столько хлопот, но то, что здесь случилось, меня чрезвычайно беспокоит.

— Неужели я вас так напугала? Это все ваши сигары виноваты. Простите меня.

— Виноват я, Ольга Платоновна, и сигары тут ни при чем. Господи, что я наделал!..

— Ну, не волнуйтесь, ради Бога.

— Вы не понимаете, Ольга Платоновна, что сейчас произошло. То, что вы видели — этот свет и эта девушка — вам не показалось… Вы это действительно видели. Танцевали не вы, а девушка, которая временно завладела вашим телом.

— Что? Завладела моим телом? Господи, что вы говорите!

Ольга Платоновна отодвинулась от Евгения Семеновича.

— Не бойтесь, — больше ничего не случится, а если что и будет, то, конечно, не здесь.

— Да что вы, Бог с вами… Я позову Лешу… Я боюсь…

— Погодите немного.

— Ну так объясните, пожалуйста, в чем дело. Впрочем, лучше я позову мужа.

— Послушай, Леша, что говорит Евгений Семенович, — сказала она мужу, открывая дверь. — Мне даже страшно становится.

— Мне кажется, что у нас сегодня произошло что-то более чем странное, — проговорил Алексей Иванович, входя в кабинет.

— Пусть Евгений Семенович нам все объяснит. Ему самому легче будет. Садись на диван рядом со мной, Леша, и не кури своих сигар. Нечего хмуриться. Покажите-ка мне ваш браслет, Евгений Семенович, и рассказывайте.

Евгений Семенович достал из кармана браслет и передал его Ольге Платоновне. Потом, подумав немного, он спросил:

— Скажите, знаете вы Пильмана, старьевщика?

— Нет, не знаю.

— Этот браслет я купил у него.

— Лавка Пильмана находится в одном из переулков, выходящих на Вознесенский проспект. Чего только в ней нет: старая бронза, скатанные ковры, оружие всех сортов, разная мелкая мебель, фарфоровые вазы, старинные картины, разрозненные сервизы, гравюры, куски яркого шелка — все перемешано, свалено в кучи или разложено по отдельным столам.

В глубине лавки, в углу, стоит железный несгораемый шкап, а перед ним — стол, за которым занимается хозяин.

Пильмана считают евреем. На самом ли деле он еврей — неизвестно; он скорее походит на грека или индуса и имеет такой вид, что никто не определил бы наверняка его национальности.

Зимой Пильман все дни проводит в лавке, а летом куда-то уезжает. Говорят, что он ездит скупать вещи.

Все любители старинных вещей в Петербурге знают лавку Пильмана. Всем известно, что он умеет угодить покупателю. Пильман помнит историю каждой продаваемой вещи, рассказывает ее посетителю, и редко бывает, чтобы зашедший к нему уходил с пустыми руками. Старьевщик знает толк в вещах, а еще лучше знает человеческое сердце. Если какому-нибудь любителю нужно купить что-нибудь редкое для подарка — он идет к Пильману, уверенный, что купленная вещь понравится тому, кому она предназначается.

Хотя Пильман, по-видимому, торгует только старинными вещами и редкостями, но на самом деле он продает лучшие драгоценные камни, и интересные камни можно найти только у него. Почти все они старинной грани и редкой формы. Откуда они к нему попадают — никто не знает, да и не спрашивает.

Нельзя, однако, поручиться, что придя в лавку Пильмана для покупки камней, их непременно увидишь и приобретешь то, что нужно.

Пильман продает только то, что хочет, а не то, что у него намеревались купить. По первому взгляду на вошедшего в лавку покупателя он уже создает о нем свое мнение, а в разговоре с ним — определяет характер вещи, которую нужно показать, чтобы удовлетворить его желание. Иногда он отказывается показывать драгоценные вещи, ссылаясь на то, что они все распроданы. Это случается, когда покупатель ему почему-либо не нравится. Если же посетитель лавки, по определению Пильмана, знает толк в камнях и любит их, то открывается железный шкап, и оттуда выкладываются скрытые в нем старинные браслеты, кольца, ожерелья и отдельные драгоценные камни. Несмотря, однако, на громадный выбор камней и украшений, у него никто никогда не видал ни одной жемчужины — он их не любит и не держит в лавке.

— Зашел как-то к Пильману и я, — рассказывал Евгений Семенович, — и почему-то сразу ему понравился. Шкап открылся, и на столе заблестели положенные на отдельные тарелочки камни всех цветов. Не было только брильянтов, рубинов и, конечно, неприятных хозяину жемчугов.

Осмотрев внимательно камни, я обратился к Пильману:

— Камни очень хороши, Пильман, но мне хотелось бы купить или нитку жемчуга, или хороший брильянт. Только старый. В старину гранильщики знали, как надо шлифовать камни, — правда?

— Правда, господин, но почему ты хочешь купить жемчуг? Ведь жемчуг — слезы. Зачем тебе слезы? Ты купи то, что я тебе покажу. Перед Богом говорю — не покупай жемчуга. Разве ты не слыхал, что он приносит несчастье? Я не хочу, чтобы твоя милая умерла. Вот смотри, вся лавка в твоем распоряжении — выбирай, что хочешь. А может быть, тебе и в самом деле нужен старый брильянт?

Тут Пильман остановился, а потом шепотом добавил:

— Ты знаешь, он светится и в темноте. Вот, бери, гляди, держи его так. Ты умеешь обращаться с камнями. Вах, вах, кто научил тебя этому? Я тридцать лет сижу в лавке и вижу в первый раз, чтобы покупатель знал настоящий толк в камнях и умел с ними обращаться. Извини, господин, я всегда говорю правду. Бери этот камень — видишь, как он сверкает? Или вот этот; он, правда, желтоват, но зато какая игра! Что скажешь, господин? Не нравится? Уф, ну я покажу тебе камни, какие я редко показываю.

Пильман достал из шкапа коробочку и высыпал из нее на блюдце разные камни и кольца, а потом обратился ко мне:

— Что, хороши? Звезды, а не камни. А эти рубины? Кровь, настоящая кровь Стар я, господин, силы ушли от меня, а как взгляну на эти камни, так и помолодею. Посмотри на меня: мое лицо в морщинах, руки совсем высохли, нет у меня сил, а клянусь тебе, что взглянув на камни, я ожил — меня помолодил цвет этих рубинов. Что, по-твоему, лучше, господин: этот рубин или этот брильянт? Оба горят и оба светятся. Ну, конечно, рубин. Вот это камни. Смотри, как горит рубин. Вот он — огонь любви. Гляди на это кольцо. Видишь, как сверкает? Рубин — это женщина, а рядом блестит брильянт — это ее возлюбленный. Как он играет и переливается всеми цветами! Смотри, как красный цвет рубина отражается в нем. Поверни кольцо, вот так. Видишь, брильянт покраснел, в нем зажглись красные огни, он весь загорелся — он горит любовью. Вот она, душа камней, — понял, господин? Да, в любви нет законов — все правила и запреты сгорают в ее пламени, как солома. От любви брильянт сделался красным, а рубин засверкал, как звезда, — все перепуталось, все смешала любовь. Вот это драгоценные камни, а не те, что лежат на блюдце. Впрочем, для непонимающих те тоже драгоценны. Смотри, вот сапфир. Ну, что в нем? Синее стекло, а это лучший из сапфиров, которые я знаю. Где у него душа? Шлифовка хорошая, он сделан хорошо — верх круглый, пузатый, совсем как брюхо муллы, а блеск холодный… Зато важности сколько — совсем как у муллы. Положи его, господин, — не стоит на него смотреть. Ну, а этот изумруд? Ну, что в нем? Правда, он горит, как горят глаза змеи. А что в них хорошего? Все это дрянь, все это стекло, а не камни. Я вижу, ты глядишь на браслет. Ну, что ты нашел в нем хорошего? Ведь в нем камня нет. Интересный браслет, господин. О, я вижу, ты знаешь толк в вещах.

Пильман умолк и, взяв браслет в руки, стал его рассматривать.

— Браслет, как видишь, золотой, в виде скобы, весь испещренный иероглифическими надписями, расположенными вокруг большого голубого камня вроде бирюзы. Посмотри на камень, господин. Это не бирюза, это — старинная египетская мастика, а браслет дутый, пустой, как и теперь иногда делают. Надень его на руку. Вот так, выше. Теперь подыши на него. Дыши на камень. Подольше… Согрей его еще… еще… Ну, теперь хорошо. Гляди теперь на камень. Видишь, на нем появилось женское лицо?

— Да, вижу.

— А ты слышишь запах от браслета?

— Да, он пахнет какой-то смолой.

— Это — редкая вещь, господин. Я его не продаю. Такого браслета ты нигде не найдешь. Ты любишь редкие вещи — я вижу, у тебя и глаза заблестели. Ну, хорошо, я тебе его, пожалуй, продам, если дашь, сколько за него спрошу. Согласен? Эх, жалко мне с ним расставаться.

Пильман взглянул на браслет, потом взвесил его на руке и назначил за него такую цену, как будто мастика была драгоценным камнем.

— Да вы с ума сошли! — воскликнул я.

— Есть деньги — бери, а нет — не надо. Я не торгуюсь, — и с этими словами Пильман положил браслет в карман и стал быстро собирать разложенные на столе камни и другие вещи и укладывать их в шкап.

Браслет меня настолько заинтересовал, что, подумав немного, я заявил старьевщику, что покупаю браслет.

— Я знал, что ты его купишь, господин; редкий браслет; второго такого нет. Я его купил вместе с другими вещами в Риме у одного разорившегося знатного юноши. Ты удивляешься и не веришь? Ну, где я только ни бывал, господин… Стар я… Слушай, что я тебе скажу. Ты еще молод, а уже знаешь толк в вещах. Ты очень хорошо сделал, что купил браслет. Ты улыбаешься, ты думаешь про себя: «все врет, старый жид», а я и не жид, господин, — нет. Слушай, если ты разберешь вырезанную на браслете надпись и сумеешь ею воспользоваться, то сам увидишь, что недорого дал за браслет. А надпись ты разберешь — ты знаешь толк в вещах. Не хотел я продавать браслет, а продал. Вот как бывает в торговле. Моя первая жена никогда не расставалась с этим браслетом, она его носила на левой руке. Она его считала священным. Она, знаешь, почти разобрала надпись, но умерла, бедная… Алла, Алла, давно это было… Если тебе браслет не понравится, то верни его через месяц или два — я возьму его обратно с маленькой скидкой. Это говорю я — Аджи Абдураман, а не Пильман, как меня здесь называют. Заходи ко мне почаще в лавку — у меня много интересных вещей. Редкую вещь купил ты, господин, а хотел купить жемчуг. Ну, что жемчуг? Слезы, а браслет… гм… До свиданья, господин.

«Надо показать эту надпись какому-нибудь египтологу и попросить перевести ее на русский язык. Это самое простое, а разгадать ее значение будет, конечно, мое дело», — думал я, возвращаясь от старьевщика.

Дома я прошел в кабинет, уселся к столу, вооружился увеличительным стеклом и стал срисовывать вырезанные на браслете иероглифы.

Мне очень долго пришлось возиться с рисунком — многие знаки были почти стерты, — но все, что можно было разобрать, было тщательно занесено мною на бумагу.

Окончив рисунок, я спрятал его вместе с браслетом в стол и отправился к приятелю сообщить ему об интересном приобретении.

Приятель мой, большой скептик, — конечно, поднял меня на смех.

— Пильман тебя просто надул. Он заинтересовал тебя рассказом о надписи и о жене, а раньше, конечно, наговорил чего-нибудь — ты и попался. Ведь всем известно, что Пильман действует на покупателей гипнозом. Это — самый обыкновенный браслет. Их делают сотнями в Тунисе для местных женщин. Вместо бирюзы вставлен кусок голубого шлифованного стекла, на котором при дыхании, как на магических зеркалах, — которые — знаешь, — продают для детей, — появляется какое-нибудь изображение. Неужели ты этого не знал? А еще коллекционер! Денег девать тебе некуда. Пойди, отдай браслет Пильману, да в другой раз не будь таким наивным, не слушай его болтовни.

Своими объяснениями и дальнейшими разговорами приятель совершенно разочаровал меня в покупке.

«Ну уж и Пильман, ловко меня заговорил, — думал я, возвращаясь к себе. — Завтра же верну браслет и выругаю старого мошенника. Сколько раз давал себе слово не покупать старья, а как увижу что-нибудь мало-мальски интересное, так и готов — забуду всякую осторожность и попадусь. Обязательно верну браслет, хотя сразу и неудобно. Ну, да все равно, стесняться нечего».

С таким решением я подошел к дверям своей квартиры и вошел в переднюю.

В ней пахло какими-то бранными духами.

— Был кто-нибудь? — спросил я лакея.

— Никого не было.

— Никого? Ну хорошо, дай чаю.

Я прошел в кабинет — здесь запах духов был сильнее, — подошел к столу, достал браслет и стал его рассматривать.

«Вот это чем пахнет», — подумал я и несколько раз дохнул на камень. Потом я подумал, что было бы хорошо нагреть его для усиления запаха, и сначала подержал браслет над стаканом горячего чая, а затем опустил наполовину прямо в стакан.

Издаваемый браслетом запах стал удушливым.

На камне появилась резко очерченная женская головка с нахмуренными бровями; глаза ее зло смотрели на меня.

Я вздрогнул и положил браслет на стол.

Взяв бумагу, я начал на память зарисовывать лицо и думал набросать его в несколько минут. Но, несмотря на все старания, ничего не выходило.

«Надо срисовать с натуры, — это вернее», — подумал я и положил браслет перед собой. Взглянув на камень, я удивился — глаза смотрели на меня приветливо.

Я протер себе глаза и, взглянув еще раз на камень, увидел, что на лице девушки появилась улыбка. Сначала я остолбенел, а потом схватил карандаш, чтобы рисовать, но изображение на камне пропало.

«Ну, нет, браслета я Пильману не верну — интересная штука; это не детское зеркало, как говорит Андрей. Не могу представить себе, однако, в чем тут дело? Если это и фокус вроде зеркала, то он хорошо сделан. А перемена в выражении лица? До чего додумались люди! Право, не жалко и денег. И хитер же Пильман! Надо, однако, кончить рисунок».

Взяв в руку браслет, я опустил его в теплый чай так, что камень остался вне жидкости и, выжидая появление лица, стал опять рисовать иероглифы.

Вскоре на камне снова появилась женская головка. Она приняла суровое выражение, брови ее нахмурились, губы зашевелились. Но вот она пропала. От камня пошел какой-то голубой блеск, какое-то бледное сияние поднялось кверху, и я увидел в нем просвечивавшую женскую фигуру в странной одежде. Лицо ее было прекрасно. В комнате стало душно: казалось, от видения шел сильный зной; дышать было нечем.

Видение заговорило, но я разобрал только слова: «туаи… анх… туаи… анх…» — и погрузился в дремотное состояние, успев, однако, вынуть браслет из стакана.

Я очнулся не скоро.

Скользнув взглядом по письменному столу, я взглянул на браслет. Он был таким же, каким я купил его у Пильмана, только в середине камня виднелось розовое пятнышко. Оно приходилось как раз на том месте, где была щека появившегося на камне лица.

«Это Бог знает что такое. Лучше оставить браслет и лечь спать».

Повторяя слова «туаи… анх… туаи… анх», я быстро разделся и лег.

— На другой день я отправился к знакомому профессору-египтологу.

Он перевел мне часть надписи, но многие знаки были и для него непонятны.

— Это какие-то незнакомые мне слова — иероглифы древнего, неизвестного нам языка; по-египетски они произносятся так, а что они значат — этого я вам сказать не могу.

Я записал все слова, как их произносил мой ученый знакомый, и пошел в Пильману, чтобы спросить его, не знает ли он чего-нибудь еще про браслет и надписи. Мне хотелось также узнать, чем он объясняет все связанные с нагреванием браслета явление.

Пильман выслушал меня очень внимательно и, когда в рассказе своем я дошел до появления света из браслета и в нем — женской фигуры, он посмотрел на меня как-то странно и перебил меня насмешливым тоном:

— Ты был вечером у знакомого, говоришь ты? Да, многое может случиться после беседы за ужином, господин. Запах браслета и я чувствовал, видел также лицо девушки на камне, но то, что ты мне рассказываешь, это не то, что я видел. Правда, я не грел браслет, а ты его грел, да еще ночью, да чертил заклинание, — а ведь это все равно: произносить их или чертить. Странную вещь ты мне рассказал, господин. Жена говорила мне что-то похожее на то, что ты сейчас рассказал, но я ей не верил, — думал, что она это во сне видела. Ты знаешь, господин, женщин: им всякая глупость во сне видится. Ну, а ты — это другое дело… Да, да, интересный браслет. Но как узнать, почему является девушка — сказать трудно. Прочел ли ты надпись, господин?

— Часть надписи мне перевели, а часть — нет. Написаны какие-то слова, смысл которых совершенно непонятен.

— Что тебе перевели?

— Перевели: «Приди, сестра, зовет Готек», — а дальше что-то уже совсем непонятное, нельзя перевести.

— Дальше нечего и переводить — я понял, господин. Непонятные слова — это заклинание на каком-нибудь древнем египетском наречии… Знаешь, что я тебе скажу: отдай мне браслет обратно — я верну тебе деньги; и то про Пильмана говорят, что он заговаривает покупателей и заставляет их брать всякую дрянь, а тут заговорят и не знаю что… Не хочешь? Дело твое. А если хочешь добраться до смысла браслета и надписи, то надо тебе, господин, по-моему, вот что сделать: поезжай туда, где сделан браслет. А скажи, зачем тебе знать смысл надписи, господин? Интересно? Да. Не всякий может добраться до смысла и простых вещей, господин, а ты хочешь разгадать неизвестное. Это потруднее… Ну, слушай: браслет я купил в Риме; туда ехать незачем, в Рим он попал случайно; надо ехать в Египет — браслет сделан там. Теперь хорошо в Египте. Поезжай-ка туда, у тебя денег много. Если поедешь — зайди ко мне, я скажу, куда ехать и к кому обратиться: у меня есть знакомые в Каире, да в везде есть знакомые, господин.

Поданная мне Пильманом мысль — ехать в Египет, чтобы узнать на месте о происхождении браслета, мне понравилась. Я давно собирался проехаться по Нилу, а ехать туда с какой-нибудь целью, конечно, заманчивее, чем просто для удовольствия.

Несколько вечеров подряд я нагревал браслет и, вместо того, чтобы рисовать иероглифы, произносил на память слова, которые сказал мне египтолог.

Каждый раз нагретый браслет наполнял комнату удушливым запахом, и каждый раз в столбе света появлялся призрак женщины. Но когда я пробовал проделывать то же самое днем, то ничего не выходило.

К появлению очаровательной женщины я так привык, что не мог прожить без нее нескольких дней. Она улыбалась мне так печально и вместе с тем так нежно, что я не мог забыть ее ни на минуту. Я полюбил ее, она сделалась мне родной, мне казалось даже, что мы давно-давно жили где-то вместе.

Сидя дома, я все время думал, чем бы все это объяснить. Иногда мне казалось, что я схожу с ума, но то, что призрак появлялся только ночью, меня успокаивало — не мог же я сходить с ума только по вечерам! — а чувство родственной любви к призраку я объяснял себе тем, что лицо являвшейся мне женщины было очень похоже на лицо моей бабушки в молодости. Я очень любил свою бабушку, — она меня и воспитала.

Наступил январь. Можно было ехать в Египет. Я стал часто бывать у Пильмана и советовался с ним относительно поездки.

Пильман оказался очень знающим и толковым человеком. Неоднократно я давал ему браслет, чтобы он вызвал призрак девушки. Он нагревал его, произносил заклинание, однако — бесплодно. Правда, на камне всегда вырисовывалось лицо, и браслет, как всегда, издавал запах, но призрак не появлялся. Когда же я брал в руки браслет и нагревал его, произнося заклинание, то являлась девушка и глядела на меня всегда вопросительно и ласково. Она повторяла слова «туаи… анх… туаи… анх», что в переводе египтолога означало: «сегодня жизнь», — и затем исчезала.

Пильман так заинтересовался происходившим, что в конце концов решил ехать со мной в Египет.

— Едем вместе, господин. Я тебе продал браслет, я и должен помочь тебе добиться, в чем тут дело. Этот браслет старинный, египетский, а мало ли что знали египетские жрецы! Много тайн унесли они с собою. Ведь они владели неведомыми нам силами. Разве мы знаем, что было им известно и что они могли делать? Едем в Египет, господин, — мы разберем, в чем дело. Мне ясно уже одно — что твоя душа замешана в истории этого браслета.

В конце января мы отправились.

У Пильмана везде были знакомые. Все торговцы древностями были его приятели. И пока я осматривал музеи, Пильман куда-то исчезал. Иногда он пропадал по целым дням и на вопросы мои, как и где он проводил время, обыкновенно отвечал: «Ходи, смотри, тут много интересного, а я занимаюсь делами»; как-то раз добавил: «Хорошо, что мы вместе поехали, господин, — один ты бы никогда не добрался до тайны браслета. Дай-ка мне его на сегодня». Я, конечно, дал браслет Пильману. Это было днем. Вечером Пильман не пришел к себе в номер, да и на другой день тоже (мы жили в гостинице рядом). Я зашел к его приятелю, торговцу древностями, чтобы что-нибудь узнать о нем.

— Как же, как же, он говорил мне, что ты непременно зайдешь ко мне справиться. Он уехал дня на два с каким-то проводником. Не бойся, он скоро вернется. Он говорил мне, что напал, кажется, на след того, что так интересует вас обоих.

Через неделю к вечеру Пильман вернулся, весь в пыли. Он казался страшно усталым.

— Едем, господин, — здесь мы ничего не узнаем; надо ехать в Омбо. Там живет старик, с которым я познакомился и который поможет нам добраться до происхождения и тайны браслета. Сам он копт. Между ними, говорят, есть такие, что знают все тайны древних магов и уж, конечно, знают все древние сказания. У моего знакомого, по слухам, есть кольцо с синим камнем, обладающее свойствами твоего браслета.

В Омбо Пильман познакомил меня со своим новым другом, старым коптом, который жил невдалеке от развалин храма.

— Если уж этот старик нам не поможет, то надо ехать обратно в Россию, — говорил мне Пильман. — Он хорошо говорит по-английски, знает египетский язык, читает иероглифы, и про него говорят, что он знает все, что знали древние египетские жрецы.

Старик Онуфрий встретил нас очень любезно и провел в прохладную, устланную коврами комнату. Мы сели, и хозяин заговорил с Пильманом. Они говорили, вероятно, обо мне, потому что старик несколько раз бросал на меня любопытные взгляды.

Когда мы выпили кофе, старик попросил меня показать ему браслет. Я снял его с руки и передал ему. Он внимательно его рассмотрел, быстро разобрал и прочел иероглифическую надпись и, вернув мне, попросил нагреть и произнести заклинание.

Я спросил теплой воды и проделал все, что делал раньше.

Когда по комнате распространился смолистый запах, хозяин стал усиленно вдыхать воздух; он сразу как-то помолодел и глаза его загорелись юношеским блеском.

Когда же в столбе света появилась прозрачная фигура девушки и проговорила обычное «туаи… анх», он произнес что-то на непонятном языке; видение ему ответило и скрылось.

Старик молча подошел к окну и стал смотреть по направлению развалин храма.

Была темная ночь, огни везде были уже погашены, и только вокруг развалин носились какие-то светлые призраки.

Старик одной рукой оперся мне на плечо, а другую протянул к храму и запел торжественную песню.

Окончив пение, он вышел из комнаты и вскоре вернулся с небольшим ящиком под мышкой. Он сделал мне и Пильману знак следовать да ним.

Мы вышли из дома и скоро дошли до развалин храма.

Широкие полуразбитые ступени вели в разрушенную залу.

Пошарив между разбросанными камнями, старик зажег факел и повел нас внутрь храма. Дойдя до уцелевшей стены, он остановился — дальше идти было некуда.

Осветив факелом высеченное в стене изображение бога Себака — бога вечности — старый копт нажал его руку, державшую крестообразный знак ключа жизни.

Послышался легкий скрип раздавленного песка, и камень с изображением бога дрогнул и тихо повернулся.

Старик смело вошел в открывшийся проход; Пильман и я последовали за ним.

Через несколько шагов Онуфрий остановился, уперся рукой в стену, надавил, вероятно, какую-нибудь пружину, и я услышал, что камень сзади нас повернулся и стал на свое место — проход в коридор был закрыт.

— Алла Керим, Алла Керим, — шептал Пильман.

Старик молча шел дальше.

Пол коридора, сначала ровный, стал круто опускаться.

Мы шли довольно долго и наконец остановились перед бронзовой дверью. Отодвинув засов, мы вошли в какую-то залу.

— Постойте немного на месте, я сейчас зажгу лампады, — проговорил наш проводник и, оставив нас одних в темноте, куда-то скрылся.

Через несколько минут помещение, в котором мы находились, стало постепенно освещаться загоравшимися в разных местах светильниками.

Скоро стало довольно светло.

Мы стояли в большой зале, среди которой шло два ряда колонн, подпиравших потолок. Все стены и потолок были украшены высеченными на них фигурами и сценами из древнеегипетской жизни. Прямо перед нами, в глубине залы, стоял трон, а на нем сидела статуя какого-то божества.

— Идите вперед, ближе к богу времени, — раздался откуда-то голос.

Мы тихо подошли к статуе с головой крокодила. Мне показалось, что глаза бога были уставлены на меня.

— Я сейчас помолюсь и принесу богу жертву, — проговорил старик, выходя из-за статуи в древнегреческом одеянии.

Все лицо старика преобразилось: в нем видны были могущество и страшная воля.

Он подошел к Пильману и посмотрел ему в глаза:

— Спите, — сказал он, — вам лучше спать.

У Пильмана немедленно опустились веки, он лег на пол и тотчас заснул.

— Вы были когда-то гордым жрецом этого храма, — сказал мне старик. — Если душа ваша уже очистилась, и вы достойны предстать перед великим Амуном, то я буду в силах показать вам то, чего еще никто из непосвященных не удостоился видеть. Вы увидите часть своей прежней жизни.

Он подошел к курильнице, стоявшей перед троном, зажег лежавшие в ней уголья и начал вполголоса молиться:

— Непостижимый, ты, одно из лиц четырехединого, нераздельного Амуна, взгляни на меня благосклонно. О бог вечности, помоги мне, заставь время идти назад. Тебе, Амун, я приношу жертву. О, помоги мне, Великий.

Окончив молитву, старый жрец разложил ковер возле курильницы, поставил на него принесенный из дому ящик и сел у ног бога времени. Достав из ящика пучок какой-то травы, Онуфрий бросил ее в курильницу. Она стала тлеть на горячих угольях. Тонкими струйками поднимался от курильницы к потолку залы душистый дым, и скоро его собралось целое облако. Старик подбросил в курильницу еще чего-то, вспыхнуло пламя — и в зале распространился совершенно такой же аромат, какой издавал при нагревании мой браслет.

— О нераздельный Амун, помоги! Время, вернись! Пламя падает — время, пади, — шептали губы жреца.

Пламя в курильнице погасло. Стало темнее.

Я взглянул на статую Себака. Ключ жизни качался в ее руке; глаза крокодила горели.

Старик еще что-то бросил в курильницу и обвел глазами залу. Вдруг все высеченные на стенах фигуры зашевелились.

Я видел, как они ожили, как стали сходить с мест и подходить к божеству.

Они становились перед ним на колени и протягивали к нему руки.

Я закрыл глаза, боясь взглянуть на этих вернувшихся к жизни людей. Мне слышался их говор, и я чувствовал, что они ко мне подходят.

Все стихло.

Приподняв немного веки, я увидел себя в кругу людей, лица которых были мне страшно знакомы.

Они стояли около меня и взглядами о чем-то просили. Поняв их желание и повернувшись лицом к божеству, я поднял руки и громким голосом начал молиться. Я произносил странные, неизвестные мне молитвы на незнакомом мне до сего времени языке.

Временами меня перебивали арфы, временами толпа повторяла за мною слова молитвы.

Ярко горели светильники; ароматный дым курильниц разносился по храму.

Во время молитвы я смотрел в глаза божеству. Много событий видели эти глаза, много тысячелетий прошло перед ними, а они бесстрастно глядели куда-то вперед, глядели в вечность.

Тут понял я силу времени; понял ничтожество всей жизни, ничтожество людей и власти, ничтожество волнений, горя и желаний.

Опустив голову, я с удивлением заметил, что на мне было жреческое одеяние, сверкавшее золотом и драгоценными камнями; па груди моей горела оправленная в золото капля крови атланта.

Верховный жрец и божество, ничтожество и вечность, стояли один против другого.

Взглянув опять на бога, я не опустил глаз — ведь я верховный жрец, а предо мною камень, хотя и символ божества.

Вдруг рука статуи протянулась и ключом жизни коснулась моего лба.

От этого прикосновения словно молния пронизала все мое тело. Я зашатался и опустился на каменный пол.

Мне показалось, что душа моя покинула свое временное жилище и, руководимая какой-то неведомой волей, полетела вне времени в пространстве…

— Простите меня, Ольга Платоновна, — неожиданно прервал свой рассказ Евгений Семенович. — Сегодня я не могу больше говорить, я слишком измучен. Я записал дальнейшие мои впечатления и, если хотите, пришлю вам завтра. А теперь я пойду. Прощайте.

С этими словами он вышел.

На другой день Ольга Платоновна получила обещанные заметки, и вот что она прочла:

«Мой дух стремился вдоль реки. Вдали виднелись горы. Мелькали города, мелькнули пирамиды.

Пахнуло сыростью; вдали чернело море.

На берегу виднелся город. Сквозь дымку легкого тумана темнели храмы в нем, дворцы.

Но вот и море. Спокойное, неслышное, оно дремало и временами лишь сверкало золотом.

На небе звезды искрились; сиял на небе Орион, и яркий золотистый свет лила красавица-луна.

В объятиях вечных неба, в спокойных ласках вод видна была любовь; все млело в неге, все млело в тишине.

Чтобы душа в тумане дум прониклась глубиной покоя, чтоб поняла, что жизни бури нужны лишь для того, чтоб оценить покой, неведомая воля, руководившая душой, умерила ее полет.

С мерцанием в небесах, с потоком искр на море и с трепетом любви и полного покоя прошла над морем ночь.

Настало утро.

Настал и светлый день, прошел — и снова вечер».

Видна невдалеке земля.

Цветов душистый запах несется к небу. Пропитанный благоуханьем роз, лимонов, струится воздух и темнеет вдали над городом.

Уж слышен гул толпы; сначала смутный, но вот отдельные в нем ясны голоса.

По улицам зажглись огни.

Волнуется несметная толпа.

У храма нового, все в белых одеяниях, стоят жрецы.

Чего-то ждут.

Все замерли.

Вдали блеснули копья, шлемы.

Толпа заволновалась. Раздвинулась. Как будто расступилось море.

Раздался звук рожка; послышалось людское пенье; вот слышен цистры звон; чу, залились свирели.

Идут.

Отряд солдат нес факелы. За ними в странных одеяниях, полуодетые, но все в цветах, с распущенными волосами, шли девушки. Толпа прекрасных юношей, украшенных венками, везла жреца и девушку в богатой колеснице. Кругом шли важные жрецы, а позади них негр. Он нес в руке змею. За ним, на расстоянии, толпа людей, одетых в тоги, шла молча. Среди толпы на золотых носилках, покрытых пурпуром, Нерон.

Он храм воздвиг египетскому богу и шел с придворными молиться.

Колонны в два ряда, а впереди изображенье Гора. Курильниц аромат, живых цветов благоуханье носились в воздухе; дышалось трудно.

Молящиеся вдоль стены и с ними Цезарь.

Среди колонн поставлен гроб; над ним рыдает кто-то. Над телом Божества Изида плачет.

Танцует девушка одна под звуки арф. Закрыв глаза, закинув голову, в движеньи сладострастном, немой толпе она являет сказку счастья.

Нерон пресыщенный глядит, не может оторваться.

Вдруг ринулся…

Забыл он храм, забыл молитвы. Его поработил вид молодого тела.

Он бросился на девушку и жаркими губами прильнул к ее лицу.

Он что-то шепчет ей, чего-то требует и тело хрупкое Изиды руками грубо обнимает.

От оскорбленья девушка заплакала сначала, потом окаменела. Она увидела глаза, горевшие безумьем страсти.

Вдруг в храме крик раздался.

Кричала девушка; совсем забылся Цезарь…

Придворные захохотали, а возмущенные жрецы к Нерону бросились.

Один из них с ножом в руке на Цезаря метнулся, но Цезарь отскочил — и промахнулся жрец, а нож в грудь девушки вонзился.

Жрец бросил нож, склонился к девушке и зарыдал, как плачет мать над трупом сына.

— Что сделал я, сестра?!.. Прости… Зачем привез тебя я в Рим, в развратный город власти? Амун великий, помоги!..

Тут подошли солдаты и увели безумного жреца.

— Он Цезаря убить хотел, — так говорили люди.

Храм быстро опустел. Толпа рассеялась, и замер город.

Зловещая царила тишина; огни погашены; по улицам ходила стража.

Собравшись в скрытом помещеньи, жрецы о чем-то совещались: ведь Цезарь осквернил служительницу храма; защитником был брать… Что делать? Брат ведь прав, но кара неизбежна: у Цезаря пощады нет.

Вот Палатинский холм. Жилище Цезаря.

Покрытый сплошь постройками и зеленью пахучих померанцев, своей громадою он давит город.

Средь зелени белеют статуи, отдельные колонны и, гордо поднимаясь к небу, стоят на страже сосны.

Душиста ночь, и дремлет воздух. Лишь сосны шепчутся о страшной власти, что на холме царит.

Дворец не освещен; но в спальне Цезаря горит огонь.

В углу стоят носилки. На них, как мертвая, лежит танцовщица из храма.

По комнате, как в клетке зверь, свирепый Цезарь мечется. Он часто к раненой подходит и молча на нее глядит. В лице его видны и злость обманутой любви и жалость.

Вдруг страже у дверей он тихо приказал ввести к нему жреца, что на него накинулся с ножом.

Ввели жреца, а вместе с ним вошли старейшие из храма.

— Мне говорили вы, что этот жрец ей брат, и чести он защитником явился. Что оскорбил святыню храма я, поцеловав танцовщицу. А знаете ли вы, жрецы, что Цезаря любовь не оскверняет, что Цезаря любовь свята, что Цезарь всемогущ, что Цезарь — бог, что завтра храм с землей сравняю, жреца зверям отдам, а вас плетьми из города велю прогнать?..

Так говорил Нерон.

Больная застонала и, повернувшись к Цезарю, чуть слышным голосом пролепетала:

— Ты, Цезарь, говоришь, что Цезарь — бог. Мне в храме ты шептал, что за любовь отдашь полцарства. Ведь ты не лгал — ты, Цезарь, бог, а бог не лжет. Меня ты любишь, говорил. Тебе я верю, Цезарь. Из-за любви ко мне прости жрецов и брата, а мне верни здоровье. Ты, Цезарь, бог, ты — всемогущ.

Нерон был удивлен.

Ему поверили в любви, поверили, что Цезарь бог. И кто же? — прекрасная из храма жрица, почти дитя.

Он в жизни первый раз смутился.

— Мне веришь, девушка? Ты не ошиблась. Ступайте все, я вас прощаю. Пусть брат останется. Позвать врачей и им сказать, что воля Цезаря — вернуть здоровье жрице. Прощай, дитя. Все говорят, что Цезарь — зверь, но Цезарь — бог и человек, и Цезарь тебя любит.

Нерон ушел, а девушка, лишившись сил, упала на постель.

К ней подошел спасенный брат.

Земля проснулась. Ее всю ночь луна ласкала своими нежными лучами. С ней ласково играли тени и, мягко падая на грудь, при легком ветерке плели на ней покров причудливым узором, чтоб скрыть от глаз минутный трепет страсти.

В кустах пел сладко соловей, и звуки его песни, как гимны в честь любви, дрожали в воздухе и волновали землю.

В садах шептались люди; то вздох послышится, то робкий поцелуй…

Цветы кругом так дивно пахли: так нежно воздух трепетал…

— Как ночью хорошо, — подумала земля и зарумянилась зарей.

Ей стало стыдно ночи; она очнулась.

Пропал зари румянец быстро, и бледность наступающего дня покрыла землю.

В богато убранном покое, у растворенного окна, на драгоценном ложе лежала девушка.

Большие черные глаза смотрели грустно, а губы бледные ловили жадно дыханье утра.

У ног ее сидел печальный брат.

— Готек, я видела недавно сон; Изида ко мне во сне явилась и позвала к себе. Я знаю, что душа покинет мое тело. Я смерти не боюсь, я не боюсь суда. Скажи, что будет с телом? Его сожгут? Душа моя что будет делать? И как достигну я блаженства, когда не будет тела?

— Не бойся, милая сестра. Наш мягкосердый Бог доставит вечное блаженство твоей душе без единенья с телом. А чтобы у души было прибежище, я вот что сделаю. Мне дал священную мастику наш старший жрец. С мастикою смешаю пепел и камень сделаю, такой же голубой, как наше небо. Мне главный жрец сказал, ты слышишь, заклинанье, чтоб вызвать душу. Пока я жив, мы будем видеться, ты будешь оживать и утешать жреца, сестры убийцу.

Он зарыдал.

— Не плачь, Готек, я не страдаю. Я даже рада, что теперь, не зная жизни, умираю. Я видела здесь жизнь, она ужасна. Нет чувства в людях, нет любви. Людей тут нет, одни рабы. Злодей Нерон всем миром правит. Его любовь — свята, его любовь не оскверняет, он всемогущ, он бог…

— Любовь его — туман, а власть лишь призрачна. Он бог? Да, для червей. И это Цезарь, а кругом…

На другой день я проснулся очень поздно. У постели моей стоял Пильман с озабоченным лицом.

Я думал, господин, что ты захворал. Вставай скорей. Хозяин два раза приходил о тебе справляться.

Я скоро вышел.

Хозяин встретил меня очень радушно, но, когда я заикнулся, чтобы просить объяснить мне вчерашние события, он сухо остановил меня словами:

— Запомни то, что ты видел и что понял. Чтобы прожить, этого достаточно. Береги браслет, а главное, камень; не злоупотребляй заклинаньем и не беспокой напрасно чужой души. При частом нагревании камень может лопнуть, и душа останется без прибежища или переселится в тело другого человека.