Братство

Поезд пришел перед вечером, и Москва встретила синевой, свежим воздухом зимы, очарованием сумерек. Огни были еще не зажжены; в тончайшей, присыпанной снежком бесплотности терялись оттаявшие, пушистые от инея здания: видимо, оттепель сменила недавний мороз.

Приехавший вышел на привокзальную площадь и остановился в раздумье. Впервые ему некуда было спешить, чтобы попасть в числе первых: будь то вступление в отвоеванный город, капитуляция гарнизона или водружение знамени победы на самом высоком здании в городе… Два фотоаппарата, отслужив свою военную службу, висели через плечо. Сколько раз, волнуясь, переживая все заново, прочитывал он на пленке, фотокорреспондент Соловцов, запись событий, боев, героев, лиц, встреч… Как бы на перекличке проходили товарищи, с которыми крепко, насмерть — так казалось тогда — связала фронтовая дружба. Там, на фронте, в мужском одиночестве, когда каждая тайная мысль была взаимно поверена друг другу, когда делили друг с другом хлеб и табак, спали на одной постели, укрывшись шинелями, вспоминали Москву, читали друг другу стихи, стаканчиком вина отмечая фронтовые праздники и воспоминания, — там разгоралась она, эта дружба. И вот все это уже позади. Дойна кончилась — и друзья разбрелись. Вот он, четыре года гонявший по военным дорогам, вскакивавший на подножку вагона проходившего поезда, летавший на самолетах всех систем, иногда даже за отсутствием места — в бомбовом отсеке, — вот он стоит на привокзальной площади, лишенный обычной стремительной цели. Была ли та дружба, которую называли то фронтовой, то боевой, — была ли действительно она на всю жизнь, как это подразумевалось без обещаний и клятв?

Он пошел с вокзала пешком сквозь таянье и капель московских сумерек. Адрес товарища был записан в походной залистанной книжке рядом с рецептурой проявителей и перечнем населенных пунктов где-то под Кировоградом или Тульчином. За площадью уходила в туман набережная реки. Где был этот далекий Петропавловский переулок на Якиманке, это московское, когда-то предложенное ему прибежище?

Полтора часа спустя, пройдя почти весь город пешком, уже в полной синеве вечера, он разыскал нужный ему дом в переулочке с глухими заборами, за которыми на деревья садов с карканьем и хлопаньем крыльев садились вороны. Он нашел в глубине двора и столько раз описанную и знакомую, точно он бывал здесь не раз, дверь, обитую клеенкой. Он вошел в коридорчик и постоял в темноте, прежде чем нашарить звонок или постучать в дверь. Уцелела ли еще эта дружба? Может быть, женщина уже ревниво заслонила собой недавнее фронтовое товарищество?

Он глубоко вздохнул и, пошарив по стене и не найдя звонка, постучал в дверь. Минуту спустя детский голос спросил его:

— Кто там?

— Майор Ипатов здесь живет? — спросил он по привычке, сейчас же вспомнив, что тот уже демобилизован.

Его впустили.

— Проходите сюда, — сказал мальчик. — Папа сейчас на работе. А вы кто?

В нем была уже домовитость, привычка настороженного внимания к незнакомым.

— Я его товарищ по фронту.

— Вы идите за мной… вот сюда.

Мальчик ввел его в комнату.

— Так… — сказал Соловцов, расстегивая пуговицы своего кожаного пальто, — значит, ты и есть Игорь Ипатов?

— Да… а откуда вы знаете?

— Ну, вот, — усмехнулся пришедший, — мне тебя не знать! Папа о тебе столько рассказывал.

— Вы раздевайтесь, — сказал мальчик облегченно: до этого он сомневался, правильно ли сделал, что впустил постороннего. — А это что у вас — «ФЭД»? Вы умеете снимать?

— Немного умею. А ты, значит, разбираешься и в фотоаппаратах.

Теперь только Соловцов заметил, как тот похож на отца. Что-то спокойное, уже определившееся было в десятилетнем мальчике с серьезными серыми глазами, с белокурым вихорком, в курточке с трогательно заштопанными локотками. Соловцов снял пальто и повесил его на отдушник печи.

— Вы на печь не вешайте, — предупредил мальчик озабоченно, — мы сегодня топили. Можете испортить пальто.

— Это правильно, — сказал Соловцов и перевесил пальто. — Ты что же, один дома… а мать где?

— Мама умерла в прошлом году… вы разве не знаете? — ответил мальчик не сразу.

Только на миг точно облако проплыло по его лицу, и по блеснувшему в глазах и по легкой краске на скулах Соловцов понял, как трудно тому было сказать об этом.

— Вот как… — произнес он чуть растерянно. — Нет, я ничего не знал… мы ведь с твоим отцом больше года назад расстались.

Но мальчик уже с мужской твердостью преодолел это и сам перевел разговор на другое.

— У меня тоже есть фотоаппарат, мне папа подарил. Только он на пластинках. «Турист», — может, слыхали?

— Ну, как же… ничего аппарат, — похвалил Соловцов. — Ты им снимал?

— Много раз. Я и папу снимал. Я сейчас покажу вам снимки.

Он отошел в сторону и стал рыться в выдвинутом ящике стола. Соловцов оглядел комнату. Так вот тот мир, о котором столько раз в долгие осенние и зимние вечера вспоминал Ипатов на фронте, в сотый раз доставая фотографии сына и жены. Какое же великое крушение пришлось ему испытать, только что вернувшись с войны! Соловцов сидел напряженный и охваченный болью за судьбу товарища… фитилек каганца чадил и потрескивал в хате, в которой жили тогда они вместе где-то на берегу Днепра, и долгие зимние вечера за товарищеской трапезой и воспоминаниями, и образы женщины и сына, столь приближенные мечтой и надеждой, что стали они близкими и ему, Соловцову. Сколько раз, возвращаясь с переднего края, привозил он какой-нибудь трофей, который Ипатов бережно прятал для сына.

— Вот снимки, — сказал мальчик и разложил перед ним снимки на столе, — мы проявляли их с папой.

Соловцов с грустью и нежностью стал разглядывать неумелые, недодержанные или передержанные снимки: был здесь и снежный двор со смазанной собакой, и Ипатов в штатском непривычном пальто.

— Ничего, — сказал он, вздохнув, — со временем будешь снимать хорошо. А пока вот что… я привез тебе в подарок аппарат. — Он снял одну из своих «леек», повешенных на вешалку поверх пальто, и протянул фотоаппарат мальчику. — Я хочу, чтобы у тебя была от меня хорошая памятка.

Мальчик посмотрел на него очень серьезными глазами, но аппарата не взял.

— Нет, — сказал он, — это мне еще рано. Я буду пока снимать своим.

Он даже насторожился: может быть, ему казалось, что приехавший хочет подарком смягчить недавнее горе.

— Ну, вот какой ты!.. — сказал Соловцов. — Ведь мы с твоим отцом всю войну прошли вместе… и жили вместе, и о тебе говорили столько раз. Как же ты можешь отказываться?

— Мы заходили раз с папой в фотомагазин… знаете, сколько стоит «ФЭД»? — сказал мальчик.

— Сколько бы он ни стоил… ведь я тебе его дарю, разве можно говорить об этом? — Соловцов притянул к себе мальчика и несколько раз провел подбородком по его белокурому вихру. — Ах, Игорь, Игорь… — сказал он затем, — фотоаппарат всегда можно купить, а есть вещи, которые ни за какие деньги не купишь. Ни за какие!

Мальчик ничего не ответил и только тихо вздохнул. Казалось, он боялся неосторожным движением спугнуть что-то большое, вдруг налетевшее на них обоих.

— А как вас зовут? — спросил он, не поворачивая лица.

— Алексей Соловцов… или просто Леша, меня на фронте товарищи так называли.

— Папа про вас говорил, — сказал мальчик живо. — Вы — фотокорреспондент?

— Ну да, фотокорреспондент. Что же он тебе обо мне говорил?

— Как вы жили вместе и все всегда делили…

— Да, делить нам пришлось… и хлеб, и опасности, — вздохнул Соловцов. Он взял аппарат и перекинул его ремень через плечо мальчику. — Вот, Игорь, будешь снимать — вспоминай: жили в одной хате где-то далеко, на берегу Днепра, два товарища… как оно, это село, называлось? Червоннокаменка, что ли. Зима была сырая, все больше оттепели, вот как сейчас в Москве… и степные ветра, ух, какие ветра!

Мальчик тихонько высвободился из его рук и, обойдя стол, сел, подперев голову, и стал слушать.

— И вот вечерами при каганце или «катюше»… ты знаешь, что такое «катюша»? Это сплющенная гильза из-под снаряда, в которую вставлен фитиль… по вечерам рассказывали они друг другу про свою жизнь и еще говорили о жизни, которую начнут после войны, если уцелеют. — Он замолчал и, щурясь, стал смотреть на огонь лампы на столе, из выдвинутого ящика которого мальчик доставал фотографии. — И вот, война кончилась, и оба они уцелели… и всё в жизни обоим приходится начинать сначала, и вот уже первые удары и испытания.

— У вас тоже что-нибудь? — спросил мальчик осторожно.

— Нет, лично у меня ничего… а вот что у твоего отца и у тебя случилось — это вроде как у меня самого случилось. Отец когда вернется? — спросил он вдруг.

— Завтра утром, у него ночное дежурство… он только недавно ушел.

— Как жаль, — сказал Соловцов, — как жаль. Я ведь только от поезда к поезду. В одиннадцать вечера я должен быть на вокзале.

— А вы куда едете? — спросил мальчик.

— Я… к сестре, — сказал Соловцов.

Он не захотел сказать, что едет к матери, чтобы не задеть этим напоминанием мальчишеское сердце.

— Папа тоже, наверное, будет очень жалеть, что вы его не застали. — Мальчик ощупал вдруг на себе ремень, но снять аппарат не решился. — Может быть, папа будет меня ругать, что я взял у вас это? — сказал он, покраснев.

— Нет… — Соловцов покачал головой. — Папа тебя не будет ругать. Давай я научу тебя, как обращаться с этим аппаратом.

Был уже десятый час вечера, когда Соловцов уходил.

— Вы непременно приедете еще, дядя Леша… ведь правда? Вы сейчас куда… на какой вокзал?

— Сейчас на Северный… еду в Свердловск. Конечно, я еще непременно приеду.

Мальчик надел пальто и вышел проводить его во двор. Через плечо у него висел аппарат. На всякий случай, чтобы не потерять драгоценность, он придерживал его рукой.

— Я первые снимки вам сейчас же пошлю, — сказал он счастливым голосом, — только вы не сердитесь, если они получатся неудачными.

Вороны в садах уже уселись на ночлег, и только по временам какая-нибудь беспокойная перелетала с ветки на ветку. Соловцов шел тишиной этого засыпающего Петропавловского переулка. Предчувствие недалекой весны было в московских садах, во всей этой осторожной ночной капели, в мире, полном таянья и шорохов оседающего снега. До братства, которое должно сохраниться на годы, разгорелся зажженный когда-то каганец фронтовой дружбы, и судьба Ипатова и судьба его сына были ныне и его, Соловцова, судьбой. А это значило, что опять ему надо куда-то спешить, как это было всегда в его полной событиями жизни, теперь обретшей еще одну цель.