Брат Мишка

Здоровенный рыжий кот тащил через весь двор трепыхающегося голубя. Глаза кота сияли радостью, и шел он важно, показываю всему двору свою добычу. За ним простиралась дорожка, усыпанная голубиными перьями — как ковер почета, постеленный перед ногами победителя.

— Смотри, — сказал мне мой двоюродный брат Мишка, показывая рукой на кота: — Надо забрать голубя!

Я согласился. Предложение было вполне естественным — ведь нас с самого детства учили защищать слабых и попавших в беду. И мы бросились на спасение голубя.

Кот остановился, глядя как на него несутся два десятилетних мальчугана, и лишь в самый последний момент шарахнулся в сторону, не выпуская жертву. Но мы его догнали и голубя спасли. Птица вспорхнула, теряя еще несколько перьев, но набрала высоту и скрылась за крышей ближнего дома. А из-за дома вышли два пацана, года на три старше нас. Они подошли к нам вплотную, и один из них спросил:

— Вы кто такие? Почему в нашем дворе гуляете?

А мы в этом дворе были в гостях. Вернее, в гостях были наши родители, но чтобы не сидеть в духоте какого-то семейного торжества, свалили на улицу, где были качели, волейбольная площадка и лавочка под тенью высокого тополя. И никого во дворе не было.

— Мы в гостях, — сказал я.

— Здесь чужим нельзя, — сказал мой собеседник.

— Почему? — мне это было действительно интересно, хотя всем своим нутром я уже понял — сейчас будут бить.

— Ну, я же к тебе во двор не хожу, — сказал мальчишка. — И ты ко мне не ходи.

На голове у Мишки была военная пилотка с красной звездочкой. К ней протянул руку второй мальчишка:

— Снимай звезду! Мне как раз такая нужна!

— Не буду, — Мишка набычился, показывая, что добровольно звезду не отдаст.

Хозяин двора наотмашь бьет брата по лицу, отчего тот валится на землю, встает и плюет обидчику в лицо. Тот замирает на миг, и, воспользовавшись паузой, я хватаю брата за плечо:

— Бежим!

Мы бежим с ним в подъезд, где пируют наши родители. Но враг сильнее и быстрее, и один из них успевает добежать до подъезда быстрее нас. Он захлопывает перед нами дверь.

— Звезду давай!

Тут с балкона второго этажа раздается гневный возглас:

— А ну!

Это хозяйка квартиры, где гостят родители. Наши обидчики тут же срываются, и убегают за угол дома. Мы решаем, что лучше остаток времени провести под присмотром взрослых, и поднимаемся в квартиру. Нас отводят в одну из комнат, где есть книжный шкаф, а еще на стене висит большая разноцветная карта мира. Я ставлю возле нее стул, чтобы можно было увидеть Европу. Сколько себя помню, всегда любил и уважал в начале политические карты, потом физические, потом топографические, а потом всю геодезию заодно с топографией. К тому времени я уже знал, что магнитный полюс отличается от географического, а длина дуги параллели, в отличие от меридиана, непостоянна.

На карте я быстро нашел Берлин, потом Киев, Брест и Москву. Они были рядом — по крайней мере, значительно ближе друг к другу, чем Владивосток к ним.

— Что там? — спросил Мишка, далёкий от топографии.

— Берлин, — ответил я. — А вот Прага. Дед войну тут закончил…

Я ткнул пальцем в карту.

— Угу, — кивнул Мишка. — Нам в школе об этом еще не рассказывали.

— Нам тоже, — сказал я.

— Это «крученный» пацан, — сказал мне Мишка. — Он может в любой двор зайти, и ему нигде трендюлей не дадут.

Нам уже где-то по 14 лет, и Мишка знакомит меня со своим другом.

— Колян, — он протягивает руку, и мы смотрим друг другу в глаза.

Я хочу понять, какие качества должны быть у пацана, чтобы стать «крученым», а Колян смотрит на меня, пытаясь определить, кто я такой «по жизни». А кто я по жизни, я и сам не знаю. Мне всего четырнадцать. Хожу в седьмой класс школы. Занимаюсь в тире стрельбой из пистолета и даже уже был какой-то там разряд, а еще я занимаюсь в карате. Вот это и выделяет меня из всей остальной массы мальчишек — они все почему-то думают, что я обладаю сверхспособностями, и могу побить их всех одной левой. А я всего-то пару месяцев как отжимаюсь на кулаках и осваиваю самые примитивные ката. Но самое главное — я не живу двором, как все они. Я живу только в спорте и дома — с книгами.

— Лёха, — говорю ему.

— Чо, в карате занимаешься? — спрашивает Колян.

— Занимаюсь, — киваю я.

— Покажи!

Я удивляюсь:

— Что показать?

— Ну, ногой.

— Маваше или ёка-гери?

— Это что такое? — удивляется Колян.

— Это удары такие.

Он смотрит на меня с профессиональным интересом. Это для меня карате — спорт, а он живет в другом измерении, и ему это нужнее, чем мне. Колян — человек двора. Двора, где иные законы, и иное отношение даже к самим себе, я уж не говорю про друзей или недругов. Здесь не важно, сколько ты прочитал книжек, но важно умение драться. И не просто драться, а уметь выстоять против нескольких противников. И вот Колян — именно такой человек. Я же в другом мире живу, весьма далеком от дворовых банд. Эта разница чувствуется в каждом его движении, взгляде и вздохе. Я понимаю — передо мной стоит страшный человек, который обладает чем-то таким, что мне недоступно, неизвестно и непонятно. А ведь мы с ним одного возраста.

— Подставь блок, — прошу я.

— Чего? — он не понимает, чего я от него хочу.

— Ну, руку вот так держи, я сейчас маваше проведу, — я показываю, как надо держать руку.

Он поднимает левую руку. Чуть подпрыгнув, я бью по его руке маваше правой, и тут же отвожу ногу, зная, как любят «дилетанты» хватать за ударную ногу и валить каратиста на землю. Колян пошатнулся, но устоял. Мою ногу поймать не успел.

— Ничего себе! — восхищенно говорит он. — Научишь?

— Научу, — киваю я.

Метрах в тридцати от нас на лавочке сидят другие мальчишки из Мишкиного двора — человек десять. В момент после удара они все вдруг замолкают, и с тревожным любопытством смотрят в мою сторону. Содержание разговора они не слышали, но безответный удар по их вожаку видели.

Пройдет много лет, и некоторые из этих парней тем, или иным образом, снова войдут в мою жизнь. И от каждого из них я потом услышу восхищение тем ударом — они все будут думать, что я ударил Коляна, предъявляя ему чего-то там, и все они запомнят, что их вожак не сопротивлялся — именно так это выглядело со стороны. А я потом долго не мог взять в толк, почему все мальчишки со двора, где жил мой двоюродный брат, всегда спешили поздороваться со мной, засвидетельствовать свое уважение, если я вдруг когда-либо проходил через этот двор.

У Коляна жизнь сложилась страшно. Воспитывала его бабушка, мамы у него не было — я не знаю по какой причине — не было, и все тут. Колян был призван в армию в самый жуткий год — осенью 1994, и вскоре стал участником кровавого штурма Грозного. Две недели он фактически не вылезал из-за руля бэтээра. Дошло до того, что ему везде мерещилась его мама, и он в каждом новом бою шёл не город штурмовать, а мать свою спасать. С медалью «За отвагу» он вернулся в родной город, и пил, беспробудно пил. Даже медаль свою пропил какому-то коллекционеру. Потом на одном из застолий его оскорбили, назвав всех «чеченцев» моральными уродами. И он эту компанию утопил в крови, разъярившись до потери разума. Его посадили. Он отсидел и вышел в никуда: выданную ему квартиру, муниципалитет забрал обратно, а бабушки уже давно в живых не было. Я думал, что он сломается, но к счастью, он оказался крепче, чем я мог о нем подумать. Много позже я узнал, что он перебрался в Хабаровск, работал водителем, завязал с алкоголем и завел семью.

Вообще-то я старше Мишки на год. Вернее на полтора. Я уже дембель, и считаю себя опытным бойцом. Я уже представлен к боевой награде. Я уже знаю, что такое Кавказ. Я уже знаю, что такое бой. Я уже знаю, что армия — это большой дурдом, и я думаю остаться в этом дурдоме по контракту.

Я читаю Мишкино письмо: «Здравствуй брат! Я попал в учебный полк связи в Князе-Волконку. Нас тут вообще за людей не считают. Еда — отстой. Постоянно бегаем кроссы. Сапоги натерли ноги. Уже три раза получил по морде от старшего призыва. Сладкого ничего нет. Похоже, нас всех отправят в Чечню».

Я возвращаюсь из армии и своей тётке — Мишкиной маме — рассказываю, чего можно привезти Мишке на присягу, а чего не надо, потому что отберут. Она мне не верит — «как это — отберут?» — и всё сует в сумку какое-то барахло, совершенно не нужное в армии образца 1995 года — свитер, теплые носки, перчатки. Через неделю Мишка отверг все эти манатки, чем очень расстроил свою маму. Она потом мне выговаривала:

— Лёша, ну как же так? Он же человек! Ему нужен теплый свитер! Теплые носки!

Я обрезал:

— Он не человек. Он солдат.

Тётка на меня очень обиделась.

Как им это объяснить?

Вскоре Мишка уехал в Чечню.

Ему повезло. Он вернулся живым.

Нам где-то по 25–27, и мы с Мишкой и его мамой идем на рынок — покупать Мишке зимнюю куртку. Мишка только что пришел с первого своего рейса в Охотское море, где он работал каким-то трюмным матросом на рыболовной плавбазе. Он рассказывает о штормах, о тяжелой работе, о постоянной откачке протекающего по всем швам рыболовного судна, рассказывает о девушке-рыбообработчице, которая за весь рейс ни разу не прикоснулась к рыбе, но зато к ней самой прикоснулось, пожалуй, всё мужское население плавбазы. Идем и весело болтаем — вдоль длинных рядов торгашей, которые наперебой расхваливают свой товар.

— Три сезона носить будешь, — не унимается красноносая хозяйка контейнера, на раскрытых дверцах которого развешены кожаные меховые куртки на любой вкус.

Мы останавливаемся, примеряемся, и вскоре большой пакет с курткой Мишка радостно несет домой.

— Обмыть! — безапелляционно заявляет он, сворачивая по пути в вино-водочный.

Дома наливаем, пьём, наливаем и снова пьём. Появляется Мишкин закадычный друг, которого все зовут «Якорем». У Мишкиных друзей, впрочем, почти у всех нет имён. Сплошь всякие там тараканы, белые, малые и жиганы. Якорь — дитё времени. Не брит, всегда под мухой, курит траву, семь классов образования, в армии не служил, две условные судимости, нигде не работает. Мишка с ним обнимается, как со старым другом, хотя прекрасно понимает, что Якорь тут только потому, что Мишка с моря вернулся с деньгами, и будет (куда денется) всех своих друзей щедро угощать алкоголем и вниманием. Пока деньги не закончатся. Потом Якорь про него и не вспомнит.

На меня Якорь глядит с опаской. Он помнит, как с десяток лет назад я бил маваше в их непререкаемого авторитета.

Подходят еще двое, и Мишка, пьяный уже вусмерть, рад их приходу. Мишкин отец выгоняет всех во двор, и пьянка продолжается на свежем воздухе — в детской беседке, вокруг которой уже сыпет первый ноябрьский снег. Я не могу с ними пить — говорить нам не о чем. Они живут в другом мире, сильно отличающемся от моего. И поэтому я ухожу домой — и так уже голова гудит от спиртного.

Я иду по родному городу. Стоит небывалая тишина. В свете фонарей вижу, как медленно падает снег. Снежинки падают на мои открытые ладони, и тают, не оставляя следа. Асфальт еще черный, а вот газоны уже прикрыты белым пухом. Всё так обычно — и в тоже время необычно. Снег идет сейчас, он шел за много лет до моего появления, и будет идти после меня. В глубине души возникает какое-то чувство восхищения этой вечной красотой — как это я раньше не замечал красоту первого снега?

В подъезде смотрю в почтовый ящик — может быть, там есть газета с программой телепередач. К сожалению нет. И нигде нет. Значит, пойду спать.

Утром позвонила тётка и сказала, что Мишка приполз домой утром, без куртки. Не помнит куда ее дел. Спит пьяный.

Я уехал на работу, и только вечером заглянул к брату: он уже обмывал новую куртку.

— Понимаешь, — Якорь заговорщицки шепчет мне на ухо: — Вчера пока Миха у меня бухал, кто-то украл его куртку. Мы сегодня уже всех выловили, кто с нами пил. Никто не сознается. Жигана мы сегодня в гараже два часа били, не сознается, гад. На ночь его в подвале гаражном закрыли. Пусть вспоминает, куда он Михину куртку дел…

А Мишка уже пьян и весел. Радостно смеется:

— Лёха, у меня вчера кто-то куртку увел. Мы сегодня уже всех спросили.

Я не стал с ними бухать, ушел домой. Наутро с операми из УБОПа уехал во Владивосток — планировать очередное мероприятие по борьбе с организованной преступностью, разворовывающей природные богатства Приморской тайги. Я тогда работал в природоохране, в специализированной инспекции. И с криминалом боролись, как говориться, лицом к лицу. Хотя, если честно признаться… но об этом в другой раз.

Спустя пару дней случайно встречаю Мишку с его мамой и младшим братом. Они шли на рынок — покупать Мишке куртку. Мишка в своём старом, оборванном полушубке.

— Что, — улыбаюсь я, догадываясь о судьбе второй куртки: — Украли?

— Украли, — кивает Мишка. — Но мы с Якорем найдем, кто это сделал!

Мишка полон решимости наказать таинственного вора.

— Три сезона носить будешь! — громко и звонко красноносая хозяйка нахваливает свой товар.

Мы все, кроме Мишки, вдруг заливаемся смехом. Торгашка замолкает, не зная, отчего мы так смеемся.

— Ему бы сутки куртку проносить, — непроизвольно вырывается у меня.

Третью куртку Мишка обмывать не стал, и она, вопреки традициям, задержалась на нём аж на две недели.

— Опять он куртку где-то потерял, — тётка случайно встретила меня в квартире моих родителей.

— Как так? — я улыбаюсь, так как ситуация уже становится традиционной.

— Бухал у Якоря, — жалуется тётка. — Утром пришел без куртки. В куртке был портмоне, деньги и ключ от квартиры. Сейчас боюсь — если воры знают, чья куртка, то в хату влезут обязательно.

У меня в голове тут же зреет зловещий план.

— Так, замечательно!

Тётка вздыхает:

— Что замечательно?

— Мишка должен сегодня всем своим друзьям похвастаться, что завтра ему поставят новую железную дверь! И что сегодня ночью в квартире никого не будет — что вы все уедете в гости к знакомым в деревню!

— Какую еще дверь? — удивляется тётка. — У нас на новую дверь денег нет!

— Не важно. Главное — чтобы об этом все знали!

— Зачем? — она не может понять, зачем мне это надо.

— Я останусь на ночь в квартире, и посмотрю, кто придет.

Тётка начинает понимать мой коварный план. Она заговорщицки улыбается.

— Только младший сын должен приехать из Владивостока или сегодня, или завтра, — говорит она.

— Это не страшно. На месте решим.

В общем, со своим товарищем по службе я еще засветло захожу в квартиру. Семейство уезжает в деревню, закрыв снаружи дверь. Мы с Олегом отрабатываем варианты действий, потом садимся играть в карты. С наступлением темноты пересаживаемся в мягкие кресла. Ждем.

Это самое сложное — научиться ждать. Тот, кто считает время, потраченное на засаду пустым, тот никогда ждать не научится. Лично я быстро привык часами не выдавать своего присутствия в любой засаде, так как всегда знал — впереди результат. И результат этот будет дан только тому, кто сможет не проявить себя никоим образом до самого момента броска, задержания или открытия огня. Тот, кто сумеет заставить себя ждать — обязательно будет вознагражден. Быть охотником, это не обязательно уметь быстро бежать. Иногда быть охотником — это уметь неподвижно лежать.

В полночь, сквозь легкую дремоту, я услышал ковыряние в замке. Чуть толкнул ногой Олега.

— Слышу, — тихо ответил мой напарник.

Мы быстро заняли исходные позиции для проведения задержания: я в туалете, примыкающем к прихожей, а Олег в ближайшей комнате. Условились, что задерживать будем только по моему сигналу, когда в приоткрытую щель я смогу рассмотреть того, кто вошел.

Закрывая за собой дверь, я уже чувствовал, как у меня вспотели ладони, и как забилось сердце — в ожидании развязки. Ведь никогда не знаешь, чем это может закончиться.

Стою. Жду. По спине потекло. Левой рукой подвернул сзади свитер, чтобы потом можно было быстро достать из-за пояса наручники.

Наконец дверь открылась, и в квартиру быстро шагнул один человек. Еще не закрылась входная дверь, как в прихожей включился свет, освещая лицо младшего двоюродного брата, который все же приехал в такой напряженный момент из Владивостока.

Для полного прояснения обстановки даю брату еще пару секунд — а вдруг он под контролем, и за ним идут те, кого мы ждем? Нет, он спокойно закрывает дверь, и садится на пуфик.

— Олег, отставить! — громко говорю я, открывая дверь.

Петька пугается, шарахаясь в сторону, но видит меня и улыбается:

— Вы что тут?

— Тихо, — я быстро ввожу его в курс дела.

Мы выключаем свет. Брат уходит в дальнюю комнату. Никогда не думал о его состоянии, что он пережил в тот момент. Сейчас пишу об этом, и цепенею от ужаса — что пришлось пережить парню в ту ночь…

В четыре утра, как фашисты, в квартиру вошли три человека. Я дождался, когда они закроют дверь, после чего с криком «Лежать! Работает Тигр!», появился с одной стороны узкого коридора, а Олег с другой. Я включил свет.

Мы быстро положили всех троих гостей на пол, после чего я выскочил на лестничную площадку: посмотреть, есть ли кто еще. Внизу хлопнула входная дверь в подъезд, а через несколько секунд взревел автомобильный двигатель. Свет фар метнулся на выход из двора.

Я вернулся в квартиру и самому большому завел руки за спину и надел наручники.

— Ты, — я ткнул его ногой в бок: — Поднялся!

Человек неуклюже начал подниматься. Я помог ему, взявшись за волосы. Это был тот, кого, собственно, я и ждал. Хорошо, что Мишки не было рядом. Он бы его убил.

— Что же ты, Якорь, такой тупой? — задал я очевидный вопрос.

— Договоримся? — спросил он дрожащим голосом.

— Не знаю, — я пожал плечами. — Смотря, что предложишь.

— Мишке меня не отдавай.

— Вот этого обещать не могу. Куртки тоже ты украл?

— Я, — на глазах Якоря навернулись слезы.

— Где они?

— У меня дома.

Олег в это время грозно нависает над всеми, держа в руке служебный пистолет.

Я поднимаю второго — это Таракан. Мишкин друг. Третьим оказывается Жиган, которого Якорь пытал за куртки в своем гараже пару недель назад. В нём уже борются два пожара — страх от произошедшего и злая ярость на Якоря, который отбивал ему почки и всё остальное за то, что совершил сам.

Я смотрю Жигану прямо в глаза:

— Ты все слышал. Дальше сам полагай.

— Трындец тебе, Якорь, — у Жигана руки не скованы, и он тут же наотмашь бьет Якоря в лицо.

— Не здесь! — я протестую.

В дежурку звонить я не стал, лишь позвонил одному из оперов УБОПа на транковый телефон (сотиков тогда у нас еще не было). Он подъехал, и мы всей гопкой прокатились к Якорю домой. Забрав куртки, оставили его с Жиганом и Тараканом, который пару недель назад тоже получал от Якоря и Мишки за украденную Якорем куртку.

Опережая события, скажу, что сие событие никоим образом не отразилось на взаимоотношениях Мишки и Якоря. Через год, после очередного Мишкиного возвращения с «рыбы», я видел счастливого Якоря за столом в Мишкином доме.

Наверное, я что-то не понимаю в настоящей мужской дружбе.

Нам немного за тридцать.

В очередной свой выход в море Мишка пошел с купленными документами рулевого. На самом деле это не сложно — держи штурвал по указанному румбу, и все будет хорошо. Поставили его на какой-то малый сейнер, на котором вся команда состояла из десяти человек. И случилось так, что у них отказал двигатель. А радиостанция отказала еще за день до двигателя. В общем — заговор машин. А были они тогда в самом центре Охотского моря. А тут еще и шторм. Только на третий день они смогли семафором передать сигнал бедствия на проходящее мимо судно. Им повезло, но Мишка, когда мне рассказывал об этих трех днях, в течение которых их сейнер без хода кидало на волнах жуткого шторма, начинал заикаться. И свои первые седые волосы он привез не с войны, а именно с Охотского моря.

Мы сидели с ним в его новой квартире, на которую он честно заработал в море. Пили коньяк. Мишка к коньяку не привык — это я его притащил. Он морщился, но пил.

— Знаешь, когда попадаешь на гребень волны, ты весь океан вокруг себя видишь. Куда не глянь — везде горбы волн. А потом вниз летишь, как в бездну. И не знаешь, вынырнет судно в этот раз, или зальет водой навсегда… Я тогда молиться научился. Все три дня в ходовой рубке простоял. Думал, если тонуть будем — быстрее смогу до спасательного плота добежать. Даже капитан наш на второй день рукой махнул, и ушел вниз, где все отчаявшиеся сидели. Народ реально был готов сдохнуть. Кораблик наш трещал по всем швам, и наверное бы развалился, если бы шторм хотя бы на сутки продлился. А я до конца стоял. За три дня глаз не сомкнул. Потом уже все как во сне было — взлетаем на гребень — падаем вниз. Хорошо, если нос-корма, а если с борта на борт, то это вообще — ужас. Меня там по рубке кидало во все стороны, я голову в кровь несколько раз разбил. Потом ремнем привязал себя к креслу капитана — так и летал потом с этим креслом.

Мы подняли и выпили.

За тех, кто в море.

В очередной свой приход с моря Мишка купил машину. Разумеется, стал ее обмывать. А надо же еще куда-то ехать! Друзья подсказали заехать к страховщикам и вписать в страховку непьющего парня. Этого парня Мишка видел впервые в жизни.

Вписали. Поехали.

Посреди ночи Мишка позвонил мне.

— Лёха, меня выбросили из машины. Я не знаю где я. Мне холодно. Я в одном свитере.

Голос его дрожал. На улице стоял декабрь.

— Так, — я постарался сориентировать его: — Что ты видишь вокруг себя?

— Здесь дорога и лес.

— Дорога асфальтовая?

— Нет, снежная.

— Посмотри внимательно — асфальт под снегом, или грунтовка?

После некоторого замешательства он ответил, что асфальт.

— Какие звуки слышишь?

— Машины вдали. Совсем далеко.

— Внимательно посмотри, вдоль дороги есть провода?

— Есть. И поперек есть. ЛЭПка.

Мишкин голос становился все тише. Я уже бежал в гараж за машиной, благо, что это недалеко от дома.

— Я еще вышку вижу.

— Какую вышку? — не понял я. — Сотовой связи?

— Нет. Караульную.

И тут до меня дошло, где он мог находиться. Спустя пять минут я уже летел за город, где у нас расположен туберкулезный диспансер. Он находится в лесу, а дорога к нему проходит вдоль забора воинской части. Только там и есть караульные вышки. И ЛЭП дорогу пересекает.

Мишка сидел на краю дороги, скрючившись в позу эмбриона. Я остановился, толкнул его в плечо, и он молча упал на бок. У меня все похолодело внутри. Неужели?..

Нет, не дождетесь. Зашевелился. Я усадил его на переднее сиденье, включил печку на максимальную, достал из багажника одеяло.

— Рассказывай!

— Катались, — Мишка дрожал весь. — Хлебали. Потом не помню, как очнулся на дороге. В кармане оказался телефон. Я его в брюки положил, чтобы не потерять.

— Тебе повезло. По этой дороге ближайшая машина только утром пошла бы. Ключи от дома в куртке?

— Да.

— Ну, поехали к тебе домой.

По пути захватили младшего брата и одного бывшего опера расформированного УБОПа. Мишкина машина стояла, как ни в чем не бывало, возле его подъезда. А все участники пьянки находились в квартире. Мы их застали в дверях, с готовыми на вынос вещами. Якорь тоже был в их числе.

Нет, точно, я ничего не понимаю в крепкой мужской дружбе.

А Мишка… ну что Мишка… Мишка — это олицетворение многих из нас. В чем-то он готов добиться успеха, заработать денег, но он настолько доверяет окружающим, что это доверие сводит на нет все его жизненные успехи.

И вот тут вспоминаешь избитый тезис о том, что «история учит нас тому, что она нас ничему не учит».