Брат птеродактиля

И отец, поняв оплошность свою, сделал вид, что хотел всего лишь почесать себе макушку.

— Что думаешь делать-то, кобелишка шелудивый?! — вскипел отец, видя, что виновник неприятных событий всеми мыслями пребывает далеко от насущного.

— Чо? Ты про чо, пап?

— Аркашка, не выводи папу из себя и не мучай нас всех, по существу вопроса отвечай: как думаешь улаживать вопрос с Ленкой? — не утерпела Антонина.

— Ах, вон вы о чем… — Аркашка протяжно вздохнул, собираясь с мыслями. — Да никак! С чего вы взяли, что я был у Ленки последним? Может, это вовсе не на меня намек, может, на другого кого-нибудь!

— Однако молва на тебя указывает, — мгновенно и беспощадно дополнила принесенную информацию сестра.

— А мне плевать на молву! Молва еще не таких собак навесит, дак чо?

— А и вправду… — снова подала слабую реплику и мать, Анисья Архиповна.

— Что ж, так и придется поступить. Наплевать, стало быть. Другого все равно ничего не остается… — Это к отцу вернулась его обычная рассудительность. — Будем делать вид, что нас не касается. А дальше — поглядим. Эх, Аркадий, ну, разве можно совать… Во всякую дырку… Хотя, конечно, молодость да солдатчина… Пожалуй, действительно, с каждым могло случиться. Потому что «сучка не захочет — кобель не вскочит». Зато — впредь наука… Понял хоть, сын?

— Еще б не понять. Конечно…

И потихоньку, помаленьку молва улеглась. В конце концов, ничего необычайного не случилось. Даже если б героиня народного сюжета самой что ни на есть беспорочной девой до Аркашки была. Мало ли их брюхатят да бросают в интересном положении.

И уж подумали было Колобовы, что бухгалтерша с дочерью, уразумев бесперспективность такого примитивного и наглого шантажа, больше слухов, порочащих добропорядочную семью, распускать не будут, а, как все, безропотно проглотят горькую и банальную пилюлю жизни. Колобовы еще пуще утвердились в своих предположениях, когда прошел слух, что Ленка мальчика родила на три шестьсот, однако никаких новых демаршей предпринято не было. Но тут — бах! — повестка в народный суд! По гражданскому иску. Ответчик — Колобов Аркадий Федорович.

Целую неделю всю родню лихорадило — шутка ли, если отродясь никто ни с кем ни по какому поводу не судился. И Аркашка, конечно же, извелся весь, сто раз проклял и день тот, и шебутного брата Мишку, благодаря которому они оба попали в злачное место, и Ленку-сучку, затащившую голодного доверчивого дембелька в злополучный чулан и враз развалившую голяшки настежь — хоть с головой туда ныряй. Но себя Аркашка нет, не проклинал, себя жалел только, потому что хоть до кого доведись, дак…

И на гражданском слушании в райсуде — хорошо хоть любопытствующих знакомых не было, потому как в суд на автобусе за двадцать пять километров тащиться пришлось, — Аркашка предстал бледным как полотно, однако полным решимости отстаивать честь свою и достоинство до конца. Зарплату тем более. Адвокатов тогда не нанимали, да и не было их почти что, таким образом, пока никаких убытков не случилось, однако неблагоприятный исход дела их гарантированно сулил. И на худой конец готов был наш ответчик и на честь свою плюнуть, и на достоинство начхать, лишь бы граждане судьи алименты не припаяли.

И на определенном этапе судебного заседания был-таки поставлен перед Аркашкой, а чуть раньше — перед истицей Еленой сакраментальный вопрос: «Так было — или не было?» На который истица, для блезира потупившись, шепотом, однако ж внятно и достаточно громко ответила утвердительно, Аркашка же, намеревавшийся столь же чистосердечно ответить отрицательно, вдруг повел себя вопреки предварительному замыслу. Вдруг зачем-то ему вздумалось перед судом истерику разыграть и чрезвычайное душевное волнение изобразить. Будто самый гуманный в мире суд когда-либо учитывал истерики да волнения ответчиков.

— Было, было, было, было, было, было, было, было, было! — страстно пробалаболил Аркашка, при этом его голова болталась, как у тряпичной куклы, всерьез угрожая порвать крепящие ее ниточки. Потом воздух в Аркашкиных легких закончился, пришлось сделать паузу, чтобы вдохнуть, после чего он закончил свою речь заключительным и самым проникновенным. — Было!

— Прекратите паясничать, ответчик! — возмутилась женщина-судья, повидавшая на своем веку еще и не таких нервных ценителей дармовой любви, хотя к тому моменту Аркашка уже и сам прекратил.

Окончательного решения суд, однако, не вынес. Отложил его до того момента, когда ребенок, чье отцовство требовалось установить, шестимесячного возраста достигнет и можно будет у него кровь для анализа взять.

Так что с души у Аркашки не отлегло. Наоборот, еще тягостней стало. Перспектива целых полгода жить в подвешенном, как говорится, состоянии ужасала его, слабонервного.

Но приехал домой, а там сеструха Татьяна несколько утешила. Она, также переживая за младшего братишку, которого почти единолично вынянчила без отрыва от школы, у кого-то, отменно владеющего вопросом, проконсультировалась. И тот ей сказал авторитетно: если группы крови у ребенка и Аркашки не совпадут, то судебный иск автоматически окажется несостоятельным. И можно было бы встречный подавать, если бы совправо предусматривало компенсацию морального ущерба. Но еще сказал авторитетный товарищ, что если группы крови даже совпадут, то это вовсе не будет исчерпывающим доказательством Аркашкиного отцовства. Ибо бесчисленное множество мужчин имеет такую же группу.

А заканчивалась данная юридическая консультация совсем жизнеутверждающе: если истица не смогла собрать сколь-нибудь убедительных свидетельств продолжительного сожительства с ответчиком и документов, подтверждающих ведение совместного с ним хозяйства, рассчитывая лишь на испуг истца да анализ крови, значит, истица просто дура набитая, что абсолютно очевидно и без того.

Весьма вероятно, что незадачливым сутяжницам кто-то тоже аналогичным образом сложившуюся ситуацию растолковал. Потому что судебный процесс дальнейшего развития так и не получил.

И постепенно Аркашка от всей этой истории отошел, хотя полученный житейский урок, пожалуй, до такой степени пошел на пользу, что, быть может, получился даже некоторый перекос всей последующей жизни. Увидеть же мальчонку, который чуть было не оказался его законным сыном, Аркадию Федоровичу первый раз привелось лишь лет через десять. Мальчишка со всех ног несся ему навстречу, и Аркадий Федорович мгновенно его узнал. Ибо сходство было очевидным. И, как писали в старинных книжках, «леденящий ужас сковал его члены». Но мальчишка пролетел мимо, никакого внимания не обратив на незнакомого, ни чем не примечательного мужика.

И ужас понемногу прошел. Ну, и что, в конце концов? Все равно — случайность, нелепое недоразумение. Тем более что отец, точнее отчим, у пацана давным-давно имеется, Ленка стала солидной и даже довольно видной дамой, и прямо-таки на роже написано, что муж у нее хорошо зарабатывает, получку в дом приносит всю до копеечки, и Ленка за всякое напоминание о своей несколько беспорядочной юности любому глаза выцарапает. А не напоминать — так даже и кивнет при встрече приветливо…

Но пора, однако, вернуться назад, где Аркашка с Мишкой вместе отдохнули после армейской службы всего две недели и, как порядочные сыновья, чтобы не обременять престарелых родителей бездельем своим, отправились на работу устраиваться. Долго они место приложения молодых сил не выбирали — кадры строителей коммунизма требовались везде, и везде заработки одинаковые примерно, если, конечно, не вербоваться к черту на рога за длинным рублем, возжелав от жизни всего и сразу, — отправились туда, откуда их три года назад забрили. Мишка — в «Сельэнерго» высоковольтные и низковольтные опоры покорять, Аркашка — на завод искусственного волокна, правда, не в ЖКО, а на сам завод. Кем угодно, лишь бы с отъявленными сантехниками больше дела не иметь.

Мишке старые друзья искренне обрадовались, само собой, после работы сразу небольшой пикничок под тополями у речки сгоношили — они всегда в летний период на вольном воздухе предпочитали производственные вопросы обсуждать, а какие ж еще, у нас от веку пролетариат, даже отдыхая, — все про работу да про работу, черт бы ее побрал. Впрочем, в этот раз сперва терпеливо выслушали Мишкин отчет о службе, потом каждый свои армейские деньки очень тепло и с чувством глубокой благодарности вспоминал, Мишка, хоть и без гармошки, даже песню затянуть пытался: «Это ничего, что мы с тобою, дружище, всего лишь на три года стали старше!..», но лирический почин поддержан не был. Во-первых, потому, что на пикничках, устраиваемых трудовыми коллективами, в отличие, к примеру, от обычных выпивок на лоне природы с кем попало, петь почему-то не принято. А во-вторых, собрались в бригаде люди самых различных годов призыва, и у них в башках если даже сохранились отдельные строчки, то от совсем других песен. Но в целом чинно-благородно посидели, даже без обычных мелких стычек обошлось, и не надрался никто — дело-то ведь не в получку было, денег — в обрез.

А Аркадия Федоровича, окрепшего и возмужавшего, набравшегося в войсках полезного опыта реальной субординации, хотели кинуть механиком в прядильный цех. Там на днях сорокалетнего механика прямо с работы увезли в больницу с инфарктом. Но только Аркадий Федорович про это услыхал, сразу давай, как говорится, руками и ногами отбиваться от столь, вообще-то, высокого назначения. Даже и слушать не захотел про то, что несчастный механик отнюдь не по причине вредных условий труда рубец на сердечной мышце схлопотал, а потому, что в молодости слишком серьезно увлекался лыжными гонками да летними кроссами, отстаивая спортивную честь то школы, то воинской части, то родного завода — вот оно и сказалось.

В конце концов кадровичка, все аргументы исчерпав, презрительно усмехнулась и выписала Аркадию Федоровичу направление в ОГМ, на самую тухлую для начинающего — конечно, опять начинающего — итээровца должность техника-конструктора с окладом… Ну, с тем самым окладом, какой любил иметь техник Пупкин из популярных некогда советских анекдотов, скорей всего «техниками Пупкиными» и сочиняемых от безделья, скуки да чувства полной бесперспективности существования.

Естественно, ничего в том «огээме» никто сроду не конструировал, ведь нельзя же всерьез называть конструированием изредка набрасываемые кем-нибудь простейшие эскизики валов да сварных стеллажей, по которым в мехцехе что-нибудь столь же изредка и весьма приблизительно изготавливалось. А большую часть времени трудовой коллектив отдела занимался чем придется. В сущности, время убивал. Если получалось, то даже с некоторой пользой для родного предприятия. Но во всяком случае, без особого вреда для него. В «огээме» в основном прожигали жизнь женщины: молодые сидели на больничном с малолетними детьми; а которые постарше любили брать бюллетень сами. Причем, проявляя известную сознательность, скопом, даже в дни эпидемий гриппа, никогда — каждая, прежде чем захворать, терпеливо дожидалась возвращения на работу предыдущей больной.

Рабочий день обыкновенно проходил в разговорах на разные животрепещущие, не имеющие отношения к искусственному волокну темы, хотя если происходила примерка чьей-нибудь новой нейлоновой кофточки, то проблемы органического синтеза обсуждались не менее заинтересованно, чем, к примеру, особенности личной жизни председательницы завкома и начальника транспортного цеха. Пили чай, навещали коллег из других подразделений заводоуправления, готовились к очередным праздникам и даже нередко репетировали номера художественной самодеятельности, которая на заводе была весьма развита и часто занимала призовые места не только на районных конкурсах, но даже пару раз на областных и в которую тотчас вовлекли Аркадия Федоровича в качестве драматического артиста и певца. Правда, драмкружок лишь однажды поставил некий водевиль на сцене заводского клуба, но успеха не случилось, и коллектив распался навсегда, зато в заводском хоре «Романтики» Аркашка безропотно пел двадцать лет, пока он тоже не развалился вместе с заводом, его породившим…

Ах да, конечно, еще трудящиеся отдела перерабатывали порой довольно изрядное количество всевозможных «входящих», вырабатывая в ответ на них соответствующие «исходящие».

Аркадию же Федоровичу да еще одному дурику — по образованию даже инженеру, которого весь завод звал Саней Соколовым — по причине их иной, чем у прочих, половой принадлежности следовало исполнять самую хлопотную обязанность — периодически выступать в качестве толкачей. Ну, не посылать же в командировки женщин, когда аж два мужчины есть. Ведь, помимо известных всем особенностей жизни командировочных — грамотней, разумеется, «командированных», но не нам ломать вековую традицию — в данном случае требовался чисто мужской взгляд на предметы, являвшиеся целью командировок. Считалось, что «бабы обязательно привезут не ту запчасть. Если вообще что-то привезут». А воспоминания о том, что «бабы» вообще-то имеют техническое образование и обязаны разбираться в запчастях наравне с мужиками, считались в коллективе недопустимым моветоном.

Вот наш Аркадий Федорович и разделил с Саней Соколовым участь толкача. Впрочем, толкачей еще в отделе снабжения было человек пять, да отдел главного энергетика за своими фондами своих людей гонял по городам и весям бескрайнего Советского Союза. Вообще, в ту пору существенную часть пассажиров наземного и воздушного транспорта страны составляли различного рода и всякого ранга агенты по снабжению. Не считали для себя зазорным что-нибудь где-нибудь попутно выбить не только директора мелких и средних предприятий, но и генеральные сплошь да рядом снисходили, министры в качестве хобби не брезговали другой раз пробить некий пустячок в чужом министерстве для всей вверенной отрасли.

И существенную часть населения немногочисленных в ту пору гостиниц также составляли толкачи, впрочем, тут их серьезно теснили также значительные числом делегаты-депутаты, а также вездесущие спекулянты из теплых республик, неуклонно разлагавшие морально устойчивый от рождения персонал постоялых мест.

Таким образом, Аркаше и Саньке в настоящих отелях гостевать доводилось довольно редко. Ведомственные гостиницы принимали публику подобного сорта не то чтобы охотней, но все же легче с нею мирились как с неизбежным злом. Хотя, конечно, в люксовые номера не селили ни при каких обстоятельствах, только — в самые замызганные и многоместные. Навроде общаги или даже казармы. А нередко ребятам-толкачам приходилось и совсем уж демократично останавливаться. На вокзалах, значит. Ну и, само собой, в спартанских условиях кабин отечественных грузовиков на пару с водителем-дальнобойщиком сидя спать, гоняя за пресловутыми фондами прямо на завод-изготовитель. Это уж потом пошли «КамАЗы» с немыслимым комфортом салона, а еще позже отечественный сервис вообще головокружительных высот достиг, и стало возможным, при желании, по ходу путешествия придорожную девушку одну на двоих подсадить, а то и парочку.

А Саньку еще и пару раз вытрезвитель чужого города привечал, условия там тоже ничего, только вот последствия… Аркашку, скажем сразу, чаша сия миновала, тогда как Санька в третий, по-видимому, раз в городе Ленинграде такие приключения себе на жопу нашел, что вообще начисто там сгинул. Та несчастная женщина, что в молодости своей по легкомыслию связала жизнь с Соколовым Саней, ездила в Питер за свой счет — никаких следов не нашла. Из «капэзэ» вроде выписался чин чинарем, но дальше — будто растворился в воздухе культурной столицы. Так что, видимо, мир его праху, ибо совершенно немыслимо, чтобы нашлась еще одна дура, которая б настолько им очаровалась.

Но все же в долгой трудовой Аркашиной биографии были примерно четыре случая (примерно, потому что тут ведь — как считать), когда он удостаивался на казенной жилплощади почестей, полагающихся, может, лишь народному артисту автономной республики, не ниже. Правда, денег за почести содрали без какой-либо скидки, так что оценить комфорт сразу не получилось. Зато потом, на старости лет, было о чем с придыханием и закатыванием глаз вспоминать…

Мишкина жизнь, понятно, таким разнообразием впечатлений не отличалась. Он, собственно, после армии вообще никуда из городка не отлучался, если не считать довольно частые поездки в областной центр за разными надобностями, ибо подобные поездки и столь же регулярно все в ту пору предпринимали, раз несчастный кусок колбасы, к примеру, можно было приобрести только там. Если повезет, конечно.

Однако приключений различных в Мишкиной жизни было тоже немало. Поскольку семейный корабль, никакого другого распределения обязанностей не представляя даже, по бурному житейскому морю бесстрашно, бессменно и, в сущности, безаврально вела Мария, так что ж ему оставалось делать, если не досуг свой, а также и семьи в меру скромных сил разнообразить? Вот Мишка и был на своем корабле, если можно так выразиться, чем-то вроде массовика-затейника. Пусть такая должность настоящим корабельным расписанием и не предусматривается.

Нет, он, конечно, ни от каких поручений жены не отказывался, работу никогда не бросал и зарплату в дом приносил исправно. А вот каких-либо хозяйственных инициатив ждать от него не приходилось. Впрочем, инициативами конструктивными, особенно в молодости, так фонтанировала неугомонная Мария, что если б и Мишка еще — вышел бы явный перебор.

К слову сказать, наверное, тогда примерно и наметилась тенденция, при которой жена вынуждена быть основательней и обстоятельней мужа своего. Она, тенденция эта, продолжается и развивается, суля сколь интересные, столь и неоднозначные перспективы…

Где-то через год после армии все еще молодая Мишкина семья перебралась из осточертевшей малухи в довольно просторную коммунальную комнату на втором этаже рубленого двухэтажного барака. Комнату дали от Мишкиной работы, и он страшно этим гордился, будто чувствовал, что больше подобного повода для гордости у него не будет никогда. Вот с этого момента, собственно, и проснулась в Марии хозяйка, чтобы уже больше не только не заснуть, но даже и не задремать никогда. К тому моменту Мария уже вернулась на работу, где, увидев, что от прежней «профуры» не осталось и следа, ее сразу назначили завсекцией, поставив непременное условие учиться. И Мария немедленно поступила в кооперативный техникум.

А уж сына Евгения, которого она, от всех Евгениев наособицу, всю жизнь называла не Женей, но исключительно Геней, Мария на последнем курсе техникума родила. Раньше-то никак нельзя было, откладывать дальше — тоже. Учебу завершила с «красным» дипломом, вполне могла бы наравне со школьными медалистами поступать в недавно учрежденный в областном центре филиал московского «Плехановского» и, можно не сомневаться, запросто поступила б. Но, взвесив, как говорится, все «pro» и «contra», а если не выпендриваться — «за» и «против», Мария со всей решительностью поставила на дальнейшем образовании жирный крест. В конце концов, «не объять необъятного». А к тому же — тут женщина и вовсе мудро просчитала — в родном городке, с которым она связывала все без исключения жизненные планы, высшее образование еще не скоро решится на революцию, дабы отвоевать место под солнцем, уготованное ему самой логикой прогресса. И еще долго «среднеобразованная» местная элита будет беспощадно отвергать всякого «больно грамотного», не давая ему никакого хода. Так что — практического смысла нет.

На сей раз только полгода просидела женщина дома, а через полгода, несмотря на стенания всей родни и молчаливое неодобрение мужа Мишки, отдала Геню в грудничковую группу и вышла на работу. Правда, не завсекцией, поскольку не планировала работать в совторговле всю жизнь, а, напротив, имела тайное намерение при первом же удобном случае расстаться с этой тихо презираемой народом отраслью. Мудрость мудростью, а идеализм — идеализмом. И чего больше — с ходу не скажешь…

Словом, в бухгалтерию торга Мария смиренно попросилась. Чтоб, во-первых, — по специальности, которая в дипломе прописана, а во-вторых, — коллектив собою не обременять. Поскольку, и с этим ничего не поделаешь, кормящая мать, как бы самоотверженна и предана производству она ни была, — работник не очень надежный.

Конечно, администрация навстречу пошла столь разумному и знающему свое место человеку. А потом нарадоваться не могла, ибо Мария, ни на что не претендуя, так скрупулезно вникала во все бухгалтерские нюансы, что еще через полгода вполне могла подменить кого угодно. Вплоть до главбуха. И главное, больничные по уходу за больным ребенком брала только в самом-самом крайнем случае. А так в основном с Женькой, если его из яслей «высаживали», родственники водились. Женьку, как и прочих детей, «высаживали» часто, однако и родни под рукой было немало. И, собственно, только один Аркашка на роль няньки не годился совершенно.

Впрочем, надо сказать, Мишка, несмотря на известную безалаберность, отцом был хорошим — заботливым, любящим, никогда тем более не пользовавшимся «воспитательным инструментом» своего отца, что для данного поколения простых русских людей еще не было столь типичным, как для следующего поколения, плоды семейной педагогики которого мы пожинаем как раз сейчас, и плоды эти, тут вряд ли кто станет спорить, слишком часто горьки и кислы, на что расчета не было.

Мишка, во всем идя навстречу любимой женщине, когда она в техникуме училась, даже из «Сельэнерго» ушел и устроился на завод к брату, где работа была в три смены, как в стройбате когда-то. Благодаря этому он и в зарплате не потерял, и от любимого, но часто выпивающего коллектива оторвался, и времени свободного больше стало. Впрочем, помимо этого, ему уже высокое, но абсолютно не интересное напряжение надоело. Низкое-то куда интересней и большей квалификации требует.

Так что, если у него возможность была, он «высаженных» детей никогда родственникам не спихивал, своими силами обходился. Раз — отец. Вот только иногда воспитательницы детей ему вечером категорически отказывались выдавать, или Анисья Архиповна, зайдя ненароком, обнаруживала сына обморочно спящим в кресле или даже на полу, а внучку, соответственно, ползающей по нему в мокрых и грязных штанишках. Но вообще-то такие отрицательные моменты случались не слишком часто и ни разу, слава Богу, к беде не привели.

Зато после «моментов» таких Мишка долго смотрелся бесконечно виноватым и глубоко раскаивающимся. Недели две, а то и три на него можно было полагаться стопроцентно, и только потом наступало время сомнений, когда Мишка нуждался в подстраховке. В общем, как это обычно и бывает, отлучение человека от крепко «споенного» коллектива заметного результата не дало. Потому что «не споенных» коллективов не было и до сих пор, кажется, нет, а также потому, что Мишка сам, имея исключительно добрые намерения, мог кого угодно с панталыку сбить, только бы в одиночку не опохмеляться, ибо опохмелка в одиночку есть прямой путь к алкоголизму, а пока в компании выпиваешь — с тобой все более-менее в порядке.

После армии, по примеру многих других мужиков, всерьез увлекся Михаил рыбалкой. Вернулся, таким образом, к первой в своей жизни страсти, но уже, понятно, на другом, более высоком уровне. Собственно, истинное «хобби» — правда, такое нерусское слово тогда еще редко кто употреблял — было несколько иным и совершенно новым. Это — мотоцикл. Рыбалка же явилась его естественным продолжением.

А в те времена, если кто не знает, мотоцикл считался вещью весьма серьезной, солидной и престижной. Ну и владельцы мотоциклов — под стать. Генеральный директор при галстуке на М-72 — нормальное дело. Помыслить же, что мотоцикл довольно скоро сделается заурядной игрушкой трудных подростков, а невиданный двухколесный монстр по прозвищу «байк», превосходящий ценой любой отечественный автомобиль, превратится в буржуйское развлечение грядущих «генеральных директоров» с неполным средним образованием, не мог наверняка ни один фантаст, уже тогда запросто штурмовавший на гиперфотонных кораблях не только свою родную вселенную, но даже и гипотетические следующие.

И уговорил все же Мишка жену. Главным аргументом, само собой, было обещание мало выпивать. На подобного сорта обещания склонны покупаться даже весьма благоразумные жены, причем не по разу. Настолько уговорил, что женщина даже принципам своим хотела ради такого дела немножко изменить — не фанатичка же, в конце концов. В смысле, решила использовать служебное положение свое в порядке, как модно было говорить, исключения. И полагала разумным купить — пусть для этого придется мобилизовать трудовые сбережения всей родни — мотоцикл большой. С люлькой. «М-72», разумеется, не потянуть да и не дадут, а вот «Ижа» — вполне. Чтоб выезд, так сказать, был семейный.

Но Мишка, в себе не особо уверенный, заскромничал. Испугался в такие страшные долги влезать да и сколько-нибудь существенной квалификации в руках да мозгах не ощущал. Мысль о том, что придется еще правила уличного движения зубрить и строгий экзамен держать, вовсе в меланхолию повергала. «Правильней будет, я думаю, — сказал Мишка, произведя решающее впечатление на жену довольно редко демонстрируемыми рассудительностью и расчетливостью, — начать с малого. Потом уж, когда навык появится да на права сдам, можно будет о серьезной машине разговор вести. Денег заодно подкопим… А пока я б лучше — подержанного „Ковровца“. У нас на работе как раз продает один. И запчасти отдаст, и насчет ремонта другой раз подскажет, а то и поможет. Да точно поможет — куда денется».

На том и порешили. То есть хотя, напомним, Мария и была бессменной капитаншей семейного фрегата, но никто и никогда не посчитал бы Мишку подкаблучником. Нередко жена, ради еще большего укрепления внутрисемейного мира и взаимопонимания, с присущей ей виртуозностью и тактом обставляла дело так, что и сам Мишка, и даже окружающие были абсолютно уверены: Мария, как подобает настоящей хозяйке и жене, безраздельно берет на себя лишь решения тактического свойства, чтоб, стало быть, муж себе голову ерундой не забивал, вопросы же стратегического планирования прорабатываются строго коллегиально, и в них голос Михаила, само собой, весомее. Благодаря чему, помимо главного, достигались и побочные полезные эффекты. Например, все родственники, поначалу имевшие против Марии некоторое небеспочвенное предубеждение, быстро от него избавились и в дальнейшем относились к снохе с неизменным уважением, подчас даже граничащим с чувством подлинного кровного родства. Или — не граничащим.

И очутился Мишка в положении той русской народной бабы, которая жила беспечально, но, по-видимому, скучновато. И «купила баба порося». Мотоцикл ковровского мотоциклетного завода с фирменными зайцами на бензобаке внешний вид имел удручающий, да и внутренний его мир был далеко не гармоничен. Запчасти, само собой, были такими же, но и их нельзя было купить даже по блату, что государственным планированием, возможно, делалось намеренно — дабы народному техническому творчеству простор, немыслимый в странах капитала, дать.

Но в первый день Мишка все же на мотоцикле покатался. Не совсем уж он дремучий в этом деле был, первое краткое знакомство с двухколесной техникой еще в детстве свел, когда один пьяный мужик вдруг надумал окрестных пацанов на заводском стадионе, представлявшем собой ничем не огороженную лесную опушку, мотоциклизму обучать на своем педальном «Киевлянине».

И, в общем, хватило того рекордно краткого курса. Сперва Мишка — потихоньку, да с опаской, да на первой скорости, но не прошло и часа, как вполне освоился, раздухарился и к вечеру зажигал почти профессионально. Нет, точно, хоть на права сдавай вождение. Однако Мария, завидев экипаж, на котором безмерно счастливый Мишка примчал на работу к ней, чтобы с ветерком доставить жену домой, уже издалека ужаснулась. И ведь не ошиблась, хотя не смыслила в технике совсем ничего — вот она какова, интуиция женская! «Ой, хоть что со мной делай, но на чудище этакое не сяду ни за какие деньги!» И не села, как Мишка ни уговаривал.

На второй же день он еще вполне добрый полуботинок порвал, пытаясь запустить мотор. Но мотор запустить удалось лишь тогда, когда пришел на подмогу Аркашка, и они вдвоем набегались до одури, прежде чем зловредный механизм над ними таки сжалился.

— Попробуй, Арканя! — от чистого сердца предложил Мишка брату разделить с ним опять переполнивший сердце восторг, когда они вдвоем прогнали-таки по родной улице. — Почувствуй, братан, скорость, и тебя тоже за уши не оттащишь!

— Да вот еще — больно надо. Мне и пешком — нормально. Или — на автобусе… — И оба одновременно в который уже раз ощутили, насколько разные они люди…

Постепенно Мишка со своим железным норовистым другом к взаимопониманию пришли. Или, точнее сказать, притерпелись друг к дружке. Мотоцикл нуждался если не в ежедневном ремонте, то через день — непременно, по-нормальному заводиться категорически не хотел, разве что такое иногда чисто случайно происходило, однако Мишка наловчился запускать аппарат «с толкача» в одиночку, без всякой посторонней помощи. Правда, нередко, запустив-таки движок, еще минут двадцать отпыхивался, и радужные круги плавали перед глазами.

А однажды, когда «крякнуло» сцепление, пришлось километров пятнадцать эту сволочь до дому катить. И все вроде ничего, но наутро Мишка на ноги встать не мог, даже не на шутку перепугался, что совсем обезножеет. Но жена, плача, натерла его перетруженные члены каким-то вонючим втираньем и сама, пользуясь своим более высоким авторитетом, объяснила Мишкиному начальству сложившуюся ситуацию. И он два дня дома без содержания просидел, хотя, конечно, мог бы законный больничный оформить, но раз начальство навстречу пошло, то и Мишка не стал наглеть, на третий день мужественно приковылял на работу.

И все же документом на право вождения он обзавелся именно при посредстве первого своего мотоцикла. В сущности-то парень он был способный, только маленько шалопай — что если годам к двадцати пяти не проходит бесследно, то остается на всю жизнь, — оба экзамена легко с первого захода сдал, тогда это было намного легче, «восьмерку» крутить, не спуская ног с подножек, не заставляли. И уже вечером Мишка «корочки» с чувством глубокой своей правоты вовсю обмывал.

А надо заметить, став моторизованным, он впрямь реже стал поддавать. Пусть, по-прежнему, до соплей, как говорится, зеленых, но существенно реже. Чем на несколько лет отсрочил свое полное алкогольное созревание. И рыбалкой, как сказано было, занялся. Ведь, вопреки расхожему и в основном женскому предубеждению, далеко не все заядлые рыболовы ездят на озера и реки, чтоб непринужденно вдали от надоедливой жены попировать, покочевряжиться. Многие, совсем наоборот, вступив в изнурительную пожизненную войну с зеленым змием, — не с целью геройски одолеть, а с целью освободиться от ставшего абсолютно невыносимым ига — сразу на подмогу зовут эту наиболее доступную страсть. Чтобы, как говорится, «клин клином»…

В те времена еще слыхом не слыхивали о пластиковых телескопических удилищах, пределом мечтаний и предметом рыбацкой гордости была бамбуковая трехколенка, достать которую — естественно, не одну — не составило труда преданной и терпеливой Марии. Самых лучших поплавков Мишка даром по берегу речушки своего детства насобирал — там же многочисленные гуси в ту пору постоянно паслись, да кормились — лески, крючки свободно в магазине купил, какие были, грузил просто наделал из свинца, остального-прочего тоже наделал — никакого мастерства тут не требуется. И готов рыбак. Нет, конечно, хорошо б еще было надувной лодкой обзавестись. И лодки совершенно свободно продавались в магазине, что было по тем временам почти фантастикой. Однако стоили целую Мишкину зарплату за месяц. Так что на первом этапе он решил ограничиться покупкой достойных любого рыбака сапог «болотников».

Конечно, теперь пескарики, в изобилии водившиеся в своей речке, Мишку уже никак удовлетворить не могли. И он сперва за карасей взялся, до которых — пятьдесят кэмэ. Путь дальний, а карасики — что те пескарики. То есть — «неспортивно», как говорят наши рыбаки.

А «спортивно» лещей добывать, коих в ту пору вдруг несметно расплодилось в прудах да и озерах, вполне доступных моторизованному рыболову. И стал Мишка это высокое искусство с присущим ему с детства упорством осваивать, хотя быстро и без чьей-либо подсказки осознал, что рыбацкого таланта, какой из некоторых просто-таки прет, у него нет. И то, что у другого с ходу получалось, Мишка осваивал, так сказать, экстенсивным напором — беспримерной усидчивостью и частотой поездок (благо, он имел свободное время не только в календарные выходные-праздники, а и так, посреди недели). И добился-таки своего, стал такие экземпляры добывать, что родня только ахала. А по осени он еще наловчился промышлять щук на кружки.

Это было впечатляющее зрелище: как Мишка на рыбалку собирался, как трогался со двора. Мотоцикл-то — «одиночка», все, стало быть, на себе. Удочки в специальном чехле приторочены к мотоциклу сбоку, прочие пожитки — в рюкзаке, рюкзак — либо за спину, как обычно, либо — на грудь, если еще пассажир безлошадный напросился. И этакому утлому экипажу ехать, еле-еле таща не то что пассажиров, но и самого себя, заезженного почти до смерти, аж иногда сотню верст!

В конце концов у «ковровца» движок заклинило. То есть, по сути, пришел транспортному средству полный капец. Нет, его, в принципе, квалифицированный ремонтник при желании смог бы реанимировать. И такой бы специалист нашелся. Но — запчасти. Но — их цена, даже если удалось бы достать по великому блату… Да просто — данная матчасть уже не стоила столь значительных затрат!

Разумеется, Мишка три дня пировал с горя да еще четыре — в себя приходил…

И это еще огромное счастье, что она окончательно вышла из строя не на дальнем озере каком-нибудь, а почти у самой сарайки, где Мишка ее сохранял от воров и стихийных бедствий. Мишка же ни за что б не бросил просто так железного друга, такое дело представлялось абсолютно немыслимым не только ему, но и многим, хотя спроси — почему, вразумительно не объяснят. Менталитет, видимо, такой: истратить на вино всю получку — запросто, бензин тоннами жечь ради десятка жалких ершиков — хоть бы что; но в ином каком-нибудь случае — удавимся за копейку…

— Этот мотоцикл вполне себя оправдал, — без тени сомнений заявила Мария и этим квалифицированным заключением дипломированного финансиста-экономиста подвела жирную черту под Мишкиными последними терзаниями, — к следующему лету будем брать новый и с люлькой. Но при одном условии, любезный мой Мишук. Мы прежде съездим с тобой в одно место. И полечимся маленько. Потому что, сам же понимаешь, твоя пьянка уже становится совершенно нетерпимой… Понимаешь хоть?

— Понимаю, — абсолютно искренне промямлил, понурившись, муж. Во-первых, потому, что действительно понимал — за последнее время несколько раз на мотоцикле рассекал пьяным, чего поначалу вообще не случалось — а во-вторых, очень хотелось новый мотик, без которого уже жизнь не в жизнь, как, тьфу, тьфу, тьфу, без Машки и детей, которых ведь тоже однажды лишиться из-за пьянки можно. В-третьих, уже несколько работ из-за пагубного пристрастия сменил, пока удавалось вовремя смыться без характерной статьи в трудовой книжке, но это ж только до поры. В-четвертых, партийная жизнь давно телепается на грани — оно б и неплохо враз покончить с нею, но ведь безболезненно не получится, один мужик недавно захотел добровольно выйти, так всю душу ему вымотали: с бригадирства сняли, недостоин, мол, разных доплат лишили и вообще опустили мужика «ниже плинтуса», как сказали бы теперь, всем дав понять, что из партии, как из бандитской шайки, выход только один… И, в-пятых, Мишке казалось, что новый мотоцикл станет решающим фактором в деле реального освобождения из алкогольного рабства, и это, скажем сразу, потом замечательно подтвердилось. Вот как убедительно все сам себе по пунктам разъяснил наш Михаил, так, может, только товарищ Сталин умел, которого тогда как раз по-человечески похоронили наконец. А подобным образом к важнейшему курсу лечения подготовиться, это, между прочим, уже великолепный аутотреннинг, хотя слова этого в обиходе еще не было. Уже, считай, половина успеха. И даже больше.

Правда, мысль о лечении ужасать Мишку даже в результате аутотреннинга не перестала — среди российского пролетариата всегда ведь много жутких слухов об этой отрасли медицины циркулирует — думал, что станет после прохождения курса неполноценным мужиком. Кастрированным как бы. Хотя и знал многих нормальных с виду рыбаков, которые «держались» годами, а все равно….

Потому до того, как разделаться с болезненным пристрастием, Мишка покуролесил маленько еще. Получку по неистребимой привычке постарался до дому донести, но то, что удалось приработать, просадил полностью. А еще пропил колеса от «Ковровца», на базе которых сначала намеревался прицепную тележку к будущему «ижаку» смастерить, другие на что-то еще маленько годные органы павшего товарища двухколесного своего — тоже пропил. За помин бензиновой его души и собственной воли-волюшки мужицкой, которую, вступая в законный брак, и то не считал настолько ущемляемой.

А потом он на работе две недели взял за свой счет, на это святое дело любой начальник безоговорочно отпускал, пока не началась массовая симуляция добрых намерений, и за недельку под присмотром всей родни как следует «просушился». А уж потом они с преданной, но волевой, когда надо, женщиной поехали на поезде в один небольшой город, где была знаменитая на весь урало-сибирский регион «рыгаловка».

Там человек тридцать страждущих обоего пола исцелиться собралось, все с женами, мужьями, матерями — таково было непременное условие — впрочем, страждущими по-настоящему (к ним относился и наш пациент) были немногие, большинство родственники приволокли силком.

Сперва нарколог прочел пространную лекцию по существу проблемы с наиболее яркими примерами из собственной практики, потом отпустил на обед, настоятельно порекомендовав побольше компота взять либо киселя. Однако Мишка с Марией в столовку не попали, пришлось ему полторы бутылки кефира выдуть под булочку. И потом, когда снова все оказались в сборе, врач приступил к собственно лечению. Оно оказалось предельно простым: излечиваемому вкалывали небольшую дозу апоморфина, затем ему принять надлежало полстакана водки, запить ее стаканом некоей желто-зеленой гадости и блевать до полного изнеможения. А для тех, кто не сможет на стуле перед тазиком усидеть, были разложены на полу покрытые простынями матрасы.

И Мишка очень на себя досадовал, потому что у него единственного блевать не получилось, хотя он по приказу врача и выпил всю оставшуюся от других пациентов водку. Другие рыгали так, что их на матрасах натурально подбрасывало, а на Мишку, к его искреннему огорчению и стыду, спасительная, тысячекратно проверенная методика целительного действия совсем не оказывала. И выходило, что он из всех этих тридцати с лишним был самый запущенный.

Нарколог страшным голосом орал: «Мерзкая теплая водка! Щ-щас мы еще смешаем ее с „Лучистым“!» — и поливал из сифона спины уже было проблевавшихся струей обыкновенной воды. А бедные родственники за дверью с ужасом вслушивались в душераздирающие звуки, с новой силой рвущиеся из недр лечебного помещения, уже всерьез опасаясь не за здоровый образ жизни, но за саму жизнь близких, хотя и задолбавших своим пьянством, но все еще дорогих. Мишка же, безо всякого интереса наблюдая диковинную оргию, с тоской размышлял о своем будущем…

А потом курс закончился сам собой, сошел потихоньку на нет. И доктор стал пациентов по одному, кратко напутствуя, из кабинета выпускать. И тех встречали ликующие родственники с просветленными лицами. Мишку нарколог напутствовал самым последним.

— Так что, молодой человек, — хотя сам был вряд ли старше «молодого человека», — придется вам наведаться еще раз. Вам нужна более интенсивная терапия. А все потому, что вы с женой были недостаточно искренни со мной и я неправильно определил стадию…

— А прям сейчас нельзя, доктор?

— Ни в коем случае. Сердце может не выдержать. Сам же прекрасно видел, что тут с людьми творится…

Заждавшаяся за дверью жена с разбегу кинулась Мишке на шею. Знать, не чаяла уже видеть живым. «Видимо, любит все еще. А я, сволочь такая…» — подумалось Мишке, и тоска ему только пуще горло сдавила. Однако — улыбнулся через силу: «Ништяк, Машечка, все путем!»

И они, провожаемые завистливыми, ироничными и недоуменными взглядами, поспешили на вокзал. А кое-кто из более благополучных пациентов, наоборот, не обращая внимания на проклятия сопровождающих, подался в ближайший магазин. Проверять, правда ли, что тотчас подохнешь, если выпьешь, или нет. Чтоб вскоре, ликуя, убедиться — наглое вранье, ни хрена не делается, да и нарколог опять шарлатан попался, рожа козлячья!

А Колобовы уже к тому моменту далеко отъехали от жутковатого, что ни говори, места, и Мишка с юмором рассказывал жене о пережитых ощущениях да забавных наблюдениях. Он сперва хотел скрыть от нее самое главное — что доктор приглашал повторить курс для гарантированного положительного эффекта, но, как всегда, не смог, выложил все. Конечно, лицо жены сразу сделалось еще более озабоченным. А через минуту на нем обозначилась решимость.

— Значит, через неделю — снова.

— Нет, — с редкой для него твердостью возразил Михаил, — подождем, поглядим.

— Что ты надеешься дождаться, чего углядеть?

— Видишь ли, мне кажется, я кое-что понял.

— А конкретно?

— Похоже, в этом деле самое важное — по-настоящему захотеть. Плюс — пинок, который я как раз сегодня получил…

— А — «по-настоящему» захотел?

— Это — посмотрим. Чего попусту болтать.

— Ну, давай, посмотрим, — вздохнула жена, прекрасно понимая, что действительно только время покажет, вышел из ее затеи прок или не вышел.

Это теперь ведь свозить мужика на «кодирование» или даже «лазерное высокочастотное программирование» — банальнейшее дело. Только знай раскошеливайся. А тогда отечественная наркология, по сути, лишь свои первые робкие шаги делала и почти единственная на хозрасчете была, одновременно поселяя и робкую надежду, и леденящий ужас в сердце пролетарского государства — а ну как пролетариат поголовно и враз перестанет пить, в момент обрушив величественное здание социалистической экономики?! Неоткуда, конечно же, было знать этому государству, что в обозримой перспективе причинами обрушения его экономики станут, как всегда, беспросветная, несмотря на поголовное высшее образование, глупость и непомерная жадность глубоко порочных «водителей» его, а не забавный научно-фантастический фактор…

Ой, а что ж это мы Аркадия-то Федоровича совсем позабыли? Ведь Аркадий-то Федорович наш, последним узнав о том, чего сотворила с его слабохарактерным братцем неугомонная баба, сразу твердо решил: ни в коем случае не допустить, чтобы с ним, если Мишка и впрямь завяжет, заботливые родичи такое же проделали. И обороты резко сбавил. Впрочем, он и прежде от брата в лучшую сторону отличался достаточно заметно.

А жизнь его, вообще-то, катила в то время по уже изрядно наезженной колее. Настолько наезженной, что, кажется, хоть вовсе не рули. Гоняли Аркадия Федоровича по командировкам, когда он в «огээме» техником-конструктором числился, перевели в старшие инженеры отдела — жалованье возросло символически, обязанности остались прежними. Потом он очутился в отделе снабжения на должности заместителя начальника, и в тот же день его закатали аж в город Чирчик Узбекской ССР, где процветал в ту пору один, как ни дико для этой страны звучит, машиностроительный завод. Завода как такового теперь, разумеется, нет, буде некому на нем работать, бог весть, как Чирчик теперь именуется, но, скорей всего, так же, в отличие от самой Узбекии. Впрочем, это — к слову.

Сразу скажем, чтобы не забыть потом, так вот Аркадий Федорович и до заслуженного пенсиона доберется. Трудовая книжка у него сделается пухлой, как у летуна матерого, однако он проработает на заводе, пережив вместе с ним до десятка реорганизаций и переименований, сорок с лишним лет. То есть до законодательно обозначенного возраста.

Но лично его, Аркашку Колобова, переименуют не десять, а ровно двадцать два раза. Именно переименуют, потому что никогда он не заартачится, не взбунтуется и даже не взмолится, когда начальство в очередной раз предложит ему занять пост техника-конструктора по его собственному, разумеется, желанию, потому что должность начальника отдела снабжения нужна одному молодому, но очень грамотному и весьма перспективному кадру. И вся трудовая Аркашкина биография приобретет вид хотя причудливой, но замкнутой и плоской кривой первого порядка, в одном экстремуме которой будет должность начальника отдела снабжения, на которую он совершал восхождение аж трижды, а в другом, противоположном… Ага, совершенно верно.

И будет Аркашка саркастически полемизировать с начальством, уличать его в некомпетентности и даже материть исключительно про себя. Да дома, в присутствии родни, желая, чтобы и родичи прониклись да опечалились тем, как недооценивают у нас толковых, но скромных в поведении специалистов. А еще будет Аркашка чем дальше, тем невыносимей для близких, вымещать на них свои обиды на судьбу и сильных мира сего, трепет перед которыми даже после выхода на пенсию останется неким стойким психическим расстройством, этаким «холопским комплексом», заставляющим выходить из себя и орать, брызгая слюнями: «Да кто ты такой (такая)?!», если некто из тех, на кого можно орать безбоязненно, вдруг позволит себе смелое или хотя бы непривычное слуху суждение. Тогда как самому себе подобный грех Аркаша, опасливо оглядевшись, обычно попускал. И чаще всего на почве разнообразных теоретических, по сути, разногласий он ссорился чуть не до драки с единственным братом своим, куда меньше сестер склонным потакать его загибам.

Странновато обстояли и не производственные Аркашкины дела. Хотя, может, дело вкуса. Он, в отличие от Мишки, ничем в своей жизни ни разу сколь-нибудь заметно не увлекся. И по этой причине не нуждался в каком-либо дополнительном свободном времени, наоборот, если бы это время вдруг ни с того ни с сего свалилось ему на голову, Аркашка наверняка испытал бы нешуточное страдание, пока обвыкся.

Однако ежегодный оплачиваемый отпуск и бесплатная, ну, тридцатипроцентная путевка куда-нибудь — это было для Аркашки святей святого. Все без исключения отпуска, пока был социализм, он провел на курортах, в санаториях и домах отдыха нашей необъятной родины. Хотя обычно, конечно, приходилось довольствоваться местными оздоровительными учреждениями.

И в учреждениях этих ощущал себя наш отпускник как рыба в воде — куда только девались копившиеся весь год и не находившие выхода злоба да желчь — скакал в мешках, бросал кольца на палку, базлал песни у костра, ел много и с аппетитом, дрых посреди дня, валялся на пляже долгими часами. И, разумеется, непременно у него случался пресловутый курортный роман с какой-нибудь. А иногда и два романа в один «заезд». И только одного традиционного курортного занятия Аркашка не любил — читать книжки. Пытался пристраститься, чтобы хоть перед бабами интеллигентность изображать, они это иногда ценят, но — нет. Чтение совсем не шло.

Забавно, что Мишка однажды тоже попробовал в дом отдыха на халяву закатиться. Это еще до «рыгаловки» было, еще Мария только дозревала до того, чтобы на крайность пойти, а пока искала менее радикальные варианты. Так что принудила мужа к странному для него времяпровождению еще и она, не убоялась, что какая-нибудь от безысходности польстится на пьяницу, в надежде как-нибудь постепенно воспитать себе полноценного мужа, раз готового не предвидится.

А Мишка в первый же день волком взвыл от глупости и бессмысленности всего там происходившего, на второй день надрался в «лоскуты» и надебоширил, за что был незамедлительно изгнан вон, да вслед полетела «телега» начальству. Нет, если бы в пруду, на берегу которого это злачное место располагалось, ловилась рыба, Мишка бы стерпел все. Даже — трезвость. Но рыба не ловилась…

И впредь он столь бездарно личное время никогда не тратил. Хотя Аркашкино пристрастие к организованному отдыху не осуждал. Понятно же все. Надо же изредка и рефлексу волю давать…

Между тем Аркашкин рефлекс и так не слишком-то простаивал. (Или — пролеживал?) Едва Аркадий Федорович окончательно отошел от эпопеи «по установлению отцовства», завершившейся его полной если не реабилитацией, то, по крайней мере, как сказали бы теперь, «отмазкой», так понемногу начал пользоваться пусть не ажиотажным, однако вполне устойчивым спросом. То в одном месте заночует, то в другом. А что — грамотный и не слишком пьющий мужчина, на работу в костюме ходит да при галстуке, в компании балагур и даже где-то весельчак. Зарабатывает, правда, не ахти, но, может, будет еще, перспектива-то не делась никуда.

А годы тем временем проходили. Уж за тридцать перевалило. Мишка в тридцать как раз первое знакомство с наркологом свел, спустя месяца три твердо убедился сам и других убедил, что знакомство вышло удачное. Сделался расчетлив, если не сказать скуповат, начал к заработкам и рациональному расходованию семейного бюджета повышенный интерес проявлять, будто стремился ранее пропитое наверстать, компенсировать.

На этой почве они с Марией даже пару раз сравнительно крупно повздорили. Сравнительно, потому что уровень «взаимной нежности» при этом, как всегда, ничуть не снизился, уж во всяком случае, про их ссоры никто никогда не узнал. Зато Мишка в результате дебатов признал свою неправоту — тоже, между прочим, как всегда, — и нарастающую жадность сердца обязался взять под контроль рассудка. То есть, быть может, тут имел место один из малоизученных побочных эффектов лечебного курса, сам собою с течением времени сходящий на нет, ибо скупердяйство пролеченного алкоголика постепенно вернулось к приемлемому уровню.

Стремление же к более высокому заработку признали ни для кого не опасным и бороться с ним не стали, отчего благосостояние семьи сразу поползло вверх, ведь даже копеечку, добытую во внеурочное время, Мишка в целости приносил, отчитывался. Хотя и не всегда официально сдавал — не было в том нужды, зато возникла потребность самому быть неизменно при деньгах. Как солидному мужику. Деньги эти Мишка, разумеется, никогда не тратил — ну, разве детишкам иногда ерунду какую-нибудь покупал да приятелям, проявлявшим непреодолимую назойливость, до получки ссужал на бутылек — однако некая неизменная сумма в кармане была теперь, что ни говори, одной из важнейших категорий личной Мишкиной кустарно-любительской философии, основы которой, если кто подзабыл, закладывались в университетах стройбатского экзистенциализма…

К тому моменту Мария уже окончательно рассталась с советской торговлей, хотя многие знакомые ее отговаривали, мол, от добра добра не ищут. Но Мария устроилась в местное отделение госбанка, где был довольно молодой тогда коллектив и, естественно, сплошь женский, возглавляемый, однако же, мужчиной солидных лет, матерым спецом в области политэкономии социализма, которая, если кто никогда не слыхал, отличалась от своей капиталистической сестры как небо от земли.

А еще данный руководитель, помимо финансового опыта, имел поистине бесценный опыт руководства бабами, которыми руководить весьма сложно не только в силу особенностей женского характера, но также в силу особенностей женского организма, из-за которых, повторимся, лет до тридцати женщина на законном основании весьма ненадежный работник. Зато после тридцати, если вы смогли перетерпеть все эти бесконечные декретные отпуска и бюллетени по уходу за вечно простужающимся ребенком, вы имеете бесценный трудовой кадр — непьющий, аккуратный, ответственный и безотказный. Если, конечно, его не переманит к себе какая-нибудь сволочь. Впрочем, управляющий госбанка в те времена был столь влиятелен, что мало кто отваживался по-воровски увести работника, старались, если уж очень надо, полюбовно договориться.

Правда, Марию Сергеевну Колобову, набравшуюся в горторге всевозможного полезного опыта, с отличием окончившую кооперативный техникум, всемогущий управляющий госбанка не вырастил, в отличие от большинства, на своей канцелярской грядке, а именно бесцеремонно переманил. Как говорится, «что не позволено быку…».

Переманил и сразу сделал заместителем главбуха. А через год-другой совсем уж ветхая главбухша вынуждена была передать Марии пост. Нет, она бы еще, наверное, ползала на любимую работу, пока не свалилась посреди тротуара или на рабочем месте. Но женщине уже и так под восемьдесят катило, она давно не только детей да внуков на ноги поставила, в люди вывела, а и за правнуков вплотную взялась — ну, сколько ж можно пользу приносить, ей-богу, другим ведь тоже охота!

И Марии тоже долго пришлось бухгалтерию банка возглавлять. Даже при капитализме несколько лет отпыхтела. Ведь когда она пришла, как раз в бухгалтерии одни тридцатилетние остались, отчего потом долго-долго никакого движения кадров не происходило. И многие бабы всю жизнь в рядовых проходили, хотя всегда могли за любой стол сесть. Их же, несчастных, и сокращали, когда начались перманентные сокращения переходного периода, Мария Сергеевна подругам всем сердцем, разумеется, сочувствовала, но не уходить же самой, чтоб осталась другая.

Впрочем, до этих грустных дней еще немало веселого, приятного и радостного произошло. Так, когда дочери Танюшке исполнилось двенадцать, а сыну Женьке — шесть, то есть, когда ютиться в коммуналке, расширившейся, правда, естественным путем до двух комнат, сделалось и неприлично, и совсем невмоготу, всесильный управ выбил для своей молодой и перспективной главбухши отдельную трехкомнатную со всеми удобствами.

Ох, и радости было! Правда, Мишка любимой своей сарайки лишился, ведь подвальная кладовка заменой обжитой сарайки, где и тень в жару, и свежий воздух круглогодично, никак не может быть. Однако в ту пору Колобов в своем дощатом помещении стал как раз существенно меньше нуждаться, чем недавно еще. Поскольку был не так давно выстроен собственноручно кирпичный гараж, правда, не у самого подъезда, а на некотором удалении, в гараже блистал эмалью цвета «морской волны» двухцилиндровый «ижак», следовательно, и большая часть инструментария Мишкиного, традиционно с разных работ наворованного, а также многочисленный рыбацкий инвентарь перекочевали туда. Тем более Михаил уже давно ничего ни с кем не распивал в самом удобном для распивания месте. Так что утрату сарайки он пережил, можно сказать, безболезненно, тогда как несколькими годами раньше получилась бы ощутимая душевная травма.

Даже новоселье закатили с подобающим размахом, хотя и опасались, как бы главный новосел не запировал, но он мужественно продержался весь вечер на компоте да минералке, на баяне много играл, только про «Ладу» не пел. Петь на трезвую голову вместе с нетрезвыми гостями посчитал неуместным, хотя, вообще-то, всегда «с песней по жизни» шагал, то есть всегда, особенно в уединении, мурлыкал под нос что-нибудь из советских композиторов. И что интересно, он был единственный такой певун во всей обширной родне, ни один из детей этой папкиной изюминки не унаследовал. Если не считать того, что дочка Танюшка музыкальную школу успешно закончила и даже одно время намеревалась в консерваторию подавать на отделение народных инструментов композиторского факультета по классу баяна. К счастью, потом передумала и пошла по маминой линии.

Однако на новоселье они с отцом даже минут десять на двух баянах зафигачивали какую-то Танюшкину собственную пьесу, хотя, конечно, Мишка дочери больше мешал, отчего она и бросила быстро. Мешал; однако в музицировании — это надо признать — он после армии все ж несколько продвинулся, теперь под его аккомпанемент хоть что можно было спеть, а не только сплясать.

А еще к приятному и радостному в те времена многие люди относили получение в качестве поощрения из рук доброго государства вожделенного участка неудобицы или болота, который надлежало превратить через определенное время в цветущий сад и к тому ж воздвигнуть на нем хижину. Однако если в срок не уложишься, пеняй на себя. Отберут и другому, более ответственному да трудолюбивому очереднику передадут.

Вот Колобовы и это поощрение вслед за квартирой отхватили. И сразу на субботник всю родню мобилизовали: трех сестер с мужьями да почти уже взрослыми детьми и Аркашку, до сих пор не женатого. Только больных престарелых родителей оставили дома. И большая бригада мелиораторов-любителей образовалась, Беломорканал, может, и не прорыть, но привести к некоторому виду шесть соток заросшего озера Карасьего вполне под силу.

По крайней мере, когда на болото наши романтики-энтузиасты прибыли, там, на других участках, работа кипела уже вовсю: сновали деловито-озабоченные люди с носилками и шанцевым инструментом, горели костры, высились терриконы болотных кочек, срубленных под корень лопатами или специально изготовленными руками новаторов рубильниками. А кое-где уже щедро рассыпалась по выровненным площадям известка, поскольку опытные люди определили, что, раз болото, почва должна быть «кислой».

— Ого, — сказал ошарашено Аркашка, очень кстати припомнив строчку из популярной тогда киношной песенки, — «и на Марсе будут яблони цвести»!

Бригада дружно, однако немного нервно рассмеялась самой удачной, может быть, во всей жизни, хотя и нечаянной Аркашкиной шутке. Нервно — потому что было, вообще-то, не до смеха. А тут еще шестилетний Жека-Геня учудил — услышав, что почва «кислая», взял да и украдкой попробовал почву на вкус. Прирожденный исследователь. Над пытливым ребенком посмеялись уже не так нервно, хотя мать, конечно, в ужас пришла и успокоилась, лишь когда вымыла сыну язык кипяченой водой из привезенной с собой фляжки.

Но, раз уж приперлись в такую даль, раз хозяева «хавчика» да выпивки на всю артель наготовили, то, ничего не поделаешь, пришлось поработать. Не очень упорно — мало нарубили кочек. Если такими темпами продолжать — точно изгонят из товарищества.

И больше никто из родни сюда в период освоения не приезжал на «помочь», которая в иных российских местностях зовется, кажется, «толокой». «Обчество» больше робких намеков не расслышало.

Зато потом, наведываясь по случаю в сад Марии да Михаила в одиночку, по двое, а то и семьями, искренне изумлялись и восторгались родственники: ведь все-все у Машки с Мишкой было не хуже, чем у людей, а у людей — не хуже, чем у Мишки с Машкой! И прогуливались они по аккуратным дорожкам, проложенным прямо по дну бывшего озера Карасьего, вдыхая ароматы, наслаждаясь видами любовно возделанных коллективно-частных угодий, вкушая сладкие плоды героического труда и философски-размягченно размышляя о будущем человечества: «А что, черт возьми, может статься, когда-нибудь земляне и впрямь далекий Марс так же уделают, если только ранее того родную планету, а заодно и себя не угробят своим необузданным трудолюбием да еще более необузданным стремлением к излишествам и комфорту…»

А тут вдруг умерла в одночасье Анисья Архиповна. Лет ей было еще совсем не много, шестьдесят семь, кажется, на сердце она всю жизнь жаловалась и таблетки всю жизнь потребляла без счета и разбора — надо заметить, это был общий для большинства Колобовых пунктик, сестры и брат Аркадий тоже к старости основательно развратили да расшатали организмы свои неистребимым пристрастьем к фармакологии и фармакопее. Старуха жаловалась на сердце всю жизнь, но при этом родила пятерых вполне здоровых детей и успешно вела немалое домашнее хозяйство безо всяких бюллетеней, которые, между прочим, раньше даже рабочим лошадям в случае травм и болезней полагались. Поэтому к ее жалобам относились, как к свисту ветра за окном.

Умерла от инсульта, который сразу оказался роковым. Хотя вся конституция поджарой старухи противоречила классическим параметрам гипертоника. А года через полтора на поиски жены среди райских джунглей отправился Федор Никифорович, чрезвычайно удрученный и даже несколько оскорбленный тем, что всегда кроткая жена его вдруг так, вопреки правилам и не посоветовавшись с ним, померла. Они же были одногодками, стало быть, ей надлежало пережить своего Федю, как минимум, на десять лет. Так, во всяком случае, почти все делают.

Правда, старик, в отличие от непутевых сыновей, никогда в жизни не курил и алкоголем не злоупотреблял, так что порочное, в сущности, правило, на него вряд ли распространялось. Но он про это как-то не подумал и тоже, никого не утомив, только с неделю в больнице помаявшись, тихо преставился от острой почечной недостаточности.

И совсем уж вопреки нормальному жизненному распорядку, не дотянув даже до полтинника, скончалась младшая из сестер Вера. Детишек родить ей по какой-то причине не довелось — может, оно и к счастью — в последние годы бедняжка очень страдала от быстро прогрессирующей болезни Паркинсона, развившейся, как считала родня, из-за побоев, издавна практиковавшихся в этой злосчастной семейке, но самой Веркой упорно скрываемых от родных и общественности. Скрываемых даже тогда, когда факт был, как говорится, на лице.

Само собой, у мужа-садиста денег на похороны не оказалось, и весь дорогостоящий ритуал пришлось оплачивать в складчину родственникам, тогда как все нажитое досталось ему, паразиту. Татьяна сгоряча хотела было судиться с ним, но потом, кое-как горе пережив, отказалась от этой затеи. Пусть, мол, подавится гад. И «гад», похоже, впрямь подавился. И года не протянул в одиночку, промотав все, что только можно было промотать. Квартира, загаженная и почти полностью опустевшая, разумеется, осталась, но квартиры в ту пору — этого-то, небось, никто еще не забыл — наследовало только государство. Впрочем, все это Вериных родственников уже совершенно не касалось. Тем более их не касалась проблема погребения не просто чужого, но глубоко чуждого им мертвеца. И его, скорей всего, вообще нигде не похоронили — просто увезли в крематорий с концом…

Однако в результате всех этих грустных событий — одно из них, впрочем, доставило хотя и греховную, но, тем не менее, радость — Аркашка сделался единоличным владельцем родительской недвижимости, а также обширного земельного надела. Соток, пожалуй, двадцать. Вся родня дружно решила отписать свои паи в пользу неприкаянного братика, который у них теперь самый несчастный, который совершенно бессмысленно тратит жизнь и которого лет до сорока назойливо пытали: «Когда ж ты, Аркашка, наконец женишься?», а после сорока помаленьку отстали, отступились.

Но Аркашка вовсе не чувствовал себя несчастным, хотя заблуждений родственников предпочитал не развеивать. Он стал реже ночевать в чужих постелях, потому что теперь имел возможность приглашать бесхозных, а в другой раз даже не бесхозных, но ищущих новых ощущений баб на свою территорию, которая ведь осталась без женской руки и женского догляда.

А однажды вдруг как снег на голову свалилась почти уже стершаяся в памяти пионервожатая Светочка, на которую Аркадий Федорович долгие годы валил всю вину за свою поломанную жизнь, во что знакомые и родня с большою охотою верили.

Светка прикатила — и все дыхание затаили: «Неужели — вот оно?!»

Вряд ли эта явно и во всех смыслах заметно протратившаяся женщина прямо из самой Москвы на Аркашкину голову свалилась. Скорей всего, путешествие вышло куда более извилистым. Если оно вообще когда-либо в Москве начиналось. Хотя с другой стороны, далеко не всегда и далеко не все даже коренные москвичи неизменно благоденствуют.

О чем и в каких выражениях объяснялись Аркадий со Светланой в первые часы и дни встречи на новом этапе жизни, никто, разумеется, слышать не мог. Но, раз он после первой же совместной ночевки тотчас ее не прогнал, то люди, естественно, дружно подумали: «Ну, бог даст, сладится. Даже и детишек еще можно, если постараться, успеть…»

Разумеется, романтичная должность старшей пионервожатой осталась в далеком Светочкином прошлом. Она, собственно, советской пионерии больше ни одного дня не служила после того, как со своим артековским товарищем снюхалась. Однако на ниве народного просвещения — зачем бы ей врать-то — трудилась всегда. И, обосновавшись у Аркадия Федоровича, тоже сразу на работу устроилась в знакомую смолоду школу учительницей истории СССР да обществоведения. То есть, по всему видать, настроена была всерьез на тихую семейную пристань.

И можно себе представить умиление сестры Антонины, когда, зачем-то заскочив к брату на минутку, застала она во дворе этакую, а-ля Марк Шагал, буколическую картину: «Светлана Олеговна, до сих пор сохраняющая трогательную преданность мальчишеской стрижке, избранной еще в юности, в закатанном выше колен тоненьком, изрядно отлинявшем трико и нежно-розовом атласном бюстгальтере просушивает любимую нейлоновую рубаху Аркадия Федоровича. В которой он вечером совместно со Светланой отправится в ДК родного завода для просмотра новой отечественной кинокартины „Я — Шаповалов Т. П.“». Ибо Светочка, развесив прочие тряпички, как обычно, на веревке, протянутой через весь двор, молитвенно воздев руки к небу, подставляла упомянутую рубаху солнечным лучам под наилучшим углом. И на лице женщины, руки, которой, наверное, уже затекли, была написана отчаянная решимость, несмотря на трудности, не сойти с места, пока не будет достигнута поставленная цель.

Правда, изрядно подпортил безупречное в целом художественное полотно сам Аркашка, когда, учуяв сестру, показался на крыльце и, сходу обложив трепетную Светочку матом, хотя, по сути, это было лишь пустяковое замечание относительно только что скушанного им супа, к сестре обратился, напротив, в непривычно елейной и даже, можно сказать, медоточивой манере: «Привет, сестренка, страшно рад тебя видеть, что-то вы совсем не заходите с того дня, как приблудилась эта, а, между прочим, напрасно, для вас — все по-прежнему, в любой миг дня и ночи!»

И, покончив за минуту со своим пустяковым дельцем, заспешила сестра Тоня восвояси, неся на лице печать некоторой растерянности и глубокой задумчивости. Нет, она не особо сочувствовала вволю поблудившей, судя по разным приметам, учителке. Однако нельзя же так. Не по-людски.

А еще догадалась, что Аркашка, вечно страшившийся прекословить даже самому немудрящему начальству, благодаря чему имевший среди неродных людей репутацию человека тихого, абсолютно бесконфликтного, то есть, проще говоря, «чмошника», теперь будет за все отыгрываться на этой Светке Олеговне, от крайней безысходности, наверное, угодившей к нему в кабалу.

Хотя вроде бы у нее где-то далеко есть взрослый сын — нет, не Аркашкин — но у сына, само собой, своя жизнь. А к тому ж есть, наверное, и особые причины, отчего им не живется вместе…

Впрочем, свободолюбивая Светочка, конечно же, долго терпеть откровенную Аркашкину тиранию, от которой и до самого пошлого рукоприкладства недалеко, не стала, бросила его со всею решительностью, едва подвернулся более-менее подходящий вариант. «Вариантом» стал ее коллега, тоже учитель, только литературы и русского языка, разжалованный в преподаватели слесарного дела за свои несанкционированные методические эксперименты и связанные с ними разногласия с бесчисленным начальством. По той же причине от него вскоре жена ушла, после чего он еще больше распоясался. Возможно, вскоре данный бунтарь и вольнодумец от педагогики стал бы в школе дворником либо дорогие сердцу стены своей педагогической лаборатории совсем оставил. Но тут появилась Светлана Олеговна, которая для начала виртуозно вытеснила на окончательный заслуженный отдых еще довольно крепкую завучиху, некогда давшую ей рекомендацию в партию, заняла сперва один ее пост, а потом и второй — секретаря партбюро.

И только после этого был пусть не реабилитирован, однако амнистирован вчистую мятежный филолог. А спустя недели две Светочка жить к нему перешла. И никакие страстные донесения наверх эту любовь разрушить не смогли. Филолог, правда, к преподаванию литературы возвращаться не пожелал, потому что им уже владели идеи реформирования трудового обучения, зато Светочку, по слухам, на руках носил. Но это явная метафора, конечно, стоит лишь милую парочку трезво сопоставить, и все ясно.

Более того, Светочка, как завуч и парторг, но больше как мудрая жена, понемногу, так что супруг даже не заметил, своими мягкими, но длинными и сильными, как у пианистки, пальцами придушила в супруге его страсть к педагогическим новациям. И они даже через определенное время родили девочку-дауна, которую пришлось сдать в соответствующее учреждение. Ну, правильно, разве по-настоящему домовитая женщина рискнет размножаться в глубоко «бальзаковском» возрасте, на грани, иначе говоря, климакса? Да у домовитой женщины и не возникнет никогда такой нужды…

А вторично брошенный одной и той же бабой Аркадий Федорович вдвое меньше и переживал, нежели в первый раз. Если не вдесятеро.

В конечном итоге удовольствие вымыть пол в Аркашкиной избе отведало до сотни вдовиц, разведенок, неудачниц и звереющих от своей постылой невинности перестарков. Ну, как минимум, десятка полтора. И в большинстве они смотрелись вполне достойными Аркашкиной руки и сердца. Многие, прекрасно осведомленные о чрезвычайной скудости Аркашкиных заработков и довольно точно оценивавшие весьма ветхое состояние недвижимости, в которую Аркадий по собственной воле единого гвоздика за всю жизнь не вбил, все-таки цеплялись за него, намереваясь не только кормиться собственными средствами всю жизнь, но еще и мужа кормить, будь он хоть какой, лишь бы просто был. Ведь женятся люди и замуж выходят не только по расчету и любви, но, может быть, даже чаще — от смертельной скуки и одиночества, которое выросшие дети и даже постоянно подкидываемые на воспитание внуки в сколь-нибудь существенной степени скрасить почему-то не в состоянии.

И, очевидно, медвежью услугу несчастным женщинам оказывала «внешняя», видимая всем Аркашкина репутация. Ну, помните — тихий, бесконфликтный и т. п. Даже более того — ужасно пугливый, абсолютно не способный постоять за себя. Такого сразу хочется пожалеть и приласкать.

Нет, разумеется, в молодости большинство женщин грезит о сильном, мужественном, надежном человеке, на которого во всем можно положиться. Однако с годами становится ясно, что истинная мужественность нынче стала отклонением от нормы, а не нормой, как некогда. То есть, если он — муж, то мужественность — уже как бы излишество. Хорошее, полезное и приятное, но излишество…

Увы, ни одна не прижилась. Даже, пожалуй, месяц никоторая не продержалась. И ни одна, навсегда покидая обманчивый в своей внешней патриархальности дом, не породила в Аркашкином сердце даже намека на сожаление. Наоборот, всякий такой уход приносил несказанное удовлетворение. Опять нет нужды даже в самой ничтожной степени менять привычный образ жизни. А уж найти оправдание самому себе по поводу очередного краха личной жизни — дело совсем нехитрое. Особенно, если имеешь крепкий навык.

Бывало, что между одной женщиной с серьезными намерениями и другой получался довольно существенный временной промежуток. И тогда Аркашка не брезговал женщинами без серьезных намерений, которым даже не думал предложить трусы его простирнуть. Нет, наверное, и эти бы охотно остались с ним сколько-нибудь пожить в сытости, тепле и других простейших утехах, однако такое категорически исключалось. Положительный как-никак мужчина, инженерно-технический работник, что люди скажут.

И вот как-то одна такая в очередной раз приблудилась. Аркаша выходит за ворота, а она, совсем молоденькая еще, но очень потрепанная, на его лавочке сидит пьяненькая, отдыхает, лыбится доверчиво.

— Сигареткой не угостите, дяденька?

— Угощайся, тетенька, — Аркашка — само благодушие, ибо тоже только что соточку намахнул, и еще достаточно на столе осталось, — только у меня «Прима».

— Да мне все равно, лишь бы дым шел… А как тебя, дяденька, зовут, если не секрет?

— Не секрет — дядей Аркашей зовут.

— А я — Галина… — После паузы, не дождавшись встречного вопроса. — «Галина Бланка», хи-хи!..

— Это которая — «буль-буль», что ли? — Любая, не окончательно пропащая, обиделась бы на подобное уточнение, но эта не обиделась ничуть.

— Ага, хи-хи… Может, у тебя, Аркаша, и выпить найдется? За мной не пропадет.

— Да что с тебя взять-то, сердешная?

— А все, что захочешь, то и возьмешь.

— Вот именно — если захочу… Ну, так и быть, айда уж…

Нет, у совершенно трезвого Аркадия Федоровича благоразумия бы наверняка хватило. Да он просто ни за что не пустил бы в дом столь сомнительное существо, как, например, никогда не пускал ищущих себе хозяина бродячих собачек да кошечек. Хотя, вообще-то, и то, и другое животное были традиционными обитателями этого частного владения, а когда они естественным образом отживали свое, им на смену тут же заводились новые, но не какие попало, а из хороших рук.

А не совсем трезвый Аркадий Федорович не устоял, польстился на сравнительно свежую плоть. Тем более что водочку они предварительно допили, и благодушие вперемешку с похотью поперли через край.

Потом, взяв уже довольно скромное свое, Аркашка девку сразу выставил за дверь честь по чести, даже две сигаретки в дорогу дал, чтоб не поминала лихом, плотно запер все засовы и завалился дальше спать одиноко-вольготно.

А когда проснулся под вечер совершенно трезвым, хотя приметно помятым — годы все ж таки, уже и пол-литра на двоих не проходит без неприятных последствий — и перво-наперво тщательно проверил, не сперла ли гостья что-нибудь ввиду его ослабленного контроля над ситуацией, то, урона не обнаружив, вдруг мгновенно всей душой заболел, завибрировал, затрепетал: «А если она, курва, заразная? Если у нее — СПИД?!»

СПИД, надо сказать, по уже бывшей к тому времени стране Советов триумфально шествовал, как некогда революция, а спустя семьдесят с чем-то лет наш дичайший капитализм.

И, не утерпев, в следующий же день помчался Аркадий Федорович дорогостоящий анализ анонимно делать. В областной город для этого специально поехал, хотя с деньгами у него в тот период было худо, как еще никогда.

В конце концов удалось равновесие души восстановить. Пронесло. А тут в аккурат — очередная жертва с серьезными намерениями. Ну, — милости просим, коли пришла. Сели за стол чинно-благородно, угостились, чем Бог послал, а посылал Он всегда свои гостинцы вместе с претенденткой, выяснили — кто такая, откуда, по чьей рекомендации. И вечерком, как водится, — в постель, уже капитально знакомиться.

Но тут, как черт из табакерки, «Галина Бланка» — пред мысленным взором. Только на мгновение и мелькнула, но хватило, чтоб Аркашку липкий холодный пот прошиб. А также иное последствие ужаса проявилось.

И бабенка, поерзав минут пять, деликатно удалилась. Может, будь она немного постарше, повздыхала и осталась бы, смиренно перебравшись на диван. А эта, видимо, полагала, что жизнь ее все же не до такой степени пока кончилась.

Но потребовалась еще пара отчаянных и безуспешных попыток продлить плотское счастье, прежде чем Аркадий Федорович зарекся подобным убийственным для оставшегося здоровья — не столько физического, сколько морального — образом бороться за это счастье, которое, тем более, уже не представлялось абсолютом, без которого немыслимо дальше жить.

Впрочем, нет, еще была мысль, почерпнутая, как обычно, из телевизора, откуда ж еще. А точнее — из рекламы. Но, когда Аркадий Федорович разузнал — что было вовсе не просто — сколько же стоит «Золотой конек», который так расхваливал артист Пуговкин, млея в окружении целой толпы первосортных телок, то сперва ужаснулся, после мигом произвел в уме несложные вычисления, которые показали, что «Золотой конек» сожрал бы личный годовой фонд таблеток от сердца, от головы, от живота и втирания от спины. Тотчас последнего искушения как не бывало.

Однако мы, пожалуй, слишком забежали вперед, даже на знаменательном рубеже эпох не притормозив, поэтому, возвращаясь назад к тому месту, где дружная семья брата Михаила в страдальческих позах застыла над грядками с клубникой «Викторией», надеемся заодно устранить пробел на социально-политическом фоне нашего рассказа…

А Мишка продолжал непринужденно и, по мнению некоторых, вызывающе вести трезвый образ жизни. На работе сделался гордым и неприступным в том смысле, что все вокруг стал оценивать не только с позиции совправа и, в частности, КЗоТа, но и — чем дальше, тем больше — с точки зрения «Конвенции о правах человека». Раздобыв и выучив ее чуть не наизусть, заодно ознакомившись с историей вопроса, то есть английской «Хартией вольности», североамериканским «Биллем о правах».

Потом, анализируя делающуюся на его глазах постмодернистскую историю родной страны, Мишка горько каламбурил, именуя сооружение, причудливо вырастающее в ходе бесконечного творчества «отборных» российских граждан, то «Былью о правах», то «Былью о правых», то «Биллем о нравах», то и вовсе «Пылью от бравых». В зависимости от конкретного исторического момента.

Таким образом, уже понятно, что затяжное алкогольное воздержание Мишку весьма далеко завело. Нет, сперва-то, пока еще надоевшее всем советское право действовало, все было нормально и временами даже красиво. Перед Мишкиной невесть откуда взявшейся гордостью и теоретически неотразимой язвительностью, граничащей с нахальством, в условиях нарастающей политической неопределенности советское до мозга костей начальство все чаще оказывалось безоружным. Потому что привычными методами ущучить «больно грамотного» Мишку было невозможно. Для этого требовался повод, а Мишка повода дерзко не давал. Зато с нескрываемым наслаждением и непременно публично уличал руководство в некомпетентности, неумении перестроиться, в превышении полномочий и незнании возглавляемого производства.

Нет, он и раньше, в свою нетрезвую эпоху, старался не позволять собою помыкать, но раньше за ним постоянно числились большие да малые грехи, более того, он и наперед не мог никому обещать безупречной трудовой дисциплины. В силу чего прогибаться, конечно, приходилось. Но лишь — до некоторого предела. Выйти на работу в воскресенье, чтобы закрыть тем самым недавний прогул, — пожалуйста. Если, конечно, представится физическая возможность. Промолчать, когда творится явная несправедливость в отношении безответного, навроде брата Аркашки, коллеги. Даже просить прощения и снисхождения, если в конце рабочего дня, не утерпев, принял граммульку, а тут застукали.

Но ежели, к примеру, начальство, пользуясь тем, что у Мишки «рыльце в пушку», начинало его использовать в качестве наглядного пособия для назидания другим — смотрите, мол, на этого разгильдяя, который позорит наш славный коллектив, и мотайте на ус, а ты, Колобов, не ухмыляйся, как последний, кретин, потому что пожалел я твоих ни в чем не повинных детей и уважаемую Марию Сергеевну в последний раз — Мишка выходил из себя задолго до окончания любовно сочиненной начальничьей речи и, в лучшем случае, молча удалялся прочь, а в худшем — выдавал, естественно, публично весьма занятную информацию о самом «благодетеле» трудящихся, «непревзойденном знатоке производства» и «радетеле» государственной собственности. Лишь после этого удалялся.

Так что Мишка, пока пировал, «покорил» столько всевозможных промышленных предприятий, сколько братан — баб. И некоторые ему «покорились» даже не по разу. Как и братану.

Потом, когда пришла свобода, обернувшаяся рабством в такой изощренной и особо циничной форме, какая даже россиян, ко всему притерпевшихся, до печенок потрясла, как же искренне Мишка грустил по тем прежним начальникам, милейшим, как оказалось, ребятам, с каким стыдом вспоминал обиды, нанесенные им — им!..

Впрочем, большинство из них благополучно пересидело переходный период и в новой жизни не пропало — это ж народ, тем только от большинства отличающийся, что к любой ситуации приспособится, лишь бы не ставили, без лишних формальностей, к стенке как враждебный класс — однако то были уже совсем новые, закалившиеся в полыме перестройки супермены, которых ни новейшим КЗоТом, ни тем более «Биллем о правах» не смутишь.

Они, вне всякого сомнения, продолжали бережно хранить билеты членов КПСС, тогда как Мишка свой сдал одним из первых да еще в заявлении, дабы себе путь к отступлению разом отрезать, написал, что больше не желает иметь отношения к самой, как выяснилось, кровавой организации всех времен и народов, и будущие капиталисты — члены бюро райкома — страстно, наперебой измышляли ему такую суровую кару, чтоб содрогнулись другие, в коммунистической вере не твердые; они продолжали бережно хранить билеты вовсе не потому, что хотели возврата к прошлому — нет, боже упаси, — а просто на всякий случай.

Зато в повседневности, платя холопам своим унизительные гроши, помимо работы, желали получать и получали не всякому понятное наслаждение, поминутно угрожая увольнением без выплаты заработанного в последние два месяца даже не за то, что супротив вякнул, а за то, что без должного восторга и песьей преданности в глаза хозяйские обмороженные поглядел.

Впрочем, впечатление о том, что Мишка только и делал, что конфликтовал, качал права, боролся и тому подобное, было бы, прямо скажем, ложным. Потому что в реальности он хотя и не выглядел совсем уж «тварью дражащей», как некоторые, однако старался все же лишний раз нервные клетки не тратить, до полной конфронтации дело не доводить. И чаще ограничивался размышлением о жгучих вопросах современности, а не революционным действием, устными творческими фантазиями в кругу социально близких лиц, а не ежедневным бунтом героя-одиночки против порочной системы. Не дурней же паровоза.

А размышлял Мишка теперь почти непрерывно. Хоть на столбе сидя, хоть грядку в саду перекапывая, хоть на поплавки тупо глядя долгими часами. Но лучше всего получалось — когда, лежа ночью на берегу озера, оставался наш Михаил наедине с мирозданием. Тогда мысли в голове роились и мерцали, как звезды его родной галактики. Порой такие сверхновые вспыхивали, что аж захватывало дух.

И, об этом тоже можно легко догадаться, пристрастился мужик читать. Вообще-то, он и всегда немало читал, особенно на выходе из запоя, что было своего рода терапией, вроде выведения шлаков из организма посредством препарата «гемодез», а один раз даже посредством некоей книги удалось ему себя на грани алкогольного психоза удержать. Вот бы удивился и порадовался, узнав про это, автор терапевтического сочинения.

Но раньше Мишка читал все подряд, а, покончив с пьянством, или, может, тут главную роль нарастающий возраст играл, определил приоритеты в чтении, выработал собственную стройную систему поглощения и усвоения интеллектуального продукта. Впрочем, нередко он от системы отходил. Гибче же надо быть, широту взглядов и вкусов вырабатывать.

И однажды оказалось, что довольно богатый фонд муниципальной библиотеки Михаилом Федоровичем уже потреблен. От новых же поступлений, скудноватых, конечно, зато глянцевых, красочных, в большинстве переводных, но если не переводных, то будто бы переводных, увы, почти всегда выходило несварение мозгов и раздражение души у самого видного в городке читателя.

Пришлось ограничить свой аппетит периодикой, которая была доступна в еще более ограниченном количестве, но что поделаешь. В прежние времена сам бы кучу журналов навыписывал, кабы опять же не лимит, о котором нынче, может, никто уже не помнит, а теперь иной лимит воспрещает духовно да интеллектуально излишествовать…

Смешно сказать, но в условиях этого дефицита Мишке однажды в голову дичайшая мысль зашла — а не сочинить ли самому такую книжку, которую прочел бы с наибольшим удовольствием? Однако Мишка над мыслью такой лишь посмеялся, после чего сразу и решительно прочь ее отогнал. Как брат Аркашка примерно в то же самое время — мысль о «Золотом коньке». Какая может быть книжка, если бог таланта не дал?

Но получалось, что Мишка чисто по-донкихотски желал вопреки всему сохранить в себе зачем-то приобретенное еще в начальных классах школы трепетное отношение к печатному слову, книге. Хотя давно уже понял — не дурак, небось, — что книги гораздо чаще пишут не талантливые люди, а совсем наоборот. Тем более в последние годы. Но Мишке было бы перед самим собой ужасно стыдно уподобиться агрессивным и беспредельно дремучим графоманам, сборища которых он пару раз нечаянно заставал в муниципальной библиотеке. Ужасаясь, он думал, что если даже эти, деформированные страстью самовыражения, обитатели российского захолустья столь самонадеянны и столь страстно нетерпимы к малейшему намеку на критику, то каковы должны быть пишущие политики и эстрадные знаменитости?!

Когда Михаилу с Марией Сергеевной стало на двоих восемьдесят, дочь Таня уже, закончив высшее учебное заведение, работала в одном из отделений вездесущего госбанка, причем в большом городе. Ездила на автобусе туда каждый день. А помимо того на последнем курсе надумала выйти замуж за парня, с которым дружила еще со школы и которого терпеливо, но, главное, честно из армии дождалась.

И эта милая старомодность на фоне тревожащих консервативное воображение симптомов стремительного экспорта сексуальной революции, старомодность, казавшаяся временами неправдоподобной, очень растрогала многие чувствительные, несовременные натуры. Что уж тут про родителей говорить.

И тем не менее, пока вопрос проходил стадии обсуждения да согласования, Мария и Михаил не были на сто процентов уверены, что малоразговорчивый и, пожалуй, несколько флегматичный паренек Леня есть идеальный и единственно возможный вариант. Можно не сомневаться, что Ленины предки подобную неуверенность относительно выбора своего лучшего в мире сына ощущали тоже. Ибо все родители мира так устроены.

Причем, ладно бы Мария усомнилась в гармоничности отношений дочери, имеющей развитые духовные запросы — ну, коли институт девка заканчивает — с парнем, ярко выраженных культурных амбиций не имеющим. Так нет, наоборот, Мишка первым проблему заострил. И жене волей-неволей пришлось стать как бы научным оппонентом, то есть таким специфическим оппонентом, который, вообще-то, во всем согласен с тем, кому оппонирует.

Хотя если глубже копнуть, то все сразу становится на свои места. Предельно логичным делается. Ибо Мария, прожив весьма уже длительную совместную жизнь с бывшим ремесленником Мишкой, теперь не могла не сознавать, что в процессе жизни муж, возможно, отчасти и за ее счет, прошел более существенный, чем она, путь самосовершенствования. Потому что почти все практические задачи решала она, а Мишка только ни шатко ни валко выполнял ее настоятельные рекомендации, но стоило оставить его без присмотра, немедленно принимался теоретизировать, рефлексировать, сублимировать, медитировать и вообще черт-те чем заниматься. И упаси бог его корить, когда главным среди семейных приоритетов всегда был этот сакраментальный и в чем-то, пожалуй, даже сакральный: «Да пусть мужик тешится хоть чем, лишь бы водку не жрал!»

А в свою очередь Михаил, не забывая, конечно, о том, каким убогим да примитивным сам жизнь свою начинал, но еще располагая чрезвычайно развитой наблюдательностью, не без некоторой горечи констатировал, что далеко не все люди, по тем или иным причинам замешкавшиеся на жизненном старте, потом, заразившись здоровой и как бы спортивной злостью, всю остальную дистанцию проходят в состоянии предфинишного спурта, невидимого для большинства, но временами почти ожесточенного. Подавляющее большинство, напротив, чувствуют себя прекрасно и безмятежно, словно вовсе ни в чем ни от кого не отстало, а многие даже переходят на непринужденный прогулочный шаг или вовсе ходьбу на месте. Что особенно характерно для тех, кто номинально относится к интеллигенции и убежден, будто диплом о каком-нибудь образовании, полученный в юности, делает его человеком, которому дальше развиваться вообще некуда. А более всего эта убежденность свойственна захолустной элите, обреченной десятилетиями вариться в собственном соку, и кумиров, при желании запросто досягаемых, творить из числа себе подобных.

Таков, в частности, брат Аркашка, такова, если честно, и «мать Мария». Да, вообще-то, дочь Танюшка тоже, увы, недалеко ушла и с годами, скорей всего, полностью сольется со стандартом, на который никакого — ну, во всяком случае, положительного — влияния даже капитализм не оказал.

В итоге их совместное согласованное резюме получилось довольно противоречивым — Мишка же формулировал, а его формулировки часто этим страдали. И в самом сжатом виде звучало так: «Отнюдь не обязательно Танькин суженый, женившись, сразу рванет жену в культурном плане догонять, а, с другой стороны, если он чуток помедлит, то, весьма вероятно, догонять станет уж некого». Если совсем уж коротко: «Чему быть — того не миновать. Пускай женятся. Тем более что ни запретов, ни советов, если советы и запреты будут противоречить большому светлому чувству, детки так и так слушать не будут». Но главное — хорошие ведь детки-то, и нечего Бога гневить…

И, одним словом, сладилось. Свадьбу справили как положено…

Забавно, что сперва молодые намеревались с детьми повременить, прежде на ноги как следует встать, создать достойную современной семьи материальную базу, чтоб ни родителям, ни государству в рот не глядеть, хотя, конечно, жилье для семьи молодой специалистки оно предоставить обязано, а там пускай катится.

Государство, временно якобы, комнату отвалило в малосемейке. Все легче — на автобусах не трястись. Леня тоже в городе устроился. И вот однажды приезжают, как обычно, к предкам на выходные. Нормальной домашней еды поесть. Сами-то — пока настроятся. Да и расслабиться в привычной обстановке. Но вдруг — оба мрачней тучи!

— Что случилось, ребята?!

— Ничего, — сказал Леонид.

— Я — беременна… — едва выдохнула Татьяна и — в слезы.

Мария Сергеевна еще рта раскрыть не успела, а Мишка уже во все горло ржал, сидя на диване и раскачиваясь из стороны в сторону.

Пришлось всем дожидаться, пока он навеселится да объяснит причину столь безудержного веселья, когда у людей большое горе.

И Михаил, сообразив, что испытывать терпение близких больше нельзя, ржанье свое разом оборвал, слезы вытер и говорит:

— Да, незадача, действительно. Как же мы забыли вас просветить, что с женщинами, тем более замужними, такое случается?…

Но серьезности тона не выдержал, засмеялся снова, только уже тише да интеллигентней, засмеялся, сквозь смех приговаривая:

— Ну, молодцы, ну, уважили — и посмешили, и порадовали… Это ж замечательно, ребята, размножаться, чтоб вы знали, — самое важное дело на земле! На порядок важней — вы сами-то в этом еще не скоро убедитесь — всякой карьеры и денег… А хохотал я потому — слышь, мать, — что вы, такие грамотные да современные, залетели, как подростки-несмышленыши! Как мы с мамой Машей когда-то…

Словом, через несколько месяцев пришлось дочке работу на продолжительное время оставить. В большом городе, в сущности, тоже нечего делать стало — такой работы, какую Ленчик делать предпочитал, а предпочитал он большие грузовики по дорогам страны гонять, было и в родном городке предостаточно.

Оставили и малосемейку девятиметровую, не успев почувствовать себя в ней, как дома. Вернулись поближе к родителям. Сняли аж двухкомнатную «хоромину» в неблагоустроенной, правда, коммуналке — в такой же точно Татьянино детство прошло. Ответственные квартиросъемщики «хоромины» длинный рубль зашибали на северах, а площадь сдавала уполномоченная на это дело старушка, чрезвычайно требовательная относительно порядка в помещении. Собственно, эта старушка сдала комнаты не молодой семье непосредственно, а внушающей доверие Марии Сергеевне под ее персональную гарантию. Будто, ей-богу, номер «люкс» в пятизвездочном отеле, а не централизованно отапливаемое пространство, провонявшее керосином и содержимым выгребной ямы под окнами.

Там первый внучек Марии Сергеевны да Михаила Федоровича Федюня и родился. А им, следовательно, в совокупности восемьдесят два стукнуло. Еще ничего — сходно. Могло бы раньше случиться, если бы дочь не выросла серьезней и ответственней своих родителей.

И не стала она в одиночку пестовать Федьку до трех лет, как закон в то время уже дозволял, только до года дома досидела в халате, шлепанцах и без сколь-нибудь конкретной прически. А едва сыну сравнялся один год — безжалостно турнула его в садик и поехала в свой банк, чтобы продолжить строительство карьеры, но, главным образом, выбить-таки, вырвать, выреветь полагающуюся жилую площадь. И уж, конечно, не в малосемейке, а отдельную, соответствующую численности семьи квадратуру.

Мишке же пришлось не только почти что профессиональным дедушкой стать, но и, от сердца оторвав, отдать дочке свою «жигу». Ну, разумеется, уже в хозяйстве «жига» была. А до того — «запорожец», ласково именовавшийся «жопчиком». Пришлось отдать, чтоб молодой матери на автобусах не мотаться.

Что же касается «профессионализма», так это лишь сам Михаил свою обузу столь солидно именовал, а другие ее необременительной, скорей всего, полагали. Делов-то — забирать внука из воспитательного учреждения да заниматься с ним чем-нибудь до подхода основных сил.

Отец Леонид, заметим, даже если иногда возвращался со своей ненормированной работы вовремя, к числу основных сил как-то не относился. Он, заметим еще, подлинным отцом стал только, когда родилась дочка Валерка, что со многими начинающими отцами случается и, следовательно, суровому осуждению не подлежит, хотя, само собой, одобрению — тоже. Нет, Леня, разумеется, отцовские полномочия и обязанности признавал, однако еще не умел получать удовольствие от общения с несмышленышем, оставшись наедине даже ненадолго, явственно тяготился столь скучным обществом. А вдобавок — из парня еще ложная брезгливость не до конца выветрилась. Это он потом начнет Валеркины пеленки по собственной охоте стирать да саму ее под теплой водопроводной струей подмывать, жмурясь от умиления и восторга по поводу своей абсолютно немыслимой прежде самоотверженности.

Однако Федьке тоже с отцом было скучно. И если случалось, что отец его из детсада вызволял, то он сразу начинал канючить, к деду проситься. И к бабушке он большого интереса не проявлял. Потому, наверное, что на бабушку, только-только с работы вернувшуюся, сразу наваливалась куча иных забот — еду всей ораве на скорую руку сварганить. Мария, видите ли, считала немыслимым не накормить вечером всю дочерину семью. Так что ей потакать Федькиным капризам недосуг было, и она на него изредка даже прикрикивала, чего Мишка — никогда.

Таким образом, называя себя профессиональным дедом, Михаил впрямь не особо и преувеличивал. А другие, следовательно, волей-неволей преуменьшали. Может, даже из-за неосознаваемой ревности.

Обязанность взять внука из садика чаще всего затягивалась до самого вечера, заканчиваясь тогда лишь, когда Феденька наконец посреди непременной, экспромтом сочиненной сказки засыпал, держа деда Мишку за палец. Ведь понемногу дед стал для внука самым необходимым человеком. Необходимей самой матери, которая, кажется, рассматривалась им наравне с прочей близкой родней.

И это продолжалось аж до того дня, когда Михаил отвел Федора в первый класс. А потом разом прекратилось, потому что к тому моменту Татьяна, поняв со всей отчетливостью, что жизнь пройдет, однако из нового государства, плюнувшего на обязательства своего предшественника, но при этом взявшегося лихо распоряжаться несметным наследством, в основном деля его промеж любимчиками, квартиру не выбьешь и тем более не выревешь, ибо слезам оно верит намного меньше, чем прежнее, вторично отправилась в декрет и решила целиком — во всяком случае, на ближайшие годы — посвятить себя семье. Уроки с сыном, таким образом, «выполняла» она сама, Мишка в этом деле совсем не участвовал…

Однако мы тут сразу через много лет перемахнули, а между тем, в процессе их незаметного на глаз протекания, состоялись не только описанные выше локальные, но и куда более масштабные события. Как с героями нашего рассказа, так и со всей страной.

В стране началась и кончилась еще никем из оставшихся в живых свидетелей не позабытая перестройка.

Кончилась перестройка, завод, которому Аркашка, высокопарно выражаясь, без остатка посвятил свою жизнь, а, выражаясь нормально, на котором бездарнейшим образом жизнь свою единственную промотал за самое скудное, какие бы перемены ни происходили, жалованье, завод этот долбаный, несколько раз перейдя из рук в руки, в результате чего почти все его оборудование было сдано во вторчермет, приказал-таки долго жить. А и намучился же бедняга — врагу не пожелаешь. Хотя чуть ли не градообразующим был.

Аркашку и прочих ему подобных, само собой, — за ворота, чтобы уж после и ворота — за оборудованием вслед. Причем Аркашке было обидней всех, поскольку до пенсии ему оставалось где-то двести сорок дней. Плюс-минус неделя. Это вместо почетных проводов, на которые «трижды начальник отдела снабжения» сильно рассчитывал, потому что там наконец намеревался высказать непосредственно в глаза начальству все, что долгую жизнь копил, изредка обрушивая на головы близких, но содержимое при этом, понятно, не убывало.

И вдруг — никаких проводов. Выходное-то пособие только через полтора года кое-как выклянчить удалось. Наверное, ворота купил-таки какой-нибудь «металлург» из нынешних. То есть повезло еще Аркашке с выходным пособием. А что до не нашедшей достойного применения правды-матки, так ведь люди, которым не обретший счастья в труде снабженец намеревался ее сообщить, к неисчислимым Аркашкиным унижениям имели отношение самое малое.

Зато Мишка, во время перестройки года два попировав — уж больно волнующим вышло время, что есть, то есть — опять на длительное время излечился и продолжил путешествие по старым предприятиям городка, а также по новым разнообразным шарашкам, то возникающим из ничего, то исчезающим там же. За долгие годы уже не только высокое напряжение, но и электричество как таковое вконец обрыдло не выносящему никакого застоя Михаилу. Мельтешащие туда-сюда электроны переменного тока он готов был еще сколько-то терпеть, потому что благоволил им всю жизнь, но всегда тупо перемещавшиеся в одном направлении заряженные частицы постоянного тока, напротив, не нравились с самого начала, и счастье, что он с ними сравнительно редко дело имел. И все ж именно они его доконали, поскольку последней его должностью, связанной с электроэнергией, была должность аккумуляторщика.

После чего Мишка сменил еще целый ряд далеких от всякой энергетики профессий, которым не было нужды особо обучаться. Был пожарником, кочегаром в бане, ночным сторожем в магазине, оператором станции перекачки фекальных стоков. И, с присущей только ему самоиронией, называл себя Мишка тогда, в зависимости от настроения, то «опером», то «говнюком». Но самое интересное, он целых два года отработал ночным реализатором в ларьке. Возможно, его рекорд усидчивости до сих пор не побит никем.

Естественно, данные перечисленные профессии оплачивались скудно. Но Мишка вовсе не думал уклоняться от обязанностей добытчика и пристрастился числиться одновременно в двух, а то и трех местах. Тогда как кое-кто от безработицы с катушек слетал, но дело чаще всего было просто в неумеренных амбициях, в нежелании учитывать текущий момент и как-то уживаться с ним. Впрочем, Мишка безработным тоже какое-то время побывал, но при этом он, разумеется, довольно продуктивно, хотя и подпольно, прирабатывал. А что — если государство с ним так, то и он с государством — подобным же манером.

Метаморфозы в духе времени происходили и с Марииным банком. Он сперва даже на непродолжительное время как бы расцвел, то ли «Менатепу», ныне не существующему, тогда отдался, то ли «Империалу», также канувшему в небытие, то ли еще каким-то столичным жулиманам. На непродолжительное время Мария Сергеевна даже стала зарабатывать в несколько раз больше мужа, который тогда еще только искал собственный путь в рыночную экономику.

Так что кратковременный расцвет местного банка помог семье вообще не ощутить превратностей суровой переходной годины. Тогда как многие семьи всерьез бедовали. Аркашка, к примеру, точно бы бедовал, если бы скудость не была его пожизненным спутником.

Сынишка Женя, или, по-материному, Геня, преспокойно доучился в школе, почти ни в чем не зная родительского отказа, поступил в колледж, правда, платный, на специальность «Дорожные машины и механизмы», поскольку местное ДРСУ как раз на глазах у всех тогда натурально процветало, кто ж мог знать, что и это процветание закончится в аккурат тогда, когда Женька диплом привезет. Впрочем, парня все равно почти сразу на Северный флот забрали, притом в подводники — то-то Мария ревела, да и Мишка здорово переживал, ведь на год дольше служить, чем в сухопутных, — однако на «Курск» сын не попал и отслужил вполне благополучно. Даже очень достойно, много лучше, чем отец и дядька когда-то, хотя к тому моменту воинская доблесть общественностью уже слабо ценилась, уже незнакомых морячков на чужие свадьбы в знак уважения не затаскивали. Разве что в руках у тебя весьма популярный поначалу приборчик для коллективного пения под названием «Караоке».

Отслужил благополучно, а вот штатская жизнь как-то не заладилась. На первой же «давалке» — а такие с незапамятных времен любят охотиться за выпущенными из воинской неволи несмышленышами — еще ни на какую работу не поступив, жениться хотел, и родители бы, наверное, не смогли отвертеться, отгрохали бы свадьбу со старорежимным размахом. Еще и потому безропотно отгрохали б, что сами некогда женились, не обременяя пустые тогда еще головы мучительными гамлетовскими сомнениями. Отец так даже и погордился бы — в него сыночек благородством пошел, не в дядьку.

Но, к счастью, у той мадамы уже штампик в паспорте был, а избавляться от него — дело хлопотное и не очень быстрое, так что она сама отказалась от белого невестиного платья и всего прочего. Мол, по нынешним временам для полноценного семейного счастья и «гражданского» брака вполне достаточно. Мол, лучше денежные средства, предусмотренные «свадебной» строкой семейного бюджета, потратить более рационально.

Забавно, что нынче пятнадцатилетние шлюшки, дававшие всем без разбора и понятия не имеющие, кто конкретно их осеменил, убежденно, веря самим себе, утверждают, что беременность случилась в результате «гражданского» брака, который затем распался из-за несовместимости характеров. Однако с выбором отчества для младенца затрудняются, поскольку руководствуются исключительно теми же пристрастиями, которые определили выбор имени. А врать системно пока не выучились…

А помимо несомненной рассудительности, Женькина избранница имела на руках дочь-пятиклассницу, уже вне школы открыто курившую, имела, таким образом, возраст, превышающий Женькин на шесть лет, само собой, смолила по-черному и сама, так что мама Мария, побывавшая в их комнатенке с ознакомительными целями, утверждала, будто на той жилплощади молекулы саркомы легких, видимые невооруженным глазом, в несметном количестве плавают прямо в воздухе. Ну, мать же, а всем матерям присуща склонность к подобного рода аллегориям.

Конечно, Мария с Михаилом втайне очень рассчитывали, что сын охотку сорвет да и займется поиском истинной, достойной его судьбы. Ведь где-то же приуготовлена каждому такая. А потому всеми правдами-неправдами оттягивали выплату действительно предназначавшегося сыну стартового капитала. Квартиру, машину, дачу, работу, чтоб ни черта не делать и кучу денег огребать, они, в отличие от некоторых соотечественников, обеспечить сыну, понятно, не могли, но все же сумму, притом в долларах, скопили очень приличную по меркам хронически советского человека.

Однако бесконечно врать да изворачиваться такому человеку тем более невмоготу. Невыносимо раз за разом, обмирая от стыда и пряча глаза, говорить сыночку про то, что срок срочного вклада еще не подошел и жалко терять солидные проценты, хотя это было чистой правдой; про временное отсутствие средств в банке, что было чистейшим враньем; про ожидаемый со дня на день резкий скачок курса инвалюты, что действительно случилось и было названо словом «дефолт», однако несколькими годами позже, когда долларов уже и в помине не было. Ни на руках, ни на счетах…

Так что довольно скоро предки раскошелились. Но еще лелеяли надежду, что сын одумается, когда промотает со своей хищницей все до копейки. Черт уж с ними, с деньгами-то, «не жили богато — не стоит начинать». И сперва вроде бы события именно в этом направлении развивались — сняли сын с сожительницей двухкомнатную квартиру с газом и горячей водой, уж про остальное не говоря, девчонку прибарахлили по стандарту, установленному ее одноклассницами, сама Натаха — так эту профуру звали — разоделась принцессой и работу в ларьке бросила. Действительно, если такая шуба и сапоги такие во сне не снились твоей работодательнице, то как тебе сохранять неизменное, но осточертевшее почтение к ней?

А вот у Гени новых носильных вещей мама Мария не заприметила. Хотя они от пристрастного взгляда уж никак бы не ускользнули. И первый раз, во время очередной плановой инспекции, с «врио» невесткой поцапалась. Только дома потом благодаря валокордину да молчаливому Мишкиному поглаживанию по голове насилу отошла. И больше — никаких инспекций, себе дороже. Та, соответственно, тоже — ни ногой к «врио» свекровке.

Но сын продолжал часто к родителям забегать. Он наконец устроился на работу, правда, не в ДРСУ, где вакансий не нашлось, а водителем «бычка». Правами-то еще в колледже обзавелся — какой же дорожник без прав. Собственно, сын заезжал каждый божий день, а не забегал. На обед. Якобы в связи с местоположением базы, на которой он вкалывал, ему удобней обедать у родителей. Хотя, вообще-то, какая разница, если — на машине. Да и весь город из конца в конец промахнуть — пять минут.

Но сыну родному кто отказывает. Наоборот — самое свеженькое, самое вкусненькое. Да и мать, опять же, не столь обостренно чувствует второстепенность, в лучшем случае, своей должности.

Конечно, внушали сыночку и так, и сяк. Обрабатывали. «Окучивали», как говорится. И Мишка жене неизменно поддакивал. Причем, не потому, что полагается всегда с женой, так сказать, — единым фронтом, а по глубокому внутреннему убеждению. Хотя столько всяких книжек прочитал, в том числе и про любовь, что во всем без исключения сомневался уже, как бы автоматически. Но близко коснулось самого, так куда только рефлексия вся подевалась — собственноручно бы придушил волчицу ту позорную.

Но сын в ответ — одно и то же: «Люблю, люблю, люблю, люблю, люблю…» Как его дядюшка некогда на суде. Правда, дядюшка, наоборот, изо всех сил отбивался от попыток склонить его к сомнительному сожительству, а Женька что есть мочи избранницу свою выгораживал, убеждал родителей присмотреться к ней повнимательней, тогда, мол, отношения сами собой наладятся, уверял, что порочная пятиклассница любит его, как родного отца, и он тоже в ней души не чает, делился явно сомнительными прожектами о некоем щедром кредите в некоем щедром — не то что мамин — ипотечном банке, на который они приобретут шикарную квартиру в областном центре. О том же, как будет кредит погашаться, нес совсем уж несусветную, по крайней мере, для специалиста по дорожным механизмам, чушь.

Мишка еще интересовался у сына насчет продолжения их колобовского рода, как-никак Женька — единственная надежда такого сорта, и сын даже с большим энтузиазмом, чем «утопию про ипотеку», рассказывал не об одном, а целых двух запланированных продолжателях. Дескать, уже, на основе изучения их с Наташей генеалогических древ, анализов крови и посредством мощного компьютера, вычислен, за сумасшедшую плату и с точностью плюс-минус единица, день, наиболее подходящий для зачатия. Так что — вот-вот…

Но молва, извечно являющаяся в захолустном городке самым достоверным средством массовой информации — желтоватым, конечно, — доносила до Марии и Мишки нечто иное: Натаха в шикарной шубе и таких же сапогах, пока Женька на работе, а дочка в школе, то и дело садится в навороченные иномарки, не стесняется водить мужичье кавказской национальности домой, то есть гуляет по-черному; а за квартиру несколько месяцев не плачено, и сквозь дверь квартиры, помимо, само собой, табачного смрада, постоянно доносится лишь одной-единственной еды запах — жаренной на сале картошки. Ибо только за картошку и сало можно деньги не платить — Женькины родители снабжают бесплатно и ненормированно.

А потом Натаха вдруг исчезла. И эту новость Мишка с Марией узнали непосредственно от сына. Сын, прямо скажем, рыдал у мамы на груди, а она гладила его по прическе и приговаривала: «Ну, Геня, ну, Генечка, сыночек, ну, не убивайся ты так, все к лучшему, все пройдет, как дурной сон, ты еще встретишь…»

Отец же не утерпел и спросил о том, что его больше прочего интересовало. Спросил, по правде сказать, не без невольного ехидства, поскольку ситуация была достаточно банальной и прозрачной: «А близнецов-то хоть зачать успели, наследников-то? Или же она вместе с ними от тебя свалила?»

Вместо ответа Женька разревелся с новой силой, мать с новым приливом нежности принялась его утешать, делая отцу недвусмысленные, исполненные крайнего негодования знаки. Мол, у парня — и так, а ты — еще. Соль, понимаешь, на раны…

Женька с квартиры съехал, задолженность, естественно, родители погасили, на работу он ходить перестал, с горя в запой ударился, хотя — уж отец-то видел это более чем отчетливо — запой был не настоящий, а вымученный, чтобы разбитому сердцу еще пуще все соболезновали, тогда как до настоящего запойного алкоголизма парню, слава богу, было пока далеко.

А потом, украв у родителей деньги, какие только в доме нашлись, Евгений отправился на поиски своей сбежавшей возлюбленной. Ладно, хоть записку оставил. Родители чуть было на поиски не бросились, но рассудительная дочь Татьяна их вовремя остановила. Мол, дайте же ему наконец повзрослеть. Мол, жизни учиться, это ведь как плавать учиться. Мол, сами виноваты, что вырастили нас идеалистами, к такой жизни совершенно не подготовленными. «Мне, — это уже Татьяна про себя говорила, — чисто случайно повезло, что идеалы хотя б чуть-чуть с реальностью совпали, Женьке пока не повезло — пока не совпали. Однако, — выразила уверенность весьма взрослая уже дочь и сестра, — уверена — не пропадет братик. Закалится зато…»